Введение в общую теорию языковых моделей

Морфема и слово

Приступая к анализу грамматических моделей, мы, естественно, сталкиваемся прежде всего, с понятиями морфемы и слова. Под морфемой в данном месте книги И.И. Ревзин понимает «минимальную значимую единицу» (стр. 53). Это определение недостаточно вдвойне. Во-первых, значимость свойственна и всяким другим звукам (лаю, мяуканью, мычанию и пр.), и, таким образом, отнюдь не всякая минимальная значимая единица есть языковая морфема. Во-вторых же, здесь вполне игнорируется язык как орудие общения и, следовательно, коммуникативность всякой морфемы. Однако о морфемах автор заговорил здесь совсем некстати, поскольку речь об этом будет идти у него гораздо ниже и гораздо более обстоятельно. Да и сам автор считает анализ морфем делом очень трудным и плохо поддающимся формализации (стр. 53 – 54), следовательно, теория грамматических моделей должна исходить не из анализа морфем, но из анализа слова, которое он считает более «очевидным», чем «более сложная» процедура операций с морфемами и алломорфами.

Что же понимает автор под понятием слова? Однако у автора книги слово тоже не получает точного определения. Вместо этого даются либо «фонологические критерии сегментации» речевого потока (как, например, пауза в качестве пограничного сигнала речевого сегмента), либо «конструктивные критерии сегментации». Но никакие фонологические критерии, ввиду исключения из них всякой семантики, не могут определять собою слова. Что же касается конструктивных критериев, то тут уже сам автор вносит семантический момент, чем, безусловно, нарушается чистота и последовательность принятого им вначале внесмыслового анализа языка. Автор пишет (стр. 55):

В этом определении непонятно ни то, что такое «фраза», ни что такое «грамматическая» и тем более «грамматическая правильность». «Конструктивность» понимается здесь просто как значимость. Но без специального анализа этого последнего термина его поневоле приходится понимать обывательски, т.е. очень спутанно. Если воспользоваться примером автора «Он сегодня перестарался» и если «конструктивную» границу он проводит между этими тремя словами в слове «перестарался» между приставкой и остальной частью слова, то становится неизвестным, почему понадобился самый термин «конструктивный критерий». Речь идет здесь, по-видимому, только о простом разделении речи на то, что всякий обыватель называет «словами». Но ясно, что смысловой критерий все же не очень приемлем для автора книги. По крайней мере, выделение морфем представляется ему слишком сложным и даже ненужным,

Даже больше того. Называя фонологический сегмент, в котором начало и конец совпадают с конструктивным сегментом, сегментом правильным, автор книги базирует на этом определение того, что он называет основной речевой единицей:

Тут же даются и два других определения, но они связаны с первым.

Таким образом, то, что лежит в основе речи, лишается всякого морфологического оформления. Но можно ли говорить о слове вне морфологического оформления, хотя бы нулевого? Очевидно, внесмысловой критерий все же берет здесь верх при определении грамматической модели, так как значимость, лишенная всякого морфологического оформления, делается очень абстрактным принципом, и едва ли такая значимость может выделять слова из речевого потока. Поэтому не верится, когда автор книги говорит (там же), что «основная речевая единица практически для нас совпадает со словом». Если обыкновенное слово есть основная речевая единица, то это известно всем школьникам. Если же понятие основной речевой единицы представляет собой нечто новое, то это новое, насколько можно судить в данном месте книги, заключается только в исключении морфемного анализа. Но это исключение морфемного анализа запрещает вводить в определение слова смысловой элемент, которого тем не менее автор требует для своего определения конструктивного критерия сегментации. Таким образом, здесь – явное противоречие. Желая дать теорию моделей без семантики, автор книги тем не менее не может обойтись без ее использования.

Но как бы ни понимать термин «слово», ясно, что ввиду своей минимальности такая единица речи не может исчерпать собою ту основу, на которой можно было бы осуществлять грамматическое моделирование. Традиционное языкознание переходит в этом случае от слова к словоизменению и в дальнейшем к словосочетанию, к области которого относится и предложение, но в данном месте книги автору не нужны ни словоизменения, ни словосочетания.

Фраза

Автор вводит термин «фраза», определение которой он находит у Карцевского:

Конечно, никакая коммуникация не интересует здесь автора книги. Но его очень интересует то, что фраза определяется без всяких грамматических категорий, а является интонационным единством, чего бы то ни было, хотя бы и полной бессмыслицы. Автор так и пишет (там же):

Даже интонация является здесь для автора не обязательной, хотя, вообще говоря, он ее не исключает и даже иногда ею пользуется. Что, однако, значит «упорядоченность» в том или ином сочетании слов, которое никак не регулируется грамматически, остается совершенно неизвестным. Автор считает фразами не только такие, как «кентавр выпил круглый квадрат» или «идея яростно спит», но и такой бессмысленный набор слов, как «сплю идея яростно» или «пришел с». Однако тут же выясняется, что автор напрасно запугивал нас такими бессмысленными фразами. Оказывается, что в дальнейшем он будет пользоваться только «отмеченными» фразами, т.е. теми, которые встречаются в естественных языках, и даже фразами «грамматически правильными». При этом опять-таки остается неизвестным, зачем нужен структуралистам термин «отмеченная фраза». Ведь, казалось бы, только такими фразами и занимается языкознание. И что такое «грамматическая правильность» в данном месте книги, все еще остается неразъясненным ни фактически, ни модельно. Следовательно, как можно было наблюдать двусмысленность в употреблении термина «слово», так наблюдается она и в термине «фраза».

Автору книги хочется построить теорию моделей без всякой семантики; но так как это невозможно, то волей-неволей с известного момента приходится вводить семантику и вступать в противоречия с первоначально занятой позицией.

Это двоение продолжается и дальше. Ведь автору книги хочется изложить лингвистику математически и структурно. Но и математика и структура противоречат бессмыслице. Поэтому с первых же шагов эти полубессмысленные, полуосмысленные фразы приходится характеризовать структурно и, тем самым, лишать бессмысленные фразы их бессмысленности. Так, сейчас же начинаются рассуждения о «структуре В» и об эквивалентности фраз.

Прежде всего вводится понятие непересекающихся классов. С какой точки зрения говорится здесь об отсутствии пересечения? Судя по примерам, которые приводит здесь автор (существительное, прилагательное, глагол и т.д.), речь идет опять о смысловой несовместимости. По крайней мере, других примеров непересекаемости автор не приводит: Здесь же употребляется математический термин «разбиение» и уже совсем непонятное выражение «цепочка классов». По-видимому, если мы возьмем самое обыкновенное предложение, то соединение членов предложения и есть не что иное, как эта «цепочка классов». Но почему здесь нужно говорить о «цепочке»? Ведь цепочка есть механическое и вполне внешнее объединение, в то время как объединение членов предложения в цельное предложение отнюдь не механично и отнюдь не внешне. Что же такое «структура В», о которой здесь идет речь? По-видимому, это есть вполне осмысленное объединение слов, входящих в какие-нибудь классы, а классы определяются здесь по какому-нибудь семантическому признаку, не важно по какому.

Подобного рода суждения взяты автором у А.А. Ляпунова и О.С. Кулагиной и, в конце концов, у К. Бюлера, но даны здесь с подчеркнутым формализмом и темнотой. Структура В, насколько можно судить, – это просто любое словосочетание, потому что всякое слово, входящее в словосочетание, конечно, входит в соответствующий разряд слов, так что добавление о разрядах слов только сбивает читателя, не привнося ничего нового, и разумеется само собой.

Важно, однако, понятие эквивалентности, которое автор книги берет у В.А. Успенского. Если миновать затемняющие дело алгебраические обозначения, то под эквивалентными фразами придется понимать просто фразы, одинаково построенные, т.е. такие фразы, в которых отдельные слова или, вообще, говоря, отдельные элементы будут попарно соотноситься в одной фразе с другой фразой. Так, эквивалентными будут фразы: «Девочка спокойно спит», «Девочка равнодушно спит», «Девочка яростно спит», «Идея яростно спит», потому что подлежащие всех этих четырех предложений, различаясь семантически, все равно относятся к общему классу подлежащего. Точно так же взаимно однозначное соответствие будет здесь и между сказуемыми четырех фраз и между их обстоятельствами образа действия.

Спрашивается: что тут нового по сравнению со школьной грамматикой, по которой подлежащее тоже везде есть подлежащее, и тоже имеется множество слов, которые могут быть подлежащими? В школьной грамматике сказуемое тоже есть некоторого рода общая категория, которая охватывает собой тоже бесчисленную массу разных глаголов, и т.д. Понятие эквивалентности, да еще выраженное алгебраически, ровно ничего нового тут не дает. А что могут быть одинаково построенные фразы, для лингвиста, грамматика и школьника тоже ничего нового не представляет и тоже само собою разумеется.

В сущности говоря, вырастающее отсюда понятие семейства, если иметь в виду интересы лингвиста, тоже дает мало нового. Для этого понятия используется принцип «правильно построенной фразы», причем «правильно построенная фраза» определяется либо достаточно часто встречающимися фразами, либо «грамматически правильной фразой» (стр. 61). Но что такое «грамматически правильная фраза» опять не разъясняется. «Все множество слов разбивается на ряд непересекающихся подмножеств, которые мы будем называть семействами» (дальше идет обозначение этих подмножеств латинскими буквами, которое, конечно, ничего не дает для лингвиста). Если каждому члену (правильно построенного предложения (к сожалению, вместо ясного термина «предложение» автор употребляет неясный и плохо разъясненный им термин «фраза») будет соответствовать определенный член другого предложения (можно говорить и не о членах предложения, а в более общем смысле об элементе предложения, например, об одинаковых окончаниях слов), то все такие предложения можно называть одинаково построенными («эквивалентными»), а соответствующие друг другу члены или элементы данных предложений считать входящими в один и тот же класс, то мы получим то, что в книге называется семейством слов.

Семейство

Здесь вводится термин «семейство», хотя семейство это совершенно не отличимо от того, что несколькими строками выше автор книги называл «классами» слов. В конце концов изучаемая автором книги структура фразы, как он сам говорит, «очень напоминает известную обобщенную структуру предложения у Л.В. Щербы: „Глокая куздра… кудлявит бокренка“». Такое обобщение, конечно, имеет смысл для понимания того, что предложение является известной системой отношений и не зависит от его семантического состава. Кроме того, семейство слов, как оно излагается в разбираемой книге, мало чем отличается от обычного понятия однородного члена предложения, но только этот однородный член предложения берется здесь в совокупности всех его возможных лексических представителей.

Но что же нового дают те авторы, которые употребляют здесь заумную терминологию и уснащают реально намеченную обобщенную систему отношений ничего не говорящими алгебраическими знаками? Мы имеем здесь в виду, конечно, только интересы лингвистов; а в какой форме нужно выражать эту систему математикам, инженерам и техникам, это является делом самих математиков, инженеров и техников, но никак не лингвистов.

Нужно считать плодотворной попытку определения падежа как разновидности семейства, предложенную А.Н. Колмогоровым в изложении В.А. Успенского[62]. Но опять-таки это определение имеет в виду интересы не столько лингвистов, сколько математиков. Согласно этому определению, нужно исходить не просто из эквивалентности слов, не просто из эквивалентности их окружения, но выделять класс эквивалентных окружений для некоторого слова.

Фразы «кошка пьет», «кошка любит» и «я вижу» – абсолютно эквивалентны; фразы же «…кипит» и «кошка пьет…» эквивалентны только относительно слова молоко. Разбивая все множество фраз с многоточиями на непересекающиеся классы, А.Н. Колмогоров предложил назвать эти классы падежами, хотя сомнительно, чтобы сам А.Н. Колмогоров давал такое расплывчатое и неточное понятие падежа.

Ясно, что здесь мы имеем дело не столько с падежом, сколько с одинаковым положением слова в предложении. Иначе, имея фразы «я вижу вас» и «я вижу хорошо», слово «хорошо» придется считать падежом. Однако попытка определения падежа через эквивалентность его окружения в фразе несомненно имеет структурный характер. И в этом смысле тот лингвист, который понимает фразу как структурное целое, конечно, попытку А.Н. Колмогорова может только приветствовать. Ведь принцип структурности из эквивалентности фраз, дающей возможность представлять вместо одного однородного члена другой однородный член, проводится в определении падежа у А.Н. Колмогорова гораздо более ясно, чем в определении семейства слов, как оно дано в разбираемой нами книге. Правда, здесь нет покамест еще никакой математики. А если все эти проблемы понимать чисто математически, то возникает та роковая дилемма, о которой мы говорили в приведенной у нас раньше статье: или учение о семействах и эквивалентности не имеет никакого отношения к языкознанию, или оно имеет отношение к языкознанию, но тогда – только на основе petitio principii. Именно, для понимания семейства слов как множества однородных слов и понимания падежа при помощи эквивалентности его окружения в разных фразах уже предполагается и то, что мы владеем понятием слова и то, что мы владеем понятием падежа, т.е., попросту говоря, уже владеем традиционной грамматикой, так что структурно-математическое учение о слове и падеже базируется все на той же традиционной и школьной грамматике.

Если мы имеем два эквивалентных множества и присоединяем к ним по одному элементу, которые тоже взаимооднозначны, то оба расширенные множества тоже остаются эквивалентными. Однако это суждение не имеет никакого отношения к лингвистике. А если бы мы захотели применить его к лингвистике, то предварительно уже надо было бы знать и что такое падеж, и что такое слово, и что такое фраза. Иначе понятие семейства останется совершенно непригодным для лингвистики.

Заметим еще для ясности, что эквивалентность отличается от структуры В тем одним, что в структуру В входят целые классы однородных элементов, эквивалентное же множество слов состоит только из единичных слов.

По поводу понятия семейства нужно, наконец, сделать и еще одно замечание принципиального характера.

Термин этот явно взят из математики. Но имеется ли здесь что-нибудь действительно математическое, и не ограничивается ли здесь дело только одним терминологическим гипнозом? Ведь если именовать все трудности и неясности изложения этого вопроса у математических лингвистов и выбраться из этой словесной абракадабры на свет ясного и простого сознания, то, кажется, не будет ошибкой сказать, что под семейством здесь понимают вообще множество языковых явлений, характеризуемых той или иной грамматической категорией. Так, все множество имен в дательном падеже, объемлемых единой категорией дательного падежа, есть определенного рода семейство слов. Это вполне ясно, но зато здесь выясняется также и отсутствие для лингвиста всякой новизны в термине «семейство» и, следовательно, полная его ненужность. Однако, находясь под гипнозом математической терминологии, но не самой математики, многие забывают то самое главное, чем богато математическое понятие семейства.

В математике можно говорить о семействе линий или поверхностей. Семейство линий – множество линий, непрерывно зависящих от одного или нескольких параметров. Подобным же образом определяется семейство линий на поверхности или семейство самих поверхностей. Так, например, имея кривую определенной структуры, мы можем строить ее на любом расстоянии от точки пересечения осей координат. Расстояние от этой точки пересечения до чертежа самой кривой не имеет никакого значения для структуры самой кривой, поскольку эта структура всегда определяется тем или иным определенным и постоянным уравнением; и упомянутое расстояние, которое является в данном случае параметром, может быть каким угодно. Интерес такого математического понятия семейства заключается в том, что одна и та же структура может быть как бы погружена в любой геометрический контекст, т.ч. этот контекст непрерывно и сплошь меняется, а сама структура остается той же самой.

Если взять понятие семейства с этой стороны, то имеет ли оно значение для лингвистики или нет? – Да, оно имеет огромное значение и притом решительно во всех областях этой науки. Возьмем значение данного слова. Хотя все словари перечисляют разные значения данного слова, но фактически этих значений всегда бесконечное количество, поскольку бесконечны контексты употребления данного слова, вносящие бесконечную вариацию семантических оттенков. Формулировка какого-нибудь одного или нескольких значений данного слова – есть абстрактная метафизика, разбивающая на изолированные куски непрерывность языковой семантики и сплошность, едва различимую тонкость семантических переходов. Если мы скажем, что значение данного слова есть множество бесконечных семантических оттенков, непрерывно переходящих один в другой в зависимости от контекстуального параметра, то подобного рода определение будет неплохим орудием борьбы с абстрактно-метафизическим засилием в семасиологии и в лексикологии. Тут важно то, что слово, с одной стороны, всегда сохраняет в себе нечто безусловно единое и самотождественное; а, с другой стороны, в своих конкретных значениях оно вечно живет, вечно меняется, вечно зацветает разными неожиданными оттенками, которые непрерывным образом переливаются один в другой в зависимости от бесконечно разнообразных параметров-контекстов. То же самое необходимо сказать и о любой грамматической категории. В качестве примера можно указать хотя бы на непрерывный семантический переход одного наклонения в другое в греческом синтаксисе[63].

Можно ли сказать, что это математическое понятие семейства действительно использовано в анализируемой нами книге об языковых моделях? В этой книге, при определении семейства не идет речь ни об единстве структуры, ни о погруженности ее в речевой контекст, ни о бесконечных оттенках, получаемых ею от этого контекста, и ни о каких параметрах. Это не есть использование математического понятия семейства, а использование только самого термина «семейство» без того смыслового содержания этого термина, которое для лингвистики и было бы как раз очень полезно. Традиционные лингвисты, прекрасно чувствующие непрерывность речевого потока и в то же время его бесконечную прерывность, не умеют объединять эту непрерывность с этой прерывностью. Для этого необходимо владение диалектическим методом, которое дается с большим трудом, предполагает специфическую культуру ума и бесконечно далеко от традиционной и весьма цепкой абстрактной метафизики. Вместо этого вполне можно было бы и нужно было бы пользоваться такими категориями математики, как семейство. Но тут существуют свои особенные трудности, которые тоже нужно уметь преодолеть. Однако автор разбираемой книги не овладел математическим понятием семейства, и потому все его усилия сделать это понятие полезным для лингвистики затрачены напрасно.

Окрестность

Для теории моделей, кроме понятия «семейство», очень важно еще понятия окрестности. Эта окрестность тоже состоит из непересекающихся классов; и о каждом элементе обязательно известно, в какую окрестность он входит. Но тут сам автор книги признается, что в отличие от фонологии грамматика обязательно требует не только означающего, но и означаемого, т.е. не может обойтись путем простого формализма, но требует и содержания (хотя, собственно говоря, такое же положение дела он должен был бы наблюдать и в самой фонологии). Оказывается, что окрестность относится к «плану содержания», потому что две основные речевые единицы, относящиеся к одной окрестности, как раз и обладают одним и тем же содержанием. Окрестность это есть совокупность всех словоизмененных форм одного и того же слова. Даже больше того:

Но автор книги, желающий формализовать все языкознание, покамест еще не пояснил нам ни того, что такое «лексическая морфема», ни того, что такое склонение и спряжение. И, следовательно, понятие окрестности остается в данном месте книги совершенно неопределенным. Да и сам автор признается, что «сами понятия „склонения“ и „спряжения“ никогда не были точно определены и взяты прямо из традиции» (там же, из Пешковского). Другой интерпретацией понятия окрестности является для автора книги то, что

Для формального анализа здесь новые petitio principii, потому что ни понятие основы, ни понятие суффикса и флексии не являются для него понятными сами по себе, а автор книги берет их здесь просто из школьной и вполне некритической традиции. Следовательно, попросту говоря, окрестность есть не что иное, как совокупность форм склонения и спряжения. Оговорки, допускаемые здесь автором книги, непонятны, потому что сам автор их не поясняет. Поэтому остается непонятным и то, зачем понадобился автору книги самый этот термин «окрестность».

Также и здесь автор разбираемой книги не использовал в ясной форме богатого математического понятия окрестности. В математике под окрестностью точки понимается множество всех точек, расстояние которых от данной точки меньше того или иного положительного числа. Если ограничиться образом прямой, то окрестностью точки на данной прямой является, попросту говоря, всякий взятый на ней интервал. Говорят еще иначе: окрестность данной точки есть любое открытое множество точек, в которое входит данная точка, если под открытым множеством понимать множество точек, не содержащее предельных точек дополнительных к ним множеств, т.ч. любая точка открытого множества является внутренней, т.е. она всегда содержится в такой окрестности, которая целиком входит в открытое множество. Другими словами каждую точку можно мыслить как точку интервала, в пределах которого существует еще бесконечное множество других точек, бесконечно разнообразно отстоящих друг от друга. И если мы данный интервал на прямой мыслим состоящим из бесконечного числа точек, то этот интервал и есть окрестность для каждой из этих его бесконечных точек.

Находим ли мы что-нибудь подобное в изучаемой нами книге о языковых моделях? И стоило ли вводить подобного рода математическое понятие в лингвистику? – Стоило, и вот почему.

Рассуждая наивозможно проще и пользуясь указаниями самого автора книги на склонения и спряжения, мы должны сказать, что между семантикой разных падежей опять-таки существуют бесконечные семантические оттенки. Если каждый падеж считать точкой, то отличие одного падежа от другого, в зависимости от контекста речи, бесконечно разнообразно, и расстояние между двумя падежами можно заполнить бесконечным числом промежуточных значений, едва заметно переходящих одно в другое. Каждый падеж является семантической точкой, допускающей бесконечное множество разнообразных смысловых оттенков, которые, будучи взяты в целом, являются семантическим интервалом между данным падежом и каким-нибудь другим падежом. Если понятие семейства было важно для нас потому, что оно фиксировало собою прерывную непрерывность значений, попадающих под одну и ту же категорию, то понятие окрестности важно для нас теперь потому, что оно фиксирует необходимость бесконечного числа семантических оттенков между разными категориями.

Ясно, что и здесь осмысленное применение математического понятия хорошо вооружает нас в нашей борьбе за диалектическое языкознание против языкознания абстрактно-метафизического. Здесь, попросту говоря, речь идет о том, что любые категории фонологии, семасиологии, лексикологии и грамматики, – во-первых, совершенно различны между собою и должны быть четко противопоставлены друг другу, а с другой стороны, – они непрерывно переходят одна в другую, зацветают необозримым множеством семантических оттенков в контексте живой речи, и во многих случаях едва отличимы друг от друга в смысловом отношении. Автор разбираемой книги воспользовался хлестким математическим термином, но не овладел соответствующим математическим понятием, откуда и проистекли непреодолимые трудности не только для конкретного применения этого понятия в лингвистике, но и для понимания самого этого понятия.

Категория

Наконец, автор книги употребляет очень важный термин «категория». Но опять-таки никакого определения здесь не дается. «Категория, – говорит он, – задается извне». Это – очень непонятный способ выражения. На стр. 72 «заданность извне» поясняется как «неопределяемое в терминах модели». Но что это значит, понять очень трудно. Если бы автор книги исходил из теории отражения и предполагал бы какой-нибудь естественный язык, который является оригиналом для моделей вместе с его описательной грамматикой, то тогда заданность извне просто означала бы существование данной категории в языке. Но автор книги этого не говорит, и потому термин «заданность извне» остается непонятным; на стр. 75 «заданность извне» понимается как «независимость от других исходных понятий». Почему же вдруг категория не зависит от других исходных понятий, т.е. от других категорий? По-видимому, с точки зрения автора книги, термин «категория» вообще никак не должен определяться, это тоже сомнительно, тем более, что, согласно автору, к одной и той же категории может относиться много разных слов, и каждое слово может относиться к разным категориям. Уже одним этим заявлением автор обнаруживает свое вполне определенное понимание того, что такое «категория» и того, что такое «слово». Почему же это фактически применяемое автором понимание предварительно не формулировано теоретически, и почему эти трудные термины оставлены на уровне обывательского их употребления или, в крайнем случае, на уровне школьной грамматики? Сколько неясностей было бы устранено при таком предварительном теоретическом разъяснении!

Однако, не давая этих существенных разъяснений, автор в дальнейшем погружает читателя еще в более существенную темноту. Автор книги пишет:

Это рассуждение также состоит из непонятных слов. Что значит «отображение», что значит «множество» – эти математические понятия лингвистам не известны, а раз так, то эти последние имеют полное право понимать их только обывательски. Но отображение, с обывательской точки зрения, есть появление предметов в зеркале, а множество для обывателя есть очень большое количество. Что значит «индуцирует»? И что такое «класс»? По-видимому, «отображение множества слов на множество категорий» означает просто разделение слов на те или другие классы по тому или другому признаку. Что это конкретно значит? Здесь, в конце концов, вывозит все тот же цитируемый не раз А.М. Пешковский (Русск. синтаксис в научн. освещении, 1938, стр. 53 – 61):

Таковы, например, формальные категории слов: все слова именительного падежа обоих чисел или все слова дат. падежа обоих чисел, то же вин. пад., ед. или мн. числа, женский, мужской или средний род, одушевленность или неодушевленность. Тут ровно ничего нового нет. По-видимому, новым являются здесь только комбинации традиционных грамматических категорий, образующие каждый раз новую сложную категорию, которая заслуживает и нового специального названия. Это, конечно, небесполезная точка зрения, потому что понятие грамматической категории здесь заметно расширяется.

Однако злоупотребление математической терминологией, которую лингвист не знает и не обязан знать (а вся книга, как мы знаем, написана именно для лингвистов) делает все изложение теории грамматических категорий весьма туманным и непригодным для научного обихода у лингвистов. Зачем, напр. употребляются такие выражения, как «одно слово ставится в соответствие, вообще говоря, нескольким категориям»? Здесь опять выступает математический термин «быть в соответствии», который вполне уместен в математике, оперирующей либо с бескачественными величинами, либо даже просто с положением точки или элемента в данных системах. Но подобного рода выражения для лингвистов могут иметь только обывательский смысл. Тот, кто занимается лингвистикой, знает, что такое родовое понятие или видовое понятие. Для него родовое понятие содержит в себе видовое, вмещает его и себе или охватывает его; видовое же понятие содержится в родовом или тоже охватывается им; понятия могут совпадать или не совпадать, перекрещиваться и т.д., но никогда никакой лингвист не скажет, что одно слово соответствует другому или не соответствует ему. Для лингвиста, как и для обывателя, это является слишком уж общим и ровно ничего не говорящим выражением, так как «соответствие» все понимают содержательно и качественно, в то время как для математики, как раз отвлекающейся от всякой содержательности и качественности, этот способ выражения не только уместен, но и вполне законен, так что без него здесь невозможно и обойтись[64]. Нас плохо поймет тот, кто на основании этого будет приписывать нам отрицание приложимости математики к лингвистике. Наоборот, эта приложимость, как мы понимаем дело, – огромная. Однако математические термины не переведенные на язык лингвистики, а применяемые в ней чисто математически и притом без всяких пояснений, имеют только вид научности, на самом же деле только задерживают развитие лингвистики.

Окрестность и семейство как грамматические категории

Скажем еще несколько слов об окрестностях и семействах. Если данное слово из данной окрестности относится к какой-нибудь категории, то и всякое другое слово из той же окрестности тоже относится к той же категории. Подобного рода категории автор книги называет парадигматическими, остальные же – непарадигматическими. Примеры парадигматических категорий – мужской род, женский род, средний род, одушевленность. Примеры непарадигматических категорий – множественное число, дательный падеж и т.д. Следовательно,

Следовательно, грамматическая категория есть та или иная комбинация семейств и окрестностей и потому, несомненно, является необходимым условием для моделирования. В этом отношении мы ничего не можем возразить автору книги. И напрасно автор давал вначале такое изложение предмета, что будто бы термин «категория» не подлежит никакому определению.

Удивляет только поразительная темнота и ненужная сложность изложения. Ведь что такое парадигматическая категория? Согласно изложению автора это та категория, которая объединяет несколько окрестностей. Попросту говоря, если мы имеем парадигму склонения или спряжения, то, взяв несколько таких парадигм, мы можем их зафиксировать как некоторую единую категорию. Так, например, «стол» относится к парадигме ед.ч., а «столы» – к парадигме множ. числа. Несомненно, между «стол» и «столы» есть нечто общее, например, то, что оба эти слова – мужского рода. Следовательно, муж. род есть «парадигматическая» категория. «Стол» и «столы» указывают на неодушевленные предметы, хотя эти столы и относятся к двум разным парадигмам склонения. Следовательно, неодушевленность тоже есть парадигматическая категория. Ведь все это можно изложить очень просто. Парадигматическая категория есть совмещение разных парадигм склонения или спряжения и больше ничего. Можно взять в латинском языке praesens, imperfectum и Futurum I. Получится категория несовершенного вида. Она тоже будет, очевидно, парадигматической.

Для лингвистики это кое-что дает, но дает маловато, потому что все такого рода категории зафиксированы и формулированы еще с античных времен и являются традиционным достоянием школьной грамматики. Точно так же нет ничего мудреного и в непарадигматической категории, хотя термин этот мудреный и разъясняется он темновато. Это просто та грамматическая категория, которая обнимает не несколько окрестностей, а только одну, т.е. одну парадигму. Таковы приводимые здесь в пример категории множественного числа или дательного падежа. Или если взять последнюю приведенную нами цитату из разбираемой книги, то изложена она так, что для лингвистики она и непонятна и не нужна. А между тем заумным языком выражена здесь та простая мысль, что, если мы имеем два падежа, то любое слово в одном таком падеже одновременно уже не стоит в другом таком падеже. Ведь родительный падеж и дательный падеж входят в одну парадигму склонения, и потому такая парадигма склонения является парадигматической категорией. Но взятые сами по себе и в полной взаимной изоляции, они уже непарадигматичны, потому что слово, стоящее в одном из этих падежей, одновременно не стоит в другом таком падеже. Единственное число (окрестность, парадигма), имея несколько падежей (семейств) по этому самому является категорией непарадигматической; а входящие в него падежи, как не имеющие никаких подчиненных себе семейств, являются категориями непарадигматическими. Другими словами, речь тут идет, как сказано, просто о том, можно ли комбинировать семейства или окрестности слов в одну категорию или нельзя. В одних случаях это можно, а в других нельзя. Однако, с точки зрения школьной грамматики, все это вещи такие, которые сами собой разумеются.

Заумность выражений и нагромождение ненужных математических знаков приводит автора книги к тому, что он не может или не хочет выразить в понятной форме самых обыкновенных категорий традиционного языкознания. Так, например, что такое семейство слов? Если мы возьмем слова «столу», «окну», «человеку», «клопу», «дуралею», то ясно, что все эти слова стоят в дательном падеже. Семейство слов в данном случае есть не что иное, как множество слов, стоящих в дательном падеже. Другими словами, семейство слов есть, попросту говоря, множество всех слов, относящихся к данной грамматической категории. Нужно ли в таком случае вводить самый термин «семейство»? Точно так же, что такое «окрестность» слова? Не есть ли это, попросту говоря, соседняя категория слов, входящая с первоначальной категорией в качестве видовых понятий в какое-нибудь родовое понятие? Если мы возьмем, например, категорию дательного падежа, то само собою разумеется, что в языке должен быть еще какой-нибудь и другой падеж, т.е. категория падежа вообще. Тут ровно нет ничего особенного, потому что уже элементарная диалектика утверждает: если есть что-нибудь одно, то обязательно есть и что-нибудь другое (а если этого другого нет, то нет и первоначального одного), причем одно и другое представляют собою видовые понятия чего-нибудь еще более общего (т.к. если между одним и другим нет ничего общего, то они вообще не являются друг в отношении друга чем-нибудь другим, т.е. в этом случае они вообще не существуют).

Правда, кое-что новое в этих понятиях семейства и окрестности все-таки есть, хотя автор книги говорит об этом чересчур скупо и темно. Так, семейство слов является для него не просто множеством словоизмененных форм какого-нибудь слова с точки зрения какой-нибудь категории. Он настаивает на том, что словоизменение в данном случае не есть просто совокупность морфологических изменений. Семейство слов может возникать и без морфологии, а на основе только лексики или синтаксиса, причем, что такое синтаксическая связь, в данном месте, конечно, тоже не разъясняется (стр. 67). Другими словами семейство слов является для него не просто совокупностью морфологических изменений какого-нибудь слова, но есть некоторого рода смысловая общность слов, относящихся к той или иной категории. Такое обобщение, конечно, имеет известную ценность, хотя и без разбираемой книги таких смысловых обобщений вне морфологических показателей можно найти в архаических языках сколько угодно. Но относительно окрестности слова указаний на такого рода смысловую общность в книге уже не имеется. Иначе говоря, категории семейства и окрестности, как и их разнообразные переплетения, отнюдь не бесполезны для языкознания, хотя та форма, в которой они излагаются у автора книги, совсем не обязательна, а часто даже страдает темнотой. Самое же главное, все эти математические и полуматематические определения уже предполагают знание традиционной грамматики и без нее остаются чуждыми языкознанию. Другими словами, они построены на указанном у нас выше petitio principii.

Здесь имеет смысл всмотреться в некоторые детали. Вопрос о грамматических категориях очередной и очень глубокий вопрос. Прежде всего, что такое грамматическая категория? Как мы видели выше, автор разбираемой книги не нашел ничего лучшего, как сослаться на А.М. Пешковского, который определяет грамматическую категорию при помощи idem per idem, при помощи тавтологии: грамматическая категория есть грамматическое значение с общим формальным признаком. Значит, это не есть определение. Но оставим А.М. Пешковского. А дело в том, что понятие грамматической категории нельзя определить без знания того, что такое грамматика. Что такое грамматика в разбираемой книге не определяется. Можно ли в таком случае понять, что такое грамматическая категория?

Элементарная грамматическая категория

Далее, автор разбираемой книги вводит понятие элементарной грамматической категории:

Это выражено очень трудно. Речь идет, по-видимому, о таких категориях, которые можно назвать простыми или чистыми не распространенными, не дифференцированными, такими, которые функционируют вполне цельно и признаки которых еще не стали самостоятельными категориями, а слиты в одно целое с самой категорией. Например, если мы имеем категорию «дат.п., единств.ч., средн.р., неодушевленность», то слова «окну» и «телу» относятся к одной элементарной категории, потому что оба они одинаково являются и дат.п., и средн.р., и единств.ч., и указывают на неодушевленные предметы. Но, напр., слова «человек» и «стол» относятся к разным элементарным категориям, т.к. одно обозначает одушевленное существо, а другое – неодушевленное. Разделение это, однако, слабенькое, метафизическое, оно лишено диалектической подвижности и вполне условно. Так, «человек» и «стол» – разных категорий с точки зрения одушевленности; но они относятся к одной и той же элементарной категории потому, что оба они единственного числа. Тут необходимы более строгие формулировки.

В виде ребуса дается определение парадигматической и непарадигматической категории в грамматике. Парадигматическая категория определяется как та, относительно которой можно сказать: «если некоторое слово х из окрестности Г(х) входит в эту категорию, то любое слово из Г(х) входит в эту категорию». Если говорить о склонении и, согласно сказанному выше, под окрестностью понимать парадигму склонения, то парадигматическая категория это та, которая охватывает все падежи данного склонения. Это – многопадежная категория. Так это или нет судить по изложению книги очень трудно. Но если это так, то совершенно излишними являются вводимые здесь математические термины и знаки. Парадигматическая категория, по-видимому, есть просто та категория, которая охватывает все проявления данной окрестности, т.е. все формы той или другой парадигмы склонения или спряжения. Так, мужской род есть парадигматическая категория, если имеется в виду охватить все склоняемые формы мужского рода как нечто целое.

Что же касается непарадигматической категории, то приводимый автором пример «множественное число» вовсе не является непарадигматической категорией, т.к. множественное число имеет много падежей. Если же слова на стр. 74, приводимые как пример непарадигматической категории, «множественное число» и «дательный падеж» понимать слитно и нерасчленно, то ведь, очевидно, имеется в виду в данном случае перевес дательного падежа над множественным числом (поскольку дат.п. действительно не допускает никаких более мелких парадигм), но, чтобы знать, чтó над чем перевешивает в данном случае, уже необходимо пользоваться совершенно не математической, а самой обыкновенной школьной грамматикой. Иначе непонятно, почему в таком случае категория «множественное число» и «дательный падеж» являются категорией непарадигматической. Кроме того, категория «множественное число» и «дательный падеж» может охватывать слова как единственного числа, так и множественного числа, т.е. относиться к разным парадигмам. Для лингвиста возникает вопрос, можно или нельзя считать множественное число и единственное число единой парадигмой. Если это две разные и вполне изолированные парадигмы, тогда в данном случае не существует единой двухсоставной парадигмы. Если же оба числа относятся к единой парадигме, то возникает вопрос, почему же это является тогда непарадигматической категорией. Предупреждаем, что мы критикуем данное изложение не с тонки зрения знатоков математической лингвистики, которым, надеемся, все эти категории вполне понятны. И не с точки зрения своего личного понимания, но – исключительно с точки зрения традиционной лингвистики, которая захотела бы поучиться у лингвистики математической. Приведенные методы математической лингвистики этому в корне мешают. Далее (почему-то уже в § об изоморфизме фонологии и грамматики) определяется совместимость категорий.

Не элементарная категория входит в составляющие ее категории, но, наоборот, эти последние – в нее. Кроме того, что значит соответствие слова элементарной категории? Входит, что ли, в категорию или охватывается категорией, подчиняется категории? Но тогда так и надо говорить.

По-видимому, совместимыми категориями нужно считать попросту те, которые одна другой не противоречат, т.е. они сливаются одна с другой настолько близко, что слова одной категории в то же время являются словами другой категории. Тут и определять нечего. Примерами попарно совместимых категорий являются женский род, множественное число, неодушевленность.

Однородность, связанность и морфологичность категорий

Дальше, – об однородности категорий. Совершенно ясно, что однородная категория та, которая подчиняет себе слова, не относящиеся к другой категории, несовместимой с первой. Теперь прочитаем такую абракадабру несовместимости двух категорий:

Разбираться в этой абракадабре не стоит.

Таким же образом определяется и связанность категорий, а также и их морфологичность:

При переводе на нормальный язык, по-видимому, это означает следующее. В какой-нибудь фразе одно слово зависит от другого в каком-нибудь отношении (например, согласование или управление). Но эта зависимость может быть случайной или бессмысленной. Возьмем другие фразы. Если в них эти же два слова таким же образом обусловливают друг друга, то такая обусловленность уже не будет случайной. А если вместо этих двух слов мы будем иметь дело с категориями, под которые они подпадают, то такие категории мы будем называть связанными.

Поскольку неясный способ выражения допускает разные толкования, мы остановимся на одном толковании, которое принадлежит не нам лично, но которое является одним из возможных для лингвиста, не привыкшего к таким неясным выражениям. Это толкование вызывает у читателя важные сомнения. Во-первых, категория связанности не может быть никакой другой категорией, как только связанной по смыслу. Другими словами автору книги и здесь не удается выйти за пределы семантики и формализовать свои категории целиком. Но в таком случае лучше просто перечислить все возможные связи слов в предложении (согласование, управление и пр.) и на этом основании выставить общую категорию связанности. Если же настаивать на связи вообще одной категории с другой, то либо это не имеет отношения к языкознанию либо с приведением каждой реально связанной категории в языке неизменно будет допускаться petitio principii. Во-вторых, морфологичность категории определяется у автора книги как ее связанность, но связанность не повсеместная, не обязательная и по своему смыслу разнообразная или разнородная. Если подобное толкование неясного текста в данном месте книги правильное, то всякий читатель книги поймет морфологическую категорию как категорию разнородно связанных слов или разнородно связанных мелких категорий. Однако, с точки зрения лингвистики, морфология вовсе не есть учение о цельных словах и, тем более, не есть учение об их значении, но о тех формальных показателях значения, которые по-разному варьируют данное значение и сливаются с ним до полной неразрывности. Автор книги выражается так, как будто бы категория род.п. ед.ч. муж.р. прилагательных была категорией всех слов род.п. ед.ч. муж.р. прилагательных, в то время как морфологической категорией в данном случае являются только окончания -ого, -его, взятые как всеобщий принцип. Если морфологическую категорию нужно понимать иначе, то иначе и нужно давать ее определение.

Грамматема

Наконец, система грамматических категорий, необходимая для теории грамматических моделей, завершается у автора книги категорией грамматемы. Эту категорию он определяет как

Если миновать обычную искусственность выражений у автора, то, по-видимому, слово «стол» будет грамматемой в том случае, если будут формулированы все его морфологические особенности. Но в данном случае единственной морфологической особенностью является та форма этого слова, которая делает его именительным падежом. Другими словами грамматема здесь есть форма именительного падежа. При этом остается неясным, чем же грамматема отличается здесь от морфологической категории. В субстантивированном прилагательном морфологический принцип не определяет собою части речи. В греческих и латинских прилагательных двух и одного окончания морфологический признак в четкой форме не определяет рода. В pluralia tantum он не определяет собою числа. Нужно ли в этих условиях считать, что часть речи, род и число не являются морфологическими категориями? Наконец, как бы ни понимать морфологию и синтаксис, они все же в некотором смысле противополагаются, а в некотором смысле сливаются. Если грамматема есть объединение только морфологических категорий, то значит ли это, что синтаксис не входит в грамматику или морфологическую категорию нужно понимать гораздо шире? Ни на какой из этих вопросов нет никакого ответа, и понятие грамматемы остается непроанализированным.

Мы здесь не будем заниматься специально парадигматическим и синтагматическим моделированием в грамматике, поскольку об этом мы говорим в другом месте. Мы только подведем итог того, что выше говорилось о грамматическом моделировании вообще.

О грамматическом моделировании вещи

Во-первых, автор книги не дал определения грамматики, а грамматическую категорию определил при помощи приема idem per idem. Правда, однажды автор книги наметил специфику грамматики в том, что она оперирует не только с означающим, но и с означаемым. Но автор книги жестоко ошибается, если он думает, что фонема есть нечто означающее, а фонология есть наука об означающем. Фонема совершенно ничего не означает. Фонема есть нечто совершенно самостоятельное, и если она что-нибудь обозначает, то только самое же себя, т.е. обозначает данный звук. Следовательно, грамматику трудно сопоставлять в данном отношении с фонологией. Если стать на путь полной формализации, то и в грамматике не должно быть никаких рассуждений относительно обозначаемого. Кроме того, если не вскрыть понятие значения слова в языке, то нечего здесь и говорить о соотношении обозначающего и обозначаемого.

Во-вторых, в рассуждениях о грамматических моделях автор книги продолжает игнорировать теорию отражения и продолжает рассматривать модель так, как будто бы она не была отражением какого-нибудь оригинала или какой-нибудь действительности, а рассматривалась сама по себе, как ни от чего не зависящая структура. Три момента понятия модели, о которых автор книги говорил раньше (исходный элемент, кортеж элементов и разбиение на подмножества) тоже забываются автором, когда он переходит к грамматическим моделям; и о них кое-где можно только смутно догадываться.

В-третьих, станем, однако, на позицию максимально благоприятную для автора. А именно, допустим, что он дал определение грамматики и грамматической категории; и допустим, что теория моделей проводится им методически, математически и совершенно ясно. Все же и при таком подходе к тексту книги невозможно определить, где тут кончается математика и начинается грамматика и каков метод излагаемой здесь математической лингвистики. Если остановиться на алгебраических знаках и формулах, это не будет иметь никакого отношения к лингвистике. Если же это применять к лингвистике в таком готовом и формальном виде, то приходится базироваться на понятиях традиционной лингвистики, которые часто весьма сложны, запутанны и представляют собою плохо систематизированное нагромождение крупных и специальных исследований. Нужно взять на веру какую-нибудь категорию традиционной лингвистики, несмотря на ее сложность и запутанность, и прямо отождествлять ее с какой-нибудь отвлеченной алгебраической формулой. Это возможно только в порядке petitio principii: какой-нибудь тезис традиционной грамматики, подлежащий математическому освоению, сам привлекается в догматическом и некритическом виде для лингвистического освоения каких-то трудных формул алгебры.

В-четвертых, очень интересный термин «грамматема» определяется морфологически, в то время как морфология есть только часть грамматики, да и то не очень ясно размежеванная другими ее частями. Морфологическая же категория трактуется как разновидность т.н. связанной категории, причем эту связанность, за отсутствием всяких разъяснений, можно понимать только семантически. А тем самым рушится и вся формализация грамматики.

Наконец, в-пятых, можно поставить вопрос и о том, целесообразен ли самый термин «математическая лингвистика» и существует ли вообще такая наука. А.А. Реформатский в своей статье: «Может ли быть математическая лингвистика?» (Вестн. МГУ, сер. VII филология, журналистика, 1960, № 5, стр. 57 – 66), признавая и за лингвистикой и за математикой свой собственный предмет изучения и нисколько не отрицая применения математических методов в лингвистике, протестует против признания особой науки под названием «математическая лингвистика». Ведь математические методы и, в частности, статистика применяются, вообще говоря, во всех науках, но никто не говорит ни о математической биологии, ни о математической психологии. Отдельные понятия и суждения в лингвистике, конечно, могут обозначаться разными условными знаками на манер алгебры, но самая связь этих понятий и самая связь этих суждений диктуется в лингвистике не чем иным, как предметом самой же лингвистики, ее собственными лингвистическими материалами, не имеющими никакого отношения к алгебре. Также и обозначения шахматных ходов при помощи букв и цифр дает возможность более кратко рисовать картину шахматной игры, но сами по себе они опять-таки не имеют к этой последней никакого отношения. Более глубокий смысл заключен в обозначениях, имеющих место в т.н. математической логике. Но математическая логика является скорее самой же математикой, изложенной при помощи особого метода, но не логикой, предмет которой совсем иной, чем предмет математики. В результате А.А. Реформатский делает заключение (стр. 64):

Эту формулу можно считать слишком резкой. Однако особенно глубоких возражений против аргументов А.А. Реформатского покамест еще не было сделано. Не находим мы этого возражения и в разбираемой нами книге.

Из литературы предмета

Из новейших рассуждений о связи лингвистики с математикой мы привели бы статью М.В. Мачавариани, напечатанную в Вопр. языкозн. в 1963 г., № 3, стр. 85 – 91. Эта статья призывает избегать механического перенесения математики на лингвистику и отыскивает в самой лингвистике такие общие структуры, которые без труда можно было бы подвести под те или иные математические теории и тем самым укрепить и закрепить их точность. М.В. Мачавариани, далее, отнюдь не отвергает традиционного языкознания, а, наоборот, пользуется его последними достижениями, не гоняясь за полным отождествлением лингвистики с математикой. Этот автор хорошо понимает своеобразие языка в сравнении с предметом математики, его текучесть, его сложность, его историческую обусловленность, а также его исторические наслоения, что также должно остерегать всякого от математического механицизма в лингвистике. Простая статистика тех или других явлений языка без их существенного раскрытия, согласно автору, не имеет никакого отношения к языку и к языкознанию, как бы эти статистические методы ни были строги, точны и научны. Нельзя думать так, что без математики и до нее само языкознание представляло собою какую-то рыхлую и бесформенную массу и что только математика впервые превращает лингвистику в науку:

Автор против превращения лингвистики в результате применения методов математики в чисто дедуктивную дисциплину. И вообще самый термин «математическая лингвистика» М.В. Мачавариани понимает только стараясь сохранить за лингвистикой ее собственное лицо и отбросить всякие ненужные для нее абстрактные методы, способные только задержать ее развитие.

Наконец, если говорить о самой возможности математической лингвистики (об этой возможности И.И. Ревзин, к сожалению, не говорит ни одного слова), то необходимо на деле показать, как можно и можно ли переводить математические понятия на язык лингвистики. Очень хорошо говорит об этом и как раз переводит математику на язык лингвистики в небольшой, легко написанной, вполне элементарной, но и вполне научной статье Р.Л. Добрушин «Математические методы в лингвистике» («Математическое просвещение», № 6, 1961). Если писать о математических методах в лингвистике именно для лингвистов, то нужно пользоваться методами изложения именно вроде тех, которые употребляются в этой статье Р.Л. Добрушина.

Подлинная критика методов изложения математической лингвистики, конечно, предполагает, что критик сам использует те методы изложения, которые он считает правильными. Поэтому по существу дела мы должны были сами и по-своему дать изложение тех категорий, которые мы считаем недостаточно изложенными у И.И. Ревзина. Но это означало бы то, что нам нужно было писать новое и специальное исследование, которое вовсе не входит в план нашей настоящей работы. Мы позволим себе только кратко указать на некоторые, уже существующие методы изложения нашего предмета, которые могут быть с успехом использованы всяким, кто хотел бы поработать в области математической лингвистики. Кроме указанных выше работ, сейчас мы указали бы на следующие. Очень ясные, очень простые и в то же время строго научные характеристики основных категорий дает, например, П.С. Кузнецов в своей книге «О принципах изучения грамматики», М., 1961[65]. О.С. Кулагина, которая для традиционной лингвистики тоже слишком злоупотребляет разными математическими обозначениями (которые, вероятно, очень нужны для математики, но совершенно бесполезны и вредны для лингвистики), по сути дела дает весьма ясное и последовательное распределение основных категорий математической лингвистики (слово, фраза, окрестность, язык, разбиение, структура В, эквивалентность, регулярное окружение, производное разбиение, единичное разбиение, семейство, класс, тип, отношение между типами) – в статье «Об одном способе определения грамматических понятий на базе теории множеств»[66]. Укажем также статью Н.Д. Андреева «Моделирование языка на базе его статистической и теоретико-множественной структуры»[67]. Очень ясно критикуют зарубежную структуральную лингвистику А.А. Реформатский в статье «Дихотомическая классификация дифференциальных признаков и фонематическая модель языка»[68] и сам И.И. Ревзин в статье «О логической форме лингвистических определений (на примере определения морфемы)»[69]. С.К. Шаумян в статье «Понятие фонемы в свете символической логики»[70] убедительно установил несводимость отношения звука речи и фонемы на отношения вида и рода. Это – очень тонкая концепция, которую необходимо усвоить всякому лингвисту. Точно так же наличие определенного рода отношений между фонемами, по Шаумяну, весьма четко отличает фонемную область от области чисто акустической. Необходимо говорить о реляционной сущности фонемы, а вместе с этим возникает необходимость использования и математической логики. Эту работу С.К. Шаумяна также можно считать образцом ясного рассуждения в такой трудной области, какой является математическая лингвистика.

Таким образом, в советской лингвистике отнюдь не мало такого рода исследований, которые не только соперничают с зарубежной лингвистикой, но даже во многом ее превосходят, являясь очередным и необходимым предметом изучения для всякого советского передового лингвиста.

В заключение необходимо сказать, что почти все категории, выдвигаемые в книге И.И. Ревзина, имеют существенное значение для лингвистики, и без их критического анализа невозможна никакая, соответствующая современному научному уровню, научная лингвистика и, в частности, грамматика. Однако критический анализ этих категорий производится в книге И.И. Ревзина нецелесообразными методами, а изложение этого анализа страдает большой темнотой.

Если бы И.И. Ревзин поступал так же осмотрительно, как то предлагает М.В. Мачавариани, то, надо полагать, все наши возражения против его книги отпали бы. То положительное, что содержится в разбираемой нами книге И.И. Ревзина, частично мы используем, напр., в следующей главе данной книги[71].