Вымершие люди: почему неандертальцы погибли, а мы — выжили

Глава третья Неудачные эксперименты

В 1932 году в пещере Схул (гора Кармель) были найдены человеческие останки. Это произошло во время совместной экспедиции Британской школы археологии в Иерусалиме и Американской школы доисторических исследований. Директором была Дороти Гаррод из Кембриджского университета, однако она не присутствовала на раскопках, когда ее помощник Т. Д. Маккоун (из Американской школы) сделал открытие. Гаррод была любимой ученицей великого французского исследователя доисторических эпох аббата Анри Брейля и по его инициативе успешно раскопала Башню Дьявола в Гибралтаре, где нашла фрагментированный череп ребенка-неандертальца в 1926 году. Это стало решающим моментом в ее карьере, и вскоре она обратила свое внимание на Ближний Восток. Гаррод предстояло стать первой женщиной-профессором в Кембридже в 1939 году, когда она заняла кафедру археологии имени Диснея, хоть это назначение не обошлось без проблем. Вице-канцлер университета отметил, что ей предстояло быть «невидимым» профессором, поскольку уставом университета женщины во внимание не принимались. Ситуация изменилась после Второй мировой войны, в 1948 году, когда Гаррод уже успела стать одним из ведущих исследователей доисторических эпох^[101].

Благодаря работе Гаррод на Ближнем Востоке, были найдены останки неандертальцев в пещере Табун, а также на горе Кармель. Эти находки стали первыми звеньями цепи открытий, сделанных в этом регионе в XX веке, среди которых — пещеры Кебара, что неподалеку, Джебел Кафзех на юге и Амуд на северо-востоке. Некоторые из останков явно принадлежали неандертальцам, и это было ясно с самого начала, в то время как другие оставались открытыми для интерпретации. Считалось, что обитатели пещеры Схул были «современными людьми» и отличались от неандертальцев Табуна. Маккоун и Кит, описавшие окаменелости, в более поздней интерпретации переосмыслили их как единую популяцию «в муках эволюционного перехода» к неандертальцам и предкам^[102]. С тех пор вокруг этих окаменелых останков с Ближнего Востока разворачиваются споры; некоторые интерпретируют их как вариации одной популяции, другие же видят в них два разных вида.

Теперь многие считают, что окаменелости из пещер Схул и Джебел Кафзех представляют ранних, или архаичных, современных людей. Терминология показывает, насколько таксономические правила ограничивают понимание эволюционного процесса, для которого не существует временных границ. Даже если мы оставим в стороне явный парадокс, у нас все равно останутся вопросы. Кто же такой архаичный современный человек? Так он архаичный или современный? Даже беглого взгляда невооруженным глазом достаточно, чтобы понять: обладатели этих окаменелых останков довольно сильно отличаются от сегодняшних людей. Люди Схула и Кафзеха были крепкими, крупными и сильными. Анатомические особенности помещают их на ту линию эволюции, которая позже приведет к нам, и именно поэтому их называют современными людьми. Однако у них есть и много особенностей, характерных для некоторых Homo heidelbergensis среднего плейстоцена: раз они эволюционируют в сторону современных людей, то должны считаться архаичными. Такое положение дел я считаю неудовлетворительным. В этой книге я буду называть их просто протопредками, а более поздних — предками и буду по возможности избегать термина «современный».

Так когда же жили люди Схула и Кафзеха? Поможет ли это знание нашему пониманию? За последние два десятилетия были предприняты активные попытки установить, когда именно они присутствовали на Ближнем Востоке. Аналогичные попытки были нацелены на определение времени, когда неандертальцы находились в том же регионе. Отчасти задача заключалась в том, чтобы понять, жили ли эти два вида один подле другого. Если бы это можно было доказать, то мы могли бы говорить о периодах их сосуществования. С самого начала проблема заключалась в недостаточном «разрешении» доступных нам технологий. Теперь у нас есть понимание того, когда эти люди были рядом, но мы не можем с какой-либо степенью уверенности сказать, сталкивались ли они лицом к лицу.

Сопоставление результатов разных научных групп, использовавших различные методы датирования, указывает на широкий временной диапазон, от 100 до 130 тысяч лет назад, в течение которого неандертальцы из пещеры Табун и протопредки Схула и Кафзеха жили на Ближнем Востоке^[103]. Если мы примем за человеческое поколение двадцать лет, то выходит, что этот период охватывает 1500 поколений. Поскольку нам доступен лишь такой уровень детализации, мы просто не можем сказать, жили ли неандертальцы и протопредки бок о бок или же они пришли и ушли в разное время, не встретившись друг с другом.

Вот важный для этой главы вывод: люди, анатомические особенности которых предполагают принадлежность к ветви Homo sapiens, уже жили на Ближнем Востоке раньше 100 тысяч лет назад. Поскольку в Европе мы не находим предков раньше 36 тысяч лет назад, придется выяснить, почему им потребовалось так много времени, чтобы распространиться на континенте, соседствующем с Ближним Востоком. Мы вернемся к этому вопросу позже.

Появление протопредков на Ближнем Востоке 130–100 тысяч лет назад обычно объясняется географической экспансией африканской популяции на север во времена теплого и влажного климата, когда саванны расширялись за счет пустыни Сахара. Согласно этой точке зрения, Ближний Восток был связан местообитанием с районами тропической Восточной Африки, и африканская фауна, включая людей, проследовала на север, придерживаясь травянистых сообществ. Неандертальцам же было суждено попасть в регион с севера, во времена холодного и сухого периода около 70 тысяч лет назад. Согласно этой точке зрения, именно суровые условия европейского континента вытеснили неандертальцев на юг в то время, когда и протопредкам пришлось отступить обратно в Африку^[104]. Лаконичная история, однако было ли это на самом деле? Отрезок 130–100 тысяч лет назад был ознаменован относительным потеплением на Ближнем Востоке, совпавшим с глобальным потеплением последнего межледниковья. Это время обрамлено двумя ледниковыми периодами, однако было бы неправильно предполагать, что климат в течение этого длительного этапа оставался стабильным. Примерно 125 тысяч лет назад был теплый и влажный период, но за ним последовал теплый и чрезвычайно сухой период, начавшийся 122 тысячи лет назад, а затем еще один теплый и влажный период около 105 тысяч лет назад^[105]. Поскольку мы знаем, что на Ближнем Востоке в этот в целом теплый период находились протопредки и неандертальцы^[106], мысль о том, что неандертальцы попали в регион с севера, во время чрезвычайного похолодания, после того как протопредки исчезли, кажется невероятной.

Вместо этого мы обнаруживаем протопредков и неандертальцев живущими на Ближнем Востоке, когда там тепло. Существенные погрешности в датировке периодов их проживания не позволяют сказать, присутствовал ли один вид, когда климат был влажным, а другой — когда климат был сухим или же оба занимали область, когда там было влажно или сухо. Есть ли какие-то другие доказательства, которые могли бы помочь нам определить климатические условия, в которых эти люди жили на Ближнем Востоке? Некоторые исследователи обратили внимание на животных, окаменелые останки которых были найдены в пещерах, занятых людьми. Вдруг они дадут подсказки?

Регион находится на стыке пояса средних широт, который мы описали в предыдущей главе, и южного ответвления, ведущего к южной оконечности Африки. Здесь три основных вида окружающей среды — средиземноморские редколесья, сухие степи и субтропические пустыни — находятся в тесном соседстве, и площадь, охватываемая каждым из них, варьировалась в зависимости от температуры и количества осадков^[107]. Животные, характерные для каждого из этих типов окружающей среды, реагировали на изменяющиеся условия, и их судьба была переменчива^[108]. На мой взгляд, доказательства того, что протопредки пришли в регион с юга вместе с распространением африканской фауны на север, притянуты за уши.

Слишком сильный акцент был сделан на перемещениях фауны. Это стало совершенно ясно, когда ученые обнаружили, что млекопитающие плейстоцена реагировали на изменение условий индивидуально, а не как фауна^[109]. Согласно этим интерпретациям, не только протопредки прибыли с юга вместе с африканской фауной, но и неандертальцы пришли с севера с палеарктической фауной^[110]. Так что же мы действительно можем узнать благодаря окаменелостям животных, найденных рядом с людьми в пещерах на Ближнем Востоке, о климатических и экологических условиях в те времена, когда эти люди там жили? Ответ, кажется, заключается в вариациях местных условий, в значительной степени вызванных дождями и засухой.

Сегодня Ближний Восток — место, где вода является наиболее важным экологическим ограничительным фактором^[111]. Судя по всему, вода была решающим фактором и во время последнего межледниковья, когда неандертальцы и протопредки заняли регион. Свидетельство о жизни животных, связанных с протопредками, дошедшее до нас в наилучшей сохранности, было найдено в Кафзехе^[112]. Давайте посмотрим, какие виды животных здесь жили. Среди наиболее распространенных травоядных — дикие коровы и благородные олени. Ни один из этих видов, как ни странно, не является африканским по происхождению. Напротив, это были виды, типичные для средних умеренных широт, занимавшие широкий спектр местообитаний, преимущественно открытые редколесья и кустарниковые степи. Еще одним видом была иранская лань, которая также обитает в редколесьях, например, среди тамарисков. Этот вид естественным образом распространился по Северо-Восточной Африке до современного Ирана, поэтому мы также не можем считать его показателем распространения из Африки.

То же самое можно сказать и про других травоядных млекопитающих. За первой тройкой следуют безоаровый козел, дикий кабан и обыкновенная газель. Все они являются видами пояса средних широт: коза населяла скалистые местообитания от Малой Азии до Ближнего Востока и Синд^[113], газель родом из редколесий Египта, Ближнего Востока и Аравийского полуострова вплоть до Ирана, а кабан был распространен на большей части территорий умеренной Евразии, в открытых редколесьях и кустарниковых степях. Эти виды указывают на скалистые местообитания и открытые редколесья, которые сегодня все еще можно найти в этом регионе. Мы могли бы добавить к этой группе и вымершего узконосого носорога. Этот вид также был найден в Кафзехе, но в меньшей пропорции. Тем не менее он тоже был широко распространен, обитал в саванноподобном открытом редколесье, а также в умеренной Евразии.

Нельзя забывать и о лошадях; присутствие вымершей североафриканской лошади использовалось в качестве доказательства связи с Африкой^[114]. Эта лошадь, как и другие виды, которые мы уже рассмотрели, принадлежала к видам пояса средних широт. Мы мало знаем о ее среде обитания, однако, вероятнее всего, эта среда включала открытые или полуоткрытые пастбища. И еще три вида животных, нетипичные для фауны пещеры, все же фигурируют в списке в поддержку африканской теории. Конгони — вид, который когда-то жил в зонах травянистых сообществ по всей Африке, вплоть до Марокко на севере, поэтому его присутствие на Ближнем Востоке неудивительно: это была северная окраина его естественного ареала. Аналогично, гиппопотам был когда-то широко распространен по всей Африке и мог жить и в северной части рифтовой долины на Ближнем Востоке, пока там была вода. Наконец, одногорбый верблюд — вовсе не африканец. Поскольку все существующие одногорбые верблюды одомашнены, их естественный ареал трудно определить, но археологические данные свидетельствуют о том, что он включал в себя по крайней мере пустыню Аравийского полуострова^[115]. Также в поддержку африканской версии приводится тот факт, что в Кафзехе в больших количествах была обнаружена скорлупа страусиных яиц; страусы также были широко распространены когда-то на севере Африки. На Ближнем Востоке они встречались вплоть до 1914 года, а выжившие популяции Западной Сахары живут сегодня в пустынно-степных зонах^[116].

Аналогичные доводы были подкреплены примером мелких млекопитающих, найденных в Кафзехе. Например, там не было хомяков и палеарктических полевок, а были, среди прочих, песчанки^[117], однако они служат лишь для демонстрации наличия одних местообитаний и отсутствия других. Полная картина, которую нам дает Кафзех, представляет собой мозаику местообитаний, вероятно, на стыке трех основных типов среды Ближнего Востока. Основные виды указывают на средиземноморские редколесья, но не на густые леса^[118], менее распространенные виды говорят о присутствии сухой степи и субтропической пустыни, козы свидетельствуют о том, что в этом районе была скалистая среда обитания, а бегемоты указывают на наличие стоячей воды, которая могла быть сезонным явлением. Фауна Схула — еще одного места жительства протопредков в последнее межледниковье — показывает нам очень похожую картину^[119].

Жили ли их современники-неандертальцы в подобных условиях? Для сравнения со Схулом и Кафзехом у нас есть только пещера Табун. Неандерталец из Табуна жил около 122 тысяч лет назад^[120]. Окружавшая его фауна похожа на фауну Схула и Кафзеха, хотя пропорции разных видов различаются. Заманчиво истолковывать отсутствие видов, характерных для засушливых степей и пустынь, как отражение климатических отличий теплого и влажного периода, когда неандертальцы жили в регионе. Однако в любом случае эти виды не изобиловали в Схуле и Кафзехе, поэтому их отсутствие может просто отражать плохую выборку редких видов в пещере Табун. Что действительно поражает — преобладание иранских ланей и, в меньшей степени, горных газелей. Это может говорить о том, что неандертальцы Табуна питались видами, которые находили в открытых саванноподобных лесах. Такая интерпретация была подкреплена исследованием фитолитов — жестких микроскопических остатков растений, — которые показали, что область вокруг пещеры Табун во времена неандертальцев была редколесьем средиземноморского типа^[121].

Судя по всему, протопредков меньше интересовали относительно некрупные виды животных, которых употребляли в пищу неандертальцы. По-видимому, они довольствовались более крупными животными, обитавшими в более густом лесу, а также видами открытых степей и полупустынь. Но поскольку доступная нам информация основана на немногочисленных археологических объектах, любые наши выводы о поведенческих различиях между неандертальцами и протопредками остаются предварительными. Основываясь на имеющихся данных, наверняка можно сказать одно: с началом глобального похолодания, около 80 тысяч лет назад, протопредки вообще пропали со сцены. За период с этого момента и до 38 тысяч лет назад у нас нет надежных данных о предках любого рода на Ближнем Востоке, несмотря на то что в это время происходила экспансия предков из Африки (см. главу 4)^[122]. Вместо этого в то же время мы продолжаем находить в том же регионе неандертальцев.

Два археологических памятника, ключевые для нашего понимания жизни неандертальцев Ближнего Востока после 80 тысяч лет назад, — пещеры Кебара (гора Кармель) и Амуд (к северо-западу от Галилейского моря). Археологические слои, связанные с жизнью неандертальцев в Кебаре, датируются периодом 75–40 тысяч лет назад, а в Амуде — 81–41 тысяча лет назад^[123]. Датировка Кебары предполагает повторное заселение этого места, в основном позднее 70 тысяч лет назад и вплоть до 43 тысяч лет назад. Это время совпадает с более холодным периодом, чем предшествовавшее межледниковье, но в целом оно было относительно мягким. Его обрамляли два эпизода суровых холодных и засушливых условий (70 тысяч лет назад и 47–42 тысячи лет назад)^[124]. Большинство датировок пещеры Амуд также попадают в эти временные рамки, а два уровня с захоронениями были датированы отрезками 53 ± 8 и 61 ± 9 тысяч лет назад соответственно. В совокупности эти даты подсказывают, что неандертальцы находились в этом районе в течение более холодного (в сравнении с предыдущим) периода, однако, вероятно, их не было в самые холодные и засушливые времена.

На Ближнем Востоке есть и другие места, связанные с периодом последнего межледниковья и с более поздним периодом охлаждения климата, но большинство из них известны лишь благодаря каменным орудиям и останкам животных. Проблема заключается в том, что неандертальцы и протопредки создавали одинаковые инструменты^[125], так что, не имея ископаемых останков, мы не можем различить создателей этих артефактов. На самом деле подобные инструменты встречаются по всей Северной Африке и вплоть до Южной Африки^[126] и свидетельствуют о технологических переменах. Они сменили распространенные по всему миру рубила, которые изготавливали Homo erectus, а позже и Homo heidelbergensis.

К югу от Ближнего Востока останки неандертальцев не были обнаружены, и поэтому предполагается, что весь Африканский континент был занят одним видом, который я назвал протопредком. Однако идентифицировать людей непросто. Мы уже видели, насколько трудно атрибутировать виды, которые, как кажется, относятся к нашим родовым, но при этом сохраняют архаичные черты. Это справедливо для всех предков, которых мы находим до 38 тысяч лет назад^[127]. Один из способов избежать навешивания ярлыков, которые мешают описать непрерывный путь развития жизненных форм, — разделять анатомическую и поведенческую современности. Другими словами, люди начали становиться современными с анатомической точки зрения (как наши протопредки), но не были действительно современными (как наши предки), пока не развили поведение, характерное для нас.

Попытка разделить анатомию и поведение стала ответом на растущую неясность в отношении окаменелых останков, которые мы могли точно определить как принадлежащие к человеческому роду, и теми, которые уже были близки к предку, но все еще сохраняли черты, выдающие древнюю связь с одной из популяций Homo heidelbergensis. Больше нет противоречий в лаконичной истории об эволюции и революционной роли человека^[128]. Переход от протопредка к предку был постепенным, с региональными вариациями, и происходил в течение длительного времени. Приоритеты сместились, теперь споры ведутся вокруг того, когда мы впервые обнаруживаем свидетельства родственного нам поведения.

Одна сторона в этой новой дискуссии считает, что предки внезапно появились 50 тысяч лет назад. Сторонники этой версии говорят: «Разумно предположить, что переход к полностью современному поведенческому типу и географическая экспансия современных людей были также побочными продуктами полезной избирательной генетической мутации»^[129]. Мне эта идея не нравится по той простой причине, что нет абсолютно никаких доказательств какой-либо мутации, которая внезапно сделала наших предков современными. Постепенное возникновение поведения, которое мы отождествляем с предками, кажется более правдоподобной версией.

Как часто бывает в таких дебатах, спор создал два лагеря, и похоже, что противники внезапного появления современных форм поведения приложили несоизмеримые проблеме усилия к поиску доказательств обратного. Проблема начинается с определения того, что такое современное поведение. Не все, кто пытается ответить на этот вопрос, придерживаются одного мнения^[130]. В последнее время как признак современного поведения стали рассматривать украшения. Вместе с искусством личные украшения считаются «неоспоримыми выражениями символизма, который равнозначен современному человеческому поведению»^[131]. Итак, обратимся к украшениям.

Если определять современное человеческое поведение по наличию ожерелий или предметов искусства, то, согласно недавним открытиям, оно дало о себе знать еще 164 тысячи лет назад в Южной Африке^[132]. И подобные открытия не ограничиваются Южной Африкой. Перфорированные раковины морских моллюсков, которые, как считается, были обработаны человеком для ожерелий, также находили на севере Африки и на Ближнем Востоке. Все эти артефакты предположительно старше 73,4 тысячи лет^[133]. И все они созданы задолго до мутации, которая 50 тысяч лет назад должна была сделать наших предков действительно современными (саму мутацию, к слову, еще не нашли).

В итоге мы находим бусы на археологических раскопках в Северной Африке, на Ближнем Востоке и в Южной Африке, их датировка охватывает огромный период примерно с 130 до 73 тысяч лет назад. Кроме этого, в Южной Африке были обнаружены кусочки обработанной охры, которые оказались еще более древними, изготовленными примерно 164 тысяч лет назад. Можем ли мы довольствоваться определением современного поведения человека, основанным на продырявленных ракушках и кусочках обработанной охры? Чем пристальнее мы рассматриваем такие находки, тем острее встает этот вопрос.

Из Южной Африки у нас есть 39 перфорированных раковин моллюска (Nassarius kraussianus) времен среднего каменного века, найденных в пещере Бломбос, датируемых 75,6 ± 3,4 тысячи лет^[134]. Человеческие останки, найденные на этом объекте, состоят из фрагментов зубов, недостаточных для того, чтобы с уверенностью говорить об их принадлежности протопредкам^[135]. Еще у нас есть две перфорированные раковины родственного вида (Nassarius gibbosulus) из старых коллекций Музея естественной истории в Лондоне^[136]. Они из пещеры Схул, которая, как мы знаем, связана с протопредками. Были проведены тщательные исследования некоторых отложений, оставшихся на раковинах. Их связали с образцами отложений, сохранившимися от раскопок начала XX века, на объекте, где были найдены человеческие останки, поскольку там больше не было материалов, доступных для археологов. Потенциальные ошибки, которые могло вызвать датирование образца из старых коллекций, очевидны. Но именно таким образом две маленькие ракушки из Схула с дырками по бокам «доказали», что протопредки на Ближнем Востоке были современными с поведенческой точки зрения.

Находки с севера Африки тоже не впечатляют. Сохранилась одна перфорированная раковина N. gibbosulus (того же вида, что и в пещере Схул и в старой коллекции в парижском Музее человека) из Джеббана в Алжире — стоянки без человеческих останков, точная датировка которой не установлена^[137]. Наконец, есть 13 перфорированных раковин, также N. gibbosulus, из грота Тафоральт в Марокко^[138]. Утверждается, что их возраст 82 тысячи лет, однако возрастной диапазон археологических слоев, в которых были обнаружены раковины, составляет от 73,4 до 91,5 тысячи лет назад, так что они могли появиться когда угодно в этот почти 20-тысячелетний период времени. То, что их создатели были протопредками, утверждается лишь на том основании, что в Северной Африке не были найдены окаменелые останки неандертальцев. Останки создателей бусин из грота Тафоральт попросту не обнаружены.

В целом, 55 перфорированных раковин из одного южноафриканского, одного ближневосточного и двух североафриканских мест раскопок, охватывающих 57 тысяч лет человеческой истории, — это все, что мы имеем в качестве доказательств, что люди, жившие до 50 тысяч лет назад, были современными с поведенческой точки зрения. Поскольку мы не нашли ни одного подобного артефакта на неандертальских местах примерно того же времени, мы заключаем, что неандертальцы были поведенчески архаичными, иными словами — не очень смышлеными. Такого рода доказательствами иллюстрируют, как с когнитивной точки зрения совершенные и поведенчески современные предки якобы подтолкнули к исчезновению примитивных неандертальцев.

Также утверждалось, будто эти находки показывают, что практика перфорирования раковин для ожерелий была широко распространена в то время среди протопредков по всей Африке. Пещеры Пинакл-Пойнт в Южной Африке, где была найдена обработанная 164 тысячи лет назад охра, якобы также свидетельствуют об использовании человеком побережья^[139]. Но если люди впервые начали использовать побережье 164 тысячи лет назад, они не могли начать делать ожерелья из перфорированных раковин морских моллюсков до того, потому что до прихода на побережье раковин у них попросту не было. Похоже, что работа с раковинами говорит нам не о когнитивных способностях людей, а о ситуации, в которой эти материалы стали им доступны.

Мы вернемся к использованию побережья и его ресурсов в следующей главе. А пока хочу обратить ваше внимание на два фундаментальных для нашей эволюции ресурса: траву и пресную воду. Именно эти два решающих элемента способствовали географической экспансии популяций H. heidelbergensis, протопредков и предков. Трава и пресная вода, а не прибрежные ресурсы, как часто утверждается, были главными факторами, определявшими географическую экспансию человека на протяжении большей части нашей истории^[140]. Трава создавала импульс.

Сегодня растения ответственны за связывание углерода во время фотосинтеза — процесс, при помощи которого они генерируют энергию одним из трех способов. Два основных известны как процессы С3 и С4. Третий метод используется меньшим количеством растений, в первую очередь кактусовыми, и не имеет для нас большого значения. На протяжении большей части истории растений использовался процесс С3, а фотосинтез С4 появился только около 20–25 миллионов лет назад^[141], однако растения, практиковавшие С4, еще долго оставались редкими. Звезды среди растений С4 — это травы, им особенно хорошо живется в теплом климате с низкими концентрациями углекислого газа в атмосфере. Растения С3, напротив, лучше справляются в более прохладном климате. Снижение уровня содержания углекислого газа в атмосфере около 6–8 миллионов лет назад дало травам преимущество в теплой среде, и эти растения начали распространяться в нескольких регионах^[142], что стало началом нового мира лугов и саванн.

Появление С4-трав в Африке происходило по схеме, которая началась 8 миллионов лет назад на экваторе, где были самые теплые климатические условия, предпочтительные для этих растений. Более холодной южной части Африки они достигли 5 миллионов лет назад^[143]. Потребовалось некоторое время, прежде чем эти травы начали доминировать в целых регионах. Примечательно, что в Восточной Африке мы наблюдаем серьезный сдвиг в пользу С4-трав после 1,8 миллиона лет назад, а признаки появления открытых пастбищ с преобладанием С4 становятся заметными только позже миллиона лет назад.

Это означает, что во время раннего периода эволюции проточеловека 8–1,8 миллиона лет назад обширные регионы Африки представляли собой мозаику растительности, включавшую небольшой элемент травянистых сообществ. Неудивительно, что ранние протолюди жили в мозаичных местообитаниях и, как мы узнали из главы 1, никогда не отдалялись от леса. Возможно, неслучайно мы впервые встречаем H. erectus именно в то время, 1,8 миллиона лет назад, когда начался сдвиг, благоприятствовавший распространению травянистых сообществ С4. Если следовать логике аргумента, выдвинутого в прологе, то расширявшиеся травянистые сообщества были периферийными областями открытого редколесья — главной среды для протолюдей с маленьким мозгом. Именно на этих окраинах, где популяции подвергались экологическому стрессу, мы и ожидаем найти инновации.

Homo erectus вышел на открытые поля, но и деревья не совсем оставил. То, что мы наблюдаем, было шагом к использованию мозаик местообитания, в основном представленных саваннами и открытыми травянистыми сообществами. Там было много крупных пасущихся животных, которых оказывалось легче найти, и была обеспечена разнообразная диета, включавшая мясо. В более густых лесах животных было меньше, и их поиск осложнялся густой растительностью.

Лучшими территориями были такие, где открытые мозаики местообитаний соседствовали с водой. Там людям не приходилось далеко ходить, чтобы утолить жажду, и вода привлекала потенциальную добычу. Водно-болотные угодья — богатая и продуктивная среда — играли важнейшую роль в эволюции жизни и были тесно связаны с деятельностью человека^[144], поэтому неудивительно, что почти все археологические объекты, связанные с H. erectus, H. heidelbergensis и протопредками, относились к этому типу^[145].

Ко времени H. heidelbergensis мы уже обнаруживаем сильного хищника, способного ловить крупную дичь из засады и занимающего уверенную позицию. Позже этому выдающемуся охотнику придется столкнуться с эволюционной дилеммой: стать легким и расширять свой диапазон или сохранить тело, дающее преимущество в охоте на больших травоядных с близкого расстояния. Те виды, которые пошли по пути крепкого телосложения, долгое время преуспевали в мозаичных местообитаниях, но поскольку климат между 70 и 20 тысячами лет назад ухудшился, многие зоны растительности стали открытыми, и все они вымерли, как и крупные животные, совместно с которыми они эволюционировали. К этим вымершим видам относились неандертальцы Европы и Азии, протопредки и H. erectus в Азии.

У H. erectus мы видим зачатки телосложения, способствующего выносливости, бегу и ходьбе. Со временем у некоторых популяций оно становилось все более совершенным^[146]. Среди популяций, пожертвовавших силой ради легкости, дающей поведенческое разнообразие, были те, кто жил на открытых, семиаридных территориях северо-востока Африки. Считается, что этот тип телосложения позволил расширить территории, где можно было охотиться, и помогал быстрее настичь добычу. Вероятно, на засушливых и сезонных территориях, где это телосложение совершенствовалось, способность к расширению диапазона давала и другие преимущества.

Большая часть эволюции от H. erectus до протопредка и далее происходила в мире, где вода — главный ограничивающий фактор продуктивности окружающей среды — была в дефиците^[147]. Способность искать недолговечные, разбросанные на обширных территориях источники воды и отслеживать сезонное прорастание травы была в числе приоритетов. И снова эволюция была активна на окраинах мозаичных местообитаний, то есть на основных территориях коренастого H. heidelbergensis и некоторых из его потомков — родственников протопредка. Поскольку все более обширные регионы оказывались под влиянием череды дождей и засух, а также сезонных травянистых сообществ, людям, выжившим в некогда окраинных районах, повезло, и они процветали.

Неудивительно, что мы находим протопредков в открытых семиаридных редколесьях, травянистых сообществах и степных мозаиках на Ближнем Востоке, в таких местах, как Схул и Кафзех, около 130–100 тысяч лет назад. Их появление там могло быть частью более широкой территориальной экспансии, возможно, из Северо-Восточной Африки, где были найдены самые ранние протопредки^[148], в соседние районы с похожим местообитанием. Эта экспансия могла заставить их довольно быстро пересечь семиаридные территории Северной Африки со схожим климатом и средой обитания и дойти вплоть до Атлантического побережья Марокко, где подтверждено их нахождение 160 тысяч лет назад^[149]. Эта экспансия проходила через западную часть пояса средних широт, однако море, горы Ближнего Востока и неандертальцы, вероятно, не позволили ей продлиться на северное побережье Средиземного моря. Ранние датировки по Эфиопии и Марокко свидетельствуют, что экспансия с востока на запад проходила в более прохладных и относительно сухих условиях, которые были и более благоприятными для протопредков, привыкших жить в полузасушливой среде^[150]. Это подсказывает нам, что ранние люди неплохо выживали в пересушенных регионах и могли перемещаться далеко по безлесным ландшафтам в поисках воды и продовольственных ресурсов, рассредоточенных по обширным территориям. Возможно, это была ранняя попытка не ограничиваться открытыми мозаичными редколесьями, доставшимися им в наследство. Возможно также, имел место быстрый рост населения, который случается, когда благоприятные обстоятельства создают оптимальные условия, и напоминает экспансии, которые мы рассмотрим позже в этой книге в связи с Австралией и Евразийской равниной.

Засушливость на Африканском континенте, Ближнем Востоке и Аравийском полуострове до 130 тысяч лет назад могла создать фрагменты местообитаний и ограничить тропические леса центральными частями континента, как мы это можем наблюдать сегодня. Получившееся лоскутное одеяло из редколесий и саванн, разбитое на части семиаридными и пустынными территориями, могло способствовать разделению человеческих популяций на изолированные группы. Некоторые терпели невзгоды и исчезали, тогда как другие, вроде тех, что распространились по всей Северной Африке, процветали или, по крайней мере, выживали. Мы находим доказательства этого раннего разделения населения в период 190–130 тысяч лет назад среди живых африканцев^[151].

Генетики рассмотрели ныне живущее население со всего мира, чтобы выяснить, каким образом мы все взаимосвязаны. Подобные исследования становятся все более детальными и дают неплохую картину нашего расселения по всему миру из небольшой исконной популяции^[152]. О глобальной экспансии мы поговорим в следующих главах. Из этих исследований также становится ясно, что африканские популяции обладают наибольшим генетическим разнообразием, следовательно, у них было больше времени для накопления мутаций. Наличие какой-либо мутации служит маркером, связывающим различные современные популяции, а также помогает оценить время разделения разных популяций (см. главу 1). Общий вывод, который мы можем сейчас сделать: все генетическое разнообразие, накопленное до 80 тысяч лет назад, встречается только у живущих африканских популяций. Только после этой временной отметки мы находим специфические мутации, которых нет у африканцев и которые говорят о переселении в другие части мира^[153].

Вполне возможно, что географическая экспансия, происходившая в Африке до 80 тысяч лет назад, затронула и прилегающие районы. В ней также участвовали популяции протопредков, а также самых ранних предков. Мы видели, как протопредки достигли Ближнего Востока, поэтому не было бы неожиданностью, если бы их нашли еще и на Аравийском полуострове, и в Индии. Но когда эти группы населения вымерли, их сигнал был потерян. Жители ближневосточных пещер Схул и Кафзех, с которых мы начали эту главу, доказывают нам, что не все истории заканчивались успехом. Позднее 100 тысяч лет назад эти люди исчезли, а климат ухудшился. Они могли исчезнуть из-за потери ресурсов или местообитания, или же их могли вытеснить другие люди, неандертальцы. Возможно, мы никогда этого не узнаем. Как бы то ни было, эти протопредки, их ожерелья и все с ними связанное прекратило существование. Возможно, это лишь один из многих неудачных экспериментов, которые мы никогда не сможем полностью понять. В крайне нестабильном мире случайностей и климатических изменений многие популяции людей попросту исчезли.