Высокие тополя

ЛИШНИЙ ЗАЕЗД

Километр за километром тянется бесконечно по сибирской тайге узенький, ухабистый, ни к черту не годный тракт. Яков вовсю гонит свой старый, обшарпанный грузовичок, свыкаясь с ним. Он только третьего дня принял его от шофера, из-за болезни перебравшегося на более легкую работу.

Все еще хмурится, злится Яков, вспоминая вчерашний разговор с директором лесозавода Запесочным.

Он вызвал его под вечер. Заводик очень маленький, как промысловая артель, и здесь директор сам часто отдает команды шоферам.

Запесочный никогда не ругается, не выходит из себя, но от его голоса отдает таким холодом, что Яков, попадая в директорский кабинет, чувствует себя скованно и старается побыстрее оттуда уйти.

— Поедете в город за оборудованием, — сказал Запесочный, глядя на зеленое сукно письменного стола. — Выезжайте завтра в пять утра. К ночи вернетесь.

Ничего себе график! До города полтораста километров. А дорога?.. Разве это дорога? Ухабы, ямы, бесконечные повороты, речушки с жалкими мостиками, болотины, где навалены жерди, всякий раз утопающие под тяжестью проходящих машин. Это где-нибудь возле Москвы шутя одолеешь полтыщи километров, но не здесь. Правда, Яков гоняет сломя голову и дорожные невзгоды переносит с бесшабашной легкостью. Он за день проскочит туда и обратно. Но все же — разве можно давать такое задание?

— Вопросов нет?

Лицо Запесочного суховатое, холодно поблескивают роговые очки, сквозь которые никак не разглядишь цвета его глаз.

Зря, пожалуй, пошел Яков на этот завод. На прежней работе начальство попроще и нагрузка не так велика. Вот только окладишко мизерный, из-за этого и уволился. Однако не надо думать, что Яков шибко гонится за деньгой. Петька, дружок, звал его к себе в бригаду слесарей. Соблазнял: «Отбухаю семь часиков — и руки в брюки, нос в карман и хожу, как атаман, а заработок, между прочим, вдвое больше, чем у тебя». Не пошел Яков.

Любит он ездить. Еще в детстве волновали его сладко-грустные гудки пароходов, бойкое бибиканье автомашин, они напоминали ему о далеких, неведомых, чудных краях. И всегда хотелось Якову ездить. Оттого и шофером стал. Оттого и на другую работу не переходит. Когда страшно устанет, измерзнет, измается, ругает он свою шоферскую профессию и клянется бросить ее к черту. Но проходит время, и неспокойная душа Яшкина опять требует бесконечных дорог, дикой тайги, дождей, пурги, новых людей. И опять весело, лихо ему. Любит Яков закусывать в сельских чайных, где дешевизна, все просто и домовито, где можно рассесться как вздумается и похохатывать во все горло. И если дело не торопит, ехать не торопится, потому что все равно его дома никто не ждет.

Якову двадцать пять лет. Он не женат. В поселке слывет за работягу, ухаря, пустомелю и добряка.

…Вдали показались темные деревянные избы, ветряк, жалкая церквенка без колокольни — село. До города оставалось ровно шестьдесят километров. Яков не завтракал, со сна только квасу попил, и сейчас ему хотелось есть. Чайная оказалась закрытой — завтрак закончился, а обед еще не начался. Постучал в дверь, сказал сердито:

— Откройте.

Из-за дверей отозвались еще более сердито:

— Погрохочи-ка, погрохочи, вызову вот сейчас кого надо.

На дверях магазина висел огромный замчище. Яков подумал: у каждого замка, как и у человека, свой вид. Есть замки строго деловые, подобранные; есть светленькие, насмешливые — открой-ка меня попробуй, шиш возьмешь; есть легкомысленные, манящие — пошевели, пошевели гвоздичком или палочкой — весь раскроюсь. Больше всего он не любил вот такие — мрачные замки, один из которых сторожил сейчас вход в магазин.

Яков заехал к дружку, у него в каждой деревне дружки-приятели, но тот, как сказали соседи, косил сено, и на двери висел насмешливый замок — не повезет, так не повезет.

Ему все же удалось купить помидоров. Вынув засохшую краюху хлеба, он сердито ел в кабине, когда подошла к нему девушка с сумочкой. Просунула голову в открытую кабину.

— Вы не из Антипино?

Яков громко жевал, не отвечая.

— Немой, что ли?

— Спрячь голову, а то закрою дверцу и останешься без головы.

Он сказал это грубо и насмешливо, но она не обиделась.

— Послушайте, довезите меня, пожалуйста, до Антипино. А? — Голос у нее был жалкий, просительный.

— Я до города.

— У меня мама очень больная. Утром телеграмму получила. Вот… — Она сунула Якову какую-то бумажку. — Я из Хлызовки. Сперва на грузовике ехала до парома, а потом пешком. Здесь уже часа четыре жду.

На него умоляюще смотрели синие с длинными ресницами глаза.

— У меня срочное задание.

— Я хорошо заплачу́, вы не беспокойтесь. Сейчас достану.

Она стала рыться в сумочке, и Яков видел сейчас только ее пышноволосый затылок.

— А я человек небеспокойный.

Девушка протягивала деньги.

— Халтурой не занимаемся, гражданка.

— Вы человек или не человек?

— Ну-ну, давай дальше, — мрачно произнес Яков и подумал:

«Красивая. Славные все же девки попадаются в деревнях».

— А если человек, то должны сочувствовать.

— Это дело такое. Если я буду всех развозить, кто куда пожелает, то домой никогда не вернусь. Пойди, постой у той вон дороги, кто-нибудь да поедет.

— Я же говорю, что без толку простояла часа четыре. — Помолчала и добавила: — До туда только четырнадцать километров.

Она всхлипнула — и сейчас походила на девочку. «А красивая все же», — опять подумал Яков и неожиданно сказал:

— Ладно, залазь.

Когда они выехали за село и погнали в сторону Антипино по отвратительной проселочной дороге, на которой не было видно следов машин, а только — телег, Яков сказал:

— До тудов, между прочим, восемнадцать километров… — И спросил: — Звать как?

Ее звали Любой. Весной ей минул двадцать один год. Она заведовала сельской библиотекой. Любин отец давно умер, мать работала в колхозе и жила в своем доме совсем одна. К Любе не едет, дом не хочет бросать.

Дорога безлюдна. Грустное жнивье, перелески, копны сена, сороки на березах. Яков мурлычет себе под нос: будучи в хорошем настроении, он всегда что-нибудь мурлычет.

— Я тоже люблю петь песни, — сказала она.

— Ну, песня у меня только одна: Люба, Любушка, Любушка-голубушка…

— Веселитесь?

— Шоферу в наших местах иначе нельзя. Видали, как трясет да качает? Как в преисподней. Если не петь и не смеяться, смертная тоска берет и начинаешь подвывать наподобие волка.

Он шутил, а она не поняла этого и сочувственно вздохнула.

— Есть у меня приятель, тоже шофер. Он всегда мрачнее Ивана Грозного. И чтоб тоску согнать, в каждый рейс по четверти водки берет, веселье нагоняет. А зимой по ведру, зимой, говорит, меньше не получается.

Люба не видела лица шофера, а голос у Якова строгий, деловой, и поверила, но тут же поняв, что он валяет дурака, сердито фыркнула.

Яков покачал головой.

— Не верите? А на дорогах этих всякое случается. На той неделе дамочке одной печенку оторвало.

Он улыбался, поглядывая на нее.

Машина спустилась к речушке и затарахтела по шаткому бревенчатому мостику. Подскакивая на сидении, Люба испуганно прижалась плечом к Якову. Тот обнял ее, сказал:

— Со мной не бойсь!

Он понимал, что она рассердится. Но ему хотелось позлить ее — такой уж у него был характер.

Она отшатнулась, сбрасывая руку со своих плеч, и сказала:

— Не туда положили, на баранку руку положите. Уж лучше бы она сказала что-нибудь другое.

— Хо! Я могу вести машину даже ногами. — Яков засмеялся и погладил локоны девушки.

— Ты что? Ты видать потому и поехал? Как тебе не стыдно? А? Неужели тебе не стыдно?

Лицо ее потемнело, и глаза стали какие-то неприятно холодные. Не трогать бы ее. На него, однако, нашло озорство.

Он прижался к ней плечом. Люба отодвинулась к самой дверце, прошептав: «О, господи!»

Носком ботинка Яков слегка приподнял ее туфель.

— Стой, стой, тебе говорят! — крикнула она и торопливо открыла дверцу кабины: — Я пешком.

— Сдурела? — Он закрыл дверцу кабины и прибавил скорость: — Прыгни-ка, что от тебя останется? И пешком ни к чему. Я не такого сознания человек, чтоб везти да не довезти. Отродясь со мной такого позору не бывало. Так что сиди и держись за меня обеими ручками.

Он подмигнул Любе и, открыв кабину, с самым серьезным видом послал воздушный поцелуй двум молодым женщинам, ехавшим на телеге, чему те страшно удивились.

— На той неделе мой корешок Васька вез одну также вот. Машинешка у него вовсе старая, и дверцы не закрываются. Боялся Васька, чтоб девка из кабины не выпала, при тряске-то это как дважды два получится, и начал он ее рукой поддерживать. А она не поняла того, дура, да и прыг со всего ходу на землю. Растяжение костей получилось. Теперь у нее правая нога на полметра длиннее левой ноги. Представляешь?

Люба будто не слышала.

— А зимой у меня одна из машины прыгнула. На Варваринских болотах дело было. Пока лежала да приходила в себя, волки ей нос отгрызли. А какая красотка была!

Люба закрыла уши платком — «я не слушаю».

По дороге ехал человек в ходке.

— Я выйду, — сказала она. — Это знакомый, он меня довезет.

Яков делал вид, будто хочет остановить машину, но не может.

— Тормоза отказали, окаянная сила, теперь так и будем ездить, покудова горючее есть.

На окраине Антипино, немноголюдной деревеньки, все дома которой, как часто бывает в Сибири, располагались на одной-единственной длинной улице, Яков увидел старуху с ведрами и остановил машину.

— Никак ты, тетка Дуня?

— Кто таков? — старуха прищурилась, разглядывая. — Батюшки, ты Яков?!

— Я, — засиял шофер.

— Опять к нам, варнак пучеглазый?

— Опять.

— Заходи ко мне. Бражкой попотчую. Уж я так благодарила тогда тебя, так уж благодарила. По делам к нам тут?

— Женюсь, тетка Дуня. Вот невесту везу.

До Любы не сразу дошел смысл его фраз, а когда она, почернев от злости, вскочила, чтобы выйти из машины, Яков уже погнал грузовик, крича на ходу:

— Пока, тетка Дуня, навещу тебя уж после медового месяца.

— Вы считаете все это очень умным? — злым шепотом спросила она и подумала: «Чему радуется глупая старуха?»

У тетки Дуни были на то основательные причины. Весной Яков застрял здесь из-за распутицы. Ночевал у тетки Дуни, где мерз страшно, потому что избенка была старая, русская печь грела плохо, а очаг был неисправен. И вот как-то, выпив с горя, начал Яков ремонтировать очаг. Он ничего не смыслил в печном деле, и трезвый ни за что не взялся бы за такую мудреную работу. Утром проснулся со страшной головной болью, ничего не помня, что делал вчера. Бабка подбежала к нему:

— Греет ить.

— Чего греет?

— Да очаг-то, гляди, как греет. Здорово сробил. Мил ты человек! Вставай давай, блинцов спекла. Поешь горяченьких.

Пока жил Яков у бабки, курятник ей сладил, крылечко подремонтировал и еще кое-что сделал по мелочи.

…Он зашел с Любой в дом, стоявший в центре деревни. На самодельной деревянной кровати лежала старая женщина — лицо мертвенно темное, глаза потухшие, неподвижные, дышит с хрипом. Возле кровати сидела девушка в белом халате. Яков помрачнел, он не думал, что женщина так больна.

Люба заплакала, стала торопливо говорить что-то матери и девушке в халате. Яков вышел на улицу и курил возле машины. Настроение у него испортилось. Он сам поражался, как мог позволить себе такое — всю дорогу издевался над девчонкой. Был страшно недоволен собой. Злился, думая, что со своим дурацким характером выглядит перед людьми вовсе не таким, какой на самом деле.

Начали падать редкие крупные дождинки. Запахло влажной пылью. Небо в светлых веселых облаках, неоткуда крупному дождю взяться. А все же вдруг — сыпанет, не выбраться тогда из деревушки.

Яков отбросил папиросу и завел машину. На улицу вышла Люба.

— Ну как? — спросил Яков.

Люба недоверчиво глянула на него и буркнула:

— Врача надо.

Поглядела вдоль пустынной улицы и вдруг совсем другим, умоляющим голосом попросила:

— Послушайте, товарищ шофер. Съездимте, пожалуйста, на шпалозавод за врачом? А? Съездимте, пожалуйста.

— У нее же врач.

— Это фельдшерица. Ничего она, по-моему, не понимает.

Яков поглядел на небо и сказал, подумав:

— Извиняй, не могу. Директор с костями съест меня. И так надо спешить, а то на товарную запоздаю. Вызови колхозную машину через бригадира. Пойдем — помогу.

Люба махнула рукой — «не надо» и быстро пошла по улице, почти побежала, а Яков сидел в кабине и думал, что как-то неславно получается: девку вез — ничего, а вот доктора привезти не хочет… Он открыл дверцу, крикнул:

— Ладно… поехали. Семь бед — один ответ.

— Я договорюсь. Привезут врача.

Яков погнал машину обратно, со страхом посматривая, как чернеет от слабого дождя дорога. Только бы добраться до тракта, не застрять на этой чертовой, не предусмотренной графиком, дороге.

Хотелось сейчас Якову о чем-то добром думать. Ну, к примеру, как спасал он утопающих на студеной, в водоворотах, реке Ишанке, как отдавал последние деньжонки товарищам. Но почему-то вспоминалась все время тетка. Она грозилась костистым кулаком и говорила:

— Варнак ты, Яшка, ей-богу, варнак. Тока я тебя выношу.

А почему, спрашивается, варнак? Он всегда во всем помогает тетке, даже полы моет, и пельмени стряпает, ни одним дурным словом тетку не обозвал. Вся причина — в смешках. Тетка терпеть не может смешков.

И в детстве у него было так. Помнится, шел он вечером домой из школы. Видит: у ворот соседского дома сани стоят, оглоблями на запад. Яшка поворотил сани оглоблями на восток. Кто-то заметил, хоть и темнота была, и сообщил хозяину саней. Отодрали его так, что неделю на стул не садился.

Стало Якову вдруг до слез жаль себя. Люба тоже, видно, возненавидела его за смешки. Он, нахмуренный, — мохнатые брови почти закрыли глаза, — гнал и гнал грузовик по тракту. На товарный двор прибыл в конце рабочего дня. Когда, торопясь, оформил накладную на получение груза, из соседней комнаты позвали:

— Кто там Рожин? Есть Рожин? К телефону.

В трубке что-то гудело, потрескивало, заглушая шум, раздался сердитый голос Запесочного:

— Рожин? Я, признаться, уж не надеялся, что вы сегодня получите груз. Вас видели в деревне Антипино. Что вы там делали?

«Пропал», — с каким-то странным отчаянным равнодушием подумал Яков.

— Что вы там делали, я вас спрашиваю?!

Шутки ради Яков частенько привирал, а когда дело касалось серьезного, говорил только правду. Более того, он терпеть не мог «серьезных» вралей. Сейчас он, однако, немножко соврал, сказав, что девушка прождала на дороге целые сутки и сама была очень больна. Голос у Якова нетвердый, с фальшивинкой. Яков боялся, что директор заметит фальшивинку и скажет: «И плетешь же ты, парень». Но он не заметил.

— Что с матерью этой девушки?

— Лежит. Тяжелая очень. Врача хотели привезти со шпалозавода. Машину искали.

— Как это хотели? Ее не лечили, что ли?

— Не знаю. Я сразу уехал.

— Хм! А почему не привезли врача? Дочку привез, а врача не захотел. Глупей не придумаешь.

Действительно, глупей не придумаешь. Он ошибся в директоре, приняв Запесочного за бездушного формалиста. Ну… Запесочного он еще успеет узнать, а вот Люба так и будет думать, что Яшка — великий нахал, негодяй и ничего более.

А, впрочем, не все ли равно, что будет она думать о нем. Мало ли девок встречаешь по дорогам?

Эти мысли, однако, не утешили Якова, и было у него в тот вечер совсем пакостно на душе.