Введение в общую теорию языковых моделей

Схема конструирования

Языковую модель в самой общей форме можно было бы определить как ту или иную схему конструирования языковых элементов. Необходимо сейчас же заметить, что все эти определяющие для модели моменты, взятые сами по себе, не представляют собою ровно никакой новости для традиционного языкознания. Можно ли представить себе хотя бы какой-нибудь отдел языкознания без приемов схематизации? В любой грамматике имеются схемы склонения или спряжения, в любом синтаксисе устанавливаются общие правила для того, чтобы объять огромные материалы и подвести их по возможности под один или под несколько языковых принципов. Во всяком более или менее подробном словаре указываются различные значения каждого слова в таком виде, что иной раз бывает нетрудно установить семантическую схему развития в описательном или в историческом плане. Понятие конструирования тоже далеко не чуждо традиционному языкознанию, хотя бы, например, в виде установления тех или иных оборотов речи, которые часто так и называются конструкциями. Но, конечно, конструирование, как оно используется в традиционном языкознании, гораздо шире этого. Так, например, всякий языковед конструирует т.н. фонетические законы, морфологические соответствия между разными языками, принципы того или другого синтаксиса сложного предложения и т.д. и т.д. Таким образом, те логические процессы, на которых базируется математическая лингвистика, сами по себе вовсе не чужды традиционному языкознанию, а, наоборот, являются в такой же мере для него необходимыми и непререкаемыми.

В чем же тогда дело и что нового дает нам здесь математическая лингвистика в сравнении с традиционной?

Теория множеств

Наиболее оригинальным достоянием современной лингвистики является перенесение в область языкознания того, что математики называют теорией множеств. Нужно иметь в виду, что термин «множество» для самих математиков является вполне условным и не выражает того, о чем здесь идет речь. Под множеством обыватель всегда понимает достаточно большую совокупность тех или других вещей, признаков вещей, процессов и т.д. и т.д. Однако то, что в математике понимается под множеством, не есть просто собрание или совокупность чего бы то ни было, но всегда есть нечто целое, в свете которого представляются и отдельные его части. И уже тем более тут не идет речь о каком-нибудь чрезвычайно большом количестве. Не только двойка, тройка и т.д. могут рассматриваться в математике как множества, но в виде такого множества может выступать даже единица и даже нуль. В математике существует понятие нуль-множества. Элемент множества тоже не есть просто какая бы то ни было его часть, но такая его часть, которая рассматривается в свете этого множества как некая цельность. Неискушенный в математике обыватель склонен думать, что арифметика оперирует отвлеченными числами, а конкретные фигуры или наглядные построения возможны только геометрические. На самом же деле отвлеченная числовая область тоже может и должна представляться с точки зрения идей порядка, с точки зрения той или иной последовательности, фигурности и т.д. Так, например, уже ученик средней школы знает о таких числовых последовательностях, как, например, арифметическая или геометрическая прогрессия или как накопление бесконечного числа десятичных знаков при извлечении корней. Везде в этих случаях мы имеем дело не с хаотическим нагромождением каких попало чисел, но везде тут имеется в виду тот или иной закон получения этих чисел, т.е. принцип того или иного их упорядочения. Вот это умственное представление цельности вместе с точной фиксацией и всех ее частей, но, конечно, не изолированных, не взятых в отрыве от цельного, а именно в свете этого целого, такое представление о числе и лежит в основе математической теории множеств. Чтобы выразиться максимальна понятным для нематематиков языком, будет вполне достаточно сказать, что множество есть едино-раздельная целость, в которой точно фиксируется как она сама, в своей самостоятельности и неделимости, так и все ее элементы, наглядно демонстрирующие эту целость в ее конкретном явлении. Отсюда необходимо сделать и вывод относительно языковой модели, если ее понимать как схему того или иного конструирования языковых элементов.

Во избежание всяких недоразумений, заметим, что теоретико-множественный подход к языковым моделям отнюдь не является единственным возможным подходом. Мы только настаиваем на принципе единораздельной целости (или цельности), без которого вообще невозможно никакое учение о структуре, ни языковое, ни вообще научное, ни, в частности, математическое[9]. Здесь можно выдвигать на первый план и другие методы моделирования. Так, напр., С.К. Шаумян[10] разрабатывает весьма глубокое и интересное понятие порождающей модели, которое, однако, в нашем настоящем очерке не рассматривается, но должно быть рассмотрено отдельно.

Языковая модель как теоретико-множественное понятие

Если модель есть множество в том смысле, как мы его сейчас наметили, то это значит, что она представляет собою, прежде всего, упорядоченную последовательность тех или иных языковых элементов. Такую последовательность называют кортежем. Уже тут становится вполне ощутимой та польза, которую приносит математика традиционному языкознанию.

Современному преподавателю языка, будь то в средней или в высшей школе, не нужно пугаться этих страшных терминов: «множество», «упорядоченность», «кортеж» или «элемент». Без этих понятий все равно не обходится никакой педагог, хотя большинство преподавателей обычно не анализируют подобного рода категории или операции и тем самым не дают себе возможности отойти от смутной и противоречивой терминологии, заменив ее простыми и ясными терминами. Ибо что может быть проще и яснее цельной вещи, в которой мы ясно улавливаем и принцип упорядочения и принцип проявления всех ее отдельных частей как в своей самостоятельности, так и своей зависимости от цельной вещи?

Теперь продвинемся немного дальше. Достаточна ли для понятия модели только одна эта упорядоченная последовательность элементов? Всякий, приступающий к этому делу работник в области языкознания, конечно, захочет узнать, каким образом происходит это упорядочение последовательности языковых элементов. Если мы входим в какое-нибудь помещение, в котором расставлены, разложены и развешены разного рода предметы, то в каком случае мы будем в состоянии сказать, что это помещение есть упорядоченная последовательность элементов? Вот мы входим в некоторую комнату и находим в ней ученические парты, стол или кафедру для преподавателя, доску на стене и куски мела для писания на этой доске. Нам сейчас же приходит в голову мысль: это – школьный класс или студенческая аудитория. Можем ли мы догадаться о принципе выбора предметов для данного помещения, о принципе расстановки для распределения этих предметов, если мы не будем знать, что это за помещение? Если мы рассматриваем или изучаем какое-нибудь здание, то везде перед нами либо помещение для общественного использования, либо помещение для личного использования, либо жилые, либо нежилые помещения, либо кабинеты, либо столовые, либо спальни, либо проходные коридоры и т.д. и т.д. Везде тут перед нами тот или иной принцип упорядочения последовательности элементов. Если нет этого принципа, то, очевидно, нет и самого упорядочения и, очевидно, тогда нельзя будет сказать, в какое же именно помещение мы вошли. И для чего, для кого оно, собственно говоря, существует. Поэтому, кроме указанной выше упорядоченной последовательности элементов, языковая модель должна фиксировать собою еще и какой-то особого рода элемент, который можно было бы назвать исходным, первичным и который мы бы назвали принципом конструирования упорядоченной последовательности языковых элементов.

Однако необходимо совершить еще один шаг, чтобы понятие языковой модели приобрело для нас надлежащую ясность. Когда мы ввели организующий принцип для того множества элементов, которое составляет нашу модель, мы обеспечили цельность этого множества, так сказать, сверху. Благодаря этому модельный кортеж уже не мог распадаться на отдельные изолированные элементы, и все составляющие его элементы сдерживались от распадения этим единым организующим принципом. Но ведь кортеж должен быть не только единым. Он должен быть также и целостью, в которой зафиксированы все составляющие элементы, так, чтобы выдвинутая у нас выше единораздельность кортежа была гарантирована и в своем единстве и в своей раздельности. Для этого вводится понятие подмножества; а об основном кортеже элементов говорится, что он обязательно должен допускать разбиения на подмножества. Если имеется два таких множества, из которых первое содержит элементы, входящие во второе множество, то первое множество называется подмножеством второго множества, или, выражаясь попросту, является его частью.

В самом деле, если вернуться к нашему обывательскому примеру, то, войдя в какую-нибудь комнату и определив ее назначение, мы можем обратить внимание и на какую-нибудь часть этой комнаты, напр., на какую-нибудь ее стену. На этой стене могут быть развешаны какие-нибудь картины или портреты, она может быть покрашена в тот или другой цвет, около нее могут стоять столы разного назначения и разной величины, стулья, кресла, скамейки. Она может иметь дверь или не иметь ее, и т.д. и т.д. Можно ли гарантировать полную единораздельную последовательность вещей, из которых состоит данная комната, если мы не будем в состоянии фиксировать, кроме комнаты в целом, также и отдельные ее части? Но ведь это и значит, что наш исходный кортеж должен допускать всевозможные разбиения на подмножества. Это важно еще и потому, что каждое такое подмножество, взятое самостоятельно, тоже имеет свой собственный принцип организации, который прямым образом не зафиксирован при построении общего исходного множества в целом. Например, у данной стены может стоять рояль, который не является характерным для данной комнаты, взятой в целом. Поэтому возможность и необходимость разбиения кортежа на разные подмножества впервые гарантирует вполне раздельную и расчлененную фиксацию исходного множества подобно тому, как принцип его организации впервые гарантирует его цельность и неделимость.

Дело не в теории множеств, но в языке, как цельной системе

В этом пункте нашего рассуждения о теоретико-множественной трактовке языка мы должны сделать одно существенно-важное замечание.

Оно заключается в том, что многие исследователи как в области математики, так и в области лингвистики, могут оказаться недовольными нашей опорой на теорию множеств ввиду слишком большого несходства и взаимного различия математики и лингвистики. Математики могут оказаться недовольными слишком уж понятным изложением математических истин, к тому же не снабженным никакими буквенными обозначениями и формулами. Кроме того математики возможно и вообще будут отрицать, что теория множеств является учением о цельности и о соотношении цельности с ее элементами и частями, что теория множеств есть учение о целостных системах и структурах. Лингвисты же могут утверждать, что даже, если пользоваться понятием единораздельной цельности, то для этого вовсе не нужно привлекать математические дисциплины.

Мы должны сказать, что и те и другие в некотором отношении могут оказаться вполне правыми в своих возражениях. Конечно, дело для нас прежде всего в лингвистике, а не в математике, а та область знания и технической практики, для которой на первом плане не лингвистика, а математика или техника, совершенно не входит в нашу тематику, должна разрабатываться другими авторами и в других работах. Поэтому, если угодно, можно и не применять в лингвистике таких категорий как множества, элемент, упорядоченность и пр. Самым важным является для нас учение о языке как о системе, как о цельности, как об единораздельной системе и цельности. Однако, если в угоду математиков, преследующих цели строгого формализма, мы и готовы отказаться от математической терминологии, то этого никак нельзя сделать в угоду слишком консервативной лингвистике. Ведь современная лингвистика, если она хочет быть передовой наукой, ни в каком случае не может отказаться от таких категорий, как, напр., система языка или, точнее, язык как система и, она не может не применять в своих рассуждениях категорий целого и элемента цельности, целого и частей этого целого.

То обстоятельство, что введение в лингвистику теоретико-множественных категорий оказалось неудачным у некоторых структуралистов, нисколько не должно нас смущать. Эти структуралисты погрешили именно тем, что они воспользовались математическим аппаратом чересчур формально, почему им и пришлось конструировать такие понятия как правильный язык, вполне априорные, вполне абстрактные и несоответствующие никакому естественному языку. Эти исследователи грешат чересчур односторонним пониманием строгости доказательств, сводя ее на формально-количественную строгость в математике. Но в лингвистике имеется своя собственная строгость, отнюдь не количественная и отнюдь не математическая. Эта строгость заключается в понимании языковых фактов в их ясной и раздельной цельности и в подведении всех отдельных частей и элементов этой цельности под ясную, точно усматриваемую цельность, пусть иной раз даже недоступную строгой формулировке. Эта, иной раз недоступная строгой формулировке, цельность и фиксация на ее фоне всех подчиненных ей элементов является необходимым принципом построения лингвистики, если она хочет быть передовой наукой. Пусть иной раз применение этого системно-целостного принципа и не приводит нас к результатам, которые можно было бы считать конститутивно-оформленными в полном соответствии как с допущенными аксиомами, так и с полученными эмпирическими обобщениями. Но даже и в этих случаях системно-целостный принцип все равно должен возглавить нашу лингвистическую науку и быть, если не конститутивным, то уж во всяком случае регулятивным принципом наших исследований. Ведь этот системно-целостный принцип в конце концов лежит в основе и всех традиционных грамматик; но только выражен он здесь часто весьма неуклюже, в виде бесконечного числа правил и бесконечного числа исключений из этих правил. Это бесконечное число исключений, будучи логически беспомощным, фактически все же является результатом стремления охватить язык как целое. Поэтому наше предложение рассматривать язык системно-целостно в основе своей ничего нового в себе не содержит, а представляет собою только постулат, необходимых для современной науки поисков последовательной и строгой систематизации.

При таком регулятивном понимании системно-целостного принципа лингвистических исследований теория множеств все же остается идеальным образцом, которому нужно всячески подражать, переводя ее категории на язык лингвистики и никуда не выходя за пределы этой последней. Таким образом, привлечение теории множеств тоже является в конце концов не столько конститутивным, сколько регулятивным использованием этой математической дисциплины. Ей нужно подражать, и к ее строгости нужно стремиться. Но лингвистика – есть наука вполне самостоятельная и совершенно оригинальная. И если мы не умеем применять теоретико-множественные методы в лингвистике, без нарушения принципов той и другой дисциплины, то лучше уже совсем отказаться от теоретико-множественного построения лингвистики. Но отказаться от системно-целостного принципа не только для лингвистики, но и для всякой вообще современной научной дисциплины, значило бы отказаться вообще от всякой научности и свести эту последнюю на ползуче-эмпирическое и беспринципное описательство.

Субстрат и структура

Сформулированная выше теоретико-множественная сторона модели еще не может считаться окончательным определением модели. Если мы вникнем в обыденный смысл слова «модель», то всякому представится при этом, что понятие модели находится в определенном соотношении с понятием оригинала. Модель является, так сказать, копией того или иного оригинала. Если идет речь о модели, напр., самолета, паровоза, парохода, троллейбуса, то моделью называют уменьшенную копию этих сооружений, сделанную при помощи совсем других материалов, но обязательно с соблюдением всех частей этих последних и с точным воспроизведением всех соотношений этих частей. Ясно, что для получения такой модели нужны совсем другие материалы и совсем другие размеры и величины этих материалов для того, чтобы модель была по своему размеру миниатюрной по сравнению с оригиналом и удобной для каких-нибудь специальных целей, напр., для демонстрации учащимся или для более удобного и компактного изучения функций того большого сооружения, которое в данном случае послужило оригиналом или подлинником для модели. Назовем все эти разнообразные материалы, при помощи которых строится модель, субстратом модели.

Очевидно, сам субстрат еще ничего не говорит о самой модели. Его нужно еще определенным образом организовать, а именно организовать так, чтобы он воспроизводил тот или иной оригинал, тот или иной подлинник. Допустим, что наш субстрат с полной точностью в сильно сокращенных размерах воспроизводит данный оригинал и является моделью. Это возможно будет только в том единственном случае, когда организация нашего субстрата будет точно воспроизводить организацию оригинала. В геометрии говорят в таких случаях о подобии фигур или тел. Мы можем взять один огромный треугольник и другой очень маленький и миниатюрный, и тем не менее оба треугольника будут иметь углы, которые соответственно вполне равны один другому. Спрашивается, что же является общим в таких двух треугольниках и в таких двух сооружениях, в которых их части и соотношения частей вполне подобны? Общая и, можно сказать, тождественная организация оригинала и модели есть структура того и другого.

Из этого видно, что всякая модель есть воплощение определенной структуры на том или ином материале, в том или ином субстрате и что поэтому всякая модель есть структура, но не всякая структура есть модель. Когда мы говорили выше о схеме конструирования, то в результате этого конструирования мыслилась только структура, но еще не модель. Результат конструирования по определенной схеме, или по определенному принципу есть пока еще определенная структура. Модель же получится тогда, когда структуру данного субстрата мы перенесем на другой субстрат. Результатом этого перенесения и явится модель.

В качестве примера совершенно необязательной усложненности определения модели приведем следующее[11].

Все это рассуждение можно выразить гораздо проще. Оно сводится к тому, что если имеется какое-нибудь B и известен метод конструирования этого B на других материалах, то это конструирование можно произвести и тем самым получить A, которое и будет моделью оригинала B.

Еще более рельефно выступает сущность модели тогда, когда она конструирует свой оригинал с предельной полнотой и отражает его во всей его жизненной организованности. Если, напр., оригиналом является у нас самолет, то его моделью отнюдь не является ни его чертеж, ни его расчеты, ни его – пусть самые точные – воспроизведения на бумаге, на каком-нибудь материале или в человеческом сознании. Модель самолета в собственном смысле возникает только тогда, когда она сама будет маленьким, но вполне реальным самолетом, т.е. когда из соответствующих материалов будут воспроизведены не только отвлеченные формы оригинала, но и сам оригинал – с тем единственным различием, что это будут другие материалы и другой субстрат. Но ясно, что такое технически точное воспроизведение машины само должно быть машиной. Однако технически точное и реально жизненное воспроизведение оригинала все равно будет машиной, даже если бы и сам оригинал не являлся этой машиной. Например, чтение вслух, или пение, или вообще музыка вовсе не являются машинами, тем не менее воспроизводящий их граммофон обязательно является машиной. Поэтому мы не ошибемся, если скажем, что всякое реально-жизненное и технически-точное воспроизведение чего бы то ни было есть машина; а потому и модель чего бы то ни было, реально-жизненно и технически-точно воспроизводящая свой оригинал, тоже есть машина.

Итог

Теперь мы можем ответить на тот вопрос, который поставили выше: что такое языковая модель? Языковая модель есть упорядоченное множество языковых элементов (или кортеж), которое является едино-раздельным целым, содержащим в себе как принцип своего упорядочения (или организации), так и расчлененность всех входящих в него элементов и их комбинаций, и которое на одних звуковых материалах воспроизводит структуру каких-нибудь других звуковых материалов. Короче говоря, модель есть структура, перенесенная с одного субстрата на другой и воплощенная в нем реально-жизненно и технически-точно.

Заметим, что понятие структуры еще далеко не нашло в науке своего окончательного определения. Предложенное у нас определение структуры как едино-раздельной цельности является далеко не единственным. С.К. Шаумян, напр., пользуется с виду несколько другим определением структуры, но по существу оно мало отличается от только что предложенного у нас.

И С.К. Шаумян и цитируемый им французский автор, дающий, как он говорит, математическое определение структуры, утверждают, что структура есть множество элементов «неопределенной природы». Это выражение «неопределенная природа» может сбить с толку неискушенного читателя. Но здесь выдвигается только тот простейший факт, что структура может быть осуществлена на самых разнообразных материальных субстратах и потому, взятая сама по себе, совершенно от них не зависит. Что же касается «точки пересечения известных отношений» (можно было бы говорить «узел отношений», «связка отношений», «пучок отношений» и т.п.), то здесь, может быть, менее подчеркивается момент наглядности или интуитивности в сравнении с выражением «едино-раздельная цельность». По существу же это одно и то же определение.

В заключение нашего итога конструирования модели необходимо выдвинуть еще два таких обстоятельства.

Во-первых, модель в себе содержит несколько моментов неравноценного значения. Нельзя думать, что каждая модель содержит в себе три необходимых момента и этим ограничиваться в определении модели[13]. В то время как основная последовательность элементов, из которых состоит модель (или кортеж), и необходимость разбиения этой последовательности на подмножества являются такими моментами, которые рисуют модель как бы в одной плоскости, то, что можно назвать исходным элементом модели, переносит нас совсем в другую плоскость. Основной кортеж – это есть только структура в смысле единораздельной цельности модели. Внутри этой структуры возможны разные комбинации ее элементов, что выше мы и назвали разбиением на подмножества. Следовательно, сама структура модели и разные комбинации составляющих ее элементов это есть просто одна и та же структура, даваемая то в более общем, то в более частном виде. Совсем другое дело то, что называется «исходным элементом» модели. Он выше модельной структуры и глубже ее. Он есть ее организующий принцип, ее, так сказать, идея. Конечно, дом есть определенная последовательность и структура тех или иных элементов, но кирпичи, из которых построен дом, сами по себе еще не есть дом. Стекла и рамы, из которых состоят окна дома, сами по себе тоже не есть дом. Железо, а также и сделанная из него крыша дома тоже еще не есть дом. Иначе говоря, никакой элемент того целого, каким является дом, не есть дом. Дом – это совершенно особого рода принцип упорядочения кирпичей, деревянных материалов, стекла, железа, извести, песка, красок, гвоздей и т.д. и т.д. И этот принцип есть то, что приводит все эти хаотические материалы в ту цельность, которую мы называем домом. Непонимание того, что этот принцип не сводим ни на какие отдельные материалы, которые он организует, есть вообще непонимание того, что такое модель.

Во-вторых, существенных моментов в определении модели вовсе не три, а четыре. Исходный элемент, кортеж элементов и разбиения на подмножества все это рисует модель только как структуру вместе с ее организующим принципом. Но, как мы видели выше, модель вовсе не есть только структура, как и граммофон вовсе не есть только структура речи или пения. Граммофон есть технически точное осуществление этой структуры речи, ее реально-жизненная репродукция. Остановиться на трех указанных у нас выше моментах модели – это значит свести модель только на смысловое построение, без всякого внедрения этого смысла в материальной действительности, без всякой организации этой последней, согласно данной смысловой структуре. И покамест мы вращаемся в пределах смысла и никак не реализуемых структур, здесь еще можно было бы говорить только об ошибочной позиции такого рода описательства. Но если упорствовать на такого рода смысловом описательстве и не обращаться к переделыванию действительности с точки зрения такого описательства, то это последнее превращается в позицию абстрактного идеализма. И тогда указанные у нас три момента модели как структуры оказываются повисшими в воздухе. Нет, здесь не три момента, а четыре.

Первый момент – это принцип структуры вещи. Второй момент – это сама структура данной вещи. Третий момент – это структура, данная в своих деталях. Но если не будет еще четвертого момента, а именно перенесения данной структуры на новый субстрат и соответствующей организации этого субстрата, то никакой модели у нас не получится, а будет просто отвлеченно мыслимая структура без всякого применения, т.е. необходима структурная организация самой вещи, о структуре которой шел разговор. Итак, в определении модели не три, а, по крайней мере, четыре основных момента.

Беспредметный и предметный момент в модели

Данное определение модели свидетельствует о своей большой абстрактности и обобщенности. Так понимаемая модель имеется, конечно, не только в языке, но и во всех других областях человеческого сознания, деятельности и вообще жизни. Взятая в таком чистом виде модель относится решительно ко всем видам мысли и бытия и ни о каком таком конкретном виде мысли и бытия ровно ничего не говорит. В этом смысле правы те представители философии математики, по мнению которых математика не знает ни того, что она говорит, ни того, о чем она говорит. Мы не ошибемся также, если скажем, что взятая в такой абстрактности и общности математика не может создавать или находить какие-нибудь новые факты, а может только представлять уже найденные факты в отчетливом единораздельном виде. Само собой разумеется, что и этого вполне достаточно для того, чтобы математика была наукой. Тем не менее ясно, что математика предполагает эмпирически находимый предмет, который она и подвергает своей обработке. Эта обработка превращает хаотическое и бесформенное множество в нечто упорядоченное, в нечто структурно-оформленное. Только в этом и заключается предметность тех абстрактных и обобщенных определений, пример которого мы видели в определении самого понятия модели.

Интерпретация

Однако предметность математического знания возрастает еще больше, если наши абстрактные определения мы начнем применять к тем или другим конкретным областям мысли и бытия. Так, переходя к области специально языка, мы должны прислушаться к тому, что говорит на эту тему эмпирическое исследование языков. Вместе с тем возрастает и конкретность общих определений. В языке есть звуки и есть та или иная смысловая значимость этих звуков. Можно поэтому говорить о моделировании в области фонологии, где наши структурные методы необходимо применять к звукам речи. Можно иметь в виду грамматические оформления звуков языка. Тогда, очевидно, мы перейдем к моделированию в области грамматики. Точно также можно и нужно говорить о моделировании в области лексикологии, стилистики, риторики, поэтики и пр. языковых, а также литературно-языковых дисциплин. В настоящем очерке мы коснемся только фонологии и грамматики, но поскольку у нас сейчас зашла речь об интерпретации моделей, совершенно необходимо с полнейшей ясностью и отчетливостью констатировать своеобразие и общую специфику именно языковых моделей, о чем придется высказать еще несколько замечаний.

Дело в том, что формализация языка и, в частности, его математическая формализация, а, следовательно, и его теоретико-множественная разработка у очень многих структуралистов оказывается в корне искаженной, благодаря постоянному злоупотреблению неязыковыми аналогиями. Вся структурная лингвистика возникла в результате перенесения в лингвистику модных в первой половине XX в. учений (особенно в психологии) о т.н. Gestalten, т.е. о формах мышления, независимо от его содержания, и о конкретно мыслимых, интуитивных эйдосах в феноменологии Гуссерля и его школы. Для нас было бы неуместно в настоящий момент давать характеристику этих направлений в науке, вообще говоря, достаточно ценных, несмотря на их явную односторонность. Но это учение о структурных формах в течение второй половины XX в. проникло почти повсюду во все естественно-научные дисциплины, а в математике сомкнулось со старым учением Георга Кантора о множествах. Часто подобного рода структурные теории смыкались с устаревшими разновидностями субъективного идеализма, которые, впрочем, легко поддаются критике, и сейчас не в них дело. Самое важное то, что все эти физикалистско-математические и психологические структуры многие лингвисты стали переносить в свою науку без всякой критики и без всякого учета своеобразия языковой области. А в результате этого возникло то нетерпимое положение дела, которое уже давно успело стать традиционным и которое изживается только с огромным трудом.

Основное зло заключается здесь, конечно, вовсе не в самом понятии структуры, которое в области физико-математических наук получило свою вполне научную и неопровержимую разработку. Основное зло заключается в том, что все эти физико-математические структуры суть явления одноплановые, незнаковые, некоммуникативные. Когда математики говорят о своих множествах, они дают строгую обработку понятия множества без учета того обстоятельства, что в языке эти отвлеченные множества и структуры получают совсем другое значение, несоизмеримое ни с какой математикой, ни с какой физикой или химией, ни с какой кристаллографией или биологией. Языковая структура и языковая модель всегда двухплановы. Они здесь имеют значение не сами по себе, но лишь как знаки человеческого мышления и вообще человеческого сознания в процессах общения одного индивидуума с другим. Это сразу же налагает ту неизгладимую печать на языковые структуры и модели, что они являются бесконечно разнообразными носителями бесконечно разнообразных коммуникативных актов человеческого мышления и сознания.

Одна и та же структура или одна и та же модель может приобретать совершенно неузнаваемый вид, если учитывать, что они являются структурами и моделями именно человеческого общения. Человеческое сознание, когда оно отражает действительность физико-математически или вообще научно, считается только с объективной действительностью как с таковой, что и делает отражаемую в них картину мира неисторической и претендующей на абсолютную истину, насколько она в настоящий момент доступна человеку. Что же касается языка, то, во-первых, иногда он действительно стремится отразить бытие в его максимально научной полноте и как бы в его постоянной, вечной, неподверженной никакой текучести истине. Однако в других случаях – а этих случаев подавляющее большинство, – язык интерпретирует действительность, согласно потребностям человеческого общения, выбирая из действительности одно и игнорируя другое, одно отражая правильно, а другое искажая и часто искажая даже сознательно. А формальные структуры и модели все равно остаются теми же самыми в языке, и в тех случаях, когда он отражает действительность, и в тех случаях, когда он ее искажает.

И вообще специфика языковых структур и моделей как раз и заключается минимум в двухплановости, а иной раз даже и в трехплановости, или, вернее в многоплановости. Только тогда эти языковые структуры и модели и могут получить реальное значение в языковой области. Поэтому, если мы говорим о теоретико-множественной модели языка, то эта модель всегда будет для нас моделью человеческого общения, моделью коммуникативной. Свести язык на теоретико-множественные, математически-логические и вообще математически-функциональные значения – это значит уничтожить язык как специфический предмет лингвистики. Место подобного языка только в области физико-математической и научно-технической, но никак не лингвистической.

И вообще можно было бы очень много говорить о крайностях одностороннего структурализма, который нуждается в самой серьезной критике. Такие концепции, как рассечение языка на означающие и означаемые, на т.н. уровни (фонологический, морфологический, синтаксический и т.д.) или на синхронию и диахронию, подобного рода концепции, с легкой руки Ф. де Соссюра, уже давно стали традиционными, несмотря на весь их механицизм; и с этими предрассудками очень трудно бороться, чтобы получить вполне безупречную теорию моделей и структур. Реально, если иметь в виду язык как орудие общения, мы имеем дело вовсе не с фонологией и вовсе не с морфологией и вовсе не с синтаксисом и даже не с отдельными словами или предложениями. Коммуникативное членение языковых элементов только в порядке мертвых абстракций может характеризоваться фонологически, морфологически или синтаксически. Коммуникативное членение пользуется всеми этими «уровнями» только в качестве сырых материалов, само же оно вовсе на них не сводится; и человек, состоящий в разумном общении с другим человеком, даже, если он и знает что-нибудь об этих «уровнях» теоретически, совершенно о них забывает; а неграмотные, которые ведь тоже находятся между собою в разумно-человеческом и языковом общении, даже и совсем не имеют и никогда не имели никакого понятия об этих уровнях.

Однако, настоящий очерк вовсе не посвящен специально теории коммуникативной значимости языка. Он посвящен как раз математической и, в частности, теоретико-множественной трактовке языка. Поэтому, не входя в анализ того, что такое языковая коммуникация вообще, мы только твердо запомним одно и притом запомним раз и навсегда: всякая формальная, и в том числе теоретико-множественная структура и модель языка, по своей природе всегда коммуникативна. И что бы мы ни говорили о фонологии или грамматике и какие бы структуры и модели мы в них ни констатировали, для нас везде и всюду будет на первом плане язык как орудие общения; и все формальные структуры и модели будут для нас структурами и моделями только одного, а именно разумно-человеческого общения. А теперь, заручившись раз и навсегда ни на что другое не сводимой спецификой языковых структур и моделей, мы можем уже без всякой боязни говорить отдельно о моделях как фонемах, о моделях как грамматемах и моделях как лексемах и семемах и прочее. Начнем с фонологии.

Четыре момента в определении фонемы

Согласно вышесказанному, мы еще до всякого исследования звуков речи должны яснейшим образом себе их представлять. Кто не знает, что такое звук «А», для того невозможно также и описание этого звука. Только уже зная, что это за звук, можно приступить к его обследованию и, в частности, к его математическому обследованию. В этом случае каждый конкретный звук речи явится тем необходимым организующим принципом всех ее признаков, которые, будучи взяты сами по себе, не имеют никакого более или менее осмысленного отношения к исследуемому звуку. Те четыре момента, которые мы нашли в определении языковой модели, – исходный, или организующий элемент, кортеж элементов, возможность разбиения исходного множества элементов на подмножества и перенесение данной структуры с одного субстрата на другой вместе с необходимой для этого организацией нового субстрата, – очевидно, должны найти для себя место и при определении фонемы.

То, что здесь перед нами известный звук речи, это ясно, потому что иначе будет неизвестно, о чем же, собственно говоря, тут идет речь. Ясно также, что каждый звук речи характеризуется целым рядом свойств или признаков, что все эти свойства или признаки взяты не случайно, не как попало, но образуют собою некое едино-раздельное множество, или, как говорят, кортеж. Для ясности представления всех этих признаков определяемых нами звуков речи, необходимо наглядно убедиться также и в том, что каждый такой признак может образовать с другими признаками то или иное подмножество признаков, по которому можно судить, как эти отдельные признаки вступают между собою в связь и образуют между собою единораздельную структуру моделирования звука речи. Наконец, для модели необходим и тот новый субстрат, на который переносится структура модели с другого субстрата и который соответствующим образом организуется.

К анализу конкретных фонем с точки зрения их моделирования мы сейчас приступим. Но еще до конкретного анализа необходимо подчеркнуть то практическое значение, которое получает в руках лингвиста теоретико-множественная трактовка языковых моделей. Тут нужно быть очень бдительным и не соблазняться мнимой простотой традиционного языкознания. В самом деле, могут сказать: разве неизвестно, что такое звук и при чем тут структура да еще математическая теория структур? Кто задает такой вопрос, тому нужно много и усиленно поработать над собственным восприятием и представлением звука. Конечно, звук есть то, что существует само по себе и для своего существования не требует никакой теории. В этом совершенно права традиционная лингвистика и неправы те из структуралистов, которые слишком усиленно выдвигают принцип структуры звука в противоположность его естественному существованию. Да, звук речи есть естественное явление, понятное без всякой науки и существующее до всякой теории звука и независимо от нее. Но стоит только сказать, что звук «А» именно есть звук «А», а не какой-нибудь другой звук и вообще не что-нибудь иное, как мы уже вышли за пределы естественного восприятия естественного звучания. Мы тем самым уже отдаем себе отчет в том, что звук «А» есть некоторого рода смысл, осмысленность, утверждающее само себя и разумно понимаемое нами объективное «бытие». Не зная этого принципа, звука «А» или, лучше сказать, его первопринципа, той его сущности, без которой нельзя себе представить никаких оттенков данного звука, никакой его истории, никакого его конкретного существования, невозможно никакое описание данного звука и невозможно никакое его моделирование. Этот принцип звука «А» уже не есть просто сам естественный звук «А». Этот принцип – осмысленное отражение естественного звука «А», в то время как этот последний создается и воспринимается без всякого отчетливого осознания, без всякой его осмысленной ориентировки среди прочих звуков, среди других вещей вообще. Поэтому звук «А» как смысловой принцип всех бесконечных оттенков звука «А», реально существующих в естественных языках, получает для языковеда вполне практическое и наглядно-конкретное значение так же, как и для твердой фиксации каких бы то ни было изменений какого-либо предмета необходимо знать, что такое данный предмет; а иначе, не зная, что именно меняется, невозможно будет говорить и о самих изменениях.

Точно так же имеет вполне практическое значение не только то, что мы называем «исходным элементом» или «принципом» каждого данного звука, но и конкретный учет всех состояний данного звука в зависимости от обстановки, в которую он попадает. Тут тоже нельзя отмежеваться от структурного рассмотрения. Мало перечислить эти основные признаки или эти конкретные состояния. Еще надо уметь перечислить это в известном смысловом порядке, перечислить эти признаки или состояния в их смысловом движении, в их подвижной структуре. И, поскольку структура эта может выступать с разных своих сторон, в разных своих моментах и в разных комбинациях этих моментов, мы должны зафиксировать еще и такой принцип, который верно отразил бы и тем самым для нас гарантировал бы наглядность картины всякой такой комбинации, интуитивную данность всех этих комбинированных частичных проявлений данного звука. Что же это за принцип, если его формулировать точно, научно и математически? Это и есть принцип разбиения исходного множества признаков данного звука на всевозможные и в нем таящиеся подмножества.

Математическая точность в синтезе с элементарной наглядностью и простотой – вот в чем заключается практическое значение теоретико-множественной трактовки теории моделей.

Однако, чтобы дать искомое нами точное определение фонемы, введем несколько более специальных терминов. Они должны конкретизировать нашу общую теорию моделей именно для целей языкознания.

Неоднородность признаков фонемы

Определим, прежде всего, чтó такое несовместимые признаки. Если в языке имеется хотя бы один звук, в котором совмещается два данных признака, эти последние считаются совместимыми. Или, как говорят математическим языком, совместимы те два признака, которые образуют собою подмножество признаков, соотнесенное с каким-нибудь звуком речи. В противоположном случае признаки считаются несовместимыми.

Возьмем русский звук «с», который является губным, глухим, фрикативным и твердым. Эти четыре признака, очевидно, совместимы, так как любое составленное из них подмножество признаков соотнесено в данном случае с вполне определенным звуком С. Если, однако, мы захотели бы ввести сюда еще и признак мягкости, то он оказался бы несовместимым с твердостью звука С; и вообще не существует ни одного звука, в котором признаки твердости и мягкости были бы совместимы. Из этого определения совместимости или несовместимости с полной ясностью вытекает намерение математической лингвистики с возможно большей четкостью охарактеризовать структурный смысл изучаемых в ней фактов языка.

Несовместимые признаки могут быть однородными или неоднородными. Однородные – те два признака, которые при замене одного другим продолжают оставаться характерными для какого-нибудь звука данного языка. Например, несовместимые признаки твердости и мягкости – однородны, потому что, заменивши С твердое на С мягкое, мы получаем вполне реальный для русского языка звук мягкого С. Твердость и мягкость, а, мы бы сказали, также и разная степень твердости или мягкости образуют собой некий единый род признаков. Некую единую их категорию или область.

Соответственно этому неоднородными признаками фонемы окажутся те, которые нельзя заменить один другим, если не выходить за пределы данного рода или данной категории признаков. Необходимо иметь в виду, что, если несовместимые признаки могут быть как однородными, так и неоднородными, то это не значит, что правилен также и обратный тезис, т.е., что все однородные и неоднородные признаки обязательно несовместимы. Однородные признаки действительно несовместимы (фрикативность и взрывность, глухость и звонкость), но неоднородные признаки могут быть и совместимыми и несовместимыми. Примером неоднородных и совместимых признаков могут быть указанные у нас выше признаки звука С. Примером же неоднородных и несовместимых признаков могут быть, напр., признаки губные и сонорные.

Так как в дальнейшем мы увидим, что неоднородность признаков фонемы входит в ее определение, то нужно отдавать себе строжайший отчет в том, почему понадобилось здесь учение о неоднородности. Ведь неоднородность признаков есть условие для их непротиворечивости. Всякая фонема только и может содержать такие признаки, которые друг другу не противоречат, т.е. относятся к разным категориям. Тот, кто требует неоднородности от признаков фонемы, тот хочет, чтобы каждый признак был только им самим, а не чем-нибудь другим, чтобы он ясно и отчетливо отделялся от других признаков и не входил бы в такое смешение с ними, которое противоречило бы его изначальному фонологическому принципу. Итак, единораздельное строение всякой модели, отражаясь на подборе ее соответствующих признаков, требует и здесь, в области фонологии своего твердого и определенного места.

Однако признаки фонемы не только должны быть отчетливыми сами по себе. Для того, чтобы они образовали нечто целое, необходимо, чтобы они находились в определенном отношении друг к другу, а это требует введения еще одного принципа.

Релевантность признаков фонемы

Находясь в определенном фонетическом контексте, каждый звук вступает с этим контекстом в то или иное взаимодействие. Это взаимодействие может быть самым разнообразным. Заметим, прежде всего, то взаимодействие, которое ограничивается каким-нибудь определенным сочетанием звуков и не выходит за пределы этого сочетания.

В слове «снять» первый звук С произносится мягко под влиянием последующей мягкости. Нельзя произнести это слово так, чтобы С было твердым. Звук С здесь очень глубоко связан с последующим мягким звуком. Но, очевидно, эта связь не ограничивается данным окружением, поскольку мы ничего не знаем, как произносился бы этот звук С в другом фонетическом окружении.

Возьмем слово «снабжение». Здесь звук С в сочетании СН произносится уже твердо, поскольку для мягкого его произношения нет никаких оснований в его фонетическом контексте. Отсюда мы сразу делаем вывод, что звук С в одних случаях сохраняет свою твердость, а в других случаях под влиянием фонетического контекста делается мягким. При этом говорят, что признак твердости или мягкости звука С является признаком релевантным, а в тех случаях, когда тот или иной признак звука речи рассматривается нами только в ограниченном звуковом комплексе, этот признак называют нерелевантным. Французское слово relevant значит просто «зависящий от чего-нибудь». Здесь, однако, имеется в виду не просто зависимость одного звука от другого, но – зависимость свободная, разносторонняя, такая, которая и может быть и может не быть или быть в какой-нибудь степени. Признаки, определяющие собою фонему, говорят, должны быть релевантными.

Спрашивается: зачем понадобилось вводить сюда тот общеизвестный факт, что каждый звук в беглом потоке речи получает ту или иную окраску в зависимости от фонетического окружения, да еще закреплять это специальным иностранным термином? Действительно, то, что звук речи под влиянием последующего мягкого звука сам становится мягким, это само по себе является банальностью. Но, конечно, не эта банальность имеется в виду, когда говорят о релевантности признаков фонемы. Чтобы понять подлинное значение релевантности, надо опять-таки вспомнить то, что мы говорили выше о модели как об единораздельной структуре. Математическая лингвистика хочет понять звуки речи как отчетливым образом данные элементы целого, которые и сами по себе, без отношения к целому, тоже являются такими же отчетливыми структурами. Когда мы потребовали, чтобы признаки фонемы были разнородными, мы тем самым гарантировали для них полную раздельность и отчетливым образом данную их оригинальность, не затронутую никакими другими признаками той же фонемы. Но ясно, что эта раздельность должна быть также и единством, т.к. иначе не получится фонемы как единораздельной цельности. Вот это-то единство и обеспечивается релевантным характером каждого признака фонемы. Здесь отчетливо выступает единство признаков фонемы в результате их взаимодействия и притом свободного взаимодействия. Другими словами, релевантность признаков фонемы не есть какая-нибудь школьная банальность; но это – один из необходимых принципов фонемы как единораздельной структуры, как того, что в математике называется упорядоченным множеством.

Членораздельность звуков речи и диалектика этой членораздельности

Нетрудно заметить, что указанные выше признаки фонемы с их совместимостью, неоднородностью и релевантностью, являются не чем иным как только характеристикой того, что обычно именуется членораздельностью звуков речи. И, собственно говоря, мы тут опять-таки ничего нового не говорим, а только стремимся довести это слишком интуитивное представление о членораздельности до степени единораздельного представления о звуке, до степени его структуры и модельного построения.

При этом, однако, необходимо учитывать то, что обычно не учитывается в тех случаях, когда заходит речь о совместимости, неоднородности и релевантности[14]. Когда мы говорим о совместимости и несовместимости, а также об однородности и неоднородности и, наконец, о релевантности и нерелевантности, мы оперируем здесь не с такими категориями, которые были бы метафизически-разрозненными и друг в отношении друга дискретными, но с такими, которые в реальной речи постепенно и незаметно переходят друг в друга и в пределе сливаются в один континуум. Указанные три пары понятий являются теми тремя парами полярностей, внутри которых возможны какие угодно мелкие и едва заметные переходы. Мягкость, напр., несовместима с твердостью. Но мягкость и твердость являются здесь только полярными признаками, только предельными обобщениями. На самом же деле существует самая разнообразная степень мягкости, т.е. самая разнообразная степень перехода от мягкости к твердости и бесконечное число промежуточных звеньев между мягкостью и твердостью.

Это обстоятельство нисколько не должно мешать понятию членораздельности, о котором мы сказали выше. Звуки человеческой речи действительно членораздельны, но раздельность эта – не метафизическая, а диалектическая. Если брать языки всего земного шара, то в них всегда найдется такое промежуточное звено, которое нам приходится помещать между двумя признаками, объявленными как несовместимые. То, что мы считаем раздельными и несовместимыми признаками есть только узловые пункты на общей линии непрерывного становления и самих звуков и их отдельных признаков. От наличия такого рода становления структурная членораздельность речи не только не проигрывает, но, наоборот, становится еще более яркой. Здесь, как и везде, осуществляется та диалектика прерывности и непрерывности, которая достаточно хорошо продумана в нашей общей философии равно как и в нашей общей математике.

Итог

Теперь мы можем подвести итог всему сказанному о фонеме или, другими словами, дать ее определение как модели. Фонема есть любая совокупность (или множество) релевантных неоднородных признаков, соотнесенных с тем или другим звукам речи и образующих собою его смысловую картину, заново организованную на другом субстрате.

Представитель традиционного школьного языкознания в этом случае просто говорит о том, что каждый звук речи обладает известными признаками; тут же дается и перечисление этих признаков. Представитель математической лингвистики тоже исходит из существующей и единственно возможной основной совокупности звуков данного естественного языка в известный его период и тоже перечисляет признаки этих звуков. Но в то время как традиционное языкознание остается только на этой простой элементарной позиции по отношению к звукам речи, математическая лингвистика хочет понять эти звуки речи структурно. И в этом ее единственное, но зато огромное преимущество в сравнении с традиционным школьным языкознанием. Это становится еще виднее, когда от простого определения фонемы как звуковой модели мы перейдем к вопросам о взаимодействии этих фонем и к их классификации. Однако, прежде чем перейти к этому, рассмотрим еще один существенный момент фонемы как модели.

Фонема, фонемоид и физико-физиолого-психологический субстрат

Традиционное языкознание обычно не употребляет названных здесь терминов, но, несомненно, по крайней мере, в том или ином виде пользуется соответствующими понятиями. В самом деле, уже с первых уроков по языку мы начинаем понимать, что очень многие слова пишутся вовсе не так, как они произносятся, и что для орфографии, как бы она ни была условна, всегда имеются те или иные исторические или теоретические основания. Мы, например, приветствуем друг друга, говоря «доброго дня». Однако с точки зрения непосредственного слышания нужно было бы писать не «доброго», но «добрава», причем тут нужно было бы писать даже не «добрава», но употреблять какие-нибудь другие знаки вместо «а», поскольку тут мы вовсе не произносим обыкновенного и настоящего «а». Спрашивается: является ли это «а», или, вернее, это редуцированное «о» в двух последних слогах данного слова действительно фонемой или чем-нибудь другим? Если это «а» в данном случае есть фонема, то что же такое то «о», которое мы здесь пишем? Возникает весьма существенная путаница, которую можно устранить только путем введения нового термина.

Назовем тот звук речи, который реально произносится и слышится в живом потоке речи, т.е. в самых разнообразных позициях, не фонемой, но фонемоидом. Тогда тот звук «о», который мы в данной флексии родительного падежа мыслим, но не слышим, будет называться у нас фонемой. И, очевидно, для такой фонемы очень мало только одного слышания, т.е. очень мало того физико-физиолого-психологического субстрата, который в данном случае приведен в действие. Наоборот, от этого субстрата совершенно необходимо отвлекаться и конструировать какой-то другой звук, который иногда не имеет ничего общего с реально произносимым и реально слышимым звуком. Как же происходит такого рода абстракция, необходимая для фонемы?

Очевидно, изучаемый нами звук необходимо наблюдать в живом потоке речи, т.е. в самых разнообразных позициях, и ставить вопрос о том, какое влияние производит на данный звук та или иная позиция и какое звучание необходимо считать здесь основным, относя его деформацию к воздействию на него всего фонетического контекста. Только после определения этого основного звучания мы можем от фонемоида перейти к фонеме.

Кроме того, этот вопрос осложняется еще и тем, что для определения фонемы в ее отличии от фонемоида часто приходится обращаться также и к истории языка. Другими словами, лексико-грамматический критерий играет далеко не последнюю роль при установлении фонемы. Некоторые исследователи ставят установление фонемы в самую прямую и непосредственную зависимость от ее лексико-грамматической стороны. Так, С.И. Бернштейн[15] пишет:

Мы бы, пожалуй, не стали связывать так близко установление фонемы с ее лексико-грамматическими функциями. Тут ясно только то, что лексико-грамматическая функция действительно весьма помогает нахождению фонемы и что она имеет несомненно большое рабочее и практическое вспомогательно-методическое значение. И, в частности, чисто семантические критерии фонемы, по-видимому, уже совсем не имеют никакого ближайшего отношения к ее установлению. Если мы слово «вода» произносим с редукцией первого слога (так что реальным произношением является нечто вроде «вада»), то ведь в данном случае совершенно не важно, что значит слово «вода», важно определить, какой звук в данном звуковом комплексе является основным. А это нахождение возникает в результате наблюдения того, как этот звуковой комплекс ведет себя в живом потоке речи и какой его вид является типичным. Это наблюдение, конечно, не имеет ничего общего с семантикой данного слова.

В результате всего сказанного, какими бы путями мы ни переходили от фонемоида к фонеме, фонемоид есть реально произносимый и реально слышимый звук, а фонема есть абстракция, то, что мысленно сконструировано, конструкт.

Наконец, не нужно забывать и того, что вообще всякая модель есть перенесение структуры с одного субстрата на другой. Фонема, если мы ее действительно рассматриваем как модель, тоже должна быть результатом перенесения структуры с одного звукового субстрата на другой звуковой субстрат. Тот звуковой субстрат, с которого происходит здесь перенос, очевидно, есть субстрат физико-физиолого-психологический. Но, как мы видели, этого мало. Первая и непосредственная модель такого субстрата есть не фонема, но фонемоид. А уже только фонемоид является прямым и непосредственным субстратом для фонемы. Поэтому данное у нас выше определение фонемы как модели несколько усложняется.

Когда мы говорили о фонеме, как о множестве неоднородных и релевантных признаков, то, очевидно, мы этим определяли только чисто структурную сторону фонемы и оставляли в стороне ее модельность. Правда, мы говорили, что данное множество признаков соотнесено с тем или другим звуком речи. Этим уже затрагивалась модельная сущность фонемы. Но сейчас, после приведенных разъяснений, мы можем ее выразить гораздо более точно. Фонема есть упорядоченное множество неоднородных и релевантных признаков того или иного звука речи, или, говоря проще, звук речи как структура, но – такая структура, которая с физико-физиолого-психологического субстрата перенесена в область конструктивно-логических (и потому обобщенно-абстрактных) определений и отношений.

Усложненность заключается здесь в том, что необходимо с последней четкостью формулировать тот новый субстрат, организация которого ведет к получению модели. Покамест мы шли от артикуляционного аппарата к фонемоиду, то ясно, что мы находились все же в пределах реального звучания. Мы переносили физиологию звуков речи на новую ступень, снимали с этой физиологии ее структуру и переносили на реально слышимые звуки речи. Эти реально слышимые звуки речи, или фонемоиды, были тем новым субстратом, который заново организовывался путем перенесения на него структуры естественных звучаний. Но вот теперь оказывается, что эта естественно возникающая, но теперь уже и реально слышимая модель звука сама, в свою очередь, оказывается оригиналом для новой модели. Именно, изучая все реально слышимые оттенки данного звука в разнообразных фонетических контекстах, мы приходим к необходимости обобщить все эти оттенки, привести их в известную систему и последовательность и найти принцип этой системы и последовательности, который переводил бы реально слышимые фонемоиды к абстрактно конструируемой модели. Эта модель, очевидно, строится уже не на физико-физиолого-психологических данных и тем самым уже не на фонемоидах. Она имеет свой собственный субстрат и свою собственную базу. И тут необходимо с полной определенностью и с полным бесстрашием сказать, что этот субстрат есть уже только логически-смысловой, и эта база существует в пределах лишь абстрактно получаемых конструкций. Если бы возникла необходимость и возможность также и материальной реализации такой обобщенной, абстрактно мыслимой и до конца логически продуманной конструкции, то у нас возникла бы машина, воспроизводящая эту фонему как конструкт, а за ней и множество соответствующих ей фонемоидов.

Тут впервые мы сталкиваемся с учением о подлинной языковой модели, которая, будучи абстрактной конструкцией, базируется на реально слышимых звучаниях, подобно тому, как эти последние базируются на естественном артикулировании звуков речи в реально существующих языках, т.е. существующих уже не абстрактно, не конструктивно, не теоретически, но вполне естественно, до всяких теорий и конструкций и независимо от них, в живой стихии исторически наличных и материально развивающихся человеческих языков.

Парадигматическая звуковая модель

Не очень понятно, почему вопросы объединения фонем в определенные классы и в определенную систему рассматриваются у И.И. Ревзина и у других в главе о парадигматической модели. Но как ни называть в данном случае всю эту фонологическую проблематику, она, несомненно, возникает тотчас же после элементарного определения фонемы.

Попросту говоря, парадигматическая звуковая модель есть только результат классификации звуков данного языка и в данный его период, приводящая к тому, что каждый отдельный звук не только характеризуется сам по себе, но и получает свое определенное место в данной языковой системе. Говорят также о зависимости каждого звука от его позиции, т.е. от окружающего фонетического контекста. Парадигматическое отношение между звуками – это то отношение, которое создается позициональными условиями. Одна и та же позиция, напр., положение между двумя твердыми звуками, накладывает определенную окраску в отличие, напр., от положения между твердым и мягким или между мягким и твердым, или между двумя мягкими и т.д. отношение между разными звуками в одной и той же позиции есть отношение парадигматическое.

Поэтому, когда мы обычно говорим о том, что шумные делятся по месту своего образования, по способу своего образования, по степени участия голоса и по твердости или мягкости, то, в сущности говоря, мы производим как раз то, что называется парадигматическим моделированием. Так, положение того или другого гласного звука между двумя твердыми согласными есть тот оригинал, моделью которого будут являться конкретные комплексы, вроде «пал», «пол», «пыл» и т.д. Позицию можно понимать и более широко – как вообще единый принцип образования звука, по которому моделируется тот или иной конкретный звук. Тут важно только то, чтобы признаки отдельных звуков, участвующих в данных комплексах, выступали в максимально отчетливой форме.

В книге И.И. Ревзина после приведения традиционной классификации русских шумных в очень выпуклой форме дается разбиение всех основных признаков для шумных русского языка на разного рода классы, из которых видно, в какие разнообразные комбинации могут вступать эти признаки и какое огромное количество классов шумных может появиться в зависимости от принципа классификации. Так, можно объединить шумные по месту их образования при условии их глухости. Получится целый и вполне определенный класс: p, t, k. Те же самые звуки, взятые с точки зрения места их образования + звонкость, дадут новый класс: b, d, g. Тот же принцип при условии глухости и мягкости дает еще два класса: p’, t’, k’; b’, d’, g’. Аффрикаты тоже представляют собой отдельный класс и т.д. Эта разнообразная система комбинирования звуков речи в отдельные специальные классы наглядно свидетельствует о той четкости звукообразования, которая преследуется методами моделирования.

В связи с тем, что это не есть просто формально-логическая классификация, но именно классификация структурная, представители математической лингвистики поступают правильно, употребляя такие выражения, как «разбиение на классы» или «мощность» (которая отличается от обыкновенного понятия количества только своим структурным строением). Например, то, что в первом классе имеется три звука (p, t, k; b, d, g; и т.д.) обозначается так: разбиение мощности три. Если мы возьмем класс p, b – т.е. класс губных с участием или без участия голоса, то такой класс будет иметь мощность два. Имеются также и классы мощностью один, как, напр., класс p и p’, где берется один и тот же глухой губной как твердый и как мягкий.

В заключение этого раздела необходимо отвести одно недоразумение, которое легко может возникнуть у читателя. Дело в том, что фонема, как мы знаем, не есть реально слышимый звук, но наша структурная конструкция; а тем не менее наши парадигматические фонемы и модели мы описывали по преимуществу при помощи чисто акустического аппарата звучания. Могут спросить: если вы изгоняете из лингвистики всякий физико-физиолого-психологический субстрат, то как же вы при описании парадигматических фонем вдруг начинаете пользоваться акустикой и используете артикуляционный аппарат произношения? На это нужно сказать, что копенгагенская школа структурной лингвистики так и рассуждает: звуки речи характеризуются своими взаимными отличиями, но обследование их дифференциальных признаков совершенно не относится к лингвистике. Это едва ли можно считать правильным. Гораздо правильнее рассуждает пражская школа, которая не только занимается изучением дифференциальных признаков звуков, но даже заимствует эти признаки из акустической области. Это совершенно не значит, что лингвистика занимается акустикой. Ведь когда мы слушаем музыку, то музыкальные звуки тоже определяются чисто физическими волнами воздушной среды, эти волны тоже ударяют в нашу барабанную перепонку, и вся слышимая масса звуков тоже отражается определенным образом в нашем мозгу и в нашей психике. И тем не менее в музыке мы слышим вовсе не эти воздушные волны, вовсе не эти барабанные перепонки и вовсе не эти нервные и психические процессы. Мы слышим именно музыку, а не что-нибудь другое. Точно так же и в области языка, когда мы что-нибудь произносим, воспринимаем то, что произносят другие, и понимаем произносимое, то мы вовсе не думаем ни о каких губах или зубах, ни о каких щелях или смыканиях, ни о какой звонкости или глухости звуков, а воспринимаем и понимаем только самые звуки и речь, взятые сами по себе. Звук «с», например, зубной и фрикативный. Но кто же во время произнесения этого звука в потоке речи думает о зубах или о щелевом характере этого звука? Значит, дифференциальные признаки звука «с» вполне налицо, и мы их знаем, но в живой речи, где этот звук является фонемоидом или фонемой, мы имеем дело только со смысловой стороной этого звука и вполне отвлекаемся от всякого артикуляционного аппарата произношения. Это и дало нам возможность при установлении парадигматических моделей использовать их акустический аппарат, но тут же и отвлечься от него и сосредоточиться только на общих качествах самого звучания и следить только за смысловой структурой самого звучания.

Самое главное во всех наших рассуждениях о парадигматической модели – это не забывать о структурном характере модели, т.е. всегда понимать ее как центр пересечения звуковых отношений. Ведь основной характер структурной фонологии в том и заключается, что звуки речи берутся и описываются здесь не в своем изолированном состоянии, не как неподвижные глыбы, не глобально, не в виде дискретного множества глухих и немых свойств речевого субстрата, но как осмысленные, раздельные и объединенные в одну систему звуки, составляющие целую сеть смысловых отношений. Взять и описать такой звук – это значит прикоснуться к тому или иному узлу целой сети звуковых отношений, за которым тут же потянутся и все другие узлы этих отношений и все другие клетки этих последних. Это и значит заниматься парадигматическими моделями фонем.

Синтагматическая звуковая модель

Переходя к дальнейшему усложнению функций звуковой модели, мы переходим к тому, что называется синтагматической звуковой моделью. Она представляет собою взаимоотношение элементов фонем-слов в некотором фиксированном кортеже, т.е. в живом потоке речи. Если парадигматическая модель есть тот или иной звук или класс звуков в одной позиции, то синтагматическая модель является, наоборот, одним и тем же звуком или их сочетанием в разных позициях. А эти разные позиции, естественно, возникают лишь в потоке живой речи.

Можно сказать еще и так: синтагматическая модель есть модель возможных фонематических сочетаний. Если в парадигмах ставился вопрос об отдельных фонемах как структурах, то синтагма решает вопрос о сочетании разных фонем в единое целое.

В связи с этим делается понятным, что одной из первых проблем фонологической синтагматики является степень полноты фонематических сочетаний. Если мы поставим вопрос о том, какие, например, сочетания из двух согласных возможны для данного языка, то, определив отношение количества этих реальных для данного языка пар согласных к числу всех теоретически возможных сочетаний согласных данного языка в пары, мы получаем степень полноты данной синтагмы. Точно так же можно решать вопрос о рефлексивности данной синтагмы, причем под рефлексивностью понимается сочетание двух одинаковых согласных. При помощи самой простой арифметики можно решить вопрос, насколько такая синтагма, т.е. та или иная удвоенная согласная, характерна для данной фонологической системы. Получается, что степень полноты синтагмы как пары каких-нибудь двух согласных в начале слова в русском языке равняется 0,18, в сербском – 0,17, в польском – 0,16, в чешском – 0,30. Что касается рефлексивности, то выясняется, напр., что пары двух согласных в начале слова в славянских языках очень редки. Более частыми можно считать для русского языка только (S, S), для польского (V, V) (S, S), для чешского (S, S) (Z, Z). В сербском же вообще такие пары согласных невозможны. Для получения соответствующей модели выпишем все согласные данного языка по горизонтальной линии и те же самые согласные по вертикальной линии. Тогда при пересечении горизонтальных и вертикальных линий получатся все теоретически возможные сочетания 2-х согласных в начале слова. Отметив крестиком те из этих сочетаний, которые для данного языка реальны, этим самым мы и получим соответствующую синтагматическую модель.

Можно поставить вопрос и о другой синтагматической модели, например, о модели четырех согласных фонем в начале слова в данном языке, когда синтагма начинается с согласного звука v или f. Модель, приводимая на эту тему у И.И. Ревзина (стр. 48), ясно показывает, какие сочетания согласных возможны здесь в русском языке. Имея такую модель, можно сразу решить вопрос о том, какие согласные и в каком их сочетании возможны между первым и четвертым согласным в начале слова[17].

Можно прямо сказать, что количество возможных сочетаний разных звуков в любом языке практически равняется полной бесконечности. Везде, однако, при синтагматическом моделировании имеется только одна единственная цель – это изучение реальных для данного языка фонемных сочетаний, т.е. изучение как реально слышимой звуковой картины, так и ее конструктивно получаемой структуры.

Определение грамматики

Естественно было бы ожидать, что представители математической лингвистики дадут точное определение грамматики, откуда последовало бы и точное определение грамматической модели. Что касается И.И. Ревзина в книге об языковых моделях, то на стр. 75 он прямо пишет:

Для И.И. Ревзина грамматическая категория есть некоторого рода «абстрактное понятие», в соответствии с которым (их может быть несколько) ставится всякое данное слово. Это, конечно, является отказом от определения грамматики подобно тому, как и А.М. Пешковский[18] дает тавтологическое определение грамматики, понимая под ней учение о грамматических признаках, формально выраженных в языке. Чтобы не уходить далеко в сторону, мы тоже здесь не будем заниматься определением грамматики и будем считать, что существо грамматики всем известно, а посмотрим, что можно сказать о грамматическом моделировании.

Основные грамматические категории

Для этого грамматического моделирования необходимо исходить из некоторого рода элементарных категорий, которые мы сейчас и формулируем.

Прежде всего, грамматика уже не обходится только одними обозначающими элементами. Она оперирует уже с обозначаемым. Морфологическая категория – это и есть минимальная значимая единица речи. Приставка, основа слова, суффикс и флексия – это, очевидно, есть то, что нужно называть морфемами. Тут, казалось бы, и нужно дать определение слова как минимальной совокупности морфем, функционирующей как единое целое. Но такого определения в книге И.И. Ревзина не дается, как и вообще не дается определения слова и того, что он называет «словоформой». Что такое предложение или фраза, тоже остается в данном месте книги неизвестным, а развивается в дальнейшем. Вместо этого у автора дается определение «основной речевой единицы» (ОРЕ).

Поток речи тем или другим способом делится на те или другие сегменты. Деление это может быть фонологическим (например, когда оно определяется ударениями, твердым приступом, паузами) и конструктивным (которое происходит в том случае, когда исключение разделяющего сегмента из фразы не делает эту фразу грамматически неправильной). Совпадение фонологического и конструктивного критерия сегментации делает сегмент фонологически правильным. Отсюда вытекает и определение основной речевой единицы. Она есть «всякий фонологически правильный минимальный сегмент». Это определение можно дать и иначе, выдвигая на первый план неразлагаемость сегмента на другие речевые единицы и эквивалентность его окружения. Если мы имеем несколько основных речевых единиц, то всякую последовательность фонем, заключенную между двумя такими единицами, тоже необходимо считать основной речевой единицей. Практически основную речевую единицу считают совпадающей с тем, что обычно называется «слово». Совокупность морфологических признаков одного слова есть грамматема. При этом грамматема вполне аналогична фонеме в области фонологии, потому что морфологические признаки так же релевантны друг в отношении друга, как и признаки фонемы. Это обстоятельство, конечно, понятно само по себе.

Однако ради математической точности изложения и ради аналогии с фонологическими проблемами, можно сказать, что грамматема состоит из известного числа морфологических категорий, поставленных в соответствие с известным словом, и потому грамматема так относится к морфологической категории, как фонема относится к релевантному признаку. Совершенно уместно при этом говорить об изоморфизме грамматических и морфологических категорий. Термин «изоморфизм» как раз подчеркивает не просто аналогию или совпадение, но именно структурное совпадение в обеих областях языкознания (это не мешает тому, чтобы в отдельных случаях такое совпадение отсутствовало).

Последовательность слов, или фраза, может иметь то же самое разбиение слов, или ту же самую структуру, что и множество других фраз. Тут ясно противопоставляется структура фразы всем бесконечно разнообразным лексическим значениям фразы. Следовательно, и в том случае, когда дается единственная фраза, ее структура вполне отлична от всей лексики и семантики, которые характерны для данной фразы.

В сущности говоря, если отвлечься от методов структурной лингвистики, то в этом определении структуры говорится не больше того, что наши учебники говорят о предложении и членах предложения. Как нас учит школьная грамматика, предложение состоит из подлежащего, сказуемого, дополнения, определения и обстоятельств. Эти члены предложения понимаются вполне отвлеченно; и всякий знает, что конкретно они выражаются самыми разнообразными словами. Но для структурной лингвистики важно не просто наличие этих членов предложения в предложении; а важна, прежде всего, сама их структура, т.е. то, как они между собою относятся и какое целое они составляют, будучи взятыми в своей отвлеченности. Конечно, в таком термине, как «предложение» (его мы пока здесь не рассматриваем), не может не содержаться структурный момент, поскольку всякому ясно, как относятся между собою члены предложения и как они составляют единое целое, т.е. предложение. Но в структурной лингвистике еще до определения того, что такое предложение и его члены, уже надо владеть понятием структуры, и уже надо знать об отвлеченности этой структуры, т.е. говорить не об отдельных словах, но о классах слов и о соотношении именно классов слов. Поэтому мы и не говорили пока о предложении, а просто о фразе как о совокупности слов, и не о членах предложения, но о целых классах слов, находящихся в определенном отношении с другими словами, составляющими уже другой класс. Структуралисты в этом случае говорят пока не о предложении, но в гораздо более общем смысле – о цепочке классов слов. И если дана какая-нибудь фраза A и имеется цепочка классов, содержащая классы B(x₁), B(x₂) … B(x_n), состоящая из такого же разбиения на классы, что и фраза A, то B будет структурой фразы A. Мы видим, что здесь имеется в виду обычное разделение предложения на его члены, но только разделение это выражено здесь структурно и модельно, поскольку структура B(A) и будет моделью множества фраз с такой же структурой.

Коснемся еще некоторых основных грамматических категорий, которые тоже являются принципами соответствующих грамматических моделей. Таковы категории окрестности и семейства.

Определим категорию окрестности. Окрестность есть один из видов разбиения множества слов. Именно окрестность – это система форм словоизменения одного и того же слова. Так, напр., все падежи данного существительного образуют собою известного рода окрестность. Все падежи обоих чисел данного существительного или данного прилагательного или вообще какого-нибудь имени тоже есть окрестность. Спряжение глагола во всех временах также необходимо считать определенной окрестностью. Но если мы ограничимся такого рода примерами, то термин «окрестность» не получит у нас ни модельного, ни вообще структурного значения. Тут понадобится совсем другая терминология. Поэтому термин «окрестность» надо понимать не в обывательском смысле, но в точном, структурном. Имея в виду, что «внутрь одной окрестности попадают те и только те формы, объединенные общей лексической морфемой, которые входят в одну парадигму склонения или в одну парадигму спряжения», мы можем иметь не только окрестность единственного, множественного или обоих чисел, но также окрестность единственного числа того или другого рода (муж., сред., жен.), или то же самое во множественном числе, в обоих числах и при разной комбинации грамматических родов. Такие же многочисленные окрестности можно установить и в спряжении глаголов, исходя из того или иного принципа окрестности. Понятие окрестности можно расширить, вводя в качестве ее принципа общую основу слова в соединении с наиболее продуктивными суффиксами и флексиями или даже без этого соединения. Так, напр., в окрестность глагольных форм могут попасть причастия, деепричастия, nomina agentis и nomina actionis. Смотря по точке зрения, «делатель» или «делание» может попасть в одну окрестность с формами глагола «делать». Н.С. Трубецкой и И.И. Ревзин говорят, что в некоторых славянских языках, напр., в чешском и словацком, от каждого имени, обозначающего одушевленное существо, можно образовать притяжательное прилагательное, которое при расширенном понимании окрестности будет относиться к той же окрестности, что и данное одушевленное имя. Нетрудно заметить, что здесь возможна самая разнообразная структура окрестности, как она возможна и в фонологии при установлении разных классов фонем.

Определим понятие семейства. Семейство тоже есть один из видов разбиения множества слов. Именно, семейство есть множество слов, которые между собой эквивалентны. А эквивалентны те слова, которые являются взаимозаменимыми в любой произвольно взятой фразе, куда входит одно из них. Например, взяв две фразы «Я пишу книгу» и «я пишу хорошо», мы с первого взгляда как будто бы можем заменить «книгу» на «хорошо», потому что грамматическая правильность фразы от такой замены не нарушается. Однако это только случайность, потому что фраза «Я прыгаю книгу» уже невозможна. Следовательно, для эквивалентности необходимо подчеркивать взаимозаменимость элементов не в каких-нибудь двух или трех случайно взятых фразах, но именно в любой фразе. Поэтому, если бы мы захотели говорить, например, о семействе слов, связанных с дательным падежом, то отнюдь не все слова в дательном падеже образовали бы собою одно единственное семейство. Например, «столу», «окну», «слону» есть одно семейство с точки зрения дательного падежа, если мы при этом не будем обращать внимания на категорию рода и на категорию одушевленности. Но взаимная замена этих слов во всех возможных фразах отнюдь невозможна или возможна только грамматически формально. Напротив того, если взять слова «окно» и «слона», то, хотя оба эти слова стоят в вин. падеже, они относятся к разным семействам, т.к. здесь играет роль категория одушевленности: можно сказать «я вижу окно», но нельзя сказать «я вижу слон». Также можно сказать «большое окно», но нельзя сказать «большое слон». Следовательно, эквивалентность, а значит, и семейство возможны только в условиях безусловной и универсальной взаимозаменимости соответствующих слов.

Можно дать и другое определение семейства, которое в своей основе ничем не отличается от приведенного только что здесь определения. Именно, если всякий физический предмет можно очертить, скользя по его периферии, то тот же самый предмет можно определить и скользя соответствующим образом по тому фону, который его окружает. Две фразы можно считать эквивалентными относительно какого-нибудь слова, если обе они имеют место в данном языке, т.е., как говорят, являются отмеченными. Так, например, эквивалентны фразы «… кипит» и «кошка пьет …» относительно слова «молоко», поскольку в русском языке имеются фразы «кипит молоко» и «кошка пьет молоко». Но те же две фразы не будут эквивалентными относительно слова «вода», поскольку можно сказать «кипит вода», но нельзя сказать «кошка пьет вода». Таким образом, с этой точки зрения, семейством надо называть множество таких слов, относительно которых эквивалентна каждая фраза из определенного множества отмеченных фраз.

Пластика речи и языка

Основное значение теории языковых моделей заключается прежде всего, не столько в использовании каких-нибудь новых методов для разыскания фактов речи и языка, сколько в повышенной культуре самого понимания (а в дальнейшем и соответствующего изучения) этих фактов. Всем известно, что в течение последних ста лет языкознание ставило своей задачей по преимуществу накопление все новых и новых фактов, причем никакая классификация и никакая языковедческая методология не могла угнаться за неимоверным количеством этих фактов и их достаточно глубоким освоением. После первой мировой войны в языкознании зарождаются и укрепляются скорее именно способы понимания фактов, чем способы их изыскания и накопления. Структурная лингвистика ставит как раз именно задачи понимания, а уже потом задачи накопления фактов.

При обыкновенном общении людей между собою, а также и в традиционной научной лингвистике больше всего обращается внимание на непосредственную звуковую или грамматическую картину речи и языка, хотя фактически никогда нельзя было обойтись без усвоения самой картины речевого звучания и грамматического строя. В настоящее время, под влиянием структурной лингвистики ощущается глубокая потребность дать именно картину речевого потока в ее относительной самостоятельности, а также соответственно и грамматики. Структурная лингвистика сразу же началась с незакономерного увлечения, что было, конечно, болезнью роста, не преодоленной еще и до настоящего времени. Думали и думают, что язык можно изучать вне всяких проблем смысла или значения. К языкознанию применяют методы математической логики, тоже стремящейся максимально оторваться от мыслимого содержания и сосредоточиться только на формальных взаимоотношениях. Но и помимо логики математической самая форма изложения новой лингвистики стала отличаться злоупотреблением всякого рода математических обозначений, рассчитанных на отвлечение от всякого содержания и на замену конкретной мысли только составляющими ее внешними отношениями. Получилась полная противоположность того, к чему первоначально стремилась структурная лингвистика и ради чего она, собственно говоря, и возникла. Так, звуковая сторона языка у многих структуралистов получила не только самостоятельное, но и абсолютное значение, за пределы которого уже запрещалось выходить. Казалось бы, четко выраженная звуковая модель как раз и должна была бы помогать изучению языка в целом. Но язык в целом предполагал изучение слова со всеми его смысловыми функциями, а изучение лексики и грамматики, как стали думать многие, мешает структурной фонетике и даже делает ее невозможной. Для новой науки о речевом звучании придумали даже новое название «фонология», резко отличая ее от традиционной фонетики. Однако воздержимся от этих слишком далеко идущих увлечений и попробуем формулировать то, чем действительно богата фонология в сравнении с фонетикой, и чем богата структурная грамматика в отличие от традиционной.

Наблюдая речевой поток в его непосредственной данности, мы действительно почти всегда стремимся усвоить его внутренний смысл и очень редко изучаем его как таковой. Только в исключительных случаях, например, слушая актера или декламатора или какие-нибудь аналогичные звуковые явления в бытовой речи, мы следим за самим произношением; но и тут конечной целью является для нас понимание смысла произносимых слов или, так сказать, поведение того, кого мы слушаем. Однако займем такую, отнюдь не единственную, а только предварительную позицию: мы слушаем речь говорящего, но не поддаемся ни ее безразличной и нерасчлененной текучести, ни тому внутреннему смыслу, который она имеет своею целью выразить. Другими словами, будем слышать произносимую речь в ее расчлененном построении, в ее не сумбурной, но конструктивной форме, отнюдь не отказываясь от ее смыслового понимания, если оно для чего-нибудь пригодится. Заняв такую позицию, при своем слушании произносимой речи мы сразу же начинаем убеждаться, что эта фонологическая речь полна самых разнообразных и притом весьма оригинальных структур, что она, не будучи ни сумбурным звуковым континуумом, ни чистой языковой семантикой, является вполне самостоятельным предметом исследования и поражает нас наличием всякого рода неожиданных и в то же время весьма точных закономерностей.

Не существует никакой бесформенности и никакой неопределенности в абсолютном смысле нигде и ни в чем. Когда мы стоим на берегу во время морской бури, то, не гоняясь за точностью выражений, мы можем сказать, что море имеет бесформенный вид. На самом же деле морские волны во время бури имеют только другую форму в сравнении с морем в тихую погоду. И если художник захотел бы изобразить на своей картине весь этот хаос морской бури, он должен был бы избрать не какие попало краски и формы, но – очень определенные, а именно те, которые дали бы ему возможность изобразить бурю на море. Мы часто употребляем выражения вроде «бесформенная куча песка» или «хаотическое нагромождение туч во время грозы». Однако наша бесформенная куча песка имеет вполне определенные размеры, вполне определенный вид и ничего хаотического в себе не содержит. Если композитор изображает в своей музыке какой-нибудь дикий и первобытный оргиазм, то и здесь художник дает только иное направление музыкальным формам и краскам, чем для спокойной музыки, а вовсе не отбрасывает всякую их форму или направление. Поэтому, как бы сумбурно и случайно ни звучала человеческая речь, в ней всегда можно найти те или иные закономерности, которые делают ее именно такой, а не иной. Вот эти же закономерности, точно сформулированные и построенные, как раз и являются моделью данного звучания. Не уловив эту модель в том или ином речевом потоке, мы не сможем понять этот поток ни как правильный, ни как неправильный, ни как ясный и простой, ни как сумбурный и нагроможденный.

Другими словами, теория звуковых моделей впервые дает возможность различать в речевом потоке его реальную или слышимую сторону и его сторону идеальную или закономерную. Теория звуковых моделей учит нас понимать речевой поток не однопланово, не как пустую неопределенность беспорядочных звуков и шумов, но как нечто конструктивно определенное, как нечто расчлененное и объединенное, как нечто построенное и упорядоченное. Звуки и шумы речевого потока могут выступать с разной степенью и с разными качествами своего оформления. Но как бы они ни выступали, для фонолога они всегда предстают как бы пластически, как бы скульптурно. Но, конечно, нужно уметь дать соответствующее описание беспорядочному течению речи. Надо уметь подмечать все малейшие паузы, разделяющие разные комплексы звуков, все их мелодическое строение, всякую малейшую их интонацию. Теория звуковых моделей имеет то практическое значение, что она дает нам культуру слушания речевого потока и приучает находить в речевом потоке проявление тех или иных закономерностей (покамест еще не чисто смысловых, но только звуковых). Правда, такого рода теория звуковых моделей находится еще в состоянии зародыша; и языковеду нужно очень много работать над четким различением звуков и над умением научно и раздельно воспроизводить то, что в речевом потоке часто звучит беспорядочно и нерасчлененно.

Пластика речи и ее внутренний смысл

Было бы, однако, пустым формализмом заниматься изучением речевого потока без учета того решающего обстоятельства, что этот речевой поток еще не есть весь язык человека, а только его максимально внешняя сторона. Забывать, что язык есть орудие человеческого общения, это значит игнорировать и аннулировать все научное значение фонологии. Звуки речи существуют у человека для того, чтобы выражать ими свое внутреннее состояние, свое сознание или бессознательное, свои мысли или чувства со всеми их оттенками и тенденциями. В своем речевом потоке индивидуально человек выражает как лично себя, так и свою общественную принадлежность, свое сословие, свой класс, свое историческое положение.

Кто помнит старую русскую аристократию, тот прекрасно представляет себе ее небрежно фонетическое произношение, французскую назализацию и закрытые гласные в конце слова, ее английские интонации и произношение почти с закрытыми губами. Кто встречался с купеческим миром, тот прекрасно представляет себе ее громкое произношение слов с широко раскрытым ртом; духовенство же часто не делало никакой редукции в послеударных слогах. Фонология должна уметь раскрыть и описать речевой поток спокойного холодного дельца, нервной и истеричной женщины, восторженного поклонника искусства и трезвого прозаика обыденной жизни. У Тургенева в «Отцах и детях» одно действующее лицо, а именно Павел Петрович Кирсанов, произносит слово «принцип» почти по-французски – «принсип» (можно было бы сказать даже «прэнсип»); другое же лицо, Базаров, произносит это слово как «прынцип», ставя к тому же ударение на первом слоге. Разве нельзя судить по такому произношению о сословной принадлежности соответствующих лиц? В романе Диккенса «Крошка Доррит» гувернантка разбогатевшего семейства учит всех произносить слова с вытянутыми губами на французский манер (prune).

Эти азбучные истины необходимо помнить каждому фонологу, если он хочет, чтобы его наука была частью языкознания. Ведь если фонология будет ограничиваться только учением о звуках, она не будет частью языкознания, так как язык не есть только звучание. Если фонолог занимается, например, учением о сочетаемости звуков, то, какие бы правильные статистические методы он ни употреблял и какие бы точные и идеальные результаты он ни получал, такая фонология все равно не будет иметь никакого отношения к языкознанию, так как язык, повторяем, не есть только звучание. Точно так же грамматические модели не имеют никакого отношения к языкознанию, так как язык не есть грамматика. Во всех этих случаях необходим учет внутреннего значения звуков и грамматических форм, и необходимо соединение как фонологии, так и грамматических структур с языком как орудием человеческого общения, без чего самые изысканные структурные формы языка теряют свою связь с языком и становятся предметом специальной, но уже не языковой дисциплины.

Теоретическое языкознание

Огромное значение имеет теория моделей и для теоретического языкознания. Как мы уже говорили, традиционное языкознание слишком интенсивно всегда гонялось за разысканием новых языковых фактов и слишком мало обращало внимания на теоретическую сторону дела, на определение своих категорий и на изыскание более тонких методов. В этом отношении структурная лингвистика и, в частности, теория языковых моделей слишком злоупотребляли теоретическими построениями, удаляясь иной раз в безвоздушное пространство ненужных формул, вреднейшего формализма математических изысканий и наукообразных, путающих дело, обозначений. Это, несомненно, является временным увлечением и в ближайшее время отпадет, по крайней мере, для лингвистики, как ненужная мишура. Тем не менее теоретический напор, характерный для теории языковых моделей и для всей структурной лингвистики, ни в каком случае не пропадет даром и уже заставил коренным образом пересматривать свои теоретические позиции всех передовых лингвистов нашего века.

Оказалось, например, что традиционная лингвистика не очень хорошо разбирается даже в таких, казалось бы, очевидных вопросах, как части речи или члены предложения. Тут царит очень большая путаница. Части речи определяются в связи с логическими категориями, что и неправильно и недостаточно. Члены предложения определяются как ответы на тот или иной вопрос, что вовсе не есть определение, но только интуитивное понимание. Употребляются такие выражения, как «части речи», «частица», «служебные слова» или «знаменательные слова», как будто бы в языке имеется что-нибудь незнаменательное. Падеж тоже определяется как ответ на тот или иной вопрос, а в самой общей форме падеж понимается как отношение одного имени к другому. Однако все это вращается только в чисто интуитивной области и имеет весьма слабую связь с точным логическим определением. Такие категории, как вид, залог или наклонение, в традиционной грамматике тоже почти не выходят за пределы интуитивных установок, чуждых не только логической точности, но даже самой обыкновенной интуитивной ясности, обстоятельности и непротиворечивости. Другими словами, основные теоретические категории традиционного языкознания требуют коренной чистки, и математически-структурный подход сулит здесь самые широкие логические возможности.

В качестве примера можно привести хотя бы понятие фонемы. Прошел длинный ряд веков, когда звуки речи и фонемы никак не противопоставлялись и понятие звука речи было окончательным обобщением всего произносимого. Потом стали замечать то простое обстоятельство, которое известно теперь и всякому школьнику, а именно, что одно дело произносить слова, а другое дело их писать. Откуда получилось такое расхождение? Пришлось различать звуки фактического речевого потока и звуки языка, и, в конце концов, называть фонемой не просто фактически произносимый звук, а именно звук языка с подчеркиванием того, что язык не есть просто звучание. Потом пришлось анализировать и фонему как звук языка. Является ли она родовым понятием в отношении фактически произносимого звука речи или отношение здесь более сложное? Всякий ли фактически произносимый звук речи есть фонема или тот, который несет на себе функцию различения смысла, того, что обозначают фактически произносимые звуки речи? В конце концов мысль дошла до конструирования фонемы как некоторого рода модели, для фактически произносимых звуков речи. Изучая фонологическую литературу последних десятилетий, нельзя не убедиться в том, как плодотворно воздействовали математические методы на развитие учения о звуках речи, ставшего теперь специальной и чрезвычайно тонкой дисциплиной.

Возьмем такую категорию, как часть речи. Исследование О.С. Кулагиной показало, что к этому понятию можно и нужно подойти математически, а именно теоретико-множественно. Оказалось, что часть речи есть не что иное, как известная интерпретация понятия окрестности.

Если взять множество слов и распределить их по окрестностям, то между такими множествами слов, являющихся окрестностями, можно установить подобие или даже тождество, когда одна окрестность накладывается на другую, и показателем этого тождества явится то, что можно назвать типом разных окрестностей. Вот этот тип и есть нечто весьма близкое нашему понятию части речи. Если установить, что имеются слова мужского, женского и среднего рода с окончаниями на -ый, -ая, -ое и окрестности, которые можно назвать единственным или множественным числом, то совпадение такого рода множеств будет рисовать нам определенного рода тип словесного множества; этот тип, очевидно, будет именем прилагательным, другими словами, частью речи, установленной здесь при помощи структурного взаимоотношения слов между собою. Подобного рода рассуждения, конечно, не рисуют нам имени прилагательного в целом, т.к. обычно понимаемое прилагательное гораздо шире, а даваемое структурными средствами, определение имеет гораздо более узкий объем. Тем не менее невозможно спорить о том, что структурное моделирование далеко двинуло вперед разработку учения о частях речи, хотя оно, возможно, еще и далеко от окончательного решения данной проблемы.

О падежах тоже спорили очень много, но окончательного определения падежа мы не имеем до настоящего времени.

Это объясняется тем, что падежи определялись не столько логически и по существу, сколько описательно, эмпирически, почти только интуитивно. Нельзя не признать огромного значения той попытки структурного определения падежа, которое принадлежит А.Н. Колмогорову и В.А. Успенскому. Идея этого определения очень проста. Берется ряд одинаково построенных фраз, устанавливается соотношение между отдельными классами слов, составляющими эти фразы, и падеж отыскивается при помощи соотношения этих классов, т.е. при помощи установления эквивалентности его окружения в одинаково построенных фразах. Определение падежа в этом случае тоже является слишком широким и чересчур абстрактным; оно очень далеко от конкретной смысловой насыщенности понятия падежа в традиционном языкознании. Тем не менее и здесь структурный метод и моделирование дают весьма ощутительные результаты, отвергать которые немыслимо для языковеда, если он ищет свою истину без всякого предубеждения, как бы далеко ни расходились между собою возможные в настоящее время структурные методы моделирования и фактическое богатство огромных эмпирических данных традиционного языкознания.

Таким образом, роль структуры математического моделирования на путях установления точного теоретического языкознания никак не может отрицаться или уменьшаться.

Условия возможности построения языковых моделей

В заключение необходимо сказать несколько слов об условиях, без соблюдения которых эта огромная роль моделирования может значительно снизиться и даже совсем потерять свое значение.

Во-первых, лингвист всегда должен иметь в виду только свои собственные интересы, т.е. интересы фактического изучения фактически существующих естественных языков. То, какие цели может преследовать математик или техник при изучении математической лингвистики, касается только самих математиков и техников, а не лингвистов. Поэтому расстаться лингвисту с традиционным языкознанием совершенно невозможно, поскольку именно оно накапливает фактические языковые материалы и является той единственной дисциплиной, которая призвана изучить и обобщить эти последние.

Во-вторых, конструирование математических структур и систем, само по себе не имеющее никакого отношения к лингвистике, хотя и пользующееся теми или иными ее материалами, может иметь свой настоящий научный смысл только в том единственном случае, когда мы уже хорошо знакомы с теми или иными категориями, наличными в языке и в разной степени осознанными в традиционной науке об языке. Если мы, напр., не знаем, что такое падеж, то структурно-математическое изыскание, как бы оно точно ни было, ровно ничего не даст для понимания падежа.

Необходимо начинать изучение языка снизу, т.е. с эмпирического обследования его фактов или хотя бы с простого их установления.

Установив тот или иной звуковой факт и чувствуя недостаточность традиционных методов для его осознания, мы можем обратиться к структурной лингвистике и попробовать применить ее методы. Но если мы не знаем самих фактов языка и не умеем фиксировать их хотя бы примитивно и приблизительно, никакие математические формулы ничего нам не дадут. Только, представляя себе падеж хотя бы в описательной и интуитивной форме, мы можем ставить себе цели структурно-математического и модельного его оформления. Иначе получается логическая ошибка, весьма характерная и частая для структуралистов, а именно petitio principii. Еще не известно, что такое падеж, а уже дается его математическая формула. Такого рода моделирование для лингвистики бесполезно.

В-третьих, необходимо помнить, что метод структурного моделирования есть метод абстрактный, априорный, дедуктивный. Все время необходимо сравнивать результаты этого метода с результатами фактического и эмпирического изучения естественных языков. Тут очень редко можно встретить полное отождествление. Так, напр., моделирование части речи, по О.С. Кулагиной, отнюдь не совпадает с тем, что мы называем существительным, прилагательным, местоимением и т.д. Те структурные типы, которые здесь удается установить, не охватывают всего смыслового богатства той или иной части речи. Следовательно, необходимо отдавать себе строгий отчет, какую группу изучаемых звуковых явлений захватила наша модель и какие явления еще остаются непродуманными. Иначе говоря, цели эмпирического исследования языков и здесь остаются для лингвиста единственными. Мы часто осуждаем наличие в наших грамматиках огромного количества правил и такого же огромного количества исключений из этих правил. А ведь тем не менее подобного рода метод изучения языка, пусть в данном случае и беспомощный, только и давал до сих пор возможность конкретно соприкоснуться с бесчисленными смысловыми возможностями языков. Иной словарь составлен очень сумбурно. Но раз он дает пусть и сумбурное перечисление всех значений данного слова, он все же бесконечно ближе к фактическим смысловым богатствам языков, чем отвлеченная математическая формула. Насколько трудна, неопределенна, скользка и полна всяких исключений установка языковой модели, можно видеть по статье Г.С. Цейтина «К вопросу о построении математических моделей языка». (Доклады на конференции по обработке информации, машинному переводу и автоматическому чтению текста, вып. 3, М., 1961). Сам Г.С. Цейтин постоянно употребляет такие выражения, как «близость» и притом «в определенном отношении» соответствующей математической конструкции к «свойствам реального языка». Анализирующие модели, которые возникают из операций над определенным кругом языковых явлений, «наталкиваются на трудности, вызванные сложностью структуры исходного объекта – языка». Синтезирующие модели, в которых «первоначально создается независимо от языка некоторая математическая конструкция, а затем проверяется ее соответствие действительному языку», тоже могут обладать разной точностью. Построение алгоритмического процесса, порождающего множество грамматически правильных фраз языка, тоже никогда не может быть надежным, и соответствующая модель тоже «не должна воспроизводить в точности все детали языка». Наконец, во всей этой статье Г.С. Цейтина нет ровно ни одного конкретного примера построения языковых моделей. Ясно, что теория языковых моделей в настоящее время находится только в эмбриональном состоянии.

Т.М. Николаева в статье «Структура алгоритма грамматического анализа (при МП с русского языка). Сб. Машинный перевод и прикладная лингвистика», М., 1961, № 5 устанавливает восемь типов синтаксических отношений, подлежащих учету при переводе на другой язык: подлежащего к сказуемому, данного слова ко всему предложению или к несогласованному с ним существительному, данного слова к управляемому им глаголу без посредства предлога, или к управляющему глаголу при помощи предлога, определение глагола данным словом или прилагательного или согласованного с ним существительного. Конечно, грамматический перевод еще не есть полный перевод; а такой перевод, который был бы переводим и по содержанию, все еще очень труден. Стоит обратить внимание также и на статью Г.В. Колшанского в том же сборнике под названием «О формализации контекста», где также указываются большие трудности в формализации текста, иной раз совершенно непреодолимые. Ср. Г. Ингве, Синтаксис и проблема многозначности, и Э. Рейфлер, Определение значения при машинном переводе. (Сб. Машинный перевод, М., 1957).

И все же надо стремиться искоренить сумбур в наших грамматиках и словарях и подводить сумбурные факты под общие языковые закономерности. А структурное моделирование оказывает здесь незаменимую услугу.

В-четвертых, огромная роль структурного моделирования может легко снизиться и даже аннулироваться, если мы не будем помнить того, что основной задачей структурного анализа является установление тех или иных структур, но никак не разыскание и установление новых языковых фактов. Структурное моделирование не устанавливает никаких новых языковых фактов, оно дает только структуру уже найденных фактов и приводит в систему то, что получено эмпирическим путем и потому страдает отсутствием окончательного осмысления и оформления.

Структурное моделирование делает употребляемые нами категории более ясными и определенными, стараясь дать им максимально четкую формулировку и систематизацию. Новые языковые факты может найти только эмпирическое исследование языка, и никакими другими методами получить эти факты невозможно. Только встреча с фактом, как таковым, играет решающую роль. Все же остальное есть только осмысление и оформление фактов.

Наконец, в-пятых, можно выставить и еще один тезис, который, насколько можно судить, является только обобщением всех предыдущих, установленных нами, условий значимости структурных методов.

Именно всякая структура предполагает тот предмет, структурой которого она является. Всякая модель есть модель чего-нибудь; и она совершенно теряет свое значение, если мы ее будем рассматривать в абсолютной изоляции. Короче говоря, теория языковых моделей, как и моделей вообще, получает свой научный смысл только в связи с теорией отражения.

Если имеется какая-нибудь действительность и если она отражается в сознании или мышлении человека, тогда устанавливаемая нами структура и модель получают свой реальный смысл и обогащают нашу науку об этой действительности. Между прочим, такая простая вещь понятна отнюдь не всем структуралистам. Многие в своем стремлении устанавливать те или иные структуры и модели слишком увлекаются своим предметом, отрывают его от действительного состояния вещей, превращают его в мертвую абстракцию или прямо в фикцию и даже подыскивают для подобного субъективизма разного рода философские обоснования. Однако форма вещей неотделима от самих вещей, как бы совершенно мы ее ни изучали в отдельности. Вещь, лишенная своей формы, рассыпается и перестает быть вещью; и наше учение о действительности, в данном случае о языке, отрывающее форму от содержания, превращается в пустую фикцию и делается предметом бесполезного жонглирования пустыми абстракциями. Теория языковых моделей развивается и разрушается в зависимости от того, пользуется ли она теорией отражения или изучаемая ею действительность «превращается» в беспредметные формулы и в нагромождение ничего не отражающих собою фикций. Таково это первое и последнее слово теории языковых моделей. Или она есть результат методически применяемой и развиваемой теории отражения, – тогда обеспечивается для нее большая роль в научном языкознании. Или она принципиально трактуется как нечто самостоятельное, беспредметное и не отражающее никакой действительности, – тогда роль ее снижается и на каждом шагу готова дойти до полного падения и нуля. Это – первое и основное условие возможности научного построения теории языковых моделей.

Общая методологическая характеристика предложенного выше изложения

Если бы мы захотели дать самую общую характеристику методологии нашего изложения, то мы не ошибемся, если скажем, что примененный нами метод есть метод описания. Когда мы определяли модель языка, мы исходили, напр., из того, что всякая языковая модель есть обязательно структура, т.к. иначе она ничем не будет отличаться просто от абстрактного понятия звука. Это было просто констатацией определенного факта и дальше мы никуда не шли. Всматриваясь в эту структуру, мы нашли в ней целое и части, нечто нераздельное и нечто раздельное. Здесь мы ограничились опять-таки простой констатацией, что всякая структура есть единораздельность; и, опять-таки, в объяснении этой единораздельности мы тоже никуда не пошли дальше. То же самое получалось у нас и тогда, когда мы говорили о принципе построения структуры и о перенесении структуры с одного субстрата на другой, необходимое для того, чтобы структура перестала быть просто одной структурой, но стала еще и моделью. При описании отдельных элементов структуры и модели мы тоже ограничились простым указанием на то, что эти элементы должны быть строго отличны один от другого, не совпадать один с другим, и в то же самое время быть способными образовывать из себя цельную систему. Для этого мы ввели такие понятия, как неоднородность и релевантность, и т.д. и т.д. В конце концов даже и такое фундаментальное понятие как отражение мы вводили почти исключительно в описательном плане, т.е. в плане констатации необходимых фактов; кое-где мы заговаривали и о диалектике, когда, например, характеризовали живой языковый поток как совмещение различных между собою звуков, образующих вместе единое и цельное становление человеческой речи. Это уже было не просто описанием, но и попыткой дать некоторого рода объяснение фактов. Однако эти диалектические указания не были нашей прямой задачей и давались только случайно.

Положительная и отрицательная сторона чистого описания

То, что описание фактов играет первую (по крайней мере, во времени) роль в науке, спорить об этом не приходится. Прежде чем что-нибудь объяснять, надо знать те факты, которые мы хотим объяснять, а знание фактов возникает только в связи с их элементарным описанием. Нельзя отрицать, что абстрактная сущность реального звука не есть просто его отвлеченное понятие, но еще и его структура, поскольку понятие всякого факта, как оно понимается у обывателей и в школьных учебниках, совершенно отвлекается от всякой конкретности фактов, игнорирует все их различия и пользуется только тем одним, в чем они тождественны. Так понимаемое формально-логическое понятие факта чересчур бедно и бессодержательно, являясь чересчур убогой абстракцией, превращающей факты в бессильное и бесплотное построение. Констатация того, что абстракция может быть и более содержательной, что она может, напр., воплощать в себе известную идею порядка и быть упорядоченным целым, конечно, гораздо богаче формально-логического понятия фактов, основанного только на фиксации их тождественного признака. Однако эта совершенно правильно описываемая структура содержит в себе вполне определенную диалектику целого и частей; но диалектика эта уже не является простым описанием элементов, входящих в структуру, и, тем более, не является описанием взаимоотношения элементов структуры и самой структуры, как взаимоотношения частей целого и самого целого. Здесь необходимо уже не просто писание, но объяснение; и объяснение это есть диалектика. То же самое необходимо сказать и о соотношении структуры с принципом ее построения: этот принцип структуры не есть сама структура, и в то же самое время не находится где-нибудь вне ее. То же самое необходимо сказать и об отношении структуры с тем субстратом, в котором эта структура воплощается: воплощенная структура не есть просто сам субстрат, в котором структура воплощена, но она и не вне этого субстрата.

Таким образом, описание есть необходимый момент в науке; но это есть только начало науки. Сама наука не может ограничиться только одним описанием фактов. Она еще всегда стремится и объяснять эти факты, находить их общие закономерности, которые давали бы возможность делать прогнозы об их будущем состоянии, не говоря уже о том, что они мыслятся отнесенными также и в прошлое.

Новая задача

Исходя из того, что одним из решающих фактов как в истории, так и в теории языка является наличие в нем моделей, очевидно, необходимо кроме описания языковой модели давать также еще и ее объяснение. А, исходя из того, что подлинное объяснение есть диалектика, необходимо признать, что подлинное изучение фонемы, а также и других элементов языка должно быть диалектическим. Это означает, что работа, предпринятая нами в предыдущем, является только предварительной. Она была проведена для элементарного описания некоторых фактов языка, вернее же сказать, для известной их констатации.

Необходимо предварительно приучиться наблюдать структурные модели в языке, и необходимо сначала отойти от слепого эмпиризма и грубого натурализма в этой области. Задачей предыдущего изложения и была попытка привлечь внимание читателя к некоторым не просто слепо-эмпирическим и не просто натуралистическим наблюдениям в области естественных языков. Языковед, имеющий дело с естественными языками, никогда не может быть слепым эмпириком или грубым натуралистом. Ведь его задачей все равно является установление каких-нибудь закономерностей изучаемых им естественных языков. А эти закономерности уже сами по себе далеко выходят за пределы слепого эмпиризма и ни в какой мере не сводятся на простые натуралистические наблюдения и объяснения. В предыдущем мы предлагали только расширить эту область изучения закономерностей и еще дальше уйти от слепого эмпиризма. Делали мы это путем таких описаний, которые нам представлялись наиболее простыми и очевидными. Но, повторяем, простое описание даже и в абстрактных областях еще не есть подлинная наука. Подлинная наука всегда есть некоторого рода объясняющая система, конечно, не застойная, не неподвижная, не мертвая. Система должна быть подвижной, вечно меняющейся и творческой. Нечего и говорить, что построить такую систему языка – вещь очень трудная и едва ли выполнимая при современном состоянии науки. Тем не менее, принципы такой системы уже и теперь ощущаются весьма интенсивно и во что бы то ни стало требуют своей формулировки. Но основное условие для системы чего бы то ни было есть и ее внутренняя диалектическая самоподвижность и ее внешнее стремление к другим возможным системам.

Итак, изучение языка в качестве диалектической системы есть необходимое условие для построения лингвистики в виде научной дисциплины. Наши предыдущие описательные подходы к языковой модели должны рассматриваться пропедевтически и, даже можно сказать, по преимуществу педагогически. Предстоит полная перестройка всех предложенных у нас выше наблюдений в целях достижения диалектической системы языка, хотя бы только в принципе. Нечего и говорить о том, что наибольшими материалами в этом отношении из всех уровней языка обладает уровень фонематический. Поэтому необходимо испробовать предлагаемую нами объяснительную теорию диалектической системы прежде всего в области фонологии.