Вуали Фредегонды

Глава 10. Королева Руанская

Зигебер был уже здесь — он сидел возле трона Карибера рядом с каким-то незнакомым епископом. Вероятно, это был посланец Гонтрана. С прошедшей зимы дворец короля Парижского сильно изменился — это впечатление еще усиливала теплая летняя погода. Стены были выбелены, расписаны красной краской и охрой или украшены гобеленами. Появились новые окна с решетчатыми переплетами, сквозь которые зал заливали потоки солнечного света. В глубине зала, позади трона, с потолка свешивалось огромное королевское знамя с вышитыми на нем золотыми лилиями, укрепленное на потолочных балках, выкрашенных красной и золотой краской. Огромные владения Карибера сделали его богатым человеком, и он явно старался это продемонстрировать.

Хильперик чувствовал себя жалким в своих дорожных одеждах, покрытых пылью, без всяких украшений и золотого венца, без оружия, если не считать парадного кинжала, без свиты. И как будто окружающей роскоши было недостаточно для его полного унижения — зал был полон людьми. По обе стороны центрального прохода, ведущего к трону, выстроились, кажется, вся знать и все рыцари Карибера: тут были женщины в ярких нарядах, воины, с деланной небрежностью демонстрирующие роскошное оружие с золотой насечкой, в пурпурных плащах, с браслетами на запястьях, украшенных драгоценным камнями; множество монахов и иных священнослужителей; даже дети. А вокруг короля стояли все придворные в полном составе: дворцовый управитель и его помощники, референдарии, кастеляны, сенешали, капелланы и привратники — все с гордостью выставляли напоказ свои знаки отличия.

Двери за Хильпериком закрылись с мрачным скрежетом. Он пошел по проходу, стараясь ни на кого не смотреть, — ни на эту надменную толпу, ни на своих братьев, сидящих в глубине зала, хотя ему предстояло опуститься перед ними на колени и молить о прощении.

Ничего другого ему не оставалось. Зигебер захватил его столицу, взял в плен его жену — что было не так уж важно, — но главное — его сыновей, наследников королевской крови. Отряды наемников Зигебера, тюрингских и саксонских варваров, одетых в звериные шкуры и похожих на диких зверей, разбили войско, которое Хильперик выслал ему навстречу. А затем и сам Зигебер, во главе своих основных сил, обрушился на Реймс, сметая на своем пути последние остатки войска Хильперика и обращая в бегство его лучших рыцарей. Хильперик смог избегнуть позора пленения, лишь спешно бежав среди ночи, вместе с Фредегондой и крошечной горсткой своих людей, бросив все золото, драгоценности, мебель и манускрипты — все, что он успел захватить во время этой безумной авантюры. Все произошедшее повергло его в ярость, но не удивило. Суассон — он всегда об этом знал — был населен предателями, которые поспешили сдаться его брату. Что касается его собственного войска — разве могло оно противостоять натиску варваров-наемников? Не имея союзников, он был не в силах одолеть Зигебера Оставалось лишь надеяться, что старшие братья его поймут.

Продолжая идти, он невольно думал о том, чтобы обнажить свой кинжал и вонзить себе в сердце — прямо здесь, перед всеми, и в первую очередь — перед Зигебером. Или, еще лучше — сначала убить его: приблизиться к трону, выхватить кинжал и, резко бросившись вперед, прежде чем стражники успеют встать на защиту, перерезать ему горло. И только потом убить себя. Победить, наконец. Увидеть в его глазах страх. Наконец-то стереть с его лица всегдашнее выражение спокойного безразличия, которое Зигебер сохранял при любых обстоятельствах.

Когда до подножия трона оставалось всего несколько шагов, Хильперик вздрогнул и чуть не попятился от удивления. Прежде скрытые от него плотной толпой, слева от возвышения стояли в ряд Одовера и их сыновья, склонив головы и опустив глаза, словно скованные цепью пленники. Зигебер выдержал его взгляд, и несколько мгновений братья пристально смотрели друг на друга с холодной яростью в глазах. Потом вперед выступил герольд и, ударив в пол стальным жезлом, провозгласил:

— Слушайте и смотрите все! Хильперик, король Суассонский, предстает перед общим судом — его величества мессира Карибера, короля Парижского, прославленного мессира Зигебера, короля Реймса и Остразии, и монсеньора Нисетия, епископа Лионского, посланца короля Бургундского сеньора Гонтрана, — а также перед всевидящим взором Господа нашего Иисуса Христа.

— Да предстанет он пред нами, — откликнулся Карибер.

Согласно церемониалу, оба короля и епископ одновременно встали, между тем как Хильперик, дрожа от ярости и стыда, словно волк, посаженный на цепь, опустился на одно колено и склонил голову.

— Благородные мои братья, монсеньор епископ, сжальтесь над грешником, который молит вас о прощении перед Богом.

Он резким жестом выхватил кинжал и бросил его перед собой. Клинок со звоном, показавшимся в тишине особенно громким, ударился о каменные плиты пола.

— Вот я перед вами без оружия, всецело полагаюсь на ваше милосердие. Ради уз крови, я прошу прощения за свои преступления, совершенные против брата моего Зигебера. Окажите мне покровительство — и не будет у вас отныне более преданного друга, чем я. Или, если захотите, предайте меня смерти, но не причиняйте вреда моим сыновьям, ибо они не виноваты в моих деяниях.

Произнеся эти слова, он поднял голову и пристально посмотрел на Зигебера, чье замкнутое выражение лица и особенно взгляд выражали презрение и гнев. На сей раз Зигебер первым отвел взгляд, не в силах скрыть своих чувств или даже не пытаясь этого сделать. Скрестив руки на груди, словно для того, чтобы лучше сдерживаться, он кивнул, словно подтверждая вынужденное раскаяние своего брата. Король Парижский для соблюдения формы склонился к епископу Нисетию, и тот в свою очередь поспешно кивнул. Тогда Карибер, изобразив на лице сочувствие, приблизился к обвиняемому, протянул ему руку и помог подняться с колен.

— Хвала Господу, Хильперик, прибывший сюда, к нам во дворец, с оружием, поклялся нам в верности! — провозгласил он, воздевая руки, словно бы призывая в свидетели всех окружающих. — Поэтому его величество Зигебер, король Остразии, чья столица, славный город Реймс, была предательски захвачена, прощает своего брата. Мы постановляем, чтобы все его богатства и почести были ему возвращены, так же как и его супруга, благородная дама Одовера, и сыновья.

Шум голосов, нараставший, когда собравшиеся принялись обсуждать между собой королевское решение, заглушил его последние слова. Но самое главное было уже сказано. Даже Хильперик немного расслабился и бросил взгляд на сыновей. Но в этот момент Карибер снова подошел к нему и схватил его за руку.

— Следуй за нами, — приказал он резким тоном, не имеющим ничего общего с его недавней речью.

Зигебер сошел с возвышения и направился к боковой двери, не обратив внимания на Одоверу и детей. Оба других брата в сопровождении посланца Гонтрана проследовали за ним в небольшую комнату, примыкающую к залу. Там стоял стол, на котором были вода, вино и фрукты, и Зигебер уже налил себе вина. Когда они закрыли за собой дверь, он поставил пустой кубок на стол, снова скрестил руки на груди и посмотрел на младшего брата с таким презрением, словно перед ним была какая-то падаль, принесенная в дом собакой.

— Благодари Бога и Карибера, что тебе сохранили жизнь! — жестким отрывистым тоном произнес он. — Но не думай, что так легко отделался! Я взял Суассон и оставляю его себе, так же как виллу Брэн и все фискальные земли до самого Реймса, в возмещение всех убытков, которые твоя глупость принесла моим землям и моему народу.

Хильперик вздрогнул, но Карибер взглядом намекнул ему, что лучше повиноваться без возражений. «Пусть все богатства и почести будут ему возвращены», — сказал он совсем недавно. Реальность оказалась совсем другой. Без половины земель, его королевство сокращалось до размера жалкого лоскутка.

— Твой старший сын, Теодебер, остается со мной как заложник твоей доброй воли, — продолжал Зигебер тем же отрывистым тоном. — И если ты когда-нибудь еще осмелишься…

— Не осмелится, — перебил старший. — Дело кончено. Монсеньор епископ, могу я предложить вам вина?

Епископ Нисетий кивнул с улыбкой гурмана. Несколько мгновений все молча осушали кубки, избегая смотреть друг на друга. Хильперик первым поставил свой кубок на стол.

— Если Суассон больше мне не принадлежит, где же будет моя столица?

— Почему бы не Бове? — примирительным тоном спросил Карибер. — Это не так уж далеко.

— Это даже слишком близко, — возразил Зигебер. — Пусть будет Руан.

Король Парижский, очевидно, позабавленный, вопросительно взглянул на Хильперика.

— Руан, — повторил Хильперик и не добавил больше ни слова.

— Итак, решено. Выпьем за ваше примирение. И за будущего короля Руанского!

Он взял кувшин, налил вина в кубок, поставленный братом на стол, и протянул ему. Хильперик, сознавая иронию этого жеста, взял кубок, не говоря ни слова. Лишенный своей столицы и всех богатств, какие там были, он к тому же потерял свои лучшие фискальные земли — Бонней, Ножан и Компьень — и, соответственно, немалую часть своих доходов. Его королевство стало ничтожным, немногим больше обычного графства. Однако пристальный взгляд Карибера удержал его от каких бы то ни было возражений. На сей раз, без всякого сомнения, именно ему и Гонтрану Хильперик был обязан тем, что не потерял все. Старшие братья, разумеется, не хотели чрезмерного возвышения Зигебера. Хильперик медленно поднес оловянный кубок к губам и одним глотком осушил его, буквально испивая чашу унижений до дна. Карибер удовлетворенно кивнул.

— Да, Руан, — он повернулся к епископу. — Это ведь красивый город, правда? Говорят, там хороший воздух… когда не идет дождь.

Дождь шел.

Мелкая морось, принесенная с моря, поблескивала, словно масляная пленка, и камни казались лакированными. Все вокруг слилось в одну общую массу, приобретя одинаковый уныло-серый оттенок: зимнее небо, леса, поля, излучины Сены, протекавшей у подножия замка, острова на реке.

Раскрасневшаяся от холода, Фредегонда выпростала обнаженную руку из складок плаща, взяла кувшинчик с горячим молоком и начала пить маленькими глотками, не обращая внимания ни на приглушенное бормотание служанок, которых распекала Уаба, ни на сумрачность этого унылого утра. Сейчас ничто не могло задеть ее или омрачить ее блаженство.

Это был еще один зимний день, холодный и дождливый, — но только не для нее. Фредегонда отставила кувшинчик и плотнее запахнула на себе плащ, отороченный мехом куницы, потом неясно погладила кончиком пальца одну из двух круглых фибул, которые удерживали плащ на плечах, — настоящий шедевр золотых дел мастера, украшенный рубинами глубокого темно-красного оттенка и бледно-желтыми топазами. С фибулами гармонировали такие же серьги и пояс, который она наденет чуть позже, после того как ее оденут и причешут.

Стоило ли обращать внимание на зимний холод и дождь, если отныне вокруг нее все было так прекрасно? И какое имело значение, что Руан оказался лишь крохотным поселением, расположенным в квадратных стенах крепости, некогда возведенной римлянами? Почти все время, не считая базарных дней, город выглядел пустым и заброшенным — исключение составляло аббатство со своей собственной часовней и фруктовыми садами. Дворец являл собой печальное зрелище, далекое от роскоши Парижа и Суассона, — по сути, это был небольшой форт: квадратная башня, обнесенная земляным валом, а поверх него — палисадом, возвышавшаяся над глинобитными домишками. В окнах не было цветных витражей — их закрывали только кожаные занавески и деревянные ставни. Не было ни гобеленов на стенах, ни россыпей засушенных цветов на полу. Здесь также не появлялись ни жонглеры, ни поводыри медведей. Не было слышно ни смеха, ни детских криков. Только в караульной, расположенной как раз под королевскими покоями, все время стоял такой гвалт, что Одовера вскоре предпочла уехать в Камбре, подальше от этой крепости, недостойной, как она заявила, королевы франков. Тем самым она сделала Фредегонде большое одолжение. Хильперик остался.

От этих воспоминаний ее отвлек скрип двери; повернувшись, она увидела Уабу, казавшуюся почти круглой в платье из хорошей плотной шерсти, — та старалась закрыть за собой дверь как можно осторожнее. Встретившись глазами с Фредегондой, Мать улыбнулась заговорщицкой улыбкой. Она знала конечно же. Уаба всегда все знала. Король вернулся с объезда своих владений среди ночи, после нескольких дней отсутствия, и сейчас еще спал, или притворялся, что спит, зарывшись под одеяла в постели своей любовницы. Движением подбродка Уаба указала на стол, где были расставлены большой кувшин с горячим молоком, еще один маленький кувшинчик, хлеб и фрукты. Потом она исчезла.

Какое значение имели унылая погода и жалкий вид этого провинциального дворца, если Фредегонда, после отъезда соперницы, господствовала здесь безраздельно и Хильперик обращался с ней как с официальной любовницей? Поражение в Реймсе было забыто с первыми осенними листьями и ледяными зимними дождями. Без сомнения, теперь они не были не столь богаты, ни столь могущественны, как прежде, но Хильперик, возможно, скорее движимый гордыней, чем любовью, одаривал ее драгоценностями и вниманием. Уаба распоряжалась слугами и всем дворцовым хозяйством, куда входили свои стойла и конюшни, и даже своя парусная лодка, пришвартованная на набережной, на которой можно было кататься в свое удовольствие. Еще здесь была часовня, и Фредегонда каждый день отправлялась туда, чтобы продолжать изучение катехизиса в обществе настоятеля аббатства и его послушников. Наконец, у нее имелась личная охрана в полсотни человек, выделенная по распоряжению dux bellorum[62] Бепполена, — это была примерно десятая часть всего руанского гарнизона.

Зима близилась к концу. Скоро наступит весна, и сонный городок немного оживится. Деньги с фискальных земель, как обещал Хильперик, потекут рекой, и им будет на что содержать дворец и вести жизнь, достойную их статуса. Их статуса… А что достойно статуса королевской любовницы? — спросила себя Фредегонда, Эта крепость, которую Одовера сочла недостойной себя, где не было каминов, а полы были деревянными. Что ж, пусть здесь не было стекол в окнах, но можно было спать в тепле за стенами из грубых мощных камней толщиною в локоть. Этого она была лишена в детстве и даже в комнате для слуг в Суассонском дворце. И сейчас ее статус вполне мог считаться королевским, ибо король обращался с ней соответственно.

Внезапно охваченная любовным порывом, она подбежала к массивной кровати и, смеясь, бросилась на неподвижную фигуру, с головой укрытую одеялом. Хильперик скинул с себя одеяло. Лицо его было помято, волосы всклокочены. Но в первый же миг он увидел, что они одни в комнате, а в следующий миг — что под плащом на Фредегонде ничего нет. Он протянул руку, чтобы обхватить ее теплое гибкое тело, но Фредегонда оттолкнула его, все еще смеясь, и уселась верхом ему на грудь, придавив его руки коленями. Король не сопротивлялся. Она склонила голову, и ее длинные черные волосы упали вниз, словно занавес, отделивший их от всего окружающего мира. Она больше не улыбалась, но глаза ее блестели, как два изумруда. Ее груди дразняще нависали надо ртом ее любовника, но она отклонялась всякий раз, когда он пытался поймать губами один из ее сосков. Потом она выпрямилась и запрокинула голову. Ей хотелось, чтобы он смотрел на нее, вдыхал аромат ее кожи, чтобы для него больше ничего не существовало, кроме нее. Ее живот, обвитый пояском из змеиной кожи, который она никогда не снимала, был всего лишь в нескольких дюймах от лица Хильперика и медленно раскачивался, пока она скользила по его груди, приближаясь, до тех пор, пока наконец его язык не погрузился в горячую плоть между ее раздвинутых бедер — вначале ненамного, затем все глубже и глубже, по мере ее ритмичных движений, — пока она не выпрямилась и не опрокинулась на простыни.

Уаба, сидевшая на низкой скамейке возле двери их спальни, вздрогнула от неожиданности, услышав крик. Фраза, которую она едва слышно шептала с того момента, как вышла из комнаты, оставив их одних, все убыстрялась, словно повторяя нарастающий ритм любовной схватки. Uiro nasei es menio, olloncue medenti… Потом послышались другие крики, хриплые стоны, шепот, смех… Мать улыбнулась, встала и медленно отошла от двери.

Молоко в кувшине остыло и подернулось тонкой кремовой пенкой. Хильперик допил его одним глотком, вытер бороду тыльной стороной ладони, потом схватил крепкое красное яблоко и впился в него зубами.

— Я не думала, что ты так быстро вернешься, — сказала Фредегонда с кровати. — Ничего серьезного?

Король улыбнулся ей, продолжая расправляться с яблоком и втайне радуясь, что не надо отвечать сразу. Фредегонда сидела на постели, скрестив ноги и положив руки на бедра — такая красивая, что у него сжималось горло. С каждым месяцем, с каждой неделей, с каждым днем она становилась все более женственной, и каким-то чудом, почти заставляющим его поверить в Бога, ее груди и бедра округлялись, что лишь подчеркивало тонкость черт лица и стройную талию. Несмотря на то что они провели вместе всю ночь и все утро, он чувствовал, как кровь снова закипает в нем при одном виде ее тела — столь прекрасного, что желать его даже не было грехом. Затем, встретившись со взглядом ее зеленых глаз, он вспомнил, что она задала ему вопрос, и снова поспешно откусил от яблока.

Без сомнения, ничего серьезного действительно не произошло — если не считать того, что у Одоверы родилась дочь. На сей раз Хильперик чувствовал себя виноватым. Ни один из его сыновей не был плодом любви, поскольку он не знал этого слова, до тех пор пока не узнал Фредегонду. Он делал королеве детей ради чувства долга, ради соблюдения приличий — в конечном счете ради самого себя. В то время как ни у одного из его братьев не было наследников — не считая бастардов, рожденных от куртизанок и гулящих девиц, — он мог гордиться тремя сыновьями. И по крайней мере двое из них уже вышли из того возраста, когда дети могут умереть от любого пустяка. Отныне его долг был выполнен, и его род мог продолжаться. Еще один ребенок ничего не значил, тем более девочка. У него было ощущение, что он предал свою возлюбленную, занимаясь любовью с Одоверой, и даже сейчас эта мысль была ему неприятна и уязвляла его гордость.

— Я был в Камбре, — его голос прозвучал более резко и вызывающе, чем ему самому бы хотелось. — Королева…

Фредегонда не шелохнулась, выражение ее лица осталось прежним, но ему показалось, что мягкий блеск, сиявший в ее глазах до этого момента, исчез.

— …королева родила дочь, — договорил он. — Ее назвали Базина. Весной она приедет сюда с ней и с сыновьями, чтобы окрестить ее.

— Я буду рада снова увидеть твоих сыновей.

— Да, они тоже о тебе спрашивали. А Теодебер написал мне письмо. Его нелегко прочесть, потому что пишет он еще неважно, да и в латыни не силен… но, по крайней мере, у него все хорошо. Зигебер поселил его на вилле в Понтико[63] и приставил к нему учителей. Я обещал брату, что приведу свои войска на весенний сбор,[64] чтобы выступить вместе с ним против фрисонов на север. В обмен на это он обещал освободить моего сына.

— Это хорошо.

Хильперик кивнул, потом, не зная, что еще сказать, стал искать рубашку. Когда он полностью оделся, то увидел, что Фредегонда по-прежнему сидит на кровати обнаженная, с прямой спиной, бесстыдная и одновременно отстраненная в своей наготе. Отчего он порой ощущал себя рядом с ней слабым, как ребенок?

— Ах, да, я забыл! — воскликнул он. — Назначен новый епископ на место этого славного старика Филлеля, упокой, Господи, его душу! Над руанской епархией снова воссияет свет!

— Хорошая новость! — насмешливо произнесла Фредегонда.

— Он прибудет через несколько дней, — продолжал Хильперик, — поэтому я и вернулся пораньше. Надо встретить его как подобает.

— Как его зовут?

— Престус… или Претестус, что-то в этом роде… Он раньше был аббатом где-то в Лаоне. Молодой еще… Ну, по крайней мере, он нам пригодится. Как же его?.. Претакстус?..

— Претекстат?

— Да, точно! Претекстат! А ты что, его знаешь?

Фредегонда в ответ лишь кивнула и слабо улыбнулась, чувствуя, как к глазам подступают слезы. Но Хильперик заметил только ее улыбку и пустился в подробные описания предстоящих празднеств, которые он собирался устроить по случаю приезда нового епископа. Фредегонда его не слушала. Воспоминания волной накатили на нее, и она чувствовала, что задыхается. Она снова увидела аббата стоящим перед собой, обнаженным, в отблесках пламени, горевшего в камине. Тяжелый и задыхающийся, он придавил ее к кровати, навалившись всем своим весом, едва не расплющив… И потом — этот убегающий взгляд из-под капюшона, перед тем как он отправил ее на службу в королевский дворец». Почему Бог выбрал из всех именно этого человека, чтобы она не знала покоя даже здесь, вдали от мира? Как не увидеть здесь знак, ужасающее свидетельство Божественного проклятия?

Хильперик все еще увлеченно говорил, но она не могла произнести в ответ ни слова — горло у нее сжималось от ужасных предчувствий, и она ощущала подступающую тошноту. Фредегонда уже представляла изумление нового епископа, когда он узнает ее, а потом — презрение, насмешки, скандал. Хильперику придется удалить ее от себя, Одовера будет торжествовать… Мир, который она с трудом смогла построить, рухнет в одно мгновение. Только оцепенение, вызванное возвращением жестоких картин прошлого, помешало ей разразиться рыданиями и лишило малейшей способности к действию, но она не пыталась стряхнуть его. Это было слишком несправедливо, слишком мерзко, чтобы она сейчас могла об этом размышлять. И однако, хотя она сама еще не вполне это осознавала, из самой глубины той бездны, которая внезапно разверзлась под ее ногами, забрезжил слабый свет. Невыносимый стыд при этом воспоминании, которое мгновенно отбросило ее к прежнему положению безымянной девчонки, языческой проститутки, отдающейся всем без разбора прямо на земле, рабыни, которую можно безнаказанно убить или изнасиловать, — этот стыд заставил ее совершенно забыть о том, кем она стала сейчас, несмотря на Претекстата или благодаря ему и тому, что он с ней сделал. Бывший аббат теперь получил епископскую митру и посох с крестом, но это был тот самый человек, который стоял перед нею на коленях, обнаженный, тот самый неловкий и грубый любовник, лишивший ее девственности. Она вспомнила боль, его хриплые вскрики, потом — кровь на простынях и ужас в его взгляде, когда он все понял.

Юный аббат изнасиловал девственницу. Это было бы не столь предосудительно, если бы речь шла о рабыне, но кто осмелится утверждать, что возлюбленная короля не является свободной женщиной или же не всегда была ею? Изнасилование свободной девушки, по салическим законам, каралось взысканием в две с половиной тысячи денье и ложилось на виновного несмываемым позором. Вот о чем в первую очередь должен подумать Претекстат, когда ее узнает, — но это должно произойти так, чтобы они оба удержались от первой безрассудной реакции… Уаба… Без сомнения, он должен вспомнить и ее, поскольку сам ее осудил. Уаба сумеет заставить его молчать — или по доброй воле, или по принуждению.

Итак, новому епископу Руанскому придется научиться повиновению.

Уже в первые дни весны на деревьях распустились почки, а на лужайках показалась свежая зеленая трава. Благоухающий воздух больше располагал к беззаботной прогулке, чем к быстрой скачке верхом; к мечтам, чем к разговорам; к одиночеству, чем к компании. Оставив далеко позади конный эскорт, окруживший большую тяжелую повозку, высокий воин и ребенок пустили лошадей шагом и теперь ехали бок о бок, но не глядя друг на друга, и выражения лица у них были столь разным, что любой встречный, увидевший их в этот момент, не смог бы удержаться от улыбки.

Ребенком был Теодебер, старший сын Хильперика, и он улыбался потому, что его дядя Зигебер отпустил его на свободу, но особенно — потому, что с высоты своих семи лет ему казалось, что он хорошо послужил своей семье и с честью вынес свое пребывание в заложниках. Конечно, его заключение длилось недолго и ему не пришлось выносить испытаний более суровых, чем занятия с учителями, обучавшими его трем основным искусствам: грамматике, риторике и диалектике, а также математике, астрономии и музыке. Но тем не менее он был пленником, разлученным с матерью и братьями, один на чужой земле. Однако с самых первых дней он вел себя с достоинством короля, не плакал и не жаловался, и за это даже Зигебер его похвалил и теперь отправил домой, щедро одарив. И наконец, он улыбался потому, что как раз сейчас ехал верхом на одном из подарков — великолепной белоснежной кобылице, подобающей лишь особе королевской крови.

Воином был Готико, и, в отличие от юного принца, вид у него был мрачный, поскольку войско Зигебера сейчас двигалось в совершенно другом направлении, почти не встречая сопротивления в схватках с фрисонами, тогда как он, удостоенный чести стать стражником короля Реймского, должен был везти этого самодовольного мальчишку к родителям. К счастью, дорога от виллы Понтико до Руана займет всего несколько Дней, и, после того как он выполнит это поручение, совершенно недостойное рыцаря, начнется его настоящая миссия. Та, которую Зигебер хотел сохранить в тайне от всех и которую это путешествие позволило скрыть.

Сейчас, когда Зигебер окончательно утвердился на троне Остразии, стяжав славу в победоносной войне с гуннами и наказав брата за вероломство, он наконец стал прислушиваться к советам выбрать себе жену и основать династию, которая наследовала бы ему. Все молодые женщины Остразии, которые порой разделяли с ним ложе, преисполнились надежд, но у короля были совсем другие соображения по поводу будущего брачного союза.

В Париже его брат Карибер вызвал всеобщее возмущение, открыто появляясь на людях со служанкой своей собственной жены Ингоберги, а потом начав ухаживать за сестрой этой служанки, которая к тому же была монахиней. Что до Гонтрана, он остановил свой выбор на жене своего личного стражника, тем самым нарушив клятву, связывавшую воина с королем, так же как и короля — с его людьми. Говорили, что он прижил с ней бастарда по имени Гондебод, а потом отдалился от нее и женился на франкской девушке, Меркатруде, также забеременевшей его стараниями. Не такой Зигебер хотел видеть мать своих детей. Королю подобало выбрать себе супругу королевской крови, а не одну из тех шлюх, которыми соблазнялись его братья. Но выбор был не слишком велик. Конечно, всегда можно было найти какую-нибудь принцессу достаточно благородного происхождения в Константинополе или в англо-саксонских королевствах Кенте и Нортумбрии, однако Зигебера больше интересовали владения вестготов в Испании, у короля которых, Атангильда, были две дочери на выданье. Кроме того, земли Септимании и Готалонии[65] граничили с его собственными владениями в Провансе, и такой союз мог усилить его влияние в этом регионе. Осталось убедить Атангильда согласиться на брак своей дочери с франком, к тому же с прямым потомком короля Хловиса, который шестьдесят лет назад вытеснил вестготов из Пуатье. Также нужно было, по настоянию епископа Эгидия, убедить будущую невесту отречься от арианства, широко распространенного среди вестготов, и перейти в католичество.

Готико сознавал, что ему выпала нелегкая миссия. Роскошные подарки — оружие, драгоценности, вазы и меха, которыми была нагружена повозка, — далеко не все предназначались Теодеберу. Но с их помощью можно было рассчитывать лишь на то, что его удостоят аудиенции, а отнюдь не на то, что сватовство окажется удачным. А что делать, если принцессы окажутся уродинами? Или слишком юными, или слишком старыми? И потом: как узнать наверняка, что эти девушки — действительно дочери Атангильда, если он никогда в жизни их не видел? На этот счет Зигебер не дал ему никаких указаний…

— Сеньор Готико!

Франк глубоко вздохнул и повернулся к своему юному спутнику.

— Да, монсеньор?

— Теперь лошади уже достаточно отдохнули?

— Да, конечно.

Он улыбнулся, потом обернулся к эскорту и помахал рукой.

— Теперь вас найдут только в одном лье отсюда! — . воскликнул он.

— И теперь-то уж вы меня не обгоните! — заявил Теодебер. — Отправляемся вместе, хорошо?

— Хорошо. Хей!

Мальчик ударил лошадь пятками в бока и, пустив ее галопом, помчался вперед. Готико покачал головой, потом в свою очередь пришпорил коня и поскакал за Теодебером. Белая кобыла скакала хорошо, но мальчик слишком сильно натянул поводья, мешая ей. Поравнявшись с ним, воин к тому же увидел, что ребенок недостаточно сильно сжимает ногами бока лошади. Малейшее препятствие — и он свалится на землю. Не хватало еще, чтобы он сломал себе шею…

— Вы выиграли! — он чуть придержал коня.

И, прежде чем принц успел что-то сказать, добавил:

— У вас хорошая лошадь, монсеньор. О ней нужно заботиться.

И, словно собираясь потрепать лошадь по шее, он взял поводья из рук Теодебера и пустил ее рысью.

— Теперь нужно подождать остальных, монсеньор. Здешние дороги ненадежны.

— Почему? — удивился Теодебер. — Мы ведь все еще на земле моего дяди?

Готико расхохотался от всего сердца, но, увидев нахмуренно-озадаченное выражение лица мальчика, усомнился, что слова ребенка были намеренной шуткой. Спрыгнув с коня, он подхватил поводья обеих лошадей и двинулся дальше пешком.

— Как раз уже нет, — бросил он через плечо. — Мы только что миновали Компендиум,[66] так что сейчас находимся во владениях вашего отца.

— Тогда чего вы боитесь?

— Ничего, поскольку мы сейчас союзники. И вы мой союзник даже в большей мере, чем кто бы то ни был.

Теодебер тоже спрыгнул на землю. Он уже собирался взять из рук Готико поводья своей лошади, чтобы идти рядом с ним, но вдруг передумал и снова нахмурился.

— Вы все время так говорите! — заявил он, разглядывая спутника с недетской проницательностью, которой тот даже не ожидал от ребенка семи лет.

— Как?

— Так, чтобы я вас не понял. Как будто хотите что-то сказать, ничего не говоря.

— Вообще-то, меня часто упрекают в обратном.

— Ну так скажите прямо! Почему я ваш союзник больше, чем кто другой?

Франк остановился и серьезно взглянул на юного принца. В нем, несомненно, чувствовалась сила, в этом наследнике Хильперика, и еще больше — гордыня. Может быть, в один прекрасный день он станет королем — если только раньше не умрет от чумы или не будет убит. Королевские дети обычно умирали гораздо чаще, чем простые…

— Ты принес клятву, малыш, — произнес он жестким тоном. — Ты поклялся на Библии, что никогда не поднимешь оружия против своего дяди Зигебера или его интересов. Ты уже забыл?

Теодебер не отвечал. Его лицо раскраснелось, на губах блуждала улыбка. Он округлил глаза, словно стараясь найти достойный или утонченный ответ.

— Отвечай! — повелительно воскликнул Готико, и от этого крика стайка воробьев вспорхнула с придорожных кустов и улетела прочь.

— Да что на вас нашло? Я-то думал, мы друзья!.. Нет, я не забыл, конечно, я помню! Вы довольны?

В этот момент принц выглядел тем, кем он и был на самом деле: ребенком, окруженным чужими людьми, без единого друга, у которого он мог бы найти защиту. Готико устыдился, что так резко разговаривал с ним.

— Вот так-то лучше, — пробормотал он. — Я польщен, что вы считаете меня своим другом, монсеньор. Но прежде всего я стражник короля Зигебера — это означает, что я принес ему клятву верности. И поскольку я ваш друг, я предупреждаю вас, мой принц…

Он остановился, подождал, пока Теодебер не повернется к нему, и взглянул ему прямо в лицо.

— …если вы когда-нибудь нарушите слово, именно я призову вас к ответу.

Я не знаю, какой будет твоя жизнь, мой бедный малыш. Наши враги столь многочисленны и могучи, столь победоносны, а у тебя больше нет ничего, кроме имени, которое ты носишь, и надежды твоего рода. Я молюсь о том, чтобы они довольствовались моей смертью и оставили тебе жизнь — пусть даже в бедности, пусть даже в рабстве. Все равно ты не станешь таким., как я прежде, когда у меня не было даже имени. Пока живешь, все еще возможно. Это зависит только от тебя. Конечно, ты можешь потерпеть поражение, можешь быть убит или, еще хуже, заключен в монастырь — но можешь также победить и сам выковать свою судьбу.

Именно это я и сделала. В этом меня часто упрекали, но только шепотом, издалека, потому что меня боялись. Я могла провести всю жизнь служанкой Одоверы и любовницей короля, но не этого я хотела. Я могла бы выдержать унижение от триумфа Претекстата, ставшего епископом, возвышающегося над церковной кафедрой и проповедующего святые заповеди, осмеливаясь при этом смотреть на меня без стыда, — но я не этого хотела. Твоему отцу была нужна королева — не эта вечно перепуганная дуреха, расплывшаяся от постоянных беременностей, бледная и вялая, без всяких других помыслов, кроме одного: сидеть в углу у очага в окружении своей мелюзги. Итак, я постаралась сделать все, что нужно, чтобы дать твоему отцу женщину, которой он заслуживал, единственную, которую он когда-либо любил, и — одновременно — чтобы ограничить влияние Церкви. Я это сделала, и я об этом не сожалею.