Выше времени

Глава 10 Простой рабочий человек

Клеть ухнула вниз. Сердце, как всегда, подпрыгнуло и толчками вернулось на место. Снова в забой! Рубить уголек… Выдавать его на-гора… Чтобы на нем грели руки заезжие барыги…

Санька Пешков толкнул меня в бок:

— Что задумался? Или перебрал вчера?

— Я самогон не принимаю, — огрызнулся я. — Душа не лежит. Гадость это, никогда не знаешь, что от него приключится. А на водку давно денег нет.

— Говорят, через неделю четверть зарплаты за март должны дать, — подал голос из дальнего угла клети Прохорович.

— Четверть на четверть, — отозвался Вася Трушкин. Под второй «четвертью», или «банкой», он понимал трехлитровку с самогоном.

— Мы в марте план выполнили? — заинтересованно спросил Мишка Клецкин.

— Кто помнит? — отозвался Пешков. — Когда тот март был? Лето заканчивается…

— Я помню, — невозмутимо заявил Прохорович. — В марте — точно выполнили. А в апреле — нет.

— Значит, больше денег дадут, — рассудительно заявил Гришка Петров, самый молодой ГРОЗ[7] в бригаде.

— Нет, значит, по кускам будут выдавать, — фыркнул Пешков. — А апрель — зараз. Что это такое — четвертинка? Скоро нам вообще по сто рублей будут выплачивать…

— Хоть бы по сто, да каждый день, — вздохнул Гриша. — Худое лицо его задумчиво вытянулось. — А мы зарабатываем сто рублей в день? У меня приятель на рынке стоит, ему пятьдесят платят. Или восемьдесят. Как сработает.

— Мы за-зарабатываем, да не по-получаем, — объяснил молодому Клецкин, подергивая щекой и слегка заикаясь. Клецкин произносил слова невнятно, иногда повторяя слоги, но уж если открывал рот, говорил долго. — Надо-до же директорам на что-то трехэтажные дома стро-строить? Наш Канды-дыбин никак стеклянную мансарду на сто двадцать квад-квад-ратов в новом доме не вы-выведет… Второй год дом стро-строит, ему, наверное, даже перед дру-другими директорами не-неудобно. А почему так? Да по-потому что ты, Гриша, плохо ра-работаешь.

Все захохотали, а я даже не улыбнулся.

— Потому что делиться приходится, — попытался «оправдать» директора Прохорович, но разговаривать про это было уже не интересно.

Много разговаривали. И про директоров, и про коммерсантов-барыг, и про депутатов. Каждый пытался учить нас работать. Но в забой почему-то никто не лез, а если и лез, то только перед выборами. И в лаву[8] заходить начальники боялись — постоят рядом, в штреке, натрут морды угольной пылью, чтобы на работяг походить — и на выход.

— Латышев сегодня какой-то смурной, — бросил через плечо Пешков и подмигнул остальным, так, чтобы я видел. — Влюбился, что ли?

Ребята опять заржали. Я не обиделся. Пусть подначивают. Каждого чем-то подначивают. Любовью — это еще ничего… Тем более, девчонки у меня сейчас не было. Кому я нужен без денег?

Клеть достигла нулевой отметки, дернулась и замерла. Сверху из высокого шурфа лился настоящий дождь из конденсата. Еще бы, наверху — только десять градусов тепла, внизу — минимум тридцать. Горячий воздух идет наверх, охлаждается. Водяной пар конденсируется, и капли падают вниз…

Несколько холодных капель попали мне за шиворот. Я поднял воротник, выбросил из головы глупые мысли и побежал к «козе» — занимать места. Не успеешь на «козу» в первый заход, вагончики подземной «электрички», карабкающейся на крутой склон, уйдут без тебя. А потом в очередной раз старая канатка сломается, и придется топать пятьсот метров под уклон, спотыкаясь о выступающие камни, в темноте… И бригадир будет орать, что ты опоздал — его проблемы внутришахтного транспорта не колышут.

До лавы добрались быстро — минут за сорок. Еще десять минут осталось. Третья смена собиралась на-гора.

Комбайн работал, транспортеры, шурша и густо пыля, выносили из забоя уголь. В одном месте ролик забился углем. Лента транспортера терлась о него и начинала дымиться. Прохорыч, утратив степенность и матерясь, бросился отгребать пыль.

Наша смена рассредоточилась по лаве. Кто-то чистил «карманы» между секциями крепи, кто-то уже передвигал тяжелую кровлю. Работа ГРОЗа не самая сложная. Комбайн прошел, ты карман вычистил, секцию подвинул, ждешь следующей ходки. Хотя попробуй, помаши лопатой на полусогнутых, в пыли и при сорокаградусной жаре!

Ничто не предвещало беды. Уголь шел ровно, без включений, комбайн работал, как швейцарские часы. Ваня Зарубский приносил вчера в нарядную каталог фирмы «Баум и Мерсье», его друг по Интернету выписал. Закачаешься! Правда, мне на самые простые часики работать года два надо. Один каталог рублей двести стоит, наверное. Не для нас часы, это точно.

Сегодня, пожалуй, план дадим! Да еще как — с заделом на все те дни, когда комбайн бурится и зубья ломаются. Пыли много. Но много пыли — это хорошо. Значит, уголек идет.

Грохнуло сзади. Села порода за лавой, там, откуда уже убрали крепь. И тихо вздохнул кто-то. Хоть мы сейчас и не верим в подземных духов, такие стоны мало кому понравятся… Я оглянулся, и увидел Прохоровича, ногу которого придавил огромный кусок породы. Прохорович скалил зубы и шипел.

— Прохорович! — заорал я почти на всю лаву. — Прохорович!

Бригадир уже был рядом.

— Что же ты туда полез, старый дурень? — скороговоркой шептал он. Шептал без злобы, испуганно. Сам бригадир, бывало, по десять раз за час оббегал препятствия в лаве под незакрепленной «крышей». Проносило. Прохоровича не пронесло.

Прихватив лом, как нарочно оказавшийся под рукой, я бросился к Прохоровичу. Только разве такую глыбу поднимешь ломом?

— Уйди отсюда, пацан, — тихо сказал пожилой шахтер. — Опасно тут…

— Вытащим, — скороговоркой прошептал бригадир. — Зарубский, Пешков, подмогните!

И Слава, и Санек оказались рядом с Прохоровичем в считанные секунды. Никто не выл, что его может придавить. Может быть, каждый и старался быть ближе к спасительной тяжелой крепи, но своего товарища мы выручали. Нажали втроем, сдвинули каменюку. Бригадир вырвал Прохоровича из-под осыпавшихся камней, втащил под крепь лавы. Пешков задумчиво вытирал голову.

— Что стали, раздолбаи! — уже вновь орал бригадир. — Назад, еще кого-нибудь придавит! Пешков, тебе сегодня работы мало — потащишь Прохоровича вместе со мной. А вы кидайте уголь. План нужно давать, нас и так мало осталось! В медпункт кто позвонил?

Клецкин позвонил. Медсестра уже спешила в сторону нашей лавы. Да только что здесь медсестра сделает? Это ведь не сердечный приступ, не голодный обморок…

Я взялся за лопату. На ногу Прохоровича лучше было не смотреть. Огромный камень буквально размолол ее. Старик потерял сознание. Что ж, так даже лучше — его еще тащить под землей больше километра.

Обычных шуток-прибауток в ту смену уже не было. Работали молча, сосредоточенно кидали на транспортер уголь. Пыль оседала на разгоряченных телах. Только зубы блестели из-под грязно-красных касок[9]. Мне почему-то казалось, что я работаю в забое впервые. Иногда даже забывал, что нужно делать.

В голове роились странные сны. Подводная лодка, бой в Средиземном море, бандиты, необитаемый остров и красивая девушка… Зря я, наверное, позавчера смотрел телевизор до двух ночи. Лучше бы отоспался… Правда, фильмы были про инопланетных чудовищ, а не про подводный флот или приключения в океане.

Жалко было Прохоровича. Теперь калекой точно останется. Нога никуда не годится… Можно такую ногу вылечить, или нет? Разве что если хирурги постараются. А бригадир все не возвращался.

На-гора поднимались в мрачном настроении. Даже яркое солнце и чистое небо не радовали. «Что ты знаешь о солнце, если в шахте ты не был»… Это песня про нас. После черноты километровых глубин даже серое дождливое небо покажется прекрасным!

Когда мы вышли из бани, в холле административно-бытового комплекса увидели бригадира. Был он в костюме, что не очень удивительно — марку Виктор Анатольевич держит — и в галстуке. Вот это уже что-то из ряда вон выходящее. Не любил бригадир галстуки и одевал их только в редких случаях.

— Что с Прохоровичем, Анатольевич? — посыпались возгласы ребят. — Живой? Что доктора говорят?

— В больницу увезли, — как-то чересчур мрачно ответил бригадир. — Был уже и в больнице… Разговаривал с врачом… К директору ходил.

Если надо, для ребят Виктор Анатольевич все сделает. Вот и сейчас оседлал свою старенькую шестерку и понесся в районную больницу следом за «скорой». Уж каких сил ему это стоило! Анатольевич может уголь добывать, ворочать лопатой две смены подряд, крепь ремонтировать десять часов кряду, а просить у кого-то что угодно — не для него. Но в городе он личность известная. Передовик. Лучший бригадир. На День шахтера парадный костюм оденет — вся грудь в орденах. Еще по прежним временам его знают, когда труд шахтерский не так, как сейчас ценился. И отказывают редко…

— Зачем к директору ходил? — поинтересовался Пешков. — Доктора круглую сумму заломили?

— Нет, не то, чтобы совсем круглую… Там хирург попался очень приличный. Видит, что мы не из воротил, за восстановление ноги попросил двадцать пять тысяч. Не для себя — арматура импортная столько стоит. Кости-то размолоты все. А стальные крепления, чтобы срасталось все хорошо, почти на тысячу долларов затягивают. Ну, может, и не двадцать пять тысяч арматура стоит, но почти столько… Должен же доктор что-то за труд получить?

— Должен, должен. Без этого они пальцем не шевельнут, — согласился Пешков. — И что директор? Дал деньги?

— Где там, — горько усмехнулся бригадир. — И слушать меня не стал. В ближайшие две недели денег на шахте нет и не предвидится. А за две недели у Прохоровича гангрена начнется, ногу ампутируют.

— Сволочи, — без всякого энтузиазма заметил Миша Клецкин. — Когда надо человеку, и то денег не дадут. Прохоровичу шахта, наверное, больше двадцати пяти тонн должна?

— Да, пожалуй, — согласился бригадир. С марта месяца сколько прошло? Весна вся, лето… Сейчас — сентябрь. Даже по пять тысяч в месяц брать — заработал дед себе на операцию, на здоровую ногу. Но директор не дает. Им надо главного инженера в Австралию послать, на стажировку.

— Сволочи! — закричал вдруг в голос Пешков, мало заботясь, что его кто-то услышит. — Пусть объединение деньги выделит!

— Так объединение деньги и выделяет. Главному, — пояснил бригадир. — У него уже и загранпаспорт оформлен, и билеты куплены. На шахте денег нет. Для поездки они целевой кредит в банке взяли. И пока по нему не расплатимся, банк больше денег не даст. А в Австралию надо обязательно съездить. Чтобы главный наш на кенгурей посмотрел.

Бригадир смачно сплюнул на только что вымытый кафельный пол АБК[10] шахты, чего никогда прежде себе не позволял.

— Кенгуров, — зачем-то поправил бригадира Клецкин.

— Сам знаю, что кенгуров! — рявкнул бригадир. — И прочих лемуров! В общем, считайте, если денег не будет — инвалид Прохорович.

— Давайте, может, скинемся? — предложил молчаливый Егоров. — Каждый рублей по пятьсот… Хотя у меня пятисот рублей нет. В буфете что возьму в счет зарплаты, тем семью и кормлю.

— У кого здесь деньги есть? — фыркнул бригадир. — Ну, я пару тысяч могу дать. Пенсию вовремя получаю. Да только Прохоровича это не спасет. А директор прямо говорит — и не просите. Из-за Прохоровича показатели упали. Он — нарушитель техники безопасности и трудовой дисциплины…

— Как это, не просите? — вмешался, наконец, и я. — Давайте сидячую забастовку у дверей директорского кабинета устроим! У него в сейфе тысяч пятьдесят лежит! Вон, машины двух барыг на стоянке стоят. Не с пустыми же руками они приехали? За углем, понятное дело!

Бригадир фыркнул.

— Ты, Никита, пойми — директор нам свои деньги давать не будет. Не нужны мы ему. И по закону он прав. Доктор тоже по закону обязан все бесплатно сделать. Да только по закону Прохорович без ноги останется… Наложит доктор гипс, и все, а гипс тут не поможет. Жизнь сегодня такая! Проклятая жизнь!

— Давайте, и правда, сядем! — поддержал меня Пешков. — Пусть хоть половину директор даст. Какие-то сбережения у Прохоровича должны быть…

— Сын у него без работы и дочь учительница, внуков трое, — вздохнул бригадир. — Вряд ли сбережения есть. Просить — просите, если надеетесь на что-то… И я с вами посижу…

Гурьбой повалили к директорскому кабинету. Испуганная секретарша выскочила нам навстречу.

— Что случилось? Зачем все идете? Куда?

— К директору, — буркнул Пешков.

— Прием в понедельник. После обеда. Записывайтесь.

— Нам срочно, — заявил я.

— У директора посетители. Потом — совещание.

— А мы сядем, и никуда не уйдем, — подал голос Клецкин откуда-то из-за спин товарищей.

— Как это вы сядете? Как это вы сядете? — задыхаясь от возмущения, запричитала секретарша. — Вы не можете сесть! Я милицию вызову!

— Мы порядок не нарушаем, — заявил помрачневший Пешкин.

— Вы ко мне пристаете! Пьяные! — заорала секретарша. — К директору нельзя! Поняли?! Мужичье!

— Да, мы мужики, — тихо согласился кто-то сзади. — Не то, что наш директор.

— Я вызываю охрану! — еще раз взвизгнула секретарша. — По-хорошему идите! На прием записывайтесь!

— Пойдемте, ребята, так мы ничего не выстоим, — предложил Петрович.

— Не здесь сядем — на выходе, — предложил Пешков. — Чтобы эта овца не верещала. Как директор домой поедет, поговорим с ним.

Пошли к выходу, хотя уже было ясно, что толку не будет. Если делаешь, делай до конца. Остановился, не выполнил то, что планировал — уже проиграл.

Часа полтора сидели. Кто-то курил, кто-то оглядывался по сторонам. Курить многие сейчас бросили — дорого.

Подъехал милицейский «газик» с мигалкой. Оттуда лениво вышли три милиционера. Связываться с нами они не хотели. Помнили прежние забастовки, когда ощетинившаяся толпа работяг могла порвать любого, кто скажет хоть слово против. Но все равно чувствовали себя хозяевами положения.

— Расходитесь, мужики, — предложил молодой лейтенант. — Чего вы тут собрались?

— А что, нельзя, что ли? — спросил Пешков.

— Пока порядок не нарушаете — можно. Будете нарушать — заберем. ОМОН вызовем — и в обезьянник. Директор ваш попросил разъяснительную работу провести…

Молодой лейтенант зря произнес последнюю фразу. Слишком многое она нам сказала. Выходит, знает Кандыбин о том, что мы здесь сидим. Знает, и боится из кабинета выйти… Бригада возмущенно загудела.

— Эй, что вы, что вы? — испугался лейтенант. — Давайте по-хорошему, мужики! Вы никого не трогаете, вас никто не трогает… Идите по домам. Не доводите до греха! Уволят вас еще…

— Кто на наше место пойдет? — спросил Анатолий Федорович, пожилой шахтер, почти того же возраста, что и Прохорович. — Ты, что ли? Нас он выгонит, других в шахту не загонит…

— Ну, у нас тоже работа не сахар, — отозвался немолодой сержант.

— Что ж ты тогда в шахту не идешь? — спросил Пешков. — У нас в бригаде места есть. И платят больше, чем у вас. Правда, левых доходов нет. Разве что в карманах угля вынесешь. Да и то, директорские холуи ловят…

Сержант нахмурился, но смолчал.

— Расходитесь, ребята, — подытожил лейтенант. — Ничего вы здесь не выстоите…

И тут на пороге появился директор. Не знаю, как получилось, но я оказался к нему ближе всего. И подошел почти первый. Меня опередила только какая-то разряженная, вся увешанная золотом дамочка, которая резко обошла нашу группу и пробилась к директору раньше всех.

— У нас важный вопрос, женщина, — сказал я, подумав почему-то, что она тоже просительница. — Не лезьте к директору первой, мы здесь уже три часа стоим!

— Да ты что, не узнал меня? — спросила дамочка.

— Не узнал, — ответил я. — А что? Должен?

— Я жена твоего директора! И нам домой пора. Посторонитесь.

— Ишь ты, царица Тамара, — фыркнул Пешков.

— Я бы попросил! — сразу окрысился в его сторону Кандыбин. — Мне с вами разговаривать не о чем! С Виктором Анатольевичем мы уже все решили!

— Нет, стой! — приказал я и схватил директора за рукав. — Ничего вы не решили!

Такая злость во мне вскипела на него — словами не передать. Да за кого он нас принимает? Зажравшийся негодяй, вор! Такие, как он, поставили простых шахтеров на колени. Сосут соки из страны, продают все, что можно. Набивают карманы, когда люди голодают.

— Ты что себе позволяешь, хам? — закричала женушка директора.

И огрела меня зонтиком по голове. Не больно, но обидно. Не знаю уж, зачем ей в такую погоду был зонтик. Дорогой, японский, цветастый… Дождь, вроде бы, не собирался.

Конечно, поднять руку на женщину я не мог. Но позволять лупить меня зонтиком по голове, да еще и обзывать хамом — тоже. Я всего лишь перехватил зонтик, когда она собиралась стукнуть меня еще раз, и отшвырнул его в сторону.

Ребята испуганно притихли. А жена директора заверещала:

— Милиция! Помогите! На мужа бандиты напали! Меня избивают!

Тут же двое стражей порядка рванулись ко мне. Один ударил дубинкой по руке, другой — по спине. Больше никуда достать не мог. Дубинкой было уже больно — не то, что зонтиком.

— Как вы смеете поднимать руку на офицера?

Вопрос вырвался у меня как-то сам собой. А Пешков прошептал:

— И надо же было Никите сейчас выпить! Теперь пятнадцатью сутками не отделается…

А я вспомнил, что и в самом деле вовсе не офицер, закончил срочную в звании ефрейтора, и больше повышений по службе с тех пор не имел. Тем временем мент ударил еще раз — по голове. Перед глазами поплыли круги.

— Что вы его бьете? — заорал Виктор Анатольевич. — Он порядок не нарушает! Не сопротивляется!

— Он на жену директора напал, — сказал лейтенант. Голос его я слышал, словно издалека. — Зонт испортил. Пусть руки не распускает!

— Хам! Он пытался меня убить! И мужа моего тоже! Если бы я не заслонила его собой, он бы его ударил заточкой!

С чего она взяла, что у меня заточка? Почему именно заточка?

Милиционеры не стали больше меня бить — еще успеют — скрутили руки за спиной и затолкали в «воронок». В обезьянник. Никого там больше не было, и я опустился на пол: дубинкой приложили крепко, на ногах не устоишь. Сесть на скамейку мне почему-то не пришло в голову.

Ребята что-то кричали, но «воронок» сорвался с места и покатился прочь. Директор, надо полагать, тоже успел сесть в машину — вряд ли менты оставили бы его без охраны.

Приехали в отделение, меня выволокли из машины, потащили в подвал, пнули напоследок, вталкивая в камеру. Хлопнула железная дверь, и я оказался в полутемном помещении. Окошко наверху маленькое, зарешеченное. Лавка у стены. На ней — какой-то обросший, неопрятно одетый мужик.

Похоже, он обрадовался нежданной компании. Как только дверь захлопнулась, подошел, посмотрел в лицо, хмыкнул.

— Работяга?

— Вроде того, — вяло ответил я.

— Ну и я тоже, — отозвался он. — Работаю, металлолом собираю… Ты садись, садись — в ногах правды нет…

Я присел, мужик тотчас пристроился рядом.

— За что взяли? — поинтересовался он.

— Да ни за что…

— Это ясно. А шьют чего?

— Вроде как я на жену директора напал.

— И зачем? Сумку отобрать хотел или цепочку сорвать? Или того хуже? Домогался?

— Цепочки у нее, конечно, завидные… Но мне чужого не надо. Я ей всего-то не дал себя зонтиком по голове лупить.

— Ну, энто ты зря, конечно, — крякнул мужичок. — Если директорская жена — она в своем праве. Хочет — зонтиком тебя бить будет, захочет — туфлю снимет и туфлей. Бабы — они такие. Особенно, директорские жены. И что ты ей воли не дал — за это с тебя строжайше взыщется…

Покопавшись в чалой бороденке, он извлек оттуда куриное перышко, внимательно осмотрел его и бросил на бетонный пол.

— Тебя за что взяли? За металлолом? С дачи, небось, у кого-то железки уворовал? — спросил я сокамерника, не желая показаться невежливым.

— На елку мочился. Прямо в центре города. Напротив мэрии, — объяснил мужик. — Меня Федей зовут, кстати.

— Никита, — машинально ответил я.

— А тут и менты появились, — продолжил тему Федя. — Дубинкой по башке, понятное дело, и не в вытрезвиловку повезли, а сюда. Хулиганство, значит, шить будут. Оскорбление власти, может быть. Елка та — прямо напротив кабинета мэра. План у ментов не выполняется — так я думаю. Вот и метут всех подряд.

— Разве тут есть план? — спросил я. — Мне всегда казалось, чем меньше, тем лучше…

— Э, план везде есть, — ответил Федя. — Это я тебе скажу, как бывший токарь-многостаночник. План — великая сила.

— А ты на елку как… В знак протеста?

— Отлить захотелось. Туалета нигде в городе нет — сам знаешь. Ну, в подъезде нехорошо нужду справлять — людей обижать. Морду набить, опять же, могут, если поймают. Я так подумал, что елке вреда не будет… А прохожим какое до меня дело?

— Прохожим до всего есть дело. Всегда найдется сволочь, которая тебя заложит.

— Ну, заложил-то меня охранник, который мэрию охраняет. Так я думаю. Здоровый лоб, заняться ему нечем. Но сам, видишь, не подошел — наряд вызвал.

— Может, и так. А может, и из простых какой-то доброжелатель. Мы с мужиками и «банку» нормально распить после смены не можем. Менты караулят возле кустов, старухи цепляются, что под их окнами пьяные орут, — сообщил я. — Хотя мы и не орем никогда…

— Ага, — кивнул Федя. — Закурить не найдется?

— Не курю, — ответил я.

— Больной?

— Да глупо это — курить.

— Ясно, — ответил бомж. — Здоровый образ жизни. И денег нет. Тогда поспи, конечно. Пока можно.

С этими словами он улегся на лавку и вытянул ноги. Борода Феди стала торчком, руки он сложил на животе.

— Что, потом спать нельзя будет?

— Ночью алкашей привозить начнут, шантрапу всякую. Буянить будут, бузить, орать. Проституток звать.

— Каких проституток? — опешил я.

— Из соседней камеры.

— И они что же — могут прийти?

— Прийти они не могут, но звать их будут. А те еще и кокетничать начнут. Тут по ночам такой гвалт стоит — только держись!

Поспать, однако, мне не удалось. Только я прилег, пришел хмурый сержант.

— Разлеглись тут, бандиты, — проворчал он. — Латышев, на допрос!

— Уже? — изумился Федя. — Он что же, убил кого-то?

— Не твое дело, — ответил мрачный милиционер. — Пошевеливайся, Латышев!

Я поднялся.

— Руки за спину! Вперед.

Что ж, фильмы я смотрел, как ходят арестанты, знал. Дело нехитрое. Сложил руки за спиной. Сержант быстро защелкнул наручники. Вот сволочь! Чтобы все видели, что я бандит. Можно подумать, отсюда убежать можно… Пошел в наручниках, куда деваться. Сержант топал следом.

Поднялись из подвала на второй этаж. Там милиционер втолкнул меня в маленькую комнату. За небольшим столиком с настольной лампой сидел худой мужчина в темном, почти черном костюме, с синим галстуком, на котором красовалась золотая заколка в форме двуглавого орла. Следователь, надо полагать…

Я аккуратно присел на стул. Наручники с меня не сняли, и просить сделать это я не стал. Порядок — значит, порядок.

— Ага, Латышев, — заявил следователь. — Что ж тебя так задержали — без оружия, боеприпасов? Недоработка…

— Да откуда у меня оружие? — изумился я.

— Конечно, с собой ты его не носишь. Хитрый. Да мы еще хитрее. В квартире твоей нашли пистолет «ТТ», со следами пороховых газов в стволе, девять патронов к нему, гранату РГД-5, взрывчатки пластиковой шестьдесят граммов и героина восемь с половиной граммов. Найдено все в присутствии понятых. После получения ордера на обыск. Еще что-то выдать хочешь? На даче, может, что зарыто, или у тещи, допустим, спрятано? Через добровольное признание тебе послабление выйдет.

— Быть такого не может! Я пистолета в руках никогда не держал! А дачи у меня не было никогда. Как и тещи!

Слетело с языка… Сорвался. Сообразил-то почти сразу, что и взрывчатку, и наркотики, и пистолет подбросили. Не сами менты, так директорские холуи.

— Быть не может? — усмехнулся следователь. — Еще как может… Заявление с повинной напишешь? Что покушение на директора готовил, на жену его нападал, застрелить их собирался? Или взорвать? По причине личной неприязни…

— Зачем это?

— Покушение на убийство — все-таки не терроризм, — объяснил мне следователь. — Времена-то нынче неспокойные, Латышев. С таким арсеналом, как у тебя, можно и пожизненное схлопотать. А так — подумаешь, собрался директора застрелить. Не застрелил же. Лет пять всего дадут, ты ведь молодой еще…

Конечно, еще вчера вечером ни пистолета, ни патронов у меня дома не было. Подбросили, получили санкцию на обыск, пригласили понятых и нашли. Дело ясное. Рассказывали ребята, как таким образом взятки с предпринимателей вымогают, как бомжей подставляют, чтобы показатели милицейские поднять. Но чтобы вот так, на простого работягу наехали… Не иначе, сильно испугался наш директор. Приплатил начальнику милиции, или следователю… Ну, я не знаю, кому и как он может приплатить. Важно то, что в оборот меня взяли по его наводке.

— Вы кто будете? — спросил я следователя после небольшой паузы, которую он старательно выдерживал.

— Подполковник Марьин, — ответил тот. — А ты жаловаться собираешься?

— Да на что же жаловаться? — вздохнул я. — Все по закону. Но вы ведь офицер. Знаете же, что я невиновен.

В глазах Марьина зажглись нехорошие огоньки.

— Честью офицерской меня попрекаешь? Может, еще и о человеколюбии поговорим?

Я вздохнул. Нет, разговаривать с такими о человеколюбии — дело бесполезное.

— Так вот, людей я не люблю, — заявил подполковник. — Человек, по-моему, вещь слишком несовершенная. Любовь к человеку лишила бы меня жизни.

— Это как? — не понял я. — Хотите сказать, что, если меня не посадите, вам конец придет?

— Оскверняться я не хочу, — фыркнул полковник. — Человек — это грязный поток. Нужно быть морем, чтобы возможно было принять в себя грязный поток и не сделаться нечистым.

Ну не везет мне все же… Если на работу устроился — всегда в бригаде найдется какой-нибудь умник, который станет о смысле жизни рассуждать. С девушкой познакомишься — и она с какими-то идеями — то стихи пишет, то книжки заумные читает, а нет — так дура дурой… И сейчас — первый раз серьезно в ментовку загремел, а следователь тоже с какими-то выкрутасами. Несет ахинею. Намекает, что ли? Только мне его намеков не понять…

— Жизнь — кладезь радости, — продолжил между тем подполковник, — но там, где пьет также чернь, все колодцы отравлены. Покайся, Латышев! Прими свою меру страданий и ступай!

— Не в чем мне каяться, — покачал головой я. — Отпустили бы вы меня, товарищ Марьин.

— Я тебе не товарищ, — обиделся следователь. — Не хочешь по-хорошему — будет по-плохому… Отвечай на вопросы! Женат?

Я вздохнул.

— Вы же у меня в квартире были, видели, как живу. Не женат.

— А что так? По идейным соображениям?

Подполковник посмотрел на меня с интересом. Я, видно, покраснел — ушам стало тепло. На что это он намекает?

— Какие идейные соображения? Денег нет жениться… Разве что дружу с девушками…

Марьин громогласно расхохотался.

— Дружишь? Я-то думал, ты постиг, что женщина еще неспособна к дружбе: женщины все еще суть кошки и птицы. Или, в лучшем случае, коровы…

Слушать подполковника становилось все тяжелее. Боюсь, я просто перестал его понимать. Правда, мне смутно казалось, что Марьин говорит то, о чем я когда-то слышал. Но это раздражало еще сильнее.

— Оставили бы вы меня в покое, — попросил я. — Знаете ведь, что не трогал я вашего директора. И покушение на него не готовил. Только-то и закрылся от зонтика, которым меня его жена дубасила.

— Выходит, жена директора на тебя напала? Ты-то чем ей повредил?

— Мы мужа ее ждали…

— Стало быть, готовили покушение. А она распознала ваши планы. Проницательная женщина!

— Да нет, придавило одного нашего шахтера. В больнице деньги потребовали. Мы попросить решили. Но тут она первая к директору полезла…

Следователь хлопнул ладонью по столу.

— Врешь! Не может такого быть, чтоб в наших больницах деньги брали! Это взятка. На прямое нарушение клятвы Гиппократа ни один уважающий себя врач не пойдет. Вы, значит, не просто так на директора покушались, не из хулиганских побуждений, а грабеж затевали! Да, тут статья тяжелее выйдет…

— Мы хотели из кассы взаимопомощи попросить.

— Так ей профсоюз ведает. Зачем вы к директору обращались? Отвечай быстро, не задумываясь!

— Наш профсоюзный лидер без указания директора и шагу не ступит, крыса канцелярская.

— Ага, ага, — вздохнул подполковник. — Стало быть, и профсоюзами ты недоволен. Склочная, психопатическая личность. Анархист.

Я промолчал. Следователь тоже посидел немного спокойно и, когда я уже почти расслабился и не ожидал этого, проревел так громко, что я едва не подпрыгнул:

— Так, значит, признание писать не будешь?

— Не буду. Нечего мне писать.

— Ну, берегись! Возомнил себя высшим существом! В то время как ты — всего лишь одна из юрких обезьян, что перелезают друг через друга и сбрасывают, таким образом, друг друга в тину и грязь!

— Это вы хотите сбросить меня в грязь, — заявил я сумасшедшему милиционеру.

— Вот ты как запел!

Следователь хлопнул ладонью по внушительной черной кнопке на столе, и в кабинет ворвались три молодца — словно бы давно ждали этого момента. Двое в гражданском, один — в форме. Тот, что в форме, словно походя смахнул меня со стула на пол. Я больно приложился плечом и не успел порадоваться, что удачно поднял голову, как другой молодой человек врезал мне ногой по ребрам. Видно, он боялся повредить носки остроносых туфлей, поэтому бил аккуратно. Но получилось все равно довольно больно. А вот одетый в форму и ботинки имел соответствующие, тяжелые. Приложил меня по бедру так, что сомневаться не приходилось — синяк останется внушительный.

— По морде не бейте, — приказал подполковник. — Адвоката мы к нему, конечно, не пустим, но вдруг им прокурор заинтересуется? А он уже с уликами на лице. Наш прокурор давно на меня компромат ищет.

После предупреждения следователя молодые люди пинали меня совсем уж вяло. Но это один раз — ничего. А когда пинают постоянно, сила ударов уже значения не имеет. Я все-таки не железный человек и не стойкий подпольщик — что бы там ни молол этот шизанутый следователь.

«Поскорей бы уж все закончилось», — подумал я.

И молодые люди вдруг оставили меня, отступили к стене, сели на продавленные мягкие стулья. А следователь словно переоделся — хотя, уверен, не успел бы он этого сделать за две минуты! Исчезла золотая булавка с галстука. Да и сам галстук пропал — был теперь Марьин в полувоенном темно-зеленом френче, в золотом пенсне.

— Мы будем тебя судить, — заявил он. — И расстреляем. Точнее, сначала, конечно, надо, чтобы тебя осудил трибунал. Но потом мы тебя все равно расстреляем.

Я сел на полу. Молодые люди смотрели сурово.

— Что там и говорить, — произнес тот, что был в форме. — К стенке его! Собаке — собачья смерть!

Двое других согласно кивнули.

— Так, увести его! — приказал Марьин. — В подвал, я так думаю. Рассвета ждать не будем.

«Что за чушь?» — думал я. — «Сейчас же так не делают… Надо хоть какой-то повод… Ну, повод у них есть… А как объяснят?»

— И не расстрелять. Повесить, — приказал подполковник. — Как бешеную собаку! Скажем — сам повесился. Не вынес гнета улик и мук совести.

Теперь дело принимало очень нехороший оборот! Слышал я о таких делах. Убьют человека, а потом как самоубийство представят. Или труп на улицу выкинут, а потом еще на какого-нибудь бедолагу повесят.

Молодые люди вскочили, потащили меня к выходу. Я слабо упирался, но толку от этого было мало.

И страшила меня вовсе не смерть. Ее я почему-то совершенно не боялся. Более того, в смерть как в прекращение существования, потерю всего и вся я не верил. Но путь мой лежал совершенно не в ту сторону, в какую хотелось мне. И это было настолько обидно… Гораздо хуже, чем невыплаченная вовремя зарплата, отобранная премия или две смены подряд вместо загулявшего любимчика начальника участка… Это отклонение от моих желаний, пренебрежение ими, то, что со мной обращаются, как с кем-то не заслуживающим внимания, можно было сравнить, наверное, с изменой любимой девушки. Или с крушением планов, вынашивавшихся много лет. Хотя и было-то всего — меня не воспринимали! Не хотели воспринимать, как человека. А ведь я, кажется, уже к этому привык!

— Не хочу! — заявил я. — Не хочу жить так!

Молодые люди замерли. Повисла тишина. Подполковник Марьин сообщил:

— Величайшие события — это не наши наиболее шумные, но наши наиболее тихие часы.

И тоже замолк. Глаза его остекленели.

А в коридоре, в метре над полом, показался мой старый знакомец Дип. Он махал крылышками и пульсировал разными оттенками зеленого цвета.

— Как ты на этого любителя Ницше нарвался, Латышев? — словно ни в чем не бывало, спросил гений, или чертенок — кем уж там был мой знакомец из другого времени и другого мира?

— Какого Ницше? — спросил я.

— Какого, какого… Много их, что ли? Фридриха Вильгельма! Поразительное невежество, — проворчал Дип. — Книжки надо больше читать. Ему все «Так говорил Заратустра» цитируют, провоцируют, можно сказать, а он и понять не может, что от него хотят. Вроде цитирующий сверхчеловек, а ты — так… Признал бы, что червь земляной — подполковник бы тебя и отпустил. Думаешь, в тюрьму посадили бы? Ну, разве что, лет на пять… А ты ведь этого и хотел. Простой, определенной жизни, без затей. Чтобы ответственности не было. Чтобы излишние знания не донимали. Ибо от многих знаний умножаются печали… Вроде, так лучше. Отдохнуть. Никогда не бывает лучше, Латышев! Потому что только знающий человек счастлив. Только любящий человек счастлив! Отсидеться в своей скорлупе еще никому не удавалось. И не удастся. Только любовь движет миры! Только любовь двигает время. Иначе, зачем оно все?

— Не знаю, — пожал плечами я.

— Не знаешь… А что ты знаешь? Что ты хочешь?

— Чтобы люди жили нормально. Чтобы Прохоровичу прооперировали ногу. Чтобы все у него было хорошо… Из-за этого сюда и попал.

— Нет! — горячо воскликнул Дип, расправив уши и став бордовым. — Сюда ты попал из-за несдержанности и неправильных желаний! Из-за непривычного, гипертрофированного самоуничижения, которое ты принял за смирение. Любое желание исполняется. Подсознательно ты захотел стать слабым и не слишком грамотным — и ты стал им. Затуманил свое сознание. Добился своего. И что? Любое желание исполняется. Но смирение — тотальное смирение — не лучший путь.

— Скажешь тоже — любое желание исполняется, — хмыкнул я. — Можно подумать, что Прохорович хотел, чтобы ему раздавило ногу!

— Откат… — пробормотал Дип, сворачивая ушки. — Ведь я тебе уже объяснял… Он не хотел, чтобы ему раздавило ногу. Так вышло. Потому что он хотел чего-то другого. Может быть — отдохнуть. Может — проверить любовь своих родственников. Может — преданность коллег. Проверить этот мир на справедливость, в конце концов! Но мир не справедлив и не несправедлив. Мир — это мы! И от нас зависит, каким он будет!

— А мои желания… Прежде мне не удавалось замораживать людей!

— Потому что ты жил в нормальном мире. Не смещался в удаленные области. Да и сейчас, когда ты вернулся ближе к центру, тебе слегка помог я.

— И я по-прежнему могу пожелать, чего угодно? Без ограничений?

— Ограничений нет только внутри твоей монады. В твоем личном аду. Ты можешь воздействовать на среду моего обитания, ты можешь изменить людей вокруг себя и вокруг меня, которые суть только тени, но ты не сможешь ничего сделать мне. Ибо я — самостоятельная личность, а не проекция. И ты можешь отнять у меня все — кроме меня. А я могу отнять все у тебя. Но такого никогда не будет. Потому что желающий отнимать, а не давать, выпадает из времени. Оказывается наедине с собой. Миром движет любовь! Только она выше времени.

— Почему именно любовь?

— Да потому, что любовь — мера взаимоотношений между монадами. Любовь есть тяга одной монады к другой. Возможность построить не замкнутый идеалистичный или монструозный мирок, а познать что-то вне себя. Обратиться к другим.

— Я хочу обратиться к другим, — вздохнул я. — Только меня никто не слушает.

— В этом-то и проблема, — вытянул губы трубочкой Дип. — Это — главная проблема. Но ты можешь попробовать! Я предлагаю тебе попробовать! Собственно, ты уже имел возможность обратиться напрямую к Марьину… Он настоящий. И понимает, кто ты такой. Но любитель Ницше — не лучший объект для первого эксперимента.

Молодые люди вдруг начали оттаивать. А Марьин очнулся раньше всех. Увидел Дипа, оскалился и спросил его:

— Что было бы с твоим счастьем, если бы у тебя не было тех, кому ты светишь?!

— Да, — кивнул Дип. — Ничего. Жаль, что ты не можешь этого понять. И Латышев-шахтер рано или поздно добился бы своего. Даже в этом мире, где ты вложил столько труда в возможность властвовать лично. Он стал бы предпринимателем, профсоюзным лидером, депутатом. Он превратился бы в твой кошмар. Только ему не хватило терпения. Да и ты убежал бы из этой плоскости гораздо раньше… Ваши пути пока не могут сойтись. Прощай, Марьин!

— Прощай, Дипломатор, — гордо вскинул голову Марьин. — Надеюсь не увидеть тебя еще много лет.

— Любое желание разумной личности — закон, — ответил Дип. — А здесь я не Дипломатор. В твоем мире я — Адвокатор. И помни: даже залучив сюда кого-то, раскинув паутину зла, ты не сможешь его удержать. Найдутся те, кто выручит заблудшую монаду. А не найдутся — недолго она будет в твоей власти… Потому что мир устроен справедливо, Марьин! Это — лучший из миров!

— Где все убивают друг друга! Где юркие обезьяны лезут наверх, спихивая друг друга в грязь!

— Ты повторяешься, — наморщив большой нос, заметил Дипломатор.

— Как и ты! Убить человека легко! Нажмешь на курок — и нет человека. Пробовал когда-нибудь? Нет человека — нет проблемы. Главное — не задумываться над этим. Понимаешь? Не задумываться! Не ставить себя на место жертвы. Ты — это ты. А жертва — она и есть жертва.

— Нет жертвы, — твердо, чересчур спокойно ответил Дипломатор. — Никто не пойдет на заклание добровольно. Жертву ты всего лишь воображаешь. И, вообразив, ставишь себя на ее место, играешь ее роль. И все мучения, что ты придумал, возвращаются тебе сторицей. Поэтому думай, когда что-то делаешь. Время устроено так, что назад ничего не воротишь. Дважды в одну реку не войдешь. Изменить себя и мир можно, но собственную память не сотрешь…

— Будь ты проклят! — закричал подполковник. Лицо его посерело. — Будь проклят!

— Проклиная меня, ты, прежде всего, проклинаешь себя, — заявил Дипломатор. — Прощай, ненавистник. Я не держу на тебя зла.

Мы словно бы растворились в воздухе, впитались в стены, растеклись по подвалу лучами света. Потому что мы никуда не ушли, но и не остались на месте. Наше состояние изменилось. Мы стали другими.