Высоких мыслей достоянье. Повесть о Михаиле Бестужеве

ВЫХОД НА АМУР

25 июня бестужевская эскадра подошла к Усть-Стрелке. Оморочка быстро неслась по темной ряби слившихся вод Шилки и Аргуни. Недаром монголы называют Амур Хара-Мурэн — Черная река. Бестужев попросил у Павла стакан. Тот подал его и начал откупоривать штоф с водкой.

— Да нет, — усмехнулся Бестужев, — воды амурской попробуем, — черпнув стаканом воды за бортом, он поднял его. — Ну, здравствуй, Амур-батюшка! Почти месяц маялись на Шилке, дай бог, чтоб на Амуре было легче! — и выпил воду…

На Усть-Стрелке Бестужев встретился с Паргачевским, давним знакомым по Селенгинску. Иван Евлампиевич увлекался восточными языками и в свое уже не первое плавание по Амуру отправился не столько из-за денег, сколько для изучения языков амурских племен. В это лето он подрядился открыть торговые лавки Зимина и Серебренникова в новых селениях на Амуре.

Подождав, когда причалили последние баржи, Бестужев направился к Паргачевскому, чтобы расспросить о дальнейшем пути. Тот посоветовал не пользоваться картами, а нанять лоцманов.

— Хорошо знают реку манегры[12] и охотно соглашаются проводить баржи. Вообще приамурцы относятся к русским очень радушно. Возвращаясь зимой по льду Амура, я убедился в этом. Останавливался в чумах гиляков и гольдов, в мазанках солонов и дауров. И везде мне отдавали лучшие места, угощали мясом, рыбой. Они говорят, что с русскими торговать гораздо лучше, выгоднее. Маньчжурские купцы буквально обирают их. И теперь приамурские племена целыми стойбищами начали принимать православие…

Паргачевский отплыл на своей лодке с гребцами на рассвете, а Бестужев тронулся в путь, выждав, когда солнце и ветер разгонят туманы. Прорываясь сквозь отроги Большого Хингана, Амур несся мощно, величаво.

Баржи шли по стремнине легко, быстро. Но к вечеру двадцать седьмого июня густой туман, выплыв из горных долин, перекрыл видимость. Глянув на карту, Бестужев понял, что они вышли к устью реки Урки, которая стала сносить баржи вправо, и приказал причалить к левому берегу.

За ужином он сказал, что именно здесь двести семь лет назад вышел на Амур Ерофей Хабаров, а Василий Поярков — на шесть лет раньше по Зее. Снизу донесся чей-то крик.

— Кто-то из наших, — забеспокоился Бестужев. — Может, помощь нужна?

— Сейчас уже поздно, — ответил Павел.

— А вдруг беда какая? Нет, надо съездить.

— Одного вас не пущу, мало ли что? — Павел взял штуцер, видавшее виды ружье.

— Не ждите нас, мы там заночуем, — сказал Бестужев.

— Если все будет хорошо, — мрачно пошутил Павел.

— А как мы узнаем, все ли в порядке? — спросил Чурин.

— Ххак-хак-хак! — вдруг рявкнул по-гураньи Павел.

— Ты что? — отшатнулся Чурин. — Ну чисто гуран!

— Это и будет знак, что все хорошо, — пояснил Павел. — И вы так же ответьте, когда услышите.

Сев в оморочку, Бестужев оттолкнулся от баржи. Несколькими взмахами весла Павел вывел лодку на стремнину. Бестужев попробовал достать дно веслом, но оно, уйдя с рукоятью под воду, не дошло до него. Павел перестал грести: течение несло и без того быстро. Вода журчала на перекатах, ветер шевелил листву, снося недавно появившихся комаров. Вскоре сквозь кусты на левом берегу замелькал огонь костра, послышались голоса. Бестужев бесшумно подрулил лодку к берегу.

— Гуран рядом ходит, — говорил кто-то, — вот бы подстрелить.

Бестужев и Павел вышли из лодки. Подойдя вплотную, Павел вдруг издал ужасный гураний крик. Те, кто стоял, упали на землю, а лежавшие вскочили на ноги. Но, увидев Бестужева с Павлом, успокоились.

— Господи, — перекрестился Пьянков, — да нешто так можно?

Павел, довольный переполохом, объяснил, что это условный знак.

Послышался ответный крик, поданный Чуриным.

— Во — откликаются! — улыбнулся Павел.

— Три баржи здесь, а где остальные? — спросил Бестужев.

— Прямо не знаю, то ли вперед ушли, то ли отстали, — ответил Пьянков.

— Как же так? Надо держаться вместе!

— Канаты рвутся, два якоря потеряли, — оправдывался Пьянков.

Тут от баржи к костру двинулся какой-то взъерошенный мужик. Прихрамывая на одну ногу, он шел с явной недоброй решимостью.

— А! Господин адмирал пожаловал! — сказал он, приблизившись, и неожиданно, как-то по-рысьи кинулся на Бестужева и схватил за грудки сильными жилистыми руками. — Да я тебя, офицерское отродье, щас при всех кончу!

Павел перехватил руки мужика, хотел вывернуть их, но Бестужев остановил:

— Погоди, Павел, дай поговорить.

Тот нехотя отпустил мужика — ничего себе разговор, — но остался рядом, готовый в любой момент прийти на помощь.

— Об чем говорить-то? — от мужика несло перегаром. — Каторжанин я! Такой, как ты, меня в Сибирь загнал!

— Брось дурить, Митрофан, — вмешался Пьянков. — Они ведь тоже на каторге были!

— Х-ха! Ты его каторгу с моей не равняй! Я вот десять лет в Акатуе отбухал!

— Смотри, Митрофан, — Бестужев показал свои запястья. Тот глянул и, увидев рубцы от кандалов, оторопело заморгал.

— В Акатуе друг мой погиб, Лунин…

— Лунин, говоришь? Дак я могилу ему копал…

— Могилу ему выкопали те, кто тебя мучил!

— Ты в сам-деле его друг?

— Ровно десять лет в Чите и Петровском Заводе с ним отбыл. А он ведь тоже офицер.

— Прости, адмирал, — опустив голову, сказал Митрофан.

— Слава богу, — обрадовался Пьянков. — Да садитесь вы…

— Слушай, Митрофан, а как умер Лунин? — спросил Бестужев.

— Темное дело. Наверняка пособили, живодеры. На вид ему за семьдесят было — беззубый, седой как лунь, а как вкопали крест, гляжу — ему всего пятьдесят восемь…

— Знаешь хоть, за что его сослали?

— Да письма, говорят, какие-то писал.

— Не какие-то, а против царя, да такие, что его во второй раз арестовали.

— Ничего про то мы не знали, но чувствовали — не простой он человек. Его и стражники не то что боялись, но как-то опасались. Глазищи были — глянет, как перед господом богом трепетали некоторые…

— Ладно, давайте ужинать, — Пьянков начал разливать уху.

— Вкусно, — одобрил Бестужев. — Кто ловит-то?

— Да он же, — кивнул на Митрофана Пьянков, — и такой мастак!

— Откуда родом? — спросил Бестужев.

— С Кубани, из Усть-Лабы.

— Как же сюда попал?

— Офицера одного чуть не прикончил, — буркнул Митрофан.

— Оттого ты и «уважаешь» их…

— Шибко лютый был, чуть что — в зубы. Не стерпел однажды, ответил ему. Скрутили, сквозь строй прогнали, еле жив остался…

— Будя прошлое ворошить, сказал Пьянков, — Спать надо.