Высокое напряжение

Глава 10

Юрий вышел из ванной, кутаясь в махровый халат хозяина, который был ему коротковат. Сидевший в кресле перед телевизором Бекешин сразу же положил на место телефонную трубку и торопливо поднялся ему навстречу.

– Хорошо, черт подери, – сказал Филатов, энергично растирая голову полотенцем. – Сто лет не мылся по-человечески… Слушай, я у тебя там совсем запутался. В какой, говоришь, банке антисептик?

– В бело-голубом баллончике с красным крестом, – ответил Бекешин. – Это, собственно, аэрозоль…

– А, – перебил его Юрий, – вон что… А то я схватил банку с каким-то кремом, а на нем почему-то баба нарисована… Ты ведь говорил, что не женат?

– Потому и крем в ванной, что не женат, – ответил Бекешин. – Помогает дамам.., э.., расслабиться, в общем. Ну, возбуждает, что ли…

– Ага, – понимающе сказал Филатов, – ясно… Только зачем на это деньги тратить? Мазал бы их горчицей. Всю ночь бы скакали, как живые.

Бекешин удивленно посмотрел на него и только тут заметил, что глаза у лейтенанта Фила смеются. “Юморист, – подумал Бекешин с тоской. – Тарапунька, блин, он же Штепсель… Разговоры про крем – это все очень мило, но ведь этим дело наверняка не ограничится”.

"Только не здесь, – подумал он, обводя взглядом свою выдержанную в белых тонах гостиную. – В нем ведь столько крови… Всю мебель придется менять, все ковры. И вообще, пускай старый козел сам думает, как с ним быть. Сам эту кашу заварил, сам пускай и расхлебывает”.

– Ладно, – сказал Филатов, – хрен с ним, с твоим аэрозолем. Вот дней пять назад он бы мне очень пригодился, а теперь и так сойдет.

– Я так и не понял, что с тобой приключилось, – сказал Бекешин, старательно имитируя интерес, которого на самом деле не испытывал. Единственным, что он сейчас чувствовал, было тоскливое томление духа, как если бы вокруг была не его белоснежная гостиная, а одиночка с бетонными стенами и зарешеченным окном – каменный мешок, камера смертников…

– А я и сам, если хочешь знать, ни хрена не понял, – ответил Филатов, беря с журнального столика пачку сигарет. – “Давидофф…” – прочел он. – Ишь ты! Крутой какой Давыдов выискался… В общем, жарили меня, Гошка. Два раза жарили, да так и не зажарили, как видишь. И, что самое обидное, так мне и не удалось хоть кому-нибудь за это в морду дать, Только найду подходящее рыло, глядь – а оно уже мертвое. Прямо мистика какая-то! Сроду со мной такого не было, чтобы меня лупили почем зря, а я бы сдачи дать не мог.

– Да, – сказал Бекешин, – история.

– В этой истории, Гошка, непременно надо разобраться, – убежденно заявил Юрий. – Есть кое-какие зацепки, но все они там, в Сибири, остались. Да и трудновато мне было это дело в одиночку распутать. Ни денег, ни оружия, ни жратвы, в конце концов. Поговорить, и то не с кем.

– Так позвонил бы мне по телефону, – сказал Бекешин.

Филатов повернул к нему голову и некоторое время разглядывал, как диковинного зверя.

– А, – сказал он наконец, – ну да. Ты же у нас бизнесмен, таксофонами не пользуешься… Я же тебе говорю: денег не осталось ни гроша. Если бы не этот грузовик с медью, то, честно говоря, даже не представляю, как бы я домой добрался.

«Да, – подумал Бекешин. – Да, ребята, это вам не ларечник какой-нибудь, не зверь черномазый с Черкизовского рынка, этого так просто не уделаешь. Другой бы на его месте в такой ситуации просто подох безо всякой посторонней помощи, а этот жив, здоров и готов к новым подвигам. Грузовик вот отбил с ворованной медью. У меня отбил и мне же пригнал, мать его в душу… Одно слово – герой! Чтоб тебе провалиться с твоим героизмом…»

– Ладно, – сказал он, вставая. – Давай сегодня об этом не будем. Насчет грузовика – это ты молодец. Хотя тоже, между прочим, мог бы пуп не рвать, под пули не соваться. Тоже мне, сокровище – десять тонн бывшего в употреблении провода! Стоило ли из-за него жизнью рисковать?

Филатов снова поднял на него глаза, и взгляд у него опять был непонимающий.

– Даже не знаю, – сказал он. – Я как-то об этом не задумывался. Да и потом, разве есть такой прейскурант? За это, мол, можно жизнью рисковать, а вот за это – ни в коем случае… Некогда мне было рассчитывать. Да и не в меди же дело… Просто через медь можно выйти на тех, кто устроил всю эту бойню.

– Как это? – спросил Бекешин. Теперь звучавший в его голосе интерес был неподдельным.

– Да хотя бы по документам. По сопроводительным документам на груз. Накладные всякие… Там, в кабине, их была целая пачка. Какое-то общество с ограниченной ответственностью… “Голиаф”, что ли… Не помню. Честно говоря, вчитываться в эту писанину у меня просто времени не было.

– А теперь? – спросил Бекешин, копаясь в баре.

– А теперь нет желания, – с хрустом потягиваясь, ответил Филатов. – Вот тебе медь, вот тебе сопроводительные документы, вот тебе мои свидетельские показания… Дальше действуй сам. Можешь через ментовку, можешь по своим каким-нибудь каналам – меня это не касается. Чем смогу – помогу. А в одиночку мне это дело не вытянуть, да и желания у меня такого нет.

Бекешин вернулся и опустился рядом с ним на белоснежный диван, предварительно поставив на прозрачный стеклянный столик сверкающий незапятнанным хромом металлический поднос с бутылкой и двумя стаканами. Он наполнил стаканы, избегая смотреть на своего приятеля, протянул ему тот, в котором прозрачной коричневой жидкости было побольше, и сказал, держа свой стакан на уровне груди:

– Ну, Фил, давай за тебя… Удивительный ты мужик.

– Это точно, – сказал Филатов, – удивительный. Сколько живу, столько удивляюсь.

Они выпили не чокаясь. Филатов пошарил взглядом по столу – очевидно, в поисках закуски, – не нашел и удовлетворился сигаретой, которая все еще тлела в его пальцах, Бекешин тоже закурил и вдруг спохватился.

– Слушай, – сказал он, – ты же жрать, наверное, хочешь! А я, дурак, тебя баснями кормлю.

– Ничего, я привык, – ответил Юрий.

– Это, брат, вредная привычка, – снова поднимаясь, сказал Георгий. – Погоди, я сейчас.

Он отправился на кухню, очень довольный возможностью хотя бы пару минут побыть в одиночестве и поразмыслить. Пока Филатов плескался в ванной, он успел переговорить с Андреем Михайловичем. Разговор этот оставил у него тягостное ощущение недоговоренности: во-первых, изъясняться все время приходилось иносказаниями, а во-вторых, старик все-таки не был всеведущим Господом Богом и, похоже, тоже слегка растерялся, будучи не в силах с ходу переварить полученную информацию. Он-то был уверен, что все на мази, и Филатов для него являлся просто абстракцией, пустым звуком – какой-то незнакомый работяга, бывший десантник, которому повезло уцелеть, сверзившись с огромной высоты, и которого все-таки добили чуть ли не на следующий день. А он опять вернулся с того света, да еще и приволок с собой десять тонн медного провода, которому здесь, в центре Москвы, совершенно нечего было делать. Того самого провода, который был якобы похищен неизвестными злоумышленниками. Мало того – этот чертов герой-одиночка ухитрился притаранить вместе с проводом накладные, в которых грамотному специалисту с Петровки будет очень несложно разобраться…

"Да, – думал Бекешин, невидящим взглядом окидывая ярко освещенные недра распахнутого настежь холодильника. – Да, старику было от чего растеряться. Только полной растерянностью можно объяснить этот его дикий совет: попробовать завербовать старину Фила. Хорошо ему советовать, сидя у себя на даче и попивая бурбон. Тут ведь вся сложность в том, что в случае неудачи второй попытки не будет. Это как у саперов: чуть ошибся – и в клочья… Лейтенант Фил, даже если и побежит жаловаться в милицию, непременно прихватит меня с собой – скрученного, связанного, упакованного по всем правилам науки, чтобы родной милиции все было ясно с первого взгляда. Если эта затея с вербовкой провалится, у нас просто не будет времени на принятие нового решения. У меня не будет времени… Старый хрен все равно вывернется, а вся эта гора трупов повиснет на моей шее”.

Он нагреб на поднос всего, что попалось под руку, поставил всю эту гору жратвы на кухонный стол и открыл угловой шкафчик, где под стопкой салфеток и полотенец лежал у него “ругер” двадцать второго калибра. Глядя внутрь шкафчика, он криво улыбнулся: идея воспользоваться револьвером дамского, в общем-то, калибра против Филатова поневоле вызывала некоторые исторические аналогии. Сорок первый год, например. Через белорусские и украинские земли уверенно прут закованные в крупповскую броню мощные “тигры”, а наши доблестные артиллеристы выкатывают им навстречу противотанковые орудия сорокапятимиллиметрового калибра на колесах с велосипедными спицами и, выполняя свой воинский долг, пачками гибнут под гусеницами танков вместе с этими хлопушками…

«Черт его знает, – подумал Бекешин, вынимая из-под полотенец револьвер и опуская его в просторный карман домашней куртки. – Может, от него и в самом деле пули отскакивают… А тогда, – подумал он, озлобляясь, – тогда стреляйся к чертовой матери сам! Если ты такой умный, утонченный и подверженный сомнениям – давай, застрелись! Все будут рады. Старый упырь будет рад, потому что у него появится возможность подгрести под себя все доходы, а все дерьмо, в свою очередь, спихнуть на меня и вместе со мной похоронить. Фил, когда во всем разберется, тоже будет рад. Он решит, что его старый знакомый все-таки еще не до конца прогнил и застрелился, не выдержав угрызений совести. Конкуренты будут рады, и ментовка будет рада: как же, крупная экономическая афера пресеклась как бы сама собой, безо всяких усилий с их стороны, зато галочку в отчете можно будет поставить… Только секретарша Леночка не будет рада, поскольку так и не успела запрыгнуть в постель к богатенькому шефу и урвать с него свой клок шерсти. Впрочем, грустить она будет недолго – придет другой шеф, и вообще мужиков вокруг сколько угодно…»

Он вернулся в гостиную, волоча тяжеленный поднос и широко улыбаясь. Бекешин всегда гордился своим умением контролировать выражение собственного лица в самых сложных ситуациях, но сейчас улыбка давалась ему с трудом.

Филатов сидел на диване, развалившись, как у себя дома, курил и неторопливо прихлебывал из стакана виски – именно прихлебывал, как будто это был горячий чай. Бекешин торопливо отвел взгляд от багрового ожога на его щеке и брякнул поднос с закуской на столик.

– Налетай, – сказал он. – И не стесняйся, Бога ради, будь как дома. А то знаю я тебя…

– Кучеряво, – сказал Филатов, окинув быстрым взглядом громоздившееся на подносе кулинарное великолепие. – Интересная штука, Гошка, – продолжал он, сооружая себе чудовищный сэндвич, один вид которого мгновенно вогнал бы в гроб любого апологета раздельного питания. – Что-то я в последнее время стал замечать, что все вокруг знают и понимают меня гораздо лучше, чем я сам. Если верить им на слово, конечно…

– Ты обиделся, что ли? – спросил Бекешин, усаживаясь в кресло и стараясь при этом держаться к Филатову левым боком, чтобы оттянутый увесистым револьвером карман куртки не бросался в глаза. – Не обижайся, Фил. Я ведь просто так сказал, не имея в виду ничего конкретного. А впрочем… Хочешь честно?

– Ммм? – промычал Филатов, вцепившись зубами в свой сэндвич, из которого в разные стороны свисали листья салата, разорвавшиеся колечки лука, куски ветчины, шпротные хвосты и прочие продукты. Сложенную лодочкой левую ладонь он предусмотрительно держал у подбородка, чтобы не закапать хозяйский халат и хозяйскую мебель кетчупом, горчицей и майонезом.

– Понимаешь, – продолжал Бекешин, радуясь предоставившейся возможности начать трудный разговор издалека, – люди, конечно, меняются, но процесс перемен у всех идет по-разному. Некоторые, и таких большинство, меняются постепенно, от года к году, почти незаметно. Но есть и крайности. Приходилось мне, знаешь ли, встречать таких вертокрутов. Сегодня он демократ, завтра монархист, а послезавтра оказывается, что он женился на еврейке и уже выправил все документы для эмиграции…

– Ну, – проглотив огромный кусок, перебил его Филатов, – это как раз никакие не перемены. Знаю я эту породу, они никогда не меняются.

– Да. – сказал Бекешин, – неизменная изменчивость… Но я же об этом и говорю! Есть такие, а есть и другие, вроде тебя, которые меняются очень медленно и неохотно. Таким, как ты, проще пройти сквозь стену, чем искать в ней лазейку.

– Не правда, – сказал Филатов, вертя перед лицом свой бутерброд и прицеливаясь, с какой стороны ловчее в него вцепиться. – Когда в стене есть дверь, я всегда прохожу именно в нее, как все нормальные люди.

– Это когда она есть, – возразил ему Бекешин. – А когда нет? Нормальный человек поворачивается кругом и отправляется искать обход. А что делаешь ты? Ты прыгаешь, стреляешь, горишь, взрываешься и угоняешь грузовики…

– Гм, – сказал Юрий и осторожно положил обкусанный сэндвич на край подноса. – К чему это ты ведешь? Что-то я тебя не пойму, Гошка. Растолкуй, сделай милость. Просвети дурака, а то я что-то совсем заблудился. Почему в твоей фирме все с пеной у рта утверждают, что не знают никакого Бекешина и никакой меди?

– Пф-ф-ф, – сказал Бекешин. – Насчет фирмы – это, брат, сложный вопрос. Конкуренция – это такая штука… Помнишь, как в школьных учебниках: волчьи законы капиталистического мира, жестокая конкурентная борьба…

– На тебя что – охотятся? – снова перебил его Филатов.

– Да как тебе сказать… Только ты в это дело не лезь, умоляю! Ты и так уже наворотил столько, что я даже и не знаю, как теперь быть…

– То есть?

– Так тебе все и объясни… Вот, например, эта медь, которую ты привез. С чего ты взял, что она наша?

– Как это – с чего? Со склада взяли десять тонн провода. Провод б/у, бухты смотаны вручную.., я сам их мотал, если хочешь знать. В машине ровно десять тонн по документам, и бухты такие же…

– И все? – спросил Бекешин. Он внимательно посмотрел на собеседника и решил, что настало самое время нанести удар. Разговор очень плавно подвел его к этому моменту, и другой возможности могло просто-напросто не быть. Нужно было решаться, и решаться быстро. Перед Георгием Бекешиным лежал его личный Рубикон, форсировав который он навсегда отрезал бы себе все пути к отступлению. “Хватит, – сказал он себе. – Хватит тянуть кота за хвост. Все давно решено и подписано, и пути назад нет”. Он длинно вздохнул, сделал постное лицо и продолжал:

– Тогда давай подытожим. Совпадает общий вес, совпадает наименование товара, и еще совпадает способ укладки… Я правильно тебя понял? Это и есть те основания, на которых ты угнал машину с грузом, при этом укокошив двух водителей и троих охранников?

– Погоди, – медленно проговорил Филатов. – Ты что же, хочешь сказать, что я?..

– Совершил разбойное нападение, – закончил за него Бекешин. – Вот так это выглядит с точки зрения закона, старик, и так это называется в уголовном кодексе. Мне жаль тебя огорчать, Фил, потому что ты старался, рисковал шкурой и вообще действовал из самых благородных побуждений, но… Ты ошибся, понимаешь? Это не наша медь. Я навел справки, ее уже ищут по всей России. Люди сбились с ног и поставили на уши ментовку, а ты приволок этот грузовик прямо ко мне под окна.

– Этого не может быть, – сказал Филатов, но сказал совсем неуверенно, почти прошептал. Лицо у него стало совсем белое, так что шрам над бровью сделался почти неразличимым, зато обожженное пятно на щеке теперь багровело, как запрещающий сигнал светофора. Все-таки он был ужасным теленком, и Бекешин только диву давался, как этот инфантильный тип до сих пор остался в живых, и это при его способности влипать в неприятные истории!

– Это есть, Фил, – сочувственно сказал Бекешин. – Это объективная реальность, и нам с тобой нужно срочно решить, что делать с этой реальностью. О грузовике можешь не беспокоиться, его отогнали в надежное место. Нужно принять принципиальное решение, как теперь быть.

– С чем? – спросил Филатов.

– Со всей этой историей. С тобой, наконец. Юрий помолчал, осторожно дотронулся до ожога на лице (Бекешин заметил, что рука у него тоже обожжена) и, забыв о своем бутерброде, снова полез в пачку за сигаретой.

– Послушай, – сказал он после паузы, – а ты уверен?..

– Абсолютно, – немедленно откликнулся Бекешин, постаравшись придать своему голосу как можно больше убедительности. – На все сто. Даже на сто пятьдесят. Я уже кое-что предпринял, чтобы на какое-то время скрыть всю эту историю, хотя это оказалось довольно сложно.

"Верит, – подумал он, разглядывая Филатова. – Верит каждому моему слову. Господи, какой идиот! Или это не он идиот? Может быть, это я – сволочь? Впрочем, это дела не меняет. Не я, так кто-нибудь другой. Такая силища, лишенная даже проблесков практической смекалки, просто обречена либо погибнуть, либо быть прирученной кем-то, у кого эта самая смекалка имеется”.

– Значит, я твой должник, – сказал Филатов с какой-то странной, несвойственной ему интонацией.

Эта интонация заставила Бекешина насторожиться. Будь на месте старины Фила кто-то другой, в его последней реплике не было бы ничего необычного. Это была именно та реплика, которая должна была прозвучать именно в этом месте именно этого разговора, если бы он происходил между двумя нормальными, деловыми людьми. Но в устах лейтенанта Фила она звучала чуть ли не угрожающе, и Бекешин бросил на собеседника острый взгляд поверх стакана, который держал в левой руке. Правая его рука в это время находилась в кармане куртки, безотчетно тиская рукоятку револьвера.

– Н-ну, как тебе сказать, – протянул он. – В общем, да. Впрочем, если тебя это не устраивает, ты можешь обратиться в ближайшее отделение милиции. Поверь, тебя там примут с распростертыми объятиями.

– Вон как, – сказал Филатов, гася в пепельнице сигарету и снова принимаясь за еду. Бекешину показалось, что он как-то очень быстро освоился с ситуацией. Во всяком случае, нехорошая бледность уже пропала с его твердого, истинно мужского лица, и теперь у старины Фила был такой вид, словно он с самого начала ожидал чего-нибудь в этом роде.

– Это все, что ты можешь сказать? – спросил Бекешин, не выдержав паузы, во время которой Юрий спокойно уничтожал дорогостоящие импортные продукты, словно намереваясь наесться впрок.

Филатов начал жевать немного быстрее, потом с заметным усилием сглотнул, кашлянул в кулак и посмотрел на Бекешина в упор.

– Собственно, сказать мне нечего, – ответил он. – А вот у тебя, похоже, есть какие-то предложения. Ну как, хотя бы на этот раз я не ошибся?

– Нет, – сказал Бекешин, незаметно выпуская револьвер и вынимая правую руку из кармана. – На этот раз ты абсолютно прав.

Человек в видавших виды синих джинсах, растоптанных белых кроссовках и неброской клетчатой рубашечке с коротким рукавом вышел из вагона последним.

Он вежливо кивнул на прощание проводнице, забросил на плечо ремень тощей спортивной сумки и неторопливо двинулся по перрону в сторону здания вокзала, на ходу прикуривая сигарету. Утреннее солнце вставало у него за спиной, в той стороне, откуда пришел поезд. На остывшем за ночь перроне было еще довольно прохладно – чувствовалось, что лето кончается, понемногу уступая свои позиции золотому сентябрю.

Мимо, торопясь навстречу клиентам, быстро и почти бесшумно прокатил свою неуловимо напоминающую реактивный истребитель тележку носильщик. Тележка была красивая, раскрашенная в яркие, заметные издали цвета, с бесшумным пружинистым ходом. Пропустив ее мимо себя, Палач почему-то припомнил старые тележки – громоздкие, дребезжащие, склепанные из толстых стальных уголков и листов оцинкованной жести. Их строили на века, и казалось, что они будут служить веками, если не тысячелетиями, но вот поди ж ты – постепенно канули в историю и они, точно так же как почтовые автоматы, продававшие конверты и поздравительные открытки, и установленные в парках аттракционы в виде бычьей головы, которую можно было схватить за рога и помериться с ней силой…

Палач хмыкнул, убирая в карман нарочито простенькую одноразовую зажигалку из ярко-зеленой прозрачной пластмассы. Случавшиеся с ним время от времени приступы ностальгии по старым добрым временам были его маленькой тайной. Времена эти он помнил не слишком отчетливо – зелен был, слишком мало видел и еще меньше понимал, – но ему казалось, что было в них какое-то очарование, уют какой-то, что ли… Прямо как в старых черно-белых фильмах про любовь и производственные проблемы. В теперешней Москве не осталось ни капли тогдашнего очарования, она окончательно превратилась в набитый деньгами и оружием бездушный мегаполис. Во всяком случае, именно такой она представлялась Палачу, и он часто с удовольствием думал о том, что рано или поздно поднакопит деньжат, махнет на все рукой и уедет жить в провинцию. А что? Можно будет открыть пусть небольшое, но свое дело, построить домишко, семьей, наконец, обзавестись… Маму можно будет, забрать из ее чертовой коммуналки. Сейчас-то ее забирать некуда, сам как пес бездомный, в квартире, небось, уже сантиметров на пять пыли наросло, а в унитазе сквозь паутину дна не видать…

Его остановили и потребовали предъявить документы. “Что за город, – думал он, с равнодушным видом протягивая дородному сержанту паспорт на имя Артема Денисовича Ложкина. – Ну вот как здесь жить? Вот он, стоит, листает странички, как будто сроду паспорта не видел. А вот дать тебе сейчас промеж глаз и рвануть по перрону – что делать будешь, сержант? Следом побежишь? Так ведь брюхо у тебя такое, что ты свой крантик только в зеркало и можешь рассмотреть…"

Сержант отыскал наконец в паспорте Ложкина штамп с московской пропиской, неопределенно пошевелил над ним рыжеватыми усами, молча вернул паспорт владельцу, небрежно откозырял и удалился рука об руку со своим напарником, цокая по асфальту подкованными каблуками. Палач равнодушно посмотрел им вслед, спрятал паспорт в сумку и двинулся своей дорогой. Менты его не раздражали. Это было явление природы, наподобие моросящего дождя или гололеда. Неприятно, конечно, но какой смысл злиться по поводу того, что ты не в силах изменить?

Выйдя на площадь, он первым делом отыскал таксофон и по памяти набрал номер. Телефон не отвечал довольно долго, но Палач терпеливо ждал, от нечего делать считая гудки. Потом трубку сняли.

– Доброе утро, – сказал Палач. – Андрей Михайлович? Это ваш знакомый из Забайкалья. Помните меня?

– Как же, как же, – пророкотал в трубке знакомый голос. Сейчас он звучал преувеличенно сердечно и благожелательно – видимо, старик был не один. – Конечно, помню! Семьдесят пятый, кажется, год, курсы повышения… Конечно, помню! Один старый знакомый, – сказал он куда-то в сторону, отвернувшись от микрофона. – Простите, имя-отчество ваше за давностью лет запамятовал…

– Ложкин, – сказал Палач, выковыривая из пачки новую сигарету. – Артем Денисович Ложкин.

– Ну да, конечно! – радостно воскликнул старый хрен. – Рад вас слышать, Артем Денисович! Ну, и как там у вас в Забайкалье?

– У нас в Забайкалье полный порядок, – сообщил Палач.

– Непременно нужно встретиться, – все с той же интонацией хлебосольного хозяина пророкотал Андрей Михайлович. – Не-пре-мен-но! Возражений не приму, имейте в виду… Сейчас у меня, к сожалению, дела, а вот часика в два – милости прошу.

Он продиктовал адрес своей дачи, который Палач и без того знал наизусть, сердечно распрощался и дал отбой. Палач тоже повесил трубку, рассеянным жестом выдернул из щели таксофона свою магнитную карточку и еще немного постоял в будке, задумчиво куря и теребя нижнюю губу.

Ему не слишком понравились радушный тон Андрея Михайловича и поспешность, с которой старик назначил встречу. Обычно старый волчара осторожничал, по несколько дней подряд принюхиваясь и приглядываясь, прежде чем назначить личную встречу и отдать наконец вернувшемуся с задания исполнителю его кровно заработанные деньги. Случалось и так, что он вовсе не снисходил до личного контакта, переводя деньги на указанный Палачом банковский счет или оставляя их в заранее условленном месте.

Правда, поручений такого масштаба Палач для него раньше не выполнял. Законно было бы предположить, что старик волнуется, переживает и вообще хочет узнать подробности. Это было бы верно, если бы речь шла о каком-нибудь другом старике, но только не об этом. Этот был вскормлен партийными инструкциями и вспоен армянским коньяком на закрытых банкетах. Он привык, что по одному его слову – ну пусть не его, а кого-нибудь из его вышестоящих покровителей – реки поворачивались вспять, а огромные толпы идиотов радостно кидались долбить лопатами вечную мерзлоту или крошить из автоматов воняющих козлом бородачей в пыльных чалмах. Этому динозавру было плевать на подробности, и даже мысль о том, что кто-то может не выполнить его приказ, ему, наверное, в голову не приходила. Тогда в чем дело? Откуда эта спешка?

Кое-какие предположения у Палача имелись. Старик уже понюхал крови, ощутил, какова она на вкус, и, судя по всему, окончательно уверовал в то, что все проблемы легче всего решаются простым нажатием спускового крючка. Палач был хорошим исполнителем, но он слишком много знал. “И слишком много заработал, – добавил он про себя. – Старик задолжал мне такие бабки за весь этот кордебалет, что на его месте я бы серьезно задумался: не проще ли расплатиться пулей? "

"Ну, это мы еще посмотрим”, – сказал себе Палач и вышел из телефонной будки.

Он немного прошелся пешком, глазея по сторонам и все время помня о том, что на него, вполне возможно, уже началась охота. В этом ощущении не было ничего нового или непривычного: тот, кто живет вне закона, должен быть готов в любую минуту вступить в жестокую драку на выживание, причем противник сплошь и рядом оказывается сильнее.

Немного не доходя площади Покровских ворот, он заглянул в недавно открывшийся ресторан. Заведение это называлось “Сломанный барабан”. Палачу казалось, что название это он уже где-то видел – едва ли не в какой-нибудь приключенческой книге, до которых в детстве был большим охотником. Хозяин заведения, видимо, когда-то читал те же книжки, что и сам Палач, и это сразу расположило киллера и к заведению, и к его владельцу.

Внутри тоже оказалось весьма недурно. “Все правильно, – подумал Палач, усаживаясь за столик и вытягивая слегка подуставшие от длительной пешей прогулки ноги. – Конкуренция есть конкуренция, особенно когда она действительно есть. Это такой зверь, что волей-неволей приходится бежать, чтобы тебя не слопали. Вот они и лезут из кожи вон…"

Стены здесь были обшиты каким-то импортным пластиком, имевшим цвет и фактуру старого, изъеденного временем и жучками-древоточцами дерева. В глухой торцовой стене был устроен камин – судя по виду, самый настоящий, а над камином на массивных стальных крюках висела пара кремневых ружей – не то муляжей, не то настоящих, с такого расстояния было не разобрать. В выложенной булыжником глубокой нише стоял на бархатной подставке высокий красно-белый барабан с треугольной прорехой в потертой кожаной мембране, лежали скрещенные палочки и пылился старый гусарский кивер с помятой, но надраенной до блеска медной бляхой. Все это хозяйство было подсвечено скрытыми люминесцентными лампами и выглядело хоть куда.

В полутемном зале было по-утреннему пусто, лишь в дальнем углу, за столиком под укрепленными на стене скрещенными палашами, торопливо и угрюмо насыщался какой-то хорошо одетый, обильно потеющий тип с обширной сверкающей лысиной и солидным, туго набитым портфелем из натуральной телячьей кожи. Несколько секунд Палач разглядывал его с вялым интересом, потом пришел к выводу, что этот угрюмый обжора не представляет для него никакой опасности, и переключил свое внимание на подошедшего официанта.

Официант был отменно вежлив и даже, черт подери, одет с некоторым кавалерийским акцентом: в его жилетке усматривалось явственное сходство не то с гусарским ментиком, не то с венгеркой. Делая заказ, Палач усмехнулся: хорошо еще, что парня не нарядили в полную кавалергардскую форму – с каской, кирасой, палашом и шпорами. Но хозяин заведения явно обладал не только деньгами и вкусом, но и чувством меры, и это очень понравилось Палачу.

Еда тоже оказалась отменной, и после плотного завтрака Палач заметно повеселел. В конце концов, даже если старик что-то задумал, он, как говорится, в своем праве. Палач ему не друг и не родственник, и играют они в такую игру, где правил просто не бывает. Хочешь жить – умей вертеться, но при этом никогда не поворачивайся к своему партнеру спиной. Тут нет ничего личного, это просто работа – не лучше и не хуже любой другой. Да, риска больше, но зато и платят за нее не так, как, скажем, школьному учителю или даже профессору из университета…

Выпив кофе и расплатившись с официантом. Палач покинул ресторан и направился прямиком к ближайшей станции метро. Он доехал до Теплого Стана, пересел в автобус и через полчаса уже входил в гостеприимно распахнутые ворота платной автостоянки.

Перекинувшись парой фраз со сторожем, он уверенно углубился в лабиринт свободных и занятых парковочных мест и вскоре остановился перед потрепанным дизельным “рено”. Это была одна из его “рабочих” машин – надежная, неприхотливая, неброская, даже уродливая. На такой можно долго оставаться незамеченным, а при необходимости ее не жаль было бросить. Таких машин у Палача было три. Они месяцами стояли на стоянках в разных концах города, дожидаясь хозяина, и в каждой из них имелся тайник, где лежали поддельные документы, небольшая сумма денег и какой-нибудь инструмент для проделывания дырок в живых людях с целью превращения их в людей мертвых. Такая система обходилась недешево, но Палач считал, что это удобно, – по крайней мере, внезапно оказавшись на осадном положении без гроша в кармане и без оружия, он всегда имел в запасе козырь-другой.

Обойдя машину справа, он присел на корточки и запустил руку под задний бампер, брезгливо морщась от прикосновений к заросшему сухой, крошащейся под пальцами грязью металлу. Вскоре его пальцы нащупали такой же грязный, как и все остальное, прямоугольный выступ на ровной поверхности. Палач потянул за этот выступ, и тот вначале неохотно, а потом все более легко заскользил по металлу заднего борта, оторвался и лег ему в ладонь, оказавшись небольшой, герметически закрывающейся коробочкой из нержавеющей стали.

Кое-как стряхнув с нее присохшую грязь, Палач открыл коробочку. Внутри лежали два предмета: магнит и ключ зажигания.

Он поднял капот, проверил уровень масла и охлаждающей жидкости, присоединил к аккумулятору клеммы проводов и с лязгом опустил капот на место. Двигатель завелся с видимой неохотой, но все-таки завелся и затарахтел ровно и уверенно. Палач захлопнул дверцу, отпустил ручной тормоз и аккуратно вывел машину со стоянки, на прощание махнув рукой сидевшему в своей стеклянной будке сторожу.

За углом, в зажатом между двумя кирпичными заборами немощеном переулке, он остановил машину и, не глуша двигатель, до упора отодвинул назад соседнее сиденье. Приподняв резиновый коврик и войлочное покрытие пола, он обнажил блестящий голый металл днища. В металле обнаружилась уплотненная резиновой прокладкой крышка. Палач поддел ее концом отвертки, и крышка отошла, издав едва слышный чмокающий звук.

Он вынул из тайника и переложил в нагрудный карман документы на машину и водительское удостоверение. В последний момент он задержал руку с удостоверением у самого кармана и взглянул на фотографию. На этой фотографии у него были усы и борода. Палач поколебался пару секунд, но все-таки снова полез в тайник и вскоре нащупал на дне его полиэтиленовый пакет с накладными усами и бородой. Он привел себя в соответствие с фотографией, глядясь в зеркало заднего вида, скомкал опустевший пакет и снова полез в тайник.

Плоский длинноносый “ТТ” китайского производства оказался на месте, завернутый в чистую тряпицу. Запасная обойма и глушитель лежали здесь же. Палач быстро и умело проверил оружие, навинтил на ствол глушитель и положил пистолет в свою спортивную сумку. После этого он сунул в тайник паспорт на имя Ложкина, закрыл крышку и опустил на место коврик. Для полноты картины не мешало бы переодеться, но здесь возможности Палача были ограничены валявшейся в багажнике старой, застиранной добела джинсовой курткой, и он решил, что сойдет и так – преть в джинсовке по такой жаре ему совсем не улыбалось.

Он посмотрел на часы и понял, что надо поторапливаться – времени оставалось в обрез, если он хотел сыграть в эту игру по своим правилам, а не по тем, которые то ли выдумал, то ли не выдумал старик. Палач закурил, изо всех сил стараясь не подпалить фальшивую растительность на своем подбородке, выжал сцепление и включил передачу.

Старенький тарахтящий “рено” резво бежал по дороге. Милицейский пост на выезде из города Палач прошел без проблем – туго перепоясанный белой портупеей инспектор бросил на его невзрачную машину только один равнодушный взгляд и сразу же отвернулся. Палач втайне гордился своим умением выбирать машины-невидимки, более прозрачные, чем хваленый американский бомбардировщик “стеллс”, и гордость эта была вполне законной.

Вырвавшись за город, он прибавил скорость, с легким неудовольствием отметив про себя, что у старушки, похоже, прохудился глушитель. Машина гудела и зычно взревывала, стоило чуть резче надавить на газ, изрыгая из выхлопной трубы густые клубы черного дыма. Палач подумал, что “рено” пора либо ставить на ремонт, либо попросту пускать под откос. “Ничего, – подумал он. – Все равно осталось недолго. Даже если старик не приготовил для меня какой-нибудь сюрприз, у него наверняка найдется очередная срочная работа. Воспользуюсь этой жестянкой в последний раз, а потом спалю ее где-нибудь за Кольцевой, и пусть менты ломают себе голову над тем, куда подевался ее бородатый хозяин”.

Не доехав до дачи пары километров, он свернул на ухабистую лесную дорогу, где машина немедленно принялась с неприятным скрежетом утюжить днищем песок и травянистые кочки. Иногда сквозь скрежет прорывались глухие удары, свидетельствовавшие о том, что на пути попался камень или выступающий корень дерева. Увидев слева от себя травянистую прогалину, Палач решительно вывернул в ту сторону руль, загнав машину под нависающие ветви каких-то кустов.

Захватив сумку с пистолетом, он вышел из салона и тщательно запер дверцу. Он отошел на несколько метров и оглянулся. Старенький грязно-серый “рено” выглядел так, словно простоял тут лет десять и намерен простоять еще столько же. Это была машина, на которой запросто могли приехать какие-нибудь грибники.

Палач двинулся к даче напрямик, через лес, ориентируясь в густых зарослях с такой же легкостью, как если бы шел по Арбату. Через полчаса он замедлил шаг, а еще через несколько минут его походка превратилась в бесшумное скольжение подкрадывающегося к добыче хищника. Наконец Палач остановился вовсе, внимательно огляделся по сторонам, прислушался. Не услышав ничего подозрительного, он вдруг, легко подпрыгнув, ухватился за торчавший параллельно земле толстый сук старого дуба. Вскоре подошвы его кроссовок окончательно исчезли среди густой листвы. Некоторое время сверху еще сыпались кусочки коры, сухие листья, прошлогодние желуди и прочий мелкий мусор, а потом наступила тишина.

До назначенного Андреем Михайловичем свидания оставалось полтора часа.