Выбитый генералитет

Репрессии командного состава 1937—1939-х годов не могли не оказать отрицательного влияния на состояние Красной Армии, ее боеготовность и боеспособность. Места зрелых, многоопытных командиров заняли молодые выдвиженцы, часто не способные самостоятельно решать возникающие пред ними задачи. До 70 процентов командиров полков и свыше 70 процентов командиров дивизий работали в должности менее года. Это естественно отразилось на авторитете командного состава, дисциплине в частях и подразделениях, среди личного состава процветало пьянство.

Особенно слабую подготовку командного состава, ослабленного репрессиями, показала война с Финляндией. Планируя ее, советское командование рассчитывало закончить ее за 9—12 дней. Однако война длилась более трех месяцев, а точнее — 105 суток. Наши потери были ужасающими: более 272 тысяч убитых, раненых и обмороженных. 17 тысяч военнослужащих пропали без вести.

Не показали полководческого таланта ни нарком обороны маршал Ворошилов, ни главнокомандующий советскими войсками командарм 1-го ранга Тимошенко.

На состоявшемся в мае 1940 года совещании заместитель наркома обороны И. Проскуров заявил: «Как ни тяжело, но я прямо должен сказать, что такой разболтанности и низкого уровня дисциплины нет ни в одной армии, как у нас». Его поддержали возгласы с мест присутствующих: «Точно!», «Совершенно верно!».

О, эти слова потом Герою Советского Союза, генерал-майору авиации Ивану Проскурову обойдутся дорогой ценой. Его обвинят во вредительстве, назовут врагом народа и 28 октября 1941 года по устному распоряжению Берии расстреляют.

На том же майском совещании начальник управления по начальствующему составу РККА признался. что в общем числе уволенных в период 1936–1939 годов было большое количество несправедливо арестованных и уволенных. Поэтому много поступало жалоб…

Обстановка настойчиво требовала принятия незамедлительных мер по восстановлению и укреплению армейских кадров. Было принято решение о реабилитации части командиров и возвращении их в армию.

В их числе оказались будущие маршалы Советского Союза К. А. Мерецков и К. К. Рокоссовский, будущий генерал армии А. В. Горбатов, генерал-лейтенант Л. Г. Петровский, будущий генерал-майор И. И. Блажевич.

К. А. Мерецков 1897–1968

Кирилл Афанасьевич Мерецков — один из крупных военачальников предвоенного периода. Участник гражданской войны, он по окончании Военной академии РККА занимал ответственные посты в Московском и Белорусском военных округах. С января 1935 года — начальник штаба Особой Краснознаменной дальневосточной армии (ОКДВА).

В 1936–1937 годах — военный советник в войне с Испанией. Отличился там при проведении Гвадалахарской операции.

С мая 1937 года Мерецков — заместитель начальника Генштаба, а с сентября — командующий войсками Приволжского, а вскоре Ленинградского военных округов. Во время советско-финляндской войны 1939–1940 годов одновременно командовал 7-й армией, которая успешно вела боевые действия на выборгском направлении. За умелое руководство войсками армии, героизм и мужество удостоился звания Героя Советского Союза.

В мае 1940 года Мерецкову было присвоено звание генерала армии, а в августе он — начальник Генштаба.

Занимая высокие посты, он, однако, находился под наблюдением органов НКВД. В октябре 1937 года на него поступает донос от одного из работников ОКДВА. «Обвинения» были составлены по примитивнейшей для тех лет схеме. Мерецков, мол, работал ранее в штабе Белорусского военного округа, а командующим там был «враг народа» Уборевич, естественно, что и Мерецков тоже «враг», только еще не разоблаченный. И его стали «таскать» и проверять.

В тот период военком Генштаба дает ему такую характеристику: «За последнее время работал не с полным напряжением, явно проявлял боязнь в принятии решений и даче указаний. Избегал подписывать бумаги и резолюций на бумаге никаких не писал, настроен был нервозно и имел подавленное настроение. В разговоре со мной очень часто вспоминал, как его вызывали в НКВД и какие он давал объяснения».

Через полтора месяца к данной характеристике появляется приписка: «По-прежнему Мерецков настроен нервно и неоднократно в разговоре с командармом Шапошниковым (начальником Генштаба. — А.К.) говорил, что «вот на меня все показывают, а я ведь ничего общего с врагами не имел».

И все же его «взяли». НКВД неутомимо продолжал стряпать новые «дела» разоблачения в армии затаившихся и нераскрытых еще врагов.

Сфабриковав незадолго до войны новую военную «заговорщическую» группу, он включил в нее генерала армии Мерецкова, наркома вооружения Ванникова, начальника управления ПВО генерал-полковника Штерна, генерал-лейтенанта, дважды Героя Советского Союза Смушкевича, командующего войсками Прибалтийского особого военного округа генерал-полковника Локтионова.

Роль руководителя мнимых заговорщиков отводилась генералу Мерецкову. Его арестовали на второй день войны в Прибалтике, где он, заместитель наркома обороны, руководил боевыми действиями советских войск.

Один из подручных Берии, который вел следствие, позже признавался: «Физические методы воздействия применяли к Мерецкову сначала высокие должностные лица (он имел в виду Владзимирского и Меркулова. — А.К.), затем и рядовые следователи. Его били резиновыми палками. На Мерецкова до ареста имелись показания свыше сорока свидетелей о том, что он являлся участником военного заговора. В частности, были показания, что он сговаривался с Корком и Уборевичем дать бой Сталину».

«Вы отдавали себе отчет, что избивали крупнейшего военачальника, заслуженного человека?» — спросили палача-особиста.

«Я имел такое высокое указание, которое не обсуждается, — последовал ответ. — Нам приказали его сломать, и мы своего добились».

Мерецкова на допросах избивали в кровь. На очных ставках он сидел с отсутствующим взглядом, избегал смотреть на собеседника.

«Кирилл Афанасьевич, ну ведь не было этого, не было, не было!» — умоляюще протягивал руки к Мерецкову корчившийся от боли Локтионов. Но встречал измученный, потухший взгляд.

Ему бы не избежать расстрела, если б на одном из совещаний у Сталина не возникла необходимость в военном знатоке Северо-Западного края.

— Более подходящей кандидатуры, чем генерал Мерецков, нет, — высказались присутствующие.

— А где он? — спросил Сталин. — Почему я давно его не вижу?

— Находится у Лаврентия Павловича.

Сталин перевел взгляд на Берию.

— Завтра он должен быть здесь.

— Завтра не сможет. Будет послезавтра, — ответил тот.

Перед освобождением Мерецкова вызвал к себе заместитель Берии Меркулов.

Увидев истязателя, генерал сказал:

— Всеволод Николаевич, раньше мы запросто встречались, а теперь я боюсь вас. И не хотел бы вас знать.

Меркулов усмехнулся.

И вот в назначенное время в кабинет Сталина вошел, с трудом передвигаясь, генерал.

— А вы где пропадали, товарищ Мерецков? — с маской озабоченности спросил Сталин, вглядываясь в подозрительно напудренное сверх меры лицо генерала. — В стране труднейшая обстановка, а вас нет. Нашел время отсиживаться!

Заметив, что тот плох, Сталин взял стул и подал генералу. С той поры Мерецкову в порядке исключения разрешалось сидеть в присутствии вождя.

Автору этих строк довелось воевать в годы Великой Отечественной войны на Карельском фронте, командующим которого был генерал армии Кирилл Афанасьевич Мерецков. Летом 1944 года, когда войска форсировали холодную и быструю Свирь, генерал был в цепях передового батальона.

А в последний раз я видел его в 1968 году в Москве, на военно-научной конференции в Военной академии им. М. В. Фрунзе. Золотом отливали маршальские погоны, на мундире пестрели ленточки многорядной, почти до пояса орденской планки, поблескивала звезда Героя… А в руках палка, на которую он тяжело опирался.

Больно было видеть такое, и вряд ли, кто тогда догадывался, что это следствие пребывания военачальника в застенках НКВД.

К. К. Рокоссовский 1896–1968

Маршал Советского Союза, дважды Герой Советского Союза. Участник первой мировой войны. В Советской Армии с 1918 года.

В гражданскую войну — командир кавалерийского полка. В 1929 году окончил курсы усовершенствования высшего начальства при Военной академии им. М. В. Фрунзе. С ноября 1940 года — командир механизированного корпуса. В июне 1941 года — генерал-майор.

В начале войны командовал мехкорпусом, с августа 1941 года — 16-й армией, с июля 1942 года — Брянским фронтом. В последующем — командующий Донским, Центральным, Белорусским, 1-ми 2-м Белорусским фронтом.

Войска под командованием К. К. Рокоссовского успешно действовали в Смоленском сражении 1941 года, в Московской, Восточно-Прусской и Берлинской операциях.

После войны Рокоссовский — главнокомандующий Северной группой войск. В октябре 1949 года по просьбе правительства ПНР был министром Национальной обороны ПНР. Маршал Польши.

По возвращении в СССР с 1956 года — заместитель министра обороны СССР. С октября 1957 года — командовал войсками Закавказского военного округа.

Награжден семью орденами Ленина, орденом Октябрьской Революции, шестью орденами Суворова и Кутузова 1-й степени. Удостоен ордена «Победа».

В 1936 году за успехи в боевой подготовке подчиненного соединения Рокоссовский награждается высшей правительственной наградой — орденом Ленина.

В этот тревожный период комдива Жукова вызвали в Минск на беседу. Задав вопросы из биографии, спросили, кто из его знакомых арестован. Он назвал несколько фамилий сослуживцев.

— А с кем из них вы дружили?

— Дружил с Рокоссовским и Данилой Сердичем, — ответил Жуков. — Я считал их большими патриотами нашей родины и честнейшими людьми.

— Вы и сейчас о них такого же мнения?

— Да, и сейчас.

— А не опасно ли восхвалять врагов народа?

Да, в этот период Константин Константинович, став жертвой клеветы, был арестован. Его обвиняли в связях с польской и японской разведками, во враждебной деятельности и других антиправительственных делах. Доказать абсурдность обвинения не было никакой возможности. Ловкачи из НКВД «дело» состряпали умело.

В начале 1936 года Рокоссовского перевели из Забайкалья в Псков, где он принял командование 5-м кавалерийским корпусом, входившим в состав Ленинградского военного округа. В короткий срок он зарекомендовал себя в новой должности весьма положительно.

Аттестация полностью отвергала наговор всесильных органов безопасности. Вот, в частности, что в ней писалось: «За полгода пребывания в округе на должности комкора 5-го кавкорпуса показал умение быстро поднять боевую подготовку вновь сформированных дивизий. На маневрах дивизии действовали удовлетворительно. Сам комдив Рокоссовский показал вполне хорошее умение разобраться в оперативной обстановке и провести операцию. Очень ценный растущий командир. Должности командира кавалерийского корпуса соответствует вполне. Достоин присвоения звания комкора. Комвойсками ЛBO, командарм 1-го ранга Б. Шапошников».

Аттестацию подписал тот самый Борис Михайлович Шапошников, который вскоре стал маршалом и начальником Генерального штаба, первейший знаток военной науки, авторитет которого признавал сам Сталин.

Сын Рокоссовского, Виктор Константинович, рассказал, как в глухую осеннюю ночь 1937 года его, десятилетнего мальчугана, разбудил настойчивый стук в дверь. Они тогда с матерью жили в Иркутске.

— Кто там? Что надо? — дрогнувшим голосом спросила Людвига Викторовна.

— Открой, Люда! — послышался голос соседки. — Нужно передать тебе кое-что.

Прогремела защелка, и в комнату вместе с соседкой и дворником вошли незнакомые люди в овчинных полушубках, форменных фуражках, отливающих блеском хромовых сапогах.

— Вот ордер на производство обыска, — сказал один, показывая бумажку. — А они, — указал на соседку и дворника, — понятые, свидетели, стало быть. Есть ли что в квартире, принадлежащее Константину Рокоссовскому?

Людвига Викторовна достала из верхнего ящика стола плоский браунинг отца, молча подала.

— И это все?

— Он с семьей живет в Пскове, там его квартира, в ней ищите, — ответила мать.

— Уже там проверяли, решили проверить здесь.

С привычной тщательностью они перебирали содержимое ящиков старого комода, перетряхивали постели, перелистывали книги, даже учебники Виктора, обстучали подоконники и половицы пола.

Виктор с испугом наблюдал за происходящим. Никак не мог понять, почему эти военные люди так недобро настроены против отца, которого все мальчишки двора считали героем гражданской войны, преданным родине красным командиром.

Уходя, старший с напускным сочувствием сказал:

— Вам бы впору, гражданка Брыловская, написать заявление в осуждение предательской деятельности врага народа Рокоссовского. Так для вас будет лучше. Да и нелишне бы сменить сыну фамилию.

— Ничего делать не буду, — решительно ответила Людвига Викторовна. — Чему быть, того не миновать.

На следующий день к дому подъехала машина с грузчиками. Старший из них зачитал матери постановление о конфискации имущества. Она начала было возражать, но тот, не слушая, приказал выносить из квартиры указанные в списке вещи. Виктор помнил, как со стены над его кроватью сорвали ковер, сшитый из оленьих шкур, вылили из аквариума воду вместе с рыбками. Вынося опорожненную емкость, один мужик сказал:

— И с этим добром нам еще возиться…

— А мы сделаем так, — сказал другой и ударил камнем по аквариуму. Осколки со звоном разлетелись. — Вот и избавились.

Потом заявился домоуправ, сказал, чтобы в течение дня квартиру освободили.

— Куда же нам идти? — со слезами на глазах спросила мать.

— Это нас не касается. Квартира предназначена очередному жильцу.

И директор театра, где работала Людвига Викторовна, заявил, что в связи с сокращением штата она увольняется.

Это были такие удары судьбы, выдержать которые не всякая женщина смогла бы. Еще через два дня Людвига Викторовна с Виктором сели на московский поезд. Они возвратились в родной Смоленск.

Почти три года находился Константин Константинович под арестом. И таких в стране были десятки тысяч.

Сутками продолжались допросы. В пыточных камерах морили голодом, холодом, жаждой. Заточали в камеру смертников, дважды ночью вывозили в лес на расстрел. Но он выдержал нечеловеческие испытания, выстоял. Ни на кого не дал показаний, ни одного человека не арестовали по его делу.

Позже Сталин поинтересовался:

— Там били?

— Били, — ответил он, глядя в пронзительные глаза всесильного вождя.

Вспоминать о пережитом не любил. Когда его об этом спрашивали, замыкался или переводил разговор на другое.

Репрессиям в то время подверглась значительная часть офицерского корпуса Красной Армии. Многие были расстреляны. Рокоссовский чудом остался в живых.

А угроза новой войны, меж тем, нарастала. Ее огонь уже полыхал в Европе, подняла голову и японская военщина. Обстановка вынуждала пересмотреть сфабрикованные «дела» на некоторых военачальников.

На всю жизнь в памяти Константина Константиновича сохранился студеный мартовский день, когда его вызвали в канцелярию тюрьмы.

— Рокоссовский? — хрипло спросил усач, обутый в добротные теплые бурки, и посмотрел на рваные опорки арестованного.

— Точно так, гражданин начальник.

— Это какой же у тебя нашелся покровитель?

— Не могу знать.

— Знаешь. Все знаешь, только прикидываешься. Ну, да ладно. Получай для воли документ, — и подал листок серой бумаги.

«Для воли? Не ослышался ли?» — с трудом сдерживая волнение, Рокоссовский взял бумагу, стал читать.

«Справка. Выдана гр-ну Рокоссовскому Константину Константиновичу, 1896 г.р., происходящему из гр-н б. Польши, г. Варшава, в том, что он с 17 августа 1987 г. по 22 марта 1940 г. содержался во внутренней тюрьме УТБ НКВД ЛО и 22 марта 1940 г. из-под стражи освобожден в связи с прекращением его дела. Следственное дело № 25358 1937 г.».

Он не стал вчитываться в подписи. Была бы печать. А она была: круглая, лиловая, с отчетливым оттиском.

— Надлежит ехать в Москву, в свой наркомат. И без задержки! Такое поступило распоряжение, — прохрипел усач. — Можешь идти.

По иронии судьбы через два года, когда завершился разгром немецко-фашистских войск на Волге, и имя генерал-полковника Рокоссовского было известно всей стране, к нему поступило одно среди тысяч поздравлений. Было оно от того тюремного начальника, усача, где Рокоссовский отсиживал свой срок.

Прочитав, Константин Константинович разорвал бумагу. Без улыбки произнес: «Рад стараться, гражданин начальник!».

Освобожденный из тюрьмы, Константин Константинович уже на следующий день был в столице.

Приведя себя в порядок, направился на Арбат, в Дом НКО.

— По распоряжению наркома обороны вы зачисляетесь снова в кадры Красной Армии с присвоением звания генерал-майора и предоставлением месячного отпуска, — сообщили ему в главном управлении кадрами.

После отдыха в Сочи его принял нарком. Когда-то Тимошенко был его непосредственным начальником, знал Рокоссовского как перспективного командира. И не без его участия тот был вызволен из тюрьмы.

— Готовьтесь, генерал, принять свой корпус. Он сейчас находится в пути и будет сосредоточен в Киевском военном округе. Командующим там ваш старый знакомый, Жуков. Он теперь генерал армии.

Некогда его подчиненный Георгий Жуков взлетел после халхингольских событий на такую высоту! А он, его начальник, лишь в первом генеральском чине.

Они встретились в Киеве, как старые друзья после долгой разлуки. Жуков был в зените славы: Герой, один из лучших советских полководцев, командующий ответственным, особым округом, сам Сталин ему покровительствует!

— Тебе, Костя, надо переключаться с кавалерии на механизированные войска. В предстоящей войне, а она не за горами, эти войска явятся решающей силой.

А. В. Горбатов 1891–1973

Генерал армии, Герой Советского Союза. В Советской Армии с 1919 года. Участник первой мировой войны, унтер-офицер. В гражданской войне — рядовой, командир взвода, эскадрона, полка, бригады. После гражданской войны — на различных командных должностях. С 1933 по 1937 год — командир кавалерийской дивизии.

В Великой Отечественной войне — с октября 1941 года. Участвовал в боевых действиях на Украине, под Сталинградом. С июня 1943 и до конца войны командовал 3-й армией. Его войска 5 августа 1943 года освободили г. Орел.

3-я армия успешно форсировала реки Сож и Днепр, участвовала в Белорусской, Восточно-Прусской операциях. В составе 1-го Белорусского фронта участвовала в Берлинской операции.

После войны Горбатов командовал воздушно-десантными войсками, войсками Прибалтийского военного округа.

Награжден тремя орденами Ленина, орденом Октябрьской Революции, четырьмя — Красного Знамени, двумя — Суворова 1-й и 2-й степени и Кутузова 1-й и 2-й степени, двумя — Красной Звезды.

Приводим здесь отрывок из книги А. В. Горбатова «Годы и войны», вышедшей в Москве в 1989 году.

«После трехмесячного перерыва в допросах, 8 мая 1939 года, в дверь нашей камеры вошел человек со списком в руках и приказал мне готовиться к выходу с вещами!

Радости моей не. было конца. Товарищ Б., уверенный, что меня выпускают на свободу, все спрашивал, не забыл ли я адрес его жены, просил передать ей, что он негодяй, не смог вытерпеть, подписал ложные обвинения, и просил, чтобы она его простила и знала, что он ее любит. Я пообещал побывать у его жены и передать ей все, о чем он просит.

Безгранично радостный, шел я по коридорам тюрьмы. Мы остановились перед боксом. Здесь мне приказали оставить вещи и повели дальше. Остановились у какой-то двери. Один из сопровождающих ушел с докладом. Через минуту меня ввели в небольшой зал: я оказался перед судом военной коллегии.

За столом сидели трое. У председателя, что сидел в середине, я заметил на рукаве черного мундира широкую золотую нашивку. «Капитан 1-го ранга», — подумал я. Радостное настроение меня не покидало, ибо я только того и хотел, чтобы в моем деле разобрался суд.

Суд длился четыре — пять минут. Были сверены моя фамилия, имя, отчество, год и место рождения. Потом председатель спросил:

— Почему вы не сознались на следствии в своих преступлениях?

— Я не совершал преступлений, потому мне не в чем было и сознаваться, — ответил я.

— Почему же на тебя показывают десять человек, уже сознавшихся и осужденных? — спросил председатель.

У меня было в тот момент настолько хорошее настроение, и я был так уверен, что меня освободят, что осмелился на вольность, в чем впоследствии горько раскаивался. Я сказал:

— Читал я книгу «Труженики моря» Виктора Гюго. Там сказано: как-то раз в XVI веке на Британских островах схватили одиннадцать человек, заподозренных в связях с дьяволом. Десять из них признали свою вину, правда, не без помощи пыток, а одиннадцатый не сознался. Тогда король Яков II приказал беднягу сварить живьем в котле: навар, мол, докажет, что и этот имел связь с дьяволом. По-видимому, — продолжал я, — десять товарищей, которые сознались и показали на меня, испытали то же, что и те десять англичан, но не захотели испытать то, что суждено было одиннадцатому.

Судьи, усмехнувшись, переглянулись между собой. Председатель спросил своих коллег: «Как, все ясно?» Те кивнули головой.

Меня вывели в коридор. Прошло минуты две. Меня снова ввели в зал и объявили приговор: пятнадцать лет заключения в тюрьме и лагере плюс пять лет поражения в правах…

Это было так неожиданно, что я, где стоял, там и опустился на пол.

В тот же день меня перевели в Бутырскую тюрьму, в камеру, где сидели только осужденные, ожидавшие отправки. Войдя, я громко поздоровался и представился по-военному: «Комбриг Горбатов». После Лефортовской эта тюрьма показалась мне санаторием. Правда, в камере, рассчитанной на двадцать пять человек, было более семидесяти, но здесь давали ежедневно полчаса прогулки, вместо десяти минут в Лефортове.

Староста указал мне место у двери и параши. Когда я занял свои пятьдесят сантиметров на нарах, сосед спросил:

— Сколько дали, подписал предложенное?

— Пятнадцать плюс пять. Ничего не подписал.

— Репрессии применяли?

— В полном объеме.

— Да, не скупятся в таких случаях.

По мере того, как одни уходили, а другие приходили, я становился уже старожилом и продвигался от параши и двери ближе к окну…

Среди моих сокамерников опять оказалось много людей, которые на допросах сочиняли, как они говорили, «романы» и безропотно подписывали протоколы допросов, состряпанные следователем. И чего только не было в этих «романах»! Один, например, сознался, что происходит из княжеского рода и с 1918 года живет по чужому паспорту, взятому у убитого им крестьянина, что все это время вредил советской власти и т. п. Многие, узнав, что мне удалось не дать никаких показаний, негодовали на свои вымыслы и свое поведение. Другие успокаивали себя тем, что «всему одна цена — что подписал, что не подписал; ведь вот Горбатов тоже получил пятнадцать плюс пять». А были и такие, что просто мне не верили…

И вот, наконец, большинству из нас было приказано подготовиться к выходу с вещами. Потом нас в специальных крытых машинах повезли по улицам Москвы на платформу одной, из дорог и усадили в товарные вагоны. Все молчали и думали в это время, кто о чем. Я все еще почему-то верил, что правда восторжествует и я буду на свободе.

Когда миновали Волгу, стало ясно — везут в Сибирь. В Свердловске нас направили в пересыльную тюрьму. По городским улицам мы шли понурив головы, окруженные охраной с овчарками, как опасные преступники. Нам стыдно было взглянуть в лицо советским людям, идущим по тротуарам, а они смотрели на нашу разношерстную колонну — одни с презрением, другие с недоумением и жалостью. Как хотелось громко крикнуть: мы не преступники, нет, нет, мы жертвы преступления! Но этого никто не осмеливался сделать. Мы, глядя под ноги, шли медленным шагом. Вероятно, некоторые граждане, идущие навстречу, хотели кому-то что-то подать, так как время от времени были слышны резкие окрики: «Не подходи, не передавай!» — да рычание четвероногих помощников конвоя.

В тюрьме нам впервые было разрешено купить бумагу и написать письма — «только чернилами и ничего лишнего…»

У одного из пяти уголовных, ехавших с нами в вагоне, был небольшой кусочек карандашного графита, который он утаил при обыске; он согласился продать его за две пачки махорки. Выписав из лавочки эти две пачки и две книжечки папиросной бумаги, я отдал ему махорку, взял карандаш и написал на тонких листиках письмо, пронумеровав каждый листок. Конверт я сделал из бумаги, в которую была завернута махорка, и заклеил его хлебом. Чтобы письмо не унесло ветром в кусты при выброске из вагона, я привязал к нему корку хлеба нитками, которые вытащил из полотенца, а между конвертом и коркой вложил рубль и четыре листочка с надписью: «Кто найдет конверт, прошу приклеить марку и опустить в почтовый ящик». Проехав какую-то большую станцию, я устроился у окна вагона и незаметно выбросил письмо, когда миновали последнюю стрелку: я опасался, что, если письмо поднимут при свидетелях, оно не будет отправлено по адресу, а попадет туда, куда оно менее всего должно попасть.

Поезд медленно увозил нас на восток. Для санитарной обработки наш печальный эшелон останавливался в Новосибирске, Иркутске, Чите. Боясь, как бы в бане меня не обокрали «уркаганы», я мылся правой рукой, а в левой держал деньги. Помню — это было в Иркутске, — вымывшись, мы шли одеваться. Неожиданно один из уголовных подножкой повалил меня на пол, а двое других разжали мой левый кулак и отняли деньги под громкий смех одних и гробовое молчание других заключенных. Протестовать и жаловаться было бесполезно…

Миновав Нерчинск, мы уже воинских эшелонов не видели. Я подумал: вероятно, войска передвигаются в Монголию. Действительно, в это время начались боевые действия на Халхин-Голе. О них я узнал много позже.

Наконец в начале июля 1939 года нас привезли во Владивосток и разместили за городом в деревянных бараках, обнесенных колючей проволокой. Там было много заключенных, прибывших ранее. Нас продержали здесь дней десять. Стало ясно, что, во-первых, войны с Японией нет, а во-вторых, нас везут на Колыму. Задерживали же нашу отправку потому, что поджидали другие эшелоны, чтобы заполнить большой корабль…

На пароходе нас было около семи тысяч. Сидели мы в трюме, в отдельных отсеках. Время от времени нас выводили на палубу подышать свежим воздухом. Однажды во время прогулки мы увидели, что наш пароход идет через ворота Лаперуза. Справа виднелся японский берег, а слева — южная оконечность Сахалина, захваченная японцами в 1904–1905 годах. Нас охватила какая-то тревога, мы даже говорили от волнения тихо. Я думал в го время: если нас не освободят до войны с Германией и Японией, то нам отсюда уже не вырваться: эти ворота закроются для наших судов, и останется один-единственный маловероятный путь — по воздуху…

В Охотском море со мной стряслось несчастье. Рано утром, когда я, как и многие другие, уже не спал, ко мне подошли два «уркагана» и вытащили у меня из-под головы сапоги. Сильно ударив меня в грудь и по голове, один из уголовных с насмешкой сказал: «Давно продал мне сапоги и деньги взял, а сапог до сих пор не отдает». Рассмеявшись, они с добычей пошли прочь, но, увидев, что я в отчаянии иду за ними, остановились и начали меня снова избивать на глазах притихших людей. Другие «уркаганы», глядя на это, смеялись и кричали: «Добавьте ему. Чего орешь? Сапоги давно не твои». Лишь один из политических сказал: «Что вы деваете, как же он останется босой?» Тогда один из грабителей, сняв с себя опорки, бросил их мне.

Я не раз слышал в тюрьме рассказы о скотской грубости уголовных, но, признаться, никогда не думал, что в присутствии других заключенных могут вот так безнаказанно грабить…

Все эти изнурительные семь суток плавания мы питались сухим пайком, который доходил до нас в сильно урезанном виде да получали немного кипятку. Многие не выдержали такого режима и заболели…

Мы пришли в Магадан, в центр Колымского края. Кто-то, по-видимому, уже знавший эти места, тихонько пропел:

Магадан нас встретил неприветливо: моросил дождь, было холодно, выбоины на дороге полны воды. Шли молча, каждый думал о своем. Прохожие не обращали внимания на нас: вероятно, эта картина магаданцам уже примелькалась.

В луже остался мой опорок. Я наклонился, стал его поднимать, этим затормозил движение. Получил увесистый тумак и упал боком в лужу. Соседи помогли встать, порядок в колонне был восстановлен. Я мог ответить конвоиру только укоризненным взглядом, который он и не заметил.

После кое-какой санобработки и разбивки по группам нас, кроме явно больных, направили на отдаленные прииски, в пятистах-семистах километрах от Магадана».

Л. Г. Петровский 1902–1941

Леонид Григорьевич Петровский — один из наиболее молодых и перспективных военачальников предвоенных лет. Службу в Советской Армии он начал в 1918 году, в годы гражданской войны прошел отличную боевую школу: командовал взводом, ротой, полком, воевал на многих фронтах, был трижды ранен.

Закончил с отличием Военную академию РККА, а позже курсы усовершенствования высшего комсостава. По окончании академии командовал батальоном, полком, был начальником штаба стрелковой дивизии. В 1937 году в звании комкора Петровский командовал стрелковым корпусом. В декабре он — командующий Среднеазиатским военным округом, а потом заместитель командующего войсками столичного, Московского округа.

А в мае 1938 года вдруг последовал арест, заключение как врага народа в Лефортовскую тюрьму, приказ наркома обороны об увольнении его из армии. Наверняка, его бы расстреляли, если б не помощь отца — кандидата в члены Политбюро ЦК ВКП(б)… В декабре 1940 года Петровского вновь зачислили на службу в армию, назначили командиром корпуса. С ним он в июне 1941 года в составе 21-й армии вступил в бой против немецко-фашистских войск. Июнь, июль и август корпус вел тяжелые оборонительные бои в Белоруссии, в районе Рогачева и Жлобина. Там, осуществив на бобруйском направлении контрудар, корпус успешно форсировал Днепр, углубился в расположение противника почти на 30 километров.

Для немецкого командования этот удар, где на решающем направлении действовал корпус генерала Петровского, оказался полной неожиданностью. Оно спешно направило на угрожающее направление мощные резервы. Немцы с трудом остановили наступление советских войск. В результате превосходства в силах и средствах противнику удалось окружить части корпуса, вынудить их вести бой в невыгодных для них условиях.

В это время через прибывшего на самолете делегата связи генерал-лейтенант Петровский получил приказ о назначении его командующим 21-й армией. Подчиняясь приказу, он должен был вылететь на том же самолете в назначенную армию, но не сделал этого. Он отказался покинуть находившиеся в тисках окружения подчиненные ему части. Попросил командование Западного фронта отсрочить время вступления в новую должность до вывода корпуса из окружения.

Его заставили пойти на такой шаг чувство воинского долга, ответственность за судьбы подчиненных ему людей и просто гражданская совесть.

Прорыв был назначен на 17 августа 1941 года. После почти 50-дневных ожесточенных боев части корпуса понесли значительные потери в живой силе и боевой технике. Однако личный состав не потерял уверенности, он был в полной решимости выйти из трудного положения, верил своим командирам и генералу Петровскому, осуществляющему этот дерзкий маневр.

Корпусу удалось прорвать кольцо окружения, однако в ходе прорыва генерал был смертельно ранен.

И. И. Блажевич 1903–1945

Генерал-майор Блажевич погиб за две недели до дня Победы. Случилось это за Веной, когда полки вели ожесточенные бои в голубых Альпах, наступая на Линц.

— Вот и все, — тихо проговорил раненый, не потеряв сознания. — Пришел мой конец.

Представитель Ставки маршал Тимошенко приказал доставить тело комдива самолетом в Москву…

Нелегким был боевой путь этого военачальника и начался он у памятной Сталинградской высоты, что вознеслась над Доном у казачьей станицы Сиротинской. Вблизи нее, именуемой на военных картах 180,9, пролегала дорога, по которой противник наносил главный удар. Ему даже удалось с ходу занять ее, что осложняло обстановку для отходящих к Волге наших войск.

Приказ командиру 119-го гвардейского стрелкового полка был коротким:

— Противника выбить, высоту занять и удерживать до последней возможности.

— Есть, — ответил Блажевич, — задача понята и будет выполнена.

Обстановка в августе 1942 года была напряженной. В эти дни армейская газета писала: «Бои, происходящие сейчас на юге, бои на Дону, на нашем участке, — решают исход войны. Здесь идет борьба за Москву, за Родину, за наши богатства, за наши дела, за наши семьи, за каждого из нас. Ни шагу назад! Только вперед — приказывает нам Родина. Мы можем и должны выполнить этот священный призыв отчизны…»

Батальон капитана Кузнецова внезапным ударом выбил немцев с высоты, отбросил их от Дона. К утру 21 августа подразделения гвардейцев — в прошлом воздушных десантников — спешно стали оборудовать оборонительные позиции в уверенности, что противник не замедлит с атакой.

Взвод младшего лейтенанта Кочеткова занял позицию вблизи дороги. Три отделения по пять человек, с офицером шестнадцать. Еще во взводе два ручных пулемета, одна бронебойка — длинноствольное противотанковое ружье — и бутылки с зажигательной смесью, чтобы поджигать танки, если они приблизятся вплотную.

Гвардейцы не сумели надежно закрепиться, на них обрушился артналет. Звенящие разрывы снарядов, надсадное кряканье мин, хищный посвист осколков и пуль, крики команд — все смешалось в оглушительный хаос звуков. Вдавливая тело в землю, гвардейцы лежали в томительном ожидании атаки.

И она наступила. В напряженной тишине послышался отдаленный рокот танков, потом треск автоматов гитлеровской цепи.

И начался бой. Он продолжался двое суток. Полег весь взвод Кочеткова, сам командир батальона был смертельно ранен. На позиции гвардейцев и вблизи нее дымились шесть порыжевших от огня немецких танков. Но высота оставалась в наших руках…

Листаю архивные документы. От них исходи? особый запах, запах времени. На пожелтевшей бумаге выцветшие строчки: «Полк под командованием И. И. Влажевича на рассвете 21.8.1942 г. в ожесточенном бою сумел отбросить численно превосходящего противника, поддержанного большим количеством танков. Товарищ Блажевич своим личным примером и храбростью воодушевлял бойпов и командиров на выполнение поставленной задачи…»

По представлению командующего Донским фронтом К. К. Рокоссовского Иван Иванович был удостоен ордена Красного Знамени.

Так начальники оценили его боевые качества офицера и патриота страны. А совсем недавно его судили, позорно обвиняли в предательстве, называли врагом народа. И грозила ссылка, но выручили товарищи, не поверили навету, высказали протест обвинению. Однако сидеть в Лефортово пришлось…

Беда подкралась исподволь. В январе 1935 года Блажевич делал доклад на собрании рабочей молодежи Феодосийской табачной фабрики о роли комсомола в гражданской войне. Он живо и интересно рассказывал о боевом пути комсомола. Поскольку доклад читался вскоре после убийства С. М. Кирова речь неизбежно зашла об этом злодеянии. В соответствии с тогдашними установками докладчик связал террористический акт с антипартийной деятельностью Каменева и Зиновьева и закончил словами: «Приходится сожалеть, что эти люди раньше нами руководили».

Выступление Блажевича было расписано клеветниками, спекулирующими на бдительности, как «вражеская вылазка». Бессовестно исказив его мысли и слова, ему приписали такое заявление: «Приходится с сожалением констатировать, что бывшие вожди нашей партии, имеющие большие заслуги перед революцией, теперь у нас сидят за решеткой».

Было срочно сфабриковано персональное дело, поступившее на рассмотрение в партбюро. Хорошо зная своего начальника штаба, коммунисты полка не поверили клеветникам. Было известно, что за отличную работу Блажевич получил четырнадцать благодарностей от командования, несколько раз отмечался в приказах по Киевскому и Харьковскому военным округам, награждался личным оружием, грамотами, именными часами, ценными подарками.

В течение семи лет он избирался членом бюро 72-го и 8-го полков и Киевской пехотной школы, боролся за генеральную линию партии, громил участников антипартийных групп, выступал с политическими докладами перед красноармейцами, рабочими, колхозниками. Известны были и его личные качества: высокая принципиальность, честность, любовь к бойцам, безупречное поведение в бою.

Поэтому, когда встал вопрос об исключении Бла-жевича из партии, чего добивались клеветники, коммунисты полка отвергли это предложение. Но персональное дело Блажевича обсуждалось в обстановке недоверия и подозрительности, усиленно нагнетаемых после убийства Кирова, и это не могло не сказаться при окончательном решении вопроса. В полку было принято постановление вывести Блажевича из членов бюро и объявить ему строгий выговор «за неточную формулировку».

Дивизионная партийная комиссия, однако, не согласилась с парторганизацией 8-го стрелкового полка. Выступление Блажевича было расценено как якобы антипартийное, и он был исключен из ВКП(б). После апелляции исключенного президиум Харьковской окружной партийной комиссии восстановил его в партии, но принял решение: «За антипартийное выступление на рабочем собрании молодежи объявить Блажевичу строгий выговор с предупреждением». Подобная формулировка набрасывала тень на политическую благонадежность Блажевича и послужила причиной, препятствующей посылке его в последующие годы на учебу.

По свидетельству партбюро 8-го стрелкового полка Иван Иванович все время «работал в парторганизации как один из активнейших и честных коммунистов». Поэтому в августе 1937 года полковая парторганизация ходатайствовала о снятии с него взыскания, «так как И. И. Блажевич в своей практической работе доказал преданность партии и ее ЦК. Товарищ Блажевич вполне благонадежный и достойный командир РККА». При обмене партийных документов взыскание было снято. Казалось бы, Иван Иванович мог вздохнуть спокойно… Однако буквально через несколько недель на него обрушился новый удар. Осенью 1937 года Блажевич был вызван на заседание партийной комиссии и вновь исключен из партии за выступление 1935 г., за которое он уже понес наказание. На этот раз к прежнему обвинению было добавлено: «…И за то, что не вел активной борьбы с троцкистами в полковой организации».

При служебной аттестации за 1937 год начальник политотдела дивизии не согласился с мнением командира полка: «…Должности начальника штаба полка вполне соответствует и заслуживает очередного продвижения по службе, достойный кандидат на курсы «Выстрел»» и заключением командира дивизии: «Оставить в занимаемой должности начальника штаба полка». Мотивируя отказ утвердить аттестацию, начальник политотдела писал: «Блажевич в октябре 1937 г. дивизионной парткомиссией 3-й дивизии исключен из партии… Если решение будет утверждено окружной партийной комиссией, то Блажевич оставаться в армии не сможет».

Таким образом, сбылась горькая пословица: «Беда никогда не приходит одна». Над несправедливо исключенным из партии коммунистом нависла угроза увольнения из армии, без которой он не мыслил своего существования.

И вновь на защиту Блажевича встала парторганизация 8-го стрелкового полка. Она ходатайствовала не только об оставлении его на прежнем посту, но и о повышении в должности и награждении медалью «XX лет РККА».

В политической характеристике полковое партийное бюро отмечало: «Осенью 1937 г. дивизионная партийная комиссия… несмотря на положительные отзыва парторганизации, вновь пересмотрела вопрос о Блажевиче и исключила его из партии… Несмотря на явно несправедливый к нему подход и по существу издевательство, тов. Блажевич все это время продолжает быть активным и добросовестным работником, вполне заслуживает полного доверия».

Но все же клевета сделала свое дело. 30 июня 1938 года последовал приказ наркома обороны об увольнении Блажевича в запас. 19 июля, еще до того, как распоряжение об этом поступило в полк, Иван Иванович был арестован органами НКВД как «враг народа».

А. И. Блажевич рассказывал: «Утром 19 июля отец, как всегда, ушел на службу. Днем на квартиру пришел лейтенант, принес его плащ и сообщил, что отец арестован. «Не беспокойтесь, это недоразумение», — сказал он, прощаясь. Вечером был обыск, все перевернули вверх дном. Нашу семью немедленно выселили из дома начсостава на окраину города».

С июля 1938 по апрель 1939 года по делу Блажевича велось следствие. О том, какие при этом применялись меры воздействия на заключенного, красноречиво свидетельствует такой факт. Когда было разрешено свидание с родственниками, Блажевича не узнал собственный сын: «Отец, не имевший ни одного белого волоска, весь поседел».

Помимо обычного в те времена обвинения «в связях с врагами народа» (в 1937–1938 годах несколько раз сменялось и арестовывалось руководство полка и дивизии), Блажевичу инкриминировалось то, что он в 1935 году во время выступления на рабочем собрании в Феодосии якобы пытался защищать Каменева и Зиновьева, чем вызвал возмущение присутствующих; в 1937 году после ареста Тухачевского, Якира и других военачальников публично высказывал сомнение в их виновности; в 1938 году возражал против введения в армии института комиссаров; оскорблял политработников полка.

Блажевич категорически отвергал все обвинения в контрреволюционной деятельности, отказывался подписывать фальсифицированные протоколы допросов, опровергал на очных ставках ложные измышления и доказывал, что он всю свою жизнь был честным, преданным делу партии, коммунистом. Так же он держался и на заседании военного трибунала Харьковского военного округа, состоявшемся в апреле 1939 года.

Поскольку аргументы обвинения были весьма шаткими, а Блажевич категорически отказывался признать свою вину, суд вынес довольно умеренный, по тем временам, приговор. Блажевич был подведен под действие статьи 58¹, часть первая и осужден на 4 года заключения с лишением воинского звания.

Находясь после суда в Симферопольской тюрьме, Иван Иванович через одного из солдат охраны, ранее служившего под его начальством, передал на волю друзьям письмо, в котором рассказывал о своем положении. С помощью опытного адвоката были составлены прошения в Главную военную прокуратуру и Военную коллегию Верховного суда СССР. В этих жалобах опровергались аргументы обвинения и разоблачались нарушения законности в ходе следствия и суда.

23 августа 1939 года дело Блажевича было пересмотрено Военной коллегией Верховного суда СССР. Принимая во внимание то, что за выступление 1935 года обвиняемому был вынесен по партийной линии строгий выговор, снятый в 1937 году при обмене партийных документов; противоречия и путаницу в показаниях свидетелей обвинения; недоказанность предъявленных обвинений, положительные аттестации за все время службы в армии — Военная коллегия сняла с И. И. Блажевича обвинения в контрреволюционных преступлениях, предусмотренных статьей 58¹, часть первая. Дело было прекращено, и 5 сентября 1939 года он был освобожден из-под стражи.

На всю жизнь сохранил Иван Иванович благодарность своим товарищам, коммунистам 8-го стрелкового полка.

Весной 1944 года автор книги, служивший замполитом подразделения дивизии Блажевича, был свидетелем знаменательного разговора. Как-то вместе с начальником политотдела он был вызван по делам службы к комдиву. Закончив беседу, Иван Иванович, показав на дело, лежащее у него на письменном столе, грустно сказал:

— Требуют предать суду военного трибунала этого офицера, — и назвал фамилию одного нашего сослуживца.

Нам было известно, что молодой командир, о котором шла речь, недавно за хорошую работу был представлен к очередному званию. Начальник политотдела напомнил об этом Блажевичу.

— Знаю, — сказал комдив. — Самое печальное во всем этом — возмутительная беспринципность командира и замполита части. Когда месяц тому назад они представляли офицера к повышению, то не поскупились в аттестации на всяческие похвалы, а стоило только человеку споткнуться, как забыто все хорошее о нем. Почитайте, какую характеристику они написали теперь. Законченный преступник, да и только. Разве так поступают настоящие коммунисты…

Иван Иванович задумался, помолчал, и затем, как-то посветлев, продолжал:

— Вы знаете, что в 1938–1939 годах я был в тюрьме по обвинению политического характера. Тем не менее, командир полка, комиссар, наша парторганизация прислали в Военную коллегию, где разбиралось мое дело, положительную характеристику на меня, так называемого «врага народа».

Вы понимаете, сколько надо было иметь мужества и партийной принципиальности, чтобы так поступить. Именно эта характеристика сыграла решающую роль в моем освобождении и последующей реабилитации… — И обращаясь к начальнику политотдела, Блажевич закончил: — Разберитесь вместе с прокурором в этом деле. По-моему, офицера не следует судить. Наложим на него взыскание, переведем в другую часть. Он человек способный и быстро исправится.

Иван Иванович оказался прав. Через несколько месяцев офицер, о котором шла речь, был награжден боевым орденом…

После освобождения Блажевич поехал в Москву и добился восстановления в воинском звании и кадрах Красной Армии. Приказ об увольнении в запас был отменен и 11 декабря 1939 года последовало назначение Блажевича преподавателем тактики Саратовских курсов усовершенствования командного состава запаса. Затем он был назначен на должность командира батальона этих курсов.

В Саратове И. И. Блажевич провел всего несколько недель. В конце года его перевели в аналогичное военно-учебное заведение, расположенное в Красном Куте, небольшом городке в Заводжье. Помимо него здесь было еще несколько старших командиров, только что возвращенных из тюрем и лагерей. С некоторыми из них Иван Иванович близко сошелся. Особенно он дружил с майором Котовым и Карапетяном. Впоследствии все трое стали Героями Советского Союза. П. А. Котов погиб в конце 1944 года в Югославии, командуя гвардейским корпусом, И. И. Блажевич довел свою гвардейскую дивизию до Вены, М. А. Карапетян был одним из лучших командиров кавалерийских полков на юге. «Действуя со своим полком в тылу врага на удалении 30 км от линии фронта, Карапетян был ранен и потерял зрение. Но как ни уговаривали его, он отказался эвакуироваться в госпиталь до окончания боя. Собрав командиров подразделений, Карапетян заявил: «До тех пор пока вы не возьмете опорный пункт, я полк не оставлю…»

Получивший, наконец, возможность перейти на строевую работу, Блажевич вскоре зарекомендовал себя наилучшим образом. В январе 1941 года начальник курсов писал о нем: «Обладает хорошей методической подготовкой, помогал комсоставу в работе. Как командир и товарищ, пользовался среди подчиненных и равных по службе большим авторитетом. Имел тесную связь с массами. Дисциплинированный, требовательный, волевой командир. За первый сбор 1940 года батальон имел хорошую оценку по всем разделам боевой и политической подготовки. За второй сбор батальон так же получил «хорошо», а по огневой подготовке «отлично». Сам товарищ Блажевич отличный стрелок из всех видов оружия. Упорно работает над повышением своего политического и военного уровня… За хорошие и отличные показатели в работе неоднократно премировался».

В конце 1940 года осуществилась давняя мечта Блажевича: он был зачислен слушателем первого курса факультета заочного и вечернего обучения Военной академии им. М. В. Фрунзе. А вскоре заполыхала война. Блажевич принял командование 119-м гвардейским полком.

24 ноября 1942 года полк перешел в наступление. Преследуя противника, его подразделения за три дня преодолели 154 километра, с боями заняли многие населенные пункты. На плечах отступающего противника гвардейцы первыми форсировали Северский Донец и заняли на нем плацдарм в районе Верхне-Потаповской и Нижне-Калиновской. Отражая контратаки численно превосходящего противника, они удерживали важный рубеж до подхода главных сил.

Особое мастерство проявил командир полка Блажевич в стремительном наступлении на Шахты. Овладев населенным пунктом Каменоломни, батальоны полка устремились к городу. Преодолевая сопротивление противника, они ворвались на окраину Шахт. Разгорелся уличный бой. 12 февраля в 10 часов утра гвардейцы подняли флаг на здании в центре города.

В боевом донесении Блажевич писал:

«При занятии населенного пункта Каменоломни и города Шахты захвачено: паровозов — 36, орудий разного калибра — 10, танков — 4…»

Командование 5-й ударной армии от имени Верховного Совета страны наградило отважного командира полка орденом Александра Невского.

А потом был Миус, и там ранение, и очередное звание, и новое назначение. В конце июня 1943 года Иван Иванович принял 221-ю гвардейскую дивизию. Новому комдиву была поставлена задача в короткий срок подготовить соединение к серьезным боям по прорыву немецкой обороны. Глубина ее многополосных укреплений доходила до 70 километров. В ней доты, дзоты, минные поля, проволочные заграждения. Немецкие газеты вещали, что штурмовать «Миус-фронт» равно попытке прошибить лбом гранитную стену.

И вот на рассвете 17 июля 221-я дивизия при поддержке штурмовой авиации и артиллерии атаковала оборону врага. Испытывая упорное сопротивление, полки дивизии «прогрызали» оборону, настойчиво продвигаясь к ключевой высоте «Саур-Могиле». До нее оставалось совсем немного, когда к участку прорыва подошли немецкие танки и нанесли мощный контрудар. Он пришелся по флангу дивизии, 695-му полку. Танки смяли его боевой порядок, вышли к штабу, нарушили управление.

Это была третья попытка советских войск сокрушить «Миус-фронт». И она окончилась неудачей. Войска Южного фронта вынуждены были отойти на исходные позиции, откуда семнадцать дней назад начали наступление.

Из Москвы прибыла комиссия во главе с генералом.

— Где 695-й полк? — допрашивал он комдива. — Вы бездумно бросили его в огонь! За это командира отдают под трибунал.

— Полк погиб, но не отошел. А неудача потому, что противник на том направлении оказался сильнее нас, — отвечал Блажевич.

— Когда дивизия терпит поражение, виноват ее командир.

— Я не уклоняюсь от ответственности. Сделал все, что мог.

Полковник с трудом сдерживал себя, выслушивая столь грозное и незаслуженное обвинение.

Решение легло на стол командующего фронтом генерала Толбухина. Он внимательно прочитал его. «Обвинить и снять с должности Блажевича? За что?..» Он знал комдива, была ему известна и обстановка, в какую попала дивизия. И не только она одна. Противник бросил к месту прорыва значительные танковые и механизированные силы. Снял их из-под Курска, Харькова. «На один 695-й полк обрушилось почти сто танков!»… Неудача постигла не только дивизию, но и 5-ю ударную армию, весь Южный фронт.

— Снять с должности просто. Снимем и лишимся опытного командира, — решил командующий и не стал утверждать предложенное.

Дивизию направили на южный участок фронта, в 44-ю армию, наступавшую на Таганрог. Глубоким маневром дивизия способствовала освобождению Таганрога.

А потом был Мариуполь и Приказ Верховного Главнокомандующего, в котором в числе отличившихся была упомянута дивизия Блажевича, удостоившаяся звания «Мариупольской». Сам комдив вновь был награжден орденом Кутузова 2-й степени.

В дальнейшем дивизия действовала в составе 28-й армии, той самой, которая освобождала Ростов, командовал ею генерал Герасименко. За период наступательных боев от Миуса дивизия прошла 450 километров, освободила 72 населенных пункта, на ее счету тысячи уничтоженных солдат и офицеров противника и много вражеской боевой техники…

Мне довелось служить под начальством полковника Блажевича на Карельском фронте. Памятно форсирование Свири, освобождение селений, нескончаемые бои в карельских лесах. Из рук комдива получил свой первый боевой орден.

Вспоминается эпизод, когда после длительного боя в окружении нашему батальону удалось вырваться из смертельного кольца.

На лужайке стоял строй: не батальон и даже не рота. На знакомых лицах, худых, изможденных, страшная усталость. Только лихорадочно горят глаза. Обмундирование изодрано.

Из штаба прибежал дежурный офицер:

— Не расходиться! Сейчас приедет комдив! Звонил по телефону…

Комдив, на ходу соскочив с «виллиса», шагнул к командиру батальона. Тот, привычно одернув гимнастерку и поправив на боку сумку, начал было докладывать.

— Знаю! Все знаю, Матохин. — Комдив обнял его, расцеловал. — Молодец, комбат! А я уж не думал свидеться… Спасибо… Спасибо…

Он снял со своей гимнастерки орден, которым был награжден за бои у донской станицы Сиротинской, и прикрепил комбату.

… Говорили, что потом он получил внушение: не имел права вручать свой орден другому. Но что было, то было. Из песни, как говорится, слов не выкинешь…

После Карелии генерал Блажевич повел гвардейскую дивизию под Будапешт, на грандиозное и кровопролитное сражение у озера Балатон, освобождая многие венгерские и австрийские города, красавицу Вену. Дивизия снова действовала в составе Южного фронта, именовавшегося теперь 3-м Украинским. По-прежнему командовал им ставший маршалом Федор Иванович Толбухин.

В торжественных приказах Верховного Главнокомандующего снова упоминалось имя Блажевича.

И был тот печальный, последний для него день, когда гремел бой в альпийской долине…

Указ о присвоении ему звания Героя подписали, когда похоронная процессия была на Новодевичьем кладбище.