Выпуск 2. Пьесы для небогатых театров

Шарковский

Человек в черном, он же Черт, он же Борис Наумович

Женщина, она же Чертова невеста, она же Маргарита Эмильевна

ЧЕЛОВЕК В ЧЕРНОМ. Ты пишешь? Давно?

ШАРКОВСКИЙ. Зачем ты здесь?

ЧЕЛОВЕК В ЧЕРНОМ. Это рассказы?

ШАРКОВСКИЙ. Дневник.

ЧЕЛОВЕК В ЧЕРНОМ. Я пришел, чтобы тебя пугать.

ШАРКОВСКИЙ. У тебя получится.

ЧЕЛОВЕК В ЧЕРНОМ. Надеюсь.

ШАРКОВСКИЙ. Я тебя видел прежде?

ЧЕЛОВЕК В ЧЕРНОМ. Это была иллюзия.

ШАРКОВСКИЙ. Ты, возможно, расчетливо подделываешься под нее.

ЧЕЛОВЕК В ЧЕРНОМ. Оставим это.

ШАРКОВСКИЙ. Я не настаиваю.

ЧЕЛОВЕК В ЧЕРНОМ. Ты уже проиграл.

ШАРКОВСКИЙ. Ловишь меня ты. Обвиняешь меня ты. Разоблачаешь меня ты.

ЧЕЛОВЕК В ЧЕРНОМ. Твоя худосочность не позволит тебе поменяться со мной ролью.

ШАРКОВСКИЙ. Сегодня я долго стоял перед зеркалом, смотрел в него, я не мог понять себя. Иногда я себе нравился. Без всяких рассуждений. Хотя был бы это кто-то другой, он вызывал бы у меня отвращение. Нет. Просто он бы меня не заинтересовал. Он не стал бы меня интересовать.

ЧЕЛОВЕК В ЧЕРНОМ. Сегодня ты болтлив.

ШАРКОВСКИЙ. Как обычно.

ЧЕЛОВЕК В ЧЕРНОМ. Что еще?

ШАРКОВСКИЙ. Вот здесь у меня несколько морщин, видел я. Здесь у меня выпадают волосы. Взгляд мой не выдает особенного ума. На мой счет так просто можно обмануться.

ЧЕЛОВЕК В ЧЕРНОМ. Только не в лучшую сторону.

ШАРКОВСКИЙ. Разумеется.

ЧЕЛОВЕК В ЧЕРНОМ. Итак, ты себя рассматривал…

ШАРКОВСКИЙ. Я говорил себе: «нет!» Я кричал себе: «нет!»

ЧЕЛОВЕК В ЧЕРНОМ. Теперь ты рассматриваешь меня?

ШАРКОВСКИЙ. У тебя мои руки, мои глаза. Возможно, моя насмешливость. Все остальное не мое.

ЧЕЛОВЕК В ЧЕРНОМ. Наваждение окончено.

ШАРКОВСКИЙ. Подожди.

ШАРКОВСКИЙ. Что ты здесь делаешь? Зачем ты здесь? Кто ты такая? Черт бы тебя побрал! Убирайся! Сейчас я тебе покажу! (Пытается схватить Женщину, та ускользает. Шарковский недоуменно ищет ее. Женщина на мгновение появляется совершенно в другом месте. Шарковский бросается к ней, Женщина снова исчезает.) Я вел себя агрессивно. Я был несдержан. Не думайте, что я не могу быть один. Так даже лучше.

ШАРКОВСКИЙ. Ты опять здесь?

ЧЕЛОВЕК В ЧЕРНОМ. Я и не уходил.

ШАРКОВСКИЙ. Я долго тебя не видел.

ЧЕЛОВЕК В ЧЕРНОМ. Нелепое заблуждение.

ШАРКОВСКИЙ. По крайней мере, не помню.

ЧЕЛОВЕК В ЧЕРНОМ. Так и говори.

ШАРКОВСКИЙ. Если уж мы обречены быть заложниками бесформенного, отчего бы не придать тому эстетический характер?

ЧЕЛОВЕК В ЧЕРНОМ. Что ты сейчас записывал в своей тетради?

ШАРКОВСКИЙ. Это мой дневник.

ЧЕЛОВЕК В ЧЕРНОМ. Итак, что же?

ШАРКОВСКИЙ. Неважно. Разные обрывки.

ЧЕЛОВЕК В ЧЕРНОМ. Все-таки? Ты поставил на полях число. Какое?

ШАРКОВСКИЙ. Давно прошедшее.

ЧЕЛОВЕК В ЧЕРНОМ. И писал о прошедшем только что?

ШАРКОВСКИЙ. Все уже написано. Рухнувшие написали о своем падении. Горделивые — о своей заносчивости. Скрытные болтают о пустяках и молчат о главном. Откровенные воплотились в исповедях.

ЧЕЛОВЕК В ЧЕРНОМ. Тебе иногда кажется, что ты боишься своих желаний, не так ли? Что они разорвут тебя изнутри?

ШАРКОВСКИЙ. Это давным-давно прошло. Ты безнадежно отстал. Ты опоздал на всю длину жизни. Твоей или моей.

ЧЕЛОВЕК В ЧЕРНОМ. Хотя ты теперь порядочно закоснел в авангарде бравады, ты все же ожидаешь отблесков утраченного Израиля?..

ШАРКОВСКИЙ. С меня достаточно ожидания самого ожидания, а ныне достояние наше составляют наши потери.

ЧЕЛОВЕК В ЧЕРНОМ. Итак, ты поставил число и, возможно, написал: желание номер три, идея номер четырнадцать. И рассматриваешь их в подробностях. Не правда ли? Тебе часто являются новые идеи?

ШАРКОВСКИЙ. Ты хотел бы подстеречь их приход?

ЧЕЛОВЕК В ЧЕРНОМ. Ну, на это мне наплевать.

ШАРКОВСКИЙ. Мне всегда бывает жаль своих снов. Тех, которые забыл. Тех, которые недосмотрел. Тех, которые обманывали меня видимостью смысла. Сны есть недосягаемые оказии для нашего сокровенного.

ЧЕЛОВЕК В ЧЕРНОМ. По-твоему, в них какая-то загадка? В них какой-то ответ?

ШАРКОВСКИЙ. Что ты можешь об этом знать?

ЧЕЛОВЕК В ЧЕРНОМ. А ты?

ШАРКОВСКИЙ. Только в молчании и есть движение. Только в бездействии и содержится дух.

ЧЕЛОВЕК В ЧЕРНОМ. Что еще?

ШАРКОВСКИЙ. Я не доверяю своему сердцу. Нет, меня ничто не беспокоит, я не ощущаю его работы, его присутствия. Но оно может подвести меня, когда я меньше всего буду ожидать этого.

ЧЕЛОВЕК В ЧЕРНОМ. Что еще?

ШАРКОВСКИЙ. Временами меня раздражают эти пляски. Эти бдения безалаберности. Иногда я готов схватить ее за волосы и бить головой об пол или об стену, бить до тех пор, пока она не истечет кровью.

ЧЕЛОВЕК В ЧЕРНОМ. Она моя невеста, но я могу помочь тебе ее изнасиловать.

ШАРКОВСКИЙ. Ты плохой искуситель. Ты делаешь это неловко.

ЧЕЛОВЕК В ЧЕРНОМ. Дай мне эту тетрадь. Я должен знать, что ты пишешь в своем дневнике.

ШАРКОВСКИЙ. В такие вечера, как этот, у меня особенно разыгрывается фантазия. Я не уверен, что это так уж хорошо, но ничего не могу с собою поделать.

ЧЕЛОВЕК В ЧЕРНОМ. Дай мне тетрадь.

ШАРКОВСКИЙ. Нет.

ЧЕЛОВЕК В ЧЕРНОМ. Ты знаешь, что будет после этого.

Ведь ты же знаешь, кто из нас сильнее. Разве ты можешь сказать, что ты этого не знал?!

ШАРКОВСКИЙ. Убей меня. Сделай мне укол. Только один укол, тебе это ничего не стоит. И я не стану тебе докучать собой. Да и мне тогда ты дашь облегчение.

ЧЕЛОВЕК В ЧЕРНОМ. Сегодня ты словно ребенок. Словно капризный ребенок, не помнящий себя.

ШАРКОВСКИЙ. «После того, как Тит прошел указанным путем пустыню между Египтом и Сирией, он прибыл в Кесарию, где прежде всего хотел привести в порядок свое войско. В то время как он в Александрии помогал своему отцу укреплять новое, Богом дарованное ему господство, смуты в Иерусалиме еще более разрослись, и образовались три партии, обратившие свое оружие друг против друга, что, пожалуй, в несчастии можно было бы назвать счастьем и делом справедливости. Не без справедливости можно назвать это состояние мятежом в мятеже, который, подобно взбесившемуся зверю, за отсутствием питания извне, начинает раздирать собственное тело».

ЧЕРТ. Не знаю, куда положить трость.

ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Давай я подержу.

ЧЕРТ. Ты не служанка, а моя невеста, и поэтому я не могу тебе позволить обращаться со мной, как с каким-нибудь барином.

ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Тогда просто брось ее где-нибудь.

ЧЕРТ. Разумеется, так и сделаю.

ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Тебя что-то беспокоит?

ЧЕРТ. Жмут ботинки.

ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Они не слишком приспособлены для того, чтобы прятать в них копыта.

ЧЕРТ. Конечно.

ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Зачем мы пришли сюда?

ЧЕРТ. Проведать моего подопечного.

ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. В такой день?

ЧЕРТ. Ничего не поделаешь. Служба есть служба есть служба есть мерзость.

ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Отчего он лежит на полу?

ЧЕРТ. Отдыхает.

ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Разве он устает?

ЧЕРТ. Если и так, в этом он виноват сам.

ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Тебе часто приходится его видеть, и он тебе еще не надоел?

ЧЕРТ. Он бывает небезынтересен. «При сотворении мира что-то создавалось с удовольствием, а что-то создавалось с оскоминой. Я потомок той самой оскомины», — вчера сказал он мне.

ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Он остроумен.

ЧЕРТ. Это остроумие с привкусом надсадности.

ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Долго ты его собираешься еще здесь держать?

ЧЕРТ. Пока он не одумается.

ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. А у него есть шансы?

ЧЕРТ. Тс-с!.. Об этом ни слова.

ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Ты не забыл, что нам еще нужно сегодня быть у Шалонских?

ЧЕРТ. Шалонские подождут. Столоверчением можно заняться всегда.

ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Тебе интереснее этот слизняк?

ЧЕРТ. Сам он едва ли интересен. Две руки, две ноги, заурядная внешность. Мне интереснее мои внезапные своеволия.

ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Тогда хотя бы заставь его заговорить. Пускай он нас развлечет.

ЧЕРТ. Я занимаюсь этим каждый день. «Искусство — это пауза», — вчера сказал он мне. Не знаю, что он имел в виду.

ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Пауза между чем и чем?

ЧЕРТ. Почем мне знать?! Может, между различными массивами заурядности.

ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. А может, между Творцом и Его отсутствием.

ЧЕРТ (испуганно машет руками). Фу-фу-фу!.. Ты что?! Ты что?! Ты что?! Скажешь тоже. Уж лучше теперь к Шалонским идти, чем такое слушать.

ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. А погляди-ка!.. Как он кривится. Как он корчится.

ЧЕРТ. Да нет, показалось.

ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Посмотри же.

ЧЕРТ. Бедняжка. Должно быть, не приучен нюхать серу.

ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. А разве пахнет?

ЧЕРТ. Ты просто принюхалась. Ты только притерпелась.

ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. И он привыкнет.

ЧЕРТ. По понедельникам я всегда тебя обожаю. И по четвергам тоже.

ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Ты мой всемирный кумир, недосягаемый баловень. Ты мой майонез Огиньского.

ЧЕРТ. Я запру его на скрипичный ключ.

ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Обещай мне его невзлюбить.

ЧЕРТ. Считай, что это тебе мой свадебный подарок.

ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. И на похороны мне тоже должен что-то подарить ты.

ЧЕРТ. Все, что угодно. Угодно что все.

ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Что за великолепный день. Мы можем веселиться, литься и селиться. Мы можем танцевать и твист и ригодон. Чардаш и чакону.

ЧЕРТ. Вот только об фокстрот можно сломать себе зубы.

БОРИС НАУМОВИЧ. Садитесь, Шарковский.

Мне сказали, что вы хотели меня видеть.

ШАРКОВСКИЙ. Возможно, это так.

БОРИС НАУМОВИЧ. Слушаю вас.

ШАРКОВСКИЙ. Что я должен говорить?

БОРИС НАУМОВИЧ. Что вы хотели мне сказать?

ШАРКОВСКИЙ. Должно быть, это уже не важно.

БОРИС НАУМОВИЧ. Я могу немного вам помочь, задавая вопросы.

ШАРКОВСКИЙ. Мне больше помогли бы, если бы не обращали на меня внимания. Если бы меня забыли.

БОРИС НАУМОВИЧ. Вы хотите нас оставить?

ШАРКОВСКИЙ. Едва ли где-нибудь мне было бы лучше или хуже.

БОРИС НАУМОВИЧ. Во всяком случае, здесь есть люди, расположенные к вам, люди, которые могли бы вас понять.

ШАРКОВСКИЙ. Это самое первое, что необходимо для того, чтобы меня уничтожить.

БОРИС НАУМОВИЧ. Должен предупредить вас, Шарковский. Вы даете мне основания полагать, что вы считаете, будто все окружающие настроены к вам враждебно.

ШАРКОВСКИЙ. Этого не было в моих словах. Тем более — расположение опаснее враждебности.

БОРИС НАУМОВИЧ. Вы хорошо сегодня спали?

ШАРКОВСКИЙ. Ночью во сне я видел вас, Борис Наумович, утром я проснулся с мыслью о вас, Борис Наумович, и теперь я снова вижу вас.

БОРИС НАУМОВИЧ. У вас бывают повторяющиеся сновидения?

ШАРКОВСКИЙ. Во всяком случае, они тревожат не более, чем повторяющаяся явь.

БОРИС НАУМОВИЧ. Кошмары?

ШАРКОВСКИЙ. Такие же, как всегда и повсюду.

БОРИС НАУМОВИЧ. Вас беспокоят головные боли?

ШАРКОВСКИЙ. Нет.

БОРИС НАУМОВИЧ. Изнурительные?

ШАРКОВСКИЙ. Да.

БОРИС НАУМОВИЧ. Значит, боли изнурительные, но не они вызывают наибольшее беспокойство? Запишем.

ШАРКОВСКИЙ. Да.

БОРИС НАУМОВИЧ. Страдали венерическими заболеваниями? Туберкулезом? Гепатитом?

ШАРКОВСКИЙ. Нет.

БОРИС НАУМОВИЧ. То есть, болезни, прежде имевшие место, вы не связываете со страданиями?

ШАРКОВСКИЙ. Да.

БОРИС НАУМОВИЧ. Полагаете ли вы скрытность допустимым средством достижения личной свободы?

ШАРКОВСКИЙ. Необходимым. Но не достаточным.

БОРИС НАУМОВИЧ. Считаете ли вы возможным лгать, изворачиваться во имя душевного спокойствия?

ШАРКОВСКИЙ. Слишком сильное средство ради слишком незначительной цели.

БОРИС НАУМОВИЧ. Вы по-прежнему не хотите видеть ваших близких?

ШАРКОВСКИЙ. Когда я вижу рыбок в аквариуме, меня всегда охватывает ощущение ужаса. В самом деле, не существует зрелища страшнее.

БОРИС НАУМОВИЧ. Вы полагаете, что жизнь на свободе — участь более завидная?

ШАРКОВСКИЙ. Разумеется, нет.

БОРИС НАУМОВИЧ. Вы, Шарковский, пока чувствуете себя неспособным без остатка отдаться вашим искусствам, не так ли?

ШАРКОВСКИЙ. Я очень устал.

БОРИС НАУМОВИЧ. Следует изучать влияние субъективного фактора усталости на клиническую картину вашего изощренного миросозерцания. Запишем.

ШАРКОВСКИЙ. Да.

БОРИС НАУМОВИЧ. Приходилось ли вам когда-нибудь желать смерти вашим близким?

ШАРКОВСКИЙ. Тем более, чем более я их жалел.

БОРИС НАУМОВИЧ. Готовы ли вы были в таких случаях причинить им вред?

ШАРКОВСКИЙ. Увы, я не способен был их казнить своим милосердием.

БОРИС НАУМОВИЧ. Часто у вас бывают бессонницы?

ШАРКОВСКИЙ. Бессонница мне снится даже во сне.

БОРИС НАУМОВИЧ. Страх смерти?

ШАРКОВСКИЙ. Едва ли чаще страхов существования.

БОРИС НАУМОВИЧ. Ваше решение оставить страну было внезапным или давно вынашивалось вами?

ШАРКОВСКИЙ. Страна оставила меня. Я осиротел и задумался.

БОРИС НАУМОВИЧ. В какой мере на вас влияет иное виртуозное слово, услышанное вами или прочитанное?

ШАРКОВСКИЙ. Ныне во мне вытоптана всякая поросль, и никакое слово не может посеять новой.

БОРИС НАУМОВИЧ. Ну, хорошо. Прочтите и распишитесь. (Пододвигает Шарковскому свои записи.) Внизу на каждой странице.

ШАРКОВСКИЙ. Какое поставить число?

БОРИС НАУМОВИЧ. Можете завтрашнее. Как на молоке.

ШАРКОВСКИЙ. Шестнадцатое февраля. С утра кашель, днем кашель, вечером удушье. Изможден настолько, что меня не хватает даже на горечь… Девятнадцатое февраля. Бедный Шарковский. Бедный Сережа. Руки мои выдают мою старость, которая всегда со мной. Выдают даже когда не вижу себя… Двадцатое февраля. Выбирал себе костюм. Зачем он мне? На что он мне? Не затем ли, чтобы быть прибранным, когда отправлюсь в путь, которого опасаюсь и которого жажду? Но кто это увидит? Двое-трое приятелей и еще, возможно, какой-нибудь бродячий пес, который непременно увяжется за автобусом, в коем меня повезут. Да и тот не увидит… Двадцать первое февраля. Старый киоскер пригласил меня на свадьбу своей дочери. Киоскера я едва знаю, дочери его не знаю вовсе, проще всего было бы отказаться. Тем более, кого ни спроси, они мне не ровня, старик и его дочь. Но именно оттого, возможно, соглашаюсь, хотя и скрепя сердце… Двадцать четвертое февраля. Опять киоскер… Двадцать восьмое февраля. Несу невесте цветы; это весьма невзрачная девушка, мне не удается скрыть своего разочарования. А цветы, что я принес, вдруг оказываются стеклянными и рассыпаются от неловкого прикосновения. Невеста все-таки мила, и я досадую на себя. Я был только гость, всего только гость, и ничего больше… Двадцать девятое февраля. Я в тупике; а они поняли мое затруднение и освободили меня. Равнодушен к их деликатности, подчеркнуто равнодушен… Второе марта. Говорю, что газеты стану покупать только у него. Хитрый, лживый старикашка. Зато какая основательность!..

ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Мы гуляли по улицам и углов не гнушались.

ЧЕРТ. Мы катались по площадям на лошадях.

ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Там, где выгул голытьбы.

ЧЕРТ. Там, где аристократия расточает проклятия.

ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Мы летали по воздуху.

ЧЕРТ. Не зная покоя и отдыха.

ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Мы чаруем нашими вычурными голосами.

ЧЕРТ. Мы с тобой два гения негодования.

ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Опять этот несносный Шарковский. Это твой шуруп программы? Это твой рвотный корень?

ЧЕРТ. В основном, он умеет обходиться без несчастий, но этого ему недостаточно для удовлетворения.

ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. А ты научи его причудливости. Научи его настойчивости.

ЧЕРТ. Временами он колеблется между неизбежностью радости и триумфами безнадежности.

ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Он не спрашивал еще у тебя работы оборотня? Он не ждет от тебя потворства его отвращениям?

ЧЕРТ. Зато он ждет для себя почета отчаяния, позора прозорливости.

ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Ты теперь растопчи его почтительностью, обескуражь его дурашливостью. Ты должен образумить его гипнозом назойливости.

ЧЕРТ. Мы увидим еще волшебные вивисекции, сеанс магической наготы.

ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Я горю нетерпением. Я смотрю с вожделением.

ЧЕРТ. Добрые хворобы и прокислые рефлексии суть темные симптомы реализма незрелости его.

ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Ты — уполномоченный злополучия, представитель страсти.

ЧЕРТ. Фосфорическая бесформенность устало застилает углы его публичного глубокомыслия.

ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Ты теперь профессор беззаботности, генерал кротости. Ты — учитель тщетности.

ЧЕРТ (Шарковскому). Сергей Арсеньевич.

ЧЕРТОВА НЕВЕСТА (передразнивает). Сергей Арсеньевич.

ЧЕРТ. Бог плох, и ангелы наглы.

ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Раздувая в нем начала алчности, ты сотворишь из него ковыляющего человека.

ЧЕРТ. Отзовись, Сергей Арсеньевич.

ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Откликнись, опомнись. Печальная повесть.

ЧЕРТ. Ковырну я тебя коготком, полетишь ты тогда кувырком.

ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Он немало был склонен к самосожжению успехом.

ЧЕРТ. Напротив. Чудная душа его навсегда простужена скромностью.

ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Ныне надежды его в сфере феерий, а в искусствах его точность беспочвенности.

ЧЕРТ. Он иногда притворяется пророком коросты, предтечею речи, законодателем безнаказанности.

ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Строительство оскалов ласки совершается на берегах его губ голубых.

ЧЕРТ. В рамках шока кошмаров ныне в нем происходит любовь к плебейству и ненависть к смелости.

ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Его бередят укоры киоскера и осколки волка.

ЧЕРТ. Его манит обетованное безземелье.

ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Тебе нужно склонить его к паскудствам искусства негодяям в угоду.

ЧЕРТ. Ты — моя богиня погибели.

ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Натянутые тетивы ночи угрожают ему тревогами, интригуя его, недотрогу.

ЧЕРТ (дурашливо). Сергей Арсеньевич!.. (Черт и Чертова невеста со смехом убегают.)

ШАРКОВСКИЙ. Тринадцатое марта. Пытался организовать съезд антихристов; однако власти усиленно вставляют палки в колеса. Стараюсь убеждать, ублажать, доказывать, уговаривать, угрожать — все бесполезно. Глухая стена… Пятнадцатое марта. Еще одно хорошее дело загублено. Нет денег. Нет денег. Нет денег. Всего только нет денег. Бешеное безденежье… Двадцать первое марта. Дерьмо. Вездесущее и неопровержимое… Двадцать четвертое марта. Целый день ожидал краха этой ублюдочной цивилизации с ее фальшивым механизмом на золотых шестернях… Двадцать девятое марта. Дерьмо… Четвертое апреля. Я стою на перроне ночью и, возможно, ожидаю поезда. Но, вероятнее все же, тот мне вовсе не нужен. Порывами налетает ветер, и дождь хлещет мне в спину. Вдруг ко мне подходят несколько мужчин в дождевиках с капюшонами, с фонарями и ружьями. «Вы здесь не видели волка?» — спрашивают они. «Зачем он вам?» — возражаю я. «Так не видели?» — настаивают они. «Волка здесь не было», — отвечаю я. Мужчины уже собираются уходить, но один из них, в очках, задержался и говорит: «Если вы все-таки его увидите, будьте любезны сообщить мне; вот вам моя карточка. Я преподаю в здешнем университете. Буду чрезвычайно рад новой встрече», — говорит он. «Благодарю вас», — отвечаю я. И они уходят. Минут через десять я слышу отдаленную пальбу из ружей. Потом ко мне подходят еще двое и спрашивают: «Вы не видели здесь людей, которые ищут волка?» — «Людей я видел, — отвечаю я, — и еще я слышал выстрелы. Идите в ту сторону, если вы хотите их отыскать». — «Ну нет, это маловероятно, — говорят мне эти двое, — навряд ли бы они стали стрелять. У них бы на то и духу не хватило». Потом пришел поезд, мне было на него наплевать, но я уже чувствовал себя спокойнее… Четырнадцатое апреля. Мое выступление на художественном совете. Старался говорить с достоинством. Поначалу слушали с вежливым равнодушием, и только потом началось. О достоинстве уже не думал. Уж лучше бы топтали меня ногами. В каком это было году — не помню. Давно, должно быть. Апрель для меня всегда месяц бедствий Иерусалима… Шестнадцатое апреля. Дерьмо.

МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Борис Наумович. Борис Наумович. Давайте я поправлю вам халат сзади.

БОРИС НАУМОВИЧ. Маргарита Эмильевна, золотце. Очень мало времени. Давайте начинать.

МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Это же всего секунда.

ШАРКОВСКИЙ. Как так — начинать?!

МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Он поднимается.

БОРИС НАУМОВИЧ. Держите его.

ШАРКОВСКИЙ. Как — начинать? Вы же меня не усыпили.

БОРИС НАУМОВИЧ. Лежите спокойно, Шарковский. Вы спите. У нас очень хороший наркоз. (Маргарите Эмильевне.) Держите его крепко. Я начинаю.

ШАРКОВСКИЙ (кричит). Нет! Усыпите меня! Нельзя! Нет!

МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА (Шарковскому). Ничего. Ничего. Ничего. Сейчас уже начнем.

БОРИС НАУМОВИЧ. Черт, рука не туда пошла. Надо попрактиковаться еще дома на говядине.

МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Ну и что там у него?

БОРИС НАУМОВИЧ. Не ваше дело. Не отвлекайтесь.

ШАРКОВСКИЙ. Усыпите меня!.. Вы же режете по живому.

БОРИС НАУМОВИЧ. А ну-ка еще раз! (Снова взмахивает скальпелем и делает еще один разрез, рядом с первым.) Вот теперь уже лучше. Вы, Шарковский, не морочьте нам голову, будто вы не спите. Такой дозы хватило бы, чтобы укокошить слона.

МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА (Шарковскому). Ну-ну, потерпите, ничего страшного. Вы сами себе, Шарковский, оказываете медвежью услугу, сочиняя искусство для избранных.

БОРИС НАУМОВИЧ. Так вот режем, режем, режем… Каждый день одна и та же петрушка.

ШАРКОВСКИЙ. Господи, как больно!..

МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА (Шарковскому). А сестра моя, она была от вас без ума. «Ничего, — говорит, — другого не надо. Шарковский, — говорит, — это наше все». Вы для нее были больше чем просто кумиром.

ШАРКОВСКИЙ. Я совсем обессилел. Теперь мне уже все едино.

БОРИС НАУМОВИЧ (Маргарите Эмильевне). Что вы там утешаете этого контрреволюционера?! Идите лучше сюда. Оставьте его. Он не станет носиться, как курица, с распоротым брюхом. Ему следовало бы раньше изучать искусство жить напропалую.

МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА (приближаясь к Борису Наумовичу). Что мне нужно делать?

БОРИС НАУМОВИЧ. Возьмите тоже инструмент. Будете мне помогать.

ШАРКОВСКИЙ. Боль куда-то уходит. Тело это будто не мое…

МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Я готова.

ШАРКОВСКИЙ. Я здесь и не здесь и, может, здесь никогда не был, и, может, лежу сейчас где-то на плоском берегу Азовского моря, роятся вокруг мухи, и за холмом неподалеку меня еще ожидает моя старая лошадь, как всегда оседланная…

МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Вы, Шарковский, разумеется, не знаете вашего диагноза. «У него фобомания, у Шарковского фобомания», — по секрету сказал мне вчера Борис Наумович.

БОРИС НАУМОВИЧ. В нашей трагической практике находится место и многочисленным едким серьезностям.

ШАРКОВСКИЙ (едва слышно). День ото дня отличается только плотностью его назойливого бесплодия.

МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Сердце его притворяется спокойным. Вероятно, он скоро заснет.

ШАРКОВСКИЙ (угасающим голосом). Пути мира вымощены сарказмами…

БОРИС НАУМОВИЧ. Вот. Покопайтесь пока в поджелудочной. Мне еще столько возни с его кишками.

МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. А что мы ищем?

БОРИС НАУМОВИЧ. Если вы это увидите, вы сразу поймете.

МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Но что же это такое?

БОРИС НАУМОВИЧ. Опухоль.

МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Она точно должна быть?

БОРИС НАУМОВИЧ. Откуда еще, по-вашему, могут взяться его боли?

МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Он жаловался на них?

БОРИС НАУМОВИЧ. Хватит болтать. Режьте, я вам сказал. Этот вот червячок… Посмотрите, что внутри. Да не туда же, там уже селезенка. Впрочем, в нее загляните тоже.

МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Сейчас.

БОРИС НАУМОВИЧ. Как вы держите скальпель?! Вот, взгляните, как надо.

МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Но я не закончила медицинский.

БОРИС НАУМОВИЧ. Неважно. Рабочих рук так не хватает. Совершенно некому резать. Некому тащить зубы. Некому делать лекарства.

МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Я очень хотела учиться. Но увлеклась тогда одним мальчиком, потом забеременела. Мне, конечно, было тогда уже не до учебы.

БОРИС НАУМОВИЧ. Куда это вас понесло? Что это еще за самодеятельность?

МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Извините, я ошиблась. Это врачебная ошибка.

БОРИС НАУМОВИЧ. Ошиблись? И только-то?

МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Мне очень неприятно.

БОРИС НАУМОВИЧ. Ну ничего. Вот, скажите-ка лучше, что это за мышца?

МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Наружная косая мышца живота.

БОРИС НАУМОВИЧ. Косая?

МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Да, это я, пожалуй, еще помню.

БОРИС НАУМОВИЧ. А, черт с ней, режьте.

МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Отчего бы не расспросить его получше, где у него болит?

БОРИС НАУМОВИЧ. Расспросишь его, как же. Сегодня у него здесь болит, завтра там, послезавтра еще где-нибудь. Ох ты, не хорошо, когда на себе показывают. Правда, Шарковский?

Спит.

МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Должно быть, иррадиация боли.

БОРИС НАУМОВИЧ. Не нужно умничать. Если с селезенкой закончили — режьте дальше. Желчный пузырь оставьте мне.

МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Кстати, у нас рабочий день сегодня до пяти?

БОРИС НАУМОВИЧ. Почему вы спрашиваете?

МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Потому что уже без пятнадцати.

БОРИС НАУМОВИЧ (срывая с себя маску, шапку, стягивая перчатки). Вот черт! Только-только руки помыть и переодеться.

МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Может, все-таки пока зашить? Сметать на живую нитку?

БОРИС НАУМОВИЧ. Потом-потом, походит так до завтра. Ничего страшного.

МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Подвезете меня?

БОРИС НАУМОВИЧ. Не могу. Машина сломалась.

МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Так я и думала.

БОРИС НАУМОВИЧ. Пока.

МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. До завтра.

ШАРКОВСКИЙ. Двадцать девятое апреля. Гусеницы; я облеплен гусеницами, я жду заклинателя гусениц. Я стою в реке, которая теперь обмелела настолько, что вода едва покрывает мои подошвы. Тысячи гусениц, они ползают по моему лицу, по губам, заползают под рубашку. Если во мне поднимется омерзение, оно меня доконает. «Молитесь, Сережа, о ниспослании дождя», — говорит мне кто-то со стороны моего затылка. Я узнаю его, это мой старый университетский профессор. Мне его невозможно увидеть, мне никак до него не дотянуться рукой… Пятое мая. Я лгу, я всегда лгу. Чем более ненасытно, тем более несносно. И когда я говорю об этом, я так же приумножаю массивы лжи. И только ничтожные островки отчуждения и пустоты, в которых никак не могу усомниться.

ШАРКОВСКИЙ. В дни царствования Веспасиана, прозванного Божественным, сын императора Тит с четырьмя легионами и иным корыстолюбивым воинством направился в сторону Иерусалима. Невиданного масштаба грабежи и распри приводили в содрогание население несчастного города. Народ, доведенный до отчаяния преступлениями Иоанна Гискалы, для противодействия последнему призвал на помощь себе Симона, сына Гиоры, оказавшегося, впрочем, разбойником даже более кровавым, нежели тот, кого он был предназначен обуздать. Партия Елеазара вскоре распалась, и участники ее в большинстве своем примкнули к Иоанну. Чем более жестокой делалась осада римлян, тем более неистовствовали противоборствующие шайки. Никогда еще ни до ни после того беда столь не разобщала граждан государства, как это случилось в дни осады Иерусалима. Голод косил горожан сотнями, разбойники истребляли тысячи, трупы некому было предавать земле, и те разлагались на улицах…

БОРИС НАУМОВИЧ. Опять вы не спите, Шарковский. Нехорошо, Сережа. Взрослый человек…

ШАРКОВСКИЙ. Выслушай меня, Маргарита.

БОРИС НАУМОВИЧ. Знаю-знаю. Опять Симон, опять Иосиф. Опять Береника. Охота ж человеку копаться в том, чего давно на свете нет. Тыща лет прошла, а он все переживает, а он все обсасывает. Тыща лет…

ШАРКОВСКИЙ. Две.

БОРИС НАУМОВИЧ. Ну вот, тем более. Лучше вы ложитесь-ка, Сережа.

ШАРКОВСКИЙ. Я не слишком доверяю Флавию. Он много лжет, как всякий человек, сделавший выбор. А его таланты приумножают в нем массивы нечистой совести.

БОРИС НАУМОВИЧ. Хорошо ли это? Семья к нему приехала, а он их видеть не желает. А ведь деточки — это все, что у человека и есть, сыночки — это все, что у нас осталось.

ШАРКОВСКИЙ. Сухость сомнений черпаем из замутненных первоисточников истории…

БОРИС НАУМОВИЧ. Ложитесь, Сережа, а я у вас пока пол протру. Человека в палату отдельную поместили, культурный человек, чтоб отдохнуть мог как следует. А он и слушать не желает.

ШАРКОВСКИЙ. Иосиф, несомненно, старается обелить Тита. Но ведь справедливо и то, что Тита перед преждевременной кончиной его мучило что-то, ныне нам неизвестное. Я не склонен преувеличивать просвещенность Тита… Но он был под влиянием Тиверия Александра, Иосифа, Береники…

БОРИС НАУМОВИЧ. Да ложитесь же, ночь уже на дворе.

ШАРКОВСКИЙ. Выслушай меня, Маргарита.

БОРИС НАУМОВИЧ. Завтра. Завтра все сами и расскажете Борису Наумовичу во время обхода. Сейчас вы заснете, а утром проснетесь бодрым и уверенным. Сильным и здоровым. А потом еще к вам приедут деточки, и вы обнимете их крепко-крепко, совершенно не стыдясь своих слез…

ШАРКОВСКИЙ. Я только хотел сказать, что мне жаль разрушенного Иерусалима.

Петр

Иоанн

Мария

Иуда

ПЕТР. Еще немного, и наш костер погаснет.

ИОАНН. Этого не произойдет, если подбросить в него новых дров.

МАРИЯ. Ты это сделаешь, Петр?

ПЕТР. Нет.

МАРИЯ. Ты, Иоанн?

ИОАНН. Почему я?

МАРИЯ. Если не ты и не Петр, то кто же?

ИОАНН. Не все в наших руках.

ПЕТР. И сами мы над собой не властны.

ИОАНН. Иногда я не могу заставить себя пошевелить рукой.

ПЕТР. Значит, это и не нужно.

ИОАНН. Даже если это мне и очень нужно, я все равно не могу заставить себя.

МАРИЯ. Неподалеку от тропы я видела много сухих сучьев.

ИОАНН. Может, все-таки ты, Петр?

ПЕТР. Не могу.

МАРИЯ. Значит, будем сидеть и смотреть, как огонь погаснет?

ПЕТР. Пусть так.

ИОАНН. Если мы не знаем направления воли — той, что нами руководит, — лучше бездействовать, чем прекословить ей.

ПЕТР. Иоанн образован. Он умеет в точных словах выразить то, что нас тяготит.

МАРИЯ. Что же нам делать?

ПЕТР. Над нами луна. Согреть она нас не может. Но благодаря ей, мы хотя бы видим, что делается у нас перед носом.

ИОАНН. Она отражает чужой свет.

ПЕТР. Это именно то, что нам нужно.

МАРИЯ. Вы насовсем распростились со своими честолюбиями?

ИОАНН. Каждый из нас, возможно, в чем-либо разочаровался. Каждый из нас. Но каждый разочаровался по-своему.

МАРИЯ. В чем разочаровался ты, Иоанн?

ИОАНН. Хотя бы в беспредельности слова.

МАРИЯ. Это так важно?

ИОАНН. Если слово не беспредельно, то ничего важного не существует.

МАРИЯ. А ты с этим согласен, Петр?

ПЕТР. Нет.

МАРИЯ. Почему?

ПЕТР. Иоанн — казуист. Хотя его мозг настроен на козни беззлобности.

ИОАНН. Все-таки, Петр, то время, что мы были вместе, не прошло для тебя бесследно.

ПЕТР. Состоялось все. Все, что было предсказано, и все, что явилось неожиданным. Состоялось все, кроме воскресения.

МАРИЯ. Может, вы сами были в этом виноваты?

ПЕТР. Зачем тогда было вообще обнадеживать?

МАРИЯ. И в этом твое разочарование, Петр?

ПЕТР (смущенно). Эта чертова луна светит не хуже костра.

ИОАНН. Мария, можешь ли ты сказать, что не видишь сейчас Петра с головы и до пят?

МАРИЯ. Твой разум никогда не дремлет, Иоанн. Поэтому ты иногда не замечаешь и очевидного.

ПЕТР. Кажется, кто-то ходит в темноте.

ИОАНН. Где?

ПЕТР. Там.

ИОАНН. За холмом?

ПЕТР. О чем ты говоришь? Ближе самых близких кустов.

ИОАНН. Это очень далеко.

МАРИЯ. Мы ждем кого-нибудь?

ПЕТР. Ты же все знаешь.

МАРИЯ. Не нужно преувеличивать мою прозорливость.

ПЕТР. Дело здесь не в прозорливости.

МАРИЯ. А в чем?

ПЕТР. Ты знаешь.

ИОАНН. Это же происходит не только с ней.

МАРИЯ. Что?

ИОАНН. Петр имеет в виду, что теперь нечто особенное сделалось со зрением всякого из нас. Мы, опоздавшие к началу времени, ясно видим и его конец. Все времена соединились для нас в одной точке. Мы только не можем ничему противостоять. Как бы мы ни ужасались происходящим или грядущим, мы бессильны ему противостоять.

ПЕТР. Так.

МАРИЯ. Да, я тоже это знаю.

ИОАНН. Все.

МАРИЯ. Что?

ИОАНН. Просто я все сказал, что думал.

ПЕТР. Ты солгал, Иоанн. Почти совсем незаметно, но все-таки солгал. И ты даже вовсе не виновен в своей незначительной лжи. (Иоанн пожимает плечами.)

МАРИЯ (Петру). Объясни.

ПЕТР (Иоанну). Ты преувеличиваешь наше бессилие. Ибо презрение к бренному временами умножает силу.

ИОАНН. Ты способен дотянуться рукой до своего вчера? Ты можешь схватить его за горло?

ПЕТР. Ты искусен во многих своих приемах. Но это не значит, что ты безукоризненно ведешь борьбу.

ИОАНН. Сегодня борьба ведет меня. Извини, я в этом не виновен.

ПЕТР. Мне это все равно.

ИОАНН (Марии). Все-таки ты пойдешь с ним?

МАРИЯ. Петр силен. Поэтому он нуждается в помощи.

ИОАНН. «Петр силен!.. Петр силен!..» Я слышу это уже два года.

МАРИЯ. Ты слышал это и в предыдущей жизни.

ИОАНН. Я ничего не помню.

МАРИЯ. Даже несмотря на то, что мыслями ты в том самом нашем пьянящем прошедшем?

ИОАНН. Это было время громогласного безмолвия и калорийной радости.

ПЕТР. Возможно, мы подспудно ожидаем обновления крови.

МАРИЯ. Мы ожидаем самого ожидания.

ИОАНН. По-моему, на нас кто-то смотрит из темноты.

ПЕТР. Кто это может быть?

ИОАНН. Возможно, одна из теней от фальшивого светила.

МАРИЯ. Может быть, тайный друг. Или скрытный соглядатай.

ПЕТР. Только тот, кто враждебен, выбирает ночь для утверждения своих происков прекословия.

ИОАНН. Мы молоды телом и согбенны духом. Возможно, именно оттого нас выбрал наш неизвестный.

МАРИЯ (Иоанну). Ты правда полагаешь, что не знаешь его?

ПЕТР. Если ты знаешь, Мария, скажи.

МАРИЯ. И ты тоже знаешь, Петр.

ИОАНН. Ты, Мария, была рядом с нами, но не была одной из нас.

ПЕТР. Ты была каждому из нас матерью, женой и сестрой. Иногда ты бывала ближе к Слову, чем всякий из нас.

ИОАНН. Духом безразличия веяло тогда надсадно над переулками и притонами прогорклого Иерусалима.

ПЕТР. Мы не оправдывали тебя, Мария, когда ты стала жертвою сфабрикованного прощения.

ИОАНН. Твоя рухнувшая прожженность была отменным снадобьем против недугов нашего разношерстного братства.

МАРИЯ. Мир тебе, Иоанн, счастливый, безукоризненный, верный.

ПЕТР. Когда я тебя еще не знал, Мария, я знал уже, что ты выберешь Иоанна.

МАРИЯ. Я не могу пойти с вами обоими, когда пути ваши разминулись.

ИОАНН. А мы не можем пойти вместе оттого, что ты все равно будешь для одного из нас.

ПЕТР. Аминь.

Мария встает и некоторое время стоит неподвижно.

МАРИЯ. Пойду подберу несколько сучьев, которые видела неподалеку.

ИОАНН. Не ходи.

МАРИЯ. Почему?

ПЕТР. Лучше огню сему погаснуть, чем согревать нечестивых, закосневших в их безыскусных горестях.

МАРИЯ. Если огонь нужен хоть одному беспокойному, не лучше ли ему никогда не угасать от самого сотворения мира и до конца времени?!

ИОАНН. Пищей огню угасающему служат упования тысяч, они же измельчившиеся разжигают пожары.

МАРИЯ. Ныне свинцом приземистым душа моя утруждена.

ПЕТР. Когда мы уйдем, один ветер будет соглядатаем исчезнувшего огня.

ИОАНН. Ты говорил, Петр, что ждал хоть какого-то знака, хоть одного намека или знамения. Но не дождался.

ПЕТР. Другим братьям повезло не более. Но они же от нас теперь ожидают решимости.

ИОАНН. Если бы они еще вдохнули в нас силу!..

ПЕТР. Тела наши устали. Дух наш притупился.

МАРИЯ. Мне кажется, что кто-то стоит сзади и дышит мне в затылок.

ПЕТР. Рядом?

МАРИЯ. Ногами стоит за горизонтом и тянется ко мне рукой.

ПЕТР. Мы не можем пренебрегать никакими ощущениями, из которых складывается наше скорбное сегодня.

ИОАНН. Возможно, это кто-то из тех, кто хочет оттеснить нас от света.

ПЕТР. Ныне мы сами носим в себе свет и славу, и скрытные соки земли.

ИОАНН. Нас одних недостаточно. Когда мы желаем славы, она открывается нам в исступлении толп. Когда мы ищем покоя, тот настигает нас извне.

ПЕТР. Куда ты пойдешь, Иоанн?

ИОАНН. Если ты снова отправишься в Самарию, я отправлюсь в Антиохию. Если ты пойдешь в Антиохию, я, пожалуй, в Эфес.

ПЕТР. Так я и предполагал.

МАРИЯ. Здесь Иуда. Можно ли ему войти?

ПЕТР. Разве нельзя нам проститься с землей этой без Иуды?

ИОАНН. Ночь все равно испорчена.

ПЕТР. Все ж таки жаль потерять такую концентрацию печали.

ИУДА. Сарказм стоит над землей Израиля.

ИОАНН. Оказывается, это кроткий Иуда был нашим соглядатаем.

ПЕТР. Наши опасения были ложными.

МАРИЯ. А чего ты опасался, Петр?

ПЕТР. Просто я подумал, что это может быть Тот, кого мы ждали и кого уже не надеялись увидеть.

МАРИЯ. И ты сказал «опасения»?

ИОАНН. Оставь его, Мария. Иуда, что ты хочешь сказать?

ИУДА. Полубожественный Иуда приветствует его божественных друзей.

ИОАНН. На подступах к тебе содрогается дружба.

ИУДА. Знаете ли вы, что я изобретатель нового лобзания?

ПЕТР. Для чего ты пришел?

ИУДА. Повидать тебя, мужественный Петр. Поговорить с тобой, разумный ИОАНН. Взглянуть еще раз на тебя, прекрасная Мария. Иуда сладок, как нектар; Иуда едок, как кислота. Иуда как дым над миром молодым; в начале печали Иуда как молния, радостью полон я.

МАРИЯ. Иуда, будь осторожен. Петр может убить тебя одним ударом. Иоанн готов сразить тебя своим отточенным словом.

ИУДА. А чем со мною, Мария, можешь справиться ты?

МАРИЯ. Я ждала твоего появления, Иуда.

ИУДА. Вот как. А ждали моего появления остальные братья? Ждали моего появления другие двенадцать?

ПЕТР. Мы ждали не тебя, но исполнения предначертанного.

ИУДА. Если будет тебе, Петр, предначертано смерть свою на дереве принять, ты и того ожидать станешь так?

ПЕТР (вздрогнув). Тебе ли, Иуда, об этом говорить?!

ИУДА. Почему же не мне?!

МАРИЯ (Иуде). Напрасно я позволила тебе прийти.

ИУДА. Не бойся, тихая Мария, мне не удастся возмутить сих бесчувственных.

ИОАНН. А сам ты, Иуда, не без чувства?

ИУДА. Так ты догадался, Иоанн? Но это только полдела. Действительно: меня нет.

МАРИЯ. Место ли для шуток твоих, Иуда?

ИУДА. Вы жизнь свою всегда принимали за чистую монету, так много сил расходуя на надежду.

ПЕТР. Опять это вечное Иудино шутовство!..

ИУДА. А разве ты не ощущаешь аромата разложения, Петр? Взгляни, вот след на моей шее, он так и не сошел, хотя я долго массировал это печальное место.

И это наш Петр, добродушный и терпеливый.

У меня вывалился язык, но я кое-как сумел затолкать его на место. Да, конечно. Я тогда еще обмочился. Но моча, разумеется, давным-давно высохла, оставив только едва заметный след на моих штанах. А если бы у тебя, Петр, были чуткие пальцы, ты смог бы прощупать сломанные позвонки у меня на шее. У меня посерело лицо, высохла и потемнела кожа.

МАРИЯ. Не приближайся к Петру, Иуда.

ИУДА. Наш силач старается убедить себя в том, что он жив. Петр, а что означают следы запекшейся крови на твоих руках? Что означают лопнувшие сосуды в твоих глазных яблоках? Сознайся, что ты стал гораздо хуже видеть. Что ты почти ничего не слышишь из того, что тебе говорят. Что слова долетают до тебя как будто откуда-то издалека.

ПЕТР (равнодушно). Ты лжец. Ты вор. Ты ничтожество. Ты иуда. Как может земля носить такую мерзость?!

ИУДА. Вся земля здесь в гнойниках беззаботности. Иуда как сострадательный доктор ходит по городу и читает в лицах людей их благостные заблуждения. Клоака сия от мира сего.

ИОАНН. Иуда хочет затушевать разницу между нами и собой.

ИУДА. Иуда хочет преодолеть тиранию вашего косноязычия, но виртуозность его крови отчего-то ожесточает вас. Иуда тоже мечтает производить головокружения и поставлять их миру как заморский товар.

ПЕТР. Если бы я смог до тебя добраться, мои руки сами задушили бы тебя.

ИУДА. Золото назойливости Иуды ныне готов растратить ты, Петр. Взросли розы дерзости моей, но ты топчешь их непочтительностью. Бедный Иуда нажил себе грыжу, оберегая вас от происков злопыхателей ваших. А вы препятствовали распространению моего артистизма.

ИОАНН. Из-за тебя нас принимали за чародеев.

ИУДА. Вошью швов готов ты, Иоанн, ползать по золотому шитью новорожденной надежды.

МАРИЯ. Ты для каждого успел, Иуда, подготовить свою эксцентрическую пилюлю?

ИУДА. А как же, блаженная Мария. Но я думал, вас будет больше. Где Иаков, что всегда одинаков? Где Филипп, что в праведность по уши влип? Где Фома, что спятил с ума? Где Андрей, благородный от пят до ноздрей? Где остальные, те, что как звери лесные? Иуда живет во всяком, в ком живет артист. Отхлебните хороший глоток неразбавленного Иуды. Посмотрите. Для них проще без вести пропавшими быть, чем решиться на самую ничтожную оплеушку их грядущему.

ПЕТР. Я теперь верю, что ты уже мертв, Иуда.

ИУДА. Как смело ты смог шагнуть, мужественный Симон. Еще один шаг, и ты поймешь, что и ты не живее меня.

ИОАНН. Самоотрицание есть один из наиболее реальных способов наполнения феномена безвестности.

ПЕТР. Иоанн как всегда точен в сотворении геологических окаменелостей слова.

ИУДА. О ты, Иоанн, что для подвига зван. Смерть отыскал в расщелинах Рима, где рыхлая вечность застыла незримо.

ИОАНН. Ты бываешь когда-нибудь серьезен, Иуда?

ИУДА. Я смертельно серьезен, мой милый словесник.

МАРИЯ. Страшно слово Иуды. Оно самому ему разрывает грудь.

ИУДА. Время идет за мною по следу. Мне не оторваться от него и на полшага. Тебе, Мария, еще не раз придется возвращаться к своему ремеслу. Возможно, у нас сегодня празднество, только мы об этом забыли. У нас сухие сердца, утомленные веки, остывшие глотки. Развлеки хоть ты нас, Мария. Покажи нам, как ты завлекала. Покажи нам, как ты потом каялась. Помнишь, Мария? Знойными ночами ты слышала Иудино бормотание, слышала Иудин шепот. Видела жаркое тело Иуды, Иудино семяизвержение. Было ли это хуже или лучше, чем у всякого иного из мужчин?! Мария, ощущаешь ли ты теперь сама, как засохли твои когда-то очаровательные глаза, как ввалился твой нос, как твои истлевшие волосы отделяются от твоего безобразного черепа?! Ты сейчас такова, Мария. Я исчез, и все вы исчезли. Мы всегда носили в себе семена своего исчезновения и распада. И вот мы появились вновь, и истории наши повторяются… Мне только жаль мира, лишившегося наработанных мной прежде нечестивых навыков.

МАРИЯ. Ты, Иуда, сегодня особенно полон боли.

ИУДА. О нет, драгоценная Мария, сегодня я вполне безмятежен, я скуп и равнодушен, одною только фальшивой мимикой своей выдаю свой потаенный синдром бодрости.

ИОАНН. Иуда появился, и память понемногу стала возвращаться. Слова еще нет, но оно уже состоялось. Иуда есть наказание наше, мы заслужили это наказание.

ИУДА. Я пыль вашего ветра, я сахар ваших плодов.

ИОАНН. Из вечно средних веков мы незаметно шагнули к исходу времени, к самому его исходу.

ИУДА. Я стражник ваших болезней и благоденствий.

ИОАНН. Философия более не добавляет блеска бриллиантам будней.

ИУДА. Дерьмо чистой воды.

ИОАНН. Когда возвращаешься против своей воли, вера не помогает, но только мешает тебе.

ИУДА. Вера — машина безвременья, связывающая нынешнее с несуществующим.

ИОАНН. Иуда — тень мира, крах его закоулков.

ПЕТР. Костер наш погас. Скоро и угли его остынут.

МАРИЯ. Ночь на исходе.

ПЕТР. Новый день несет новый ужас. Новые обманутые ожидания.

ИУДА. Аминь.

МАРИЯ. Ни от чего так не устаешь, как от надежды.

ИУДА. Я же предупреждал.

Иуда резко отходит в сторону и отворачивается. Стоит с закрытыми глазами и временами раскачивается на прямых ногах.

ПЕТР (как будто он разговаривает сам с собой). Что нужно было взять? Кружку, ложку, нож, фонарик, веревку, стельки… У меня болят ноги.

МАРИЯ. Одеяло из верблюжьей шерсти.

ПЕТР. Я взял.

МАРИЯ. Иоанн, конечно, возьмет с собой много папирусов.

ИОАНН. Этому еще не пришло время.

МАРИЯ. Или уже прошло.

ИОАНН. Это неважно.

ИУДА (запальчиво, к концу фразы устало и безразлично). Пускай я принес с собой новую версию нашего существования, которая вам представляется сомнительной. Но и от нее вам не отмыться до конца дней ваших.

ИОАНН. О чем ты говорила, Мария?

МАРИЯ. Я не помню.

ИОАНН. Память возвращается и опять уходит.

МАРИЯ. Иуда — катализатор заката.

ИОАНН. Не нужно о нем говорить.

МАРИЯ. Ты прав.

ПЕТР. Все равно он есть и будет с нами всегда.

ИУДА (как будто он разговаривает сам с собой). Вот что-то всплывает во мне, едва осознанное, полустершееся, как будто со следами подчисток. Как будто скребли изнутри мой усталый мозг, чтобы там поверх прежнего записать что-то столь же бесплодное и бессмысленное. «Иуда, Иуда, — слышу я голос одной хромой девочки из моего перезрелого селения, — отчего ты не хочешь пить, как велит тебе мать, козье молоко?» Я, стриженый мальчишка, смотрю на эту девочку с презрением. «Не думай, — говорю, — будто ты можешь меня учить», — и бью ее по руке. Меня принуждают эту девчонку считать своей сестрой, хотя она мне вовсе не сестра, я знаю это точно. Это все штучки моей матери, у которой много детей от разных кавалеров. Уже так все перепуталось, что никто и не знает, от кого он, когда и зачем был рожден. Шлюхи вообще источники всяческих недоразумений. Селение наше потом еще будет разрушено, когда сикарии спровоцируют гнев Рима. Его никогда уже не будет ни на одной карте. Там и теперь только змеи живут в развалинах, да скорпионы прячутся от палящего солнца.

ПЕТР. Мне нравилось, Мария, когда ты клала свою руку поверх моей руки. Всего только прикасалась рукой.

МАРИЯ. Я знаю. Ты хорошо выспался днем?

ПЕТР. Не помню.

ИУДА. Я принес вам в дар свою изощренную безыскусность, я бросил ее к вашим ногам, а вы отворачиваетесь. Иуда — сообщник космоса. Иуда — гордость гор и горизонтов. Иуда — скромность травы.

ПЕТР. Весной, когда море бывало спокойным, улов иногда оказывался колоссальным, и перекупщики рыбы буквально толпились тогда на берегу. Рыба, конечно, падала в цене, но мы не жалели, отдавали ее всю иногда, не торгуясь, чтобы на другой день, еще до зари, снова уйти в море. И молодые мускулы тогда гудели от прохладной усталости. Эта картина всегда стоит у меня на сетчатке глаза.

ИУДА. Ты знаешь, Петр, я вчера покончил с собой.

ПЕТР. Да?

ИУДА. Да.

ПЕТР. Когда это было?

ИУДА. Не помню. Возможно, в прошлом году.

МАРИЯ. Как ты это сделал?

ИУДА. Разбил голову о камень.

МАРИЯ. А где рана?

ИУДА. Видимо, затянулась.

ИОАНН. Полностью затянулась? Сама собой?

ИУДА. Возможно, какой-то след и остался.

ИОАНН. Я ничего не вижу.

ИУДА. Ты смотришь в другую сторону.

ИОАНН. Я не люблю этих кровавых историй.

ИУДА. Я тоже.

ПЕТР. Почему ты это сделал?

ИУДА. Наверное, мне было невмоготу. Возможно, мне хотелось лопнуть, как мыльному пузырю.

ПЕТР. Удалось?

ИУДА. Не могу сказать, что удалось вполне.

ПЕТР. Попробуй еще раз.

ИУДА. И тебе нисколько не будет меня жаль? Ты, Петр, как бутерброд. Где снизу лежит рыхлый Симон, а сверху намазан Иуда. Душистый, изощренный Иуда.

МАРИЯ. Вечно ты, Иуда, умудряешься сварганить что-то этакое…

ИОАНН (как будто сам с собой). Рекомендательные мои письма в Александрии никого не удивили, ни один из книжников не принимал меня всерьез. Навьюченный своими свитками, я скитался тогда по университетским центрам Малой Азии. Особенно я гордился трактатом «Эмоции как метафоры степеней самодовлеющей божественности», хотя тот был написан мной еще в шестнадцать лет. Завороженный механизмами мистики в старинных святых текстах, я до одури просиживал над ветхими папирусами. Я мечтал стать вровень с ученейшими мужами эпохи, но мои полезные знакомства вскоре меня разочаровывали. Присутствие оставляет след. Отсутствие оставляет след. След есть наш смысл и единственно возможное бессмертие. Искусство, возможно, есть предмет общественной гигиены, его же полагают уловом честолюбия личности.

ИУДА. Знаешь, Петр, иду я сегодня по городу и вижу надпись: «Место безверия. Торговля разрешена». Бедный Иуда тоже хотел бы, чтобы сознание теряли от его виртуозности, чтобы плоти толп содрогались восторгом. Что такое сделалось с нашим отечеством, чтоб ему сдохнуть?!

ИОАНН. Мир обанкротился, и теперь только одни священные сарказмы есть средства осуществления свободы в условиях тотальной боли.

ПЕТР. Возможно, мне нужно искать себе еще более скромный удел. Каким-нибудь бедным строителем должен был быть я. Бродячим учителем или сельским жонглером.

ИУДА. Жизнь и смысл, жизнь и смысл без передышки. Этого ты хотел, Петр? Этого ты добивался, Иоанн?

МАРИЯ. Твой тайм-аут исчерпан, Иуда. Время уходить.

ПЕТР. Время уходить нам всем.

ИУДА. В повадках моих торжество утверждения, вы же смотрели на меня так, как будто я украл ваше фамильное серебро.

ПЕТР. Ночь прошла. Тяжесть осталась.

ИУДА. Ты, Петр, смирился с автоматизмом неосознанности твоего обихода. Меня же влекут великие проблески моего своеволия.

ПЕТР. Мы свидетели горечи, Иуда, современники спасительного сомнения.

ИУДА (кричит). Тебя распнут на кресте вниз головой!

ПЕТР. Со мной это уже было.

ИУДА. Ты идешь на это снова?!

ПЕТР (пожимает плечами). Ты ведь тоже не можешь отступить ни на шаг от своей миссии удушья.

ИУДА. Возьми меня с собой. Я смогу уберечь тебя от многих наваждений невежества.

ИОАНН (Петру). Когда ты будешь в городах, будь осторожен вблизи высотных домов.

ПЕТР. Благодарю тебя. Я учту. Будь осторожен и ты.

ИОАНН. Мария, с кем ты пойдешь?

ИУДА. Ответь им.

МАРИЯ. Видимо, я все же останусь в Иерусалиме.

ИОАНН. Он будет разрушен два раза.

МАРИЯ. Я знаю.

ИУДА. Пойдем со мною, мужественная Мария, и мы наполним дни наши чинопочитанием морали, небрежностью бреда. Корчами укоризны, упражнениями в бессилии, ожогами торжества.

МАРИЯ (как бы про себя). После больницы я увидела, что абсолютно никому не нужна. Появилось много новых молоденьких девочек, более расторопных, более смазливых, более беззастенчивых. Я стала женщиной в девять лет, я жила тогда в доме богатого торговца кожами. И что я теперь? Мерзкая рухлядь. С множеством болезней, которые то затухают во мне, то вновь сотрясают мое несчастное тело до последней его клеточки.

ИОАНН (Петру). Десятки братьев ждут уже тебя там, куда ты пойдешь. Поэтому тебе будет нелегко не быть одиноким.

ПЕТР. Я бы никогда больше не возвращался сюда, но я знаю, что у меня для этого не хватит сил.

ИУДА. На теле кровоточащей ночи и ныне так много запекшейся радости. Берегись, Израиль! Иуда твой брат.

МАРИЯ. Богат он был неимоверно, этот торговец, но вечно на что- то все жаловался. «Большие деньги — большое раздражение», — иногда говорил он.

ИУДА. Взгляни на Марию, Иоанн. Тебе нужна эта безглазая мумия? Посмотри и ты, Петр. Красота Марии иссякла.

ИОАНН. Ты статен, Петр, и все еще красив. Поэтому тебя станут слушать.

ПЕТР. Да нет же. Иуда прав.

Ну что ж…

ИОАНН. Мы пытались рассказать историю, но у нас ничего не вышло. Она ссохлась и съежилась, будто змеиная кожа на огне. Отчего-то неудача вызывает в нас удовлетворение. Не слишком значительное, но, пожалуй, вполне определенное.

ИУДА (смеется). Ну вот, кажется, мне снова удалось их всех провести. (Иуда серьезен.) В общем, это было не так уж и сложно. Что ты говоришь? Ты мог бы проделать это еще и еще раз? Ну, конечно. Всегда и везде. Всякий раз, возле их затухающего костра? Не только. И на шумных базарах, и залитых солнцем площадях. Да, но как провели тебя самого! Ну ничего, не страшно. Со мной всегда мой верный, мой преданный друг. (Из-под одежды Иуды высовывается конец веревки, Иуда вытаскивает из-за пазухи веревку с петлей на конце.) Что это такое? Как это что?! Мой друг, моя жена, моя сестра. Она всегда верна бедному Иуде.