Вы сотворили нас!

17

Некоторое время я не понимал, что произошло. Слишком уж испугала меня поначалу сама мысль о том, что я нахожусь посреди шоссе. Автостраду я узнал сразу же — широкие ленты бетона, поросшая травой разделительная полоса, ограда из стальной сетки, змеящаяся параллельно правой обочине, перекрывая тропинки. Потом я заметил замершие автомобили, и эта картина меня потрясла. Вид случайной машины, с поднятым капотом стоящей на обочине, не являет собой ничего примечательного. Но увидеть их больше дюжины одновременно — совсем другое дело. Людей не было и следа. Только машины — некоторые с поднятыми капотами, хотя и не все. Как будто все они разом вышли из строя и остановились. И замерли они не только рядом со мной, а протянулись вдоль всей дороги, насколько хватало глаз, постепенно превращаясь вдали в темные точки.

И лишь после того, как сознание мое примирилось с очевидностью этих бездвижных машин, до меня дошел куда более явный факт, который я должен был осознать сразу.

Я вновь вернулся в человеческий мир! Я не находился больше в странном мире Дьявола и Дон Кихота!

Не будь я так взволнован видом неподвижных машин, то почувствовал бы себя более счастливым. Но это зрелище настолько обеспокоило меня, что все остальные чувства как бы притупились.

Подойдя к ближайшей машине, я осмотрел ее. На переднем сиденье лежали дорожная карта Американской автомобильной ассоциации и несколько путеводителей, а в углу заднего я заметил термос и свитер. В пепельнице лежала трубка; ключей в замке зажигания не было.

Я осмотрел несколько других машин. В некоторых оставался багаж — словно люди отправились за помощью, рассчитывая вернуться.

Солнце поднялось уже высоко над горизонтом, и утро становилось все более жарким.

Вдали виднелся переход — тонкий мостик, аркой перекинувшийся через шоссе. Вероятнее всего, там мне удастся сойти с автострады. В утренней тишине я зашагал по направлению к нему. В кронах растущих вдоль ограждения деревьев перелетала с ветки на ветку стайка птиц, но это были молчаливые птицы.

Итак, я наконец дома — как и Кэти, если, конечно, Дьяволу можно верить. Только где же она? Скорее всего, прикинул я, в Геттисберге — дома и в безопасности. Я пообещал себе, что, как только доберусь до телефона, сразу же позвоню туда и выясню, где она находится.

Я миновал множество стоящих машин, не обращая на них никакого внимания. Самое главное сейчас — сойти с автострады и отыскать кого-нибудь, кто был бы в состоянии объяснить, что происходит. Дойдя до дорожного указателя, на котором было написано «708», я понял, что нахожусь где-то в Мэриленде, между Фредериком и Вашингтоном. Выходит, за ночь лошадь покрыла изрядное расстояние — если, конечно, география Воображенного Мира совпадала с нашей.

На указателе, установленном возле съезда с автострады, значилось название города, о котором я никогда не слыхал. Я побрел по съезду и там, где он соединялся с узкой дорогой, обнаружил станцию обслуживания, однако двери ее были заперты и она производила впечатление покинутой. Пройдя еще немного, я оказался на окраине маленького городка. И здесь жались к поребрикам неподвижные машины. Я завернул в первую же открытую дверь — это оказалось небольшое кафе, построенное из бетонных блоков, выкрашенных тошнотворной желтой краской.

За длинным обеденным столом, установленным посреди зала, не было ни единого посетителя, но откуда-то из глубины доносился звон посуды. Под спиртовым кофейником на стойке горел огонь, и все помещение было наполнено соблазнительным ароматом.

Я взгромоздился на табурет, и почти сразу же из заднего помещения появилась безвкусно одетая женщина.

— Доброе утро, сэр, — проговорила она. — Раненько встаете, — взяв чашку, она налила кофе и поставила ее передо мной. — Что-нибудь еще?

— Яичницу с ветчиной, — попросил я. — А если дадите мелочи, я воспользуюсь телефоном, пока вы ее готовите.

— Мелочи-то я дам, — сказала она, — да что толку? Телефон все равно не работает.

— Вы имеете в виду, что испортился? Так, может быть, где-нибудь поблизости…

— Я вовсе не это имела в виду, — перебила женщина. — Ни один телефон не работает. Они не работают уже два дня — с тех пор, как остановились машины.

— Машины я видел…

— Ничего не работает, — продолжала женщина. — Не знаю, что с нами будет. Ни радио, ни телевидения. Ни машин, ни телефонов. Что нам делать, когда кончатся припасы? Пока не кончились каникулы, мой сын может объезжать на велосипеде окрестные фермы, чтобы брать цыплят и яйца. А что потом? И что мне делать, когда подойдут к концу кофе, сахар, мука и многое другое? Грузовиков нет. Они тоже встали.

— Вы уверены? — поинтересовался я. — Относительно машин, я хочу сказать. Вы уверены, что они остановились повсюду?

— Ни в чем я не уверена, — отозвалась женщина. — Я знаю только, что за последние два дня не видела ни единой машины.

— Но в этом вы уверены?

— Совершенно, — сказала она. — А теперь я пойду и поджарю вам яичницу.

Не это ли, происходящее сейчас, имел в виду Дьявол, упоминая о своем плане? Сидя на вершине Кладбищенской возвышенности, он говорил так, будто план еще только зреет, тогда как на самом деле замысел уже претворялся в жизнь. Может быть, это началось как раз в тот момент, когда машина Кэти была перенесена с автострады в теневой мир человеческого воображения. Все машины на шоссе просто остановились, и только автомобиль Кэти оказался на вершине холма, пересеченной наезженными тележными колесами колеями. Я вспомнил, что Кэти и там никак не удавалось завести двигатель.

Но как это можно было осуществить? Каким образом оказалось возможным разом заглушить двигатели всех машин — да еще таким образом, чтобы потом их нельзя было снова завести?

«Колдовство, — сказал я себе, — скорее всего — колдовство». Однако даже помыслить об этом казалось нелепостью.

Впрочем, невозможно это было лишь здесь, в том мире, где я сейчас сидел, ожидая, пока женщина готовит мне в кухне завтрак. Но, вероятно, это было вполне возможным в мире Дьявола, где колдовство является столь же основополагающим понятием, как у нас — физические или химические законы. Ибо колдовство являлось принципом, вновь и вновь утверждаемым старыми волшебными сказками, древним фольклором, длинной цепью фантастических историй, протянувшейся вплоть до наших дней. Люди безоговорочно верили в него на протяжении многих, многих лет — даже сейчас многие из нас не только причуды ради почтительно относятся к этим старинным верованиям, расставаясь с ними очень неохотно, а зачастую и сохраняя не безоговорочную уже, но все-таки веру. Сколько человек свернет с дороги, только чтобы не пройти под лестницей? Сколькие все еще ощущают холодок грозящей опасности, стоит черной кошке перебежать им дорогу? Сколькие все еще носят тайком кроличью лапку — а если не кроличью лапку, так какой-нибудь другой амулет на счастье, монетку, может быть, или вовсе какой-то дурацкий значок? Сколькие ищут от нечего делать четырехлистный клевер? Вероятно, все это делается полушутливо, не всерьез, но уже сами поступки выдают не изжитый по сей день страх, по наследству перешедший к нам от пещерного человека, вечную людскую жажду обрести защиту от невезения, от черной магии или сглаза — или как еще можно это назвать…

Дьявол сетовал, что простые бессмысленные человеческие пословицы причиняют массу неприятностей его миру, вынужденному принимать их в качестве основополагающих принципов и законов, а раз уж даже поверья, вроде «три — волшебное число», фактически вступают в силу в Воображенном Мире, то волшебство и подавно имеет там право на существование.

Но сколь бы действенным ни было оно там, каким образом колдовство смогло проникнуть в наш мир, где физические законы должны были превозмочь его силу? Хотя, если подумать, то колдовство также обязано своим происхождением человеку. Человек выдумал его и поместил в Воображенный Мир, и если тот вернул людям их дар — они того вполне заслуживают.

Понятия вроде колдовства не имеют ни малейшего смысла при рассмотрении в контексте логики человеческого мира, но замершие машины на шоссе, бездействующие телефоны, молчащие радиоприемники и телевизоры — все это обрело достаточно осязаемый смысл. В большинстве своем люди могут не верить в действенность волшебства — однако все вокруг меня свидетельствовало о его существовании и эффективности.

Однако ситуация настойчиво требовала осмысления. Если не движутся все машины и поезда, если прерваны все виды связи — значит, не больше чем через несколько дней страна окажется на грани гибели. С остановкой транспорта и разрывом коммуникаций национальная экономика судорожно задергается и замрет. В крупных городах запасы продовольствия быстро иссякнут — особенно если учесть, что многие кинутся безрассудно его запасать. Придет голод, и голодные орды устремятся из городов, выискивая пищу везде, где ее только можно найти.

Я понимал, что уже сейчас могли проявиться первые приступы паники. Перед лицом неизвестности, да еще когда прекратилось свободное поступление информации, неизбежно должны начать распространяться всевозможные слухи. Еще день-другой, и эти слухи приведут ко всеобщей панике.

Очевидно, человеческий мир получил удар, от которого — если не будет найден ответ — может никогда не оправиться. Современное общество существует благодаря тому, что является сложной структурой, основанной, прежде всего, на скоростном транспорте и мгновенной связи. Уберите эти главные опоры — и весь непрочный дом может рухнуть. Не пройдет и месяца, как от горделивой цивилизации не останется и следа, и человек вновь окажется на стадии варварства, а банды грабителей примутся рыскать повсюду в поисках пропитания.

Конечно, я мог объяснить — но только что происходит, а не что можно предпринять. Вдобавок, размышляя об этом, я понял, что моих объяснений никто и слушать не станет; им просто не поверят; ситуация породит множество безумных объяснений, и мое окажется лишь одним из них.

Женщина высунула голову из кухни.

— Вроде я не встречала вас прежде, — сказала она. — Должно быть, вы приезжий?

Я кивнул.

— В городе сейчас много приезжих, — заметила она. — Пришли с шоссе. Большинство оказались слишком далеко от дома и не могут вернуться…

— Железные дороги должны бы действовать.

— Не думаю, — покачала головой она. — Ближайшая станция в двадцати милях отсюда, и я слышала, как кто-то говорил, что и там все стоит.

— А где находится сам этот город? — спросил я.

— Похоже, — она подозрительно взглянула на меня, — вы мало что знаете. — Я промолчал, и она в конце концов ответила на мой вопрос: — Вашингтон в тридцати милях отсюда по шоссе.

— Спасибо.

— Получится славная длинная прогулка, — проговорила она. — Целый день, не меньше. А денек будет жарким. Вы собираетесь идти пешком до самого Вашингтона?

— Думаю, так.

Она снова исчезла в кухне.

Вашингтон в тридцати милях; значит, до Геттисберга по меньшей мере шестьдесят. «И ни малейшей уверенности, — напомнил я себе, — что Кэти находится в Геттисберге».

Я призадумался — Вашингтон или Геттисберг?

В Вашингтоне находятся люди, которые должны, обязаны узнать то, что я могу им рассказать, хотя, скорее всего, они не станут меня слушать.

Многие, занимающие там высокие посты, — мои добрые друзья или старые приятели, но окажется ли среди них хоть один, способный выслушать историю, которую я хочу рассказать? Мысленно перебрав дюжину из них, я пришел к выводу, что никто не воспримет мой рассказ всерьез. Прежде всего, они не могли себе этого позволить, ибо рисковали обречь себя на вежливое осмеяние, которому неизбежно подвергся бы всякий, рискнувший поверить мне. Я был уверен, что не смогу ничего добиться в Вашингтоне — разве что расшибу лоб о дюжину каменных стен.

Понимая это, я склонялся к тому, чтобы как можно скорее разыскать Кэти. Если мир катится к гибели, то мы должны быть вместе, когда он вдребезги разобьется. Она была единственным человеком в мире, знавшим то же, что и я; единственным представителем человеческой расы, способным понять, какие муки я испытываю; она одна могла посочувствовать мне и прийти на помощь.

Хотя в этом заключалось гораздо больше, чем просто сочувствие и желание помочь; больше, чем просто понимание. Здесь были и воспоминания о тепле и свежести ее тела в моих объятиях; и счастливое выражение, с которым она взглянула на меня там, на постоялом дворе, и глаза ее мягко сияли в свете ведьмина очага… После многих лет, после многих женщин, которых я встречал во многих дальних странах, я нашел, наконец, Кэти. Я вернулся в места своего детства, не зная, правильно ли поступаю, не уверенный, что там найду, — и нашел Кэти.

Женщина принесла яичницу с ветчиной, и я принялся за завтрак.

А пока я утолял голод, совершенно нелогичная мысль зародилась и окрепла в мозгу. Я пытался отделаться от нее, ибо идея казалась абсолютно беспочвенной и безосновательной; но чем больше я старался, тем больше завладевало мной убеждение, что я найду Кэти, — но не в Геттисберге, а в Вашингтоне, кормящей белок перед решеткой Белого Дома.

Я вспомнил, как мы говорили о белках в тот вечер, когда я провожал Кэти домой; пытался припомнить, кто завел этот разговор и что именно было сказано; однако в памяти засел лишь сам факт — и ничего, что могло бы оправдать мою нынешнюю уверенность. И тем не менее я продолжал пребывать в этом бессмысленном, глубоком убеждении, будто встречу Кэти возле Белого Дома. Вдобавок я ощущал еще и необходимость спешить — нужно было оказаться в Вашингтоне как можно скорее, чтобы не упустить ее.

— Мистер, — спросила женщина из-за стойки, — где вы так расцарапали лицо?

— Упал.

— И на голове у вас сбоку отвратительная болячка. Видно, здорово досталось. Как бы вам инфекции туда не занести. Надо бы доктору показаться.

— Некогда.

— Старина док Бэйтс живет ниже по улице, — сказала она. — У него не слишком обширная практика, и вам не придется ждать. Старина док не ахти какой лекарь, но рану обработать сумеет.

— Не могу, — повторил я. — Мне надо как можно скорее добраться до Вашингтона. Мне нельзя терять времени.

— У меня есть на кухне йод. Давайте я промою и смажу йодом. Да и чистое посудное полотенце найдется. Не стоит рисковать заражением.

Некоторое время она смотрела, как я уписываю яичницу, потом сказала:

— Не беспокойтесь, мистер. Я знаю, как это делается. Работала одно время медсестрой. Дура я была, что бросила это дело и содержу такую забегаловку.

— Вы говорили, у вашего сына есть велосипед. Вы не могли бы его продать?

— Ну, не знаю, — протянула она. — Он разболтанный и не много чего стоит, но без него нам будет не доставить яиц.

— Я хорошо заплачу, — предложил я.

— Я могу у него спросить, — поколебавшись, сказала она. — Мы с ним можем обсудить это на кухне. А заодно я и йод поищу. Не могу вам позволить уйти отсюда с такой раной на голове.