Выхожу на связь

Ю. Заюнчковский В ПОИСКАХ «К-17»

Резко и неожиданно погас прожектор на взлетной площадке. В самолете стало вдруг темно и холодно. В ушах что-то назойливо и больно зажужжало. Капитан Александру Брэтеску невольно поежился. Чувство тревоги перед предстоящим прыжком сковывало все мысли: «Фу, черт, никогда так ничего не боялся, как этого прыжка! — подумал он. — Надо сосредоточиться на чем-нибудь другом…» Да, с чего все это началось?..

…Холодная приволжская степь. Плен. Разведотдел какого-то советского соединения и допрос.

— Я бывший лейтенант артиллерийской батареи двенадцатой Интернациональной бригады, — помнится, начал он, но, почувствовав полное безразличие сидящих перед ним майора и лейтенанта, осекся на полуфразе. «Не верят!» И, словно боясь, что ему не дадут высказаться, он торопливо продолжал: — Однажды я нашел в кармане своей шинели записку. В ней было написано по-испански: «Лейтенант, идите в плен. Найдите разведчиков из москвичей и передайте им эти стихи от имени „К-17“».

Обращение «лейтенант», испанский язык! Об этом могли знать только товарищи из подполья или те, кто сидел со мной во французском лагере для интернированных в Перпиньяне. Впрочем, меня знали и в батальоне имени Тельмана. «Уж не пронюхала ли что-нибудь сигуранца?» — мелькнуло в голове. Мне припомнился один тип, он все время около меня крутился, когда я на радиостанции мотористом работал. Вскоре меня перевели в пехоту. Сами понимаете, получить после этого такую записку — дело тревожное. А тут еще ни с того ни с сего как-то вечером послали меня на пост с сержантом Штефаном Ситерушом. И это было дурным признаком: солдаты его службистом считали. Стоим у пулемета, молчим. Вдруг он возьми да и скажи:

— Помнишь, Илие, немца, который бывал у нас на НП с начальником штаба?

Но сколько я ни пытался представить себе всех немцев, которые заглядывали к нам на НП, мне так и не удалось вспомнить, кого имел в виду Ситеруш. Да это не мудрено: физиономии у большинства визитеров, нередко закрытые каким-нибудь нелепым шарфом, были заросшие, исхудалые до того, что все люди, казалось, были на одно лицо…

— Не помнишь? — продолжает Ситеруш. — Ну да ладно, не в этом дело… Так вот я заметил, что он всегда на тебя как-то странно смотрит. Будто вглядывается, ты ли это или не ты. А на днях… может, мне показалось… только вряд ли… Понимаешь, забрался я в нашу нишу, ну, знаешь, под бруствером за тряпкой. Думаю, дай, пока сержанта нет, чуть-чуть подремлю. Вдруг входит наш плутоньер[15], а с ним все полковое начальство. Меня так оторопь и взяла. Аж дыхание перехватило. Не дай бог, думаю, наш-то почует. Тогда головы не сносить. Лежу, а сам сверху в щелку поглядываю. Меня, к счастью, никто не заметил. Потом немец тот оглянулся, подходит к тебе этак сзади. Вот тут то ли показалось, то ли так и было, но вижу, вроде бы он тебе что-то в карман засовывает. А сам, ехидна, все этак в сторону тебя отпихивает, будто за биноклем тянется… Слышь, Илие. Думаю, не к добру это… Я его среди немецких танкистов видел. Это те, что сзади нас со вкопанными танками стоят… Мое дело сторона, сам знаешь, только люди у нас говорят про тебя разное… Не сорвись, браток. Уж если я, быдло деревенское, вижу, что ты не тот, за кого себя выдаешь, то другие, думаю, не глупее меня.

— А чего я? — отвечаю я Ситерушу. — Я больше насчет жратвы. Сам понимаешь, живот к хребту прирос, вот на ум и лезет всякая дребедень.

— Так-то оно так, — задумчиво отозвался он. — Осточертело все. В пору хоть… — Тут он осекся и со страхом посмотрел на меня. С тех пор мы и сдружились…

…Потом как-то раз с Думитру Бежан, Строяном и Кицу — их у нас в роте тремя мушкетерами звали — о войне разговорились. Слово за слово, слышу, про справедливые и несправедливые войны говорят и при этом меня исподволь агитируют. По терминологии, думаю, похоже, что из утечистов[16] будут. Пригляделся к ним, решил рискнуть…

— Ну вот что, капрал, отдохните, поднаберите силенок, а там видно будет, — сказал майор, прерывая допрос и устало поднимаясь из-за стола.

— Товарищ майор, я вижу, вы не верите. А жаль… Меня же сам генерал Лукач[17] знал, да что там, спросите генерала Вольтера[18], он к нам на батарею товарища Санто приезжал. Уж ему-то наверняка известно имя лейтенанта Родригос…

…Шли дни. В тыл отправили почти всех военнопленных. Только четверку румынских солдат все еще держали в одиноком, стоявшем на отшибе у самого берега Волги домике. Неопределенность положения начинала беспокоить всех четверых. Однажды утром капрала вызвали к коменданту. В комнате рядом с майором сидел незнакомый человек в военной гимнастерке без знаков различия.

— Он, товарищ комендант! — воскликнул радостно незнакомец. — Да кто же его не знал в те дни! Buenos dias, camarada![19]

Вспомнили все: как защищали Мадрид у Серро-де-лос-Анхелес, как по утрам взахлеб читали затертую до дыр «Юманите», вспомнили бои под Уэской и смерть генерала-популара[20]. Нашлись общие знакомые из славянского батальона и венгерской роты охраны штаба бригады.

— А помнишь политкомиссара Фазекаша, ну, знаешь, того, что со своей ротой у гарибальдийцев «Бандьера роса» разучивал. Славный был парень, ничего не скажешь…

— А этого помнишь?.. Ну да, того немца, которого начальником связи в бригаде назначили. Умора была, когда он на полном серьезе у Лукача для связи телефоны и кабель потребовал.

— Ну как же! Лукач ему тогда насчет реквизиции и смекалки так отрезал, что неделю ребята вспоминали. Век не забуду его растерянных глаз. А ведь потом все достал. Но вот как звать его, убей, забыл, вроде бы как-то на «Л»… Я его потом в Германии встречал, да не подошел… Сам знаешь — нельзя… Посмотрели друг другу в глаза, да и разошлись, как в море корабли. И не поверишь, появилось этакое у меня озорство напомнить ему, как он первую реквизицию телефона у буржуев проводил со своим любимым выражением «будьте настолько любезны, не откажите, пожалуйста, разрешите взять у вас для нужд народной армии…» Теперь, наверное, злее стал… если только… А, да что там! Все мы теперь другие…

И в этих бесконечных «А помнишь?!», «А знаешь?!» незримо пересекались судьбы знакомых и дорогих им товарищей по подпольной борьбе в Румынии, Венгрии, Германии. Всколыхнулась боль, осевшая в душе после французского лагеря интернированных в Перпиньяне, вспомнились и тайные переходы через франко-испанскую границу в Пиренеях. И о чем бы ни вспоминали они — во всем чувствовалось, что это люди одной боевой части. И хотя они давно разбрелись по свету, по многу раз сменили свои имена, выполняя каждый свою нелегкую задачу коммуниста-подпольщика, их никогда не покидало чувство боевого содружества, возникшего в героических боях «нашей 12-й Интербригады», как гордо произносили они. Затем зашел разговор и о судьбе четверки. Стало ясно, что будет готовиться рейдовая группа для засылки в тыл противника с задачей отыскания мест скопления немецкой техники. Вспомнили и о стихах «К-17». Незнакомый товарищ задумчиво произнес:

— Видимо, это советский разведчик-одиночка, из числа испанских ветеранов, с которыми потеряна связь с первых дней войны. В стихах недаром искажена третья строчка и вместо «Перед тобою мир, как поле боя…» говорится «Передо мной Зимовники без связи с полем боя…». Это небольшая железнодорожная станция с разбитым населенным пунктом, — пояснил незнакомец и, помолчав, продолжал: — «К-17» рассчитывает, что ваше появление там будет замечено им немедленно. А вот он, я думаю, вам на глаза попадаться не станет — будет наблюдать за вами. Сами понимаете, «К-17» хорошо законспирирован. Ему открываться первому встречному не резон, пусть даже из бывших интернационалистов. Он, конечно, если вы с ним столкнетесь, постарается незаметно появиться около вас и тогда в зависимости от обстоятельств войти с вами в контакт. Так что в этом плане вашу группу, видимо, ожидают неожиданности. Чтобы облегчить «К-17» налаживание с вами отношений, — и тут незнакомец, улыбнувшись краешком губ, взглянул в глаза собеседника, — мы решили послать с группой в качестве радиста лейтенанта Ивана Петровича Чабана. Он один из авторов этой песни. Однако прошу иметь в виду, что поиски «К-17» — это задача второго порядка, главным для вас остается указание целей для нашей пикирующей авиации. Танки, вражеские танки, братцы, нам нужны! Они сейчас главное. Найдем, разгадаем маневр противника — предотвратим внезапный удар по флангам наступающих частей Красной Армии.

…И вот теперь он по подлинным документам — капитан Александру Брэтеску, румынский офицер при танковой группе 6-й армии фельдмаршала Паулюса. Своего двойника ему приходилось видеть много раз, когда он служил мотористом на радиостанции, которая была непосредственно подчинена капитану. Это был неглупый человек, строгий до крайности с подчиненными, но, в сущности, незлобивый и отходчивый. Его нелюдимость и любовь к одиночеству объясняли по-разному. Офицеры — зазнайством, солдаты — скупостью. Всякое новое знакомство для него было в тягость…

И вот сейчас, в самолете, готовясь к прыжку, Илие невольно ощупал на груди пакеты и документы, найденные у пытавшегося выйти из окружения настоящего Брэтеску.

— А прыгать все-таки придется! — крикнул он на ухо Бежану.

— А? — ответил тот сквозь гул моторов и стал развязывать шапку. Но Брэтеску дал понять, что этого делать не следует.

Когда из кабины выглянул радист, сердце у Брэтеску учащенно забилось. Затем все случилось необычайно быстро. Черная дыра двери. Ледяной ветер. Немая пустота. Рывок парашюта — и ощущение, словно что-то тяжелое, страшное позади… Потом хруст ледяного наста, пушистый снег и одиночество. Каким страшным оно показалось в это мгновение! Кругом никого, только легкая поземка напоминает, что это милая твердая земля. Брэтеску просигналил зеленым светом и вскоре увидел редкие красные вспышки: к нему подходили другие парашютисты. Собравшись, все двинулись, ступая след в след, в сторону предполагаемой дороги на Зимовники. Добравшись до накатанной в снегу дороги, отряд остановился. Закурили.

— Сейчас бы какую-нибудь машину прихватить, — мечтательно произнес Иван Чабан и сладко затянулся папиросой.

— А что, дон капитан, идея! — отозвался Строян.

— Ба, вот и они, легки на помине. Глянь сколько! Выбирай — не хочу! — усмехнулся с досадой Иван Чабан.

Мимо с гулом и рокотом катили машины, обдавая сидящих у обочины тучами снежной пыли и дизельного перегара. Колонна исчезла в темноте.

— Дон капитан, дон капитан, вон еще одна идет! — крикнул кто-то.

Машина завизжала тормозами перед стоящим на дороге румынским офицером.

— Ну чего под колеса лезешь, жить надоело?! — высунувшись в дверцу, прокричал шофер и тут же увидел перед носом стволы двух автоматов — «шмайсеров». С другой стороны солдаты мигом выволокли сладко дремавшего помощника. Быстрота и успех первой операции окрылили всех.

— Ну, теперь со своим транспортом нам километры не страшны, а то бы пехом по степи, как при царе Косаре, — взвалив рацию на спину, произнес Иван Чабан и направился к Бежану, который уже проверял содержимое кузова.

— Э-э, да тут, братцы, харчей на батальон хватит! — торжествующе крикнул Бежан.

Строян деловито обошел машину, ударил ногой по скатам и, как заправский шофер, уселся за руль. Наутро остановились перед скопищем солдат, повозок, сгрудившихся около наскоро оборудованного полустанка невдалеке от станции Зимовники, на которую, видимо, время от времени еще прибывали товарные поезда.

Капитан Брэтеску, взяв с собой для представительности огромного мрачного Кицу, стал пробираться к перрону. Высокий, с иссиня-черной бородой, особенно оттеняющей его костистое белое лицо, в добротном полушубке, отороченном черной мерлушкой, в немецких кожаных летных сапогах, Брэтеску производил впечатление щеголеватого фронтового офицера из штаба какого-нибудь крупного соединения. Румынские солдаты расступались перед ним с почтительным страхом, немецкие же — с мрачным ожесточением. Вскоре Брэтеску оказался лицом к лицу с румынским молоденьким лейтенантом, который уверял немецкого фельдфебеля, что вагоны предназначены для перевозки обмороженных румынских солдат.

— Я ничего не знаю. Комендант станции, майор Фукс, приказал мне погрузить немецких раненых солдат… И хватит болтать, иначе…

— Что иначе, господин фельдфебель? — отчеканивая каждое слово, по-немецки произнес Брэтеску. — Что иначе, я вас спрашиваю?! — Толпа румынских солдат угрожающе загудела. Не поворачиваясь, Брэтеску величественным жестом командира, привыкшего повелевать, сделал знак молчать. — Потрудитесь разговаривать в более приличном тоне со старшим по званию. — Фельдфебель презрительно смерил взором с ног до головы лейтенанта и, не говоря ни слова, хотел было уйти. Его остановил зычный бас Брэтеску: — Фельдфебель! Я не кончил говорить с вами! — И тут он увидел, как, прокладывая дорогу локтями, к нему движется какой-то маленький, толстенький майор.

— Что здесь происходит?! Почему не освобождают вагоны, фельдфебель?!

— Да вот тут какой-то капитан влез не в свое дело и людей мутит.

Брэтеску щелкнул каблуками и, приложив пальцы к козырьку, представился:

— Офицер связи при штабе танковой группы шестой армии, капитан Брэтеску. — Толпа загудела и стала сжиматься вокруг офицеров. — Я имею честь говорить с комендантом станции майором Фуксом?

— Да!

— В таком случае вы мне позволите продолжить этот разговор где-нибудь в более спокойном месте?

Шарообразный майор, готовый было вспылить и оборвать румынского офицера, был покорен изысканной почтительностью Брэтеску. Буркнув что-то вроде «пойдемте», он решительно двинулся сквозь толпу. В небольшом, выкрашенном в белый цвет бараке майор встал за стол и принял картинную позу грозного начальства: «Я вас слушаю!» Брэтеску огляделся. В углу, не проявляя никакого интереса к вошедшему, стоял офицер в шинели и мрачно глядел в окно, под которым бушевало море солдатских голов.

— Господин майор, румынских солдат высаживать из вагонов нельзя. — И, предупреждая возможное возражение поднятием ладони, Брэтеску продолжал: — Это опасно, господин майор.

— По-моему, господин капитан прав, — внезапно вмешался в разговор стоящий в полумраке офицер. Глаза Фукса виновато замигали.

— С кем имею честь говорить? — повернувшись, произнес Брэтеску.

— Капитан Крупке… Вы, капитан, пойдете и успокоите румын, а вы, Фукс, наведете порядок среди наших. Пообещайте что хотите, но этих людей надо развести в разные стороны. Иначе для усмирения мне придется поднимать по тревоге наших танкистов. Вы меня поняли, Фукс? — Затем подчеркнуто вежливо добавил: — Если вас не затруднит, господин капитан, то после всего этого нам необходимо было бы совместно обсудить наше положение. Заходите вечером, поужинаем у нас в офицерской столовой.

Узнав о принятом решении оставить обмороженных в вагонах, румынские солдаты удовлетворенно перешептывались и с почтением поглядывали на неведомо откуда свалившегося защитника. Что же касается лейтенанта, то тот просто не сводил с него восторженного взгляда.

— Лейтенант, вон там стоит моя машина, получите немного продовольствия, — произнес он нарочито громко. Потом совсем тихо: — Мой друг, надо отвести наших в сторону от станции, ну хотя бы вон в тот лесок. Не ровен час, нагрянут самолеты большевиков…

— Что вы, господин капитан, наша станция не значится на карте и замаскирована превосходно, даже шпалы с рельсами выкрашены в белое. — Но, увидя на лице Брэтеску тень неудовольствия, осекся: — Слушаюсь, господин капитан!

Вскоре после того как Брэтеску сдал пакеты в экспедицию штаба тыла, его вызвали в комендатуру. Там он получил разрешение разместиться вблизи рощи, на окраине села, в старом полуразвалившемся сарае. Дежурный офицер при этом предупредил, что нарушение правил воздушной маскировки карается расстрелом, запрещается хождение по селу из сектора в сектор, а выход за пределы населенного пункта другими путями, кроме КПП, закрыт секретами. Когда об этом узнали все, Иван Чабан даже присвистнул от досады.

— Вот тебе бабушка и юрьев день! Выходит, без визы нам теперь ни туды и ни сюды.

— Друзья, — обращаясь к группе, начал Брэтеску, — положение наше не из легких, но, как любил говорить генерал Лукач в Испании, безвыходных положений не бывает. Решайте, как нам быть с этим нашпигованным танками селом! Все молчали, понимая, что бомбы посыплются не только на немецкие танки, но и на их головы… Немного помявшись, Штефан встал, одернул на себе шинель и, приняв стойку «смирно», спокойно заявил:

— Дон капитан, я так думаю, уж коли мы не испугались с самолета вниз головой прыгать да на такое опасное дело пошли, то одной опасностью меньше, одной больше — ничего не изменишь. Надо вызывать советскую авиацию. А там кому на роду что написано. Уцелеем — хорошо, не уцелеем — что ж, значит, так тому и быть… Но хоть не зря погибнем: ишь, сколько немчуры и их танков в ад отправится. — Все молча закивали в знак согласия.

— Вот и отлично, — улыбаясь, закончил Брэтеску. — Иван, разворачивай рацию, передай все, что нужно, только подчеркни, чтоб рощу не трогали: там, мол, обмороженные и раненые румынские солдаты. Так и передай — обмороженные и раненые. А я пойду в гости к капитану Крупке на званый ужин, надо позондировать почву.

— Слушаюсь!.. Я за вами так через часок Бежана с Ситерушем пошлю. — И, увидев протестующее выражение лица Брэтеску, добавил: — Не взыщите за прямоту, но от немцев вряд ли ускользнула ваша поразительная филантропия и поистине испанский темперамент. Так что Бежал с Ситерушем, право, будут не лишними. Знаете, как у нас в России говорят: «Береженого бог бережет».

В комнате дежурного по станции Брэтеску застал одного лишь капитана. Тот меланхолически смотрел в темное пятно окна и напевал какую-то невеселую песенку.

— А, господин капитан, очень рад, очень рад! Как устроились, каковы ваши дальнейшие планы?.. Да, чуть не забыл. Надо выполнить пустую формальность. Не могли бы вы мне дать ваши документы для проверки.

— Позвольте, господин капитан, я ведь обязан их предъявлять румынскому военному коменданту!

— Видите ли, мой капитан, как бы вам это сказать, чтобы не оскорбить ваше… э-э, обостренное национальное достоинство. У меня полномочия фронтовой контрразведки.

— Если угодно, господин капитан Крупке, я хотел бы в свою очередь увидеть какой-нибудь документ, в котором был хотя бы намек на занимаемое вами здесь положение.

Немец с вежливой улыбкой протянул удостоверение коменданта штаба армии и как бы между прочим добавил:

— Положение обязывает. Знаете, приходится выполнять эту скучную роль Шерлока Холмса. — И, взяв из рук Брэтеску удостоверение, стал внимательно его разглядывать. Потом, словно в нерешительности, опустил его в нагрудный карман. Заметив удивленный взгляд Брэтеску, он примиряюще поднял руку: — О нет, нет, не беспокойтесь, всего-навсего маленькая формальность. Завтра утром вы его получите обратно. А сейчас, мой друг, пойдемте поужинаем.

Брэтеску не оставалось ничего иного, как последовать приглашению. По дороге завязался непринужденный разговор. Надо отдать должное капитану Крупке, искусством светской болтовни он владел безупречно. «Хитрая бестия», — подумал Брэтеску, и при мысли об отобранном удостоверении у него по спине пробежал неприятный холодок. В столовой было шумно и людно. Усевшись за отдельный столик, Крупке хозяйским жестом подозвал вестового и заказал ужин. Затем, извинившись, куда-то вышел. Вдруг перед столом вырос огромный огненно-рыжий детина в форме лейтенанта.

— А, союзнички, черт бы вас побрал. — На громкий голос лейтенанта все повернули головы. Где-то сзади послышался ехидный голосок: «Ну вот, слава богу, хоть в столовой появились, а то в бою думаю: куда это они запропастились…»

— Слышишь, что фронтовики говорят? Я к тебе обращаюсь. Ты чего это делаешь вид, будто не замечаешь меня?!

— Вы пьяны, лейтенант, и будьте любезны оставить меня в покое! — Брэтеску в эту минуту невероятно захотелось со всего размаху двинуть в эту красную, словно заржавленную, морду. Он встал. Внутри все задрожало. И если бы не появившийся в дверях Крупке, скандал мог бы кончиться стрельбой. Увидев немецкого капитана, направляющегося к Брэтеску, лейтенант нехотя отошел от стола, продолжая поносить самыми последними словами румынскую армию.

— Извините, капитан, в период поражения все ищут виновников. Этого юного великана можно понять. Ему кажется, что виноваты румыны, а румыны, естественно, винят во всем немцев. Право, дорогой мой, надо быть выше всего этого… А вот и ужин.

Брэтеску вдруг заметил, как из полумрака открытой двери к нему, протянув руки для объятий, движется какая-то туша.

— Александру, дорогой мой, вышел из окружения!

«Вот она, западня, расставленная Крупке», — мелькнуло в мозгу у Брэтеску.

— Да ты вроде и не узнаешь меня, Александру. Неужто я так потолстел, что во мне нельзя узнать Фэникэ?

«Влип», — сверкнуло в голове. Чтобы как-то выиграть время и дорого продать свою жизнь, Брэтеску решил до конца разыграть роль оскорбленного офицера.

— Нет, господин капитан, я проучу этого сосунка, как оскорблять кавалера Михая Витязула и Железного креста. — И он шагнул мимо протянутых рук Фэникэ в направлении к двери. В этот момент из-за нее выглянула голова Ситеруша… И тут словно пришло озарение. Он вспомнил, кто такой был Фэникэ Илиеску для того капитана Брэтеску, который находился теперь в лагере для военнопленных где-то в глубине России. «У меня есть к нему письмо от сына…» Все идет прелестно. Надо проучить только этого рыжего танкиста. Он сбросил с плеч полушубок на руки Фэникэ, поправил на груди Железный крест и подошел к лейтенанту.

— Господин лейтенант, вы должны извиниться перед кавалером вашего ордена! Если вы этого не сделаете, я застрелю вас, как собаку. Слышите! — Краем глаза он увидел, как с автоматами наготове в столовую вошли Штефан Ситеруш и Думитру Бежан. Вдруг перед лейтенантом вырос капитан Крупке.

— И вы это сделаете немедленно! — прошипел он, угрожающе посмотрев на рыжего лейтенанта. В ответ послышалось какое-то жалкое лепетание вынужденного извинения. — А сейчас доложите вашему командиру полка, что вас арестовал комендант штаба армии на пять суток. Можете идти! — На лице Крупке на какое-то мгновение мелькнуло выражение досады. «Не мудрено — сорвалась очная ставка», — подумал Брэтеску. Но Крупке моментально овладел собой и любезно произнес:

— Господа, ужин же стынет.

— Благодарю вас, капитан, за ваше приглашение, я уже сыт, — продолжая сохранять благородную оскорбленность, отчеканил Брэтеску. — Фэникэ, у меня есть к вам письмо от сына. Пойдемте. Извините, капитан, за мной пришли мои солдаты. Мне пора. — С порога он краем глаза заметил настороженный взгляд коменданта…

По пути в село толстяк Фэникэ рассказывал про свои выгодные интендантские делишки. Брэтеску не слушал его. Одна и та же мысль сверлила голову: «Что послужило поводом к подозрениям коменданта? Где он переиграл роль румынского офицера? То ли на станции, то ли при встрече с ним?.. На станции!.. Ведь он же смотрел в окно и видел меня. Это он послал Фукса. Да, да, моя филантропия показалась ему странной!.. Ну, а этот болван, почему он не заметил, что я не Брэтеску?..»

— Слушай, Фэникэ, вот письмо. На душе у меня после всего случившегося очень скверно. Я зайду к тебе завтра. Ты не возражаешь?

— Да, да, понимаю. Ты знаешь, Александру, тебя так изменило окружение, что я никак не могу понять, ты ли это или не ты? Ну как угодно. Итак, до завтра!

Брэтеску прислушался к удаляющимся шагам Фэникэ и, убедившись, что тот не собирается возвращаться, хотел было повернуть в сторону села, но почувствовал, что кто-то стоит сзади него… Он сунул руку в карман, взвел курок пистолета и обернулся. Сзади него во тьме маячили два автоматчика…

— Дон капитан, может, этого Фэникэ ликвидировать, а? — И, не получив согласия, Бежан горячо добавил: — А мы вовремя пришли, дон капитан. Чуть что, мы бы нарубили котлет в этой столовой, будьте покойны… Радиограмму приняли.

Утро выдалось отличное. Ядреный морозец пощипывал лицо. На станции было пустынно. Где-то высоко, оставляя белую полосу, шел советский разведчик Пе-2. В селе раздались удары в рельсу. Немецкие танкисты поспешно прятались под навесы изб. Вдруг из-за угла крайнего дома появился комендант Крупке.

— А вот и я! Решил сам занести удостоверение и посмотреть, как вы здесь устроились. Да заодно еще раз лично извиниться за вчерашнее. — Но комендант не спешил отдавать удостоверение. Его явно интересовало что-то еще. Он медленно обошел машину, стоявшую под навесом. Потом, словно бы между прочим, заметил:

— Господин капитан, а номер на вашей машине немецкий. Уж не взяли ли вы ее у нас напрокат?

— Я, право, затрудняюсь вам ответить, мой капитан, ее выделили в немецком штабе для нашей службы.

— Ах, вот как! Возможно, возможно. А не скажете, капитан, уж не работала ли вчера ваша рация на передачу?

Брэтеску почувствовал, как что-то неумолимое сдавливает грудь. Стараясь не выдать своего волнения, он с предельным безразличием ответил:

— Весьма возможно…

— Я не очень затрудню вас, если попрошу дать текст этих радиограмм?

— К сожалению, господин капитан, я не имею инструкций, разрешающих мне сообщать секрет нашего шифра даже гестапо. (А сам подумал: «Наверно, уже кое- что расшифровал».) Но если это имеет для вас какое-либо значение, я могу сказать в общих чертах о содержании. — Капитан явно не собирался отказаться от того, чтобы узнать содержание, но и Брэтеску не принимал молчание за знак согласия.

— Вы не поймите меня превратно, капитан, но мне придется запретить работать вашей рации на передачу, так как это район дислокации немецкого соединения. — И, видя удивление Брэтеску, поспешил добавить: — Право, я здесь ни при чем, таково распоряжение начальника гарнизона генерал-майора фон Ауэ. — При упоминании этого имени Крупке пронзительно взглянул на Брэтеску. «Все ясно, мы оба знаем Ауэ по Испании. И он догадывается, кто я. Но почему не арестовывает, почему? — мучительно думал Брэтеску. — Впрочем, куда ему спешить. Я все равно никуда не убегу». В это время прозвучал отбой воздушной тревоги. К сараю подошел румынский лейтенант и полуофициально доложил:

— Господин капитан, ваше приказание выполнено. Мы здесь в роще, неподалеку от вас, чуть что, крикните — поможем, если потребуется.

— О, вы уже отдаете приказания, капитан! — воскликнул удивленно Крупке. — Сразу видно, инициативный офицер — везде командир.

— Вы преувеличиваете мои достоинства, господин капитан.

— Что вы, что вы. Я слышал от штабистов: вчера фон Ауэ познакомился с содержанием ваших пакетов. В них немало интересного говорится о ваших соображениях по использованию французских пушек на немецких лафетах. Интересно, очень интересно. А вы сами по образованию не артиллерист будете?

«Час от часу не легче», — подумал Брэтеску.

В этот момент резко и часто забили в рельсу. На горизонте показалась первая девятка «петляковых». Брэтеску успел заметить, как раскрылись люки и из них посыпались бомбы. От первой серии разрывов с танков слетели маскировавшие их ветхие крыши изб. Вскоре появилась вторая девятка. Сваливаясь в крутое пикирование, они с ревом выходили из него, оставляя за собой черную каплю летящей огромной бомбы…

Строян начал торопливо заводить машину. На ходу сворачивая антенну, из сарая выскочил Иван Чабан. При его появлении немецкий комендант, на мгновение оторопев, бросился ему навстречу. Затем взрыв. Горячая волна смрадной гари оранжевым отсветом полыхнула перед глазами Брэтеску. Словно в тумане, над ним проскользнуло широкое, с огромной красной звездой крыло самолета. «Вот бы таких Лукачу нам в Испанию», — мелькнуло в мозгу, и он почувствовал, как теплая дремота овладевает всем телом… А когда Брэтеску приоткрыл глаза, то сквозь отяжелевшие веки он увидел беспокойное лицо Штефана Ситеруша и улыбающегося капитана Крупке.

— Брэтеску, Родригос, Илие, дорогой мой, — теребил его Иван Чабан, словно боясь, что он уйдет, так и не дослушав его, — а нашелся-таки твой «К-17». Слышишь, нашелся!!!

…Очнулся Брэтеску от резкого запаха йодоформа, в купе немецкого санитарного поезда. За окном быстро пролетали верхушки деревьев и бесконечно долго ползло голубое небо. Мир перемещался куда-то назад в абсолютной тишине. Его очертания лишь изредка затуманивались, словно их чем-то размывало на чуть припорошенном снегом окне. Брэтеску хотел было повернуться, но острая боль резанула по всему телу. Нечто похожее на радость сверкнуло в мозгу: «Жив! Жи-и-и-в!»

Чуть скосив глаза, он заметил на противоположной стороне купе человека с высоко подвешенной ногой в гипсе. Сосед тонул в серой дымке и, проясняясь временами, превращался в капитана Крупке. Брэтеску скорее почувствовал, чем заметил устремленный на него тревожный взгляд лежащего напротив человека. Да, сомнения не могло быть. Это немецкий капитан Крупке. Надо было во что бы то ни стало вспомнить, почему он оказался здесь и что с ним произошло.

— Фрейлейн, принесите, пожалуйста, что-нибудь от головной боли, — послышался требовательный голос Крупке. Медицинская сестра неслышно встала и вышла в коридор. Легкий щелчок замка словно пробудил Брэтеску от нахлынувших на него тревожных мыслей. Он осторожно взглянул на Крупке.

— Родригос!

Брэтеску молчал. Молчал инстинктивно. Где-то в глубине сознания действовал рефлекс подпольщика. «Молчать… Молчать, — стучало у него в голове. — Молчать во что бы то ни стало».

— Родригос. Я «К-17»!

Брэтеску от неожиданности повернул голову. Острая боль заставила его сморщиться, но он пересилил ее и продолжал настороженно смотреть в глаза соседа.

— Иван Чабан мой однокашник по школе. Он автор стихов.

Брэтеску слабо улыбнулся и еле слышно произнес:

— Значит, мы оба выполнили боевое задание до конца.

Сосед приподнялся на руку и, чуть подавшись вперед, произнес:

— Все это так, мой друг, но мы опять оказались без связи… И нам придется начинать все сначала.

— Ничего, камарада, теперь нас двое, а это здесь целая интербригада!