Вы сотворили нас!

16

Как и следовало ожидать, в нескольких милях от Геттисберга дорога кончилась — так же, как там, в горах Саут-Маунтин, когда мы с Кэти оказались перенесены сюда, и шоссе бесследно исчезло, оставив вместо себя лишь наезженные тележными колесами колеи. Балтиморская застава, Тэйнтаунская и все остальные дороги и, может быть, сам Геттисберг были не больше, чем декорацией для батальной сцены, и стоило мне покинуть поле битвы — надобность в них тут же исчезла.

Как только дорога пропала, я оставил всякие попытки выбирать маршрут, позволив лошади идти куда заблагорассудится. Не зная, куда направиться, я предоставил лошади сделать выбор вместо меня. В конце концов, никакой определенной цели у меня не было. Мне просто казалось, что лучше убраться подальше отсюда.

И вот теперь, трясясь в седле теплой и звездной летней ночью, я впервые с тех пор, как оказался в этом мире, получил возможность поразмыслить. Я восстановил в памяти все, происшедшее после того, как я свернул с автострады на извилистую дорогу, ведшую к Пайлот-Нобу; я задавался множеством вопросов — обо всем, что случилось потом, но готовых ответов не находил. Когда это стало окончательно ясно, я осознал, что ищу ответы исключительно затем, чтобы спасти собственную человеческую логику, и понял всю бесплодность этих попыток. В свете всего, что я теперь знал, не было оснований считать, что человеческая логика — это инструмент, которым можно будет пользоваться и впредь. Я вынужден был признать, что единственно возможное объяснение можно было почерпнуть лишь из соображений, изложенных в записках моего старого друга.

Итак, существует некий мир, в котором, между прочим, я сейчас нахожусь, мир, где сила-субстанция воображения (что за неуклюжий термин!) становится исходным материалом, из которого может быть создана новая материя — или ее видимость, или даже новая ее концепция. Некоторое время я ломал голову в поисках формулировки, способной исчерпывающе описать и объяснить ситуацию, сведя всяческие «может быть» и «если» к приемлемому соотношению, но это была безнадежная затея, и чтобы покончить с ней, я в конце концов просто подобрал подходящий ярлык — Воображенный Мир. Это было трусливым отступлением, но, возможно, впоследствии кто-нибудь подберет лучшее определение.

Итак, вот он, этот мир, выкованный из всех фантазий, всех самообманов, всех легенд и волшебных сказок, всех измышлений и традиций человеческой расы. И в этом мире обитают — бегают, прячутся, крадутся — все существа, которые могли быть созданы воображением всех вечно занятых умов легкомысленных приматов — с того самого момента, как первый из них появился на свет. Здесь (каждую ночь или только в канун Рождества?) проезжает в своих запряженных оленями санях Санта-Клаус. Где-то здесь (каждую ночь или только в канун Дня Всех Святых?) на каменистой горной дороге погоняет свою клячу Икебод Крейн, отчаянно пытаясь достичь волшебного мостика раньше, чем Всадник Без Головы сможет швырнуть в него тыкву, притороченную у седла[32]. Здесь крадется по кентуккийским лугам с длинным ружьем на плече Дэниел Бун[33]. Здесь бродит Песчаный Человек, и танцуют джигу на коньке крыши отвратительные, ухмыляющиеся существа. Здесь повторяется (лишь в особых случаях? или длится всегда?) битва при Геттисберге — но не та, что была в действительности, а рыцарское, великолепное, галантное и почти бескровное представление, каким по прошествии времени и рисуется оно в общественном сознании. А возможно, здесь происходят и другие битвы — из тех великих и кровавых, значение которых со временем не теряется, а растет. Ватерлоо и Марафон, Шилох[34], Конкорд-Бридж[35] и Аустерлиц, а в будущем, когда они тоже станут историей, — бессмысленные и бесчеловечные сражения Первой и Второй мировых войн, Кореи и Вьетнама. А со временем частью этого мира станут к тому же — если уже не стали — и Ревущие Двадцатые, с их енотовыми шубами, фалдами и карманными фляжками, с их сухим законом и гангстерами, чьи автоматы так удобно укладывались в скрипичные футляры.

Все, о чем человек мог подумать или думал достаточно долго, — все безумие и разум, злобность и шутовство, все радости и печали всех людей, от первобытной пещеры до наших дней, — все, сформировавшееся в их сознании, обрело в этом мире плоть.

Конечно, с позиций холодной человеческой логики все это могло показаться безумием, но оно существовало здесь, вокруг меня. Я ехал верхом по местам, подобных которым не сыщешь нигде на Земле, ибо это была волшебная страна, замороженная светом звезд тех созвездий, ни одного из которых нельзя было бы отыскать в небе человеческой Земли. Вокруг меня простирался невозможный мир, где дурацкие пословицы становятся законами, где нет места логике, целиком построенный на не подчиняющемся логике воображении.

Лошадь продолжала бежать, временами переходя на шаг, если местность становилась труднопроходимой, но потом сразу же вновь поднимаясь в рысь. Голова у меня все еще побаливала; я пощупал — и пальцы снова стали липкими; однако я ощущал, что ссадина начинает подсыхать; в целом, похоже, все должно было обойтись. Во всяком случае, я чувствовал себя куда лучше, чем можно было предполагать, и ехал в сиянии звезд по этой холодной местности, ощущая полное удовлетворение.

Разумеется, если не считать того, что в любой момент я мог повстречать кого-нибудь из странных обитателей этого фантастического мира; впрочем, никто из них не показывался. Лошадь, наконец, отыскала дорогу получше и вновь припустила быстрей. Миля за милей оставались позади, а воздух становился холоднее. Временами я видел вдалеке редкие жилища, которые трудно было как следует разглядеть, хотя одно из них напоминало форт, окруженный высоким бревенчатым палисадом, — в таких поселялись продвигавшиеся на Запад переселенцы, добравшись до новых земель в Кентукки. Временами в отдалении мелькали во тьме звездной ночи огоньки, но понять, что они представляли собой, было совершенно невозможно.

Внезапно лошадь резко остановилась, и я лишь по счастливой случайности не перелетел через ее голову. Только что она беспечно шла рысью, как всем довольная, беззаботная лошадь, и остановка была неожиданной — со скольжением на прямых ногах. Уши ее повернулись вперед, ноздри раздувались, словно она почуяла что-то во тьме впереди.

Она в ужасе заржала, прыгнула вбок с тропы, развернулась на задних ногах и бешеным галопом помчалась в лес. Я усидел на ее спине только потому, что успел вовремя броситься ей на шею, вцепившись руками в гриву, и хорошо сделал, ибо сучья неизбежно раскроили бы мне череп, останься я по-прежнему прямо сидеть в седле.

Лошадиное чутье намного превосходило человеческие возможности, поскольку лишь в лесу я услышал донесшийся сзади мяукающий звук, окончившийся сочным шлепком, и уловил пришедший с порывом ветра запах падали; затем позади раздались треск и хруст — словно нас догоняло огромное, неуклюжее и ужасное тело.

Отчаянно цепляясь за лошадиную гриву, я украдкой оглянулся и краешком глаза заметил преследующую нас болезненно-зеленую тварь.

И вдруг, так быстро, что я не мог ни о чем заподозрить, пока это не произошло, лошадь подо мной растворилась. Она исчезла, словно никогда и не существовала, а я приземлился — поначалу на ноги, но потом опрокинулся и проехался на заду по лесной глине добрую дюжину футов, пока не перевалился через край откоса и не покатился по склону на дно. Я был потрясен и исцарапан, но все же смог подняться на ноги и посмотреть в ту сторону, откуда продиралось ко мне сквозь чащу зеленое чудовище.

Я точно знал, что произошло, предвидел это и был к этому готов, но ехать верхом казалось так привычно и удобно, и я как-то упустил из виду неизбежность окончания геттисбергского спектакля. Но вот он завершился — и все эти пока еще живые люди на склонах и вершинах холмов, разбросанные по полю мертвые тела, разбитые пушки и невыпущенные ядра, боевые знамена и все остальное, собранное для воспроизведения битвы, — все это просто исчезло. Пьеса кончилась, актеры и сама сцена перестали существовать, а поскольку лошадь, на которой я ехал, была частью этой игры — она исчезла тоже.

Я был оставлен один в этой маленькой, наклонной долине, пролегавшей через лес, один на один с омерзительной зеленью, бушевавшей позади, — омерзительной на вид и распространяющей столь же омерзительный смрад, ужасный запах гнилостного разложения. Тварь мяукала теперь еще более злобно, и эти звуки перемежались хлюпаньем и жутким чириканьем, буквально раздиравшим мне внутренности. Сейчас, остановившись и обратившись к нему лицом, я понял, что оно представляет собою — существо, выдуманное Лавкрафтом[36], пожиратель мира, вышедший из мифов Ктулху, Древнейшее, для кого земля долго пребывала запретной, а теперь оно вернулось, мучимое отвратительным голодом вампира, который не только обдерет плоть с костей, но и заставит оцепенеть душу, жизнь и разум того, кого захватит в плен своим безымянным ужасом.

И ужас нахлынул на меня — волосы на затылке встали дыбом, судорожно извивался кишечник, тошнота подступала к горлу, и я чувствовал, что лишаюсь всего человеческого; но в то же время ощущал и гнев — именно этот гнев, я уверен, и сохранил мне рассудок. «Проклятый Арбитр, — подумал я, — грязный, маленький, коварный обманщик! Разумеется, он ненавидит меня — и имеет на это право, ибо я побил его, и не раз, а дважды, и еще я с презрением отвернулся от него и ушел, когда он сидел на колесе разбитой пушки и звал меня. Но правило есть правило, — говорил я себе, — и я играл по этим правилам — так, как сам Арбитр их понимал, — и теперь по праву должен находиться вне опасности».

Зеленоватый свет стал ярче — смертоносная, болезненная зелень — но я все еще не мог определить форму преследующего меня существа. Кладбищенский запах усилился, забив мне горло и заполнив ноздри, я пытался не дышать, но безуспешно — из всего, что мне пришлось испытать, этот запах был, несомненно, самым ужасным.

Затем, совершенно неожиданно, я увидел эту тварь, приближавшуюся ко мне, пробираясь между деревьями, — неясно, ибо черные стволы рассекали силуэт на части. Но тем не менее глазам моим предстало достаточно, чтобы запомнить до конца дней. Возьмите чудовищную, раздувающуюся жабу, добавьте немного от плюющейся ящерицы и еще кое-что от змеи — и вы получите приблизительное, весьма отдаленное представление. Тварь была гораздо отвратительнее, настолько, что это не поддается описанию.

Захлебываясь этим смрадом, задыхаясь от зловония, я повернулся на подгибающихся от страха ногах, чтобы бежать, — и в тот же миг земля ушла из-под меня, а потом ударила прямо в лицо. Я понял, что лежу на какой-то твердой поверхности — с исцарапанным лицом и руками и, похоже, с выбитым зубом в придачу.

Но зловоние пропало, стало светлее, причем это был не тот мертвенный зеленый свет, а немного придя в себя, я обнаружил, что вместе со смрадом исчез и лес.

Я осознал, что лежу на бетонной поверхности, и меня пронзил новый страх. Что это? Взлетная полоса? Автострада?

Я встал, потрясенно оглядывая длинную полосу бетона. Это было скоростное шоссе, и я находился как раз на середине проезжей части. Однако мне ничто не угрожало. Ни одна машина не мчалась прямо на меня. То есть машины здесь, разумеется, были, но — неподвижные. Они просто стояли.