Вуали Фредегонды

Глава 4. Служанка

При первых лучах зари северный ветер проносился по улицам Суассона, вздымая ночные гнилостные испарения. Королевский дворец, построенный в излучине Изары, пробуждался среди сладковатого запаха речной тины и более едкого — нечистот, сваленных прямо под стенами. Так было с самого начала лета, и с каждым днем зловоние становилось все более невыносимым — словно весь город постепенно разлагался, как целая гора падали. По утрам к тяжелым запахам примешивались освежающие потоки благовоний, которые Одовера велела зажигать в каждой комнате своих покоев, а также запах растапливаемого жира из кухонь.

Уголок кожаного занавеса, закрывавшего единственное окно в ее спальне, чуть всколыхнулся. Тонкий солнечный луч скользнул в образовавшийся просвет и упал на ее кровать. Одовера лежала не шелохнувшись, из страха разбудить сыновей и служанку, которая спала вместе с ними в огромной общей постели. Постель Хильперика… Слишком широкая и холодная, чтобы спать в ней одной. Она с самого начала велела укладывать здесь сыновей. Потом — Фредегонду, чтобы та занималась ими сразу же, как они проснутся. Лежа рядом с ними, она скорее казалась их старшей сестрой, чем служанкой, — ее черные волосы были почти такими же, как у детей, а лицо во сне выглядело таким умиротворенным, что один лишь взгляд на него способен был погасить все тревоги. Фредегонда говорила мало, но ее присутствие очень скоро сделалось необходимым — и самой Одовере, и детям. Всего за несколько месяцев, начиная с прошлого лета, девушка стала почти членом семьи…

Одовера вздохнула и слегка улыбнулась. Краешек голубого неба, мягкий шорох кожаного занавеса при каждом порыве ветра, тепло солнца на щеке, тишина раннего утра, нарушаемая лишь размеренным дыханием спящих детей, отдаленный собачий лай — все это создавало радостную и спокойную атмосферу, даже несмотря на тошнотворные испарения, поднимавшиеся из города.

Но это хрупкое спокойствие — она знала это слишком хорошо — не продлится долго… Меньше чем через час улицы оживут — особенно те, что прилегают к дворцу. По реке и посуху в город каждый день доставлялись скот, зерно, вина, дерево, мед, воск, сушеные фрукты, железные прутья для кузниц, выдубленные кожи и стекались толпы людей из близлежащих городков. В каждом, даже самом крошечном переулочке мгновенно вырастали торговые палатки. Вплоть до наступления ночи главный город салических франков был наполнен шумом голосов, детскими криками, грохотом кузнечных молотов, блеянием и мычанием скота, который вели на бойню, постоянно повторяющимися возгласами разносчиков воды — и все это сливалось в общий гул, смутное эхо которого доносилось до самых окон дворца.

Вот уже много недель назад король Хлотар уехал сражаться с саксонцами на восточных границах со своими четырьмя сыновьями. Все их женщины — королевы, принцессы или содержанки — были привезены в Суассон и отданы на попечение дворцового управителя Осания, священника, носившего тонзуру, чьей единственной заботой, кажется, было держать женщин по возможности взаперти, словно сам город не был достаточно безопасным местом, чтобы по нему гулять, а единственным развлечением, которое он мог изыскать для них и для себя, — чтение Священного Писания.

Без мужчин быт во дворце стал напоминать гинекей.[22] Он буквально кишел служанками, дамами-компаньонками, первыми, вторыми и третьими женами, королевами и простолюдинками, монахинями и шлюхами, матерями и куртизанками, волей-неволей вынужденными жить бок о бок друг с другом, разделенными лишь деревянными или саманными перегородками, среди постоянных сплетен, слухов и пересудов. Меньше чем через неделю после отбытия войска обстановка во дворце стала невыносимой.

Одовера почти не выходила из своих покоев. Город, с его ужасной духотой и несмолкающим шумом, вызывал у нее страх. Дворец казался едва ли не еще хуже. Сама мысль о том, чтобы встретиться с королевой Арнегондой или одной из невесток, жен или любовниц братьев ее мужа Хильперика и услышать их ядовитую болтовню, из которой она мало что понимала, и отвечать им, чувствуя, как ее пристально разглядывают с головы до ног, и зная, что любая самая мелкая прореха на ее платье станет поводом для сплетен; ловить их заговорщицкие улыбки и следить за тем, чтобы самой не сказать лишнего, — все это ужасало ее. Она надеялась только на то, что Хильперик скоро вернется и они уедут на свою виллу в Берни — подальше от этого столпотворения.

Тем временем они, должно быть, сочли ее больной и слабой, но ее это не беспокоило. Впрочем, она действительно была слаба. Едва оправившись после рождения Мерове, их второго с Хильпериком сына, Одовера снова забеременела. Ее живот уже начал округляться. Лето близилось к концу, и рождение ребенка ожидалось в начале следующего года, всего за несколько дней до ее собственного дня рождения. Ей должно было исполниться семнадцать. Немногие женщины в ее возрасте становились матерями уже трижды…

Внезапно слабые всхлипы заставили ее вздрогнуть — Мерове начал просыпаться. Она с любопытством осознала, что ощущает это в груди, разбухшей от молока, и в животе, в котором формировалась новая жизнь… Одовера была одновременно взволнована до слез лепетом своего малыша и горела желанием прижать его к себе, но в то же время чувствовала усталость и грусть, и горло у нее сжималось без всякой причины. И так было почти всегда — даже когда Хильперик был рядом с ней.

К счастью, Фредегонда занималась всем — детьми, кормлением, купанием. Она же отдавала распоряжения служанкам. Это была всего лишь девчонка, но принцесса больше не могла выносить своих дам-компаньонок, их советов и неисправимой страсти к пересудам. Ей вполне хватало в своих тесных покоях этой малышки, тогда как большинство придворных сплетниц влачили во дворце гораздо более жалкое существование. Фредегонда говорила мало, в основном с детьми и слугами, и почти всегда вполголоса, но хорошо умела заставить слушаться и тех и других, несмотря на свои тринадцать, от силы четырнадцать лет. Когда она приказывала, в ее зеленых глазах появлялся блеск, не допускавший ни возражения, ни отсрочки, и какая-то внезапная суровость, из-за которой она казалась старше, чем была на самом деле, и даже старше самой Одоверы, которая никогда не отваживалась настаивать на своем.

Иногда она пела на родном языке, и, хотя слова песен были непонятны Одовере, в них словно чувствовался запах леса, журчание ручья, шорох ветра в кронах деревьев… Фредегонда могла часами оставаться у окна, глядя на городскую суету, и на лице ее не отражалось никаких чувств — ни малейшего волнения, ни интереса Принцесса не могла блюсти свой статус перед этой девочкой, у которой не было вообще никакого статуса. У нее даже не получалось казаться радостной — настолько задумчивость Фредегонды располагала к меланхолии.

С тех пор, как они стали жить в таком уединении, Одовера и Фредегонда приспосабливали свой распорядок дня к детскому: вместе с детьми вставали и ложились, разделяли с ними развлечения и трапезы — будь то днем или посреди ночи. Они стали так близки: Одовера чувствовала, что ей недостает служанки, когда оставляла свои покои, отправляясь послушать мессу или чтение священных книг. Порой она сама просила Фредегонду ее сопровождать. Каждый раз, однако, проповеди капеллана казались ей скучными и напыщенными, а сам он — столь высокомерным и наглым, что в замке ее отца наверняка засекли бы палками… Одовера соблюдала христианские обряды, потому что франкские короли были христианами еще со времен Хловиса, но наставления монахов казались ей нагромождением бессмыслиц. Религия бедняков, которая обещала Царствие Небесное тем, у кого ничего не было, не могла быть создана для тех, у кого было все. Что касается Фредегонды, она, напротив, восторгалась этими елейными проповедями. Но, в конце концов, она была почти рабыня…

Мерове внезапно испустил пронзительный крик, вызвавший у Одоверы улыбку, но в тот же миг разбудивший своего брата Теодебера. Комната огласилась громким плачем обоих детей, но ласковые увещевания Фредегонды вскоре заставили их замолчать. Одовера сбросила укрывавшую ее простыню и встала с постели.

День начинался.

Было девять утра — монахи только что прозвонили заутреню. Услышав пение, доносившееся из часовни, Фредегонда ускорила шаг. Но, повернув за угол коридора, она остановилась, удивленная непривычной суетой и скоплением народа. Устроенная в замке Хлотара совсем недавно часовня была очень скромной — по сути, она представляла собой небольшую комнатку с саманными стенами, в которой стояли две-три скамьи и могли поместиться не более двадцати прихожан. Но сейчас по меньшей мере сотня людей толпились в коридоре у входа, не осмеливаясь войти, и, несомненно, внутри было примерно столько же — и мужчины и женщины, в большинстве своем встревоженные, с серьезным выражениям на лице. Они озабоченно перешептывались и вставали на цыпочки, чтобы лучше видеть происходящее внутри. Фредегонда торопливо преодолела последние несколько туазов, отделяющие ее от толпы, и схватила за руку какого-то парня лет пятнадцати в рясе бенедиктинского послушника, который держался чуть поодаль от остальных.

— Что происходит?

Молодой человек повернулся к ней с возмущенным видом, однако смягчился, узнав одну из наиболее ревностных прихожанок. Но тем не менее резко выдернул руку из ее пальцев.

— Это из-за короля, — проворчал он. — Говорят, он мертв, саксонцы его убили.

Оцепенев от изумления, Фредегонда долго смотрела на послушника, не в силах произнести ни слова.

— А другие? — наконец выговорила она. — Его сыновья? Принц Хильперик?

— Откуда я знаю? И потом: тебе-то не все равно?

Девушка почувствовала, как горло у нее сжимается и к глазам подступают слезы. Она смотрела на эту плотную толпу и не видела ни одного знакомого лица.

— А почему все здесь?

— Major domus[23] получил послание о том, что случилось, и собирается прочитать его для всех. Тебе остается только ждать вместе со всеми.

— Нет-нет, я не могу… Я должна..

Фредегонда попятилась, блуждая взглядом по толпе, потом повернулась и со всех ног бросилась бежать. Послушник только пожал плечами. Она, не останавливаясь, промчалась через множество коридоров, парадных залов и прихожих, пока не оказалась у покоев Одоверы, и вошла в спальню принцессы, раскрасневшаяся и запыхавшаяся. Та, сидевшая возле постели, на которой спали дети, мгновенно вскочила, удивленная сначала резким хлопаньем двери, а потом — выражением лица своей компаньонки.

— Король… — только и смогла произнести Фредегонда. — Говорят, что саксонцы…

На мгновение остановившись, чтобы перевести дыхание, она подумала, что Одовера внезапно лишилась чувств. Лицо принцессы стало совершенно безжизненным, все тело обмякло, руки задрожали; Фредегонда подумала даже, что каким-то образом вдруг оговорилась и произнесла имя принца Хильперика. Это было не так, но Одовера вот уже несколько недель жила в постоянном страхе перед подобным известием.

— Дворцовый управитель сейчас в часовне, — поспешно добавила Фредегонда. — Он собирается сообщить какую-то новость. Вы должны туда пойти!

Одовера уже сделала шаг к двери, но вспомнила о детях и умоляюще взглянула на компаньонку.

— Я займусь детьми, — быстро произнесла та. — Ступайте, я приду попозже..

Потратив некоторое время на то, чтобы найти одну из служанок и оставить детей на ее попечение, Фредегонда снова направилась в часовню. Толпа все росла: самые противоречивые слухи — уже близкие к панике. Теперь все переговаривались не встревоженным шепотом, как раньше, а во весь голос, и в часовне стоял невообразимый шум, который монахи тщетно пытались унять. Среди них Фредегонда заметила и юного послушника, с которым говорила раньше. При виде такого столпотворения вся его надменность исчезла. Присмотревшись, можно было заметить, что он даже слегка испуган.

Фредегонда попыталась добраться до двери, упорно работая локтями, но в конце концов вынуждена была отказаться от своего намерения — настолько плотными были первые ряды. Впрочем, это было бесполезно: Одовера наверняка тоже не смогла попасть внутрь.

Она ни за что не отважилась бы пробираться сквозь толпу в такой давке. Усталая и раздраженная, Фредегонда отступила и попыталась разглядеть среди собравшихся свою госпожу, иногда приподнимаясь на цыпочки. Ей понадобилось довольно много времени, чтобы наконец обнаружить принцессу, которая стояла, прижавшись к стене, чуть поодаль от толпы, и выглядела совершенно отчаявшейся и потерянной — хотя одного лишь ее королевского статуса было достаточно, чтобы вся эта челядь расступилась перед ней со страхом и почтением. Если уж просто поднять руку на франка считалось тяжким проступком и влекло за собой немалый денежный штраф, то какое наказание было бы достаточно тяжелым для того, кто посмел бы толкнуть особу королевской крови? Фредегонда уже направилась к принцессе, чтобы побудить ее пройти вперед, расчистив дорогу одной лишь силой своего имени, когда отряд стражников в кольчугах с обнаженными мечами в руках появился с противоположного конца коридора. За стражниками шла королева Арнегонда со своей свитой. Несколько повелительных выкриков и ударов мечом плашмя — и толпа расступилась с такой быстротой, что королева лишь немного замедлила шаг у самого входа в часовню. Фредегонда воспользовалась этими несколькими мгновениями и, потянув Одоверу за рукав, проскользнула между стражниками из королевской свиты. Последовало несколько недовольных восклицаний и даже толчков, но, узнав принцессу, несмотря на ее скромный наряд, толпа пропустила ее, как и Фредегонду. Арнегонда лишь мельком и свысока взглянула на них, когда они оказались рядом, ограничившись небрежным кивком в ответ на поклон невестки. Стражники расчистили проход, и вся процессия потихоньку вошла в часовню — пройти можно было лишь по двое одновременно. Монахи, которые до этого пытались успокоить толпу, теперь с почтительным видом стояли в два ряда по обе стороны от входа. Войдя, Фредегонда заметила среди них знакомого послушника и улыбнулась ему лукавой улыбкой, на которую он с готовностью ответил, — но смотрел на нее явно с другими чувствами.

Однако это продолжалось недолго — стражники быстро освободили часовню от всех, кроме королевских особ и монахов. Когда капеллан, прерванный в разгар службы, поспешно благословил уходящих, Фредегонда теснее прижалась к своей госпоже, боясь, как бы ее тоже не заставили выйти.

Но этого не случилось. Когда стражники в свою очередь покинули часовню, там осталась всего дюжина человек — королева, принцесса Одовера, ее невестка Ингоберга, жена старшего сына короля, и их приближенные. Фредегонда держалась прямо и непринужденно, придав лицу невозмутимое выражение. Однако она не осмеливалась поднять глаза, из страха выдать охватившее ее волнение, из-за которого сердце едва не выскакивало из груди. Здесь, за закрытой дверью часовни, остались лишь самые знатные дамы королевства — и она была среди них!

Дворцовый управитель Осаний все это время держался безучастно, только иногда что-то отвечая на возмущенный шепот капеллана. Но когда часовня почти опустела, он рывком поднялся со скамьи, почтительно подошел к королеве и приветствовал ее согласно этикету — хотя и с некоторого расстояния, что можно было счесть неким скрытым упреком. Точно так же он склонился сперва перед Ингобергой, потом перед Одоверой.

— Моя королева, — наконец заговорил он, — мне не хотелось бы тревожить вас известием, которое, в конце концов, может оказаться всего лишь слухом…

— Переходите к делу! — сухо перебила его Арнегонда. — Он мертв или нет?

— Моя королева, я не знаю… Об этом неизвестно точно. Новость была принесена из Парижа торговцами, а не гонцами из войска Если бы что-то произошло, даже если бы король был всего лишь легко ранен — наверняка отправили бы гонцов. Поэтому я не думаю, что…

— То есть, это снова может оказаться ложным слухом?

— Я верю в это и на это надеюсь, дама Арнегонда! Я отправил посланцев навстречу войску, чтобы убедиться…

— К дьяволу твоих посланцев!

Королева с такой яростью выкрикнула эти слова, что Фредегонда вздрогнула. Прядь волос выбилась из прически Арнегонды и теперь колыхалась возле ее побелевших губ, тонких ноздрей и сверкавших от гнева глаз. В течение нескольких мгновений королева франков не произносила ни слова, нервно стискивая руки, с выражением такой явной досады на лице, что это не могло ни от кого укрыться. Столь же удивительным было и то, что причиной этого гнева и отчаяния стали утешающие слова Осания. Очевидно, супруга короля отнюдь не была обрадована известием о том, что он, возможно, уцелел. Фредегонда вспомнила рассказы Эврара, погонщика быков, и его жены, а также пересуды в общих дворцовых помещениях. Ингонда, первая жена короля, ныне покойная, совершила ошибку, когда представила ему свою младшую сестру, Арнегонду, и попросила найти для нее достойного мужа.

Распаленный красотой молодой женщины, тот не раздумывал долго: «Я перебрал всех богатых и умных мужчин, которые могли бы жениться на твоей сестре, но лучше себя никого не нашел, — заявил он. — Итак, я беру ее в жены, и надеюсь, что это не слишком тебя огорчит». Вскоре Арнегонда забеременела от Хлотара. Но, если она думала, что сможет сохранить любовь короля только для себя, она ошибалась. Через несколько лет король снова женился — на Гонтеке, вдове своего собственного брата Хлодомира. К тому же у него был еще один сын от его содержанки, Хенсины. Мало того, ни для кого не было тайной, что истинной любовью короля была юная девушка по имени Радегонда, которая ушла в монастырь, после того как он начал ее преследовать, и которую считали святой. Поэтому, без сомнения, в сердце Арнегонды больше не осталось даже следов былой любви — лишь горечь существования среди постоянных притеснений и унижений.

Фредегонда не осмелилась больше смотреть в сторону королевы и повернулась к своей госпоже, сидевшей рядом с ней на одной из опустевших скамей, чуть поодаль от остальных. Одовера не произнесла ни слова, но схватила ее за руку и лихорадочно сжала в порыве благодарности. Когда принцесса повернулась к компаньонке, в глазах у нее блестели слезы. Ей, по крайней мере, слова дворцового управителя вернули надежду. Фредегонда невольно спросила себя, сколько времени продлится любовь Одоверы к Хильперику, если тот пойдет по стопам отца и начнет менять жен и любовниц, а она будет лишь матерью его детей, полностью изнуренной частыми родами.

Послышался новый всплеск голосов — молодая женщина, погруженная в свои мысли, не вполне поняла, о чем идет речь, — затем королева резко повернулась и вышла в сопровождении своей свиты, и почти сразу же за ней последовала и принцесса Ингоберга Одовера продолжала сидеть, не осмеливаясь поднять голову, до тех пор, пока они не ушли. Только тогда она поднялась и направилась к Осанию, который поспешил к ней навстречу, слегка разведя руки в успокаивающем жесте, в котором ощущалась и некоторая усталость.

— Три дня, — произнес он, предваряя вопрос принцессы. — Самое большое четыре — за это время мои люди успеют вернуться. По последним известиям, войско — в Вормсе, на тюрингской земле. Как только я что-то узнаю, тут же сообщу вам лично. Но, повторяю, если бы король или кто-то из его сыновей была ранен, меня бы уже уведомили.

— Спасибо, — прошептала Одовера. — Благослови вас Господь…

В порыве признательности она даже поцеловала ему руку. Осаний тут же отстранился, не в силах скрыть удивление и даже осуждение. Этот неожиданный поступок принцессы, кажется, одинаково смутил обоих, причем до такой степени, что Фредегонда опустила голову, чтобы скрыть невольную улыбку. Но в этот момент капеллан, приблизившись к ним, положил конец этой неловкой заминке.

— Я нечасто вижу вас на службе, дама Одовера… Стоило бы подумать о крещении вашего новорожденного…

— Как только вернется его отец, — пообещала принцесса.

— Да, понимаю.

Священник изобразил на лице участие, почтительность и легкое соболезнование. Заметив рядом с принцессой Фредегонду, он буквально просиял:

— А вот это знакомое лицо! Одна из моих наиболее верных прихожанок…

Девушка почувствовала, что краснеет, и тут же рассердилась на себя за это. Никогда не опускать глаза! Особенно перед врагами!

— Да, я слушаю слово Божье, чтобы тоже принять христианство, — проговорила она.

— Так ты не христианка? — прошептал Осаний, с внезапной холодностью в голосе и во взгляде, которая встревожила Фредегонду.

Дозволено ли язычнице входить в христианский храм? Об этом Эврар и его жена ничего не говорили, когда рассказывали ей о порядках во дворце и обычаях франков. Не был ли этот поступок одним из тех смертных грехов, которые навсегда закроют ей доступ в Царствие Небесное? И может ли она остаться на службе у принцессы-христианки? Без сомнения, нет — если только она сейчас же не найдет себе оправдание.

— Сеньор, мои родители умерли вскоре после моего рождения…

По крайней мере, хоть это не было ложью.

— Аббат Претекстат взял меня к себе и воспитал. Я так и не осмелилась спросить у него, крестили ли меня. И вот теперь я бы хотела быть уверенной в этом всецело…

— Даже с риском быть окрещенной дважды? — ухмыльнулся Осаний, смягченный, почти позабавленный. — Я знаю Претекстата, это весьма ревностный служитель Божий… Это он рекомендовал тебя принцессе?

— Да, это был он, — подтвердила Одовера.

— Что ж, тогда он, значит, был уверен в этой отроковице, — заметил капеллан.

— Но все же, — настаивал Осаний, — разве возможно для христианина быть окрещенным дважды, святой отец?

— Да, случай, прямо скажем, нечастый… Однако, я думаю, таинство крещения все же может быть совершено повторно. Ведь, в конце концов, что есть святая месса, как не постоянное повторение жертвы Христа?.. Я, напротив, вижу в этом намерении похвальный пыл. И потом: было бы жаль увидеть, что такой прелестный ребенок осужден на вечное проклятие, не правда ли?

Капеллан протянул руку, явно собираясь похлопать Фредегонду по щеке, но в последний момент отказался от этого намерения. Вместо этого он почтительно склонился перед Одоверой.

— Если вы согласитесь, я окрещу ее одновременно с вашим сыном.

— О, конечно! — воскликнула Одовера, улыбаясь своей компаньонке. — И я буду твоей крестной матерью!

Фредегонда опустилась на колени и поцеловала ей руку — в таком же порыве признательности, как сама принцесса — чуть раньше. Когда она поднялась, чувствуя, как сердце переполняет радость, она заметила на лицах Одоверы, Осания и капеллана сочувственно-снисходительное выражение, которое в другое время показалось бы ей унизительным. После этого она ограничилась лишь легким наклоном головы и вышла, с поспешностью усердной служанки, ненадолго оказавшейся в кругу высоких особ и теперь возвращавшейся к своим обязанностям. Итак, она стала франкской женщиной, теперь она к тому же станет христианкой, и сама принцесса будет ее крестной матерью. Ничто не могло задеть ее в этот момент, даже их надменность. Еще немного — и эта надменность передастся и ей.

Как только Фредегонда закрыла за собой створки двери и пошла вдоль двух рядов стражников, выстроившихся у входа в часовню, все взгляды обратились на нее. Здесь были мужчины, уже достаточно зрелые, чтобы годиться ей в отцы, благородные дамы, воины, ученые и богачи, римляне, франки — но все толпились снаружи, ожидая услышать хотя бы эхо тех известий, которые она уже знала. Преодолев мгновенное замешательство, она улыбнулась и приветствовала собравшихся непринужденным реверансом, затем пошла вперед, и все с почтением расступились перед ней. Это продолжалось недолго, поскольку людей было не так уж много, но она вышла из этого живого коридора с сильно бьющимся сердцем и румянцем на щеках, с трудом подавляя желание закричать, запрыгать от радости и расхохотаться. Однако она держалась прямо, с достоинством, подобающим ее статусу, пока что воображаемому. И тут она лицом к лицу столкнулась с молодым послушником.

И снова выражение лица юноши изменилось. На нем больше не читалось ни пренебрежения, ни удивления, смешанного с восхищением, но было что-то более откровенное и настойчивое — немое желание, выраженное только во взгляде, в котором проскальзывали одновременно самодовольство и лихорадочное волнение. В то же время недавние события настолько разгорячили кровь Фредегонды, что она осмелилась подойти к послушнику вплотную, так что он смог вдохнуть аромат ее волос, и ей достаточно было лишь слегка приподнять голову, чтобы их лица почти соприкоснулись, — она была слишком близко, чтобы не почувствовать, как на него подействовала эта близость. Юноша ничего не сказал, только глупо улыбнулся. На мгновение ей вспомнился Акселлос в пещере сатурналий, но она отогнала эту мысль. Без сомнения, они были похожи, но Акселлос был лишь деревенским увальнем, а послушник выглядел холеным и явно лучше питался.

Позже, когда день уже клонился к вечеру, а Фредегонда, растрепанная и раскрасневшаяся, торопливыми шагами возвращалась в покои Одоверы, она вдруг поймала себя на мысли, что и второй ее любовник оказался священником.

В начале августа войска франков возвратилась в Суассон. Незадолго до этого ночью группа всадников, покрытых дорожной пылью, галопом промчалась через городские ворота и, миновав ряд узеньких улочек, подъехала к дворцу, где была встречена управителем Осанием. Он постоянно ожидал возвращения своих посланцев, поэтому был очень удивлен, увидев совсем других людей. Однако новости оказались хорошими: король не только был жив и здоров, но одержал полную победу над саксонскими войсками. Теперь столице салических франков предстояло готовиться к тому, чтобы достойно его славы отпраздновать возвращение короля и воинскую победу.

В последующие дни полусонное оцепенение, в которое погрузился Суассон с наступлением жары, сменилось лихорадочным оживлением, распространившимся за пределы дворца по всему городу, так что тот забурлил, словно гигантский котел.

Всего за несколько дней эта лихорадка достигла Компьена и самого Парижа, откуда устремились в Суассон торговцы и бродячие комедианты, карманники и попрошайки, оружейники, золотых дел мастера и шлюхи, — все те, кого победоносная армия, вернувшаяся с добычей, которую она толком не знала, на что потратить, искала или опасалась в праздничном городе. Все население высыпало на берега реки, и насколько хватало глаз, от самых земляных валов и крепостных укреплений, окружавших Суассон, расстилалось море разноцветных шатров и палаток. Повсюду горели костры, с наступлением ночи отражавшиеся в реке, так что число огней удваивалось. Это было восхитительное зрелище, на которое Одовера, Фредегонда и дети каждый вечер подолгу смотрели из окна.

Спустя шесть дней после прибытия гонцов, поздно вечером, когда дети уже спали, армия Хлотара выехала из лесу. В городских предместьях заранее собралась огромная толпа, приветственно размахивающая факелами. Она с радостным гулом окружила колонну воинов, нарушив их строй, — шум и громкие возгласы ветер относил в противоположную от города сторону, поэтому обе молодые женщины, стоявшие у окна, не могли их услышать. Еще раньше, чем авангард въехал на барбакан,[24] защищавший главные крепостные ворота, ряды воинов полностью растворились в людской массе. Лишь королевский отряд Хлотара, насчитывавший нескольку сотен человек, по-прежнему держался сплоченно вокруг него и его сыновей, а также вдоль длинной вереницы повозок, очевидно, нагруженных военной добычей.

В тот момент, когда остатки колонны въехали в городские ворота, Одовера отошла от окна и порывисто обняла Фредегонду.

— Помоги мне подготовиться к встрече, — попросила она шепотом, чтобы не разбудить детей.

Фредегонда помогла принцессе надеть парадное платье и украшения и причесала ее. Все это время Одовера не отрывала глаз от двери, словно ожидая, что Хильперик вот-вот войдет. Будучи полностью готова, принцесса вышла из комнаты и поспешила навстречу мужу, оставив детей на попечение Фредегонды. Позднее среди ночи девушку разбудил плач госпожи. Одовера была одна. Хильперик уже уехал в свое поместье в Берни.

Так прошли два года, между Суассоном и Парижем, куда Хильперик перевез нас, когда там обосновался его отец. В те времена путешествия были быстрыми, а дороги — надежными. Наш эскорт составляли юные рыцари, красивые и беспечные, которые гарцевали вокруг наших повозок, гордые, как петухи, и краснели, когда мы смотрели на них. Мне уже миновало четырнадцать, я стала женщиной и знала, что я красива. Несмотря на мои искренние старания, религия монахов казалась мне весьма слабой по сравнению с той удивительной силой, которую я постоянно подвергала испытанию. Не было ни одного могущественного воина, способного убить в схватке десяток противников без малейших сожалений, который не трепетал бы, как юная девушка, от малейшего моего прикосновения. Слова Уабы, с которой, как я тогда думала, мы никогда больше не увидимся, теперь словно обрели новую силу. «Uiro nasei es menio, olloncue medenti. Langom nathanom esti».

Магия женщин сильнее, чем все религии на свете. Сильнее целой армии. Не забывай об этом, сын мой… Речь не идет о любви, совсем напротив, ибо эта магия помогает воздействовать лишь на тех, кого не любишь, и рассеивается, как дым на ветру, когда твое сердце пленено. Все эти годы я часто вспоминала танец Матери, ее тело, открытое взорам всех, и, однако, недосягаемое. В ту ночь Уаба, во всей своей грубо-роскошной красоте, обладала магией Бовинды — всех, кто видел ее танец, мужчин и женщин, охватило животное желание. Мой танец был более легким, не таким открытым. Но никто из увидевших его не выдержал испытания.