Александр Образцов
«ПРИГОРОД»
Действующие лица
Коляскин, 32 года
Тимофеева, его жена, 28 лет
Горчичников, 35 лет
~
Комната в деревянном доме. Начало мая. Солнце светит так, что блеск от половиц слепит глаза. Видно, что в этом доме уютно, без особых затей живут десятилетиями одни и те же люди.
Входят трое — Горчичников, Коляскин и Тимофеева.
Горчичников в просторном пиджаке, коротковатых брюках, в белой рубашке с узким галстуком. Он скорее всего альбинос.
Коляскин в спортивном шерстяном костюме с боковой белой полосой, с надвинутыми на локти рукавами. Похож иногда на кота — цепок и усат.
Тимофеева небрежно причесана, юбка на ней кажется надетой задом наперед, и блуза мешком, но — странное дело — иногда она так повернется, так поднимет руки, поправляя волосы, что женское в ней буквально оглушает наших героев.
ГОРЧИЧНИКОВ. Присаживайтесь, друзья.
Коляскин и Тимофеева садятся за стол к стене, не глядя друг на друга. Горчичников, непривычно озабоченный хозяйскими обязанностями, стоит столбом посреди комнаты. Для него каждый следующий шаг — загадка. Вот и теперь он знает, что гостей надо угощать, но знает одновременно и о том, что их надо занимать. Поэтому и стоит.
ГОРЧИЧНИКОВ. Здесь у нас комната.
Коляскин и Тимофеева молча смотрят на Горчичникова, занятые друг другом. Он принимает их молчаливые взгляды за осуждение и еще больше теряется.
ГОРЧИЧНИКОВ. Потолки, конечно, низкие. Не то что в городе. Вы уж меня извините, друзья, но водки у меня нет. Может быть, попьем чай с вареньем и вчерашними блинами? Мать моя их испекла, а с утра ушла к своей сестре, так что блины вчерашние. Но иногда они чуть-чуть подсохнут с краев и напитаются маслом, вкус у них становится своеобразный, лично я люблю. (Пауза.) Тогда я мигом схожу в магазин за железной дорогой по случаю воскресенья и принесу водки. (Пауза.) Или вина? Петр Викторович?
КОЛЯСКИН. А?
ГОРЧИЧНИКОВ. Чего принести? (Пауза.) Тогда я принесу чаю на первый случай. (Подходит к этажерке, достает толстую конторскую книгу.) Здесь у меня вклеены заметки со всех концов света, в основном из газет «Советская Россия», «Труд» и «Известия» — различный жизненный материал. Пока я поставлю чай, вы их можете вслух зачитать.
Кладет раскрытую книгу на стол перед Коляскиным. Уходит.
Коляскин, нахмурившись, смотрит в книгу. Долгая пауза.
ТИМОФЕЕВА. Ты будешь читать или нет?
Коляскин вздрагивает.
КОЛЯСКИН (читает). «В английском городе Бристоле произошло необычное происшествие: студент упал с моста в реку с высоты сто девять метров. Но все обошлось благополучно: он отделался легкими ушибами. А спасло его широкое пальто — расстегнувшись, оно сыграло роль парашюта».
Пауза. Входит Горчичников.
ГОРЧИЧНИКОВ. Скоро будем пить чай.
Уходит.
КОЛЯСКИН. Ты это…
ТИМОФЕЕВА (живо). Чего?
КОЛЯСКИН. Глохни, говорю!
ТИМОФЕЕВА. Чего-о?
Входит Горчичников. В левой руке, в тарелке, горкой — блины. В правой — банка с вареньем.
ГОРЧИЧНИКОВ (оживленно, подготовив реплику на кухне). У нас здесь, в городе Отрадное, произошли в этом месяце события. Пошла, как обычно, на нерест разнообразная рыба в реке, и местные жители с орудиями лова…
ТИМОФЕЕВА (Коляскину). Ты пожалеешь! Поздно будет!
КОЛЯСКИН (Горчичникову). И чего?..
ГОРЧИЧНИКОВ…а их всех собрали и увезли в город на катере. И показали по телевизионной второй программе. И теперь, когда я говорю, к примеру, в нашем цеху о том, что я из Отрадного, люди почему-то вспоминают этих браконьеров, и только. Хотя в нашем городе родились и окончили школу такие известные люди, как ректор политехнического института…
КОЛЯСКИН (Тимофеевой). А тот студент? А?
ТИМОФЕЕВА. Чего-о?
КОЛЯСКИН. В черном пальто? Забыла?
ТИМОФЕЕВА. Это который с моста упал? (Улыбаясь, смотрит на Горчичникова, предлагая ему повеселиться вместе с нею.)
КОЛЯСКИН. Ты не уходи! Ты не уходи! Сам он за тобой пошел, да? Сам пошел, время у него лишнее за всякими ходить! Ему зачеты сдавать надо, а он будет за всякими бегать! Он же понимал, что его могут вывести в скверик, какой-то муж тех, за кем он бегает, и положить на дорожку головой к институту!
ТИМОФЕЕВА (живо). Зверь!
КОЛЯСКИН (показывая на нее пальцем). А-а!
ТИМОФЕЕВА. Чем он тебе? Что он тебе — мешал?
КОЛЯСКИН (угрожающе). А-а!
ТИМОФЕЕВА. Пошел человек — не в себе, постоял бы, одумался и ушел. Так нет, надо себя показать, свою бескультурность по отношению! Зверь!
КОЛЯСКИН (вставая). А-а!
ГОРЧИЧНИКОВ. Чай кипит! Не ссорьтесь, друзья. Сейчас будем пить. Петр Викторович! Ситдаун. Плиз.
Коляскин садится, переводит взгляд на Горчичникова, но того уже нет.
КОЛЯСКИН. Сам бы он не пошел!
ТИМОФЕЕВА. А вот и сам!
КОЛЯСКИН. Мужчина («жч» произносит по написанию) сам не ходит. Его ведут.
ТИМОФЕЕВА. А он — сам!
КОЛЯСКИН. Нет, не сам!
ТИМОФЕЕВА. А вот — сам!
КОЛЯСКИН. А почему?
ТИМОФЕЕВА. Что?
КОЛЯСКИН. Почему — сам?
ТИМОФЕЕВА. Потому что все вы такие! За каждой юбкой!
КОЛЯСКИН. А-а! Значит, я остальных еще не знаю? А-а! Так ты им передай!..
Входит Горчичников с заварным чайником.
ГОРЧИЧНИКОВ (заготовив на кухне фразу). В нашем городе Отрадное отдельные дома отапливаются печками…
КОЛЯСКИН. Я так делаю — удар прямой правой (производит холостой удар), и он уже думает о другом! Или вообще уже не думает!
Горчичников наливает чай в чашки.
ТИМОФЕЕВА (Горчичникову). Мне только на самое донышко. Я не купчиха какая-то — самоварами пить.
КОЛЯСКИН. А мне лей одну заварку. Только без мусора! Я эту пакость потом полчаса отплевываю.
ТИМОФЕЕВА. Петрунчик, что ты такой?..
КОЛЯСКИН. Я в ночь когда работаю вместо машиниста, я целую пачку выпиваю. А потом весь день ходишь — ни в одном глазу. Вот тогда мне не попадайся. Ух, веселый я какой делаюсь, когда ночь не посплю! А это часто бывает — ну, Алена! Кончай! Жить не могу!
Хватает Тимофееву за руку, вытаскивает ее из-за стола, они уходят в боковую комнату. Горчичников ошеломлен.
ГОРЧИЧНИКОВ (стоя посреди комнаты, кося глазом на дверь боковой комнаты). Там спальня, друзья!.. (Пауза.) Там мать моя ночует!.. (Пауза.) Мы ведь должны после легкого ленча посмотреть действительно природу по реке! У нас крутые берега!.. (Пауза.) У меня есть друг детства, диспетчер грузового района… (Громко, подойдя к двери.) Навигация уже началась! Хорошо пройти на буксирном катере…
Распахивается дверь, голый по пояс Коляскин высовывается в нее.
КОЛЯСКИН. Что тебе?
ГОРЧИЧНИКОВ. Так ведь, Петр Викторович…
КОЛЯСКИН. Глохни!
Захлопывает дверь.
ГОРЧИЧНИКОВ (громко). Алена Васильевна, это я, Горчичников… Вы слышите?.. У нас представления, видимо, отличаются от предусмотренных вами для себя!.. Особенно моя мать, которая по существу родилась в дореволюционные годы…
Поправляя прическу, появляется румяная и смущенная Тимофеева.
ТИМОФЕЕВА (в глубину спальни). Просто как грузин какой-то — схватил и потащил! (Горчичникову, тихо.) Он сейчас злой.
Появляется Коляскин. Усы у него топорщатся.
ГОРЧИЧНИКОВ. Чай стынет, друзья! (Поспешно уходит на кухню.)
Тимофеева и Коляскин молча садятся, выпивают по чашке чая. Коляскин ест одновременно блины один за другим.
КОЛЯСКИН (шумно выдохнув, оглядывается). Это мы где?
ТИМОФЕЕВА (также оглядываясь с недоумением). Действительно, в какую-то деревню попали.
КОЛЯСКИН (кивает на дверь). А это кто?
ТИМОФЕЕВА (достает зеркальце, смотрится в него). Это из нашего цеха один мужчина. Недавно у нас работает. Такой смешной, ко всем на вы. По-моему, мы на электричке ехали.
КОЛЯСКИН. Да ты что?
ТИМОФЕЕВА. А ты вообще никого не видишь, когда такой.
КОЛЯСКИН. Какой?
ТИМОФЕЕВА (поднимает руки, поправляя волосы). Такой.
КОЛЯСКИН (дышит, тихо). Алена…
ТИМОФЕЕВА. Ну что ты снова, Петрунчик…
Коляскин тянется к ней. Входит Горчичников. Он в шляпе.
ГОРЧИЧНИКОВ (бодро). Пора идти, друзья! С диспетчером я договорился.
КОЛЯСКИН. А ты вообще кто такой?
ГОРЧИЧНИКОВ. Я?
КОЛЯСКИН. Ну да.
ГОРЧИЧНИКОВ. Мы же знакомились, Петр Викторович.
КОЛЯСКИН. Где? Не помню.
ГОРЧИЧНИКОВ. В вашей комнате, на канале Грибоедова.
КОЛЯСКИН. А что я тебя не помню?
ТИМОФЕЕВА. Я же тебе сказала — это мужчина из нашего цеха. Горчичников по фамилии.
КОЛЯСКИН. А чего он у нас забыл?
ТИМОФЕЕВА. Ну… может, страхделегат.
КОЛЯСКИН. А ты что, бюллетенишь?
ТИМОФЕЕВА. Может, он перепутал.
КОЛЯСКИН. А-а! Перепутал. (Горчичникову.) Перепутал, что ли?
ГОРЧИЧНИКОВ. Нет, Алена Васильевна, я не страхделегат. Неужели вы не помните наш разговор в пятницу, когда мы вышли из цеха и обратили внимание на исключительно загазованный воздух города?
КОЛЯСКИН. Чего?
ГОРЧИЧНИКОВ. Разумеется, если человек имеет дачу или другую возможность дышать чистым воздухом — это одно. Тогда это производит впечатление совершенно определенное. Но у вас ведь нет садового участка, Петр Викторович?
КОЛЯСКИН (Тимофеевой). Чего он говорит? Я ничего не пойму.
ГОРЧИЧНИКОВ (волнуясь). Может быть — я не исключаю — что какие-то мотивы, самые далекие, едва слышные, и есть в этом приглашении, но ведь, надо признать, что Алена Васильевна и обиделась бы как женщина, если бы их не было вовсе. Это все равно, выходит, как если бы я пригласил некое абстрактное нечто и сам бы я был механический робот. Но контроль над этими мотивами, Петр Викторович, я осуществляю полный. Не волнуйтесь.
КОЛЯСКИН. Ты чего говоришь? Ты сам понимаешь? Ты кто?
ГОРЧИЧНИКОВ. Хорошо. Сейчас. Совсем просто. Сосредоточивается.) Алена Васильевна Тимофеева, как известно, работает машинистом компрессорных установок. А я, Горчичников Анатолий, являюсь слесарем-ремонтником пятого разряда. Когда мы с нею познакомились, я в разговоре узнал, что у вас, Петр Викторович, нет садового участка…
КОЛЯСКИН. А зачем это вы познакомились? А?
ГОРЧИЧНИКОВ. Но как же? Производственная необходимость.
КОЛЯСКИН. А здесь что, производство? А?
ГОРЧИЧНИКОВ (вздыхает). Здесь я живу. Вот. Это — комната. Там — спальня. Кухня. Это — окно.
КОЛЯСКИН. Сейчас как засвечу.
ТИМОФЕЕВА. Ты в гостях! Ты же в гостях! (Улыбается Горчичникову.) Ну? И что конкретно?
ГОРЧИЧНИКОВ. Ну вот… Живешь и не веришь тем урокам, которые преподает жизнь в образах стариков и художественная проза. Кажется, что с тобой такого не будет. И если делаешь добро, то тебе ответят пониманием…
КОЛЯСКИН (Тимофеевой). Ну, я не могу! У меня в голове мухи ползают, изнутри. Поехали домой!
ТИМОФЕЕВА. Отстань! (Улыбается Горчичникову.) Какой вы запальчивый!
ГОРЧИЧНИКОВ. И что же делать? Ответно идти на конфронтацию? Но тогда мир прекратится во взаимных драках. Подставлять другую щеку? Но тогда наступит эра угнетения. Узловое противоречие человека. Нет выхода.
ТИМОФЕЕВА. Мужчины всегда все запутают, невозможно!
КОЛЯСКИН. Поехали! Алена!
ТИМОФЕЕВА. Да обожди ты! Дай человеку договорить!
ГОРЧИЧНИКОВ. Что уж тут договаривать. Я поехал к вам в город с утренней электричкой, подготовил большую программу. В частности, можно посетить противоположный берег, там у нас памятник с чугунным деревом, олицетворяющим, как я думаю… да что теперь говорить? Мы могли бы не только дышать химически близким к норме воздухом, но и одновременно расширять круг знаний при общении.
Коляскин рыдает от непонимания и тоски.
ТИМОФЕЕВА (с удовольствием). А вы, Анатолий, что кончали?
ГОРЧИЧНИКОВ. Я кончал среднюю школу. А потом пробовал учиться на историческом факультете. Но те схоластические знания, какие там дают, я могу почерпнуть самообразованием. А некоторые сопоставления эпох, Алена Васильевна, — только здесь… (Проводит рукой по корешкам книг.) Этому не научишься.
ТИМОФЕЕВА (Коляскину). Я же тебе говорила, что он смешной! (Горчичникову.) И так все время сидите и читаете?
ГОРЧИЧНИКОВ. Да. От телевизора я избавился. Хотя было трудно: как будто через ручку подключаешь его к своей кровеносной системе…
ТИМОФЕЕВА. Ужас!
ГОРЧИЧНИКОВ. Почему же? Я не только читаю. Хотя природа вокруг нашего города не отличается первозданностью…
ТИМОФЕЕВА. И что, и женат не был?
ГОРЧИЧНИКОВ. Был.
ТИМОФЕЕВА. У-у, змея какая!
ГОРЧИЧНИКОВ. Кто?
ТИМОФЕЕВА. Ушла?
ГОРЧИЧНИКОВ. Н-н… не знаю… В общем, как-то… э-э…
КОЛЯСКИН. Ну да. Разговорами бабу не накормишь.
ТИМОФЕЕВА (с негодованием). Какой ты!.. (Горчичникову.) Так кто она была? Женщина или друг, товарищ и брат?
ГОРЧИЧНИКОВ. Она?.. Э-э… Я бы сказал… В общем-то, друзья… Хорошо. Если так откровенно, то — пожалуйста. Я встретил ее на Московском вокзале…
Коляскин хохочет.
ТИМОФЕЕВА. Выйди отсюда! Не медля! Грубый и злой! Не узнаю! Выйди!
КОЛЯСКИН. Пойду… Может, нормального какого встречу, хоть название узнаю…
Выходит.
ТИМОФЕЕВА. Мы можем на ты разговаривать. Но при нем лучше по-старому.
ГОРЧИЧНИКОВ. Он неплохой, но без центрального взгляда.
ТИМОФЕЕВА. А фамилию я свою оставила. Уже шестой год живем. Но очень грубый. Мама так и говорит: любовник, а не муж.
ГОРЧИЧНИКОВ (смешавшись). Ну что вы, Алена Васильевна…
ТИМОФЕЕВА. А что? Точно. Это хорошо по молодости, когда все в диковинку. А потом — я же не кошка какая!
ГОРЧИЧНИКОВ. Это просто такое время, Алена Васильевна! Это оно руководит! Но вы сильны, я знаю! Вы уже из него вывертываетесь, из цепких объятий!
ТИМОФЕЕВА. Что?
ГОРЧИЧНИКОВ. Я поясню. Это Молох, пожирающий ради непонятных еще, темных целей все чистое в мире и диктующий пока во всем! Но он уже отступает, уже появляются ростки, и они даже не защищаются, но остаются жить!.. Хотя, с другой стороны, может, он просто обожрался.
ТИМОФЕЕВА. Вы такой запальчивый, честное слово. Вам веришь.
ГОРЧИЧНИКОВ. Я не скажу, Алена Васильевна, что я не имел цели. Я… никогда в жизни так не стремился… Я когда ехал на электричке утром, у меня была страшная тоска… Это ведь недостижимо, я знаю… Вы говорите — я смешной… Если представить вас высокой дамой, то я согласен носить горб, быть кривым и плешивым, только бы вам смеяться и мне это видеть… (Замолкает.)
ТИМОФЕЕВА (тихо). Это вы действительно сами? Или читали?
Горчичников молчит.
ТИМОФЕЕВА. А еще что можете? Я люблю слушать.
ГОРЧИЧНИКОВ. А иногда кажется, Алена Васильевна, что все еще будет когда-нибудь… Не может такого быть, чтобы ходили по заколдованному кругу и повторяли моллюсков, птиц или австралопитеков! Не может быть, чтобы желания и мечты ускользали, а потом обманывали других! И пусть даже последний человек останется, но и он не обратится в скотину, а умрет с вопросом в глазах! И ему ответят! Потому что вопрос уже так сгустился, что скоро изменит химические составы!.. И я тоже мучительно сомневаюсь, Алена Васильевна! Буквально во всем! Вижу реку и представляю, что еще десять тысяч лет назад ее не было! Не было! Хотя кажется, что она всегда текла в этом русле. И природа на ее берегах кажется вечно существующей. Но только по отношению к человеку. А человек, вероятно, кажется вечным существом для комара, потому он так нас и атакует, с отчаянья, что ничем нас не прошибешь! И мы так же с природой, заметьте. Срываем злость. Хотя последние столетия в связи с исторической памятью мы подравнялись по возрасту… Я даже в матери своей сомневаюсь, Алена Васильевна. То есть, произвела она меня на свет и тем окончила дела, отмерла. Зачем она теперь? Блины жарить, пол подметать, стариться? То есть пока человек участвует в круговороте жизни, пока он подкидывает топливо, бежит, раскручивает земной шар — он жив, а как только влез в гнездо и из гнезда кулак высунул — его уже нет! И тогда земля сама начинает шевелиться и стряхивать с себя всяческих паразитов!..
Тимофеева сидит, подперев щеку кулачком, внимательно слушает. Видно, что ее совершенно не беспокоит то, что мысль Горчичникова скачет, меняет направление. Ее прежде всего интересует «запальчивость». Она как бы слушает музыку. В этом ее глубина.
ГОРЧИЧНИКОВ. Но самое мучительное и самое главное происходит в отношениях мужчин и женщин. Да. Кажется, что это для удовольствий человек стремится, а оказывается, именно это стремление улучшить свою природу и выделило его из остальных живых сообществ и устремляет вперед. И его как бы посылают вперед по этому пути рыбы и насекомые, птицы и млекопитающие, как бы машут ему прощально платочком. И жалеют его. Ведь на этом пути, Алена Васильевна, кроме наслаждений и комфорта мыслей, человека с ранних детских лет начинает мучить и доводить до отчаяния знание о своей скорой смерти. Да!
Входит Коляскин.
КОЛЯСКИН. Это, оказывается, город Отрадное. Следующая — Мга.
Пауза.
ТИМОФЕЕВА. Ты что, на станции был?
КОЛЯСКИН. Что ты? Я ж только вышел.
ТИМОФЕЕВА. Ну и иди. (Горчичникову.) А еще?
ГОРЧИЧНИКОВ. А еще… Я не хотел без Петра Викторовича говорить, потому что это получится как бы попытка украсть, или можно назвать — исподтишка, хотя эти дела почему-то так делают и считают, что это правильно…
КОЛЯСКИН. Я пойду, там посижу. Или — поехали домой, Алена!
ТИМОФЕЕВА. Можешь ехать совсем.
Коляскин, вздохнув, остается.
ГОРЧИЧНИКОВ. Мне бы не хотелось, Петр Викторович, пользоваться также своим преимуществом в умении выразить себя. Но я утешаюсь тем, что в человеческих отношениях речь значит меньше, чем взаимные откровенности или неприязнь в поведении, во взгляде, даже, бывает, на расстоянии. Я замечал. Вдруг появляется неприятный тебе человек метров за двести от твоего дома, и у тебя мгновенно портится настроение, и тут — вот он, через четыре-пять минут стучит в дверь.
ТИМОФЕЕВА (встает, подходит к двери комнаты, открывает ее, Горчичникову). Ты здесь ночуешь, Толя?
Коляскин и Горчичников одинаково ошеломлены.
ГОРЧИЧНИКОВ. Да… Это я с детства здесь… живу.
ТИМОФЕЕВА. И здесь-то книг сколько… (Оборачивается, Горчичникову). А ты любишь уют, оказывается. Одна лампа на столе, одна люстра, и одна над изголовьем. И коврик перед диваном. Вот только обои лапастые. Надо переклеить.
ГОРЧИЧНИКОВ (встает, топчется около Тимофеевой). Да… Наверно…
ТИМОФЕЕВА. А чтобы тебе было удобно заниматься, надо купить кресло. А здесь встанет швейная машина.
КОЛЯСКИН. Он что, сам шьет?
ТИМОФЕЕВА. Не знаю. Это моя машина.
КОЛЯСКИН. Зачем? Ты же недавно купила.
ТИМОФЕЕВА. Недавно.
КОЛЯСКИН. Ну вот. А уже продаешь.
ТИМОФЕЕВА. Я не продаю. С чего ты взял?
КОЛЯСКИН. А что?
ТИМОФЕЕВА. Ничего. (Закрывает дверь, садится на стул.)
КОЛЯСКИН. Ему зачем машинка?.. Матери его, что ли?
ТИМОФЕЕВА. Ты, Петя, иногда становишься, как сундук: на тебе хоть прыгай, хоть в карты играй. (Горчичникову.) Толя, объясни ему.
ГОРЧИЧНИКОВ (он бледен, торжествен). Насколько я понимаю, Петр Викторович, в образовавшейся ситуации мне предстоит установить статут…
КОЛЯСКИН. Ох, да замолчи ты! (Закрывает уши ладонями.) Куда я попал, а?.. Давай отсюда как-нибудь сваливать!.. Что это ты про машинку, Алена?.. Про машинку-то ты что?..
Крутит у нее перед глазами ладонью, привлекая внимание.
Она в досаде бьет его по руке.
ТИМОФЕЕВА. Ты слушай, что тебе человек объясняет!
КОЛЯСКИН. Да какой это человек? Это… две программы на одном канале! (Горчичникову.) Сейчас как дам сверху — нормально заговоришь!
ТИМОФЕЕВА. Ах, та-ак! Хорошо. Тогда я тебе объясню. Мы с Толей решили пожениться.
Пауза.
КОЛЯСКИН. С каким Толей?
ТИМОФЕЕВА (кивая на Горчичникова). С ним.
КОЛЯСКИН (пауза). Поехали домой, Алена.
ТИМОФЕЕВА. Езжай. Я уже там не живу.
КОЛЯСКИН. А где ты живешь?
ТИМОФЕЕВА. Здесь.
Пауза.
КОЛЯСКИН. Здесь. А почему здесь? С кем?
ТИМОФЕЕВА. Ну что за сундук, действительно!.. С ним! С Анатолием!
КОЛЯСКИН. Да брось ты. Хватит, Алена. Едем домой.
ТИМОФЕЕВА. Толя, подойди.
Горчичников подходит. Тимофеева обнимает его и целует.
Коляскин хохочет.
ТИМОФЕЕВА (гневно). Выйди отсюда! Уходи! Не хочу тебя видеть ни сегодня, ни завтра — никогда! А за машинкой Трансагентство пришлю!
КОЛЯСКИН. Может, вы еще туда (Кивает на спальню.) заглянете? Я — ничего! Вот здесь посижу, книжку почитаю! (Раскрывает книгу, читает.) «Не колокольный звон и не кукование кукушки слышны с башни в одном из городов близ Сан-Франциско, где установлены часы. После реставрации они обрели голос коровы. Каждый час звучит теперь здесь мычание одной коровы, а в полдень и в полночь слышен рев целого стада».
ГОРЧИЧНИКОВ. Конечно, реакция у вас, Петр Викторович, самая неожиданная…
ТИМОФЕЕВА. Подожди!.. Так говоришь — «может, туда заглянете»? И заглянем! Это теперь наш дом. Вот еще с мамой познакомлюсь, а потом и вообще в этом пригороде устроюсь на работу. Чтобы таких, всяких городских в глаза не видеть! Пойдем, Толя. Пусть он сидит.
За руку отводит Горчичникова в спальню. Закрывает за собой двери. Коляскин усмехается. Глядя в потолок, посвистывает. Затем берет книгу, подходит к двери.
КОЛЯСКИН (читает). «Кашляют ли рыбы? Да еще как! К такому выводу пришли американские ученые. Как оказалось, рыбы в загрязненной воде кашляют и хрипят. По интенсивности рыбьего кашля можно судить о степени загрязнения воды в реке, озере либо морском заливе. Услышать рыбий кашель можно только с помощью специальной аппаратуры». (Пауза.) Ну ладно, Алена. (Пауза.) Ладно, я говорю! Хорош! Пора ехать!
Дверь открывается, входит Горчичников.
ГОРЧИЧНИКОВ (Тимофеевой). Так он не поймет, Алена Васильевна. Этим мы как бы подстраиваемся, тогда как надо жить естественно, без оглядки. (Коляскину.) Напрасно вы думаете, Петр Викторович, что все в жизни либо со знаком минус, либо со знаком плюс. Вот я в ваших глазах как бы чудак, а во мне, как оказалось, есть качества, интеллектуальные и душевные, которые в считанные минуты…
Коляскин неожиданно бьет Горчичникова ладонью в лоб. Тот летит под стол.
КОЛЯСКИН. Качества в нем!.. Завез в свою деревню, издевается!.. Ты в гости приглашаешь, так знай, что чужая жена — не твоя! Понял?.. Заполоскал, заполоскал! Я всяких видал студентов! Одного кандидата даже через Львиный мостик гнал!.. У-у!
Хватает Тимофееву за руку, тащит из дома.
ГОРЧИЧНИКОВ (сидя на полу). Конец… всему конец!
Голос ТИМОФЕЕВОЙ. Я вернусь, Анатолий!.. Жди!..
Голос КОЛЯСКИНA. Жди, жди! Я тогда вас всех спалю!
Голос ТИМОФЕЕВОЙ (удаляясь). Анатолий!.. Я вернусь!
Голос КОЛЯСКИНA (удаляясь). Устрою вам… атомный полигон!..
Пауза.
ГОРЧИЧНИКОВ (поднимая руку). Нет!.. Это неразрешимо!
Конец
Коляскин, 32 года
Тимофеева, его жена, 28 лет
Горчичников, 35 лет
Комната в деревянном доме. Начало мая. Солнце светит так, что блеск от половиц слепит глаза. Видно, что в этом доме уютно, без особых затей живут десятилетиями одни и те же люди.
Входят трое — Горчичников, Коляскин и Тимофеева.
Горчичников в просторном пиджаке, коротковатых брюках, в белой рубашке с узким галстуком. Он скорее всего альбинос.
Коляскин в спортивном шерстяном костюме с боковой белой полосой, с надвинутыми на локти рукавами. Похож иногда на кота — цепок и усат.
Тимофеева небрежно причесана, юбка на ней кажется надетой задом наперед, и блуза мешком, но — странное дело — иногда она так повернется, так поднимет руки, поправляя волосы, что женское в ней буквально оглушает наших героев.
ГОРЧИЧНИКОВ. Присаживайтесь, друзья.
Коляскин и Тимофеева садятся за стол к стене, не глядя друг на друга. Горчичников, непривычно озабоченный хозяйскими обязанностями, стоит столбом посреди комнаты. Для него каждый следующий шаг — загадка. Вот и теперь он знает, что гостей надо угощать, но знает одновременно и о том, что их надо занимать. Поэтому и стоит.
ГОРЧИЧНИКОВ. Здесь у нас комната.
Коляскин и Тимофеева молча смотрят на Горчичникова, занятые друг другом. Он принимает их молчаливые взгляды за осуждение и еще больше теряется.
ГОРЧИЧНИКОВ. Потолки, конечно, низкие. Не то что в городе. Вы уж меня извините, друзья, но водки у меня нет. Может быть, попьем чай с вареньем и вчерашними блинами? Мать моя их испекла, а с утра ушла к своей сестре, так что блины вчерашние. Но иногда они чуть-чуть подсохнут с краев и напитаются маслом, вкус у них становится своеобразный, лично я люблю. (Пауза.) Тогда я мигом схожу в магазин за железной дорогой по случаю воскресенья и принесу водки. (Пауза.) Или вина? Петр Викторович?
КОЛЯСКИН. А?
ГОРЧИЧНИКОВ. Чего принести? (Пауза.) Тогда я принесу чаю на первый случай. (Подходит к этажерке, достает толстую конторскую книгу.) Здесь у меня вклеены заметки со всех концов света, в основном из газет «Советская Россия», «Труд» и «Известия» — различный жизненный материал. Пока я поставлю чай, вы их можете вслух зачитать.
Кладет раскрытую книгу на стол перед Коляскиным. Уходит.
Коляскин, нахмурившись, смотрит в книгу. Долгая пауза.
ТИМОФЕЕВА. Ты будешь читать или нет?
Коляскин вздрагивает.
КОЛЯСКИН (читает). «В английском городе Бристоле произошло необычное происшествие: студент упал с моста в реку с высоты сто девять метров. Но все обошлось благополучно: он отделался легкими ушибами. А спасло его широкое пальто — расстегнувшись, оно сыграло роль парашюта».
Пауза. Входит Горчичников.
ГОРЧИЧНИКОВ. Скоро будем пить чай.
Уходит.
КОЛЯСКИН. Ты это…
ТИМОФЕЕВА (живо). Чего?
КОЛЯСКИН. Глохни, говорю!
ТИМОФЕЕВА. Чего-о?
Входит Горчичников. В левой руке, в тарелке, горкой — блины. В правой — банка с вареньем.
ГОРЧИЧНИКОВ (оживленно, подготовив реплику на кухне). У нас здесь, в городе Отрадное, произошли в этом месяце события. Пошла, как обычно, на нерест разнообразная рыба в реке, и местные жители с орудиями лова…
ТИМОФЕЕВА (Коляскину). Ты пожалеешь! Поздно будет!
КОЛЯСКИН (Горчичникову). И чего?..
ГОРЧИЧНИКОВ…а их всех собрали и увезли в город на катере. И показали по телевизионной второй программе. И теперь, когда я говорю, к примеру, в нашем цеху о том, что я из Отрадного, люди почему-то вспоминают этих браконьеров, и только. Хотя в нашем городе родились и окончили школу такие известные люди, как ректор политехнического института…
КОЛЯСКИН (Тимофеевой). А тот студент? А?
ТИМОФЕЕВА. Чего-о?
КОЛЯСКИН. В черном пальто? Забыла?
ТИМОФЕЕВА. Это который с моста упал? (Улыбаясь, смотрит на Горчичникова, предлагая ему повеселиться вместе с нею.)
КОЛЯСКИН. Ты не уходи! Ты не уходи! Сам он за тобой пошел, да? Сам пошел, время у него лишнее за всякими ходить! Ему зачеты сдавать надо, а он будет за всякими бегать! Он же понимал, что его могут вывести в скверик, какой-то муж тех, за кем он бегает, и положить на дорожку головой к институту!
ТИМОФЕЕВА (живо). Зверь!
КОЛЯСКИН (показывая на нее пальцем). А-а!
ТИМОФЕЕВА. Чем он тебе? Что он тебе — мешал?
КОЛЯСКИН (угрожающе). А-а!
ТИМОФЕЕВА. Пошел человек — не в себе, постоял бы, одумался и ушел. Так нет, надо себя показать, свою бескультурность по отношению! Зверь!
КОЛЯСКИН (вставая). А-а!
ГОРЧИЧНИКОВ. Чай кипит! Не ссорьтесь, друзья. Сейчас будем пить. Петр Викторович! Ситдаун. Плиз.
Коляскин садится, переводит взгляд на Горчичникова, но того уже нет.
КОЛЯСКИН. Сам бы он не пошел!
ТИМОФЕЕВА. А вот и сам!
КОЛЯСКИН. Мужчина («жч» произносит по написанию) сам не ходит. Его ведут.
ТИМОФЕЕВА. А он — сам!
КОЛЯСКИН. Нет, не сам!
ТИМОФЕЕВА. А вот — сам!
КОЛЯСКИН. А почему?
ТИМОФЕЕВА. Что?
КОЛЯСКИН. Почему — сам?
ТИМОФЕЕВА. Потому что все вы такие! За каждой юбкой!
КОЛЯСКИН. А-а! Значит, я остальных еще не знаю? А-а! Так ты им передай!..
Входит Горчичников с заварным чайником.
ГОРЧИЧНИКОВ (заготовив на кухне фразу). В нашем городе Отрадное отдельные дома отапливаются печками…
КОЛЯСКИН. Я так делаю — удар прямой правой (производит холостой удар), и он уже думает о другом! Или вообще уже не думает!
Горчичников наливает чай в чашки.
ТИМОФЕЕВА (Горчичникову). Мне только на самое донышко. Я не купчиха какая-то — самоварами пить.
КОЛЯСКИН. А мне лей одну заварку. Только без мусора! Я эту пакость потом полчаса отплевываю.
ТИМОФЕЕВА. Петрунчик, что ты такой?..
КОЛЯСКИН. Я в ночь когда работаю вместо машиниста, я целую пачку выпиваю. А потом весь день ходишь — ни в одном глазу. Вот тогда мне не попадайся. Ух, веселый я какой делаюсь, когда ночь не посплю! А это часто бывает — ну, Алена! Кончай! Жить не могу!
Хватает Тимофееву за руку, вытаскивает ее из-за стола, они уходят в боковую комнату. Горчичников ошеломлен.
ГОРЧИЧНИКОВ (стоя посреди комнаты, кося глазом на дверь боковой комнаты). Там спальня, друзья!.. (Пауза.) Там мать моя ночует!.. (Пауза.) Мы ведь должны после легкого ленча посмотреть действительно природу по реке! У нас крутые берега!.. (Пауза.) У меня есть друг детства, диспетчер грузового района… (Громко, подойдя к двери.) Навигация уже началась! Хорошо пройти на буксирном катере…
Распахивается дверь, голый по пояс Коляскин высовывается в нее.
КОЛЯСКИН. Что тебе?
ГОРЧИЧНИКОВ. Так ведь, Петр Викторович…
КОЛЯСКИН. Глохни!
Захлопывает дверь.
ГОРЧИЧНИКОВ (громко). Алена Васильевна, это я, Горчичников… Вы слышите?.. У нас представления, видимо, отличаются от предусмотренных вами для себя!.. Особенно моя мать, которая по существу родилась в дореволюционные годы…
Поправляя прическу, появляется румяная и смущенная Тимофеева.
ТИМОФЕЕВА (в глубину спальни). Просто как грузин какой-то — схватил и потащил! (Горчичникову, тихо.) Он сейчас злой.
Появляется Коляскин. Усы у него топорщатся.
ГОРЧИЧНИКОВ. Чай стынет, друзья! (Поспешно уходит на кухню.)
Тимофеева и Коляскин молча садятся, выпивают по чашке чая. Коляскин ест одновременно блины один за другим.
КОЛЯСКИН (шумно выдохнув, оглядывается). Это мы где?
ТИМОФЕЕВА (также оглядываясь с недоумением). Действительно, в какую-то деревню попали.
КОЛЯСКИН (кивает на дверь). А это кто?
ТИМОФЕЕВА (достает зеркальце, смотрится в него). Это из нашего цеха один мужчина. Недавно у нас работает. Такой смешной, ко всем на вы. По-моему, мы на электричке ехали.
КОЛЯСКИН. Да ты что?
ТИМОФЕЕВА. А ты вообще никого не видишь, когда такой.
КОЛЯСКИН. Какой?
ТИМОФЕЕВА (поднимает руки, поправляя волосы). Такой.
КОЛЯСКИН (дышит, тихо). Алена…
ТИМОФЕЕВА. Ну что ты снова, Петрунчик…
Коляскин тянется к ней. Входит Горчичников. Он в шляпе.
ГОРЧИЧНИКОВ (бодро). Пора идти, друзья! С диспетчером я договорился.
КОЛЯСКИН. А ты вообще кто такой?
ГОРЧИЧНИКОВ. Я?
КОЛЯСКИН. Ну да.
ГОРЧИЧНИКОВ. Мы же знакомились, Петр Викторович.
КОЛЯСКИН. Где? Не помню.
ГОРЧИЧНИКОВ. В вашей комнате, на канале Грибоедова.
КОЛЯСКИН. А что я тебя не помню?
ТИМОФЕЕВА. Я же тебе сказала — это мужчина из нашего цеха. Горчичников по фамилии.
КОЛЯСКИН. А чего он у нас забыл?
ТИМОФЕЕВА. Ну… может, страхделегат.
КОЛЯСКИН. А ты что, бюллетенишь?
ТИМОФЕЕВА. Может, он перепутал.
КОЛЯСКИН. А-а! Перепутал. (Горчичникову.) Перепутал, что ли?
ГОРЧИЧНИКОВ. Нет, Алена Васильевна, я не страхделегат. Неужели вы не помните наш разговор в пятницу, когда мы вышли из цеха и обратили внимание на исключительно загазованный воздух города?
КОЛЯСКИН. Чего?
ГОРЧИЧНИКОВ. Разумеется, если человек имеет дачу или другую возможность дышать чистым воздухом — это одно. Тогда это производит впечатление совершенно определенное. Но у вас ведь нет садового участка, Петр Викторович?
КОЛЯСКИН (Тимофеевой). Чего он говорит? Я ничего не пойму.
ГОРЧИЧНИКОВ (волнуясь). Может быть — я не исключаю — что какие-то мотивы, самые далекие, едва слышные, и есть в этом приглашении, но ведь, надо признать, что Алена Васильевна и обиделась бы как женщина, если бы их не было вовсе. Это все равно, выходит, как если бы я пригласил некое абстрактное нечто и сам бы я был механический робот. Но контроль над этими мотивами, Петр Викторович, я осуществляю полный. Не волнуйтесь.
КОЛЯСКИН. Ты чего говоришь? Ты сам понимаешь? Ты кто?
ГОРЧИЧНИКОВ. Хорошо. Сейчас. Совсем просто. Сосредоточивается.) Алена Васильевна Тимофеева, как известно, работает машинистом компрессорных установок. А я, Горчичников Анатолий, являюсь слесарем-ремонтником пятого разряда. Когда мы с нею познакомились, я в разговоре узнал, что у вас, Петр Викторович, нет садового участка…
КОЛЯСКИН. А зачем это вы познакомились? А?
ГОРЧИЧНИКОВ. Но как же? Производственная необходимость.
КОЛЯСКИН. А здесь что, производство? А?
ГОРЧИЧНИКОВ (вздыхает). Здесь я живу. Вот. Это — комната. Там — спальня. Кухня. Это — окно.
КОЛЯСКИН. Сейчас как засвечу.
ТИМОФЕЕВА. Ты в гостях! Ты же в гостях! (Улыбается Горчичникову.) Ну? И что конкретно?
ГОРЧИЧНИКОВ. Ну вот… Живешь и не веришь тем урокам, которые преподает жизнь в образах стариков и художественная проза. Кажется, что с тобой такого не будет. И если делаешь добро, то тебе ответят пониманием…
КОЛЯСКИН (Тимофеевой). Ну, я не могу! У меня в голове мухи ползают, изнутри. Поехали домой!
ТИМОФЕЕВА. Отстань! (Улыбается Горчичникову.) Какой вы запальчивый!
ГОРЧИЧНИКОВ. И что же делать? Ответно идти на конфронтацию? Но тогда мир прекратится во взаимных драках. Подставлять другую щеку? Но тогда наступит эра угнетения. Узловое противоречие человека. Нет выхода.
ТИМОФЕЕВА. Мужчины всегда все запутают, невозможно!
КОЛЯСКИН. Поехали! Алена!
ТИМОФЕЕВА. Да обожди ты! Дай человеку договорить!
ГОРЧИЧНИКОВ. Что уж тут договаривать. Я поехал к вам в город с утренней электричкой, подготовил большую программу. В частности, можно посетить противоположный берег, там у нас памятник с чугунным деревом, олицетворяющим, как я думаю… да что теперь говорить? Мы могли бы не только дышать химически близким к норме воздухом, но и одновременно расширять круг знаний при общении.
Коляскин рыдает от непонимания и тоски.
ТИМОФЕЕВА (с удовольствием). А вы, Анатолий, что кончали?
ГОРЧИЧНИКОВ. Я кончал среднюю школу. А потом пробовал учиться на историческом факультете. Но те схоластические знания, какие там дают, я могу почерпнуть самообразованием. А некоторые сопоставления эпох, Алена Васильевна, — только здесь… (Проводит рукой по корешкам книг.) Этому не научишься.
ТИМОФЕЕВА (Коляскину). Я же тебе говорила, что он смешной! (Горчичникову.) И так все время сидите и читаете?
ГОРЧИЧНИКОВ. Да. От телевизора я избавился. Хотя было трудно: как будто через ручку подключаешь его к своей кровеносной системе…
ТИМОФЕЕВА. Ужас!
ГОРЧИЧНИКОВ. Почему же? Я не только читаю. Хотя природа вокруг нашего города не отличается первозданностью…
ТИМОФЕЕВА. И что, и женат не был?
ГОРЧИЧНИКОВ. Был.
ТИМОФЕЕВА. У-у, змея какая!
ГОРЧИЧНИКОВ. Кто?
ТИМОФЕЕВА. Ушла?
ГОРЧИЧНИКОВ. Н-н… не знаю… В общем, как-то… э-э…
КОЛЯСКИН. Ну да. Разговорами бабу не накормишь.
ТИМОФЕЕВА (с негодованием). Какой ты!.. (Горчичникову.) Так кто она была? Женщина или друг, товарищ и брат?
ГОРЧИЧНИКОВ. Она?.. Э-э… Я бы сказал… В общем-то, друзья… Хорошо. Если так откровенно, то — пожалуйста. Я встретил ее на Московском вокзале…
Коляскин хохочет.
ТИМОФЕЕВА. Выйди отсюда! Не медля! Грубый и злой! Не узнаю! Выйди!
КОЛЯСКИН. Пойду… Может, нормального какого встречу, хоть название узнаю…
Выходит.
ТИМОФЕЕВА. Мы можем на ты разговаривать. Но при нем лучше по-старому.
ГОРЧИЧНИКОВ. Он неплохой, но без центрального взгляда.
ТИМОФЕЕВА. А фамилию я свою оставила. Уже шестой год живем. Но очень грубый. Мама так и говорит: любовник, а не муж.
ГОРЧИЧНИКОВ (смешавшись). Ну что вы, Алена Васильевна…
ТИМОФЕЕВА. А что? Точно. Это хорошо по молодости, когда все в диковинку. А потом — я же не кошка какая!
ГОРЧИЧНИКОВ. Это просто такое время, Алена Васильевна! Это оно руководит! Но вы сильны, я знаю! Вы уже из него вывертываетесь, из цепких объятий!
ТИМОФЕЕВА. Что?
ГОРЧИЧНИКОВ. Я поясню. Это Молох, пожирающий ради непонятных еще, темных целей все чистое в мире и диктующий пока во всем! Но он уже отступает, уже появляются ростки, и они даже не защищаются, но остаются жить!.. Хотя, с другой стороны, может, он просто обожрался.
ТИМОФЕЕВА. Вы такой запальчивый, честное слово. Вам веришь.
ГОРЧИЧНИКОВ. Я не скажу, Алена Васильевна, что я не имел цели. Я… никогда в жизни так не стремился… Я когда ехал на электричке утром, у меня была страшная тоска… Это ведь недостижимо, я знаю… Вы говорите — я смешной… Если представить вас высокой дамой, то я согласен носить горб, быть кривым и плешивым, только бы вам смеяться и мне это видеть… (Замолкает.)
ТИМОФЕЕВА (тихо). Это вы действительно сами? Или читали?
Горчичников молчит.
ТИМОФЕЕВА. А еще что можете? Я люблю слушать.
ГОРЧИЧНИКОВ. А иногда кажется, Алена Васильевна, что все еще будет когда-нибудь… Не может такого быть, чтобы ходили по заколдованному кругу и повторяли моллюсков, птиц или австралопитеков! Не может быть, чтобы желания и мечты ускользали, а потом обманывали других! И пусть даже последний человек останется, но и он не обратится в скотину, а умрет с вопросом в глазах! И ему ответят! Потому что вопрос уже так сгустился, что скоро изменит химические составы!.. И я тоже мучительно сомневаюсь, Алена Васильевна! Буквально во всем! Вижу реку и представляю, что еще десять тысяч лет назад ее не было! Не было! Хотя кажется, что она всегда текла в этом русле. И природа на ее берегах кажется вечно существующей. Но только по отношению к человеку. А человек, вероятно, кажется вечным существом для комара, потому он так нас и атакует, с отчаянья, что ничем нас не прошибешь! И мы так же с природой, заметьте. Срываем злость. Хотя последние столетия в связи с исторической памятью мы подравнялись по возрасту… Я даже в матери своей сомневаюсь, Алена Васильевна. То есть, произвела она меня на свет и тем окончила дела, отмерла. Зачем она теперь? Блины жарить, пол подметать, стариться? То есть пока человек участвует в круговороте жизни, пока он подкидывает топливо, бежит, раскручивает земной шар — он жив, а как только влез в гнездо и из гнезда кулак высунул — его уже нет! И тогда земля сама начинает шевелиться и стряхивать с себя всяческих паразитов!..
Тимофеева сидит, подперев щеку кулачком, внимательно слушает. Видно, что ее совершенно не беспокоит то, что мысль Горчичникова скачет, меняет направление. Ее прежде всего интересует «запальчивость». Она как бы слушает музыку. В этом ее глубина.
ГОРЧИЧНИКОВ. Но самое мучительное и самое главное происходит в отношениях мужчин и женщин. Да. Кажется, что это для удовольствий человек стремится, а оказывается, именно это стремление улучшить свою природу и выделило его из остальных живых сообществ и устремляет вперед. И его как бы посылают вперед по этому пути рыбы и насекомые, птицы и млекопитающие, как бы машут ему прощально платочком. И жалеют его. Ведь на этом пути, Алена Васильевна, кроме наслаждений и комфорта мыслей, человека с ранних детских лет начинает мучить и доводить до отчаяния знание о своей скорой смерти. Да!
Входит Коляскин.
КОЛЯСКИН. Это, оказывается, город Отрадное. Следующая — Мга.
Пауза.
ТИМОФЕЕВА. Ты что, на станции был?
КОЛЯСКИН. Что ты? Я ж только вышел.
ТИМОФЕЕВА. Ну и иди. (Горчичникову.) А еще?
ГОРЧИЧНИКОВ. А еще… Я не хотел без Петра Викторовича говорить, потому что это получится как бы попытка украсть, или можно назвать — исподтишка, хотя эти дела почему-то так делают и считают, что это правильно…
КОЛЯСКИН. Я пойду, там посижу. Или — поехали домой, Алена!
ТИМОФЕЕВА. Можешь ехать совсем.
Коляскин, вздохнув, остается.
ГОРЧИЧНИКОВ. Мне бы не хотелось, Петр Викторович, пользоваться также своим преимуществом в умении выразить себя. Но я утешаюсь тем, что в человеческих отношениях речь значит меньше, чем взаимные откровенности или неприязнь в поведении, во взгляде, даже, бывает, на расстоянии. Я замечал. Вдруг появляется неприятный тебе человек метров за двести от твоего дома, и у тебя мгновенно портится настроение, и тут — вот он, через четыре-пять минут стучит в дверь.
ТИМОФЕЕВА (встает, подходит к двери комнаты, открывает ее, Горчичникову). Ты здесь ночуешь, Толя?
Коляскин и Горчичников одинаково ошеломлены.
ГОРЧИЧНИКОВ. Да… Это я с детства здесь… живу.
ТИМОФЕЕВА. И здесь-то книг сколько… (Оборачивается, Горчичникову). А ты любишь уют, оказывается. Одна лампа на столе, одна люстра, и одна над изголовьем. И коврик перед диваном. Вот только обои лапастые. Надо переклеить.
ГОРЧИЧНИКОВ (встает, топчется около Тимофеевой). Да… Наверно…
ТИМОФЕЕВА. А чтобы тебе было удобно заниматься, надо купить кресло. А здесь встанет швейная машина.
КОЛЯСКИН. Он что, сам шьет?
ТИМОФЕЕВА. Не знаю. Это моя машина.
КОЛЯСКИН. Зачем? Ты же недавно купила.
ТИМОФЕЕВА. Недавно.
КОЛЯСКИН. Ну вот. А уже продаешь.
ТИМОФЕЕВА. Я не продаю. С чего ты взял?
КОЛЯСКИН. А что?
ТИМОФЕЕВА. Ничего. (Закрывает дверь, садится на стул.)
КОЛЯСКИН. Ему зачем машинка?.. Матери его, что ли?
ТИМОФЕЕВА. Ты, Петя, иногда становишься, как сундук: на тебе хоть прыгай, хоть в карты играй. (Горчичникову.) Толя, объясни ему.
ГОРЧИЧНИКОВ (он бледен, торжествен). Насколько я понимаю, Петр Викторович, в образовавшейся ситуации мне предстоит установить статут…
КОЛЯСКИН. Ох, да замолчи ты! (Закрывает уши ладонями.) Куда я попал, а?.. Давай отсюда как-нибудь сваливать!.. Что это ты про машинку, Алена?.. Про машинку-то ты что?..
Крутит у нее перед глазами ладонью, привлекая внимание.
Она в досаде бьет его по руке.
ТИМОФЕЕВА. Ты слушай, что тебе человек объясняет!
КОЛЯСКИН. Да какой это человек? Это… две программы на одном канале! (Горчичникову.) Сейчас как дам сверху — нормально заговоришь!
ТИМОФЕЕВА. Ах, та-ак! Хорошо. Тогда я тебе объясню. Мы с Толей решили пожениться.
Пауза.
КОЛЯСКИН. С каким Толей?
ТИМОФЕЕВА (кивая на Горчичникова). С ним.
КОЛЯСКИН (пауза). Поехали домой, Алена.
ТИМОФЕЕВА. Езжай. Я уже там не живу.
КОЛЯСКИН. А где ты живешь?
ТИМОФЕЕВА. Здесь.
Пауза.
КОЛЯСКИН. Здесь. А почему здесь? С кем?
ТИМОФЕЕВА. Ну что за сундук, действительно!.. С ним! С Анатолием!
КОЛЯСКИН. Да брось ты. Хватит, Алена. Едем домой.
ТИМОФЕЕВА. Толя, подойди.
Горчичников подходит. Тимофеева обнимает его и целует.
Коляскин хохочет.
ТИМОФЕЕВА (гневно). Выйди отсюда! Уходи! Не хочу тебя видеть ни сегодня, ни завтра — никогда! А за машинкой Трансагентство пришлю!
КОЛЯСКИН. Может, вы еще туда (Кивает на спальню.) заглянете? Я — ничего! Вот здесь посижу, книжку почитаю! (Раскрывает книгу, читает.) «Не колокольный звон и не кукование кукушки слышны с башни в одном из городов близ Сан-Франциско, где установлены часы. После реставрации они обрели голос коровы. Каждый час звучит теперь здесь мычание одной коровы, а в полдень и в полночь слышен рев целого стада».
ГОРЧИЧНИКОВ. Конечно, реакция у вас, Петр Викторович, самая неожиданная…
ТИМОФЕЕВА. Подожди!.. Так говоришь — «может, туда заглянете»? И заглянем! Это теперь наш дом. Вот еще с мамой познакомлюсь, а потом и вообще в этом пригороде устроюсь на работу. Чтобы таких, всяких городских в глаза не видеть! Пойдем, Толя. Пусть он сидит.
За руку отводит Горчичникова в спальню. Закрывает за собой двери. Коляскин усмехается. Глядя в потолок, посвистывает. Затем берет книгу, подходит к двери.
КОЛЯСКИН (читает). «Кашляют ли рыбы? Да еще как! К такому выводу пришли американские ученые. Как оказалось, рыбы в загрязненной воде кашляют и хрипят. По интенсивности рыбьего кашля можно судить о степени загрязнения воды в реке, озере либо морском заливе. Услышать рыбий кашель можно только с помощью специальной аппаратуры». (Пауза.) Ну ладно, Алена. (Пауза.) Ладно, я говорю! Хорош! Пора ехать!
Дверь открывается, входит Горчичников.
ГОРЧИЧНИКОВ (Тимофеевой). Так он не поймет, Алена Васильевна. Этим мы как бы подстраиваемся, тогда как надо жить естественно, без оглядки. (Коляскину.) Напрасно вы думаете, Петр Викторович, что все в жизни либо со знаком минус, либо со знаком плюс. Вот я в ваших глазах как бы чудак, а во мне, как оказалось, есть качества, интеллектуальные и душевные, которые в считанные минуты…
Коляскин неожиданно бьет Горчичникова ладонью в лоб. Тот летит под стол.
КОЛЯСКИН. Качества в нем!.. Завез в свою деревню, издевается!.. Ты в гости приглашаешь, так знай, что чужая жена — не твоя! Понял?.. Заполоскал, заполоскал! Я всяких видал студентов! Одного кандидата даже через Львиный мостик гнал!.. У-у!
Хватает Тимофееву за руку, тащит из дома.
ГОРЧИЧНИКОВ (сидя на полу). Конец… всему конец!
Голос ТИМОФЕЕВОЙ. Я вернусь, Анатолий!.. Жди!..
Голос КОЛЯСКИНA. Жди, жди! Я тогда вас всех спалю!
Голос ТИМОФЕЕВОЙ (удаляясь). Анатолий!.. Я вернусь!
Голос КОЛЯСКИНA (удаляясь). Устрою вам… атомный полигон!..
Пауза.
ГОРЧИЧНИКОВ (поднимая руку). Нет!.. Это неразрешимо!
«ВСЕ КОШКИ СЕРЫ»
Пьеса
Действующие лица
Тарасова, 30 лет
Голицин, 35 лет
Дилленбург, 46 лет
~
Крохотный железнодорожный пригородный вокзальчик. Три жесткие скамьи, желтые, лакированные. Печка. Окошечко кассы. Расписание на стене, таблица стоимости билетов там же. Плакат «Не ходите через железнодорожные пути!» Два окна.
Грохот удаляющейся электрички. На скамье сидит Голицин. Он не спеша развязывает рюкзак, достает оттуда надувной матрац, легкое одеяло, полиэтиленовый пакет с провизией. Входит Тарасова. Молча садится на другую скамью. Прячет лицо в воротник шубки. Голицин шумно начинает надувать матрац. Затем пробует его рукой, нерешительно смотрит на Тарасову, незаметно зевает.
ГОЛИЦИН. Простите… как вас… не знаю… девушка!
Тарасова молча смотрит на него.
ГОЛИЦИН. Не подумайте, что я пытаюсь с вами познакомиться таким образом, но… если хотите, то вот, можете прилечь.
Тарасова молча отворачивается. Голицин разговаривает сам с собой. Он уже немного отхлебнул из фляги.
ГОЛИЦИН. Да… хм… Таинственная она, одиночество вдвоем, масса ночного времени, ранняя весна, последняя молодость… Долго я дожидался этой ситуации… Вы слушаете? (Пауза.) Когда был помоложе, любил брать билет с задней мыслью. Сяду в кино и жду, вдруг рядом она опустится… Или в поезде. Вот, думаю, сейчас на соседнюю полку приземлится… А тут и ждать забыл, и думать бросил — и на тебе… (Пауза, зевает.) В общем, не обращайте внимания. И не бойтесь, главное.
ТАРАСОВА. Я не боюсь.
ГОЛИЦИН. Правильно.
Пауза. Он достает котлеты, хлеб, термос, собирается есть, но ему неловко.
ГОЛИЦИН. Девушка?.. А, девушка?..
ТАРАСОВА. Представьте, что вы один. Меня нет, понимаете?
ГОЛИЦИН. Понимаю. (Начинает есть бутерброд с котлетой, вдруг затягивает.) «Глухой, неведомой тайго-ою…» (Снова ест.) «Сибирской дальней стороной…» (Ест.) «Бежал бродя…» (Пьет чай из крышки термоса.) «…га с Сахалина…» Значит, не будете ложиться? (Пауза.) А я лягу. (Ложится на матрац, на спину. Пауза.) Интересно все-таки… (Приподнимается на локте.) Не может быть, чтобы вы обо мне как-то, каким-то боком не думали… Так?.. (Пауза, ложится на спину, говорит в потолок.) Будем разговаривать сами с собой… Действительно ли обо мне в подобной ситуации можно не думать вообще? Можно. Но каким надо обладать высокомерием!.. Или?.. Однажды я сидел в кустах и ловил рыбу на удочку. Вдруг слышу — кто-то идет. Кто-то идет, садится на траву. Здесь небольшая пауза возникла, какая-то подготовка и вдруг, во весь голос, женские рыдания. Минут десять сидел, не шелохнувшись. Ничего в жизни не слушал с таким ошеломительным любопытством. Как будто меня выжгло, подсушило… Не знаю, как и сказать. Прокалило! Вот. А она замолчала, встала и пошла дальше по берегу. А берег был пустынен, осень. Присела и снова — эти рыдания над рекой. Разве с этим что-то сравнится?.. Впрочем… (зевает) зря я это рассказал. Нельзя такие вещи рассказывать. Грех. У нас — нет. В Европе можно, там любят все по порядку. Да, если б мы были в Европе, я бы давно вскочил перед дамой. (Вскакивает и представляется с легким наклоном головы.) Голицин, мадам. Не стану врать — родословной не знаю. (Пауза.) А так как мы не в Европе, то, не дождавшись от дамы даже кивка в ответ, я снова вскакиваю (ложится на матрац) на печь и продолжаю рассуждать… Итак, не думать обо мне можно. А что можно подумать, если подумать? Вот здесь начинается самое интересное. Как человек представляет себе то, что о нем думают? Примитивно. Ужасно примитивно. «Высокий, темноволосый, лет тридцати, с задумчивым взглядом». И тут же напускает на себя меланхолический вид, такую томную покорность судьбе… И не знает того, идиот, что его глаза за единую долю секунды выболтали все о нем. Уже ничего не добавишь. А только убавишь. Без вариантов. «Нет зеркал беспощаднее глаз. В перекрестном и метком обстреле вам расскажут, что вы постарели, и казнят, и помилуют вас…» (Пауза.) Нет, как-то неловко, если я усну и, не дай Бог, еще захраплю. (Садится.) Были бы вы чуть попроще… Будьте проще, прошу вас!
ТАРАСОВА (раздраженно). Отвернитесь и спите! Никто на вас не покушается, успокойтесь.
ГОЛИЦИН (укладывается, удовлетворенно). Вот это хорошо. (Укрывается одеялом.) Вообще, я бы сказал — не жарко. (Зевает, отворачивается.) Если буду храпеть, толкните меня в плечо… и сразу же отскакивайте… потому что я во сне… лягаюсь… Покойной вам… ночи…
Действительно засыпает в одну минуту, это заметно по сопению.
Пауза.
Тарасова встает, начинает прогуливаться по вокзалу. Читает расписание поездов, смотрит на плакат. Вдали слышится гул приближающегося поезда. Она, зная, что электрички не может быть, все же быстро выходит. Поезд проносится мимо. Тарасова входит, зябко поводя плечами. Прислушивается к сопению Голицина.
ТАРАСОВА (садится). Спит… Все спят. Одна я бодрствую. (Пауза.) Так глупо… (Голицин всхрапывает.) Надо было, чтобы он бежал, он! Как волк! И уносил в зубах десять лет жизни!.. Все перемешалось…
Голицин начинает храпеть. Она некоторое время брезгливо прислушивается. Голицин, как нарочно, храпит сильнее. Она решительно подходит и трогает его за плечо. Он лягается так, что она отскакивает.
Ненормальный.
Голицин подымает голову, непонимающе смотрит на нее, снова роняет голову и уже не храпит.
ТАРАСОВА (садится). Десять лет… лучших лет… Десять лет назад разве кто-нибудь из них уснул бы в моем присутствии? Все отдано волку…
Слабый звук легковой машины. Она приближается долго, осторожно, по грунтовой дороге. Тарасова замирает, затем в панике начинает метаться по вокзалу. Пробует даже спрятаться за скамью. Звук приближается. Она выскакивает на перрон, затем снова вбегает.
ТАРАСОВА (прислушивается). Он! (Без сил садится на скамью, плачет.) Как мне уйти… Как мне уйти…
Голицин всхрапывает. И здесь только Тарасова вспоминает о его присутствии. Подбегает, трясет за плечо.
ГОЛИЦИН. А?.. А, это вы… Что тут? Что… произошло?.. Я проснулся, все, готов. Уже сижу.
ТАРАСОВА. Как вас зовут? Да быстро, быстро!
ГОЛИЦИН. Голицин.
ТАРАСОВА. Имя!
ГОЛИЦИН. Павел. Павел Петрович. Как царя, того еще, с… косичкой…
ТАРАСОВА. Паша! Сейчас сюда придет один человек, интеллигентный, умный, очень… порядочный… Да что я говорю… (Прислушивается.) Паша, это мой любовник… Что вы на меня смотрите? Да, понимаете? Да, любовник! Но я хочу, чтобы он понял, что я люблю вас!
ГОЛИЦИН (глупо улыбаясь). А-а… Серьезно?
ТАРАСОВА. Я прикована к нему, прикована, понимаете? (Плачет.) Хоть вы пожалейте меня!
ГОЛИЦИН. Все. Все. Я готов. (Прислушивается.) Он один? Понял. Говорю глупости. Как вас?..
ТАРАСОВА (поспешно, полностью отдавая инициативу в его руки). Галя. Галина…
ГОЛИЦИН. В семье как вас зовут?
ТАРАСОВА. Аля…
ГОЛИЦИН. Аля… Галя… Специальность, родители, где живете? Без суеты, но быстро.
ТАРАСОВА. Папа с мамой… Живу отдельно, однокомнатная в Купчино… По специальности конструктор… по ткацким машинам… Рисую… Хорошо рисую… (Она в панике, потому что машина останавливается у вокзала.)
ГОЛИЦИН. Дайте руку. (Она подает.) Улыбайтесь. Паша. Па-ша. Повторите.
ТАРАСОВА. Паша…
Входит Дилленбург. У него измученный вид. Увидев Тарасову, растерянно и счастливо улыбается.
ДИЛЛЕНБУРГ. Аля… Я вернулся — тебя нет… Аля… Почему не предупредив? Хотя бы записку… Я уж Бог знает, что передумал… Где искать, куда бежать?..
ГОЛИЦИН. Бежать никуда не надо. С ней все хорошо. Она не одна.
ДИЛЛЕНБУРГ (Голицину). Я вам так благодарен, мм?..
ГОЛИЦИН. Павел Петрович.
ДИЛЛЕНБУРГ…Павел Петрович!
ГОЛИЦИН. Не за что.
ДИЛЛЕНБУРГ. Как это не за что? Зимой, одна, ночью!
ГОЛИЦИН. Вы меня не поняли, мм?..
ДИЛЛЕНБУРГ. Юрий Ильич.
ГОЛИЦИН. Юрий Ильич, вы меня не поняли. Я сказал в буквальном смысле — не за что.
ДИЛЛЕНБУРГ. Ну… да, конечно!
ГОЛИЦИН. О-ох. Постарайтесь сосредоточиться, Юрий Ильич. Предельно. (Раздельно.) Я не спасал Алю. Ей ничего не грозило. Наша встреча с ней была не случайной.
ДИЛЛЕНБУРГ. Вы… знакомы?
ГОЛИЦИН. Как вам сказать… Что отвечают в таких случаях, я знаю только по художественной литературе.
ДИЛЛЕНБУРГ (пауза.) Нет. Не может быть.
ГОЛИЦИН. Не может быть, потому что этого не может быть. Давайте трезво, жестко обозначим ситуацию. Мы все люди мобильные, нас трудно чем-то удивить. Если хотите бороться, то боритесь без запрещенных приемов, без слов о порядочности, о чести, о долге. Существовала некоторая величина под названием любовь. Она ушла. Ее нет. А если нет любви, то взывать к чувству жалости напрасно. Это значит — разрывать человека на части.
ДИЛЛЕНБУРГ (садится). Конечно… Я понимаю… Я здесь немного посижу…
ТАРАСОВА (жестко). Нет.
ДИЛЛЕНБУРГ (вставая). Что ж. (Пауза.) Только я… как же это?.. Мы приехали вместе. Затем я поехал в магазин, за хлебом каким-то, за двадцать километров, и… в это время…
ГОЛИЦИН. В это время пришел я. Аля вышла со мной. У нас были долгие разговоры. И мы опоздали на электричку. Все.
ДИЛЛЕНБУРГ. Разве о вас речь… Хотя, конечно… Нет! Не может быть!
ГОЛИЦИН. Что не может быть, Юрий Ильич? Все может быть. Не так, так так. Не так, так этак. Человек просыпается однажды утром, а у него нет будущего. Он стискивает зубы и идет на работу. И это страшнее, чем то, что вы переживаете.
ДИЛЛЕНБУРГ. Как-то… не уйти… Не могу…
ГОЛИЦИН. Ничего, Юрий Ильич. Ничего.
ТАРАСОВА. Паша!
ГОЛИЦИН. И ты держись, Аля. Знаете, как отрывают бинт с засохшей раны? Все, Юрий Ильич. До свидания.
Дилленбург тоскливо озирается. Уходит.
Тарасова напряженно вслушивается. Когда машина отъезжает, она вздыхает с облегчением. Голицин в это время мрачно укладывается на матрац, отворачивается, накрывается с головой.
ТАРАСОВА. Ох, Боже мой… Неужели все? (Пауза.) Паша?
Голицин молчит.
Ну и молчите. Молчите… (Всхлипывает.)
ГОЛИЦИН (садится). Но так же нельзя, как вас по отчеству! Он же сейчас на переезд въедет и будет ждать поезда!
ТАРАСОВА. Молчите! Не въедет.
ГОЛИЦИН. Но нельзя с таким враньем расставаться!
ТАРАСОВА. Ничего вы не знаете…
Голицин внимательно смотрит на нее, достает флягу, наливает в крышку от термоса.
ГОЛИЦИН. Давайте, грамм пятьдесят.
ТАРАСОВА. Что это?
ГОЛИЦИН. А это… на кедровых орешках. Не уступает. Давайте.
Тарасова нерешительно берет крышку, пьет.
ГОЛИЦИН. А?.. То-то. (Прячет флягу.)
ТАРАСОВА. Вы кто?
ГОЛИЦИН. Это зачем?
ТАРАСОВА. Любопытно.
ГОЛИЦИН. Я — Голицин, Павел Петрович. Скиталец.
ТАРАСОВА. От кого вы скитаетесь?
ГОЛИЦИН. Ищу место для своей души. И не нахожу.
ТАРАСОВА. Интересно.
ГОЛИЦИН. Зря вы его выгнали.
ТАРАСОВА. Что вы на меня смотрите? Десять лет жизни… так, между прочим! Зато было хорошо. Иногда! Когда жена не видела. Когда не догадывалась. Когда ее не было жалко. А жалко было всегда! Такое вот — абсолютное понимание и сострадание! А я, между прочим, баба, и мне дом нужен, с детьми!
ГОЛИЦИН. Это ваши дела.
ТАРАСОВА (она опьянела). Худо-бедно, а она счастлива: муж, дочь. Он — вдвойне: семья и любовь. А мне? Огрызочек, но зато такой сахарный, с сиропчиком, со стишками, с Гайдном!
ГОЛИЦИН. Это ваши дела.
ТАРАСОВА. Я была… Знаете, какая я была? Как подсолнух. Куда солнце, туда и я. Я была такая… легонькая! А дышала… взахлеб! Во мне все было из трав, для любви, для долгой жизни!
ГОЛИЦИН (скучным голосом). Зато сейчас вы — женщина.
ТАРАСОВА. Женщина… А зачем?
ГОЛИЦИН. Будете рожать детей. Дом будет.
ТАРАСОВА. А я не хочу. Я уже не хочу. Не хочу дома. Я отравлена, вы это понимаете?
ГОЛИЦИН. Тогда возвращайтесь.
ТАРАСОВА (с тоской.) Мне бы только оторваться… Он ведь еще приедет… Вы думаете — он жалкий? Не-ет! Вы его не знаете!
ГОЛИЦИН. И знать не хочу. Я спать хочу.
ТАРАСОВА. Вы обиделись, да? Из-за того, что я о себе и о себе? Да? Давайте о вас поговорим. Хотите?
ГОЛИЦИН. Что обо мне говорить. После ваших катаклизмов.
ТАРАСОВА. Как вы обиделись… красиво… По-детски.
ГОЛИЦИН. Я не ребенок, Галя.
ТАРАСОВА. Вы меня так назвали из-за того, что он меня зовет Алей?
ГОЛИЦИН. Нет. Я назвал вас Галей, потому что вас зовут Галя.
ТАРАСОВА. Почему вы здесь с матрацем?
ГОЛИЦИН. Потому что я хочу жить там, где я хочу.
ТАРАСОВА. И с котлетами. Вы очень одиноки.
ГОЛИЦИН. А вы жестоки.
ТАРАСОВА. Но я не хотела, честное слово. Простите.
ГОЛИЦИН. Ложитесь. Отдыхайте.
ТАРАСОВА. Нет, не хочу. Спасибо.
Пауза.
ГОЛИЦИН. Ночью все кошки серы.
ТАРАСОВА. Не понимаю.
ГОЛИЦИН. Это все от жадности. Взять побольше и по возможности лучший кусок.
ТАРАСОВА. А вы разве не хотите лучший кусок?
ГОЛИЦИН. По крайней мере, я не лезу в драку из-за куска.
ТАРАСОВА. Конечно. Вы стоите в сторонке и ждете, что на вас обратят внимание. Тогда этот кусок вам отдадут за хорошее поведение.
ГОЛИЦИН. Я уже ничего не жду, Галя.
ТАРАСОВА. Неправда.
ГОЛИЦИН. Правда.
ТАРАСОВА. Нет. Когда я сидела вон там и не хотела с вами разговаривать, вы ждали чего-то и бесились.
ГОЛИЦИН. А сейчас не жду.
ТАРАСОВА. Но беситесь.
ГОЛИЦИН. Почему вы его боитесь?
ТАРАСОВА. Потому что он меня выкормил с руки. Во мне для него нет ни одного тайного местечка. Он всю меня знает. От него не спрятаться. А это самое страшное, когда не спрятаться… Вы слышите?
ГОЛИЦИН. Что?.. Нет.
ТАРАСОВА. А я уже слышу. Он возвращается. Он уже все понял. Мне страшно, Паша!
ГОЛИЦИН. У вас обычный невроз.
ТАРАСОВА (начинает дрожать). Когда он на меня смотрит, вот так, задумчиво, как художник на картину, и готовится что-то подмалевать, и это продолжается десять лет… А там, дома, есть уже готовое полотно, которое покрывается пылью в запаснике… И меня это ждет… ждало! Правда? Паша?
ГОЛИЦИН. Не бойтесь ничего.
ТАРАСОВА. А я и не боюсь. Ничего страшного. Просто немного тоскливо, когда на тебя так смотрят… Слышите?
ГОЛИЦИН. Да нет ничего. Успокойтесь.
Возникает слабый звук машины. Голицин вздрагивает.
ТАРАСОВА (тихо). Вот видите? И вы испугались.
ГОЛИЦИН. А что, если я его на порог не пущу?
ТАРАСОВА. Не надо. Не надо! Что вы! И думать не смейте! Это ведь только мне плохо, понимаете? Он же не знает, что мне плохо! Он… очень порядочный!
ГОЛИЦИН. Почему же он не знает, если он порядочный?
ТАРАСОВА. Потому что… (прислушивается) потому что он такой, он думает, что это для пользы, если больно. Нужно страдать, зато потом легко.
Машина останавливается у вокзала.
ТАРАСОВА. Целуйте меня! Целуйте крепче, Паша! (Обнимает Голицина за шею. Он, слегка поежившись плечами, целует ее.)
Входит Дилленбург. Он молча стоит у двери. Ждет.
ДИЛЛЕНБУРГ. С незнакомым человеком, Аля.
Тарасова резко высвобождается, отворачивается.
ГОЛИЦИН. Вы недалеко отъехали, Юрий Ильич.
ДИЛЛЕНБУРГ (садится). Да. На расстояние собственной глупости. А вы что, турист?
ГОЛИЦИН. Странник.
ДИЛЛЕНБУРГ. Славянофил.
ГОЛИЦИН. Сейчас у вас есть какая-то цель?
ДИЛЛЕНБУРГ. Нет. Я не мог вернуться на дачу. Очень плохо дному.
ГОЛИЦИН. Собаку заведите.
ДИЛЛЕНБУРГ. Когда я был здесь в первый раз, вы мне сочувствовали.
ГОЛИЦИН. Сочувствовать взрослому мужику, от которого ушла женщина?
ДИЛЛЕНБУРГ. От вас никто не уходил, и вы не понимаете, что это такое.
ГОЛИЦИН. Вы хотите сказать, что никто и не приходил?
ДИЛЛЕНБУРГ. Да. И мне вас жаль.
ГОЛИЦИН. Видите ли, я не привык присваивать то, что мне не может принадлежать.
ДИЛЛЕНБУРГ. А пять минут назад?
ГОЛИЦИН. Галя, он говорит, что вы ему принадлежите.
ТАРАСОВА (глухо). Не надо.
ДИЛЛЕНБУРГ. Странно, когда случайно встречаешь человека одного с тобой уровня. Да еще в подобной ситуации. Аля!.. Вы извините, пожалуйста, Павел Петрович… Аля, мне нужно сказать тебе две фразы. Всего две.
ТАРАСОВА (глухо). При нем.
ДИЛЛЕНБУРГ. Павел Петрович, прошу вас, выйдите на минуту.
Голицин вопросительно смотрит на Тарасову. Та молчит. Голицин пожимает плечами, выходит.
ДИЛЛЕНБУРГ. Я не знал, что это так важно. Мы будем жить вместе, всегда.
ТАРАСОВА. А как же Лена? И дочь?
ДИЛЛЕНБУРГ. Я их буду навещать.
ТАРАСОВА. Значит, я загнала тебя в угол?
ДИЛЛЕНБУРГ. Значит, тебе было хуже всех.
ТАРАСОВА. А может быть, я… может быть, я научилась торговать?
ДИЛЛЕНБУРГ. Значит, тебе было совсем плохо. Я знаю, почему.
ТАРАСОВА. Почему?
ДИЛЛЕНБУРГ. Потому что ты еще не научилась быть свободной со мной. Ты все еще боишься попасть впросак, что-то не так сказать, не так ступить… Аля, ведь тебе ни с кем не будет так, как со мной.
ТАРАСОВА. Так хорошо?
ДИЛЛЕНБУРГ. Да.
ТАРАСОВА. Но и так плохо ни с кем не будет.
ДИЛЛЕНБУРГ. Я просто не выживу без тебя. Ведь когда мы встретились, я только начинал жить, в тридцать пять. Впервые я почувствовал себя сильным, независимым, и все эти ученые степени, они давались легко, между прочим, именно после этого. Может быть, просто совпало — ощущение силы и ты, но вы неразделимы, и я с тобой…
ТАРАСОВА. Да, пока у меня крепкая грудь! Пока у меня гладкая кожа! И ноги без изъянов!
ДИЛЛЕНБУРГ (тихо). Аля…
ТАРАСОВА. Прости, я… Прости, я не хотела! Ну, не хотела я!
ДИЛЛЕНБУРГ. Когда я стоял у двери, а ты демонстративно целовала его, вот здесь я испугался. Я подумал, что уже стар… Нет. Я подумал, что ты боишься меня из-за того, что я становлюсь стар, и уже не могу быть никаким, легким, беспечным, что я отяжелел и буду все тяжелее… Но я ведь могу еще бегать, могу несколько дней провести в лесу, могу танцевать всю ночь… Да разве в этом дело? Я могу с ума сходить от любви к тебе! Аля…
ТАРАСОВА (пауза, тихо). Что?
ДИЛЛЕНБУРГ. Не уходи.
ТАРАСОВА. Ну… ну, что…
Входит Голицин.
ДИЛЛЕНБУРГ. Павел Петрович!
ГОЛИЦИН. Продрог.
Садится.
ДИЛЛЕНБУРГ (Тарасовой). Так значит?..
ТАРАСОВА. Хорошо.
Встает.
ГОЛИЦИН. Уломали, Юрий Ильич?
ДИЛЛЕНБУРГ. Вы же случайный человек, Павел Петрович. А внесли такую сумятицу.
ГОЛИЦИН. Что ж. Простите. Двое дерутся, третий не лезь. Прощайте, Галя.
ТАРАСОВА (тихо). Прощайте.
ГОЛИЦИН (встает). Главное, ничего не бойтесь. А то вы здесь такого страху нам нагнали, Юрий Ильич, как будто сам сатана на своей таратайке пожаловал.
ДИЛЛЕНБУРГ (холодно). Не надо давить, Павел Петрович, там, где больно.
ГОЛИЦИН. Куда вы ее везете? Она же больная!
ДИЛЛЕНБУРГ. Отойдите. Отойдите с дороги.
ГОЛИЦИН. Вы же ее в психушку загоните! Галя! Вы хотите ехать?
Тарасова молчит.
Ну, кивните головой! Или покачайте, вот так.
Тарасова отрицательно качает головой.
До свидания, Юрий Ильич. Как-нибудь проживете сегодняшнюю ночь без нее.
ДИЛЛЕНБУРГ. Вы думаете, я оставлю ее с вами?
ГОЛИЦИН. А чего вы боитесь?
ДИЛЛЕНБУРГ. Я боюсь, что вы специально придаете нашим отношениям товарный характер. Отойдите с дороги.
ТАРАСОВА. Я не поеду.
ДИЛЛЕНБУРГ. Да что же это такое… Он же случайный человек, случайный, понимаешь? Странник! Ты прилепишься к нему, а он и не заметит, где ты отлетишь! Он пойдет дальше, а у тебя уже не останется ничего, только… пыль на зубах!
ТАРАСОВА. Я не поеду.
ДИЛЛЕНБУРГ. Что ж… помни, Аля, не один день — десять лет.
ТАРАСОВА. Уходи.
Дилленбург пытается поймать ее взгляд. Она отворачивается. Дилленбург уходит. Резко взвывает мотор, машина срывается с места.
ГОЛИЦИН. Как вы себя чувствуете?
ТАРАСОВА (садится на другую скамью). Вы тоже хороший кот. Как вы мне надоели!
ГОЛИЦИН (смеется). Да… Но что ж я могу с собой поделать?
ТАРАСОВА. Спите. Только без храпа.
ГОЛИЦИН (укладывается). А я уже храпел? Не лягался?
ТАРАСОВА. Лягался.
ГОЛИЦИН. Я предупреждал. (Ложится на спину, заложив руки за голову.) Да, все-таки вы редкая женщина. В старину говорили — магнетическая.
ТАРАСОВА. Чем вы занимаетесь? Какая у вас профессия?
ГОЛИЦИН. По профессии я конструктор.
ТАРАСОВА. Что за шутки.
ГОЛИЦИН. Я не шучу. Но я не работаю конструктором. Я шофер, на автобусе.
ТАРАСОВА. Как вы сразу заземлились. А я уж думала…
ГОЛИЦИН. Вот. Вы уже обо мне думаете… Нет, ничего у нас с вами не выйдет. Зря Юрий Ильич переживает.
ТАРАСОВА. У вас очень тонкий слой штукатурки. И грубый фасад.
ГОЛИЦИН. Зато крепкий. Вон как вы за меня уцепились.
ТАРАСОВА. Мне надо переждать эту ночь.
ГОЛИЦИН. Не обольщайтесь. Вы как ласточка, лепитесь над дверью и далеко не улетаете. Если бы не я, вы бы уже десять раз вернулись.
Пауза.
ТАРАСОВА. Что же мне делать? Что?
ГОЛИЦИН. Не знаю. (Пауза, небрежно.) Прилепитесь ко мне. Я не женат.
ТАРАСОВА. Я уже думала об этом.
ГОЛИЦИН (глупо). Ну да?
ТАРАСОВА. Только бы пережить эту ночь.
ГОЛИЦИН (садится, пауза). Что-то холодно стало. Печку затопить, что ли? Пойду за дровами.
Выходит.
Пауза.
ТАРАСОВА. Галина Голицина. Галина Георгиевна Голицина. Пошла Галя по рукам. По мужикам. И осталось от Гали ма-а-ленькое перышко.
Гул приближающегося поезда.
Тарасова встает, выходит.
Поезд проходит.
Входит Голицин с несколькими штакетинами, сухими ветками.
Следом входит Тарасова. Тоже несет веточку.
ГОЛИЦИН. Это мужское дело — заготавливать дрова и топить печь. (Начинает ломать штакетины, ветки. Складным ножом стругает лучины.)
ТАРАСОВА. Значит, вы согласны?
ГОЛИЦИН. Но ведь это я предложил.
ТАРАСОВА (присаживается рядом на корточки). Хорошо. Примете по акту, по инвентарной книге?
ГОЛИЦИН. У меня нет собственности. И не будет.
ТАРАСОВА. Ясно. Новые порядки. Очень интересно.
ГОЛИЦИН (разжигает печь). Родились в Ленинграде?
ТАРАСОВА. Зачем на «вы», когда уже нужно на «ты»?
ГОЛИЦИН. Понял. Сейчас будет теплее.
ТАРАСОВА. Вдвоем мы и так не замерзнем.
ГОЛИЦИН (посмотрев на нее). За что вы меня топчете?
ТАРАСОВА. А разве тебе так интересно в твои годы снова писать прописи?
ГОЛИЦИН (поднимаясь). Мне все интересно.
ТАРАСОВА (встает рядом). И с чего же мы тогда начнем, Паша?
ГОЛИЦИН. С начала, Галя.
ТАРАСОВА. Нам как-то нужно… поцеловаться, что ли. Если не брезгуешь.
Голицин целует ее.
ТАРАСОВА. Ты небрит.
ГОЛИЦИН. Вторые сутки странствую.
ТАРАСОВА (садится). Хорошо одному?
ГОЛИЦИН. Да. (Садится.) И в Вологде ночевал. И в Великих Луках.
ТАРАСОВА. Если мы будем продолжать это вдвоем, то будем ночевать в милиции.
ГОЛИЦИН. Что-нибудь придумаем.
ТАРАСОВА. У тебя никогда не было семьи?
ГОЛИЦИН. Нет. Слишком долго приглядывался, все как-то не стыковалось с внутренним образом.
ТАРАСОВА. А я? Я же случайная женщина, Паша.
ГОЛИЦИН. Ты сразу в меня влезла. Как только вошла сюда.
ТАРАСОВА. Так. И здесь я в роли добычи… Только бы пережить сегодняшнюю ночь… Слышишь?
ГОЛИЦИН. Нет.
ТАРАСОВА. Как будто остановилась…
ГОЛИЦИН. Я ничего не слышал.
ТАРАСОВА. Потому что тебя это не касается… Нет, Паша, тот охотник не чета тебе. Ты еще мальчик. Ты еще думаешь — как красиво летит, какое у нее оперение… как горько рыдает… Разве это женщина рыдала над рекой? Это добыча чья-то… А тот… Тот живет охотой. Для него удачно выстрелить влет, или как там называется, — такое наслаждение, что он ради этого душу продаст…
ГОЛИЦИН. Ты преувеличиваешь. Он стареет и…
ТАРАСОВА. Он моложе тебя по чувствам.
ГОЛИЦИН. Спи. Ложись и спи. Ты устала. Ложись на матрац.
ТАРАСОВА. Нет. Я лучше на лавочке. Положу голову тебе на колени… Чтобы ты не ушел…
Ложится, засунув руки в рукава шубки. Закрывает глаза.
ТАРАСОВА. А ты мне что-нибудь рассказывай… из жизни птиц…
ГОЛИЦИН. Когда я был помоложе, я писал стихи…
ТАРАСОВА. Плохие?
ГОЛИЦИН. Хорошие… и мне казалось, что это не я пишу, а кто-то водит моей рукой…
ТАРАСОВА (сонно). Значит, хорошие…
ГОЛИЦИН. Но я их никому не показывал и сжег лет пять назад. А лучшие почему-то забыл. Помню только строчки.
ТАРАСОВА. Прочти…
ГОЛИЦИН. «Я так помню тебя, что в минуту глаза влажнеют. И сгорает дыханье. Но знать я тебя не хочу. Я, посеявший время, отвеял тебя, я отвеял, чтобы колос валился от сока и бил по плечу…»
Пауза.
ТАРАСОВА. Дальше.
ГОЛИЦИН. «О, свобода, твои целомудренны губы. И признанья твои, и признанья я пью наугад. За стеснение жить, за счастливый удел однолюба, за ночного дождя перестук, за ветвей перекат…» (Пауза, шепотом.) Спишь?
ТАРАСОВА (по-детски, сонно). Не-а…
Засыпает. Голицин сам борется с дремотой. Голова то резко падает, то поднимается. Он не замечает, как в одно из окон за ним пристально наблюдает Дилленбург. Наконец, случайно водя сонным взглядом по сторонам, Голицин замечает его и резко вздрагивает. Дилленбург широко, полным оскалом улыбается ему.
Затем входит, садится на соседнюю скамью.
ДИЛЛЕНБУРГ (шепотом). Спит?
В дальнейшем говорят тихо.
ГОЛИЦИН. Вы действительно какой-то шайтан, Юрий Ильич.
ДИЛЛЕНБУРГ. Не надо острить. Я не люблю этот современный стиль.
ГОЛИЦИН. Тогда зачем вы снова появились?
ДИЛЛЕНБУРГ. Зачем вы воспользовались ситуацией? Вы же прекрасно знаете, что эта женщина не для вас. Это низко — пользоваться чужой бедой и… грубыми руками ломать все.
ГОЛИЦИН. Это, видимо, называется, стрелять поднятую другим дичь.
ДИЛЛЕНБУРГ. Не знаю, как это называется на вашем языке. Кто вы по профессии?
ГОЛИЦИН. Шофер.
Пауза.
ДИЛЛЕНБУРГ. Только не отказывайтесь сразу. Не играйте в непосредственность. Вам не двадцать лет. Подумайте, прежде, чем отказаться. Хотите ездить в ФРГ, во Францию?
ГОЛИЦИН. Кто не хочет? Все хотят.
ДИЛЛЕНБУРГ. Я помогу вам устроиться на международные перевозки.
ГОЛИЦИН. Спасибо. Это интересно.
ДИЛЛЕНБУРГ. Не иронизируйте. В вашем возрасте уже выбираешь что-то одно. Вы не можете жить в одном месте. Это тот же наркотик — перемена мест. Соглашайтесь.
ГОЛИЦИН. Действительно, это интересно.
ДИЛЛЕНБУРГ. На честное слово вы, конечно, не поверите.
ГОЛИЦИН. Почему? Вам — поверю.
ДИЛЛЕНБУРГ. Что ж, тем лучше. Я почему-то думал, что в таких людях, как вы, враждебность становится принципом и условием самоуважения. Я рад, что вы не держите зла.
ГОЛИЦИН. И вы не держите.
ДИЛЛЕНБУРГ. Что она для вас? Ну, влюбленность, встреча, подарок судьбы. Вожделение, в конце концов. Ведь ситуация как раз подстегивает вожделение. Загляните в себя, отбросьте то, что я назвал, и вы убедитесь, что это не любовь. Не то единственное, ради чего только и стоит жертвовать, терпеть лишения, даже умирать. Это для меня она — все. Без остатка.
ГОЛИЦИН. Я понимаю, Юрий Ильич. Я все это понимаю, хотя и думаю, что вы упрощаете меня. Но ведь она не хочет оставаться с вами, вот что.
ДИЛЛЕНБУРГ. Нет. Не может быть.
ГОЛИЦИН. Снова вы заклинились на этом.
ДИЛЛЕНБУРГ. Я все это предчувствовал… Я все это знал… Я знал, что будет какой-то срыв… Разве дело в моей жене и дочери? Я давно там не живу: юридические и материальные связи. Хотя… мне жалко жену, она страдает, и я не могу перерезать отношения… Это очень больно… Не в этом дело. Я слишком много ей даю. Я даю всего себя, без игры, без какой-то позы… Может быть, это слишком много, слишком тяжело для нее… Она просто надорвалась…
ГОЛИЦИН. Мне это… неприятно слушать.
ДИЛЛЕНБУРГ. Ну, хорошо. Тогда посоветуйте что-нибудь. Я никогда не был в такой растерянности!
ГОЛИЦИН. Не ставьте меня в дикое положение.
ДИЛЛЕНБУРГ. Пока у меня есть хоть… крошечная надежда, я буду ждать. Я буду спать у ее дверей! Да что я только не сделаю ради нее!
ГОЛИЦИН. Вы разбудите ее.
Дилленбург молча, жадно смотрит на Тарасову.
ДИЛЛЕНБУРГ. Аля…
ГОЛИЦИН. Уезжайте, Юрий Ильич. Она очень боится вас. Очень.
ДИЛЛЕНБУРГ. Может быть, ей отдохнуть? Месяц, два? На юге? Она соскучится, я знаю!
ГОЛИЦИН. Уезжайте, прошу вас. Она проснется, и будет хуже. Слышите?
ДИЛЛЕНБУРГ. Хорошо. (Глубоко вздыхает, давит слезы.) Поеду. Только куда? Некуда… от нее…
Встает, уходит.
Пауза.
ГОЛИЦИН. Знаешь что, Павел Петрович?.. Не надо этого делать… Грех… Уходить надо…
Слабый звук машины. Тарасова вздрагивает, просыпается.
ТАРАСОВА (хрипло). Слышишь?
ГОЛИЦИН. Да, это грузовая.
ТАРАСОВА. Да? (Пауза.) Ты что читал?
ГОЛИЦИН. Что?
ТАРАСОВА. Ты стихи читал… А я уснула… Давно так хорошо не просыпалась… Просыпаюсь — и ты… Поцелуй… в губы…
Целуются.
ТАРАСОВА. Сгорели дрова?
ГОЛИЦИН. Сгорели.
ТАРАСОВА. Ты не вставай, не надо. Не замерзнем.
ГОЛИЦИН. Галя…
ТАРАСОВА. Что?
ГОЛИЦИН. Да нет, ничего…
ТАРАСОВА. Когда ты ночью смотришь в небо, тебе не кажется, что оно раздвигается?
ГОЛИЦИН. Да.
ТАРАСОВА. И мне… А как ты смешно вскочил и сказал: Голицин, мадам! Откуда у тебя такая фамилия?
ГОЛИЦИН. От отца.
Тарасова смеется. Затем садится, сладко зевает.
ТАРАСОВА. И все-таки не жарко.
ГОЛИЦИН встает, снова стругает лучину, растапливает печь.
ТАРАСОВА. Ничего не случилось?
ГОЛИЦИН. А?.. Нет…
ТАРАСОВА. Ты как-то немного изменился.
ГОЛИЦИН. Ты больше.
ТАРАСОВА. Прирастаю. (Зевает.) С тобой хорошо. И со мной тебе будет хорошо, вот увидишь.
ГОЛИЦИН. Да… наверное…
ТАРАСОВА. Я бы хотела спать с тобой.
ГОЛИЦИН. Ты уже спала. На коленях.
ТАРАСОВА. Нет. По-настоящему.
Голицин отходит от печки, садится рядом. Она тянется к нему.
Долгий поцелуй.
ТАРАСОВА. Хорошо, что ты небритый… царапаешься…
ГОЛИЦИН. У тебя ни одной морщинки.
ТАРАСОВА. Мне двадцать лет… Какой покой… Какой покой!..
ГОЛИЦИН. Скоро первая электричка.
ТАРАСОВА. Да? Жалко.
ГОЛИЦИН. Надо матрац убрать. И выкинуть.
ТАРАСОВА. Зачем?
ГОЛИЦИН (встает, выпускает воздух из матраца, скатывает). Потому что выпендреж.
ТАРАСОВА. А ты все помнишь?
ГОЛИЦИН. Помню.
ТАРАСОВА. И… ничего?
ГОЛИЦИН. Не знаю. (Пауза.) Ничего.
Голицин укладывает рюкзак. Тарасова неотрывно, пристально смотрит на него.
ГОЛИЦИН. Что видишь?
ТАРАСОВА. Прирастаю… (Плачет.)
Голицин садится рядом, обнимает ее за плечи.
ГОЛИЦИН. Поплачь… Только не рыдай… У тебя есть детские фотографии?
ТАРАСОВА (сквозь слезы). Есть… зачем?
ГОЛИЦИН. Я увеличу и развешу везде… А платочек у тебя есть?
ТАРАСОВА. Есть… зачем?
ГОЛИЦИН. Глаза вытереть. И высморкаться. (Смотрит на часы.) Пошли на перрон. Пора.
Тарасова шмыгает носом, промокает глаза платочком.
Встают, уходят.
Конец
Тарасова, 30 лет
Голицин, 35 лет
Дилленбург, 46 лет
Крохотный железнодорожный пригородный вокзальчик. Три жесткие скамьи, желтые, лакированные. Печка. Окошечко кассы. Расписание на стене, таблица стоимости билетов там же. Плакат «Не ходите через железнодорожные пути!» Два окна.
Грохот удаляющейся электрички. На скамье сидит Голицин. Он не спеша развязывает рюкзак, достает оттуда надувной матрац, легкое одеяло, полиэтиленовый пакет с провизией. Входит Тарасова. Молча садится на другую скамью. Прячет лицо в воротник шубки. Голицин шумно начинает надувать матрац. Затем пробует его рукой, нерешительно смотрит на Тарасову, незаметно зевает.
ГОЛИЦИН. Простите… как вас… не знаю… девушка!
Тарасова молча смотрит на него.
ГОЛИЦИН. Не подумайте, что я пытаюсь с вами познакомиться таким образом, но… если хотите, то вот, можете прилечь.
Тарасова молча отворачивается. Голицин разговаривает сам с собой. Он уже немного отхлебнул из фляги.
ГОЛИЦИН. Да… хм… Таинственная она, одиночество вдвоем, масса ночного времени, ранняя весна, последняя молодость… Долго я дожидался этой ситуации… Вы слушаете? (Пауза.) Когда был помоложе, любил брать билет с задней мыслью. Сяду в кино и жду, вдруг рядом она опустится… Или в поезде. Вот, думаю, сейчас на соседнюю полку приземлится… А тут и ждать забыл, и думать бросил — и на тебе… (Пауза, зевает.) В общем, не обращайте внимания. И не бойтесь, главное.
ТАРАСОВА. Я не боюсь.
ГОЛИЦИН. Правильно.
Пауза. Он достает котлеты, хлеб, термос, собирается есть, но ему неловко.
ГОЛИЦИН. Девушка?.. А, девушка?..
ТАРАСОВА. Представьте, что вы один. Меня нет, понимаете?
ГОЛИЦИН. Понимаю. (Начинает есть бутерброд с котлетой, вдруг затягивает.) «Глухой, неведомой тайго-ою…» (Снова ест.) «Сибирской дальней стороной…» (Ест.) «Бежал бродя…» (Пьет чай из крышки термоса.) «…га с Сахалина…» Значит, не будете ложиться? (Пауза.) А я лягу. (Ложится на матрац, на спину. Пауза.) Интересно все-таки… (Приподнимается на локте.) Не может быть, чтобы вы обо мне как-то, каким-то боком не думали… Так?.. (Пауза, ложится на спину, говорит в потолок.) Будем разговаривать сами с собой… Действительно ли обо мне в подобной ситуации можно не думать вообще? Можно. Но каким надо обладать высокомерием!.. Или?.. Однажды я сидел в кустах и ловил рыбу на удочку. Вдруг слышу — кто-то идет. Кто-то идет, садится на траву. Здесь небольшая пауза возникла, какая-то подготовка и вдруг, во весь голос, женские рыдания. Минут десять сидел, не шелохнувшись. Ничего в жизни не слушал с таким ошеломительным любопытством. Как будто меня выжгло, подсушило… Не знаю, как и сказать. Прокалило! Вот. А она замолчала, встала и пошла дальше по берегу. А берег был пустынен, осень. Присела и снова — эти рыдания над рекой. Разве с этим что-то сравнится?.. Впрочем… (зевает) зря я это рассказал. Нельзя такие вещи рассказывать. Грех. У нас — нет. В Европе можно, там любят все по порядку. Да, если б мы были в Европе, я бы давно вскочил перед дамой. (Вскакивает и представляется с легким наклоном головы.) Голицин, мадам. Не стану врать — родословной не знаю. (Пауза.) А так как мы не в Европе, то, не дождавшись от дамы даже кивка в ответ, я снова вскакиваю (ложится на матрац) на печь и продолжаю рассуждать… Итак, не думать обо мне можно. А что можно подумать, если подумать? Вот здесь начинается самое интересное. Как человек представляет себе то, что о нем думают? Примитивно. Ужасно примитивно. «Высокий, темноволосый, лет тридцати, с задумчивым взглядом». И тут же напускает на себя меланхолический вид, такую томную покорность судьбе… И не знает того, идиот, что его глаза за единую долю секунды выболтали все о нем. Уже ничего не добавишь. А только убавишь. Без вариантов. «Нет зеркал беспощаднее глаз. В перекрестном и метком обстреле вам расскажут, что вы постарели, и казнят, и помилуют вас…» (Пауза.) Нет, как-то неловко, если я усну и, не дай Бог, еще захраплю. (Садится.) Были бы вы чуть попроще… Будьте проще, прошу вас!
ТАРАСОВА (раздраженно). Отвернитесь и спите! Никто на вас не покушается, успокойтесь.
ГОЛИЦИН (укладывается, удовлетворенно). Вот это хорошо. (Укрывается одеялом.) Вообще, я бы сказал — не жарко. (Зевает, отворачивается.) Если буду храпеть, толкните меня в плечо… и сразу же отскакивайте… потому что я во сне… лягаюсь… Покойной вам… ночи…
Действительно засыпает в одну минуту, это заметно по сопению.
Пауза.
Тарасова встает, начинает прогуливаться по вокзалу. Читает расписание поездов, смотрит на плакат. Вдали слышится гул приближающегося поезда. Она, зная, что электрички не может быть, все же быстро выходит. Поезд проносится мимо. Тарасова входит, зябко поводя плечами. Прислушивается к сопению Голицина.
ТАРАСОВА (садится). Спит… Все спят. Одна я бодрствую. (Пауза.) Так глупо… (Голицин всхрапывает.) Надо было, чтобы он бежал, он! Как волк! И уносил в зубах десять лет жизни!.. Все перемешалось…
Голицин начинает храпеть. Она некоторое время брезгливо прислушивается. Голицин, как нарочно, храпит сильнее. Она решительно подходит и трогает его за плечо. Он лягается так, что она отскакивает.
Ненормальный.
Голицин подымает голову, непонимающе смотрит на нее, снова роняет голову и уже не храпит.
ТАРАСОВА (садится). Десять лет… лучших лет… Десять лет назад разве кто-нибудь из них уснул бы в моем присутствии? Все отдано волку…
Слабый звук легковой машины. Она приближается долго, осторожно, по грунтовой дороге. Тарасова замирает, затем в панике начинает метаться по вокзалу. Пробует даже спрятаться за скамью. Звук приближается. Она выскакивает на перрон, затем снова вбегает.
ТАРАСОВА (прислушивается). Он! (Без сил садится на скамью, плачет.) Как мне уйти… Как мне уйти…
Голицин всхрапывает. И здесь только Тарасова вспоминает о его присутствии. Подбегает, трясет за плечо.
ГОЛИЦИН. А?.. А, это вы… Что тут? Что… произошло?.. Я проснулся, все, готов. Уже сижу.
ТАРАСОВА. Как вас зовут? Да быстро, быстро!
ГОЛИЦИН. Голицин.
ТАРАСОВА. Имя!
ГОЛИЦИН. Павел. Павел Петрович. Как царя, того еще, с… косичкой…
ТАРАСОВА. Паша! Сейчас сюда придет один человек, интеллигентный, умный, очень… порядочный… Да что я говорю… (Прислушивается.) Паша, это мой любовник… Что вы на меня смотрите? Да, понимаете? Да, любовник! Но я хочу, чтобы он понял, что я люблю вас!
ГОЛИЦИН (глупо улыбаясь). А-а… Серьезно?
ТАРАСОВА. Я прикована к нему, прикована, понимаете? (Плачет.) Хоть вы пожалейте меня!
ГОЛИЦИН. Все. Все. Я готов. (Прислушивается.) Он один? Понял. Говорю глупости. Как вас?..
ТАРАСОВА (поспешно, полностью отдавая инициативу в его руки). Галя. Галина…
ГОЛИЦИН. В семье как вас зовут?
ТАРАСОВА. Аля…
ГОЛИЦИН. Аля… Галя… Специальность, родители, где живете? Без суеты, но быстро.
ТАРАСОВА. Папа с мамой… Живу отдельно, однокомнатная в Купчино… По специальности конструктор… по ткацким машинам… Рисую… Хорошо рисую… (Она в панике, потому что машина останавливается у вокзала.)
ГОЛИЦИН. Дайте руку. (Она подает.) Улыбайтесь. Паша. Па-ша. Повторите.
ТАРАСОВА. Паша…
Входит Дилленбург. У него измученный вид. Увидев Тарасову, растерянно и счастливо улыбается.
ДИЛЛЕНБУРГ. Аля… Я вернулся — тебя нет… Аля… Почему не предупредив? Хотя бы записку… Я уж Бог знает, что передумал… Где искать, куда бежать?..
ГОЛИЦИН. Бежать никуда не надо. С ней все хорошо. Она не одна.
ДИЛЛЕНБУРГ (Голицину). Я вам так благодарен, мм?..
ГОЛИЦИН. Павел Петрович.
ДИЛЛЕНБУРГ…Павел Петрович!
ГОЛИЦИН. Не за что.
ДИЛЛЕНБУРГ. Как это не за что? Зимой, одна, ночью!
ГОЛИЦИН. Вы меня не поняли, мм?..
ДИЛЛЕНБУРГ. Юрий Ильич.
ГОЛИЦИН. Юрий Ильич, вы меня не поняли. Я сказал в буквальном смысле — не за что.
ДИЛЛЕНБУРГ. Ну… да, конечно!
ГОЛИЦИН. О-ох. Постарайтесь сосредоточиться, Юрий Ильич. Предельно. (Раздельно.) Я не спасал Алю. Ей ничего не грозило. Наша встреча с ней была не случайной.
ДИЛЛЕНБУРГ. Вы… знакомы?
ГОЛИЦИН. Как вам сказать… Что отвечают в таких случаях, я знаю только по художественной литературе.
ДИЛЛЕНБУРГ (пауза.) Нет. Не может быть.
ГОЛИЦИН. Не может быть, потому что этого не может быть. Давайте трезво, жестко обозначим ситуацию. Мы все люди мобильные, нас трудно чем-то удивить. Если хотите бороться, то боритесь без запрещенных приемов, без слов о порядочности, о чести, о долге. Существовала некоторая величина под названием любовь. Она ушла. Ее нет. А если нет любви, то взывать к чувству жалости напрасно. Это значит — разрывать человека на части.
ДИЛЛЕНБУРГ (садится). Конечно… Я понимаю… Я здесь немного посижу…
ТАРАСОВА (жестко). Нет.
ДИЛЛЕНБУРГ (вставая). Что ж. (Пауза.) Только я… как же это?.. Мы приехали вместе. Затем я поехал в магазин, за хлебом каким-то, за двадцать километров, и… в это время…
ГОЛИЦИН. В это время пришел я. Аля вышла со мной. У нас были долгие разговоры. И мы опоздали на электричку. Все.
ДИЛЛЕНБУРГ. Разве о вас речь… Хотя, конечно… Нет! Не может быть!
ГОЛИЦИН. Что не может быть, Юрий Ильич? Все может быть. Не так, так так. Не так, так этак. Человек просыпается однажды утром, а у него нет будущего. Он стискивает зубы и идет на работу. И это страшнее, чем то, что вы переживаете.
ДИЛЛЕНБУРГ. Как-то… не уйти… Не могу…
ГОЛИЦИН. Ничего, Юрий Ильич. Ничего.
ТАРАСОВА. Паша!
ГОЛИЦИН. И ты держись, Аля. Знаете, как отрывают бинт с засохшей раны? Все, Юрий Ильич. До свидания.
Дилленбург тоскливо озирается. Уходит.
Тарасова напряженно вслушивается. Когда машина отъезжает, она вздыхает с облегчением. Голицин в это время мрачно укладывается на матрац, отворачивается, накрывается с головой.
ТАРАСОВА. Ох, Боже мой… Неужели все? (Пауза.) Паша?
Голицин молчит.
Ну и молчите. Молчите… (Всхлипывает.)
ГОЛИЦИН (садится). Но так же нельзя, как вас по отчеству! Он же сейчас на переезд въедет и будет ждать поезда!
ТАРАСОВА. Молчите! Не въедет.
ГОЛИЦИН. Но нельзя с таким враньем расставаться!
ТАРАСОВА. Ничего вы не знаете…
Голицин внимательно смотрит на нее, достает флягу, наливает в крышку от термоса.
ГОЛИЦИН. Давайте, грамм пятьдесят.
ТАРАСОВА. Что это?
ГОЛИЦИН. А это… на кедровых орешках. Не уступает. Давайте.
Тарасова нерешительно берет крышку, пьет.
ГОЛИЦИН. А?.. То-то. (Прячет флягу.)
ТАРАСОВА. Вы кто?
ГОЛИЦИН. Это зачем?
ТАРАСОВА. Любопытно.
ГОЛИЦИН. Я — Голицин, Павел Петрович. Скиталец.
ТАРАСОВА. От кого вы скитаетесь?
ГОЛИЦИН. Ищу место для своей души. И не нахожу.
ТАРАСОВА. Интересно.
ГОЛИЦИН. Зря вы его выгнали.
ТАРАСОВА. Что вы на меня смотрите? Десять лет жизни… так, между прочим! Зато было хорошо. Иногда! Когда жена не видела. Когда не догадывалась. Когда ее не было жалко. А жалко было всегда! Такое вот — абсолютное понимание и сострадание! А я, между прочим, баба, и мне дом нужен, с детьми!
ГОЛИЦИН. Это ваши дела.
ТАРАСОВА (она опьянела). Худо-бедно, а она счастлива: муж, дочь. Он — вдвойне: семья и любовь. А мне? Огрызочек, но зато такой сахарный, с сиропчиком, со стишками, с Гайдном!
ГОЛИЦИН. Это ваши дела.
ТАРАСОВА. Я была… Знаете, какая я была? Как подсолнух. Куда солнце, туда и я. Я была такая… легонькая! А дышала… взахлеб! Во мне все было из трав, для любви, для долгой жизни!
ГОЛИЦИН (скучным голосом). Зато сейчас вы — женщина.
ТАРАСОВА. Женщина… А зачем?
ГОЛИЦИН. Будете рожать детей. Дом будет.
ТАРАСОВА. А я не хочу. Я уже не хочу. Не хочу дома. Я отравлена, вы это понимаете?
ГОЛИЦИН. Тогда возвращайтесь.
ТАРАСОВА (с тоской.) Мне бы только оторваться… Он ведь еще приедет… Вы думаете — он жалкий? Не-ет! Вы его не знаете!
ГОЛИЦИН. И знать не хочу. Я спать хочу.
ТАРАСОВА. Вы обиделись, да? Из-за того, что я о себе и о себе? Да? Давайте о вас поговорим. Хотите?
ГОЛИЦИН. Что обо мне говорить. После ваших катаклизмов.
ТАРАСОВА. Как вы обиделись… красиво… По-детски.
ГОЛИЦИН. Я не ребенок, Галя.
ТАРАСОВА. Вы меня так назвали из-за того, что он меня зовет Алей?
ГОЛИЦИН. Нет. Я назвал вас Галей, потому что вас зовут Галя.
ТАРАСОВА. Почему вы здесь с матрацем?
ГОЛИЦИН. Потому что я хочу жить там, где я хочу.
ТАРАСОВА. И с котлетами. Вы очень одиноки.
ГОЛИЦИН. А вы жестоки.
ТАРАСОВА. Но я не хотела, честное слово. Простите.
ГОЛИЦИН. Ложитесь. Отдыхайте.
ТАРАСОВА. Нет, не хочу. Спасибо.
Пауза.
ГОЛИЦИН. Ночью все кошки серы.
ТАРАСОВА. Не понимаю.
ГОЛИЦИН. Это все от жадности. Взять побольше и по возможности лучший кусок.
ТАРАСОВА. А вы разве не хотите лучший кусок?
ГОЛИЦИН. По крайней мере, я не лезу в драку из-за куска.
ТАРАСОВА. Конечно. Вы стоите в сторонке и ждете, что на вас обратят внимание. Тогда этот кусок вам отдадут за хорошее поведение.
ГОЛИЦИН. Я уже ничего не жду, Галя.
ТАРАСОВА. Неправда.
ГОЛИЦИН. Правда.
ТАРАСОВА. Нет. Когда я сидела вон там и не хотела с вами разговаривать, вы ждали чего-то и бесились.
ГОЛИЦИН. А сейчас не жду.
ТАРАСОВА. Но беситесь.
ГОЛИЦИН. Почему вы его боитесь?
ТАРАСОВА. Потому что он меня выкормил с руки. Во мне для него нет ни одного тайного местечка. Он всю меня знает. От него не спрятаться. А это самое страшное, когда не спрятаться… Вы слышите?
ГОЛИЦИН. Что?.. Нет.
ТАРАСОВА. А я уже слышу. Он возвращается. Он уже все понял. Мне страшно, Паша!
ГОЛИЦИН. У вас обычный невроз.
ТАРАСОВА (начинает дрожать). Когда он на меня смотрит, вот так, задумчиво, как художник на картину, и готовится что-то подмалевать, и это продолжается десять лет… А там, дома, есть уже готовое полотно, которое покрывается пылью в запаснике… И меня это ждет… ждало! Правда? Паша?
ГОЛИЦИН. Не бойтесь ничего.
ТАРАСОВА. А я и не боюсь. Ничего страшного. Просто немного тоскливо, когда на тебя так смотрят… Слышите?
ГОЛИЦИН. Да нет ничего. Успокойтесь.
Возникает слабый звук машины. Голицин вздрагивает.
ТАРАСОВА (тихо). Вот видите? И вы испугались.
ГОЛИЦИН. А что, если я его на порог не пущу?
ТАРАСОВА. Не надо. Не надо! Что вы! И думать не смейте! Это ведь только мне плохо, понимаете? Он же не знает, что мне плохо! Он… очень порядочный!
ГОЛИЦИН. Почему же он не знает, если он порядочный?
ТАРАСОВА. Потому что… (прислушивается) потому что он такой, он думает, что это для пользы, если больно. Нужно страдать, зато потом легко.
Машина останавливается у вокзала.
ТАРАСОВА. Целуйте меня! Целуйте крепче, Паша! (Обнимает Голицина за шею. Он, слегка поежившись плечами, целует ее.)
Входит Дилленбург. Он молча стоит у двери. Ждет.
ДИЛЛЕНБУРГ. С незнакомым человеком, Аля.
Тарасова резко высвобождается, отворачивается.
ГОЛИЦИН. Вы недалеко отъехали, Юрий Ильич.
ДИЛЛЕНБУРГ (садится). Да. На расстояние собственной глупости. А вы что, турист?
ГОЛИЦИН. Странник.
ДИЛЛЕНБУРГ. Славянофил.
ГОЛИЦИН. Сейчас у вас есть какая-то цель?
ДИЛЛЕНБУРГ. Нет. Я не мог вернуться на дачу. Очень плохо дному.
ГОЛИЦИН. Собаку заведите.
ДИЛЛЕНБУРГ. Когда я был здесь в первый раз, вы мне сочувствовали.
ГОЛИЦИН. Сочувствовать взрослому мужику, от которого ушла женщина?
ДИЛЛЕНБУРГ. От вас никто не уходил, и вы не понимаете, что это такое.
ГОЛИЦИН. Вы хотите сказать, что никто и не приходил?
ДИЛЛЕНБУРГ. Да. И мне вас жаль.
ГОЛИЦИН. Видите ли, я не привык присваивать то, что мне не может принадлежать.
ДИЛЛЕНБУРГ. А пять минут назад?
ГОЛИЦИН. Галя, он говорит, что вы ему принадлежите.
ТАРАСОВА (глухо). Не надо.
ДИЛЛЕНБУРГ. Странно, когда случайно встречаешь человека одного с тобой уровня. Да еще в подобной ситуации. Аля!.. Вы извините, пожалуйста, Павел Петрович… Аля, мне нужно сказать тебе две фразы. Всего две.
ТАРАСОВА (глухо). При нем.
ДИЛЛЕНБУРГ. Павел Петрович, прошу вас, выйдите на минуту.
Голицин вопросительно смотрит на Тарасову. Та молчит. Голицин пожимает плечами, выходит.
ДИЛЛЕНБУРГ. Я не знал, что это так важно. Мы будем жить вместе, всегда.
ТАРАСОВА. А как же Лена? И дочь?
ДИЛЛЕНБУРГ. Я их буду навещать.
ТАРАСОВА. Значит, я загнала тебя в угол?
ДИЛЛЕНБУРГ. Значит, тебе было хуже всех.
ТАРАСОВА. А может быть, я… может быть, я научилась торговать?
ДИЛЛЕНБУРГ. Значит, тебе было совсем плохо. Я знаю, почему.
ТАРАСОВА. Почему?
ДИЛЛЕНБУРГ. Потому что ты еще не научилась быть свободной со мной. Ты все еще боишься попасть впросак, что-то не так сказать, не так ступить… Аля, ведь тебе ни с кем не будет так, как со мной.
ТАРАСОВА. Так хорошо?
ДИЛЛЕНБУРГ. Да.
ТАРАСОВА. Но и так плохо ни с кем не будет.
ДИЛЛЕНБУРГ. Я просто не выживу без тебя. Ведь когда мы встретились, я только начинал жить, в тридцать пять. Впервые я почувствовал себя сильным, независимым, и все эти ученые степени, они давались легко, между прочим, именно после этого. Может быть, просто совпало — ощущение силы и ты, но вы неразделимы, и я с тобой…
ТАРАСОВА. Да, пока у меня крепкая грудь! Пока у меня гладкая кожа! И ноги без изъянов!
ДИЛЛЕНБУРГ (тихо). Аля…
ТАРАСОВА. Прости, я… Прости, я не хотела! Ну, не хотела я!
ДИЛЛЕНБУРГ. Когда я стоял у двери, а ты демонстративно целовала его, вот здесь я испугался. Я подумал, что уже стар… Нет. Я подумал, что ты боишься меня из-за того, что я становлюсь стар, и уже не могу быть никаким, легким, беспечным, что я отяжелел и буду все тяжелее… Но я ведь могу еще бегать, могу несколько дней провести в лесу, могу танцевать всю ночь… Да разве в этом дело? Я могу с ума сходить от любви к тебе! Аля…
ТАРАСОВА (пауза, тихо). Что?
ДИЛЛЕНБУРГ. Не уходи.
ТАРАСОВА. Ну… ну, что…
Входит Голицин.
ДИЛЛЕНБУРГ. Павел Петрович!
ГОЛИЦИН. Продрог.
Садится.
ДИЛЛЕНБУРГ (Тарасовой). Так значит?..
ТАРАСОВА. Хорошо.
Встает.
ГОЛИЦИН. Уломали, Юрий Ильич?
ДИЛЛЕНБУРГ. Вы же случайный человек, Павел Петрович. А внесли такую сумятицу.
ГОЛИЦИН. Что ж. Простите. Двое дерутся, третий не лезь. Прощайте, Галя.
ТАРАСОВА (тихо). Прощайте.
ГОЛИЦИН (встает). Главное, ничего не бойтесь. А то вы здесь такого страху нам нагнали, Юрий Ильич, как будто сам сатана на своей таратайке пожаловал.
ДИЛЛЕНБУРГ (холодно). Не надо давить, Павел Петрович, там, где больно.
ГОЛИЦИН. Куда вы ее везете? Она же больная!
ДИЛЛЕНБУРГ. Отойдите. Отойдите с дороги.
ГОЛИЦИН. Вы же ее в психушку загоните! Галя! Вы хотите ехать?
Тарасова молчит.
Ну, кивните головой! Или покачайте, вот так.
Тарасова отрицательно качает головой.
До свидания, Юрий Ильич. Как-нибудь проживете сегодняшнюю ночь без нее.
ДИЛЛЕНБУРГ. Вы думаете, я оставлю ее с вами?
ГОЛИЦИН. А чего вы боитесь?
ДИЛЛЕНБУРГ. Я боюсь, что вы специально придаете нашим отношениям товарный характер. Отойдите с дороги.
ТАРАСОВА. Я не поеду.
ДИЛЛЕНБУРГ. Да что же это такое… Он же случайный человек, случайный, понимаешь? Странник! Ты прилепишься к нему, а он и не заметит, где ты отлетишь! Он пойдет дальше, а у тебя уже не останется ничего, только… пыль на зубах!
ТАРАСОВА. Я не поеду.
ДИЛЛЕНБУРГ. Что ж… помни, Аля, не один день — десять лет.
ТАРАСОВА. Уходи.
Дилленбург пытается поймать ее взгляд. Она отворачивается. Дилленбург уходит. Резко взвывает мотор, машина срывается с места.
ГОЛИЦИН. Как вы себя чувствуете?
ТАРАСОВА (садится на другую скамью). Вы тоже хороший кот. Как вы мне надоели!
ГОЛИЦИН (смеется). Да… Но что ж я могу с собой поделать?
ТАРАСОВА. Спите. Только без храпа.
ГОЛИЦИН (укладывается). А я уже храпел? Не лягался?
ТАРАСОВА. Лягался.
ГОЛИЦИН. Я предупреждал. (Ложится на спину, заложив руки за голову.) Да, все-таки вы редкая женщина. В старину говорили — магнетическая.
ТАРАСОВА. Чем вы занимаетесь? Какая у вас профессия?
ГОЛИЦИН. По профессии я конструктор.
ТАРАСОВА. Что за шутки.
ГОЛИЦИН. Я не шучу. Но я не работаю конструктором. Я шофер, на автобусе.
ТАРАСОВА. Как вы сразу заземлились. А я уж думала…
ГОЛИЦИН. Вот. Вы уже обо мне думаете… Нет, ничего у нас с вами не выйдет. Зря Юрий Ильич переживает.
ТАРАСОВА. У вас очень тонкий слой штукатурки. И грубый фасад.
ГОЛИЦИН. Зато крепкий. Вон как вы за меня уцепились.
ТАРАСОВА. Мне надо переждать эту ночь.
ГОЛИЦИН. Не обольщайтесь. Вы как ласточка, лепитесь над дверью и далеко не улетаете. Если бы не я, вы бы уже десять раз вернулись.
Пауза.
ТАРАСОВА. Что же мне делать? Что?
ГОЛИЦИН. Не знаю. (Пауза, небрежно.) Прилепитесь ко мне. Я не женат.
ТАРАСОВА. Я уже думала об этом.
ГОЛИЦИН (глупо). Ну да?
ТАРАСОВА. Только бы пережить эту ночь.
ГОЛИЦИН (садится, пауза). Что-то холодно стало. Печку затопить, что ли? Пойду за дровами.
Выходит.
Пауза.
ТАРАСОВА. Галина Голицина. Галина Георгиевна Голицина. Пошла Галя по рукам. По мужикам. И осталось от Гали ма-а-ленькое перышко.
Гул приближающегося поезда.
Тарасова встает, выходит.
Поезд проходит.
Входит Голицин с несколькими штакетинами, сухими ветками.
Следом входит Тарасова. Тоже несет веточку.
ГОЛИЦИН. Это мужское дело — заготавливать дрова и топить печь. (Начинает ломать штакетины, ветки. Складным ножом стругает лучины.)
ТАРАСОВА. Значит, вы согласны?
ГОЛИЦИН. Но ведь это я предложил.
ТАРАСОВА (присаживается рядом на корточки). Хорошо. Примете по акту, по инвентарной книге?
ГОЛИЦИН. У меня нет собственности. И не будет.
ТАРАСОВА. Ясно. Новые порядки. Очень интересно.
ГОЛИЦИН (разжигает печь). Родились в Ленинграде?
ТАРАСОВА. Зачем на «вы», когда уже нужно на «ты»?
ГОЛИЦИН. Понял. Сейчас будет теплее.
ТАРАСОВА. Вдвоем мы и так не замерзнем.
ГОЛИЦИН (посмотрев на нее). За что вы меня топчете?
ТАРАСОВА. А разве тебе так интересно в твои годы снова писать прописи?
ГОЛИЦИН (поднимаясь). Мне все интересно.
ТАРАСОВА (встает рядом). И с чего же мы тогда начнем, Паша?
ГОЛИЦИН. С начала, Галя.
ТАРАСОВА. Нам как-то нужно… поцеловаться, что ли. Если не брезгуешь.
Голицин целует ее.
ТАРАСОВА. Ты небрит.
ГОЛИЦИН. Вторые сутки странствую.
ТАРАСОВА (садится). Хорошо одному?
ГОЛИЦИН. Да. (Садится.) И в Вологде ночевал. И в Великих Луках.
ТАРАСОВА. Если мы будем продолжать это вдвоем, то будем ночевать в милиции.
ГОЛИЦИН. Что-нибудь придумаем.
ТАРАСОВА. У тебя никогда не было семьи?
ГОЛИЦИН. Нет. Слишком долго приглядывался, все как-то не стыковалось с внутренним образом.
ТАРАСОВА. А я? Я же случайная женщина, Паша.
ГОЛИЦИН. Ты сразу в меня влезла. Как только вошла сюда.
ТАРАСОВА. Так. И здесь я в роли добычи… Только бы пережить сегодняшнюю ночь… Слышишь?
ГОЛИЦИН. Нет.
ТАРАСОВА. Как будто остановилась…
ГОЛИЦИН. Я ничего не слышал.
ТАРАСОВА. Потому что тебя это не касается… Нет, Паша, тот охотник не чета тебе. Ты еще мальчик. Ты еще думаешь — как красиво летит, какое у нее оперение… как горько рыдает… Разве это женщина рыдала над рекой? Это добыча чья-то… А тот… Тот живет охотой. Для него удачно выстрелить влет, или как там называется, — такое наслаждение, что он ради этого душу продаст…
ГОЛИЦИН. Ты преувеличиваешь. Он стареет и…
ТАРАСОВА. Он моложе тебя по чувствам.
ГОЛИЦИН. Спи. Ложись и спи. Ты устала. Ложись на матрац.
ТАРАСОВА. Нет. Я лучше на лавочке. Положу голову тебе на колени… Чтобы ты не ушел…
Ложится, засунув руки в рукава шубки. Закрывает глаза.
ТАРАСОВА. А ты мне что-нибудь рассказывай… из жизни птиц…
ГОЛИЦИН. Когда я был помоложе, я писал стихи…
ТАРАСОВА. Плохие?
ГОЛИЦИН. Хорошие… и мне казалось, что это не я пишу, а кто-то водит моей рукой…
ТАРАСОВА (сонно). Значит, хорошие…
ГОЛИЦИН. Но я их никому не показывал и сжег лет пять назад. А лучшие почему-то забыл. Помню только строчки.
ТАРАСОВА. Прочти…
ГОЛИЦИН. «Я так помню тебя, что в минуту глаза влажнеют. И сгорает дыханье. Но знать я тебя не хочу. Я, посеявший время, отвеял тебя, я отвеял, чтобы колос валился от сока и бил по плечу…»
Пауза.
ТАРАСОВА. Дальше.
ГОЛИЦИН. «О, свобода, твои целомудренны губы. И признанья твои, и признанья я пью наугад. За стеснение жить, за счастливый удел однолюба, за ночного дождя перестук, за ветвей перекат…» (Пауза, шепотом.) Спишь?
ТАРАСОВА (по-детски, сонно). Не-а…
Засыпает. Голицин сам борется с дремотой. Голова то резко падает, то поднимается. Он не замечает, как в одно из окон за ним пристально наблюдает Дилленбург. Наконец, случайно водя сонным взглядом по сторонам, Голицин замечает его и резко вздрагивает. Дилленбург широко, полным оскалом улыбается ему.
Затем входит, садится на соседнюю скамью.
ДИЛЛЕНБУРГ (шепотом). Спит?
В дальнейшем говорят тихо.
ГОЛИЦИН. Вы действительно какой-то шайтан, Юрий Ильич.
ДИЛЛЕНБУРГ. Не надо острить. Я не люблю этот современный стиль.
ГОЛИЦИН. Тогда зачем вы снова появились?
ДИЛЛЕНБУРГ. Зачем вы воспользовались ситуацией? Вы же прекрасно знаете, что эта женщина не для вас. Это низко — пользоваться чужой бедой и… грубыми руками ломать все.
ГОЛИЦИН. Это, видимо, называется, стрелять поднятую другим дичь.
ДИЛЛЕНБУРГ. Не знаю, как это называется на вашем языке. Кто вы по профессии?
ГОЛИЦИН. Шофер.
Пауза.
ДИЛЛЕНБУРГ. Только не отказывайтесь сразу. Не играйте в непосредственность. Вам не двадцать лет. Подумайте, прежде, чем отказаться. Хотите ездить в ФРГ, во Францию?
ГОЛИЦИН. Кто не хочет? Все хотят.
ДИЛЛЕНБУРГ. Я помогу вам устроиться на международные перевозки.
ГОЛИЦИН. Спасибо. Это интересно.
ДИЛЛЕНБУРГ. Не иронизируйте. В вашем возрасте уже выбираешь что-то одно. Вы не можете жить в одном месте. Это тот же наркотик — перемена мест. Соглашайтесь.
ГОЛИЦИН. Действительно, это интересно.
ДИЛЛЕНБУРГ. На честное слово вы, конечно, не поверите.
ГОЛИЦИН. Почему? Вам — поверю.
ДИЛЛЕНБУРГ. Что ж, тем лучше. Я почему-то думал, что в таких людях, как вы, враждебность становится принципом и условием самоуважения. Я рад, что вы не держите зла.
ГОЛИЦИН. И вы не держите.
ДИЛЛЕНБУРГ. Что она для вас? Ну, влюбленность, встреча, подарок судьбы. Вожделение, в конце концов. Ведь ситуация как раз подстегивает вожделение. Загляните в себя, отбросьте то, что я назвал, и вы убедитесь, что это не любовь. Не то единственное, ради чего только и стоит жертвовать, терпеть лишения, даже умирать. Это для меня она — все. Без остатка.
ГОЛИЦИН. Я понимаю, Юрий Ильич. Я все это понимаю, хотя и думаю, что вы упрощаете меня. Но ведь она не хочет оставаться с вами, вот что.
ДИЛЛЕНБУРГ. Нет. Не может быть.
ГОЛИЦИН. Снова вы заклинились на этом.
ДИЛЛЕНБУРГ. Я все это предчувствовал… Я все это знал… Я знал, что будет какой-то срыв… Разве дело в моей жене и дочери? Я давно там не живу: юридические и материальные связи. Хотя… мне жалко жену, она страдает, и я не могу перерезать отношения… Это очень больно… Не в этом дело. Я слишком много ей даю. Я даю всего себя, без игры, без какой-то позы… Может быть, это слишком много, слишком тяжело для нее… Она просто надорвалась…
ГОЛИЦИН. Мне это… неприятно слушать.
ДИЛЛЕНБУРГ. Ну, хорошо. Тогда посоветуйте что-нибудь. Я никогда не был в такой растерянности!
ГОЛИЦИН. Не ставьте меня в дикое положение.
ДИЛЛЕНБУРГ. Пока у меня есть хоть… крошечная надежда, я буду ждать. Я буду спать у ее дверей! Да что я только не сделаю ради нее!
ГОЛИЦИН. Вы разбудите ее.
Дилленбург молча, жадно смотрит на Тарасову.
ДИЛЛЕНБУРГ. Аля…
ГОЛИЦИН. Уезжайте, Юрий Ильич. Она очень боится вас. Очень.
ДИЛЛЕНБУРГ. Может быть, ей отдохнуть? Месяц, два? На юге? Она соскучится, я знаю!
ГОЛИЦИН. Уезжайте, прошу вас. Она проснется, и будет хуже. Слышите?
ДИЛЛЕНБУРГ. Хорошо. (Глубоко вздыхает, давит слезы.) Поеду. Только куда? Некуда… от нее…
Встает, уходит.
Пауза.
ГОЛИЦИН. Знаешь что, Павел Петрович?.. Не надо этого делать… Грех… Уходить надо…
Слабый звук машины. Тарасова вздрагивает, просыпается.
ТАРАСОВА (хрипло). Слышишь?
ГОЛИЦИН. Да, это грузовая.
ТАРАСОВА. Да? (Пауза.) Ты что читал?
ГОЛИЦИН. Что?
ТАРАСОВА. Ты стихи читал… А я уснула… Давно так хорошо не просыпалась… Просыпаюсь — и ты… Поцелуй… в губы…
Целуются.
ТАРАСОВА. Сгорели дрова?
ГОЛИЦИН. Сгорели.
ТАРАСОВА. Ты не вставай, не надо. Не замерзнем.
ГОЛИЦИН. Галя…
ТАРАСОВА. Что?
ГОЛИЦИН. Да нет, ничего…
ТАРАСОВА. Когда ты ночью смотришь в небо, тебе не кажется, что оно раздвигается?
ГОЛИЦИН. Да.
ТАРАСОВА. И мне… А как ты смешно вскочил и сказал: Голицин, мадам! Откуда у тебя такая фамилия?
ГОЛИЦИН. От отца.
Тарасова смеется. Затем садится, сладко зевает.
ТАРАСОВА. И все-таки не жарко.
ГОЛИЦИН встает, снова стругает лучину, растапливает печь.
ТАРАСОВА. Ничего не случилось?
ГОЛИЦИН. А?.. Нет…
ТАРАСОВА. Ты как-то немного изменился.
ГОЛИЦИН. Ты больше.
ТАРАСОВА. Прирастаю. (Зевает.) С тобой хорошо. И со мной тебе будет хорошо, вот увидишь.
ГОЛИЦИН. Да… наверное…
ТАРАСОВА. Я бы хотела спать с тобой.
ГОЛИЦИН. Ты уже спала. На коленях.
ТАРАСОВА. Нет. По-настоящему.
Голицин отходит от печки, садится рядом. Она тянется к нему.
Долгий поцелуй.
ТАРАСОВА. Хорошо, что ты небритый… царапаешься…
ГОЛИЦИН. У тебя ни одной морщинки.
ТАРАСОВА. Мне двадцать лет… Какой покой… Какой покой!..
ГОЛИЦИН. Скоро первая электричка.
ТАРАСОВА. Да? Жалко.
ГОЛИЦИН. Надо матрац убрать. И выкинуть.
ТАРАСОВА. Зачем?
ГОЛИЦИН (встает, выпускает воздух из матраца, скатывает). Потому что выпендреж.
ТАРАСОВА. А ты все помнишь?
ГОЛИЦИН. Помню.
ТАРАСОВА. И… ничего?
ГОЛИЦИН. Не знаю. (Пауза.) Ничего.
Голицин укладывает рюкзак. Тарасова неотрывно, пристально смотрит на него.
ГОЛИЦИН. Что видишь?
ТАРАСОВА. Прирастаю… (Плачет.)
Голицин садится рядом, обнимает ее за плечи.
ГОЛИЦИН. Поплачь… Только не рыдай… У тебя есть детские фотографии?
ТАРАСОВА (сквозь слезы). Есть… зачем?
ГОЛИЦИН. Я увеличу и развешу везде… А платочек у тебя есть?
ТАРАСОВА. Есть… зачем?
ГОЛИЦИН. Глаза вытереть. И высморкаться. (Смотрит на часы.) Пошли на перрон. Пора.
Тарасова шмыгает носом, промокает глаза платочком.
Встают, уходят.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги