Выбираю таран

В СТРАТОСФЕРЕ НАД МОСКВОЙ 41-го

«…На вопрос, почему немецкие войска не смогли взять Москву, стратег, фронтовой командир, летчик и экономист дадут разные ответы, — пишет в своей книге «Война Гитлера против России» Пауль Карелл (под этим псевдонимом выступил Пауль Шмидт, бывший начальник отдела печати министерства иностранных дел гитлеровской Германии. — …Каждый немецкий летчик, участвовавший в сражении под Москвой, знает ответ. Русские создали сильную противовоздушную оборону вокруг столицы. Прилегающие к Москве леса были густо усеяны батареями зенитных орудий. К тому же немецкие военно-воздушные силы на Восточном фронте, так же как и сухопутные войска, понесли крупные потери в непрерывных боях и были вынуждены уступить превосходство в воздухе советской авиации, которая была над Москвой более многочисленной, чем немецкая…»

Но другой немецкий автор, К. Рейнгардт, в книге «Поворот под Москвой. Крах гитлеровской стратегии» опровергает численное превосходство советской авиации над люфтваффе: «В период с 22 июня 1941 по 10 ноября 1941 года немецкие ВВС потеряли 5180 боевых самолетов, в том числе 2966 машин, уничтоженных на аэродромах… Для восполнения этих потерь на фронт было поставлено 5124 самолета». Отправленные, как следует из контекста, в основном к Москве.

«К тому же, — продолжает обосновывать поражение люфтваффе под Москвой П. Карелл, — советские самолеты базировались на хорошо оборудованных аэродромах с теплыми ангарами, неподалеку от линии фронта, что позволяло им быстро подниматься в воздух и совершать по нескольку боевых вылетов независимо от погодных условий. Немецкие же самолеты использовали, как правило, полевые аэродромы и летали только в хорошую погоду».

Но бывший в годы войны председателем Моссовета и одновременно начальником Московской противовоздушной обороны В. П. Пронин справедливо напоминает: «После захвата противником Можайска, Волоколамска и Солнечногорска… аэродромы, с которых поднимались самолеты врага, вплотную приблизились к городу. Время подлета к столице сократилось до немногих минут, бомбардировщики летали под прикрытием истребителей, противодействующих нашим истребителям ПВО.

Только 9 ноября Государственный Комитет Обороны принял решение о ПВО Москвы, согласно которому втрое увеличивалось число истребительных полков и вчетверо аэростатов заграждения…»

Каковы же результаты бомбардировок Москвы и во что они обошлись врагу? В налетах (по апрель 1942 г.) участвовало 8600 машин, из них 1392 были уничтожены. К городу смогли прорваться 234 самолета — менее трех процентов. Они сбросили 1610 фугасных и около 100 тысяч зажигательных бомб, которые привели к возникновению 700 крупных и около 3 тысяч мелких пожаров. Примерно третья часть попала в ложные цели (то есть фальшивые здания, выстроенные на площадях, тогда как исторические постройки были камуфлированы, на крышах некоторых из них «строили» даже пруды).

Но благодаря огню зениток и контратакам наших истребителей ПВО, число идущих к столице вражеских машин неуклонно снижалось, фашистские ВВС при массированных налетах большими группами несли столь значительные потери, что многие немецкие летчики, которым не откажешь в храбрости, стали ходить на бомбежку в одиночку, при этом одновременно фотографируя с борта подступы к столице с больших «безопасных» высот.

Но при встрече с нашими МиГ-3, «мигарями», как называли их пилоты, предназначенными как раз для боя на больших высотах порядка восьми-девяти тысяч метров, со скоростью там, в стратосфере, за 640 километров в час и дальности полета 1250 километров, с хорошим бортовым оружием (один пулемет 12,7 мм и два — 7,62), вражеские высотные соглядатаи с грузом бомб были, как правило, обречены…

Блестящие качества «мигаря» ухудшались, как мы уже знаем, при резком снижении — слабела мощность мотора, падала маневренность. Но бывалые летчики знали об этом и старались в первые же мгновения боя, еще на большой высоте, поразить противника.

Широко известен в истории ВВС мира поединок лейтенанта Алексея Катрича на «миге» с бомбардировщиком-разведчиком До-217 на высоте почти в девять тысяч метров, в стратосфере.

В первые полгода войны наши летчики на разных участках фронта более 200 раз прибегали к тарану фашистских самолетов.

«А как русские объясняют «чудо» под Москвой? — задает вопрос автор книги «Война Гитлера против России» и не без сарказма отвечает: «Их ответ во всех военных отчетах прост: мы победили потому, что должны были победить. Мы сражались лучше, мы были сильнее, потому что социализм лучше и сильнее других систем».

Ну что ж, так объясняют нашу Победу все — от маршала Жукова до простого рядового солдата, так отвечал и 88-летний Герой Советского Союза Алексей Николаевич Катрич: «С первых дней войны мы, несмотря на успехи немцев, были уверены в своей победе».

Свой рассказ о давних годах фронтовой молодости А. Н. Катрич начинает не с воспоминаний о таране, а о смешном, как ему кажется сегодня, эпизоде, произошедшем уже после того исторического боя и награждения Золотой Звездой Героя Советского Союза.

— Меня однажды… в плен взяли! Только свои. Очень комично вышло. Правда, мне тогда, двадцатичетырехлетнему, было совсем не смешно, а досадно на себя.

Это было поздней осенью 1941 года, уже снег кругом твердым настом улегся. Я завалил «мессера», а другой подбил в это время меня. Первый раз за войну я был сбит и — в последний! Пришлось выбрасываться с парашютом. Но по присущей молодым небрежности, а точнее по лени, я слабо привязал унты и получил хороший урок: от ветра один унт свалился с ноги.

Приземлился на твердый наст. Иду, проваливаюсь, нога замерзает. Что делать? Догадался крагу — кожаную на меху перчатку — натянуть на ногу и хромаю дальше к шоссе. Вижу, ко мне наши автоматчики бегут, на ходу кричат: «Хенде хох, фриц поганый!» Обменялся я с ними «любезностями» на родном богатом нашем языке, и они уже вполне вежливо препроводили меня до легковушки. А в ней узнаю самого генерала, будущего маршала, Конева! Генерал пригласил меня в машину, довез до части. О чем-то своем думал. Ну и я молчал всю дорогу.

Потом через много лет рыбачили мы с ним вместе в санатории, в Крыму. Я ему напомнил о том казусе. Он, оказывается, помнил. Рассмеялся: «А что ж ты мне тогда не признался, кто ты есть?» А зачем? Да я и в комбинезоне был, стыдно в таком непрезентабельном виде — с перчаткой на ноге — героем себя объявлять.

…В тот день, 11 августа 1941 года, мне повезло четырежды. По законам войны — слишком много, и должно было хоть раз это везенье сорваться и заставить применить и уменье. Так возражал Суворов своим завистникам: «Все везенье да везенье! Помилуй бог, когда-нибудь надобно и уменье!»

Так вот, в первый раз мне повезло, когда, идя на излюбленной для «мига» высоте около восьми тысяч метров, заметил тянущийся с запада на восток белый шлейф от идущего надо мной самолета. Здоровье позволяло мне тогда летать без кислородной маски и повыше. И я нагнал его, забравшись на девять тысяч метров.

Это был До-217, двухмоторный бомбардировщик, очень похожий на «юнкере» внешне, но двухкилевой и чуть выше его по скорости. Экипаж — четыре человека.

Второе везенье — солнышко светит мне в затылок, а им в лицо. Они меня не видят, а я наблюдаю и делаю вывод: снимают, гады, на фотокамеру железную дорогу Москва — Ленинград. А по ней — эшелон за эшелоном, а при той ясной погоде — и эшелоны, и все узловые станции как на ладони. Не встреть я этого «фотографа» — придет следом косяк бомбёров, разбомбят!

Третье везенье — первой же очередью я поразил их стрелка, и один мотор задымил. Они — в драп. Я следом, жму на гашетки, а пулемет заклинило! Боеприпас есть — на земле потом проверил всенародно, — пулеметы молчат. В подобные моменты такая страшная злость охватывает, что ни о чем другом не думаешь, кроме одного — сбить! Конечно, мысль мелькнула: а вдруг погибну, неточно рассчитав удар? Это мне почти девять тысяч метров кувыркаться, и то если при сшибке жив останусь. Пришла эта мысль и ушла: если и погибну, с собой свиту из четырех вражин утащу! Незряшная моя смерть будет. За нами — Москва, не просто столица — символ! Где ж тут о собственной жизни думать.

И везет мне в четвертый раз: таранил — и остался жив!

Думаю, помогла выучка парадов на Красной площади, когда мы шли точно на метр друг от друга, вырисовывая в небе сложные фигуры.

Ну, а как провести удар, чтоб живым остаться, я теоретически знал и не раз прикидывал еще на земле, как многие наши летчики, свои действия. Произвел расчет скоростей, зашел сверху справа, чтобы под его обломки не попасть, и рубанул винтом по стабилизатору.

Скрежет металла. Тряхнуло меня. Мотор издал какой-то утробный надсадный рев. Все…

Он пошел вниз, а я отслеживал внимательно место его падения, у нас ведь в ВВС на слово не поверят, вещественное доказательство — рухнувший самолет врага — потребуют. Он грохнулся, как я определил по карте, на окраине города Зубова, при впадении в Волгу реки Вазузы.

А я на своем еле дышащем моторе «мигаря», не любящего крутые пике, осторожно дотянул до родного поля в Мигалово под Калинином и сел как положено.

…Прибежал полковой фотограф, поворчал, что техники, поспешив, сняли покореженный, оплавленный винт с самолета и положили на землю. Но делать нечего: снял Алексея с друзьями, стоящими около винта. А потом — одного Алексея, раскуривающего шикарную трубку: модно тогда было среди фронтовиков трубки курить.

Командир после доклада пилота не удержался, обнял: спасибо, герой!

Техники быстро заменили винт, и Катрич на другой день снова поднялся в небо.

В небе он был и 28 октября 1941 года, когда по радио читали указ о присвоении ему звания Героя Советского Союза. Приземлился — друзья в шутку перед ним выстроились, поздравляют.

В те военные годы радио в домах никогда не выключалось, даже на оккупированных территориях слушали сводки Информбюро партизаны и подпольщики. Услышали на оккупированной Харьковщине тот указ народные мстители, помчались с радостной вестью к леснику Николаю Григорьевичу Катричу, что прятал в глухих лесах сотни людей, спасая от угона в фашистскую неволю.

— Ну, с такими хлопцами, как ваш Алексей, немчуру от Москвы скоро отгоним! — приподнято говорил командир, пожимая руку отцу героя.

— Не ваш, а наш, — поправил отец.

Алексей и вправду был для всех «наш», потому что здесь, в селе Алексеевка Краснокутского района, закончил семилетку, отсюда проводили его всем селом на рабфак при Харьковском зооинституте. Собирался он, получив профессию зоотехника, работать в родном селе. В 1935 году был призван в армию. В военкомате его уговорили пойти в авиацию.

Учился Алексей в знаменитом Чугуевском военном авиационном училище. Потом служба в 27-м истребительном авиаполку, встреча с девушкой-гордячкой Тамарой…

За красавцем летчиком, высоким, статным, многие девушки хоть на край света готовы были мчаться. А эта держалась строго и, когда он напрямик спросил, уезжая в другую часть, в Клин: «Поедешь со мной?» — помолчала и серьезно ответила: «Подумаю».

«Приезжай!» — написал он ей в письме. «Если надо, сам за мной приедешь», — ответила Тамара.

Пришлось Катричу просить отпуск «по семейным обстоятельствам» и ехать за невестой.

Вскоре родился первенец — сын Борис, и вскоре же пришлось срочно собираться в эвакуацию. При прощании с мужем Тамара не плакала: чтобы запомнил ее спокойной, уверенной в том, что с ним ничего не случится.

А вот услышав по радио в маленьком городке на Урале указ о присвоении ее Алексею звания Героя и рассказ корреспондента о таране фашистского самолета на огромной высоте, заплакала навзрыд!

— Что ж ты плачешь? — удивились прибежавшие ее поздравить соседки. — Радоваться нужно!

— Как же радоваться, когда он столько пережил!

…Так любил Алексей свою царицу Тамару, что родившуюся после войны дочку тоже Тамарой назвал. Теперь, когда сын Борис, тоже в недавнем прошлом летчик, живет на Украине, по месту своей последней службы, окружают вниманием и заботой Алексея Николаевича две Тамары и внук Андрей с семьей.

Но сам герой считает, что вовсе не 11 августа, идя на рискованный таран, а позже, в ноябре 1941 года, пережил действительно роковые минуты. Из его 14 побед эта была не только самая трудная, но и мистическая.

Летел он на «яке», построенном на средства саратовского колхозника Ивана Дмитриевича Фролова, и, видно, был заговоренным тот подарок.

Сбив «юнкере», Катрич возвращался с почти пустым боезапасом в Клин, когда налетели на него два «Мес-сершмитта-109» и атаковали поочередно, не жалея патронов. Катрич уходил от обстрела, нажимая то правую «ногу», то левую, и тогда его «як» летел бочком, а вражьи пули рассекали воздух за его «хвостом».

И вдруг внизу, где-то вблизи Ленинградского шоссе, спасительным лучиком блеснула белая церквушка. Выручай, голубушка! Катрич заложил вокруг церкви крутой вираж, немец следом и — врезался в землю! Второй поспешно ушел на запад.

Лет через пятнадцать после войны подполковник Катрич не раз ездил по окрестностям Ленинградки, отметив кружком на карте памятную пядь подмосковной земли. Искал свою спасительницу, чтобы поклониться. Не нашел… Но ведь не привиделась же она ему! Не уцелела в войну, или снесли ее уже в мирное время?..

В 1943 году, после освобождения Харьковщины, Октябрьский лесхоз собрал деньги на постройку трех самолетов для полка, в котором служил их земляк-герой, уничтоживший уже тогда четырнадцать вражеских самолетов. На вручение «ястребков» приехали в Москву с харьковской делегацией отец и мать Катрича.

После войны А. Н. Катрич командовал полками, дивизиями, армией, учился в Военно-воздушной академии и в Военной академии Генштаба. Стал заместителем Главкома ВВС СССР (по боевой подготовке) маршала Вершинина. Написал «Курс боевой подготовки».

В 1972 году его уговорили пойти заместителем к министру гражданской авиации Борису Павловичу Бугаеву: мол, аэрофлотовская вольница не доведет до добра, все чаще случаются в ГВФ аварийные ситуации, бывают и катастрофы, надо «подтянуть гайки».

Автор одной из книг об истории гражданской авиации так вспоминает службу Катрича в ГВФ: «В военной авиации главным было слово — приказ, его надо выполнить беспрекословно и в срок, все остальное не имело особого значения. А в гражданской авиации действовали какие-то странные для военного понятия: коммерческая загрузка, регулярность полетов, экономия топлива…

Однажды вел Катрич заседание коллегии Министерства гражданской авиации. Обсуждался вопрос о состоянии дел в инженерно-авиационных службах двух близлежащих управлений — Восточно-Сибирском и Якутском. Когда докладчик из Якутии обрисовал бедственное положение в своих авиационно-технических базах, Катрич вдруг прервал его и обратился к главному инженеру из Восточной Сибири:

— Чем вы сможете помочь якутянам?

Застигнутый врасплох столь неожиданным вопросом, тот растерянно замигал.

— Откомандируйте к ним месячишка на два-три группу своих специалистов, надо выручать соседа.

Теперь притих весь зал коллегии. Что значит откомандировать? Это не авиаполк поднять по тревоге и перебросить на помощь другому. Да и откуда у иркутян лишние специалисты? Опять же разница в поясных коэффициентах при оплате труда… Ее что, просто-напросто проигнорировать? А как отнесутся к длительной командировке семьи? Это ведь тоже вопрос немаловажный.

Трудно сказать, чем бы закончилась эта коллегия, если бы на выручку Катричу не пришел председатель ЦК профсоюза авиаработников В. А Зуев. Он деликатно намекнул генералу, что у нас совсем не та специфика, что в армии. В гражданской авиации действуют не присяга и уставы, а трудовой и гражданский кодексы, отраслевое тарифное соглашение, коллективные договоры между администрацией и рабочими и много всякой всячины, которая военному человеку кажется абсурдной.

После этого обсуждение вопроса пошло по другому руслу. А Катрича, кстати, вскоре самого «откомандировали» на прежнее место службы».

…По семейному преданию, род храбрых гайдуков Катричей в XVIII веке перебрался из стонущей под турецким игом Сербии на Украину, недавно вошедшую в состав России, и с тех пор служил верой и правдой новой Родине, провожая на каждую войну против врагов своих сыновей. Проводил и на Великую Отечественную.