Вы сотворили нас!

8

В холодном и влажном вечернем воздухе ощущался легкий аромат первой сирени — отдаленный намек на благоухание, которое неделей позже тяжелыми волнами накатит на улицы этого маленького городка. Налетавший с реки ветер раскачивал фонари на перекрестках, заставляя метаться по земле отбрасываемые ими пятна света.

— Я рада, что все кончилось, — сказала Кэти Адамс. — Я имею в виду школьный вечер; да и учебный год тоже. Однако в сентябре я вернусь.

Я взглянул на шедшую рядом девушку, и она показалась мне совсем другой, вовсе не похожей на особу, встреченную утром в магазине. Она сотворила что-то с волосами, и учительская внешность куда-то пропала — так же бесследно, как исчезли с ее лица очки. «Защитная окраска, — подумал я, — она напускала на себя строгий вид, чтобы выглядеть так, как надлежит учительнице, чтобы соответствовать представлениям общины. Позорище, — сказал я себе, — поди догадайся, что под учительской личиной кроется прелестная девушка!»

— Вернетесь? — переспросил я. — А где же вы собираетесь провести лето?

— В Геттисберге.

— В Геттисберге?

— Да, в Геттисберге, в Пенсильвании[8]. Я оттуда родом, и там живут все мои родственники. Я каждое лето возвращаюсь туда.

— Я побывал там несколько дней назад — останавливался по пути сюда. Целых два дня бродил по полю сражения, пытаясь представить, как все это выглядело сто с лишним лет назад.

— А раньше вы там никогда не бывали?

— Как-то раз, много лет назад, когда начинающим репортером отправился попытать счастья в Вашингтон. Была автобусная экскурсия в Геттисберг — признаться, меня она не слишком удовлетворила. Мне всегда хотелось побывать там в одиночку, располагать временем по собственному усмотрению, рассматривать все, что захочу, заглядывать во все уголки или просто стоять и смотреть — сколько душе угодно.

— На этот раз вам это удалось?

— Да, провел два дня в прошлом. И пытался представить себе все, как было.

— Конечно, мы жили с этим так долго, что для нас оно стало обыденностью. Мы гордимся историей, чтим память этой битвы и глубоко ею интересуемся, однако меньше, чем туристы, естественно. Они приезжают, свежие и преисполненные энтузиазма, и видят все другими глазами, нежели мы.

— Может, вы и правы, — сказал я, думая на самом деле совсем иначе.

— Зато Вашингтон, — проговорила она, — вот место, которое я люблю. Особенно Белый Дом. Он очаровывает меня. Я могу часами стоять возле металлической решетки и просто рассматривать его.

— И вы, — заметил я, — и миллионы других. Там, возле решетки, всегда полно народу — стоят, прохаживаются, переходят с места на место и рассматривают.

— И еще мне нравятся белочки, — сказала она. — Я люблю этих нахальных белок Белого Дома, что подходят к самой решетке, клянчат, временами даже выскакивают на тротуар и снуют вокруг ваших ног, шныряют туда-сюда, а потом садятся, поджав лапки к груди, и смотрят на вас крохотными блестящими глазками.

— Что ж, — рассмеялся я, тоже вспомнив белок. — Они своего добились.

— Можно подумать, вы им завидуете.

— Почему бы и нет? Насколько я могу себе представить, у этих белок прекрасная и бесхитростная жизнь, тогда как жизнь человеческая настолько усложнилась, что никогда уже не будет простой. Мы все ужасно запутали. Может, мы и живем не хуже, чем прежде, но лучше наша жизнь не становится. А возможно, все-таки делается хуже.

— Об этом вы и хотите написать в своей книге?

Я удивленно взглянул на нее.

— О, — сказала она, — всякий знает, что вы приехали сюда писать книгу. Они попросту догадались, или же вы сказали кому-нибудь?

— Вероятно, я сказал Джорджу.

— Этого достаточно. Все, что вам надо было сделать, — это упомянуть о книге в разговоре хоть с одним человеком. Не пройдет и трех часов, как всякому в городе станет известно, что именно вы сказали. Завтра к полудню весь Пайлот-Ноб будет знать, что вы проводили меня домой и заплатили за мою корзиночку десять долларов. Кстати, что заставило вас так поступить?

— Во всяком случае, не стремление выделиться — хотя кое-кто, к сожалению, может подумать именно так. Скорее всего, я и не сделал бы этого, если бы не три парня у стены…

— Понимаю, кого вы имеете в виду, — кивнула она. — Двое ребят Болларда и отпрыск Уильямса. Но вам не следовало обращать на них внимания. Вы просто оказались для них подходящей мишенью — приезжий, из большого города… Они лишь хотели показать вам…

— Ну, и я им показал. И, пожалуй, с моей стороны это было не меньшим ребячеством, чем с их. Только мне это еще непростительнее — я должен был бы лучше понимать…

— Надолго собираетесь здесь обосноваться?

— Думаю, что встречу вас тут, когда вы вернетесь в сентябре, — улыбнулся я.

— Я не это имела в виду.

— Знаю. Но книга потребует уйму времени. Я не собираюсь работать второпях. Хочу использовать время лучшим образом, на какой способен. В том числе и для рыбалки — я мечтал о ней все эти годы. Может, поохочусь немного осенью. Кажется, здесь должно быть неплохое место для утиной охоты.

— По-моему, да, — согласилась она. — Многие здесь каждую осень охотятся на уток, неделями ни о чем другом и не говорят, когда начинается перелет.

Я знал, что так и должно было быть. В том-то и заключаются весь соблазн и вся притягательность мест, подобных Пайлот-Нобу, — в успокоительном ощущении, что вы знаете мысли окружающих и всегда можете присоединиться к их беседам, посидеть вокруг жарко натопленной печки в магазине, потолковать об осеннем перелете или клеве в Прокторс-Слау, или о том, каким благом для всходов оказался последний дождь, или, наконец, обсудить, как полег овес и ячмень в результате разразившейся прошлой ночью ужасной бури. Там, возле печки, стоял среди прочих и стул моего отца — место, занимать которое было лишь его правом и привилегией. И сейчас, проходя по улицам, купающимся в легком аромате сирени, я размышлял, найдется ли там стул для меня.

— Вот мы и пришли, — сказала Кэти, сворачивая на тропку, ведшую к большому, белому двухэтажному дому, окруженному кустарником и деревьями. Я остановился и присмотрелся, пытаясь вспомнить это место.

— Дом Форсайта, — подсказала Кэти. — Банкира Форсайта. Я живу тут вот уже три года — с тех пор, как начала преподавать в здешней школе.

— Но банкир…

— Да, его уже нет в живых. Он умер лет десять тому назад, если я правильно понимаю. Но его вдова по-прежнему живет здесь. Она теперь уже совсем-совсем старая, полуслепая и ходит с палочкой. Говорят, ей было слишком одиноко — одной в огромном доме; вот она и взяла меня к себе.

— Когда вы уезжаете?

— Через день-другой. Особенно торопиться некуда. Все лето мне будет нечего делать. В прошлом году я преподавала в летней школе, но больше не хочу этого делать.

— Смогу я еще увидеть вас до отъезда? — По какой-то причине, докапываться до сути которой мне было совсем ни к чему, я хотел еще раз встретиться с мисс Ада мс.

— Ну, я не знаю… Я буду занята…

— Завтра вечером, например. Давайте поужинаем вместе, прошу вас. Отправимся куда-нибудь, где можно хорошо выпить и закусить.

— Это может оказаться забавным.

— Я заеду за вами. В семь — это не слишком рано?

— В самый раз, — сказала она. — И спасибо, что проводили.

Это было прощание, но я колебался.

— Вы сможете войти? — глуповато спросил я. — Ключ у вас есть?

— Ключ у меня есть, но не понадобится, — рассмеялась Кэти. — Она дожидается меня и сейчас наблюдает за нами.

— Она?

— Миссис Форсайт, разумеется. Как ни плохо она видит, но знает обо всем, что происходит, и неусыпно меня блюдет. Пока она рядом, со мной ничего не может случиться.

Это было забавно, но вместе с тем я ощутил легкое раздражение. Забыл, совсем забыл, что невозможно пойти куда-нибудь или что-нибудь сделать без того, чтобы об этом сразу же не узнал весь Пайлот-Ноб.

— Значит, завтра вечером, — стесненно сказал я, ощущая на себе бдительный взгляд из окна.

Я стоял и смотрел, как Кэти поднимается по ступенькам на увитое виноградом крыльцо, — не успела она протянуть руки к двери, как та распахнулась ей навстречу, выплеснув наружу поток света. Миссис Форсайт и впрямь была начеку.

Я повернулся и через калитку вышел на улицу. Луна поднялась над громадным утесом на востоке — тем самым Лоцманским Холмом, что в славные дни пароходов служил ориентиром речным лоцманам и от которого и получил свое название городок[9]. Пробиваясь сквозь ветви росших вдоль улицы вязов, лунный свет образовывал на тротуаре сложный рисунок. Воздух благоухал росшей во дворах сиренью.

Обогнув угол школьного здания, я свернул на дорогу, ведущую к реке. Поселок здесь кончался, а деревья, взбираясь на высокий и крутой береговой склон, становились все гуще, заслоняя свет луны.

В этой глубокой тени я успел сделать лишь несколько шагов, когда они набросились на меня. Признаться, это оказалось для меня полнейшей неожиданностью. Кто-то кинулся мне под ноги, а когда я упал, перелетев через него, другой нанес удар по ребрам. Перекатившись по земле, я уже собрался было вскочить на ноги, как услышал звук шагов, а поднявшись на колени, заметил перед собой смутные очертания человеческой фигуры и почувствовал — не увидел, а именно почувствовал — что сейчас меня ударят ногой. Я успел повернуться, и нога, вместо того, чтобы ударить меня в грудь, куда была нацелена, скользнула по руке.

Я знал, что нападающих было несколько, и понимал, что если останусь на земле — они примутся избивать меня ногами. Поэтому, собравшись с силами, я все же поднялся на ноги, хотя и чувствовал головокружение. Я сделал шаг назад, стараясь принять более устойчивое положение, ощутил спиной что-то твердое и понял, что прислонился к дереву.

Их было трое — три тени во тьме, казавшиеся чернее окружающего мрака.

«Та троица, — сообразил я, — что подпирала стенку на вечере, те, кто издевался надо мной, потому что я чужак и легкая добыча. Они поджидали меня здесь в засаде, пока я провожал Кэти домой».

— Ладно, маленькие ублюдки, — сказал я, — подходите и получайте.

И они подошли — все трое. Если бы у меня хватило ума промолчать, они, может, и не напали бы, но насмешка разозлила их.

Мне только раз удалось ударить как следует. Я врезал кулаком по физиономии тому, что был в центре. Удар был что надо — сокрушительный и стремительный. Раздался звук, с каким отточенный топор врубается в мерзлое дерево.

Затем на меня со всех сторон обрушились удары, я упал, и тогда они прекратили молотить кулаками и пустили в ход ноги. Чтобы получше защититься, я свернулся клубком и перекатывался — или, вернее, пытался перекатываться — как мяч. Так продолжалось некоторое время, и, похоже, у меня закружилась голова, а может быть, я ненадолго потерял сознание.

Придя в себя, я обнаружил, что сижу на дороге в полном одиночестве. Вернее — один на один со всеобъемлющей тупой болью, которая в отдельных местах была очень даже острой. Я поднялся на ноги и побрел по дороге, поначалу пошатываясь от головокружения, но постепенно приспособился и под конец смог прилично держать курс.

Добравшись до мотеля, я прошел к себе в номер и прямиком направился в ванную. Зрелище было не из приятных. Один глаз распух, и вокруг него начал наливаться синяк. Лицо было в крови от множества царапин и ссадин. Я осторожно смыл кровь и осмотрел их — ничего серьезного. Зато уж глаз, по крайней мере, несколько дней будет хорош!

Больше всего пострадало мое чувство собственного достоинства. Вернуться в родной город чуть ли не знаменитостью, человеком, которого видят по телевизору и слушают по радио, — и в первый же вечер оказаться избитым шайкой деревенских хулиганов из-за того, что не дал им купить корзиночку учительницы…

«Боже, — подумал я, — если об этой истории пронюхают в Нью-Йорке или Вашингтоне, мне придется выслушивать ее без конца».

Я обследовал себя, но не обнаружил ничего серьезнее, чем несколько ушибов. День-другой поболят — и все. Ближайшие несколько дней мне придется усердно предаваться рыбалке — сидеть на реке, где меня никто не увидит, по крайней мере, до тех пор, пока не рассосется синяк вокруг глаза. Хотя сохранить этот случай в тайне от обитателей Пайлот-Ноба, разумеется, не удастся. Да, а как же завтрашнее свидание с Кэти?

Я вышел наружу, чтобы напоследок полюбоваться ночью. Луна стояла уже высоко над Лоцманским Холмом. Легкий бриз пошевеливал ветки деревьев, шелестел листвой, и вдруг до меня донесся еле слышный звук — отдаленный лай множества собак.

Он был едва-едва различим — намек на звук, принесенный порывом ветра, — однако вскоре повторился. Я замер, напряженно вслушиваясь и вспоминая, что говорила Линда Бейли о своре оборотней, носящихся по холмам в Лоунсэм-Холлоу.

Звук долетел опять — дикий, завораживающий, леденящий сердце вой стаи, загоняющей добычу. Затем ветер стих, и его не стало слышно.