Введение в общую теорию языковых моделей

1. Вступительные замечания

Неясности и путаница традиционных грамматик, а главное, слишком дискретное изложение в них языкового материала, побуждает современного исследователя задумываться над вопросами о новых и более совершенных методах грамматического анализа. В наших словарях обыкновенно указываются различные значения данного слова. Но удивительным является то, что при отсутствии больших навыков в данном языке, а иной раз даже и при наличии таких навыков, отнюдь не всякую фразу можно сразу же и без всяких колебаний перевести на родной язык при помощи современных словарей. Это происходит потому, что словарь может указывать только главнейшие значения данного слова, и, кроме того, с резким противоположением одного значения другому. Но язык в этом смысле совершенно бесконечен. В зависимости от бесконечных контекстов данное слово тоже приобретает бесконечное число разных семантических оттенков, которые нельзя охватить ни в каком многотомном словаре. Фонетика дает описание разных звуков, и эти описания могут быть очень тщательными и подробными. Но как бы фонетика данного языка ни была тщательно и подробно построена, всякая фонетика совершенно бесконечна; и невозможно зафиксировать все оттенки произношения данного звука, если всерьез учитывать все отличия индивидуального и местного произношения. Грамматика тоже состоит из того или иного, но отнюдь не бесконечного, числа законов и правил. Но то, что фактически мы находим в языке и, особенно, в речи, несоизмеримо с этими законами и правилами, как бы они ни были тщательно и подробно формулированы.

Такое положение дела в корне подрывает самые основы всякой науки о языке. Всякая наука о языке волей-неволей состоит из конечного числа наблюдений и обобщений, а сам язык бесконечно разнообразен не только в разные периоды своего развития, но и на каждой отдельно взятой ступени своего развития. Невольно возникает вопрос о том, как же обходятся с подобным положением дела другие науки. Ведь действительность бесконечно разнообразна не только в языке. Таковой же является она и в истории и в природе. Спрашивается: как справляется с бесконечным разнообразием действительности, например, наука о природе? Оказывается, для того, чтобы формулировать какие-нибудь закономерности в бесконечном разнообразии природы, привлекают самую точную науку, математику, но вместе с тем, уже не ограничивают ее только одними конечными величинами. Эти конечные величины только раздробили бы действительность на отдельные дискретные части, и живого изображения непрерывно текучей действительности мы все равно не получили бы. Оказывается, даже и для суждения о конечных величинах необходимо использование категории бесконечности, потому что, повторяем, действительно существующие факты всегда бесконечно разнообразны, хотя бы в каждый отдельный момент они и представлялись бы конечными и единообразными. Привлечение категории бесконечности дало наукам о природе мощное орудие для анализа путаницы, из которой состоит действительность, и для превращения этой путаницы в систему вполне конечного числа закономерностей. Нельзя ли то же самое проделать и в языкознании? Нельзя ли и здесь ввести принцип бесконечности так, чтобы он объяснял нам все те языковые явления, которые при традиционных подходах к языку, изображаются в дискретном виде и потому не отражают того, что фактически творится в языках?

В настоящем очерке мы хотели бы продумать, на первый раз пока, те две математические категории, которые употребляются в современной структуральной лингвистике и которые, судя по их разработке в математике, казалось бы, могли принести пользу и лингвистике. Это – понятие окрестности и семейства. Использование этих категорий в структуральной лингвистике никак нельзя назвать удовлетворительным. Тем не менее, с привлечением этих категорий положено начало большого дела. А завершено это дело будет, конечно, не так скоро.

В настоящий момент, чтобы не разбрасываться в разные стороны и сосредоточить свое внимание на самой категории окрестности, мы не будем рассматривать в свете этой категории решительно всю науку о языке, а возьмем только ту или иную, более или менее простую и достаточно описанную в традиционной лингвистике область. Именно, мы возьмем категорию падежа[72]. Но совершенно ясно, что наши рассуждения будут равно в такой же мере относиться и к любой другой грамматической категории. Они будут относиться в равной мере и к лексикологии, и к фонетике и к любым выразительным приемам в языке, т.е. и ко всей стилистике и поэтике. Однако, для нас важно представить себе в яснейшей форме лингвистическую категорию окрестности вообще; и если эта ясность будет достигнута, хотя бы на одной грамматической категории, то тем самым учение об окрестности уже получит значение и для разработки всех других проблем и областей языка.

Жаль, что те лингвисты, которые употребляют понятие окрестности, до сих пор не дали достаточно ясной разработки этой категории, почему нам и придется начинать с элементарнейших истин, подлинное место которых, казалось бы, только в школьных руководствах. Главное то, что применение математики в области изучения языка должно быть абсолютно ясным всякому языковеду, воспитанному на традиционной лингвистике. Очень легко заполнять целые страницы математическими формулами, никак их не разъясняя для языковедов. Но против такого метода изложения математической лингвистики мы решительно протестуем. Всякая наука должна быть, прежде всего, ясной. Но для ясности необходимы те элементарные наблюдения, которые доступны каждому. Привилегированность в этом отношении может только повредить делу. Поэтому неизбежно начинать с элементарнейшего и понятнейшего. Но посмотрим, что говорят об окрестности математические лингвисты.

2. Структуралисты о понятии окрестности

В своей важной и интересной статье «Об одном способе определения грамматических понятий на базе теории множеств» О.С. Кулагина оставляет понятие окрестности без всякого определения, надеясь, по-видимому, что оно вполне понятно любому лингвисту. Всякое подмножество какого-нибудь множества является для нее окрестностью для любого элемента, входящего в это подмножество[73]. В таких выражениях лингвисту непонятно ни одно слово.

Понятие окрестности в лингвистических целях разрабатывает и И.И. Ревзин[74].

При определении окрестности И.И. Ревзин заранее отказывается от того метода формализации, при помощи которого он рассматривает область фонологии. Грамматика, по его мнению, уже обязательно требует какого-нибудь содержательного осмысления, что с нашей точки зрения, конечно, является уже полным отказом от всякого математического метода, всегда преследующего только обобщенные, а не материально-смысловые формулы. Подобный отказ от формально-математического понимания окрестности, конечно, может нас только разочаровать. Ведь нам-то хотелось получить помощь у математики. А тут оказывается, что математика-то и неприменима в грамматической области. И потом, почему понятие окрестности используется только в грамматике? Оно вполне применимо также и в области фонологии, где оно выступает, пожалуй, даже в более простой и элементарной форме.

Кроме того, – и это самое главное, – общее определение окрестности, даваемое этим автором, очевидно, имеет мало значения и для него самого, почему он тут же переходит и к разным «интерпретациям» понятия окрестности.

Исходное определение у этого автора гласит:

Конечно, о полной «одинаковости» двух информаций не может быть и речи, т.к. это было бы уже не два слова, а просто одно слово. Очевидно, здесь идет речь об отнесенности двух слов к какому-нибудь общему разряду слов или, попросту говоря, о словах как видовых представителях какой-нибудь общей родовой категории, или еще проще, об отношении вида к роду. Но тогда уже и здесь становится ясным то, какое определение окрестности этот автор имеет в виду. Окрестность у него есть, очевидно, не что иное, как совокупность всех видовых представителей данного рода в одной родовой области. Всякий скажет, что ради такого простейшего логического процесса, как подведение разных видов рода под один род, или как разделение одного рода на ряд его видовых представителей, совершенно нет никакой нужды вводить понятие окрестности. Но послушаем, что говорится об «интерпретациях» понятия окрестности.

«Основная» интерпретация гласит: «Это система форм словоизменения одного и того же слова». Из примера, который приводит здесь автор, видно, что он имеет в виду просто склонение имен. А это значит, что окрестность в данном случае есть просто парадигма склонения. На этом можно было бы и покончить с понятием окрестности, которое является вполне излишним, если существуют такие общеизвестные понятия как: «склонение», или «парадигма склонения», но автор книги тут же заинтриговывает нас очень интересным и многообещающим заявлением: «…мы будем иметь в виду структурный принцип регулярности систем словоформ». Это значит, что окрестность будет рассматриваться как структура и не только как структура, но и как модель для всех входящих в нее словоизменений, и, наконец, не только как модель, но и как принцип регулярности всех словоизмененных форм, входящих в эту их родовую общность. Те три интерпретации категории окрестности, о которых дальше пойдет речь, не имеют никакого отношения ни к принципу структуры, ни к принципу модели, ни к принципу регулярного распределения элементов окрестности в самой окрестности.

В самом деле, «Первая интерпретация» выставляет только тот простейший тезис, что «внутрь одной окрестности попадают те и только те формы, объединенные общей лексической морфемой, которые входят в одну парадигму склонения или в одну парадигму спряжения». Это определение окрестности построено на логической ошибке idem per idem: парадигма склонения (т.е. то, что в данном случае является примером на окрестность) есть то, что состоит из падежей; а падежи есть то, что входит в парадигму склонения.

Эта ошибка уже вполне «незамаскированно» выступает во «Второй интерпретации»: «Внутрь одной окрестности попадают формы, имеющие общую основу и образованные наиболее продуктивными флексиями и суффиксами, почти не знающими ограничений в своем употреблении». «Третья интерпретация» отличается от второй только тем, что в ней имеются в виду слова с общей лексической морфемой «без каких-либо ограничений на продуктивность окончаний и суффиксов» (стр. 70 – 72). Таким образом, понятие окрестности в применении к склонению вообще никак не определяется, а заодно никак не определяется и понятие падежа. Вместо этого дается обычное школьное утверждение, что падежи образуют собою склонение, а склонение состоит из падежей. В дальнейшем, правда, еще дается определение падежа по А.Н. Колмогорову; но оно излагается так, что обходится без всякого понятия окрестности.

Теперь посмотрим, что говорят о понятии окрестности не математические лингвисты, а сами математики.

3. Понятие окрестности в математике

Действительно, определение окрестности в математике начинается, приблизительно, с того, о чем говорят и математико-лингвисты. Окрестность можно понимать и на прямой, и на плоскости, и на поверхности, и в многомерном пространстве, и в теории функций и даже просто в теории числовых последовательностей. Сейчас для нас достаточно будет сказать только о самом простом, именно: об окрестности какой-нибудь точки на прямой.

Окрестностью данной точки на прямой, гласит основное утверждение математиков, является любой интервал этой прямой, в который входит данная точка. Вот этим единственным определением окрестности и оперируют математико-лингвисты. Однако, последние упускают из виду то обстоятельство, что наибольшую общность и с виду максимальную неопределенность математики допускают только потому, чтобы дать свой предмет в наиболее точном виде, лишенном всяких случайностей и потому содержащем в себе максимальную смысловую насыщенность, которая обычно тут же и развертывается в целую конкретную теорию, а иной раз до поры до времени так и оставляется в самом общем и, с первого взгляда, в неопределенном виде. Это самое происходит в математике с определением окрестности.

Сначала дается такое определение, которое ввиду своей общности кажется профанам либо самоочевидным, либо совсем ненужным. Ведь всякому ясно, что окрестность Москвы есть та земная поверхность, в пределах которой и находится Москва. Казалось бы, здесь и задуматься-то не над чем. Но удивительным образом математико-лингвисты только и взяли из математического учения об окрестности лишь этот первый самоочевидный и потому вполне бесполезный и никому ненужный тезис, забывая, что тезис этот в математике невозможно понимать только буквально и изолированно и что в нем зажата огромная математическая область, которая у математиков тут же и развертывается в целую теорию, а не остается в виде мертвого и неподвижного тезиса. Автор настоящего очерка должен просить у математиков извинения за толкование элементарнейшего предмета, который для них слишком уж ясен и прост, и вовсе не требует такого популярного размазывания. Однако, пишем мы сейчас не для математиков, но для лингвистов, которых хотим избавить от испуга перед математико-лингвистами и которым хотим разъяснить понятным и обывательским языком, что математика, действительно может принести огромную пользу лингвистике, а не оставаться непонятной абракадаброй.

Спросим себя: как это возможно, чтобы точка на прямой входила в какой-нибудь интервал этой прямой? Это возможно только потому, что в данном интервале есть и еще какая-нибудь, хотя бы одна, точка. Ведь, если этой другой точки нет, тогда наш интервал только и будет состоять из одной первично данной точки, т.е. вовсе не будет интервалом. Теперь зададим себе другой вопрос: как возможно, чтобы на каком-нибудь интервале прямой было две точки? Это возможно только потому, что эти две точки отличаются друг от друга, т.к. иначе было бы не две точки, а опять-таки только одна. Зададим также и третий вопрос: что нужно для того, чтобы две точки на прямой отличались между собою? Для этого необходимо, чтобы между данными двумя точками было какое-нибудь расстояние, т.е., чтобы между этими двумя точками можно было бы поместить еще и третью точку. Очевидно, что тот же самый вопрос нужно поставить и о трех точках, о четырех, о пяти точках и т.д. Другими словами, если имеется на данном интервале одна точка, то это возможно только потому, что на данном интервале возможна и целая бесконечность точек. Вот что значило невинное, и с первого взгляда, банальное утверждение, что окрестность точки – есть тот интервал прямой, в котором данная точка помещается. Уже маленькое напряжение мысли приводит здесь к понятию бесконечности точек, из которых состоит окрестность; а математико-лингвисты только и взяли исходный математический тезис о нахождении точки в интервале и тем самым превратили его в очевиднейшую и вполне бесплодную банальность.

Но попробуем еще минуту задуматься над положением точки в интервале – окрестности, как тут же вытекает и еще один очень важный вывод: как бы две точки на данном интервале ни были близки одна к другой, они могут быть еще ближе того. А это значит, что все точки данного интервала прямой мы рассматриваем, как переменные, как всегда подвижные, как всегда стремящиеся к другим точкам, которые являются для них пределом и которые они никогда достигнуть не могут. Какая-нибудь переменная точка бесконечно приближается к постоянной или последовательность положений данной точки имеет другую точку своим пределом, если с момента определенной близости переменной точки к постоянной, переменная всегда остается в окрестности постоянной точки. Следовательно, окрестностью данной точки на прямой является целая бесконечность точек этого интервала, как угодно к ней близких. Вот в этом-то и заключается все дело, в этой как угодно большой, взаимной близости точек. И подобного рода тезис в скрытой форме уже содержался в первоначальном тезисе, который, как мы уже сказали выше, никак нельзя брать в метафизической изоляции и тем самым превращать его в ненужную банальность.

Можно оказать и иначе. Если мы имеем какое-нибудь бесконечное множество, то предельной точкой этого бесконечного множества является такая точка, в окрестности которой содержится другая, хотя бы одна, отличная от нее точка, входящая в данное бесконечное множество. Таким образом, окрестность данной точки состоит из бесконечного числа бесконечно малых приращений данной величины, данной функции и вообще стремление каждой точки к своему пределу. Понятие окрестности обеспечивает для данной величины возможность бесконечно малых приращений, когда она стремится к своему пределу.

Мы не будем здесь давать определение предела. Оно очень просто, и для ознакомления с ним достаточно самого краткого руководства по математическому анализу. Его можно дать более точно и более подробно, его можно дать и в самой общей форме. Если мы скажем, что пределом данной числовой последовательности является такое число, расстояние которого от любого числа последовательностей, как бы оно велико ни было, может стать меньше любой заданной величины, то подобного определения для нас сейчас вполне достаточно. Всякие уточнения читатель легко найдет уже в элементарных руководствах по математике. И приводить их нам в данном очерке являлось бы излишней роскошью, которая только отвлекла бы внимание читателя от нашей основной проблемы.

4. Значение математического понятия окрестности для лингвистики

Если теперь мы вернемся к лингвистике и заговорим о падежах, как это мы наметили выше, то условимся под точкой понимать падеж, а под окрестностью – парадигму склонения. Тогда получится, что каждый падеж, хотя и может рассматриваться, как нечто устойчивое, неподвижное и постоянное, тем не менее должен одновременно с этим рассматриваться и как пребывающий в состоянии вечного изменения. Он есть только предел для бесконечного множества то более, то менее приближающихся к нему значений, причем значения эти могут быть меньше любой заданной величины, т.е. едва заметно отличаются друг от друга. При этом, подобно тому как распределение точек на прямой сразу же рисует перед нами ту или иную фигуру этого распределения, т.е. по необходимости является структурой, подобно этому и падежи предстают перед нами в виде точного и вполне определенного распределения, т.е. образуют собою каждый в отдельности и вместе взятые тоже определенную смысловую структуру, которую обычно и называют парадигмой склонения, а мы сейчас должны будем назвать окрестностью. Мало того. Как значение падежа непрерывно меняется от падежа к падежу, подобно этому и вся система падежей тоже стремится к определенному пределу, т.е. переменное значение падежа есть только в небольшом масштабе данное воспроизведение такого же процесса и всей падежной системы, т.е. переменное значение падежа – есть модель переменного значения и всей падежной системы.

Следовательно, применение математического учения об окрестности к лингвистике сразу же дает в руки лингвиста ряд крупнейших идей, выраженных к тому же максимально точно. А именно: 1) всякий падеж – есть та или иная определенная категория; 2) всякая падежная категория окружена бесчисленными другими категориями, то более, то менее близкими к ее основному значению; 3) все падежи-категории развертываются по определенному закону в целую систему категорий, образующую то, что и необходимо назвать окрестностью падежа и всех падежей вместе взятых; 4) поскольку развертывание всех падежей происходит по определенному закону и заканчивается определенной системой, т.е. парадигмой склонения, или окрестностью, эта парадигма или окрестность, структурна и, наконец, 5) любая структура может реализоваться в разных областях и на разных материалах, воспроизводясь совершенно точно, но ввиду чуждости новых материалов, оставаясь в них только в виде некоторой формы или схемы, в виде, как мы теперь говорим, модели, вследствие чего каждая реальная структура в языке берется не только самостоятельно и изолированно, но и как возможность бесконечных перевоплощений, как принцип реализации на разных и, притом тоже бесконечных, материалах. Ни одна из этих идей не выражена у математико-лингвистов определенным образом, т.е., другими словами, ни одна из идей математического учения об окрестности не использована математико-лингвистами для лингвистики. Использован здесь только первый тезис математической теории окрестности с исключением всего дальнейшего развития этой теории. Но первый тезис, как бы он ни был правилен, непререкаем и очевиден, если его брать в полной изоляции от всей математической теории окрестности, вопреки научному построению этой теории у самих математиков, вовсе не есть результат применения математики к лингвистике, а есть только результат использования математической терминологии с применением все тех же методов школьной грамматики, но с игнорированием передовых научно-лингвистических исследований. Что можно было бы сказать о представителе той или другой научной дисциплины, если бы он из всего геометрического учения о треугольниках воспользовался только одним первым определением: треугольник – есть часть плоскости, ограниченная тремя прямыми линиями? Можно ли было бы на этом основании какую-нибудь ботанику или зоологию называть математической ботаникой или математической зоологией? Или какую дисциплину можно было бы назвать механико-математической только на том одном основании, что она использовала тезис: тело, на которое не действует никакая сила, находится в покое или в прямолинейном и равномерном движении, минуя все те выводы, которые делаются отсюда хотя бы только одной теоретической механикой.

Эти идеи, получаемые нами в точнейшем виде из математической теории окрестности, в разных смыслах чрезвычайно важны для лингвистики.

Первая идея укрепляет нас в мысли о том, что падеж во всяком случае есть именно падеж, а не что-нибудь иное. Такая простейшая истина многим лингвистам кажется иллюзорной и даже совсем неправильной. Из того, что каждый падеж в любых языках, где он имеется, обладает множеством разных значений, тотчас же делают вывод, что никакой падеж вообще не имеет никакого основного значения, а является конгломератом каких попало и даже труднообозримых значений. Такой радикальный вывод, несомненно, страдает недостатком конструктивной мысли у лингвистов и основан на ползучем эмпиризме, вполне преодоленном теперь во всех науках, и, вопреки фактам, продолжающий существовать в позитивистски-настроенных умах только в виде некритического предрассудка. Думают, что язык вырабатывает какие попало формы выражения и притом неизвестно для чего. Казалось бы, если падежи в том или другом языке твердо зафиксированы морфологически, то должно же это иметь какое-нибудь назначение, как бы ни были сложны отношения между морфологией и семантикой. Правда, традиционный, ползучий эмпиризм и позитивистский скептицизм создали собою целый период в истории языкознания совсем недаром и совсем не без пользы. Часто они весьма удачно борются с абстрактными схемами в языкознании, с метафизически-дискретными категориями и пополняют старую терминологию свежими, живыми и весьма разнообразными материалами. Однако, уничтожение на этом основании самой категории падежа было бы началом разрушения и всякой грамматики как науки, потому что все другие грамматические категории тоже отличаются огромным количеством разноречивых значений и на этом основании их тоже нужно было бы аннулировать.

Вторая огромная идея, получающая для себя точное математическое основание, способна удовлетворить потребности самых рьяных эмпириков и позитивистов. Именно, эта идея формулирует для нас ту особенность языка, которая хотя и чувствуется каждым на практике, но почти никогда не осознается до степени категорической формулировки, особенно в математическом виде. Если мы сейчас говорили о твердом и устойчивом основном значении падежа (а падеж для нас во всем этом изложении является только примером любой грамматической категории), то теперь с такой же решительностью мы должны постулировать и бесконечную текучесть падежа, наличие бесконечного числа разнообразных и разноречивых оттенков вокруг его основного значения, его едва заметные и едва уловимые семантические оттенки и переливы, которые он получает в языке и в речи. Накопление подобного рода оттенков каждую минуту способно отвлечь внимание исследователя настолько далеко от основного значения падежа, что оно для него уже совсем теряется из виду и способно перестать быть какой-нибудь определенной категорией. Эти шесть, эти пять, эти двадцать пять падежей, возможные в разных языках, являются только вехами непрерывного изменения самого смысла того или другого падежа. Выражаясь философски и диалектически, каждый падеж есть только узловой пункт на линии смыслового движения всей падежной области или, как мы теперь можем выразиться точно математически, всей падежной окрестности. Так же как путем постепенного нагревания или охлаждения воды мы можем получить три разных категории вещества, – твердой, жидкой и газообразной, – и из одного и того же непрерывного процесса получается три разных и уже вполне прерывных, т.е. четко отличных одна от другой категории вещества, точно так же и в результате едва заметных изменений какой-нибудь одной грамматической категории, мы, после исчерпания всех ее основных признаков, вдруг переходим совершенно к другой грамматической категории. Это просто является частным случаем диалектического закона перехода от непрерывно меняющегося качества, в результате определенного количества изменений, совершенно к новому качеству, часто мало напоминающему то прежнее качество, которое стало претерпевать свои изменения. Как видим, переход от одной грамматической категории к другой может быть достаточно точно формулирован уже средствами общего диалектического метода. Но вот сейчас мы получаем другую формулу взаимоотношения грамматических категорий, выраженную уже средствами математики. И это стало возможным благодаря теории окрестности.

Лингвисты часто затрудняются, – и в этом они не так уже неправы, – в вопросе об основном значении каждого падежа. Действительно, конкретное значение каждого падежа в живом контексте языка и речи настолько разнообразно, пестро и трудносводимо к одной какой-нибудь идее, что делаются в конце-концов понятными сомнения иной раз весьма крупных лингвистов найти и формулировать какое-нибудь основное значение данного падежа. Но вот математика дает нам в руки одну точнейшую категорию, которая должна устранить для нас всякие сомнения в этой проблеме. А, именно, каждый данный падеж есть только предел бесконечного числа отдельных его значений, могущих стать ближе к его основному значению, чем любое конкретное его выражение. Скептики, отрицающие возможность формулировать основное значение падежа, могут получить от этого полное удовлетворение, поскольку никакого основного значения падежа от них в данном случае и не требуется, т.к. оно недостижимо ни для каких приближенных значений падежа. Это, именно, предел бесконечного числа переменных величин, а не какое-нибудь одно отдельно взятое значение падежа. С другой стороны, однако, скептики и исследователи-позитивисты в данном случае лишаются всякого права на абсолютный релятивизм, потому что хотя бы и в качестве предела, но каждый падеж все же обладает своим определенным значением. Единственное требование, которое налагается на скептиков этим учением о падежах-пределах, сводится к тому, чтобы не перечислять все конкретные значения данного падежа как попало, без всякого порядка и вне всяких закономерностей. Пусть значений данного падежа будет очень много, и пусть их будет даже бесконечное количество. Однако, математический подход к предмету повелительно требует, чтобы все эти значения, конечные или бесконечные, находимые нами в конкретных живых языках и в литературных памятниках, распределялись так, чтобы тем самым устанавливалась та или иная смысловая закономерность развития этих значений, чтобы значения эти не перечислялись сумбурно, но чтобы в них было заметно движение смысла и направления этого движения в определенную сторону, чтобы в каком-то, пусть даже и очень большом отдалении все же виделся тот предел, к которому направляется движение смысла всех отдельных и мелких случаев функционирования данного падежа в живом языке и речи.

Отсюда вытекает и то, что основное значение каждого падежа может даже и не формулироваться точным образом, если для этого имеются какие-нибудь препятствия эмпирически-исследовательского характера. Другими словами, основное значение падежа может даже и не иметь конститутивного значения. Но зато оно обязательно должно иметь значение принципа, с точки зрения которого рассматриваются все бесконечные конкретные значения данного падежа, пусть даже какой-нибудь гипотезы или проблемы, без которых невозможен осмысленный обзор всех эмпирически наблюдаемых отдельных значений и семантических оттенков данного падежа в языке и речи. Можно сказать, если всерьез пользоваться понятием предела, что основное значение падежа имеет не конститутивное, но регулятивное значение. Без этого учение о падежах, а это значит и вся грамматика, превращается в хаос неизвестно каких явлений, становится на путь релятивистского слепого и ползучего эмпиризма и, в конце-концов, перестает быть наукой.

Таково огромное значение для грамматики и вообще для науки о языке понятие предела, а это значит и математической теории окрестности.

Третья идея, которую мы извлекаем из математической теории окрестности, гласит нам о структурном характере каждого падежа и соотношения падежей, а это значит и о структурном характере всех вообще грамматических категорий. В данном случае, структуру мы пока понимаем как единство и определенность смыслового развития. Грамматисты разных языков и разных стран часто отличались и постоянно еще и теперь отличаются вполне сумбурным перечислением разных смысловых особенностей, излагаемых ими грамматических категорий. При таком перечислении остается незаметным то семантическое движение, которое и приводит нас от одного падежа к другому и вообще от одной грамматической категории к другой. Это касается, конечно, не только грамматики. Стоит развернуть любой словарь, как и словарь обнаруживает при объяснении каждого слова, что автор словаря старается только перечислить главные значения данного слова, почти не отдавая себе отчета в том, каким образом каждое отдельное значение переходит здесь в другое. Очень редко авторы словарей рисуют нам самое движение смысла слова, так, чтобы все слово являлось чем-то единым, пусть то исторически или систематически и пусть то будут самые разноречивые и даже противоречивые значения данного слова. Этот бесструктурный метод семантики применяется обычно и грамматистами, так что семантику отдельных категорий приходится только механически запоминать и вызубривать, не отдавая себе никакого отчета в тех семантических направлениях, в которых развивается данная категория. Поэтому нечего удивляться и тому, что падежи оказываются оторванными друг от друга и становится невозможным вообще перейти от одной грамматической категории к другой.

Отсюда сама собой вытекает необходимость и четвертой идеи, которую мы вывели выше для лингвистики из математической теории окрестностей. Если мы будем тщательно наблюдать движение смысла как внутри данной грамматической категории, так и от одной категории к другой, чтобы ясным становилось само появление каждой категории и она уже переставала быть неожиданным и никак немотивированным придатком к уже изученным нами категориям, то ясно, что и все те категории, которые мы сочтем достаточными для исчерпания данного движения смысла, тоже будут представлять собою нечто единое и цельное, нечто единораздельное, другими словами, вся данная парадигма склонения, равно как и каждый отдельный падеж или, выражаясь математически, окрестность отдельного падежа и всех падежей, тоже будет структурой. И структура эта ввиду непрерывного движения всего категориального развития данного типа, например, в результате смыслового развития падежей и их смыслового взаимоперехода, тоже должна представляться вечно подвижной, и исторически и систематически, вечно стремящейся к некоему пределу, который, как гласит элементарное математическое учение, потому и является пределом, что никогда не достижим, и подлинная сущность которого заключается, может быть, только в том, чтобы быть определенным законом развития для бесконечно приближающихся к нему отдельных величин. Ведь, если нет предела для какого-нибудь движения, это значит, что движение не имеет никакого определенного направления. И, если нет предела развития, это значит, что нет и никакого направления для такого развития; и может ли оно быть, в таком случае, развитием вообще? Кроме того, предельность, строго говоря, еще не есть абсолютная неподвижность. Сам предел тоже может двигаться, переводя тем самым приближенно-стремящиеся к нему величины уже в другое измерение, так что такая переменная величина с подвижным пределом сразу движется в двух или нескольких измерениях. В истории языков так и случилось с падежами. Оказалось, что не только существовали смысловые переходы от одного падежа к другому, но и сама падежная категория пребывала в движении, покамест не дошла до полного своего флективного исчезновения в некоторых современных языках.

Сейчас мы говорили о непрерывном движении смысла внутри каждой отдельной категории и между разными отдельными категориями. Необходимая для этого движения закономерность получила у нас название структуры. Другими словами, структурой для нас явилось в данном случае постепенное, непрерывное и бесконечное движение переменной величины к ее пределу. Однако в данном случае это не есть единственное понимание структуры. Категория структуры играет огромную роль также и для постоянных величин, не только для одних переменных, если вообще ставится вопрос о каком-нибудь определенном соотношении данных постоянных величин и о превращении их в единую и неделимую (хотя и раздельную, т.е. внутри себя различимую) цельность. Если мы возьмем все отдельные значения, например, родительного падежа, как они перечисляются в грамматике того или иного языка, то даже и без формулировки их сплошного взаимного перехода, а уже в том дискретном виде, как их обычно рисуют грамматисты, они всегда поддаются превращению их в нечто цельное. И если этого у грамматистов не происходит, то не потому, что это невыполнимо или очень трудно, но исключительно потому, что это обычно не является темой исследования, и грамматисты просто не ставят себе такой задачи. Это является более статическим пониманием структуры, в то время, как предыдущее понимание, основанное на движении переменных величин к своему пределу, можно назвать динамическим пониманием структуры. Примеры на статическое и динамическое понимание структур и падежей мы приводим ниже.

Наконец, велико значение и указанной нами выше, пятой идеи, а именно, идеи модели. Всякая модель предполагает какой-нибудь оригинал, какое-нибудь воспроизведение этого оригинала и какое-нибудь определенное отношение между тем и другим. На основании какого-нибудь закона или метода воспроизведенный оригинал и есть модель оригинала. Будем считать, что каждая грамматическая категория есть некоторого рода оригинал, а ее бесконечные семантические представители – есть модели этого оригинала. Тогда становится ясным, что и каждый падеж является моделью единой и общей категории падежа, и все падежи, взятые вместе, являются моделью еще новых систем или парадигм склонения, которые возникали или могут возникнуть в языке на почве бесконечной языковой семантики. Кроме того, и каждая падежная категория и вся парадигма склонения являются моделями для бесконечного числа также и подчиненных им отдельных слов, получаемых ими в реальном языке и в конкретной речи. Пусть, например, мы определили категорию родительного падежа. Русские слова «стола», «дерева», «цветка» и т.п. являются в языке конкретными воплощениями общей категории родительного падежа, ее реализацией, ее воспроизведением. «Родительность» всех этих родительных падежей будет их моделью. Таким образом, если не всякая структура есть модель (поскольку не всякая структура мыслится реализованной на различных материалах, а может рассматриваться и вполне самостоятельно), то всякая модель уже обязательно есть структура (поскольку возникает она только в результате переноса той или иной структуры на те или иные и, в принципе бесконечные по своему числу, материалы). Если математическое учение об окрестности заставляет нас рассматривать всякое множество как вполне упорядоченное, т.е. как единораздельную структуру, то тем самым мы получаем подход и к учению о моделях, которые являются не чем иным, как практическим воспроизведением данной отвлеченной структуры на том или ином языковом материале. Поэтому моделировать данную категорию в языке – это значит, во-первых, определить ее внутреннюю структуру, а во-вторых, рассмотреть эту структуру как принцип ее воспроизведения, ее функционирования на разных материалах, как потенциальную заряженность порождаемых ею воспроизведений.

Всякий лингвист и даже всякий профан, изучивший школьную грамматику, прекрасно чувствует, что между падежами существует какое-то единство, или что они относятся к какой-то единой и цельной области языка или речи. Но в чем заключается это единство и как формулировать эту цельность, это мало кто умеет делать, а большинству это даже и в голову не приходит. Вместо этой темноты и неразберихи выдвигается ясное и точное понятие модели. Оно рисует нам не только единство смыслового направления при переходе отдельных частных значений данного падежа к этому данному падежу вообще, при переходе одного падежа к другому и, наконец, при переходе всех падежей к их закономерной системе; но также и подчиненность соответствующей реальной языковой семантики всем этим падежным структурам, создавая тем самым смысловое регулирование и структурно-категориальное оформление любого имени, употребленного в данном падеже.

Попробуем теперь привести для указанных выше пяти больших идеи, возникающих на базе теории окрестности, некоторые примеры из учения о падежах в русском языке и отчасти в других индоевропейских языках, не гоняясь ни за какой полнотой, ни за какой точностью приводимых иллюстраций. Последняя оговорка имеет значение не потому, что автор не сумел или не имел времени разобраться в материалах русской грамматики, но потому, что самый этот предмет, как показано выше, одним из своих оснований имеет стихию языковой непрерывности, запрещающей удовлетворяться только одними изолированными примерами и только на них базироваться. Невозможно демонстрировать непрерывность отдельными изолированными и прерывными значениями. Можно только указывать некоторого рода вехи или узловые пункты на фоне бесконечно развивающейся языковой непрерывности. Однако эти вехи и эти смысловые узлы должны указывать нам направление, в котором происходит непрерывный и живой процесс языка. Поэтому и сама непрерывность и связанные с ней категории структуры, модели и окрестности являются для нас только принципами рассмотрения и восприятия языковой действительности, но отнюдь не методами ее изложения и, уж во всяком случае, не реально данной и вполне устойчивой картины самого языка. Пусть имеется два каких-нибудь значения данного падежа. Если мы ограничимся только указанием этих двух значений, это будет абстрактной метафизикой некоторого дискретного множества, состоящего из отдельных, ничем не спаянных между собою, явлений. Но, если мы, имея каких-нибудь два, близких одно к другому, значения данного падежа, будем считать, что в живом языке и в живой речи промежуток между этими двумя значениями может быть всегда заполнен бесконечным множеством всяких других значений того же падежа, едва отличающихся друг от друга, это будет значить, что указанные два значения одного и того же падежа рассматриваются нами с точки зрения принципа непрерывности. И даже если при изложении этого предмета мы не сумеем конкретно указать эти промежуточные значения, которые сплошь переливаются одно в другое, все-таки уже самый принцип непрерывности обеспечит для нас возможность появления в конкретном языке тончайших промежуточных оттенков; да это и всякий внимательный наблюдатель сам прекрасно понимает, удивляясь бесконечным семантическим переливам одной и той же языковой категории, если она берется в живом контексте речи. А в раздельном научном изложении, конечно, можно указать только отдельные вехи непрерывного языкового процесса, только отдельные узловые пункты вечно меняющихся категорий падежа, равно как и всякой другой грамматической категории.

Будем исходить из того, что язык есть орудие сознательного общения между людьми. В языке кто-то обязательно говорит о чем-то и притом кому-то. В отличие от абстрактного мышления, где каждая категория имеет самостоятельное значение и объединяется другой только в порядке логической системы, язык всегда говорит о каком-нибудь объекте, с которым тот или иной субъект находится в состоянии сознательного общения. Это касается любой грамматической категории, но мы сейчас подвергнем рассмотрению только одну категорию падежа.

Всякий падеж тоже есть и некоторого рода субъект и некоторого рода объект и некоторого рода отношение между субъектом и объектом. Это отношение субъекта и объекта, характерное для языка вообще, выражается в разных частях речи по-разному. Когда мы говорим о падеже, то, очевидно речь идет об имени, т.е. об отношении субъекта к объекту в том виде, как оно дано в имени. В имени тоже что-то говорится о чем-то, т.к. иначе оно было бы бесполезно для целей осмысленного общения. В имени есть то, о чем что-нибудь говорится, то, что именно говорится, и то, как именно говорится. Вот это субъект-объектное отношение и есть категория падежа. Падеж есть субъект-объектное отношение, выраженное в имени и средствами только одного имени. Отсюда обычное определение падежа в традиционной лингвистике. Его определяют то как отношение имени к предложению, т.е. как выражение функционирования имени в предложении, то как отношение к предложению и вообще словосочетанию, то как вообще отношение имени к любым другим элементам связной речи. По-видимому, это последнее и самое широкое определение падежа – есть и самое правильное. Мы, по крайней мере, остановимся пока на нем, не отрицая других возможных определений.

Само собой разумеется, что падеж, понимаемый в таком широком смысле слова, является категорией весьма богатой; и неудивительно после этого, что количество флективных падежей в языках весьма разнообразно, а теоретически падеж вообще мыслим в бесконечно-разнообразном виде и потому количество падежей, с точки зрения теоретической грамматики, принципиально бесконечно. Конечно, никакой язык не может формально зафиксировать все свои падежи полностью. Падеж, как мы его определили выше, вообще даже не есть флективная категория и потому может выражаться какими угодно другими языковыми средствами, вовсе не только флексиями. Мы остановимся, однако, на флективно-выраженных падежах, поскольку наличие флексий уже во всяком случае требует соответствующего семантического и коммуникативного анализа. Если оставить в стороне зват.п., который связан с предложением чисто внешним образом (поскольку само предложение в нем совсем не нуждается), то в санскрите мы найдем 7 падежей, в старославянском и русском языках – 6, в классической латыни – 5, в древнегреческом – 4, в современном немецком – 3, в английском – вместо прежних 4-х падежей, собственно говоря, только – 1 падеж, кроме общего падежа (а, именно, родительный принадлежности, в местоимениях же намечается 2 падежа), во французском – 1 общий падеж или, другими словами, ни одного флективного падежа. В архаических языках мы находим целые десятки падежей. И вообще некоторые лингвисты считают проблему падежа неразрешимой. Это происходит от того, что у лингвистов почти всегда возникает желание втиснуть все падежное многообразие языков в те или иные строго-отчеканенные категории. В этом смысле проблема падежа, конечно, неразрешима. Но как раз математическое учение об окрестности дает возможность обозревать бесконечные падежные различия без погружения в неисчислимость и в беспорядочную спутанность падежей и учит нас находить закономерности в тех областях, которые на первый взгляд, казалось бы, лишены всякого порядка и закономерности. Попробуем обозреть результаты традиционной описательной науки в области русского языка, дополняя их некоторыми наблюдениями из других языков; и попробуем реально убедиться в том, что математическое учение об окрестности дает здесь лингвистам в руки весьма мощное орудие для установления закономерностей в падежной области.

5. Иллюстративный материал из области учения о падежах

Рассмотренные у нас выше математические принципы мы попробуем сейчас демонстрировать на категориях грамматики и. главным образом, на падежах. По необходимости мы должны будем приводить многочисленные примеры из области лексики и семантики. Чтобы не сбивать читателя с толку, мы тут же должны сказать, что в данном случае нас никак не будет интересовать ни лексика, взятая сама по себе, ни взятая сама по себе семантика. Ведь лексика и семантика являются той областью (вернее, одной из областей), где грамматические категории находят для себя осуществление и воплощение. Теоретически рассуждая, теория падежей вовсе не нуждается ни в какой лексике, ни в какой семантике и даже ни в каких морфологических показателях. И то, и другое и третье может иметь бесконечно разнообразный вид; и формулировка падежной категории ни в какой мере от этого не зависит. Можно было бы не приводить никаких лексико-морфологических или семантических примеров, а просто дать отвлеченное определение падежа и обозначить какими-нибудь условными знаками все разновидности каждой падежной категории. Так часто и поступают те структуралисты, которые, выставляя тот или иной отвлеченный тезис, не могут или не хотят приводить реальных примеров из естественных языков, чтобы тем самым тщательно охранить логическую чистоту своего формализованного тезиса. Зато, однако, тем самым эти исследователи делают свой тезис непонятным с точки зрения естественных языков. Так поступать мы не будем, и буквенные обозначения необходимых для нас логических деталей не будут нас устраивать. Мы просто станем вести себя так, как ведет себя всякий грамматист естественного языка, т.е. мы будем формулировать и падеж вообще, и каждый отдельный падеж и разновидности отдельных падежей, тут же приводя примеры из естественных языков и нисколько не стесняясь никакой лексикой и никакой семантикой. Нужно только помнить, что приводимые нами лексико-семантические примеры являются не чем иным, как только демонстрацией падежа вообще, данного отдельного падежа и категориальных разновидностей данного отдельного падежа. Необходимо выработать в себе привычку понимать всю падежную область как определенную систему грамматических, а именно, чисто категориальных отношений, которая для своего теоретического конструирования нисколько не нуждается ни в фонологии, ни в морфологии, ни в лексике, ни в семантике, хотя свою подлинную реализацию она находит именно в этих областях. Только тогда чистота предложенного у нас выше математического метода будет соблюдена, и только тогда можно будет говорить о методологически-последовательном применении математики к грамматике. Это обязательно нужно иметь в виду в наших рассуждениях о падеже как о коммуникативно выраженном отношении имени к имени или имени к действию, т.е. об отношении субъекта и объекта действия в пределах имени.

Необходимо сделать и еще одно предварительное замечание. Оригинальность грамматических категорий, их условная самостоятельность и их несводимость ни на какие другие языковые уровни заставляет нас не только оберегать чистоту падежной категории, но также и ее структурную многомерность, которая часто возникает вместо более примитивной линейной структуры. Так, например, привлечение кроме существительного также и прилагательных, числительных или местоимений создает при характеристике данного падежа некую определенную многомерность. Часть речи, привлекаемая для характеристики падежа, осложняет его структуру и из линейной делает ее многомерной. Окрестность можно понимать и не только на основе корневой морфемы как инварианта и морфологических показателей как вариации, но и на основе любого аффикса как инварианта, а всех прочих элементов слова как вариаций. Ясно, что при таком положении дела принцип многомерности тоже должен получить большое значение.

Наконец, приступая к иллюстративным материалам по падежам, мы должны обратить внимание еще и на то, что необходимо отгородиться от тех проблем, которые, может быть, и существенны для нас, но которые не входят в план нашего изложения. Именно, с точки зрения логики, все основные категории, несомненно, должны быть точно определены; а то, что остается без определения, должно так и квалифицироваться как пока еще не подвергшееся точному определению. Так, падеж предполагает наше знание о том, что такое имя, о падежах которого будет идти речь. А для определения того, что такое имя, необходимо определить, что такое часть речи. А для определения того, что такое часть речи, необходим целый аппарат предварительных категорий, поддающихся анализу только с большим трудом. Мы не будем определять ни того, что такое морфема или слово, ни того, что такое часть речи, ни того, что такое имя. Согласно нашему плану это в данном очерке должно остаться без определения. Да и понятию падежа мы даем, скорее, только рабочее определение. Существо же этой категории тоже требует особого анализа и притом в специальной работе, а не там, где этот падеж является только одной из возможных и притом весьма многочисленных иллюстраций. Сейчас для нас существенно только то, что падеж является коммуникативно выраженным отношением одного имени к другому или отношением между именем и действием. Называя эти два члена отношения субъектом и объектом, мы тоже, собственно говоря, еще весьма далеки от логической точности, так что окончательные разъяснения по данному вопросу тоже могут даваться только в специальной работе. Сейчас нас интересует только само отношение двух элементов связной речи, без которого в учении о падежах нельзя двинуться ни на шаг. Все прочие логические уточнения с самого начала не входят в план нашего очерка.

Переходя к иллюстрации этих субъект-объектных отношений в имени, которые обычно именуются падежами, мы прежде всего будем исходить из того положения дела, когда субъект может иметь нулевое общение с объектом. Такой субъект ведь тоже нужно иметь в виду, поскольку подобного рода общение также есть своеобразная ориентация субъекта в окружающей его действительности. Именительный падеж есть демонстрация как раз такого субъекта, который пока еще несоотнесен ни с какими другими, окружающими его, объектами. Правда, это еще не значит, что он указывает на какую-нибудь абсолютно изолированную метафизическую субстанцию. Субъект, выступающий в им.п., является носителем бесконечного числа предикаций и потенциальной заряженности любыми соотношениями со всеми возможными для него объектами. Тем не менее им.п. говорит только об активной смысловой значимости субъекта, как такового, об его независимой смысловой активности, хотя тут же ясно, что эта независимая активность готова каждое мгновение перейти из общей и потенциальной в какую-нибудь частичную, но уже конкретную активность. Если всякий падеж есть категория отношения данного имени к другим элементам связной речи, то им.п. – есть категория соотношения субъекта с самим собою. Им.п. говорит, что субъект есть именно субъект, а не что-нибудь другое. Поэтому вся объективная характеристика такого субъекта мыслится только потенциальной и потому в им.п. не выражается ровно никакого отношения субъекта к объекту.

Между прочим, античные грамматисты сделали огромную и роковую ошибку, назвав этот падеж так, что его единственной функцией как будто бы является только одно наименование предмета. Собственно говоря, уже и каждый падеж что-нибудь именует, т.е. является им.п. Да и может ли человеческое слово вообще употребляться так, чтобы ровно ничего не именовать, ровно никакого предмета не называть? Даже т.н. служебные слова или частицы только в порядке недоразумения противопоставляются т.н. знаменательным словам, как будто бы союз или предлог действительно ничего не обозначают, ничего не «знаменуют», т.е. ничего не значат. Если они ничего не значат, то им вообще нет места в языке. Если же союз и предлог что-нибудь значат, то они тоже являются «знаменательными» словами, только их значения относятся к более сложным предметам, которые нужно уметь формулировать. Тем более ошибочно именовать независимый субъект «именительным падежом». Этот падеж правильнее было бы назвать субстанциальным падежом (casus substantialis), а не просто именительным. Но терминология здесь, конечно, не при чем. Дело здесь заключается в независимости существования, а не просто в наименованности.

Теперь пойдем дальше, т.е. перейдем от независимого субъекта к окружающим его объектам. Чтобы соблюсти строгую логическую последовательность и не излагать падежи во всей их сумбурной семантике, будем исходить из максимально пассивного объекта, переходить к его постепенно нарастающей активности и заканчивать той его максимальной смысловой активностью, которая приравнивает его уже к им.п., но не к им.п. независимого субъекта, а к им.п. независимого объекта.

Подыскивая в индоевропейских языках и, в частности, в русском языке, такой максимально пассивный падеж, мы, несомненно, наталкиваемся на т.н. винительный падеж. Терминология его тоже достаточно уродлива и тоже восходит к наивности античных грамматистов. Впрочем, последние рассуждали еще более уродливо, назвав его не просто вин.п., но даже почему-то «обвинительным» падежом (accusare именно значит «обвинять»). Секрет этой уродливой терминологии очень прост. Хотели попросту сказать, что этот падеж обозначает собою тот предмет, в направлении которого развивается действие глагола, имея в виду особенно переходные глаголы. Такой предмет и трактовался как «причина» действия или «вина» для данного глагольного действия. Но, если это так, то, конечно, было бы гораздо правильнее назвать этот падеж или casus causalis, «причинный падеж», или casus obiectus, «противолежащий падеж», объективный падеж, casus obiectivus, пад. «объективный». Здесь, вообще говоря, мыслится полная пассивность объекта. Субъект или целиком его создает, уничтожая его вместе с тем – «есть рыбу», «стирать пятно», «рубить лес», «срывать цветы», а также оставляя его в законченном виде, – «писать письмо», «рисовать картину», «варить кашу», даже с некоторыми признаками самостоятельности, – двойной винительный в разных языках и в том числе в старославянском, – «постави уношу князя им» (имея в виду второй из этих двух винительных); или объект оказывается уже готовым, а субъект им только овладевает, – «купить книгу», «убить медведя», «надеть платье». При этом овладевание объектом может мыслиться и в отношении качественном, качественно-количественном, – acc. relationis или respectivus, в греч. яз. calos to sornia («прекрасный телом»); или только в количественном, имея в виду его пространственное, временное, весовое, вообще то, или иное частично-количественное овладевание, – «пройти километр», «посвятить всю жизнь», «заплатить три копейки». Таковы же многочисленные значения вин.п. и в других индоевропейских языках, и прежде всего в санскрите, греческом, латинском, старославянском яз. Когда объект не создается, а является уже готовым для субъекта, и субъект им только овладевает, то в этом втором случае, конечно, объект становится гораздо более самостоятельным. Он еще более самостоятелен тогда, когда субъект действия им не овладевает, а только стремится к нему, движется в его направлении. Это нарастание активности объекта, который вначале мыслится совершенно пассивным, из приведенных примеров вполне очевидно. Ясно, что между указанными у нас выше категориями вин.п. существует также и бесконечное количество промежуточных звеньев. Так, объект в выражении «принимать гостей» более активен, чем в примере «возить салазки», но более пассивен, чем в выражении «воспитывать детей» или «любить цветы» (имея в виду покупку и разведение цветов, а также постоянное ухаживание за ними). Промежуточные оттенки неисчислимы даже здесь в пределах указанных выше категорий вин.п. в русском языке.

Так, в санскрите соединения вин.п. отвлеченного предмета с глаголами «ходить», «приходить» создает идею соответствующего процесса («проходить», «достигать», «старика», «стареть»). Подобного рода вин.п., в котором плохо дифференцируется движение, и предмет, в направлении которого происходит движение, по-видимому, менее пассивен, чем вин.п. в русском не только «варить кашу», но и «воспитывать детей», таков же, напр., вин.п. внутреннего объекта в греческом и латинском языках (сравни «думу думать», «шутку шутить»). А когда санскрит начинает понимать вин.п. существительного или чаще прилагательного в смысле наречия, то ввиду несвязанности наречия в смысле управления с другими членами предложения делает этот падеж еще более активным, чем указанный нами сейчас русский вин.п. с обозначением количества. Греческие и латинские вин.п. при таких глаголах, которые по-русски требуют других падежей или падежей с предлогами, явно нужно понимать более пассивно, чем соответствующие русские падежи. Если мы по-гречески глагол «поступать несправедливо» или «оказывать добро» ставим с вин.п., то, очевидно, предмет глагольного действия мыслится здесь пассивнее, чем в русском дат.п., и мало чем отличается от обозначения тех объектов, которые указывают только направление действия, а не на его качественное содержание. Таковы же и вин.п. в греческом и латинском языках при verba affectuum. Винительный падеж такого типа активнее простой качественности объекта, определяющего собою направление действия. Он активнее также и того винительного в древних языках, который обычно называется accus. relationis или accus. graecus. С другой стороны, второй винительный падеж в греческом, латинском, старославянском двойном винительном указывает, наоборот, на слишком большую самостоятельность предмета, выходящую за пределы того, что мы видели сейчас в русском языке. Правда, эта самостоятельность здесь не только не достигла той активности субъекта, которая мыслится в именительном падеже, но даже и той потенциальной активности, которую мы сейчас увидим в русском дательном падеже, и той обобщенной активности, которую мы найдем в родительном падеже. Поэтому она в сущности здесь пока еще чрезвычайно пассивна. Самостоятельность действия, или, вернее, существования, скорее зависит здесь от управляющего глагола, чем от самого вин.п., который все еще достаточно пассивен.

В итоге предложенных выше замечаний о вин.п. в русском и др. языках, имея в виду семантическую структуру этого падежа, в смысле последовательного нарастания его активности, можно было бы предложить приблизительно нижеследующую схему, которая, конечно, отнюдь не бесспорна, требует всякого рода уточнений и дополнений и вообще является только построением кое-каких не очень твердых вех в безбрежном семантическом поле этого падежа.

1) Объект не только впервые создается, но тут же и уничтожается субъектом глагольного действия, – «жарить рыбу», «есть рыбу», «стирать пятно», «срывать цветы».

2) Объект впервые создается, но тут же не уничтожается, а остается в том виде, как он создан – «писать письмо», «строить дом».

3) Объект, далее, хотя и создается субъектом глагольного действия, но начинает функционировать в подчеркнутом виде самостоятельно, уже вне всякой зависимости от субъекта, как, напр., второй винительный в обороте двойного винительного.

4) Объекту, далее, остается целиком освободиться от создавания его субъектом, и он теперь начинает мыслиться как нечто субстанциальное, независимое от него, несмотря на грамматическую зависимость, как, напр., вин.п. в выражениях «рассматривать картину» или «фотографировать здание». Здесь уже сам субъект начинает интересоваться объектом и к нему стремиться. С другой стороны, постепенно смелеющий объект не только становится целью стремления для субъекта, но уже

5) начинает характеризовать собою тот субъект, который его создавал, либо качественно – acc. relationis, – либо количественно, – «пройти два километра».

6) Объект получает далее настолько большую самостоятельность, что субъекту уже приходится овладевать им извне, как чем-то существующим еще до всякого глагольного действия. И это сопротивление объекта либо пассивно, – «возить салазки», либо активно – «ловить рыбу», «убить медведя».

7) Действенность объекта дорастает до необходимости для субъекта глагольного действия считаться с таким объектом и в более сложном смысле слова. Когда мы говорим «принимать гостей», мы имеем в виду весьма сложную систему отношений хозяев и гостей. «Гости» – это не «салазки» и не «рыба» и уж тем более не «километры». Когда мы говорим «разводить цветы», тут, пожалуй, возни еще больше. Цветы надо посадить или купить, их надо поливать и вообще за ними ухаживать, и это очень длительно. Само собою разумеется, что вин.п. в таком выражении как «воспитывать детей» еще самостоятельней и сложнее и для субъекта еще ответственнее.

8) Активность объекта может оказаться даже вполне равной активности субъекта, как, напр., в греч. gameo, «вступаю в брак», с вин.п., поскольку при вступлении в брак это вступление одинаково совершается и мужчиной и женщиной. Ясно, что тут уже рукой подать и до прямого нападения объекта на субъект, того или иного прямого воздействия на него, вопреки грамматической пассивности вин.п. вообще. Греч. глагол manthano значит «учусь», но он ставится с вин.п., который в данном случае указывает на то, чему именно учится субъект глагольного действия. Поэтому грамматически субъект в данном случае мыслится действующим на объект, а фактически и коммуникативно оказывается, что объект действует на субъект. То же самое мы имеем и в таких греч. глаголах, как thaymadzo, «удивляюсь», с вин.п., или langchano, «получаю по жребию», тоже с вин.п. или lanthano, «я скрыт от кого или чего», причем лицо или предмет, от которого субъект здесь скрывается, стоит в вин.п. Если раньше объект только еще создавался субъектом или субъект самостоятельно вступал с ним в какие-нибудь связи, то во всех приведенных только что случаях субъект оказывается совершенно пассивным, а вся активность принадлежит объекту в вин.п. Весьма активны вин.п. при verba affectuum в греч. dedienai, trein или лат. timeo, metuo.

9) Вин.п. способен выражать собою даже такой объект, который почти неотличим от направленного на него субъекта и ничтожно мало дифференцирован от действия субъекта. Таков вин.п. т.н. «внутреннего объекта», – «думу думать», «шутку шутить», «дело делать».

10) Наконец, подобно тому как вначале объект в вин.п. был всецело созданием соответствующего субъекта и даже мог от него погибать, подобно этому в языках нередки случаи, когда объект, поставленный в вин.п., тоже и нападает на субъект глагольного действия и даже его полностью уничтожает, как, напр., в лат. pereo aliquem (Плавт), «я погибаю от кого». Сюда же можно отнести вин.п. в таких русских выражениях как «получить смертный приговор», «погубить свою жизнь» или «иметь неизлечимую болезнь». В одном отношении и еще большей самостоятельности достигает вин.п., когда он становится наречием. Этим адвербиальным наречиям, конечно, очень далеко до самостоятельности им.п. Однако в системе предложения они уже вполне свободны от всякой зависимости, от какого-нибудь управления со стороны имен или глаголов, – «хорошо», «плохо», «быстро», с аналогичными фактами из греч., лат. и др. языков.

Нечего и говорить о том, что возможны и всякие другие, промежуточные звенья между указанными значениями вин.п. Во всяком естественном языке этих оттенков вин.п. бесконечное количество. Можно сказать, что сколько контекстов имеется для вин.п., столько же имеется и различных семантических оттенков вин.п.

Напомним еще раз, что, приводя разные примеры на вин.п., мы отнюдь не занимаемся ни семантикой специально, ни лексикой специально. Если мы скажем, что формально-грамматически вин.п. обозначает максимально пассивный объект, а семантически он может обозначать любую степень активности этого объекта, то эти наши слова ни в каком случае нельзя принимать в том смысле, что мы нарушаем единство предмета грамматики и сбиваемся на семантику. Дело здесь совсем не в семантике, которая привлекается здесь только для иллюстрации падежной категории, а дело исключительно в категориальной дифференциации самой же грамматической категории падежа. И, собственно говоря, тут даже и нельзя было бы говорить о противоположности формально-грамматической и семантической точки зрения. Эти обе точки зрения продиктованы одним стремлением понимать грамматику коммуникативно. И то, что обычно называется формально-грамматическим подходом – есть фиксация более общей коммуникативной значимости падежа; а то, что мы в нашем очерке называем семантической трактовкой, относится только к более конкретной коммуникативной значимости падежа.

Допустим теперь, что наш объект становится еще более активным. Он не только не создается впервые в результате действия субъекта, т.е. в результате глагольного действия, но даже и не просто воспринимает воздействие на него субъекта, сам оставаясь вполне пассивным, но теперь уже сам начинает активно действовать. Но пусть его действие, в порядке нашей структурной последовательности, пока еще только потенциально. Здесь тоже возможны бесконечные оттенки, но два из них сами собой бросаются в глаза в русском языке.

Во-первых, эта потенциальность объекта может трактоваться только в виде простой и самой общей опосредствованности потенциального действия объекта. Это т.н. предложный падеж. Предлог «в» указывает на нечто совершающееся внутри предмета, предлог «на» имеет в виду поверхность предмета, предлог «при» – пребывание рядом с предметом, предлоги «о» и «по» говорят о действиях, отделенных от предмета каким-нибудь расстоянием или временем. В угро-финских языках имеются падежи, которые без всяких предлогов уже сами по себе указывают на объекты самых разнообразных действий субъекта. Эти действия указывают и на пребывание внутри объекта, а также и на проникновение внутрь этих объектов, на выхождение изнутри предмета наружу, на движение сверху вниз или снизу вверх, на пребывание предмета на поверхности другого предмета, около него или вообще вне его, включая сопровождение, соучастие, лишение или сравнение. Падежи здесь обозначают и состояние предмета и переход в новое состояние, достижение им других предметов и даже превращение в них. Объекты здесь большей частью до некоторой степени активны, потому что нечто совершается именно в связи с ними. Однако говорить об их реальной активности еще рано. Активность эта пока еще вполне потенциальна, являясь только общим условием для тех или других действий субъекта в связи с ними. Другими словами, активность тут не только потенциальна, но и опосредствованно-потенциальна. Это падеж – опосредствованно-потенциального объекта.

Во-вторых, потенциальность объекта может получать и вполне непосредственный характер. Это – непосредственно-потенциальный падеж. Субъект тут все еще очень силен, но он уже считается с объектом, с его нуждами, с его интересами, с его скрытыми или явными возможностями, которые вот-вот могут стать и реальной активностью, но пока еще не становятся ею. По-видимому, это по преимуществу т.н. дательный падеж. Напрасно, однако, говорится, что дат.п. – есть падеж косвенного объекта. Падеж объекта и «прямого» и «косвенного» – это вин.п. или предложный п., а не дат.п. Терминологическая путаница поддерживается здесь еще и тем, что все падежи кроме им.п. тоже обычно называются косвенными. И потом, что значит в данном случае косвенность? «Ловить рыбу» указывает, вероятно, скорее на косвенность, чем на прямоту, ведь «доверять товарищу», «радоваться успеху», «вредить здоровью» – это те выражения, которые предполагают гораздо более прямое и непосредственное отношение к объекту, чем в таких выражениях как «весить килограмм», «чинить звонок» или «колоть дрова». Но, конечно, и здесь дело не в терминологии. Дело здесь в том, что объект, оставаясь сам по себе пассивным, тем не менее уже одним фактом своего существования вызывает в окружающих его субъектах те или другие переживания и даже заставляет их так или иначе действовать. Объект активен здесь пока только как цель глагольного действия, более или менее отдаленная, или как причина, но только как причина невольная, активно никак не реализуемая, как такая цель, которая пока еще ставится только тем же субъектом глагольного действия. Но дат.п. в русском языке достигает выражения и более активных действий предмета. Собственно говоря, оставаясь в пределах дат.п., мы и в этих случаях все еще не имеем прямой активности объекта, а, скорее, только говорим об активности его состояний, переживаний или вообще претерпеваний. Активность здесь не сама субстанция объекта в том виде, как она активна в субъекте, когда он выступает в им.п. Активны здесь, скорее, состояния этой субстанции, те или иные ее внутренние свойства и качества, но не она сама. В таких выражениях как «мне весело», «мне скучно», «мне холодно», «Ивану померещилось», «скотине привольно на лугу» – активен пока еще не сам объект предложения, но активно, скорее, его окружение. Однако этот объект, выраженный здесь в дат.п., почти уже готов стать подлинным субъектом. Ему пока не хватает самостоятельной субстанциальности, поскольку он здесь – нечто воспринимающее, претерпевающее и, тем самым, пассивное. Но по своему внутреннему состоянию этот объект здесь уже вполне активен и переживает эту активность вполне непосредственно. Поэтому дат.п. и можно назвать непосредственно-потенциальным, непосредственно воспринимающим, не субстанциально, но акциденциально-активным.

В греческом языке можно наблюдать очень интересные переливы семантических оттенков дательного падежа иной раз такие тонкие, что грамматисты даже не имеют возможности зафиксировать их терминологически. Если распределить значение греческого дательного падежа в порядке нарастающей его смысловой активности, то наиболее пассивным дательным падежом придется считать такие падежи, как dat. loci, temporis, mensurae, modi. Когда грек понятие «В Пифоне» выражал просто дательным падежом без предлога от слова «Пифон», то, очевидно, это предполагает очень большую пассивность смыслового проявления этого Пифона. Дело сразу получает другой оборот, когда дательный падеж привлекается в греческом языке для выражения точки зрения, как напр., в выражении: «плывущим пятый день» в смысле «с точки зрения плывущих был пятый день». Еще более активность пробуждается в dat. respectivus, или dat. relationis, когда, напр., приписывается предмету какое-нибудь свойство «по природе», или «от природы». «Природа», поставленная здесь в дательном падеже, уже заметно действует, заметно проявляет себя. Далее идет dat. ethicus «вы у меня (дат. без предлога) не шумите». Еще шаг вперед, и – мы получаем дательный принадлежности, или dat. possessivus. «У меня есть деньги» содержит более сильный дательный падеж: «у меня» (дат. без предлога), чем в выражении «вы у меня не шумите». Дальнейшее усиление активности идет последовательно в падежах: dat. sociativus, instrumenti, causae, auctoris, и предикативный дательный в двойном дательном. В таком выражении как «я пользуюсь собакой в качестве сторожа», где слова «в качестве сторожа» передаются по-гречески простым дательным падежом без предлога, «сторожем», активность объекта, несомненно, выступает весьма сильно, содержа в себе уже элементы активности субъекта. Впрочем, подобного рода греческий дательный падеж семантически очень сложен, поскольку оттенки инструментальности целевого использования образа действия причинности и живого, более или менее самостоятельного действия, предикативности и еще чего-то другого переплетаются и сплавляются здесь в один неразличимый комплекс. Остается отбросить эту акциденциальную активность, эту потенциальную подверженность или воспринимаемость и заменить активностью самой субстанции, и – мы получаем уже активную субстанциальность, не потенциальную, но реальную активность, которая, вообще говоря, и выражена в т.н. род.п. и твор.п. Это не может быть независимой реальной активностью самого субъекта, поскольку таковую выражает особый падеж, т.е. падеж именительный. Во всех т.н. «косвенных» падежах речь все время идет не о самом субъекте (это – сфера им.п.), но только об объекте предложения. Однако здесь вся сущность дела в том и заключается, что этот объект из состояния полной пассивности через потенциальность приходит к своей полной активности, продолжая все время оставаться все же предметом действия, а не его субъектом.

Род.п. во всех языках очень сложен. Он содержит неисчислимое множество семантических оттенков, которые невозможно даже и обозреть, а тем более формулировать. Остается только, как везде, устанавливать некоторого рода вехи или узловые пункты на линии непрерывной семантической текучести этого падежа и с точки зрения истории этого падежа и с точки зрения его описательно или диалектически-построяемой системы. Самый термин «родительный падеж» тоже достаточно уродлив, т.к. остается неизвестным, кто тут родители и кто дети, и кто кого здесь порождает. Изучение фактического функционирования этого падежа в языках свидетельствует о том, что в основном это, действительно, есть падеж какого-то рода или родового понятия, соотнесенного с тем или другим его видовым представителем. Поэтому, если уже пользоваться понятием рода, то лучше было бы назвать его casus generalis, т.е. «родовой» падеж, но уже никак не casus genetivus, т.е. никак не «род.п.».

Эта родовая общность род.п. дает возможность выражать при его помощи объект уже и в качестве субъекта, более или менее активного, но не перестающего быть в то же самое время объектом, т.к. иначе это был бы уже просто им.п.

Прежде всего, в отличие от дат.п., где активность объекта доведена только до степени свойственных ему внутренних состояний, род.п. уже прямо выражает субъект, хотя оттенков этой субъективности в данном случае бесконечное количество. Род.п. говорит о лишении объекта, – «лишаться брата» и даже об его отсутствии, – «нет денег». В этих случаях объект в род.п. только с виду слабее объекта в дат.п. В тех выражениях, где род.п. указывает на лишение или отсутствие чего-нибудь негласно или бессознательно мыслится долженствование для предмета существовать, а его вот нет. Другими словами, род.п. в этих случаях уже говорит о реальности активного субъекта, хотя и мыслит его пока отрицательно. Этот субъект, выраженный род.п., может и впервые только создаваться, – «постройка здания»; достигаться, когда он уже существует, – «ждать погоды», «добиваться назначения» и просто быть объектом для чего-нибудь, – «не любить лжи», «ловля рыбы». Несомненно, должна существовать какая-нибудь разница между объектом в вин.п. и объектом в род.п. Когда мы говорим «ловить рыбу», мы рассматриваем рыбу только как объект нашего действия, хотя он, может быть, до некоторой степени и сопротивляется глагольному действию. Когда же мы говорим «ловля рыбы», то род.п. «рыбы» указывает на то, что существует и рыба вообще, которую никто не ловит; и род.п. в данном случае указывает только на известный участок рыбной области вообще. Вот этого-то как раз и не было в объекте, выражаемом в дат.п. Другими словами, род.п. объекта сильнее и в смысловом отношении активнее, чем вин.п. объекта. Этим же характером отличается, по-видимому, род.п. сравнения, – «ярче молнии».

Итак, род.п. уже способен выражать объект как субъект, во всяком случае в его бытии, в его реальности, в его существовании. Но дальше он оказывается способным выражать субъект также и со стороны его разных признаков, – «лай собаки»; качеств, – «человек большого ума»; количеств, – «три рубля». Сюда же относится и род.п. даты, – «1-ое января». Этот субъект становится еще более сильным, когда он указывает на материал, из которого состоит объект, – «шкаф карельской березы», и уж тем более, когда он владеет чем-нибудь, когда что-нибудь ему принадлежит, – «комната бабушки», причем эта принадлежность может быть то более органической, – «рука человека», то более механической, – «ошейник собаки». Принадлежность растет до вхождения в самый субъект, когда последний расценивается в виде какой-нибудь целости, из которой берется та или иная часть, а сама целость понимается либо измерительно, – «бутылка вина», либо разделительно, – «выпить вина». Разделительность сильнее измеренности, подобно тому, как измеренность, выражаемая род.п., сильнее, чем измеренность в вин.п., – «пить вино».

Однако оставим признаки, качества и количества субъекта. Последний станет, конечно, еще сильнее, если мы заговорим об его внутренних состояниях, – «радость труда», еще сильнее, когда речь пойдет о жизненных отношениях, – «ученик школы». И, наконец, максимальной активности субъекта достигает выраженный род.п. объект, когда он становится просто действующим субъектом, то менее активным, – «советы учителя», то более активным, – «работа учителя».

Структурная последовательность значений род.п. особенно заметна в греческом языке, где эта последовательность при известном способе изложения приобретает даже какой-то фигурный характер.

Если мы возьмем семантику род.п. при существительных в этом языке, то здесь, прежде всего, необходимо различать gen. obiect. и gen. subiect. С точки зрения интенсивности и самостоятельности второй, конечно, значительно сильнее первого. Но дело не в этом. Gen. obiect. обозначает: 1) объект никому не принадлежащий, – «забота о детях», epimeleia ton paidon; 2) объект в его избыточном или недостаточном проявлении, gen. copiae et inopiae, – «избыток, недостаток продовольствия»; 3) объект в его сравнении с другими объектами, gen. comparat; когда он их 4) объемлет, gen. partitiv, или 5) является их причиной, gen. causae, – «удивление перед мудростью», sophias, или просто чем-нибудь отличается от них, лишается их или удаляется от них. Таким образом, род.п. объекта в порядке последовательного нарастания его смысловой интенсивности выражает сначала объект сам по себе, взятый полностью или неполностью, потом сравнивает его с другими объектами и в результате этого сравнения либо отделяется от них, либо охватывает их собою и даже является их причиной. Род.п. как порождающая категория выступает здесь весьма реально.

Еще больше этот рельеф заметен в греческом языке на gen. subiect. Здесь род.п. сначала обозначает объект, у которого или при котором что-то находится и который по этому самому получает характер субъекта, – «страх врагов». Этот объект все более и более становится субъектом, объект, оказывается, далее, уже владетелем или обладателем чего-нибудь, gen. poss. Он, далее, есть породитель чего-нибудь, gen. originis и даже материально с ним отождествляется, gen. materiae, – teichos lithoy, «каменная стена», букв, «стена камня», причем отождествление это может быть, наконец, и не полным, но частичным, – gen. qualit. et quantit.

Еще более рельефно выступает порождающая семантическая модель в греческом языке для род.п. в зависимости от глагола. Род.п. в этом случае сначала есть предмет 1) слышания, чувствования, узнавания, потом 2) памяти, желания, стремления, заботы, 3) дотрагивания, касания, достижения, начинания и участия. Над этим объектом в род.п. далее 4) начальствуют, властвуют или командуют и вообще его превосходят. В дальнейшем этот объект подвергается еще более глубокой обработке. Он 5) оценивается, обвиняется, осуждается, наказывается, оправдывается. Наконец, этот объект, со всех сторон воспринятый, разобранный и оцененный истощает свою значимость для глагольного действия и становится предметом 6) удаления от него, его лишения, прекращения всякого действия и, в конце концов, забвения. Разные степени субъектной значимости такого объекта в род.п. очевидны сами собой, равно как и их структурно-смысловая последовательность. Субъект глагольного действия сначала только еще приближается к такому объекту, издали его примечает, начинает все более и более его чувствовать и усваивать, потом прямо нападает на него, овладевает им, производит над ним суд и, используя его до конца, оставляет его, бросает его и даже забывает о нем. Это – вполне драматическая структура род.п.

В заключение этих кратких замечаний о род.п. напомним то, о чем мы говорили вначале: род.п. выражает собою активность объекта, но по преимуществу, не по его субстанции, а пока только по его родовой общности. Поэтому, имеем ли мы здесь в виду приближение к объекту, овладевание им, разделение его, суд над ним, слушание и восприятие его и т.д. и т.д. везде мыслится здесь, что все, что слышно о нем, о чем происходит суд над ним, что помнится в нем, что забывается о нем и что покидается в нем и т.д. и т.д. – есть только известная часть его самого, какой-то его определенный момент, какая-то его разновидность, а сам он гораздо шире всего этого, гораздо богаче всего этого и в отношении этого является более высокой родовой общностью. В этом и состоит его сила в сравнении с рассмотренными выше падежами, потому что приближение, овладевание, качественное и количественное определение, создавание, уничтожение и пр. мы имели почти и во всех других падежах.

Наибольшей активности достигает тот объект, который выражается твор.п. Творческим субъектом этот объект стал еще на стадии род.п. Твор.п. только углубляет эту активность объекта, все более и более берущего на себя функции действующего субъекта. Субъект выступает здесь сначала со своей качественной стороны – «пахнуть сеном», куда очевидным образом примыкает и твор.п. ограничения – «сильный духом». Дальше с последовательным нарастанием активности идут: твор.п. признака, – «лететь пулей», разных обстоятельств, – пространства, времени, способа и образа действия, – «ехать полями», «отдыхать летом», «идти твердой походкой»; орудия или средства действия, – «рубить топором», предикативным неполным, – «назначить директором» и полным, – «быть директором», действующего лица или предмета, – «написано Пушкиным», «освещено луной». Последний падеж настолько глубоко превращает объект в реальную субстанцию, что почти уже ничем не отличается от им.п., а иной раз даже и просто им заменяется с незначительным и трудноуловимым оттенком, – «он был учеником» и «он был ученик». Поскольку, однако, это все же твор.п., а не им.п., остается ясным его объектное происхождение. Это не просто субъект действия, но все еще пока объект действия, ставший субъектом действия.

Заметим только одно обстоятельство. Твор.п. орудийный легко может показаться менее активным, чем, например, род.п. активной деятельности. Тут, однако, необходимо иметь в виду, что род.п. «леса» в таком выражении как «рубка леса» указывает на некую родовую общность, в отношении которой нечто предпринимается, а именно «рубка», да и то неизвестно, предпринимается ли цельно или частично. Что же касается выражения «рубить топором», то твор.п. «топором» выступает уже не как родовая общность, а как некий конкретный и вполне единичный предмет, при помощи которого действуют уже не в общем смысле слова, но вполне конкретно и единично. Поэтому заряженность действием в орудийном твор.п. гораздо больше, чем в род.п. активной деятельности.

Предикативный твор.п. по своей активности может быть превзойден только отыменным наречием, если иметь в виду свободу наречия от принципа управления во фразе. Когда мы говорим «днем», «ночью», «зимой», «летом» и т.п., то мы, несомненно, имеем дело с весьма устойчивым и притом вполне независимым объектом. Другими словами, объект здесь уже перестал быть объектом, а стал самостоятельным субъектом, по крайней мере настолько, чтобы стать не менее свободным и независимым членом предложения, чем подлежащее этого последнего. Если именительный падеж выражает собою субъект действия и носителя бесконечных определенных предикатов, об активности которых не ставится и вопроса, то в отыменном наречии эти предикаты настолько получили большую активность, что выступают уже самостоятельно, без всякой связи с каким-нибудь своим носителем или с каким-нибудь другим самостоятельным и определенным субъектом. Поскольку все признаки родовой общности, составляющие род.п., мы расположили так, что они подводят нас к самостоятельной субстанции как к носителю всех этих общеродовых признаков, т.е. к им.п., отыменное же наречие есть некий общеродовой и вполне определенный признак неопределенной субстанции, то можно сказать, что вся драма признаковой борьбы и переходов внутри род.п. разыгрывается между отыменным наречием, образованным при помощи твор.п., и им.п. Род.п. – есть выражение активного объекта, взятого пока еще только в его родовой общности, т.е. в виде тех или иных его признаков. Что же касается им.п., то он выражает не признаковую родовую общность, но действующую субстанцию как носителя этих общеродовых признаков.

Впрочем, если привлечь другие индоевропейские языки, то еще более сильная активность объекта выражена, кажется, в латинском abl. absolutus, где твор.п. уже прямо берет на себя все функции подлежащего, и от его пассивности остается только самая слабая формальная зависимость, да и та граничит с чисто номинальной вариацией. Старославянский дательный самостоятельный и греческий gen. absolutus тоже представляют собою самые сильные формы объектной активности в пределах каждого из этих падежей в сравнении со всеми другими их значениями. Но из всех этих «самостоятельных» падежей сильнее всего, конечно, латинский abl. abs., поскольку твор.п. и вообще сильнее дат.п. и род.п. в смысле выражения активности объекта.

Семантическая последовательность падежа в русском языке – винительный, предложный, дательный, родительный, творительный – в отдельных частностях может оспариваться, но общая смысловая закономерность развития этих падежей едва ли может подвергаться сомнению. Это особенно становится ясным, если мы проследим значение какого-нибудь одного слова во всех этих падежах. Возьмем слово «отец». Максимальная пассивность значения этого слова, т.е. максимальная зависимость его от других элементов связной речи и, прежде всего, от субъекта глагольного действия, несомненно, выражается падежом винительным. Убыль пассивности и нарастание активности объекта, которое мы выше характеризовали при помощи категорий создавания, овладевания и достижения или вообще стремления к чему-нибудь отчетливо заметно в таких выражениях как «рисовать отца» (в смысле создавать портрет отца), «пленить отца», «искать», «найти отца», «убедить отца». Активность объекта, продолжающая расти в предложн.п., в связи с опосредствованным определением его теми или другими независимыми от него действиями, тоже ясно демонстрируется выражениями: «увидеть в отце», «увидеть на отце», «увидеть при отце», «говорить об отце». С отпадением опосредствованности действий, связанных с объектом, активность этого последнего растет в причинно-целевом отношении и в отношении его внутреннего состояния: «помогать отцу», «радоваться отцу», «отцу приятно». Род.п., понимающий пассивную предметность уже как субъект (хотя пока еще и как зависимый), выражает эту активность в отношении ее реальности или нереальности, – «нет отца», «бояться отца», «изображение отца», «ожидание отца» (в смысле «кто-то ждет отца»), «не любить отца»; в отношении ее признаков, – «походка отца»; качеств, – «талант отца»; количества, – «большинство отцов»; принадлежности, – «дом отца»; внутреннего состояния, – «гнев отца»; жизненных отношений, – «брат отца» и активной деятельности, – «приказание отца», «подвиг отца». Субъектная активность объекта завершается твор.п., где она выражается не только качественно, – «вести себя отцом», ограничительно, – «довольный своим отцом», в виде признака, – «считать отцом» или разных обстоятельств, – «клясться, хвалиться отцом», но и орудийно, – «воспользоваться отцом», лично-деятельно, – «сказано отцом» и, наконец, предикативно, – «быть отцом».

Если миновать мелкие детали, которые могут быть то более, то менее подробными, а также то более, то менее спорными, то, кажется, можно с полной уверенностью утверждать постепенное нарастание в пассивном объекте его субъективной активности по мере перехода от таких выражений как «видеть отца» к таким выражениям как «письмо пишется отцом» или «он стал отцом».

Однако, делая заключение о падежах, полезно отвлечься не только от употребления падежей в тех или иных языках, но даже и от названия самих падежей, поскольку с каждым падежным термином соединяются самые разнообразные семантические элементы, и эти последние могут по-разному распределяться по тем или иным флективным падежам, иной раз довольно точно характеризуя данный падежный термин, а иной раз проникая и в разные другие падежные области и тем самым создавая неточность и расплывчатость падежных терминов. Отвлечемся от падежных терминов и сосредоточимся только на той семантике, которая охватывается ими целиком, независимо от распределения ее по отдельным терминам. Тогда получится следующая картина.

Падеж есть отношение имени к тем или иным связным элементам речи, т.е. к другому имени или действию или к субъекту глагольного действия. Но отношения всяких А и В, или связь между ними, зависимость между ними возможны только тогда, когда эти А и В, во-первых, остаются самими собою, а во-вторых, когда они несут на себе печать своей взаимосвязи. Поэтому объект, выражаемый падежом, есть, во-первых, он сам, своя собственная сущность, или субстанция, и, во-вторых, то действие, которое он оказывает на другой объект или воспринимает его от другого объекта.

Падеж как субстанция может быть самостоятелен и активен, и падеж как выражение зависимости его объекта от всякого другого тоже может быть в разной степени самостоятелен и активен.

Рассмотрим падежи в их внутренней сущности, или субстанции. Эта их сущность, или субстанция, когда она самостоятельно активна, может быть либо самостоятельно-активной в полном смысле слова, т.е. безусловно самостоятельной, – и это выражается в им.п., либо она может определять себя только со стороны какой-нибудь своей конкретной частности, – и тогда это, – приблизительно, – твор.п.; либо определяющим в ней является только ее тоже собственная родовая сущность, – и тогда она, – приблизительно, – род.п. Далее эти три падежа выражают самостоятельную субстанцию, взятую саму по себе и определяемую ею же самою, но в то же время разными ее аспектами.

Теперь возьмем субстанцию не активно-самостоятельную, но только потенциальную. Тем самым она будет зависеть уже не сама от себя, но от чего-нибудь другого. Например, от субъекта глагольного действия. И тут она может определяться этим другим либо непосредственно, – приблизительно, – дат.п.; либо опосредствованно, и тогда это, приблизительно – предл.п. Наконец, выражаемая в падеже субстанция может потерять даже и свою потенциальную активность и стать чисто пассивной, тогда это, – приблизительно, вин.п. Таким образом, падежи представляют собою, с точки зрения выражаемого ими объекта, бесконечно разную самостоятельность и активность, начиная от полной и безусловной самостоятельной активности, и тогда это уже, собственно говоря, не объект, но субъект, как носитель всевозможных предикатов, и кончая полной пассивностью, доходящей до полного ее исчезновения.

Теперь формулируем другую сторону отношения имени к посторонним именам или действиям, а, именно, сторону связанности с ними, сторону проявления выражаемой ими субстанции. Ничем не ограниченная способность проявлять себя как носителя бесконечных предикатов, а также как та или другая ее единичность и общность уже формулирована нами выше в им., твор. и род. падежах. Как же проявляет себя потенциальная субстанция? Она проявляет себя либо непосредственно, – дат.п.; либо проявление это чем-нибудь опосредствованно, и тогда это – предлож.п. Полная пассивность субстанции, соотносясь с другими субстанциями, тоже может проявлять весьма разнообразную внешнюю активность в рамках своей субстанциальной пассивности. Это не только всегда внешне обусловленная (как в дат.п. или предл.п.), но еще и только спорадически проявляющая себя активность объекта, выраженного в вин.п. Она может доходить, как сказано, и до полного исчезновения. Таким образом, и с точки зрения своей внешней связанности с другими объектами и, следовательно, с точки зрения своей внешней проявленности, падежный объект тоже бесконечно разнообразен, начиная от более или менее самостоятельной активности и, кончая, доходящей до полного ее исчезновения в абсолютной пассивности.

Короче говоря, падеж, как отношение имени к другим элементам связной речи, выражает это отношение с бесконечно разнообразной интенсивностью как самостоятельно взятых элементов вне этого отношения, так и того нового, что привносится в них в результате их взаимоотношения.

6. Парадигма склонения как окрестность

Если теперь подвести общий итог приведенным выше описательным материалам по вопросу о значении падежей и при помощи математического учения об окрестности превратить эту описательность в строго-обоснованную объяснительную теорию, то мы получим следующее.

Учение о грамматических категориях базируется на фундаментальном восходящем ряде категорий:

1) частное значение частной грамматической категории (для падежей это будет, напр., родительный принадлежности);

2) общее значение той или иной частной категории (род.п.);

3) общее значение данной общей категории (падеж вообще);

4) система всех категорий данного рода как целое (парадигма склонения);

5) система разнородных категорий как целое (имя, часть речи, речь, язык).

Может представиться недостаточным, некритическим и обывательским обычное употребление здесь таких выражений, как «имеется категория», «имеется ряд категорий», «частное» и «общее» «значение» категорий, «переход» одной категории в другую, «система» категорий, «целое» и т.д. Для того, чтобы эти обывательские выражения стали критически обработанными понятиями, воспользуемся учением об окрестности.

Само понятие окрестности возникает тотчас же как только мы поставим вопрос: как возможны все эти, перечисленные нами, члены восходящего грамматического ряда? Каждый отдельный член этого ряда возможен только потому, что есть и другой член этого ряда; а всякий другой член возможен только потому, что между этими двумя мыслим еще и третий категориальный оттенок; и т.д. и т.д. В итоге оказывается, что каждая категория из фундаментального грамматического ряда возможна только потому, что около нее существует другая категория, любым образом близкая к ней, что расстояние между двумя категориальными оттенками может быть меньше любой заданной величины. Вот эта совокупность бесконечного числа категориальных оттенков, могущих приблизиться к данной категории на расстояние меньше любой заданной величины, и есть окрестность этой категории. Пусть винительный падеж есть выражение максимальной пассивности объекта. Чтобы такой винительный падеж был возможен, необходимо появление его с бесконечным числом разных оттенков пассивности объекта. Другими словами, для этого необходимо, чтобы он входил в соответствующую окрестность. Так, все члены упомянутого основного грамматического ряда входят каждый в свою окрестность; и весь основной грамматический ряд есть не что иное, как ряд категориальных окрестностей. Кроме того, каждый категориальный оттенок есть только та или иная степень приближения к какой-нибудь категории, т.е. каждая категория – есть предел для как угодно близко расположенных к ней категориальных оттенков. Как предел каждый член основного грамматического ряда обладает определенным положением и устойчив, т.е. является, как говорят, постоянной величиной. Но тот же самый член основного грамматического ряда, как бесконечно близко стремящийся к другому члену, неустойчив, как бы непрерывно движется, является, выражаясь математически, величиной переменной.

Понятие окрестности с ее предельными и приближенными величинами впервые дает возможность научно поставить вопрос о том бесконечно разнообразном функционировании, которое находит для себя в языке каждая грамматическая категория. Это бесконечно разнообразное функционирование грамматических категорий в естественных языках (категории фонемы, лексемы и синтагмы тоже не составляют здесь никакого исключения) вполне закономерно приводят нашу мысль о какой-то непрерывности и сплошности фактического употребления категорий или, выражаясь математически, к некоему континууму значений. Если мы, например, определим падеж как отношение имени к другим элементам связной речи, выраженное в самом же имени и средствами самого же имени, то, обращаясь к естественным языкам и пытаясь как-нибудь осмыслить нерасчленимое глобальное состояние падежей, мы прежде всего наталкиваемся на то, что так и нужно назвать падежным континуумом. И в состоянии такой непрерывной сплошности естественные языки, взятые сами по себе, конечно, не могут быть предметом науки о языке и, в частности, предметом грамматики. Волей-неволей приходится вносить то или иное расчленение в этот глобальный континуум и формулировать значение тех или иных отдельных падежей.

Тут, однако, на стадии элементарного описания, дело начинается с неимоверной путаницы, кричащей о необходимости применения того или иного систематического метода описания. Почти всегда школьная грамматика только и останавливалась на констатации тех или иных, более или менее грубых и прерывных точек на линии падежного континуума. Говорили об именительном, родительном и т.д. падежах, причем тут же оказывалось необходимым заговаривать и об отдельных частных значениях каждого падежа. Когда же изучивший грамматику данного языка обращался к связным текстам из этого языка, то этих частных значений каждого падежа сразу же оказывалось настолько много, что невозможно было даже и закреплять все эти падежные оттенки при помощи какой-нибудь специальной терминологии; и дело оставалось, вообще говоря, на стадии почти только интуитивного понимания падежных категорий. Введение понятия окрестности, не будучи в состоянии формализовать падежные категории до конца (это, впрочем, не только не требуется, но и принципиально невозможно), во всяком случае дает известную точку зрения на падежный континуум и приучает производить расчленения без отрыва от интуитивной языковой глобальности. Языковые категории оказываются расчленимыми и раздельными, но теория окрестности дает возможность научно и вполне точно судить о бесконечно разнообразной распределенности выделенных моментов и об их как угодно близком (а, следовательно, и как угодно далеком) взаимном соотношении. Такое положение дела с языковыми категориями дает нам в руки одну очень важную установку, которую часто игнорируют лингвисты как прежних времен, так и теперешние.

Именно, краеугольным камнем науки о языке является наше твердое и убежденное сознание того, что язык есть явление общественное, что он появился ради общения сознательных и мыслящих людей между собою и что его специфической функцией является функция коммуникативная в широком смысле слова. Если бы языковеды хорошо представляли себе, что такое коммуникативная функция языка, то за развиваемую здесь у нас теорию окрестности они схватились бы обеими руками.

Ведь коммуникация заключается в том, что из безбрежного моря действительности мы выбираем нечто такое, о чем мы хотим сделать сообщение другому человеку и в соответствующей обработке того, что мы почерпнули в безбрежной действительности. Но теория окрестности как раз и приучает нас, во-первых, к тому, чтобы видеть вокруг себя безбрежную, необозримую и бесконечную действительность, во-вторых, чтобы выбирать из этой действительности по своей собственной воле то, что мы находим нужным сообщить другому, и, в-третьих, чтобы обрабатывать этот сообщаемый материал так, чтобы он был доступен и понятен другому человеку. Каждая языковая теория, подобно точке в окружающей ее окрестности, обязательно предполагает эту окрестность, т.е. она есть наша произвольная выборка из бесконечного числа соседних категорий, как угодно близких к ней или как угодно далеких от нее. Каждая категория и каждый ее оттенок в буквальном смысле слова есть символ целой бесконечности других категорий и других категориальных оттенков, неся на себе весь их семантический груз и только выставляя на первое место из этого груза какую-нибудь одну смысловую специфичность. Однако для коммуникации мало выбрать что-нибудь одно из безбрежного моря действительности. Еще необходимо это одно обработать так, чтобы оно было понятно другому, т.е. дать его в структурно-упорядоченном виде, а не в виде сумбурном и глобальном. Теория окрестностей достигает этого своим учением о предельных точках, которые как раз и являются принципом упорядочения всех точек, для которых они являются пределами. В связи с этим и каждую языковую категорию мы тоже понимаем структурно, имея в виду как ее внутреннее единораздельное членение, так и ее тоже единораздельное соотношение с другими категориями. А это все и значит, что теорию точечных множеств, которая сама по себе есть отвлеченно-количественная математика, но ни в каком случае не коммуникативно-функционирующий язык реально-жизненного человеческого общения, мы применяем как раз в области этого последнего, переводя отвлеченно-математическое и чисто числовое построение на язык коммуникативных функций человеческо-цельного сознания.

Вот почему в языкознании не играют никакой роли математические обозначения и формулы и никакие учения о постоянных и переменных величинах, если их понимать количественно и ограничиваться только их количественными операциями. Поскольку, однако, число, количество и величина – есть универсальные категории для всего существующего и мыслимого, получая в каждой области бытия и мышления свою специфику, несводимую ни на какие другие области бытия и мышления, постольку и в языковой области мы имели право (и не право, а обязанность) использовать математическую теорию точечных множеств с необходимостью перевести ее на коммуникативный язык и рассуждать уже не о точках, но о категориях, и не об окрестностях, но о тех или иных системах, тех или иных грамматических категориях.

Итак, теория точечных множеств нужна в языкознании только для обоснования коммуникативных функций языка и речи; и взятая сама по себе, она относится совсем к другой науке и без специфического перевода на язык лингвистики остается не имеющей никакого значения для лингвиста.

Заметим также, что и другие математические дисциплины совершенно не годятся для лингвистики, если они не переведены на язык этой науки. Так, например, математическая логика, которую многие применяют к лингвистике, взятая сама по себе, тоже не имеет никакого отношения к науке о языке, поскольку она трактует об отношениях вообще. Языкознание же не есть наука об отношениях вообще и, в частности, об отношениях математических и логических, но только об отношениях чисто языковых, например, грамматических. Нельзя сказать даже и того, что предложение есть отношение между подлежащим и сказуемым. Когда в математической логике устанавливается отношение между двумя высказываниями, то вовсе не имеется в виду направление этого отношения, а без учета этого направления не получается и картины данного предложения. Если «брат читает газету», то тут имеется в виду не просто отношение между братом и газетой, но отношение с определенным направлением, поскольку именно брат читает газету, а не газета читает брата. Поэтому математическая логика, взятая как теория чистых отношений, совершенно не годится для лингвистики как для самостоятельной дисциплины и ничего в ней не объясняет. Нужно еще переработать математическую логику в смысле коммуникативной структуры отношений, и только тогда она может принести некоторую пользу науке о языке[75]. Таким образом, теория точечных множеств только в своем коммуникативном истолковании может принести пользу языкознанию, ничем не отличаясь в этом отношении от других математических дисциплин.

7. Структура и модель в связи с понятием окрестности

Однако учение об окрестности дает научную базу и для двух других, тоже весьма необходимых категорий в изучении языка, а именно, для категорий структуры и модели.

Взяв на линии категориального континуума известное количество точек, мы можем трактовать их как целое, и это целое в свою очередь может браться и с конечным и с бесконечным числом состояний. Структура и есть единораздельная цельность, данная вместе с принципом своего упорядочения в виде конечного или бесконечного числа состояний, как система определенного соотношения этих последних. В случае бесконечного числа состояний учение об окрестности и, в частности, учение о предельных точках, дает нам метод точного распределения и взаимного соотношения этих бесконечных состояний.

Модель – есть то же самое, что структура, но взятая уже не в своем чистом и самостоятельном виде, а как осуществленная на тех или иных разнородных материалах. Одну и ту же статуэтку можно нарисовать на бумаге, отчеканить на камне, отлить из металла, сделать из стекла, вырезать из дерева. Структура этой статуэтки везде будет одинаковая, но ее реализация на разных материалах каждый раз будет разная. Если под параметром понимать то, что привходит в структуру не в качестве элемента самой структуры, но в качестве элемента, происходящего извне и функционирующего в связи только с реализацией одной и той же структуры в разных областях, то под моделью необходимо будет понимать структуру в определенных параметрических условиях.

Пусть падеж есть, как мы сказали выше, соотношение имени с теми или другими элементами связной речи. И пусть основную роль в этом соотношении будет играть этот разнообразный элемент связной речи, который соотносится с данным именем. Тогда структурой падежа явится связка или пучок отношений данного имени к тому или другому элементу связной речи, а принципом упорядочения этой структуры та или иная смысловая активность этого элемента связной речи. Винительный, предложный, дательный, родительный, творительный и именительный падежи оказываются, вместе взятые, единораздельной структурой потому, что в них видна и категориальная целостность падежа вообще и принцип восходящей активности объекта, о соотношении которого с тем или другим самостоятельным субъектом, говорит данный падеж. То же самое необходимо сказать и об отдельных разновидностях каждого падежа и о системе падежей как о парадигме склонения, и о системе частей речи, взятой как целое.

С другой стороны, моделью падежа явится в данном случае реализация отвлеченной категории падежа с его внутренней структурой на материалах того или иного естественного языка. При всем категориальном тождестве какого-нибудь падежа в разных естественных языках модель его в этих языках будет всегда разная, т.к. все категориальные моменты и оттенки, принципиально заключенные в общем понятии падежа, выступают в каждом языке с разной интенсивностью и с разной конфигурацией, а, может быть, иной раз и совсем не выступают и выражаются какими-нибудь другими, отнюдь уже не падежными средствами. Так, в разных индоевропейских языках родительный, дательный, местный и отложительный падежи то сливались в одной морфологической категории, то разделялись, то получали предложное осложнение.

Поэтому правы те современные лингвисты, которые вводят в грамматику понятие порождения, хотя часто понимают под этим совсем не то, о чем говорим мы. С нашей точки зрения, принцип порождения уже неотъемлем от понятия структуры, т.к. о структуре мы уже сказали выше, что она обязательно содержит в себе принцип упорядочения составляющих ее элементов. Ведь если неизвестно как переходить от целого к его частям и от одной части целого к его другой части, а также и ко всему целому, то такое целое для нас вовсе не является структурой. Но принцип упорядочения это, собственно говоря, и есть принцип порождения, только с несколько большим выдвижением вперед активно-смыслового становления цельности внутри нее самой в виде ее частей или в виде ее элементов или частей. Этот принцип порождения еще больше выражен в понятии модели, поскольку структура осложняется здесь параметрическими условиями своей реализации. Поэтому выражение «порождающая модель» является, с нашей точки зрения, излишним. Всякая модель и даже всякая структура обязательно есть нечто порождающее. Так, поставив себе задачу распределения падежей и всех их оттенков на линии падежного континуума на основе восходящей смысловой активности, выражаемого в падеже объекта, мы тем самым выразили в этом принципе восходящей активности тот принцип упорядочения и, следовательно, принцип порождения, без которого немыслим никакой падеж как структура и никакой падеж как модель.

8. Некоторые обобщения теории языковых окрестностей

Мы коснулись только наиболее элементарного учения об окрестности и только самых первых определений, с которых начинается математическая теория точечных множеств. Но уже и эти первые определения требуют целого ряда теоретико-множественных категорий, тоже весьма полезных для точного построения лингвистики. Мы не будем развивать их в настоящей работе, а укажем только на некоторые весьма интересные термины.

Выше мы определяли, что такое предел последовательности. Сейчас надо к этому добавить, что вовсе нет никакой необходимости, чтобы множество категорий-точек только и состояло из предельных точек. Если точку, не являющуюся пределом, назвать изолированной точкой, то возможно какое угодно множество, состоящее из конечного или бесконечного числа изолированных точек. Множество всех чисел натурального ряда является, напр., бесконечным множеством, но оно не содержит в себе никаких предельных точек. Современному лингвисту уже давно пора понимать, что когда он свой анализ какой-нибудь грамматической категории сводит к перечислению наличных в естественном языке отдельных ее значений, то в этом случае он бессознательно пользуется теорией множеств, состоящих из одних изолированных точек, хотя бы этих изолированных точек и было бесконечное количество. Точно также давно пора понимать и то, что указания какого-нибудь основного значения того же падежа и наклонения есть учение о множестве с одной и единственной предельной точкой, причем тот, кто отвергает в языке выраженность основного значения грамматической категории, а признает только одни приближенные значения этой категории, тот выносит предельную точку множества за границы самого множества, что с математической точки зрения также вполне допустимо.

Далее тот, кто рассматривает конкретное значение грамматической категории в определенных границах и в то же самое время находит бесконечно разнообразные значения этой категории, тот по известной теореме Больцано-Вейерштрасса должен постулировать хотя бы одну предельную точку такого множества. И вообще без понятия предела очень трудно оперировать в лингвистике с бесконечным числом оттенков той или иной грамматической категории в живом языке и, тем более, в живой речи. При этом предельных точек множества может быть сколько угодно, хотя бы и бесконечное количество. Так оно и имеет место в естественных языках, где категориальные оттенки варьируются и дробятся в необозримом количестве, т.е. всегда по своему числу бесконечны. По-видимому, вообще любая точка бесконечного грамматического множества является предельной точкой. И математика имеет особый термин для обозначения такого бесконечного множества, которое только и состоит из одних предельных точек. Это – т.н. плотное в себе множество. А если все предельные точки множества содержатся в нем самом и не находятся вне его, то такое множество называется замкнутым. Но плотность в себе легко объединить с замкнутостью и, – тогда мы получаем т.н. совершенное множество. Вероятно, идеальный анализ функционирования грамматической категории в языке по необходимости должен всю совокупность этих конкретных функций данной категории в языке понимать как совершенное множество.

Не имеет никакого значения то обстоятельство, что грамматисты не в силах изыскивать без конца все более и более дробные, т.е. все более и более тонкие примеры конкретного функционирования грамматической категории в связи с теорией совершенного множества. Тут важно не перечислять все эти тонкие оттенки (фактически они не перечислимы), а важно иметь такую точку зрения на язык, которая заставляла бы исследователя интуитивно воспринимать все эти бесконечные оттенки. Все горе современной школьной описательной грамматики в том и заключается, что она почти всегда оперирует, выражаясь математически, только изолированными точками языковых множеств, и что она тем самым, не приучает нас прислушиваться к бесконечно разнообразному функционированию грамматических категорий в естественных языках.

Других понятий учения о точечных множествах мы здесь не будем приводить, отсылая читателя к другим работам по математике и лингвистике, и уж тем более не будем приводить других методов математического построения грамматики, выходящих за пределы теории окрестности и вообще теории точечных множеств.

В предыдущем изложении мы говорили главным образом о грамматических категориях и по преимуществу о падежах. Во избежание неправильного подхода читатель должен иметь в виду, что в предыдущем основной темой были отнюдь не грамматические категории, а также и не падежи, но только теория точечных множеств и, в частности, теория окрестности в применении к языковой области вообще. И грамматическая категория и падеж были у нас только иллюстрацией этой совершенно общей теории, причем падежи были выбраны из-за сравнительной легкости и общедоступности их современного анализа. На самом же деле теория точечных множеств имеет универсальное значение для построения всякой вообще теорий языка. Даже и в области грамматических категорий нужно говорить, напр., о спряжении нисколько не меньше, чем о склонении. В области синтаксиса простого и сложного предложения, в области словообразования, в области фонологии, в области лексикологии и лексикографии вся эта проблематика окрестностей находит для себя весьма важное место и требует тщательной разработки. Так, например, в области словоизменения или словообразования вместо того, чтобы базироваться на корневой морфеме и изучать флективные вариации, т.е. говорить о падежах, можно было бы базироваться на приставках, суффиксах или флексиях и, наоборот, говорить о вариациях корневой морфемы при одной и той же приставке, при одном и том же суффиксе или при одной и той же флексии. Тут тоже возникли бы свои окрестности, свои предельные точки, свои приближенные величины, свои структуры и свои модели. Это особенно важно еще и потому, что словоизменительные и словообразовательные показатели далеко не всегда отчетливо различаются между собою в языках и часто выступают одни вместо других. И вообще решительно во всей области языка, где только фиксируется какой-нибудь условно постоянный элемент в окружении его бесконечных вариаций, там уже мы бессознательно оперируем с учением об окрестности, и давно пора эти бессознательные операции традиционной лингвистики превратить в сознательную теорию точечных множеств. Фонема, например, конечно, тоже является предельной точкой для бесконечного приближения к ней ее речевых вариантов, т.н. фонемоидов, или аллофонов. Тем самым учение о точечных множествах находит свое безусловное место и в области фонологии. Итак, теория точечных множеств имеет универсальное значение для науки о языке при условии, конечно, учета всей его коммуникативно-семантической стихии (как это мы делали на примерах с падежами) и при условии принципиального и окончательного отказа от сведения языка на количественные операции, т.е. при отказе от лингвистики, как от чисто математической науки.

9. Понятие семейства

Перейдем теперь к понятию семейства, которое тоже должно получить одно из первых мест в общем языкознании. Изложение этого вопроса дано в указанных выше работах О.С. Кулагиной и И.И. Ревзина. Мы, однако, будем писать понятно и притом именно в целях структурного анализа, а не в целях нагромождения ничего не говорящих математических знаков и значков.

Ни одно слово не стоит особняком, но всегда входит в какой-нибудь определенный класс. Взяв такие слова, как «стола», «дерева», «цветка», мы сразу же замечаем, что эти слова относятся к одному грамматическому классу или к одной грамматической категории, а именно, к существительному в род.п. ед.ч. Некоторые слова, обладающие тем же самым морфологическим показателем, вовсе не относятся к одной и той же категории. Так слова «стола» и «человека» относятся к разным грамматическим категориям, потому что первое из этих слов есть действительно род.п. ед.ч., а второе, кроме этого, может быть также и вин.п. ед.ч. Далее, и вообще слова могут относиться к одной и той же категории независимо от своего морфемного состава и могут относиться к одной категории даже и без всяких морфологических показателей, равно как и могут в условиях отсутствия морфологических показателей относиться к совершенно разным категориям. Так, слова «человеку», «женщине», «времени» (в фразе «нашему времени свойственна высокая цивилизация»), «депо» (в фразе «нашему депо присуждено переходящее знамя»), несмотря на разные флексии все относятся к одному и тому же семейству дат.п. ед.ч. С другой же стороны, несмотря на одинаковость флексии, несклоняемые слова несут на себе функцию любых падежей, – «пальто», «метро», «депо», следовательно относятся в разных падежах к совершенно разным семействам. Будем относиться к каждой категории слов более строго, отбрасывая все другие признаки слов, подпадающих под данную категорию. Всю совокупность слов, строго относящихся к данной категории, назовем множеством слов или классом слов. А то, что все такие слова подобраны по какому-нибудь одному признаку, а не по какому-нибудь другому (хотя всякий другой признак вполне может тут присутствовать) или по нескольким признакам, но опять-таки четко отличным от всех других признаков, назовем непересекающимся множеством. Всякое множество слов, непересекающееся ни с каким другим множеством слов, назовем семейством слов.

Это понятие семейства чрезвычайно важно для лингвистики. Только его не нужно упрощать и говорить о нем вне всякого структурного оформления. То, что существует родительный падеж и что в этом падеже может выступать бесконечное количество разных слов, это знает всякий школьник, и для этого не нужно вводить понятия семейства. Ценность этого понятия возникает для нас только при условии учета следующих трех обстоятельств.

Во-первых, нужно исходить из сопоставления самой категории и подпадающих под нее слов. Другими словами, для теории семейства важны не просто родительные падежи огромного количества слов, но сама эта, так сказать, родительность и сама эта, так сказать, падежность. Традиционному лингвисту необходимо отделаться от слепой констатации конкретных род.п., т.е. конкретных слов естественного языка, выступающих в род.п. Категория род.п. должна выступить в своем отвлечении от конкретных род.п., как некая категориальная общность, как некая абстракция, формулируемая сама по себе и потому существующая для научного мышления самостоятельно. Но этого, конечно, мало.

Во-вторых, для учения о семействе безразлична также и конкретная значимость каждого род.п. в естественных языках. Здесь важно определенное отношение всех род.п. между собою и как можно было бы выразить это их отношение? Очевидно, это их взаимоотношение определяется исключительно только отнесенностью их к данной языковой категории. Они совершенно одинаково относятся к данной категории, какой бы конкретной семантикой они ни отличались между собою. Назовем это отношение слов, тождественных в смысле отнесенности к одной и той же языковой категории, эквивалентностью. В обывательском смысле опять-таки нет ничего удивительного в том, что слова, относящиеся к одной и той же категории, сходны или тождественны между собою в смысле этой отнесенности. Однако и здесь мы слишком слепо и слишком глобально воспринимаем каждый конкретный падеж в естественном языке. Для нас сейчас важен конкретный падеж в естественном языке не в своей семантической полноте и смысловой неразличимости, смысловой нерасчлененности. Мы сейчас изучаем не кирпичи здания, взятые сами по себе, но то, как они объединены между собою, тот цемент, который превращает безразличную кучу никак не связанных между собой кирпичей в цельное кирпичное здание. Когда мы говорим об эквивалентности слов, входящих в одну и ту же категорию, мы констатируем именно тот цемент, который превращает отдельные разрозненные слова в единое и цельное множество слов данной категории. И если мы не будем фиксировать эквивалентности слов одной и той же категории, то и понятие семейства слов окажется ненужным.

В-третьих, невозможно также и сводить слова одной и той же категории только на их взаимную эквивалентность. Не будем забывать, что эти слова все-таки разные; и поэтому их родовая сущность присутствует в каждом из них не только везде тождественно, но и везде различно. Поэтому, имея, с одной стороны, общую родовую сущность или категорию, куда относятся данные слова, а с другой стороны, эквивалентность всех таких слов, мы должны уметь представлять себе это общее тождество слов данной категории вместе с их различиями, спаянными путем эквивалентности. Получается вместо спутанной и глобальной массы слов данной категории некоторая их, каждый раз вполне оригинальная, единораздельная цельность. Все слова данной категории различны ввиду своей семантической оригинальности, но все они и вполне тождественны ввиду своей принадлежности к одной и той же категории. Поэтому мы не ошибемся, если скажем, что семейство слов есть их единораздельная цельность, каждый раз определяемая той или иной языковой категорией. Такое понимание слов одной и той же категории, названное у нас семейством, выявляет свою структурную оформленность; и в этом главнейшая ценность понятия семейства.

Семейство может пониматься не только как структура, но и как модель. Это особенно видно из математического определения семейства, каковое определение, правда, в очень обедненном виде, и фигурирует в структуральной лингвистике. Семейством линий является множество линий данной структуры в тех или иных параметрических условиях. Так, окружность круга, обладающая своей собственной и вполне неподвижной структурой, может занять разное место и может иметь разные размеры в зависимости от своего положения относительно осей координат. Всякая такая окружность, с одной стороны, будет моделью окружности вообще, а, с другой стороны, также исходным моментом для разного рода геометрических операций в связи с данным параметрическим положением окружности.

10. Семейство в связи с учением о непрерывности и эквивалентности

Тут же выясняется и огромное обеднение, которое происходит с понятием семейства в его лингвистической интерпретации. А именно, структуралисты, как и в понятии окрестности, забывают здесь о принципе непрерывности, без которого само это понятие почти теряет свой смысл. Именно, когда математики говорят о семействе линий или поверхностей, то они имеют в виду множество линий или поверхностей, непрерывно зависящих от одного или нескольких параметров. Все дело здесь в том, что параметры, взятые в известном направлении, нарастают вполне непрерывно. А это значит, что здесь необходимы все те рассуждения о предельных величинах, о величинах постоянных и переменных, о структурах и моделях, что и в теории точечных множеств. Переводя на язык лингвистики, мы на этом основании должны сказать, что слова одной и той же категории берутся с самой разнообразной степенью взаимного сближения или расхождения. Принадлежа к одной и той же структуре, т.е. входя в одну и ту же категорию, семантически они представляют собою полную непрерывность; и если каждый раз они являются какой-то точкой, то эта точка входит в определенную окрестность. Отсюда все те выводы теории точечных множеств, которые раньше применялись у нас для понимания окрестностей в языке. Следовательно, вопреки методам некоторых структуралистов, понятие семейства мы будем вводить в лингвистику только в связи с его структурными и модельными функциями, а не просто как метафизически неподвижный факт соотнесенности слов одной и той же категории. В этой соотнесенности, если брать ее отвлеченно, нет ничего ни структурного, ни модельного.

Далее, рассуждая о взаимной эквивалентности слов, подпадающих под одну и ту же категорию, мы наталкиваемся еще на одно понимание этой эквивалентности, которое введено структуралистами, но которое тоже пока еще не получило окончательной ясности в связи с гипнозом квазиматематических операций и массы всякого рода знаков и значков не только ненужных, но и мешающих ясному пониманию предмета. Освободив изложение от этой вредной обозначительной схоластики, мы получаем следующую простую и ясную и весьма ценную для лингвистики концепцию.

Дело в том, что взаимную эквивалентность слов, подпадающих под одну и ту же категорию, можно заменить эквивалентностью функционирования их в тех или других фразах или, другими словами, эквивалентностью их окружения в тех или других фразах. Для ясности дела, будем сначала говорить не о фразах вообще, но о предложениях. Всякое предложение, состоящее из тех членов, о которых учит школьная грамматика, хотя и выступает в языке во всей своей семантической и коммуникативной полноте, всегда представимо и просто в виде некоей системы отношений, т.е. как некоторого рода остов, скелет или каркас, в котором каждый элемент может быть заменен каким угодно другим элементом, лишь бы он не нарушал данной системы отношений, или данного остова предложения. Так, подлежащее может быть выражено каким угодно существительным, лишь бы оно играло роль именно подлежащего в данном предложении. То же и со сказуемым и со всеми другими членами предложения. Эта простейшая мысль выражена у И.И. Ревзина при помощи такой абракадабры:

В конце концов дело просто сводится к тому обобщенному виду предложения, который был в простейшей форме демонстрирован еще Л.В. Щербой при помощи получившего большую известность предложения: «Глокая куздра будганула бокра и кудлявит бокренка». А эта демонстрация формального остова предложения, как известно, была выдвинута еще Ф. де Соосюром. Если мы представим себе, что каждый член этого предложения, «глокая», «куздра» и пр. может быть заменен каким угодно другим словом, не нарушающим данного общего вида или остова предложения, то мы и получим здесь то, что структуралисты называют «структурой – В». Это есть просто система соотношений членов предложения в том или другом цельном предложении с отвлечением от конкретной семантики каждого такого члена предложения. Это совершенно понятно без всяких A, B, x₁, x_j, x_n – без всяких понятий отображения, классов, цепочек и т.д. Наоборот, эти важные понятия отображения, класса, цепочки и т.д. сами впервые только и делаются понятными, если мы на основании школьных представлений уже знаем, что такое предложение и что такое член предложения. Итак, усвоив себе понятие структуры предложения на основании вполне школьных и элементарных представлений, попробуем теперь заговорить более точным, математическим языком.

Назовем формальный остов предложения его структурой. Назовем каждый член предложения классом слов, которые не только эквивалентны между собою, но и эквивалентны относительно структуры предложения, а структура предложения эквивалентна относительно каждого слова, входящего в данный класс. Тогда и всякое новое слово, дополняющее данную структуру предложения, и, тем самым, ее расширяющее, тоже может быть заменено какими угодно другими словами, эквивалентными между собою, эквивалентными данному дополнительному слову и, тем самым, эквивалентными относительно данного расширенного предложения. Тем самым, эквивалентность слов данной категории вполне может быть заменена эквивалентностью тех предложений, куда данное слово входит в качестве определенного члена предложения; и самый член предложения можно определить как класс слов эквивалентных относительно структуры предложения. А сама взаимная эквивалентность слов одной и той же категории или одного и того же класса может быть выражена при помощи эквивалентного положения этого класса в структуре эквивалентных между собою предложений. Другими словами, взаимная эквивалентность слов одной и той же категории или одного и того же класса, может быть определена и как эквивалентность его окружения в эквивалентных между собою предложениях.

Заметим также, что определение эквивалентности при помощи эквивалентного окружения дает возможность более глубоко понимать эквивалентные между собою слова. Стоит только представить себе, что не одна фраза эквивалентна относительно нескольких слов (как, например, «кипит» и «кошка пьет» эквивалентны относительно слова «молоко»), но сразу несколько фраз или вообще все фразы эквивалентны относительно какого-нибудь слова, как сразу становится ясным, что это слово приобретает свою собственную характеристику, уже не зависимую от тех фраз, которые являются в отношении него эквивалентными. Это еще более уточняет характеристику членов предложения, делая его не только элементом структуры предложения, но одновременно и чем-то самостоятельным, т.е. совершенно самостоятельным классом слов, не пересекающимся ни с каким другим классом.

Сразу же видно, что если под классом слов понимать семейство слов, то понятие семейства получает здесь гораздо более сильную структурную характеристику, чем в том случае, когда мы не выходили за пределы самого класса слов и рассматривали слова только с точки зрения отнесенности их к определенной категории.

Что такое есть предложение, об этом знают все школьники. Но вот в современной лингвистике ощущается огромная потребность отходить даже от той формальной семантики, при помощи которой характеризуются предложения. Мы являемся свидетелями огромной потребности еще больше формализовать предложение, чем это делали Ф. де Соссюр и Л.В. Щерба.

Для этого вводится понятие фразы, которое, вообще говоря, мало понятно:

Дело ясно: фраза есть какое угодно сочетание слов, хотя бы и вполне бессмысленное. Тут, правда, не вполне понятно, что такое слово. Однако, для полной ясности и для полной общности необходимо и здесь понимать под словом вообще любое сочетание звуков, хотя бы и бессмысленное. Итак, выставляется требование понимать под фразой любое осмысленное или бессмысленное сочетание слов как любых осмысленных или бессмысленных сочетаний звуков. Важно отношение звуков между собой и отношение звуковых комплексов между собою; но совершенно неважно, что означают данные звуки, что означают комплексы звуков и что означают комплексы комплексов этих звуков. Поскольку исследователи отвлекаются здесь от семантической полноты звуков слов и предложений, а семантическая полнота коренится только в осмыслении звуков слов и предложений, т.е. в их морфемном характере, назовем бессмысленное сочетание звуков или слов аморфным, или, лучше сказать, безморфемным сочетанием. Здесь, однако, структуралисты часто проявляют неожиданную стыдливость; и хотя им, несомненно, хочется оперировать с аморфными структурами, идти на то, чтобы создать откровенную логику аморфных структур, они часто не решаются и предпочитают оперировать с самыми обыкновенными и вполне осмысленными предложениями. Тем не менее, мы считаем, что существует не только логика морфемных структур, но и логика аморфных структур, только надо иметь мужество формулировать ее до конца и не заигрывать с традиционной лингвистикой, основанной на изучении естественных языков.

11. Логика безморфемных структур

С точки зрения последовательного формализма, семейство слов вовсе не есть семейство слов одной и той же категории, потому что термин «категория» уже вносит момент содержания и делает формальную характеристику неясной. Можно, впрочем, оставить термин «категория» и без внесения в него какого-нибудь определенного смысла и обозначать его какими-нибудь внеморфемными символами А, В, С и т.д. В каждую такую категорию будут действительно входить какие угодно слова. Но само это выражение «какие угодно» тоже отнюдь не бессмысленно, но означает нечто определенное. Получатся и категории с каким угодно значением и подпадающие под них слова тоже с каким угодно значением. Пусть такой общей категорией явится для нас наличие в слове звука А выступающее в нем единственный раз. Тогда под эту категорию попадет бесчисленное количество слов, т.к. слов, содержащих в себе звук А только единственный раз, практически действительно существует бесчисленное количество. И множество всех таких слов будет представлять собой самую настоящую единораздельную цельность, т.е. будет обладать определенной структурой и будет являться определенной моделью. Правда, такая структура и такая модель, буду безморфемными, не будут иметь никакого отношения к языку, и наука о них не будет языкознанием. Тем не менее это будет очень точная наука и, попросту говоря, математика, стоит только все эти слова, подпадающие под данную категорию, и все подобного рода категории, обозначать буквами. Это нисколько не бессмысленно, а, наоборот, выражено максимально точно, как и для таблицы умножения вовсе необязательно, чтобы мы ее применяли только к яблокам или к огурцам, но она имеет значение сама по себе.

Равным образом и при определении эквивалентности слов при помощи их эквивалентных окружений тоже нет никакой нужды базироваться на морфемном анализе. Возьмем не предложение, но систему каких угодно отношений между словами, пусть хотя бы отношения эти и были бессмысленными. И пусть входящие сюда слова являются комплексами каких угодно звуков, о морфемном характере которых не ставится и вопроса. Другими словами, пусть у нас будут только бессмысленные звуки, бессмысленные комплексы звуков и бессмысленные отношения между этими комплексами. Все равно выражение «А имеет такое-то (или вообще какое угодно) отношение к В» имеет вполне определенный смысл, только не нужно вносить какое-нибудь специфическое содержание в символы А и В и в термин «отношение». Имея такую фразу «А имеет отношение к В», мы можем подыскать любое количество фраз, обладающих такой же структурой. И это будут вполне эквивалентные между собою фразы. Мы можем такого рода фразу расширить каким-нибудь дополнением. Но ввиду содержательной бессмысленности подобного рода фраз необходимо тут же признать, что наше дополнение может быть каким угодно и отношение его к данной фразовой структуре тоже может быть каким угодно. И все эти какие угодно дополнения и отношения будут иметь у нас точнейший формальный смысл, потому что термины «какое угодно» или «как угодно» являются терминами вполне осмысленными и подчиненные им отношения равно как и основанные на них структуры будут вполне эквивалентны. Таким образом, определение семейства слов не связано прямым образом с морфемным анализом; и определяем ли мы его как класс каких угодно слов, относящихся к какой угодно категории, или определяем его через эквивалентность относящихся к нему слов с какими угодно словами, входящими в какие угодно структуры, все равно оно останется для нас определенной единораздельной цельностью, т.е. окажется и структурой и моделью.

Так должны были бы поступать те структуралисты, которые под фразой понимают «что угодно». Однако подобного рода формализм почему-то ими не выдерживается до конца, и не почему-то, но просто потому, что тут с полной откровенностью выявилась бы совершенная чуждость структурализма лингвистике, и он с полной откровенностью остался бы просто в пределах только математики, которая действительно и по полному праву исключает все качественные характеристики из своих числовых операций. Вместо этого начинают приводить примеры не фраз с «каким угодно» значением, но самое обыкновенное и притом правильно построенное предложение. Начинают приводить фразы «с многоточием», взывать к «отмеченности» фразы и даже давать определение падежа, несмотря на то, что предложение вовсе не есть «какая угодно» фраза, и «отмеченная» структура вовсе не есть «какая угодно» структура (да, кроме того, и самый термин «отмеченность» для лингвистики не нужен, поскольку эта последняя только и оперирует с одними «отмеченными» фразами); а приравнение непересекающихся классов, входящих в структуру фразы, падежам уже предполагает точную характеристику понятия о падежах, т.е. основано на логической ошибке petitio principii. Впрочем, уже само понятие непересекающихся классов тоже далеко выходит за пределы формализма с его «каким угодно» пониманием фразы, и возможно только на путях качественного и содержательного анализа слов и возникающих из них категорий слов.

12. Реальная структурно-модельная роль понятия семейства в лингвистике

После всего этого у читателя может возникнуть вопрос: да нужно ли вообще вводить в лингвистику понятие семейства, дает ли оно что-нибудь новое и нельзя ли обойтись без него средствами традиционного учения о предложении? По нашему глубокому убеждению, математическое понятие семейства, несмотря на уродливое использование его у структуралистов или, точнее говоря, вопреки полному неиспользованию его в структурной лингвистике или использованию его только словесно, понятие это весьма важно для лингвистики, если только мы не будем оставлять в стороне его структурные моменты и не будем впадать в логическую ошибку petitio principii.

Прежде всего отбросим это антилингвистическое понятие «какой угодно» фразы. Всякая фраза является для нас либо самым обыкновенным предложением, либо той или иной его разновидностью. Определим предложение и член предложения независимо ни от математики, ни от теории структур, поскольку то и другое, взятое самостоятельно, не имеет никакого специального отношения к языку и является предметом самостоятельной науки, имеющей всеобщее приложение (в том числе, конечно, и к языку). Под «словом» тоже не будем понимать «набор» и тоже «каких угодно» звуков, но – только минимальную морфемную систему, а под морфемой – опять-таки не «что угодно», но – определенный комплекс звуков, выражающий собою то или иное внезвуковое значение. В связи с этим определим предложение как коммуникативно выраженную предикацию, когда что-нибудь говорится о чем-нибудь и притом как-нибудь, с той или иной степенью детализации.

Само собой разумеется, сущностью предложения вовсе не является передача или сообщение о тех или иных конкретных предметах мысли или чувственного восприятия, но только известного рода система отношений. При этом, однако, чтобы не впадать в антилингвистический формализм, не будем просто говорить о системе отношений, а скажем, какая именно система отношений здесь мыслится. Члены, между которыми предложение устанавливает то или иное отношение, действительно могут быть какими угодно. Но система этих отношений здесь вовсе не какая угодно. Прежде всего – перед нами здесь такая система отношений, которая обеспечивает для нас предицирование чего-нибудь о чем-нибудь. А затем эта предицирующая система отношений должна быть обязательно коммуникативно выраженной.

Может быть не всякому понятно, что такое предицирование. Ввиду этого мы, претендуя на полную ясность, должны сейчас же сказать, что предицирование чего-нибудь о чем-нибудь есть установление тождества чего-нибудь с чем-нибудь и притом тождества либо полного, либо частичного. Установление чисто логического тождества двух членов отношения, будь то тождество полное или частичное, не относится ни к языку, ни к грамматике. Для языка и для науки о языке оно должно быть еще и коммуникативно выраженным[78]. Этот термин «коммуникация» может быть и опущен, если мы будем понимать коммуникативно уже и самый термин «предицирование». Таким образом, предложением является для нас коммуникативно-выраженная система предицирующих отношений, а членом предложения тот или иной элемент этой системы. Предложение явится, таким образом, коммуникативно выраженным логическим суждением, а суждение есть констатация того или иного отношения между двумя или несколькими предметами мысли. Все эти определения, пусть условные и пусть хотя бы даже и неточные (сейчас для нас дело не в точности определения, которую можно понимать по-разному и которую легко заменить другим представлением о точности), даются нами без всякой математики и без всякого учения о структурах или моделях, потому что и математика и структурное моделирование сами по себе внекачественны и независимы ни от какого семантического содержания. Они уже предполагают известным тот предмет, который они обрабатывают числовым образом и который они трактуют структурно и модельно. Этим мы избегаем тот коренной порок формалистического структурализма, который выше мы назвали логической ошибкой petitio principii. И теперь, уже владея данными нам наперед традиционной лингвистикой предметами, посмотрим, что же дает нам здесь математическое понятие семейства.

Дело не в том, что все слова можно разбить на непересекающиеся классы, т.е. на такие слова, которые относятся только к тем или другим определенным категориям, и в отношении этой отнесенности к тем или другим категориям не перепутываются, а распределяются по тем или другим, резко отличным одна от другой категориям. Тут нет ничего ни структурного, ни модельного. Если непересекающиеся между собою классы слов мы назовем семействами слов, то, во-первых, данную общую категорию слов мы будем представлять себе во всей ее отвлеченности, а, во-вторых, каждая такая отвлеченная категория слов будет присутствовать у нас в каждом слове, под нее подпадающем, и притом присутствовать вполне целиком и везде одинаково, но вместе с тем и везде по-разному. Другими словами, вместо неопределенных обывательских выражений традиционной логики и грамматики, что слово «относится» к тому или другому «классу», что слово «подпадает» под ту или иную категорию, что все «однотипные» слова «составляют» один и тот же «класс», вместо всего этого мы предлагаем достаточно строго разработанное в логике и диалектике учение о целом и частях или хорошо разработанное в математике учение о множествах.

Диалектика и математика с неопровержимой точностью демонстрируют нам отношения между целыми и его частями, когда целое не расчленяется без остатка на свои части, когда оно по сравнению с ними представляет собой новое качество и не является простой и механической их суммой, и когда все части целого, будучи совершенно различными и даже раздельными, в то же самое время сохраняют в себе свою соотнесенность с целым, и это целое присутствует в них нерасчлененно и нераздельно. Математики тоже достигли большой виртуозности в своих теориях о соотношении множества и его элементов между собою, об упорядоченности множества, об эквивалентности или подобии множеств между собою, о подмножествах и о разбиении множества на эти подмножества.

Вся эта точнейшая диалектика и математика вполне применима и к традиционному, обывательскому и чересчур уж интуитивному представлению о распределении слов по их непересекающимся множествам и классам. Другими словами, семейство слов является для нас той единораздельной цельностью, или множеством, или классом, или структурой, или моделью, где множество слов берется не во всей их коммуникативно-семантической полноте, но как наглядно данная система отношений, как фигурно-мыслимая, единораздельная цельность.

Точно так же, с нашей точки зрения, играет большую роль и то наглядное, а также и вполне точное представление о каждом слове, входящем в данный класс, когда оно определяется не логическими свойствами самого же класса, но положением данного слова в том или другом словесном окружении. Если соотношение слов, образующих данный класс слов, не пересекающийся ни с каким другим классом слов, мы назовем эквивалентностью, то эту эквивалентность мы можем определить и при помощи понятий предложения и члена предложения.

Теперь мы уже знаем, что такое предложение и что такое член предложения, и потому мы теперь не будем бояться этих терминов, а, с другой стороны, не будем бояться и petitio principii. Ясно, что каждый член предложения в самом точном смысле слова является элементом того множества, в виде которого выступает предложение, т.е. состоит с этой цельной структурой в точно определенном соотношении. Однако выше мы определяем предложение именно как определенного рода систему отношений независимо от конкретной семантики каждого элемента этого отношения. Следовательно, каждый элемент этого отношения может быть заменен и любым другим словом, не выходящим за пределы пропозициональной значимости этого элемента (по-латыни «предложение» – propositio); и о каждом члене предложения можно говорить, что он несет на себе пропозициональную значимость или функцию. Поэтому каждый член предложения является целым классом слов, непересекающимся ни с каким другим классом. И потому взаимная эквивалентность слов, входящих в данный класс, является в то же самое время и эквивалентностью их, с точки зрения одинакового их пропозиционального функционирования, т.е., попросту говоря, с точки зрения одинакового вхождения их в одно и то же предложение, с точки зрения их взаимозаменимости в данном предложении.

Эти взаимозаменимые слова, очевидно, тоже являются не чем иным, как семейством. Но семейство слов в данном случае получит свое определение не как единораздельная цельность внутри данного класса слов, но как единораздельная цельность слов, могущих заменить тот или иной член предложения без нарушения грамматической правильности этого последнего.

Понятие семейства важно для лингвистики еще в одном отношении, которое обычно игнорируется у структуралистов. Если мы вспомним, что такое, например, семейство кривых в геометрии, то уже элементарные учебники говорят нам об одной и той же структуре кривой линии, положение которой определяется тем или иным параметром, а все эти параметры образуют собою непрерывную сплошность. Так, например, одна и та же по своей структуре парабола может быть бесконечно различными способами расположена относительно осей координат. Переводя это на язык лингвистики, мы должны сказать, что если под классом слов понимать такие слова, которые подпадают под какую-нибудь общую категорию, и если эту отнесенность к данной категории понимать как определенного рода структуру, то, очевидно, слов с подобного рода структурой окажется в естественных языках бесчисленное количество, и по своей значимости они могут как угодно близко подходить одно к другому и как угодно далеко расходиться, т.е. быть пределами последовательностей тех или иных семантических точек. Образуется своего рода семантический континуум значимости всех слов, относящихся к данной общей категории. Вполне ясная и уже элементарная диалектика будет здесь говорить нам, что этот семантический континуум слов, образующий одно и то же семейство, может быть в любой своей точке зафиксирован как нечто условно устойчивое и неподвижное, так что весь данный континуум, с одной стороны, и не содержит в себе никаких устойчивых точек (иначе он не обеспечивал бы бесконечных и текучих семантических вариаций данного слова в бесконечных контекстах естественного языка) и в то же самое время содержит в себе бесконечное количество такого рода устойчивых точек (иначе язык, состоящий только из одного семантического континуума, перестал бы быть орудием осмысленного общения). Этот семантический континуум только и может обеспечить собою все разнообразие значений слов естественного языка, а тем не менее понятие такого континуума целиком отсутствует в традиционной лингвистике. И введение в область этой последней понятия семейства (конечно, взятое не ради звонкой математической словесности, но взятое по существу) вполне обеспечивает собою необходимую для лингвиста фиксацию бесконечного текучего и взаимопроницающего семантического разнообразия слов, хотя о семантическом континууме может идти речь в лингвистике, кроме того, еще и в других, самых разнообразных смыслах.

Применение математического понятия семейства в области изучения естественных языков весьма важно также и в отношении установки четкого понятия структуры и модели. Мы уже говорили о том, что подведение слов под те или иные единообразные категории ровно ничего не содержит в себе ни структурного, ни модельного. Только понимание семейства как единораздельной цельности и способно фиксировать собою его структурный характер. Это ясно само собою уже из одного того, что исходный элемент множества слов, образующих собою данный класс, является определенного рода категорией совершенно одинаково присутствующей во всех, подчиненных ей словах и в то же самое время присутствующей в них каждый раз вполне своеобразию и специфично.

С другой стороны, обратим теперь внимание на тот семантической континуум, который образуется из бесконечного разнообразия слов, подпадающих под одну и ту же категорию. Даже если, количество слов, подпадающих под данную категорию, и было бы конечным, то и в этом случае мы уже могли бы говорить о разнообразном воспроизведении данной общей категории слов, подпадающих под данную категорию, а эту общую категорию трактовать как то, что порождает собою все эти отдельные слова данной категории. Однако вся эта картина становится гораздо более яркой, если мы представим себе, что количество слов, подпадающих под данную категорию, бесконечно, и что их семантическая характеристика может как угодно сближаться и как угодно расходиться. Здесь уже воочию становится ясным то обстоятельство, что каждое слово данной категории основано на репродукции этой категории, что эта репродукция бесконечно разнообразна и непрерывно меняется в естественных языках в зависимости от контекста, что каждое слово данной категории есть перенесение этой категории в новую среду и предполагает для себя бесконечно разнообразные контекстуальные материалы, что исходная общая категория есть оригинал, а каждое конкретное слово этой категории есть все новое и новое воспроизведение этого оригинала категории на все новых и новых материалах, но при условии точного соблюдения единства самого принципа этого воспроизведения. Короче говоря, каждое слово данной категории есть модель данной категории, отличная от данной категории как структуры тем, что эта категория-структура погружена в сферу становления и в каждый момент этого становления дает свой новый результат, несущий на себе печать своего оригинала, а также и потенцию своего дальнейшего становления и, следовательно, бесконечное разнообразие также и результатов этого становления.

Таково огромное богатство, получаемое нами из правильного и последовательного применения математического понятия семейства в области лингвистики. Эта последняя, несомненно, получает отсюда гораздо более живой характер, и становится способной избегать абстрактного и дискретного расчленения языка на взаимно изолированные элементы и понимать язык как непрерывное и динамическое становление ясно очерченных коммуникативных структур.

13. Окрестность и семейство

Еще один вопрос требует ясного разрешения, чтобы не было путаницы в обсуждаемых нами здесь понятиях окрестности и семейства. Именно, то и другое учение связано с принципом непрерывного становления или континуума. Всякая окрестность предполагает хотя бы одну предельную точку; а раз появляется понятие предела, то вместе с этим появляется и понятие бесконечно большого приближения к этому пределу и накопление таких точек, расстояние между которыми, может стать меньше любой заданной величины. Но семейство также предполагает бесконечно близкое схождение элементов между собою, подпадающих под ту общую категорию, которой характеризуется данное семейство. Это может вносить путаницу; и потому необходимо поставить в самой отчетливой форме вопрос о том, в чем же заключается подлинное сходство и подлинное различие окрестности и семейства.

Когда мы говорим об окрестности, например, какой-нибудь грамматической категории, это значит, что мы ставим вопрос о других грамматических категориях, более менее близких к нашей исходной категории. Окрестность падежа, как мы видели выше, есть наличие разных других падежей то более, то менее близких к нашему исходному падежу, взятому, так сказать, в качестве начала отсчета. Здесь ставится вопрос о том, что происходит с бесконечно разнообразными элементами родовой общности, когда мы их рассматриваем в контексте этой последней и с точки зрения этой последней. Если родовой общностью является, например, именительный падеж, то бесконечно разнообразные единичные ее представители в виде отдельных падежей бесконечно варьируются по своей семантике, так что родовая сущность падежа является как бы неподвижным образцом для бесконечных падежных вариаций, а все падежи, взятые в целом, получают значение образца для бесконечно разнообразной семантики. Вот почему модель склонения называют парадигматической моделью. Эта парадигматическая модель есть, следовательно, система единичных представителей данной общеродовой категории.

Совсем другое дело, учение о семействе. Здесь не ставится никакого вопроса о разных категориях, но только вопрос о подчинении отдельных представителей данной категории, однако уже в другом смысле. В теории окрестности ставился вопрос о том, как единичные представители данной общей категории ведут себя в контексте этой общей категории, т.е., например, какие морфемы превращают данную систему морфем в падеж, и сколько таких падежей вообще возможно для данной системы морфем. Когда же заходит речь о семействе, то мы интересуемся не тем, как варьируются единичные представители данной общей категории в контексте этой последней, но как сама эта общая категория варьируется в контексте своих бесконечно разнообразных положений в языке и в речи. Парадигма склонения была для нас окрестностью падежей в том смысле, что мы обращали главное внимание на эти отдельные падежи, которые при своем бесконечном разнообразии все же демонстрировали собою ту или иную вариацию падежа вообще. Здесь мы рассматривали виды в контексте рода. Однако можно и род рассматривать в контексте его бесконечных видовых состояний. В склонении можно обращать внимание не на бесконечные падежи в свете падежа вообще, но на падеж вообще, в свете его бесконечно разнообразных и единичных представителей. Для этого необходимо падеж или вообще тот или иной элемент языка рассматривать в контексте живого потока языка и речи и наблюдать, что с ним происходит в бесконечных контекстах того и другого. Такую модель называют синтагматической моделью, поскольку здесь имеется в виду бесконечное разнообразие данного языкового элемента в тех или других связных контекстах. Окрестность есть парадигматическая модель и содержит в себе тенденцию от вида к роду, поскольку, напр., данная морфемная вариация падежа рассматривается как падеж вообще, который тут, являясь «образцом» (парадигмой), «склоняется». Семейство же есть синтагматическая модель и содержит в себе тенденцию от рода к виду, поскольку, напр., данная морфема рассматривается в бесконечно разнообразном контексте, который по-разному «связан», т.е. является всегда разной синтагмой и всегда по-разному варьирует нашу исходную общую морфему. Таким образом, чтобы не выходить за рамки одного и того же примера и не впадать в излишнее усложнение, можно сказать, что одна и та же парадигма склонения может пониматься и как парадигматическая модель окрестности, если обращать внимание на самые падежи, как на нечто самостоятельное, т.е. пониматься системно, и как синтагматическая модель семейства, если обращать внимание на само склоняемое слово, т.е. пониматься в связи с разным его семантическим окружением в потоке речи, т.е. динамически. Окрестность – есть модель межкатегориальная. Семейство же есть модель элементов, относящихся к одной и той же категории, т.е. модель внутрикатегориальная.

Возьмем категорию вин.п. и будем искать для нее окрестность. Таковой окрестностью, очевидно, будут другие однородные категории, т.е. другие падежи, как угодно сближенные и как угодно друг от друга удаленные. Исчерпав все такие падежи и притом изучив их взаимно-структурное построение и их системную цельность, мы и получим окрестность для вин.п., как и вообще для всякого другого падежа. Окрестность есть, таким образом, системная цельность разных видовых категорий на фоне общей цельности категорий данного рода вообще. Для падежей это есть, попросту говоря, парадигма склонения. Возьмем теперь тот же вин.п., но не будем разыскивать другие категории падежа, т.е. все другие падежи, для получения их цельной системы. Останемся только с одной этой категорией вин.п. Но пусть в то же самое время мы начнем двигаться по всему бесконечному потоку человеческой речи и разыскивать не другие падежные категории, но те реальные слова или имена, которые подпадают под нашу категорию вин.п. Раньше, взяв вин.п. «собаку», мы для получения окрестности переходили к другим падежам этого слова и получали падежи: «собака», «собаки», «собаке», «собакою», «о собаке». Теперь же, имея вин.п. «собаку» и разыскивая все вообще вин.п., которые можно найти в бесконечном потоке человеческой речи, мы будем находить «кошку», «лисицу», «белку», «корову», «курицу» и т.д. и т.д. Бесконечное множество всех этих семантически-различных вин.п., разных по смыслу, но совершенно эквивалентных по своей принадлежности к одной и той же грамматической категории, мы теперь и будем называть семейством.

Итак, окрестность есть цельная система разных категорий, объединенных в одной обще-родовой категории; семейство же есть цельная система равных элементов (например, слов), подпадающих под одну и ту же общую грамматическую категорию. Конечно, привлечение категории падежа в данном случае является для нас только примером. Можно говорить и не только о грамматических категориях и не только о склоняемых словах. Можно говорить и о звуках, и о самостоятельных лексемах, и о синтаксических окрестностях, и семействах и вообще о любой языковой категории. Поэтому для соблюдения необходимой здесь общности, нужно говорить не о падеже, но о языковой категории вообще, и не о словах, но о конкретных элементах, входящих в языковую категорию и являющихся единичными или индивидуальными представителями этой последней.

14. Логическая, а не фактологическая природа структурализма

Наконец, необходимо ответить еще на один вопрос, который, несомненно, возникает у большинства лингвистов, работающих без использования таких понятий как окрестность, семейство, структура или модель. Часто спрашивают: какое же конкретное значение имеют все эти математические понятия для лингвистики, что они дают нового, какие новые факты открывают они для исследователя естественных языков или хотя бы, какой метод дают они для нахождения новых фактов, для их классификации, для их осмысления и обобщения, какие новые законы языкового развития получаем мы здесь в сравнении с теми, которые устанавливает традиционная лингвистика? Подобного рода сомнения вполне законны, вызываются чисто научными и вполне искренними стремлениями двигаться вперед на путях строгой науки, отнюдь не содержат в себе ничего обскурантного или даже просто отсталого и настоятельно требуют для себя простого и ясного разрешения. Однако структуралисты и здесь далеко не всегда последовательны, часто проявляют отсутствие научного мужества и бояться раскрыть подлинный секрет своей науки.

Нужно прямо и откровенно сказать: никаких новых фактов языка, никаких новых методов изучения языкового развития, никаких новых законов языка, будь то исторических, будь то систематических, структуральная лингвистика никогда не устанавливала, не имеет никаких средств установить, даже не должна их устанавливать, а должна все это предоставить методам т.н. традиционной лингвистики. Структуральная лингвистика имеет своей целью, как показывает само ее название, устанавливать только структуры языка. Однако структура какого бы то ни было предмета еще не есть самый предмет. Формулировать структуру возможного предмета еще не означает того, что этот предмет существует в действительности. С другой стороны, найдя тот или иной предмет в окружающей нас действительности, мы тем самым оказываемся еще очень далекими от точного представления его структуры. Та структуральная лингвистика, которая строит только чистые структуры как таковые, вовсе не есть лингвистика, т.к. она при установлении своих структур еще не пользуется естественными языками и, самое большее, находится еще пока на стадии математики. Ведь и сама математика, решив, напр., то или иное уравнение, или установив какой-нибудь тип и структуру пространства, исходит вовсе не из данных чувственного опыта и ни о какой реальной действительности пока не говорит. Рано или поздно эти, на первый взгляд чисто отвлеченные построения математики, подтверждаются или могут подтвердиться также и реальным чувственным опытом, как это случилось, напр., с неэвклидовой геометрией. Но это вовсе необязательно, и многие точнейшие математические выкладки до сих пор так и остаются на стадии отвлеченной теории.

Имея в виду такое положение дела с вопросом о структурах и моделях, спросим теперь себя еще раз, что же нового дают нам все эти предложенные выше учения об окрестностях и семействах или о структурах и моделях?

Да, никаких новых фактов языка мы отсюда не получили и никаких новых законов языкового развития мы не открыли. Но мы превратили наши неточные и обывательские представления о языке в нечто вполне точное и вполне научное. В области учения о падежах мы, например, не открыли ни одного нового семантического оттенка того или другого падежа в том или ином контексте в тех или иных естественных языках. Эти новые оттенки может вскрыть только эмпирическая работа над реальными историческими памятниками традиционными методами описания исторических переходов и методами статистики. Однако учение об окрестностях дало нам точку зрения на падежный континуум, на его возможное расчленение и на диалектическое движение всех оттенков семантики данного падежа и всех падежей в целом. А ведь вместо этого в традиционной лингвистике мы имеем, самое большее, только перечисление небольшого числа взаимно-изолированных значений данного падежа без всякой обобщающей точки зрения и без всякого метода, который превращал бы данное перечисление изолированных элементов в единораздельную цельность структуры или модели. Точно также слепое подведение эмпирически находимых нами значений падежа под данную общую категорию падежа обладает случайным и вполне сумбурным характером. Мы же при помощи понятия семейства превратили этот сумбур опять-таки в единораздельную целость структуры и модели.

В конечном итоге учение о структурах и моделях, в своем чистом виде не имеющее никакого отношения к языку и находящее для себя самое принципиальное и самое почетное место только в математике, при своем разумном использовании в области языка уточняет наши эмпирически полученные языковые категории, приводит в ясный и четкий порядок слепым образом обнаруженные законы и правила языкового развития и вносит в наши языковые представления ту строгость и точность, которые приобщают лингвистику к области точных наук о действительности. Мы не привели ни одного нового факта языка, но зато эмпирически открытые факты и законы языка мы сумели представить себе в такой строгой и ясной системе, которая достигает степени наглядной фигурности и граничит с точнейшими выводами самой точной науки. Структуралисты должны сознаться, что они не в силах открыть новых фактов и новых законов естественного языка, а не прятаться за кулисами псевдоматематических формул и исчислений. Только тогда они смогут доказать нам огромную полезность своей науки; и только тогда представители традиционной лингвистики, успокоенные тем, что никто не мешает им открывать все новые и новые факты и законы естественных языков, могут пойти на дальнейшие логические уточнения своих фактов и законов, т.е. когда за структурализмом останутся только законы логики языка, а изучение самого языка останется за традиционной и индуктивной наукой о фактах, законах и правилах естественных языков.

15. Заключение

Тремя основными чертами отличается предлагаемое нами учение о грамматических структурах и моделях от большинства современных работ по структуральной лингвистике.

Во-первых, наше учение об окрестности, структурах и моделях дается на основе точного определения используемых нами категорий окрестности, семейства, структуры и модели, в то время как большинство современных структуралистов уклоняется от этих определений.

Во-вторых, мы не побрезговали окунуться в традиционную и даже школьную грамматику с ее элементарными наблюдениями в области естественных языков и с ее примитивным описанием относящихся сюда интуитивных фактов языка. Отвлеченные формулы и схемы, даже при условии их математической точности, без использования интуитивных данных, которые фиксируются в традиционном языкознании, относятся к какой-то весьма оригинальной области, пусть весьма точно построенной и вполне имеющей право на свое самостоятельное существование; но область эта не есть область лингвистики и не имеет прямого отношения к грамматике естественных языков.

В-третьих, ввиду привлечения нами элементарных фактов описательной грамматики естественных языков и ввиду базирования грамматического анализа на интуитивных данных, вполне доступных для проверки и уточнения, наш анализ претендует на понятность для массового языковеда. Предложенное выше рассуждение о лингвистическом применении понятий окрестности и семейства, предполагает только знание элементарной математики и элементарной грамматики, выход за пределы которых подробно объясняется и мотивируется. Само собою разумеется, что всегда найдутся люди, не имеющие интереса ни к математике, ни к грамматике или имеющие интерес только к одной из этих дисциплин. В таком случае им не следует читать такие рассуждения, примером которых является наше предыдущее рассуждение, да они и сами едва ли захотят заниматься подобного рода предметом. Зато те, для которых близки проблемы точного построения грамматики, в нашем популярном изложении теории лингвистических окрестностей и семейств, найдут все необходимые разъяснения для начального изучения математически-грамматических проблем. Современные же структуралисты очень скупы на приведение элементарных фактов естественного языка, в огромном большинстве случаев не приводят даже пояснительных примеров и пишут в таком стиле, который мало кому понятен и имеет в виду только избранную небольшую кучку исследователей.

В-четвертых, наконец, мы должны еще и еще раз подчеркнуть, что наше рассуждение об окрестностях и семействах, а также и вообще о структурах и моделях, имеет в виду исключительно интересы лингвистов и надеется помочь построению не чего другого, но именно лингвистики, как самостоятельной науки. Наше рассуждение не имеет никакого отношения к инженерам и техникам, которые стремятся превратить живой язык в нечто такое, что можно было бы удобно заложить в машину и получить из этого какой-нибудь технический эффект. Чтобы добиться, например, возможности машинного перевода с одного языка на другой, невозможно обойтись без специальной обработки живого языка, без его механического препарирования, без его утонченной формализации. Однако эта техника машинного перевода не имеет никакого отношения к теории самого языка или имеет к ней отношение более или менее случайное.

Когда часовщик делает часы, он тоже должен разбивать живое течение времени на мертвые куски, переводить живое время на язык мертвого пространства, находить в сплошной текучести временного потока те или иные неподвижные точки, оформлять их так, чтобы они указывались стрелками часов на неподвижном циферблате, и даже оформить их при помощи боя или звона, при помощи звучания колокольчика и даже с привлечением всяких других звуков, вроде голоса кукушки, и даже целой музыки. Имеет ли какое-нибудь отношение это дробление вечно подвижного времени на неподвижные и строго изолированные точки к философской, логической, психологической, эстетической и всякой другой теории времени? Вивисекция живого времени и разнообразная комбинация его изолированных точек дает в руки часового мастера огромное орудие, с помощью которого он создает предмет такой глубочайшей жизненной важности, как часы карманные, стенные, башенные и те, которые входят как один из элементов в еще более сложные технические системы. И кто из здравомыслящих людей будет протестовать против часового производства, как бы этому последнему не приходилось в технических целях дробить живое время и по-разному комбинировать эти раздробленные моменты времени? Однако и здравомыслящий часовщик тоже не будет входить в логические или философские проблемы времени, а будет предоставлять это работникам в области логики или философии.

Поэтому, не будем удивляться тому, что для машинного перекодирования языка необходима специальная вивисекция языка, неведомая лингвистике как самостоятельной науке. Все эти математические обозначения и формулы, все эти чуждые языкознанию, математические термины, все эти непонятные классическим лингвистам формалистические методы, все это, вероятно, необходимо для машинно-технических операций с языками. Во всяком случае, все эти математические или псевдоматематические термины, формулы и методы подлежат ведению только соответствующих инженеров и техников, и последнее слово по этому предмету – только за ними. Об их пользе или необходимости могут судить не лингвисты, а только сами же инженеры и техники. Последние, правда, могут консультироваться у лингвистов. Но заранее можно сказать, что консультация эта может происходить только в весьма ограниченных размерах, т.к. лингвисты ничего не понимают и не обязаны понимать в технике. И это только естественно. Иначе всякая часовая фабрика тоже консультировалась бы у философов, логиков, психологов, эстетиков, физиологов и прочих специалистов, которые изучают проблему времени и пространства. В силу такого рода обстоятельств инженерам и техникам приходится создавать свои собственные концепции языка независимо от теоретиков и историков языка, для которых язык во всяком случае не может быть вычислительной или вообще информационной машиной, а есть живой и самостоятельный организм, подлежащий изучению меньше всего при помощи своей формализации, а больше всего при помощи органических методов, сохраняющих в целости отдельные органические проявления языка и их связь с языковым органическим целым. Меньше всего о технической аппаратуре могут судить лингвисты, поскольку они являются представителями самостоятельной и специфической дисциплины. Они создают свои собственные теории языка без превращения его в мертвый механизм и с единственным намерением – отразить в теории языка то, что создается самим же языком в процессе его исторического развития, когда он является живым организмом. Но инженеры и техники, которые изготовляют языковые машины, тоже не имеют никакого права давать указания теоретикам и историкам языка. Это было бы похоже на то, как если бы изготовители граммофонов и патефонов давали Шаляпину указание о том, что и как нужно петь, а от теоретиков, композиторов и историков музыки они потребовали бы механической переделки музыки на машинный лад. Несомненно, инженеры языковых машин и лингвисты должны друг у друга учиться, но они не должны забывать специфики тех областей, в которых они работают. Навязывание науке о языке абстрактных математических и технических формул и обозначений так же нелепо, как и навязывание лингвистами своих теорий работникам в области техники.

В предложенных у нас выше рассуждениях о языковых окрестностях и семействах, мы и хотели поучиться у математиков, ни на минуту не забывая в то же самое время и специфики самой языковой области.

16. Библиография (на русском языке)

А. Тарский. Введение в логику и методологию дедуктивных наук. М., 1948.

А.И. Уемов. Индукция и аналогия. Иваново, 1956.

Л. Витгенштейн. Логико-философский трактат. М., 1958.

В.А. Штофф. К вопросу о роли модельных представлений в научном познании. (Учен. Зап. Л.Г.У., 1958, № 248, серия философские науки, вып. 13).

А.А. Зиновьев, И.И. Ревзин. Логическая модель как средство научного исследования (Вопр. филос. 1960, № 1).

В.А. Штофф. Гносеологические функции модели. (Там же. 1961, № 12).

A.А. Брудный. Знак и сигнал (Там же, № 4).

Л.О. Резников. О роли знаков в процессе познания. (Там же, № 8).

B.И. Свидерский. О диалектике элементов и структуры. М., 1962.

А.И. Уемов. Аналогия и модель. (Вопр. филос. 1962, № 3).

Л.О. Вальт. Мысленный эксперимент. (Учен. Зап. Тартусского Гос. унив. 1962, вып. 124).

В.Г. Афанасьев. О принципах классификации целостных систем. (Вопр. филос. 1963, № 5).

Б.С. Украинцев. Информация и отражение. (Там же).

В.Н. Глушков. Гносеологическая природа информационного моделирования. (Там же, № 10).

В.А. Штофф. К критике неопозитивистского понимания роли модели в познании. (Сборн. «Филос. марксизма и неопозитивизм». Изд. МГУ. 1963).

Его же. Об особенностях модельного эксперимента. (Вопр. филос. 1963, № 9).

Его же, роль моделей в познании. Л., 1963.

Л.О. Вальт. Соотношение структуры и элементов. (Вопр. философ. 1963, № 5).

Э. Добльхофер. Знаки и чудеса. М., 1963.

В.К. Прохоренко. Противоречие структуры – противоречие дифференцированности и целостности. (Вопр. филос. 1964, № 8).

В.А. Веников. Некоторые методологические проблемы моделирования. (Там же, № 11).

А.Н. Кочергин. Роль моделирования в процессе познания. (Сб. ст. «Некоторые закономерности научного познания». Новосибирск, 1964).

Б.А. Глинский, Б.С. Грязнов, Б.С. Дынин, Е.П. Никитин. Моделирование как метод научного исследования. М., 1965.

И.Б. Новик. О моделировании сложных систем. М., 1965.

Чжао Юань-жень. Модели в лингвистике и модели вообще. (Сборн. «Математич. логика и ее применение». М., 1965).

Л.В. Смирнов. Математическое моделирование развития. (Вопр. филос. 1965, № 1).

В.А. Штофф. Моделирование и философия. М., 1966.

С.Е. Зак. Качественные изменения и структура. (Вопр. филос. 1967, № 1).

Б.С. Грязнов, Б.С. Дынин, Е.П. Никитин. Гносеологические проблемы моделирования. (Там же, № 2).

Н.Д. Андреев. Статистико-комбинаторные методы в теоретическом и прикладном языковедении. Л., 1967.

Г.А. Климов. Фонема и морфема. М., 1967.

О.С. Широков. Методика фонологического описания в диахронии. Минск, 1967.

Н. Бурбаки. Очерки по истории математики.

И. Бар-Хиллел. О рекурсивных определениях в эмпирических науках. (Сб. «Математическая лингвистика». М., 1964).

В.А. Штофф. О роли модели в квантовой механике. (Вопр. филос., 1958, № 12).

Г. Гельм. Границы применимости в физике механических моделей. (Новые идеи в философии. СПб, 1912, № 2).

Н.А. Умов. Физико-механич. модель живой материи. Соч. т. 3. М., 1916.

Л.О. Вальт. О познавательной функции модельных представлений в современной физике. (Вестник ЛГУ. 1961, № 5, сер. филос. экономики и права, вып. 1).

В.П. Бранекий. Философское значение проблемы наглядности в современной физике. Л., 1962.

И.Б. Новик. Наглядность и модели в теории элементарных частиц. (Филос. проблемы физики элемент. частиц. М., 1963).

Н.Ф. Овчинников. Понятие материи и современные знания о ее структуре. (Вопр. филос. 1964, № 11).

Г.В. Жданов. Информационные модели в физике. (Там же, № 7).

Ю.А. Жданов. Моделирование в органической химии. (Там же, 1963, № 6).

И.Т. Фролов. Гносеологические проблемы моделирования биологических систем. (Вопр. филос. 1962, № 2).

Его же. Философская интерпретация проблемы органической целостности. (Там же, 1963, № 7).

Сб. ст. «Моделирование в биологии» под ред. Н.А. Бернштейна. М., 1963.

А.А. Ляпунов. Об управляющих системах живой природы и общем понимании жизненных процессов. (Проблемы кибернетики. 1963, вып. 10).

О сущности жизни. М., 1964. (Сборн. ст.).

И.Т. Фролов. Очерки методологии биологического исследования. М., 1965.

В.С. Гурфинкель, И.В. Достова, А.Т. Шаталов. Математическое моделирование жизненных процессов. (Вопр. филос. 1966, № 11).

И.А. Акчурин, М.Ф. Веденов, Ю.В. Сачков. Методологические проблемы математич. моделирования в естествознании. (Там же, 1966, № 4).

Сб. ст. «Процессы регулирования в моделях экономич. систем». Под ред. Я.З. Цыпкина и Б.Н. Махалевского. М., 1961.

М.М. Борнгард. Моделирование процесса обучения узнаванию на универс. вычисл. машине. М., 1962.

В.С. Тюхтин. О природе образа. М., 1963.

И.В. Михайлова. К вопросу о модельном характере представлений. (Методологич. проблемы современной науки. М., 1964).

Л.М. Веккер. Восприятие и основы его моделирования. Л., 1964.

Н.М. Амосов. Моделирование мышления и психики. Киев, 1965.

А.А. Леонтьев. Языкознание и психология. М., 1966.

А.В. Напалков, Ю.В. Орфеев. Новые пути моделирования психики. (Вопр. филос., 1966, № 10).

Л.Б. Ительсон. Математич. моделир. в психологии и педагогике. (Вопр. филос., 1965, № 3).

У.Р. Эшби. Введение в кибернетику. М., 1959.

И.А. Мельчук. К вопросу о «грамматическом» в языке-посреднике. (Машинный перев. и прикладн. лингвистика. М., 1959).

Н.Д. Андреев, Л.Р. Зиндер. Основ. проблемы прикладн. лингвистики. (Вопр. языкозн. 1959, № 4).

А. Тьюринг. Может ли машина мыслить? М., 1960.

Н.Д. Андреев, Вяч.Вс. Иванов, И.А. Мельчук. Некоторые замечания и предложения относительно работы по машинному перев. в СССР. (Машинный перев. и прикладн. лингвистика, 1960, № 4).

О.С. Кулагина. Составление при помощи машины алгоритма анализа текста. (Докл. на конференции по обработке информации. Машин. перев. вып. 9. М., 1961).

У. Эшби. Конструкция мозга. Происхождение адаптивного поведения. М., 1962.

Н.М. Амосов. Моделирование информации и программ в сложных системах. (Вопр. филос. 1963, № 12).

Ф. Джордж. Мозг как вычислит. машина. М., 1963.

А . В. Гладкий. Грамматики с линейной памятью. (Алгебра и логика. Семинар, т. 2, вып. 5. Новосибирск, 1963).

Г. Клаус. Кибернетика и филос. М., 1963.

И.Б. Новик. Гносеологич. характеристика кибернетич. моделей. (Вопр. филос. 1963, № 8).

Его же. Кибернетика и филос. М., 1963.

Г. Джекобсон. О моделях воспроизведения. (Кибернетический сборн. М., 1963, № 7).

Н. Винер. Новые главы «кибернетики». М., 1963.

А.Н. Колмогоров. Автоматы и жизнь. (Возможное и невозможное в кибернетике. М., 1963).

У. Эшби. Что такое разумная машина. (Там же).

А. Анохин. Точки над «i» (Там же).

Н.Г. Арсентьева. О синтезе предложений русск. яз. при помощи машины. (Научно-технич. информация. 1963, № 6).

В.М. Глушков. Мышление и кибернетика. (Вопр. филос. 1963, № 1).

М. Мастерман. Изучение семантич. структуры текста для маш. перев. с помощью языка-посредника. (Математич. лингвистика. М., 1964).

Н. Хомский. Лингвистика, логика, психология и вычислительные устройства. (Там же).

А.В. Гладкий. Алгоритм распознавания конфигураций для класса автоматных языков. (Проблемы кибернетики, вып. 12. М., 1964).

Г.В. Вакуловская, О.С. Кулагина. Об одном способе анализа текста. (Там же).

Н.Г. Арсентьева. Исследование текстов, синтезированных машиной. (Там же, вып. 15. М., 1965).

В.В. Чавчанидзе. Модели науки и кибернетика. (Кибернетика, мышление, жизнь. Сб. ст. М., 1964).

А.С. Ахиезер. От экономических моделей к экономическ. кибернетике. (Вопр. филос. 1965, № 7).

С. Бир. Кибернетика и управление производством. М., 1965.

А. Моль. Теория информации и эстетическое восприятие. М., 1966.

И. Земан. Познание и информация. Гносеологич. проблемы кибернетики. Перев. с чешского. М., 1966.

Я. Линцбах. Принципы филос. языка. Опыт точного языкознания. П.-г., 1915.

Ф. де Соссюр. Курс общей лингвистики. М., 1933.

Э. Сэпир. Язык. Введение и изучение речи. М., 1934.

С.К. Шаумян. О сущности структурной лингвистики. (Вопр. языкозн. 1956, № 5).

В.А. Звегинцев. Проблема знаковости языка. М., 1956.

А.А. Реформатский. Что такое структурализм? (Вопр. языкозн. 1957, № 6).

Вяч.Вс. Иванов. Языкознание и математика. (Бюлл. Объединен. по проблемам машин. перев. 1957, № 5).

Его же. Код и сообщение. (Там же).

Его же. n-мерное пространство языка. (Там же).

С.К. Шаумян. Структурная лингвистика как имманентная теория языка. М., 1958.

Вяч.Вс. Иванов. Теорема Геделя и лингвистич. парадоксы. (Тез. конф. по маш. перев. М., 1958).

С.К. Шаумян. Логический анализ понятия структуры языка. (Там же).

Его же. Генерализация и постулирование конструктов в изучении структуры языка. (Тез. совещ. по математич. лингвистике. Л., 1959).

В.И. Григорьев. Что такое дистрибутивный анализ? (Вопр. языкозн. 1959, № 1).

Г. Глисон. Введение в дескриптивную лингвистику. М., 1959.

К. Хансен. Пути и цели структурализма. (Вопр. языкозн., 1959, № 4).

Н.Д. Андреев, Л.Р. Зиндер. Основн. проблемы прикладн. лингвистики. (Там же).

Б.В. Горнунг. О характере языковой структуры. (Там же, № 1). Эта статья дает несокрушимую критику односторонностей структурализма, на которую еще до сих пор не появилось достаточно вразумительного ответа.

Н.Д. Андреев. Моделирование языка на базе его статистич. и теоретико-множествен. структуры. (Тез. совещ. по математич. лингвистике. Л., 1959).

И.И. Ревзин. О некоторых понятиях теоретико-множественной концепции языка. (Вопр. языкозн., 1960, № 6).

И.А. Мельчук. О терминах «устойчивость» и «идиоматичность». (Там же, № 4).

И.И. Ревзин. О логич. форме лингвистич. определений применения логики в науке и технике. М., 1960.

А.М. Мухин. Функцион. лингвистич. единицы и методы структурного анализа языка. (Там же, 1961, № 1).

Ю.Д. Апресян. Что такое структурная лингвистика? (Иностр. яз. в школе. 1961, № 3).

Л.С. Бархударов. О некоторых структурных методах лингвистич. исследования. (Там же, № 1).

О.С. Ахманова. К вопросу об основных понятиях метаязыка лингвистики. (Вопр. языкозн. 1961, № 5).

О.С. Ахманова, И.А. Мельчук, Е.В. Падучева. О точных методах исследов. языка. М., 1961.

К.И. Бабицкий. Алгоритм расстановки слов во фразе при независимом русск. синтезе. (Маш. перев. Труды Инс-та Т.М. и В.Т. АН СССР, вып. 2, М., 1961).

Р.Л. Добрушин. Математич. методы в лингвистике. (Математич. просвещ., вып. 6, М., 1961).

М.И. Белецкий. Несколько моделей языка. (Докл. на конф. по обработке информаций, машинному перев. и автоматич. чтению текста. М., 1961).

В.В. Бородин. К модели описания языка. (Там же, вып. 6).

Б.М. Лейкина. Некоторые аспекты характеристики валентностей. (Там же, вып. 5).

Г.С. Цейтин. К вопросу о построении математич. моделей яз. (Там же, вып. 3).

С.К. Шаумян. Философск. идеи В.И. Ленина и развитие современного языкозн. (Краткие сообщ. И-та славяноведения, 1961, № 31).

И.И. Ревзин. Модели языка. М., 1962.

Его же. Об одном подходе к моделям дистрибутивного фонологич. анализа. (Проблемы структурн. лингвистики. М., 1962).

А.А. Зализняк. О возможной связи между операционными понятиями синхронного описания и диахронией. (Симпоз. по структурн. изучению знаковых систем. М., 1962).

Е. Курилович. Понятие изоморфизма. (Очерки по лингвистике. М., 1962).

Вяч.Всев. Иванов. О языках с максимальной гибкостью. (Тез. докл. на V Междун. методич. семинаре преподавателей Вузов соц. стран. М., 1962).

Д.Н. Ленской. Об одном применении алгебры бинарн. отнош. в лингвистике. (Уч. Зап. Кабардино-Балкарск. ун-та, вып. 16. Сер. физ.-мат. Нальчик, 1962).

Ю.И. Левин. Математика и язык. (Математика в школе. 1962, № 5).

А.А. Зализняк, Вяч.Вс. Иванов, В.Н. Топоров. О возможности структурно-типологич. изучения некоторых моделирующих семиотич. систем. (Структурно-типологич. исследования. М., 1962).

Симпозиум по структурному изучению знаковых систем. М., 1962. Сборн. ст. «Проблемы структурн. лингвистики». Под ред. С.К. Шаумяна. М., 1962.

Сборн. ст. «Структурно-типологич. исследования». Под ред. Т.Н. Молошной. М., 1962.

А.А. Уфимцева. К вопросу о лексико-семантич. системе языка. (Вопр. языкозн. 1962, № 4).

Н. Хомский. Три модели описания языка. (Кибернетич. сборн., вып. 2. М., 1963).

А. Бегиашвили. Критич. анализ современной лингвистич. философии. (Вопр. филос. 1963, № 10).

М.В. Мачавариани. О взаимоотношении математики и лингвистики. (Вопр. языкозн. 1963, № 3).

Вяч. Вс. Иванов. Некоторые проблемы современной лингвистики. (Народы Азии и Африки, 1963).

Сборн. ст. «Исследования по структурн. типологии» под ред. Т.Н. Молошной. М., 1963.

И.И. Ревзин. Некоторые замечания о методах введения математич. терминов в лингвистику. (Славянска лингвистична терминология. София, 1963).

A.В. Гладкий. О распознавании замещаемости в рекурсивных языках. (Алгебра и логика. Семинар, т. 2, вып. 3. Новосибирск, 1963).

Л.О. Резников. Гносеология прагматизма и семиотика Ч. Морриса. (Вопр. филос. 1963, № 1).

Ю.М. Лотман. О разграничении лингвистич. и литературоведческого понятия структуры. (Вопр. языкозн. 1963, № 3).

И.И. Ревзин. Об одной синтаксич. модели. (Там же, № 2).

Сборн. ст. «Основные направления структурализма» под ред. М.М. Гухман, В.Н. Ярцевой. М., 1964.

Д.С. Уорт. Об отображении линейных отношений в порождающих моделях языка. (Вопр. языкозн. 1964, № 5).

А.К. Жолковский. Работы Сэпира по структурной семантике. (Маш. перев. и прикладн. лингвистика. 1964, № 8).

Его же. О правилах семантич. анализа. (Там же).

Н. Хомский, Дж. Миллер. Введение в формальный анализ естественных языков. (Кибернетич. сборн. Нов. сер., вып. 1. М., 1965).

П.Н. Денисов. Принципы моделирования языка. М., 1965. (С обширн. библиографией по проблемам машин).

С.К. Шаумян. Структурн. лингвистика. М., 1965.

B.И. Абаев. Лингвистич. модернизм как дегуманизация науки о языке. (Вопр. языкозн. 1965, № 3).

А.Ф. Лосев. О трудностях изложения математич. лингвистики для лингвистов. (Там же, № 5).

И.И. Ревзин. Структурн. лингвистика и единство языкозн. (Там же, № 3).

Ю.В. Рождественский. О современном строении языкозн. (Там же).

Н. Хомский. Объяснительн. модели в лингвистике. (Математич. логика. М., 1965).

Г.И. Мачавариани. Рец. на сборн. «Основн. направления структурализма» (Вопр. языкозн. 1965, № 6).

Л.Ф. Пичурин. К вопросу о применении математики в языкозн. (Там же, № 4).

Статистико-комбинаторное моделирование языков. (Сб. ст. под ред. Н.Д. Андреева. М. – Л., 1965).

Ф. Уитфильд. Критерии для модели языка. (Математич. логика и ее применение. М., 1965).

Ю.А. Шрейдер. Характеристики сложности структуры текста. (Научно-технич. информация, № 17, 1966).

С.Н. Сыроваткин. Об одной попытке усовершенствования порождающих моделей языка. (Вопр. языкозн. 1966, № 1).

В.Г. Гак. Опыт применения сопоставит. анализа к изучению структуры значения слова. (Там же, № 2).

А.В. Гладкий. О формальных методах в лингвистике. (Там же, № 3).

Арн. Чикобава. К вопросу о путях развития современной лингвистики. (Там же, № 4).

П.С. Кузнецов. Еще о гуманизме и дегуманизации. (Там же).

А.Г. Волков. Язык как система знаков. М., 1966.

С.Я. Коган. Проблема языка в филос. Гегеля и экзистенциализм. (Вопр. филос. 1966, № 4).

Сборн. ст. «Проблемы лингвистич. анализа» под ред. Э.А. Макаева. М., 1966.

А.В. Гладкий. Лекции по математич. лингвистике для студентов НГУ. Новосибирск, 1966.

Ю.Д. Апресян. Идеи и методы современной структурн. лингвистики. М., 1966.

Л.А. Абрамян. Основн. понятия семиотики. (Вопр. языкозн. 1966, № 10).

Н. Хомский, М.П. Шютценберже. Алгебраич. теория контекстно-свободных языков. (Кибернетический сборн. Нов. сер. вып. 3. М., 1966).

И.И. Ревзин. Метод моделирования и типология славянск. яз. М., 1967.

Н.И. Филичева. Понятие синтаксич. валентности в работах зарубежн. лингвистов. (Вопр. языкозн. 1967, № 2).

Пражский лингвистич. кружок. Сборн. ст., составл., ред. и предисл. Н.А. Кондрашова. М., 1967. (Очень важное издание, содержащее первые структуральн. высказывания, особенно в области фонологии).

А.Ф. Лосев. Логическая характеристика методов структуральной типологии. (Вопр. языкозн. 1967, № 1).

Л.В. Щерба. Русские гласные в качественном и количественном отношении. СПб, 1912.

Его же. Фонетика французск. яз. Л. – М., 1937.

А.А. Реформатский. Проблема фонемы в американск. лингвистике. (Уч. зап. МГПИ т. V, вып. 1, М., 1941).

А.Н. Гвоздев. О фонологич. средствах русск. яз. М. – Л., 1949.

О.С. Ахманова. Фонология. М, 1954.

А.А. Реформатский. О соотношении фонетики и грамматики. (Вопр. грамматич. строя. М., 1955).

Р.И. Аванесов. Кратчайшая звуковая единица в составе слова и морфемы. (Там же).

Его же. Фонетика современного русск. языка. М., 1956.

Л.Р. Зиндер. Об одном опыте содружества фонетиков с инженерами связи. (Вопр. языкозн. 1957, № 5).

Е.Д. Поливанов. Фонетич. конвергенции. (Там же, № 3).

В.А. Успенский. К определению падежа по А.Н. Колмогорову. (Бюлл. объединен. по проблемам машин. перев. 1957, № 5).

П.С. Кузнецов. Об основных понятиях фонологии. (Там же).

И.И. Ревзин. По поводу определения фонемы, данного проф. П.С. Кузнецовым. (Там же).

С.К. Шаумян. Понятие фонемы в свете символич. логики. (Там же).

П.С. Кузнецов. О дифференц. признаках фонемы. (Вопр. языкозн. 1958, № 1).

Его же. Об основн. положениях фонологии. (Там же, 1959, № 2).

Н.И. Дукельский. Метод пересадки звуков речи в фонетике. (Там же, 1958, № 1).

Л.Р. Зиндер. Несколько слов о значении сопоставит. фонетики. (Там же).

С.К. Шаумян. История системы дифференциальных элементов в польском яз. М., 1958.

Его же. Логич. анализ понятия фонемы. (Логические исследования. М., 1959).

М.В. Гордина. К вопросу о фонеме во вьетнамском языке. (Вопр. языкозн. 1959, № 6).

С.К. Шаумян. Двухступенчатая теория фонемы и дифференциальных элементов. (Там же, 1960, № 5).

А. Мартине. Принцип экономии в фонетич. изменениях. М., 1960.

С.К. Шаумян. Операционные определения и их применение в фонологии. (Применение логики в науке и технике. М., 1960).

Л.Р. Зиндер. Общая фонетика. Л., 1960.

Н.С. Трубецкой. Основы фонологии. М., 1960.

Т.Я. Елизаренкова. Дифференциальные элементы согласных фонем хинди. (Вопр. языкозн., 1961, № 5).

Н.Н. Леонтьева. Модель синтеза русской фразы на основе семантич. записи. (Тез. докл. на конф. по обработке информации, маш. переводу и автоматич. чтению текста. М., 1961).

А.А. Реформатский. Дихотомич. классиф. дифференц. признаков и фонематич. модель языка. (Вопр. теории языка в совр. зарубежн. лингвистике. М., 1961).

О.А. Норк, З.М. Мурыгина, Л.П. Блохина. О дифференц. признаках фонемы. (Вопр. языкозн. 1962, № 1).

М.В. Раевский. Возникн. и становл. фонемы (š) в немецк. языке в свете диахронич. фонологии. (Там же, № 2).

С.И. Бернштейн. Основн. понятия фонологии. (Там же, № 5).

А.Е. Кибрик. К вопросу о методе определения дифференц. признаков при спектральном анализе. (Там же).

Л.Н. Засорина. Модель именного склонения для русск. письменного текста. (Проблемы структурн. лингвистики. М., 1962).

К.И. Бабицкий. К вопросу о моделировании структуры простого предложения. (Там же).

С.Я. Фитиалов. О моделировании синтаксиса в структурн. лингвистике. (Там же),

Ю Д. Апресян. О понятиях и методах структурн. лексикологии. (Там же).

С.К. Шаумян. Структурн. методы изучения значений. (Лексикографич. сборн. № 5, 1962).

Т.П. Ломтев. Относительно двухступенчатой теории фонем. (Вопр. филос. 1962, № 6).

М.Р. Хмелевская. О фонемн. составе французск. яз. К истории развития дифференц. признаков. (Филол. науки. 1962, № 4).

Ю.К. Лекомцев. Основн. положения глоссематики. (Вопр. языкозн. 1962, № 4).

С.И. Бернштейн. Основн. понятия фонологии. (Там же, № 5).

В.К. Журавлев. Проблемы фонологии и фонетики на V Международен съезде славистов. (Там же, 1964, № 2).

В.Н. Белозеров. Формальн. определение фонемы. (Там же, № 6).

В.В. Колесов. О некот. особенн. фонол. модели, развивающей аканье. (Там же, № 4).

Г.Е. Корнилов. О составе фонем и их аллофонах в системе диалектов чувашск. яз. (Там же).

Ю.Я. Глазов. Морфофонемика и синтактофонемика классич. тамильского яз. (Там же, № 3).

Ф. Херари, Г. Пейпер. К построению общ. исчисления распред. фонем. (Математич. лингвистика. М., 1964).

В.И. Григорьев. Статистич. распознавание и дифференц. признаки фонем. (Вопр. языкозн. 1964, № 3).

О.Г. Карпинская. Типология рода в славянск. яз. (Там же, № 6).

И.И. Ревзин. К логич. обоснованию теории фонологич. признаков. (Там же, № 5).

В.А. Успенский. Одна модель для понятия фонемы. (Там же, № 6).

О.С. Широков. О соотношении фонологич. системы и частотности фонем. (Там же, № 1).

Г.Е. Корнилов. О составе фонем и их аллофонах в системе диалектов чувашск. яз. (Там же, № 4).

И.И. Ревзин. От структурн. лингвистики к семиотике. (Вопр. филос. 1964, № 9).

В.М. Жирмунский. Общие тенденции фонетич. развития германск. яз. (Вопр. языкозн., 1965, № 1).

Л. Мошинский. К фонологии просодич. элементов в слав. яз. (Там же, № 2).

Г.А. Хабургаев. О фонологич. условиях развития русск. аканья. (Там же, № 6).

Т.П. Ломтев. Об одной возможности истолкования фонологич. развития. (Там же, № 3).

В.А. Виноградов. Рец. на раб. Н. Pilch, Phonemtheorie 1. (Там же, № 5).

Р.Г. Пиотровский. Моделирование фонологич. систем и методы их сравнения. М., 1966.

Тез. докл. по проблемам фонологии, морфологии, синтаксиса и лексики (на материале языков разн. систем). М., 1966.

Л.В. Бондарко, Л.Р. Зиндер. О некот. дифференциальн. признаках русск. согл. фонем. (Вопр. языкозн. 1966, № 1).

М.И. Стеблин-Каменский. К теории звуковых изменений (Там же, № 2).

О.С. Ахманова. Фонология. Морфонология. Морфология. М., 1966.

Исследов. по фонологии. (Сборн. ст. под ред. С.К. Шаумяна) М., 1966.

Л.В. Бондарко. Структура слова и характеристики фонем. (Вопр. языкозн. 1967, № 1).

В.И. Григорьев. Модуляционная природа речи и дифференц. признаки фонем. (Там же).

М.Н. Алексеев, Г.В. Колшанский. О соотношении логич. и грамматич. категорий. (Вопр. языкозн. 1955, № 5).

А.А. Реформатский. Введение в языкознание. Изд. 2-ое. М., 1955.

М.В. Панов. О слове как единице языка. (Учен. Зап. МГПИ т. 51, вып. 5, 1956).

Р.Л. Добрушин. Элементарная грамматич. категория. (Бюлл. Объединения по проблемам маш. перев. № 5, 1957).

К.А. Левковская. О принципах структ.-семантич. анализа языковых единиц. (Вопр. языкозн. 1957, № 1).

В. Ингве. Синтаксис и проблема многозначности. (Машин. перевод. М., 1957).

О. Есперсен. Философия грамматики. М., 1958.

П.С. Кузнецов. О последовательности построения системы языка. (Тез. конф. по маш. перев. М., 1958).

О.С. Кулагина. Об одном способе определения грамматич. понятий на базе теории множеств. (Проблемы кибернетики, вып. 1. М., 1958).

Т.Н. Молошная. Вопр. различия омонимов при маш. переводе с англ. яз. на русск. яз. (Там же).

И.И. Ревзин. О соотношении структурн. и статистич. методов в современной лингвистике. (Вопр. статистики речи. Л., 1958).

Его же. «Активная» и «пассивная» грамматика Л. Щербы и проблема машинного перевода. (Тез. конф. по маш. перев. М., 1958).

Т.Н. Мюлошная. Алгоритм перев. с англ. яз. на русский. (Проблемы кибернетики, вып. 3, 1960).

И.М. Яглом, Р.Л. Добрушин, А.М. Яглом. Теория информации и лингвистика. (Вопр. языкозн. 1960, № 1).

Н.Д. Слюсарева. Лингвистич. анализ по непосредственно составляющим. (Там же, № 6).

А.А. Холодович. Опыт теории подклассов. (Там же, № 1).

В.Г. Адмони. Развитие структуры простого предложения в индоевроп. яз. (Там же).

И.А. Мельчук. К вопросу о «грамматическом» в языке-посреднике. (Маш. перев. и прикладн. лингвистика. М., 1960, № 4).

Е.В. Падучева. Об отношении падежной системы русск. существит. (Вопр. языкозн. 1960, № 5).

З.М. Волоцкая. Установление отношения производности между словами. (Там же, № 3).

Т.М. Николаева. Что такое трансформационный анализ? (Там же, № 1).

Н.Н. Леонтьева. Модель синтеза русск. фразы на основе семантич. записи. (Докл. на конф. по обработке информации, машин. перев. и автоматич. чтению текстов, вып. 9. М., 1961).

И.А. Мельчук. Некоторые вопросы маш. перев. за рубежом. (Там же, вып. 6, М., 1961).

Ю.С. Мартемьянов. О кодировке слов для алгоритма автоматич. синтаксич. анализа. (Там же, вып. 10. М., 1961).

Р.Б. Лиз. О переформулировании трансформационных грамматик. (Вопр. языкозн. 1961, № 6).

Его же. Что такое трансформация? (Там же, № 3).

Ф. Пап. Трансформационный анализ русск. присубстантивных конструкций с зависимой частью – существительным (Publications instituti philologiae slavicae Universitatis debreceniensis, Debrecen, 1961).

Вяч.Всев. Иванов. Некоторые соображения о трансформац. грамматике. (Тез. докл. на конф. по структурной лингвистике. М., 1961).

Л.Н. Иорданская. Два оператора для обработки словосочетания с «сильным ударением». М., 1961.

А.В. Исаченко. О грамматич. значении. (Вопр. языкозн. 1961, № 1).

В.М. Жирмунский. О границах слова. (Там же, № 3).

Э.А. Макаев. К вопросу об изоморфизме. (Там же, № 5).

Н.С. Поспелов. О некоторых закономерностях в развитии структурн. типов сложноподчиненного предложения в русск. лит. яз. XIX в. (Там же, № 6).

Е.И. Шшдельс. О грамматич. полисемии. (Там же, 1962, № 3).

Н. Хомский. Несколько методологич. замечаний о порождающей грамматике. (Там же, № 4).

Ю.Д. Апресян. К вопросу о структурн. лексикологии. (Там же, № 3).

Н.А. Слюсарева. О методах структурн. лингвистики в исследовании словарного состава языка. (Филологич. науки. 1962, № 3).

Н. Хомский. О некоторых формальн. свойствах грамматик (Кибернетич. сборн. № 5, 1962).

Р.Б. Лиз. о возможностях проверки лингвистич. положений. (Вопр. языкозн. 1962, № 4).

И.А. Мельчук. Об алгоритме синтаксич. анализа языковых текстов. (Маш перев. и прикладн. лингвистика. 1962, № 7).

А. Хилл. О грамматич. отмеченности предложений. (Вопр. языкозн. 1962, № 4).

М.В. Панов. Словообразование (в кн. «Русский яз. и сов. общ-во». Алма-Ата, 1962).

Его же. Синтаксис. (Там же).

Ю.Д. Апресян. Метод непосредственно составляющих и трансформационный метод в совр. структурн. лингвистике. (Русск. яз. в национальной школе. 1962, № 4).

Л.Н. Засорина. Порядок слав при синтезе русск. предложения. (Материалы по математич. лингвистике и маш. переводу, вып. II. Л., 1963).

Л.Н. Иорданская. О некоторых свойствах правильной синтаксич. структуры. (Вопр. языкозн. 1963, № 4).

А.В. Исаченко. Бинарность, привативные оппозиции и грамматич. значения. (Там же, № 2).

И. Лесерф. Применение программы и модели конфликтной ситуации к автоматич. синтаксич. анализу. (Научно-технич. информ. 1963, № 10).

И.А. Мельчук. Автоматич. анализ текстов. (Сборн. ст. «Славянское языкозн.». Докл. сов. делегации. М., 1963).

Р. Ружичка. О трансформационном описании т.н. безличных предложений в совр. русск. лит. языке. (Вопр. языкозн. 1963, № 3).

С.К. Шаумян, П.А. Соболева. Аппликативная порождающая модель и исчисление трансформаций в русск. яз. М., 1963.

Ю.А. Шрейдер. Машинный перев. на основе смыслового кодирования текстов. (Научно-технич. инф. 1963, № 1).

М.И. Лекомцева, Д.М. Сегал, Т.М. Судник, С.М. Шур. Опыт построения фонологич. типол. близкородственных яз. (Славянск. языкозн. Докл. сов. делегации. М., 1963).

И.А. Мельчук. О «внутренней» флексии в индоевр. яз. (Вопр. языкозн. 1963, № 4).

Вяч.Вс. Иванов, В.Н. Топоров. К реконструкции праславянского текста. (Там же).

Ю.С. Степанов. Некоторые основания трансформационного синтаксиса французск. яз. (Вопр. языкозн. 1963, № 3).

С.К. Шаумян. Порождающая лингвистич. модель на базе принципа двухступенчатости. (Там же, № 2).

А.В. Гладкий. Конфигурационные характеристики яз. (Проблемы кибернетики, вып. 10. М., 1963).

М.И. Белецкий, В.М. Григорян, И.Д. Заславский. Аксиоматич. описание порядка и управл. слов в некот. типах предложений. (Математич. вопр. кибернетики и вычисл. техники, № 1. Ереван, 1963).

А.В. Гладкий. Алгоритмич. природа инвариантных свойств грамматик непосредственно составляющих. (Алгебра и логика. Сем. т. 3, вып. 2. Новосиб., 1964).

С. Маркус. Грамматич. род и его логич. модель. (Математич. лингв. М., 1964).

Сборн. ст. «Трансформационный метод в структурн. лингвистике» под ред. С.К. Шаумяна. М., 1964.

И.А. Мельчук. Автоматич. синтаксич. анализ. Новосиб., 1964.

Д.Г. Мэтьюз. Разрывность и ассиметрия в грамматиках непосредственно составл. (Математич. лингв. М., 1964).

Л. Небеский. Об одной формализации разбора предложений. (Там же).

Е.В. Падучева. Некоторые вопр. перев. с информационно-логич. яз. на русск. (Научно-технич. информ. 1964, № 2).

Ее же. Синтез сложных предложений с однозначн. синтаксич. структурой. (Там же, № 6).

Ю.С. Степанов. О предпосылках лингвистич. теории значения. (Вопр. языкозн. № 5).

Фр. Данеш. Опыт теоретич. интерпретации синтаксич. омонимии. (Там же, № 4).

А.А. Зализняк, Е.В. Падучева. О связи яз. описаний с родным яз. (Программа и тез. докл. в летней школе по вторич. моделирующим системам. Тарту, 1964).

Л.Н. Засорина. Трансформации как метод лингвистич. эксперимента. (Трансформ. метод в структурн. лингв. М., 1964).

А.В. Гладкий. Об одном способе формализации понятия синтаксич. связи. (Проблемы кибернетики, вып. 11. М., 1964).

М.И. Белецкий. Модель русск. яз., описывающая простые предложения без однородности. (Научно-технич. инф. 1964, № 7).

Л.Н. Иорданская. Свойства правильной синтаксич. структуры и алгоритм ее обнаружения. (Проблемы кибернетики, вып. И. М., 1964).

О.Г. Карпинская. Типол. рода в славянск. яз. (Вопр. языкозн. 1964, № 6).

П.С. Кузнецов. Опыт формального опред. слова. (Там же, № 5).

Е.В. Падучева. О способах представления синтаксич. структуры предложения. (Там же, № 2).

С.К. Шаумян. Трансформ. грамматика и аппликативн. порожд. модель. (Трансформацион. метод в структ. лингв. М., 1964).

П.А. Соболева. О траноформ. анализе словообразовательных отношений. (Там же).

Т.М. Николаева. Трансформац. анализ прилагат. с прилагат.-управл. словом. (Там же).

Т.Н. Молошная. Грамматич. трансф. англ. яз. (Там же).

Л.Н. Засорина. Трансформ. как метод лингвистич. эксперимента в синтаксисе. (Там же).

Р.М. Фрумкина. Автоматизация. Исследов. раб. в обл. лексикологии и лексикографии. (Вопросы языкозн. 1964, № 2).

Ее же. Статистич. методы изучения лексики. М., 1964.

С.Я. Фитиалов. Трансформация в аксиоматич. грамматиках. (Трансформ. метод в структ. лингв. М., 1964).

А.В. Гладкий. Исследов. по теории порождающих грамматик. (Автореф. докт. дисс.). Новосиб., 1965.

С.К. Шаумян. Теория трансформации. (Вопр. языкозн. 1965, № 6).

Н.Г. Арсентьева. О двух способах порождения предложений русск. яз. (Проблемы кибернетики, вып. 14. М., 1965).

А.В. Гладкий. Некот. алгоритмич. проблемы для контекстно-свободн. грамматик. (Алгебра и Логика. Сем. т. 4, вып. 1. Новосиб., 1965).

Его же. Алгоритмич. непознаваемость существенной неопределенности контекстно-свободн. яз. (Там же, вып. 4).

Его же. Прямое док-во теоремы Мэтьюза. (Там же).

А.А. Зализняк. Классиф. и синтез именных парадигм совр. русск. яз. (Автореф. канд. дисс.). М., 1965.

М.В. Ломковская. Исчисление, порождающее ядерн. русск. предлож. ч. 1. (Научно-технич. инф. № 7, 1965; ч. II, № 9, 1965).

О.Г. Карпинская. К сопоставл. род. систем славянск. и германск. яз. (Тез. докл. на II Всесоюзн. конф. по славянско-герм. языкозн. Минск, 1965).

Е.В. Падучева. О понятии конфигурации. (Вопр. языкозн. 1965, № 1).

И.И. Ревзин. Распростран. теоретико-множествен. модели на случай грамматич. омонимии. (Научно-технич. инф., 1965, № 3).

С.К. Шаумян, П.А. Соболева. Аппликативная порождающая модель и формализация грамматич. синонимии. (Вопр. языкозн. 1965, № 5).

О.М. Барсова. Основы проблемы трансформац. синтаксиса. (Там же, № 4).

Л.С. Бархударов. К вопр. о бинарности оппозиций и симметрии грамматич. систем. (Там же, 1966, № 3).

М.М. Маковский, Идентификация элементов лексико-семантич. структур. (Там же, № 6).

В.Г. Адмони. Развитие структуры предложения в период формирования немецк. национальн. яз. Л., 1966.

О.Г. Карпинская. Методы типологич. описания славянск. род. систем (Лингвистич. исследования по общ. и славянск. типологии. М., 1966).

Из общих трудов по языкознанию отметим следующие:

Р.А. Будагов. Система языка в связи с разграничением его истории и современного состояния. (Вопр. языкозн. 1958, № 4).

Б.Н. Головин. Введение в языкознание. (Особ. гл. «Фонетика», где развивается и учение о фонемах, стр. 30 – 69). М., 1966;

Ю.С. Степанов. Основы языкознания. М., 1966 (Особ. гл. «Структура» с отделами о фонеме, морфеме, порождающей грамматике и пр.; стр. 8 – 97).

Большое количество разного рода статей и исследований по всем вопросам структурной лингвистики дается в издании – «Новое в лингвистике», составл. В.А. Звегинцевым: № I. 1960; № II – 1962; № III – 1963; № IV – 1965.

Имеется и общая библиография – «Структурное и прикладное языкознание». Библиографич. указатель с 1918 – 1962, под ред. А.А. Реформатского. М., 1965.