Высоких мыслей достоянье. Повесть о Михаиле Бестужеве

БЯНКИНО. КАНДИНСКИЕ

В сумерках Бестужев плывет на лодочке вниз по Шилке Крутые скалы, как фантастические великаны, то и дело преграждают путь. Шорох льдин, журчание струй у камней время от времени покрываются посвистом крыльев и кряканьем утиных стай. Тайга полна звуков — токованьем глухарей, тревожным уханьем сов, рявканьем гуранов.

Бестужев правит веслом, обходя торчащую корягу, подводный камень или засорявшую льдину. Течение быстрое, зазеваешься — пропорешь борт оморочки и окажешься в ледяной воде. Увидев перед собой бурун воды, он подумал, что это топляк, и оттолкнулся, но весло скользнуло о панцирь длинной белуги.

Ударив хвостом, она чуть не опрокинула оморочку, обдав Бестужева веером брызг. Едва успев опомниться от этой опасности, он вздрогнул от страшного рева с берега: «Ххак-хак-хак…»

Схватившись за ружье, Бестужев увидел гурана, который, испугавшись человека, мощными прыжками удалялся в глубь тайги.

Полосы едкого дыма поплыли по поверхности реки. За поворотом зловеще полыхали деревья. Выжигая прошлогоднюю траву, кто-то пустил пал, а от него загорелся лес. Какое варварство, небрежение к природе!

Вскоре открылась долина, залитая лунным светом. Почти сплошь укутанная дымом деревушка казалась сожженной, как после вражьего нашествия. Лишь купола двух церквей да крыши нескольких домов виднелись из-под слоя дыма. На берегу оказалось множество костров, горящих вдоль реки. Стук топоров, голоса, суета возле барж.

Едва Бестужев причалил к берегу, к нему подошел Иван Чурин, приказчик, который следил за строительством барж. Сообщив, что осталось достроить только пять, Чурин пригласил ужинать, но Бестужев ответил что пойдет к Кандинским.

Возле костра у балагана, покрытого лиственничной корой, один из мужиков начал протяжную песню

Ему начали подпевать русские бородачи, а буряты, татары, вотяки, не зная слов, задумчиво смотрели на огонь.

— Хорошо поют, — говорит Бестужев. — Тут у нас столпотворение вавилонское — вотяки, вогулы, татары, буряты, русские…

— И все виновны перед законом, — сказал Чурин.

— Скорее перед беззаконием, — возразил Бестужев. — Я только что из Нерчинска. До чего угрюм и мрачен он — прямо-таки Дантов город скорби.

Впервые Бестужев услышал о Кандинских в Читинском остроге. Увидев на бревнах высеченную топором букву «К», он подумал, что это лес, специально заготовленный для каземата, но потом узнал, что это фирменная мета Хрисанфа Кандинского, который занимался поставкой леса казне. Волконский, братья Муравьевы, Трубецкой, Якубович останавливались у брата Хрисанфа — Алексея Петровича. Тот оказал им самый радушный прием — накормил, истопил баню, снабдил провизией.

С его сыном Ксенофонтом Алексеевичем Бестужев познакомился в Чите. Он произвел на Бестужева самое благоприятное впечатление. Это был скромный и явно честный человек. Узнав, что Бестужев будет в Ьянкине. Ксенофонт Алексеевич пригласил его в гости.

Большой двухэтажный дом с колоннами сиял огнями. Из раскрытых окон доносились звуки рояля. Дверь открыл племянник хозяина Витя Кандинский и провел Бестужева наверх. В просторном зале, увешанном коврами и картинами, было светло и уютно.

— Позвольте представить долгожданного гостя Михаила Александровича, — сказал Ксенофонт Алексеевич.

Все поднялись со своих мест — штабс-капитан Венюков, секретарь Сибирского отделения Географического общества Гельмерсен, сестра Ксенофонта Мария Алексеевна Токмакова и ее сын Иван, скуластый, узколицый, с чуть раскосыми глазами юноша.[8]

— Отведайте наших таежных кушаний, — Мария Алексеевна предложила Бестужеву на выбор изюбрятину, осетрину, тетеревов…

Бестужев сел рядом с Венюковым и, разговорившись с ним, узнал, что тот проводит экспедицию по уточнению карт. На вопрос, точна ли лоция Амура, штабс-капитан ответил, что весьма приблизительна — обозначены лишь берега, фарватер изучен плохо, так что придется плыть на ощупь. Когда речь зашла о наборе экипажей барж, Венюков сказал, что совладать с бывшими каторжанами будет трудно. Бестужев возразил, что в Николаевске их ждет жилье, работа, так что бежать резона нет.

— Дай-то бог, — сказала Мария Алексеевна, — но в прошлом году отсюда сбежало более тысячи каторжан. Даже вот песня появилась — «По диким степям Забайкалья»…

Где-то около полуночи, когда все разошлись, Бестужев спросил Ваню, чему он думает посвятить жизнь.

— После смерти папы мама отправила меня в Кяхту, служу там приказчиком.

— А не знаешь ли ты Алешу Старцева?

— Конечно. И даже то, что он — ваш племянник. Бестужев тепло, по-отечески обнял Ваню.

— Путь ваш с Алешей будет непрост. Многие относятся к купцам как торгашам, которые так и норовят надуть кого-то… Сейчас вот, столкнувшись с купцами, я понял, как от их личных видов страдают многие. В то же время среди купцов немало замечательных людей. Когда мы с братом Николаем оказались в Селенгинске, никто не помог так, как Старцевы, Лушниковы, а в Кяхте Сабашниковы…

Тут в комнату вернулась Мария Алексеевна.

— Вижу, вы сошлись, — улыбнулась она.

— У нас столько общих знакомых, — сказал Бестужев, назвав кроме тех, о ком говорил только что, Басниных, Боткиных, Прянишниковых. — Уверен, что кяхтинцы дадут России немало замечательных людей. Я не пророк, но убежден: Сибирь станет просвещенным краем…

— Хотелось бы верить, — вздохнула Мария Алексеевна, — но на весь край всего одна порядочная гимназия, зато вместо одного винокуренного завода в Иркутске стало восемнадцать, вместо нескольких кабаков — четыреста. Вот где прогресс! Тут я не спорю. А чтобы исправить, спасти народ, нужны гимназии, а не кабаки. Дай-то бог сбыться вашим словам, но сколько воды утечет до тех пор в Шилке и Амуре…

— Рад видеть в вас единомышленницу. А то, о чем я говорил, возможно лишь при общественном переустройстве.

— Ну, Михаил Александрович, — она обеспокоенно глянула на сына.

— Маменька, я пойду, — сказал Ваня, поняв, что она не хочет говорить об этом при нем. Мария Алексеевна возражать не стала. Да и время позднее — часы пробили полночь. Когда Ваня вышел, он спросил, отчего все Кандинские восточного облика.

— О, это целая история, устанете слушать, — улыбнулась она.

— Готов хоть до утра.

— Один из наших предков — тунгусский князь Гантимур…

— Простите, на днях я познакомился с Гантимуровым.

— Высокий такой, с бородкой? Это мой троюродный брат. Он продал вам что-нибудь?

— Лодку, на которой я приплыл сюда.

— Господи, — улыбнулась она, — есть у него такая слабость.

— Взял всего ничего, а оморочка — чудо! Но мы говорили о Гантимуре.

— Да, имя его монгольского происхождения, но означает не хан Тимур, а скорее — железный князь… Он был вождем большого тунгусского племени, кочевал на севере Маньчжурии. Гантимур — пращур по матери, а прадед по отцу был бурят. Так что у нас намешано всего понемногу. Русской крови больше, но закваска остается, — усмехнулась она, показав на свои глаза, скулы.

Бестужев хотел сказать, что именно восточные черты делают ее особенно привлекательной, но постеснялся смутить эту красивую, еще молодую, около сорока лет, женщину.

— Когда русские вышли на Амур, Гантимур подружился с ними, попросил подданства России. Императору Канси это не понравилось — какой пример другим приамурским племенам! Он стал требовать выдачи Гантимура. Нерчинский воевода отказал, тогда маньчжуры пошли на Албазин, взяли его штурмом, затем осадили Нерчинск и заставили подписать договор, по которому путь на Амур для России был закрыт. Гантимур стал кочевать со своим племенем по Шилке и Конде. Царь Алексей Михайлович за верность России присвоил ему титул князя. Те, что жили на Конде, назывались кондинскими, отсюда и наша фамилия.

Строительство барж в Бянкине задерживалось, и Бестужев провел у Кандинских целую неделю. Уставая от неурядиц и хлопот, он проводил вечера в беседах с Ксенофонтом Алексеевичем и Марией Алексеевной, играл в шахматы с Ваней и его кузеном Витей, который был не по возрасту смышлен и развит.[9] Потом Ваня и Витя уехали в Кяхту. Когда гостиная была пуста, Бестужев с удовольствием музицировал на рояле.

Вряд ли он узнал бы о своих музыкальных способностях, если бы не выиграл в лотерее фортепиано. Случилось это уже на поселении в Селенгинске. Однажды, когда в доме никого не было, он попробовал сыграть песню. «Что ни ветр шумит во сыром бору», слова которой сочинил на каторге в честь восстания южан. Первый опыт ободрил его, и он стал подбирать мелодии Алябьева, Глинки, Булахова. А самую сокровенную для него мелодию он долго не осмеливался трогать. Слишком дорога была она, чтобы портить плохим исполнением. Позднее он все же решился и разбередил давнюю душевную рану.

Впервые «Пассакалью» Генделя Мишель услышал с Анетой, дочерью адмирала Михайловского. Она сидела взволнованная и мелодией, и присутствием Мишеля, и мечтами о будущем, связанными с ним, тогда молодым лейтенантом флота. Потом она стала играть «Пассакалью» на арфе. Мелодия Генделя стала как бы символом их отношений и навсегда связалась в памяти с образом Анеты.

Накануне восстания, оказавшись неподалеку от дома Михайловских, он решил проститься с Анетой. Дом был полон гостей, звучала музыка. Анета очень обрадовалась приходу Мишеля, с удовольствием танцевала с ним. Как же мила, прекрасна была она тогда! Побыв там совсем немного, он решил незаметно удалиться. Выйдя в переднюю, надел шинель, но из-за волнения никак не мог застегнуть крючки. Однако Анета увидела его и обиженно спросила, почему он уходит. Мишель обнял ее, поцеловал и молвил: «Прощай, мой друг!» Дрогнувший голос, глаза выдали его, она догадалась, на что решился он, — город гудел слухами о заговоре, побелела как полотно и рухнула без чувств. Уложив ее на диван и воспользовавшись поднявшейся суматохой, он выбежал на улицу…