Высокое напряжение

Глава 2

Работая, Юрий Филатов думал о том, что ему теперь делать. Собственно, думать тут было не о чем. Было совершенно очевидно, что его работа в этом стаде обезьян закончена. Нужно было уходить, не дожидаясь наступления вечера, когда привезенная к обеду водка пойдет в ход, развязывая языки и руки, которые – руки, конечно, а не языки, – непременно потянутся к разным колющим, режущим и даже стреляющим предметам… То, что на этот раз ему удалось отмахаться, ничего не значило: следующее нападение будет более организованным и продуманным, и предупреждать его заранее никто не станет. Рассчитывать на то, что страсти как-нибудь улягутся сами собой, не приходилось: компания здесь подобралась не та, чтобы молча проглотить учиненное им плюходействие. По одному они, конечно, шакалы, но в том-то и дело, что против него они будут действовать сообща, единым сплоченным коллективом…

А, подумал он, какого черта! Вся эта затея была никудышной с самого начала. Ведь с первого же дня было ясно, что ему здесь не место. Как там у Александра Сергеевича?.. “Дурачина ты, простофиля, не садися не в свои сани…” Что-то в этом роде. Работа работой, но где они ухитрились набрать эту банду? Как будто специально отбирали одних законченных подонков, ей-Богу. Даже их разговоры бывает почти невозможно понять, особенно когда напьются, – сплошная феня пополам с матом, из русского языка там только предлоги – “за”, на”, “у”…

Ну хорошо, и что теперь – уволиться? Уважаемый Виктор Палыч, он же Петлюра, непременно станет интересоваться, чем вызвано такое поспешное увольнение, а узнав, не сочтет причину уважительной. С одной стороны, плевать, что он там сочтет и чего не сочтет, но расчетные денежки он наверняка постарается зажать, а денежки, во-первых, немалые, а во-вторых, пришлись бы весьма кстати. Не за свежим же воздухом он сюда ехал! И потом, смываться втихаря как-то неловко – эти шакалы решат, что он попросту струсил. Ребячество, конечно, но все же…

«А хорошо я сегодня размялся, – с удовольствием подумал Юрий. – Есть еще порох в пороховницах. И соплячку эту выручил. Надо же – плечевая путана! Это здесь-то, в этой дыре, где медведей больше, чем мужиков! Нет, цивилизация, дорогие товарищи, это палка о двух концах, и никогда не знаешь, какой из этих концов треснет тебя по зубам. А с другой стороны, прогресс все равно не остановишь. Взять хотя бы вот эту ЛЭП. Казалось бы, никому она не нужна, никому не интересна – пусть бы себе догнивала вместе с поселком, дожидаясь предприимчивого мерзавца, который додумался бы украсть провода, ан нет! И ремонт затеяли – провода заменили, изоляторы и даже опоры зачем-то покрасили…»

«А вот интересно, – подумал Юрий, орудуя гаечным ключом, – куда они девают старый провод? Это же центнеры.., да нет, черт возьми! – тонны меди! В переплавку, наверное…»

Он сильно подался вперед, чтобы дотянуться до висевшей над толовой грозди изоляторов. Опять напортачили, чертовы алкаши… Хорошо, что вовремя заметил, не то пришлось бы возвращаться и все переделывать – как ахнулась бы эта стопка стеклянных тарелок с пятидесятиметровой высоты, да об опору, да вдребезги… А если бы к тому моменту на этот участок уже успели дать напряжение, то и вовсе могло бы получиться очень даже весело…

Позади него что-то звонко щелкнуло, и он почувствовал, что его больше ничто не удерживает. Ощущение было знакомое: точно так же он чувствовал себя, когда шагал через порог люка прямо в километровую голубую пропасть, на дне которой клубилась легкая вата перистых облаков. Разница заключалась в том, что сейчас высота составляла несчастных пятьдесят метров, зато парашюта за плечами не было, Да и какой прок от парашюта на пятидесятиметровой высоте? Разве что зацепился бы случайно стропами за провода…

Юрий понял, что падает, и ощутимый толчок между лопаток, последовавший через мгновение после того, как лопнул страховочный поводок, лишь укрепил его в этой уверенности. “А прав был Петлюра, – подумал Юрий, изворачиваясь и намертво вцепляясь в новенький толстый провод обеими руками. – Тросик-то мой действительно ни к черту не годится.., точнее, не годился. Подвел все-таки, зараза. Но прошу прощения, господа: был ведь, помнится, толчок в спину, или это мне с перепугу почудилось?"

Он легко подтянулся на руках и забросил на провод правую ногу. Инцидент можно было считать исчерпанным, и только теперь Юрий почувствовал, что испугался. Он поднял голову, ожидая увидеть в нескольких сантиметрах от своего лица чью-нибудь протянутую руку, но вместо этого увидел Барабана, который заносил над головой какую-то смутно знакомую продолговатую железяку с выкрашенной в тревожный красный цвет облупленной увесистой головкой. “Арматурные ножницы! – понял Юрий. – Так вот в чем дело! А я-то, дурак, грешил на тросик. А еще я, помнится, думал, что они подождут хотя бы до вечера. Да нет, они, конечно, правы: вечером это было бы убийство в пьяной драке, а сейчас – типичный несчастный случай… Ай да Барабан!"

– Сдохни, гнида! – чересчур театрально воскликнул Барабан и обрушил ножницы вниз, целясь Филатову в голову.

Юрий увернулся – как выяснилось, излишне резко. Его нога соскользнула с провода, а в следующее мгновение тяжелая угловатая железяка обрушилась на правую кисть. Удар пришелся вскользь, и вместо того чтобы раздробить кости, ножницы только содрали с ладони лоскут кожи, но рука сразу онемела и сорвалась С провода. Юрий повис на левой руке, с предельной ясностью понимая, что во второй раз Барабан не промахнется. С чего ему промахиваться, выпить-то он не успел… Да и бить, пожалуй, не обязательно: это ведь не кувалда у него, а ножницы. Такими сантиметровый стальной прут перекусить – раз плюнуть, что уж говорить о руке…

"Высоко, черт возьми, – подумал Юрий, бросив быстрый взгляд вниз. – Слишком высоко, маловато шансов”. Правая рука все еще висела плетью, левая начала стремительно затекать – держаться за провод было чертовски неудобно. “Ничего, – подумал Юрий с неуместным весельем, – не затечет. Просто не успеет”.

Он посмотрел вверх и увидел арматурные ножницы, которые медленно, как в повторном показе толевого момента по телевизору, опускались на него из сверкающей небесной голубизны. “Убьет”, – подумал Юрий и разжал пальцы.

Он сгруппировался старательно, по всем правилам, как во время зачетного прыжка, и приземлился четко и красиво, как на показательном выступлении, но удар все равно получился сокрушительно сильным. Падая на бок, Юрий на мгновение вообразил себя персонажем одного из этих, казалось бы, уморительно смешных, а на самом деле насквозь пропитанных дикой жестокостью американских мультфильмов – этаким Дональдом Даком, от которого после падения с небоскреба остались только расплющенная в лепешку голова с выражением комичного удивления на плоской физиономии да пара торчащих из-под этой физиономии ступней. “Бедный Дональд Дак”, – подумал Юрий и на какое-то мгновение потерял сознание.

Он пришел в себя сразу же. Вокруг творилось что-то неладное. Что именно было неладно, он понял далеко не сразу – под черепом у него все основательно перемешалось от удара о землю, и в течение нескольких секунд он был уверен, что уже умер или вот-вот умрет. В голове гудело, как будто она превратилась в мощный трансформатор, в ушах шипело и стреляло, перед глазами плясали какие-то голубые вспышки и снопы красных искр, и раздавались какие-то пронзительные нечеловеческие вопли. “Ого, – с привычной иронией подумал он, – а ведь я, похоже, важная персона, если в аду в честь моего прибытия устроили такой фейерверк!"

Потом он окончательно пришел в себя и понял, что вовсе не стоит у гостеприимно распахнутых врат ада, а лежит на боку у подножия той самой опоры ЛЭП, с которой сверзился минуту назад. Под правой щекой у него были теплый песок и колючая трава, а на левую все время сыпались горячие искры, как будто рядом с ним работал сварочный аппарат. Как только он определился в пространстве, до него дошло, что гудение, треск, вспышки и вопли раздаются вовсе не внутри его черепа, а снаружи – точнее, сверху, оттуда, где остались Барабан со своими ножницами и все остальные члены бригады – кроме тех, ясное дело, которые работали на соседней опоре.

Больше всего Юрию хотелось снова закрыть глаза и еще немного полежать неподвижно, постепенно анализируя свои ощущения и разбираясь, что у него цело, а что повреждено. В конце концов, какое ему дело до того, что еще ухитрились выкинуть эти безмозглые идиоты? Замочили Понтю Филата – вот ведь придумали прозвище! – и устроили фейерверк. Ну и черт с ними, пусть попразднуют, а я пока что побуду мертвым, доставлю ребятам радость, а заодно и отдохну…

Тут что-то с глухим тяжелым стуком упало сверху в каком-нибудь полуметре от его головы. Юрий неохотно приоткрыл один глаз и посмотрел, чем запустили в вето эти неандертальцы.

То, что он увидел, обожгло его, как удар горячей сковородой по лицу. Остатки полуобморочной мути разом вылетели из головы, мир мгновенно стал четким и выпуклым. Даже шумовые и световые эффекты вдруг прекратились, словно и впрямь были всего-навсего побочными продуктами полученного Юрием сотрясения мозга. Но теперь Юрий точно знал, что треск, гудение и вспышки ему не почудились, точно так же как не был галлюцинацией отвратительный запах паленого, волнами исходивший от лежавшего в метре от Юрия предмета.

"Неандертальцы” швырнули в Юрия трупом Барабана.

То, что осталось от человека, который минуту назад пытался отправить Юрия на тот свет, выглядело неважно. Лицо у Барабана стало неестественного синевато-коричневого оттенка, из носа, из уголков рта, из ушей и даже из глаз сочилась кровь, расписавшая кожу затейливым узором, волосы стояли дыбом и дымились, распространяя удушливую вонь. Одежда на Барабане тоже тлела. Более того, Юрию показалось, что дым тонкими струйками поднимается даже из ушей Барабана. Он поморгал глазами, но дым никуда не делся: Барабан дымился, как какой-нибудь джинн из арабской сказки.

Юрий с огромным трудом поднялся на четвереньки и помотал головой. Перед глазами у него все поплыло, к горлу подкатила тошнота, но труп остался на месте. Чувствуя, что вот-вот потеряет сознание, Юрий снова лег на землю и перевернулся на спину. Он посмотрел наверх и поспешно зажмурился, но было поздно: увиденное навсегда отпечаталось в памяти и наверняка сразу же было подшито в особую папку, где у Юрия хранились его персональные кошмары.

Те, кто не успел застегнуть карабины страховочных поясов, упали вниз, но таких было мало – от силы пара-тройка человек, считая Барабана. Остальные были там, наверху – висели на своих поясах, дымились и медленно поворачивались вокруг оси, словно озирая окрестности с высоты птичьего полета. Это была картинка из фильма ужасов, а может быть, из какой-нибудь не предназначенной для широкого показа кинохроники – один из тех кадров, которые, став достоянием общественности, вызывают массовую газетную истерию, похожую на бурю в стакане воды. Бригада монтажников сейчас здорово смахивала на группу жертв массовой казни, если только можно было вообразить себе палачей, у которых хватило бы ума тащить приговоренных на пятидесятиметровуто высоту только для того, чтобы там повесить.

Юрий открыл глаза, повернул голову и снова посмотрел на Барабана. Барабан лежал в прежней позе, похожий на сломанный манекен, и по-прежнему слегка дымился, воняя горелым мясом и паленой шерстью. “А ведь этот недоумок мне жизнь спас, – подумал Юрий. – В самый последний момент, между прочим. Как нарочно, ей-Богу”.

Он запоздало содрогнулся, во всех подробностях представив, что было бы, если бы Петлюра сегодня не уехал с объекта, если бы не эта девчонка – “плечевая путана”, если бы не драка и не мстительный Барабан со своими арматурными ножницами. “А что было бы? – подумал он. – Ничего особенного. Висел бы сейчас вместе с родным коллективом, покачивался на ветерке и дымился…"

Он посмотрел вверх и отыскал глазами то место, где висел бы в данный момент, сложись ситуация чуть-чуть по-иному. На площадке было тихо, только шумел в кронах деревьев по обе стороны просеки верховой ветер – тот самый, что заставлял покачиваться и медленно вращаться висевшие на опоре и проводах тела. Провода молчали, и вид у них был самый невинный – просто отключенная от сети линия электропередач, на которой производятся ремонтно-восстановительные работы. Больше не было ни гудения тока высокого напряжения, ни голубых вспышек замыканий, ни треска, ни снопов искр, ни клубов дыма, ни диких воплей поджариваемых заживо людей.

"Да, – подумал Юрий, – неудачный у ребят выдался денек”. Мысль была нарочито циничная: даже при полном отсутствии симпатий к своим коллегам Юрий был потрясен такой страшной массовой гибелью и именно поэтому пытался как-то защитить свой разум от подступающего безумия – хотя бы и с помощью цинизма. Кроме того, думать о главком он был еще не готов. А главным, по мнению Юрия Филатова, было вот что: как, черт возьми, это могло произойти?

Все еще лежа на спине, он осторожно пошевелил ногами. Правая болела, но слушалась: по всей видимости, она не была не только сломана, но даже и вывихнута. Похоже, дело ограничилось обыкновенным растяжением связок, и Юрий решил, что с этим можно жить.

Кисть, к которой Барабан приложился ножницами, тоже болела и плохо слушалась, но пальцы сгибались и разгибались, так что и тут, похоже, все было в порядке или почти в порядке. Юрий решил, что дешево отделался, и подумал, что не мешало бы встать и начать что-то делать. На объекте произошло ЧП, и не просто ЧП, а вообще черт знает что, а единственный уцелевший валяется на спине, как пляжник, и считает ушибы и растяжения. И это вместо того, чтобы.., чтобы что? Бежать в поселок, вопя и размахивая руками? Так ведь торопиться некуда – все, кто мог умереть, уже умерли, и новых жертв пока что не предвидится. Снимать мертвецов с верхотуры? Во-первых, мертвецам все равно, во-вторых, в таком состоянии, попытавшись что-то делать наверху, он сам, того и гляди, присоединится к коллективу, а в-третьих, неизвестно, как посмотрят на такое самоуправство органы следствия…

"Вот, – подумал Юрий. – Вот же оно! Следствие. Ток высокого напряжения не возникает сам по себе, его нужно включить, а это означает, что был некто, кто повернул рубильник, или передвинул рычаг, или что там у них полагается делать в таких случаях. Этот некто либо идиот, либо маньяк-убийца, но так или иначе его необходимо задержать. Вряд ли, конечно, он до сих пор сидит у распределительного щита, дожидаясь ареста, но чем раньше неразворотливые местные менты узнают о происшествии, тем больше будет у них шансов изловить эту сволочь”.

"Э, – подумал Юрий, – да ты ведь сам в это не веришь, приятель. Они не способны выловить таракана из собственной миски со щами, не говоря уже о человеке, который отважился на такое страшное дело. Но это их проблемы, а твое дело, дружок, поставить их в известность о происшествии и потихонечку подаваться восвояси – домой, к пенатам, где все, наверное, уже окончательно улеглось и забылось. Хватит с тебя таежной романтики, свежего воздуха, комаров и приключений… Хватит прятаться неизвестно от кого, и, между прочим, хватит валяться на спине под этой страшной виселицей. Не так уж сильно ты расшибся, так что нечего симулировать. Давай-ка полегонечку вставать и начинать шевелить нашей драгоценной задницей, которая в очередной раз уцелела только благодаря счастливой случайности”.

Он остался лежать неподвижно и даже снова прикрыл глаза, оставив лишь узенькие щелочки между веками, потому что услышал шаги. Кто-то грузно двигался поблизости, шурша жесткой колючей травой, скрипя гравием, невнятно бормоча и даже, кажется, вскрикивая. Юрий осторожно, по миллиметру, повернул голову налево и сквозь частую сетку ресниц увидел стоявшего к нему спиной бригадира Петровича. Петрович, задрав кудлатую голову с уже проклюнувшейся на покрытой спутанным жестким волосом потной макушке плешью, смотрел вверх, туда, где страшной виноградной гроздью висели мертвецы, и что-то бормотал, как умалишенный.

Юрий быстро и бесшумно сел, а потом стремительно и плавно вскочил на ноги. Боли и тошнотной слабости во всем теле как не бывало. Точнее, они, конечно же, никуда не делись, но теперь Юрий привычно не обращал на них внимания, потому что перед ним была цель – был, черт подери, реальный видимый противник. Филатова охватила жестокая радость. Вот же он, мерзавец, стоит и озирает дело своих рук! То есть не своих, конечно, из вагончика напряжение не включишь, но ведь неспроста его потянуло заполнять свой вонючий табель именно сейчас! Ведь он же шестерка, стукач, причем стукач педантичный – табель заполняет по вечерам и ни за какие уговоры, ни за какие бутылки, ни за какие, так их и не так, деньги не поставит в этот самый табель “восьмерку”, пока человек не отпашет рабочий день от звонка до звонка – все восемь часов, минута в минуту. Надо отдать ему должное: сам он в течение рабочего дня на землю почти не спускается, торчит на верхотуре и вкалывает лучше, чем все его обезьяны, вместе взятые. Тем более странно, что сегодня его потянуло на бумажную работу сразу после обеда – именно сегодня и именно после обеда. Значит, был в курсе, знал, чего ждать, и предусмотрительно пересидел весь этот, с позволения сказать, катаклизм в уютном вагончике. А раз так, то ему наверняка известно, кто и зачем все это устроил. А раз знает, значит, скажет – уж в этом-то Юрий не сомневался ни секунды, потому что знал, как заставить Петровича быть разговорчивым.

До бригадира было метров пять, а может быть, и меньше. Юрий преодолел это расстояние в три огромных скользящих шага, положил руку на плечо Петровича и негромко сказал:

– Вот это зрелище, правда?

Петрович подскочил, словно шилом ткнутый, обернулся, увидел Юрия и вдруг дико завопил, загораживаясь руками. Юрий, не ожидавший такого мощного эффекта от своего внезапного появления, даже немного растерялся. Он выпустил плечо бригадира, невольно отступил на шаг и спросил:

– Ну, чего орешь?

Петрович отнял руки от перекошенного лица и, глядя на Юрия выпученными глазами, с неожиданной откровенностью ответил:

– Так страшно же, м-мать…

– А ты думал, они будут выглядеть так, будто просто заснули? – снова надвигаясь на бригадира, спросил Юрий. – Думал, тебе останется только снять над ними шапку и пустить слезу? Нет, сволочь старая, тебе все это будет сниться до самого конца твоей поганой жизни!

Тут он замолчал, заметив, что бригадир пытается неумело перекрестить его трясущейся рукой.

– Эй, – озадаченно сказал Юрий, – ты что, совсем спятил? Что ты делаешь, придурок? Не надейся закосить под психа, со мной этот номер не пройдет.

– Господи, – забормотал Петрович, – Господи, Господи, Гос-с-с… Пить брошу, молиться стану.., курить брошу, Господи, спаси и помилуй… Уйди ты от меня, Христа ради, мертвый ведь ты, а мертвым лежать полагается…

Юрия осенило.

– А, – сказал он, – так ты у нас, оказывается, еще и мистик? Зря. От меня крестным знамением не отмажешься. Живой я, Петрович. А вот ты можешь ненароком и подохнуть, если сию минуту не перестанешь валять дурака.

– Живой? – недоверчиво переспросил бригадир.

– Живой, – подтвердил Юрий. – Не веришь? На, потрогай.

Он протянул руку, и Петрович, к его немалому удивлению, действительно с опаской прикоснулся к его рукаву.

– Живой, – сказал Петрович, – слава те, Гос-с-с… А ч уж думал…

– Давай, – сказал Юрий, беря его за грудки, чего бригадир, кажется, даже не заметил, – давай, сволочь, расскажи, о чем ты думал, когда все это затевал. Расскажи, а я послушаю. Ну, говори!

Виктор Павлович Алябьев плохо переносил жару, потому что к пятидесяти годам вдруг начал тучнеть. Тут не помогали ни тренажеры, ни диеты, ни даже ежедневно выкуриваемая пачка сигарет – вес рос, пока не достиг ста двух килограммов, после чего процесс прекратился так же внезапно, как и начался. По этому поводу один высокооплачиваемый специалист, занимавшийся проблемами лишнего веса, – из молодых, да ранних, судя по деньгам, которые он беззастенчиво драл со своих клиентов, – в неподражаемой снисходительной манере, свойственной испокон веков очень многим врачам, заявил Виктору Павловичу, небрежным жестом сметая в открытый ящик стола немалый гонорар: “Это, батенька, гены, а гены, как известно, пальцем не раздавишь”.

Виктор Павлович не слишком переживал по этому поводу. В конце концов, не так уж он был толст. Солидному деловому мужчине в его годы полагается иметь соответствующую комплекцию, тем более что под слоем наросшего жирка скрывались крепкий костяк и прекрасно развитая мускулатура, наработанная в молодые годы на борцовском ковре и сохраненная в более позднем возрасте с помощью регулярных посещений тренажерного зала. Он по-прежнему мог сколько угодно таскать на руках баб, заставляя их млеть от счастья, а при случае очень даже запросто дать кому-нибудь в морду, причем не для виду, а так, чтобы наглец накрылся собственными ногами, но жара, которую он когда-то так любил, теперь действовала на него угнетающе. В жару он потел, легко раздражался, страдал отеками ног и даже одышкой, что уже и вовсе не лезло ни в какие ворота.

В данное время его раздражение усиливалось тем, что его фактически вынудили торчать в этой Богом забытой дыре в течение трех самых жарких летних месяцев, выполняя работу, с которой вполне мог бы справиться кто-нибудь помоложе. Дружеские отношения с руководством – это, конечно, хорошо, но только до тех пор, пока руководство не начинает использовать эти отношения в качестве рычага, а то и кнута. Разумеется, никто никого не пугал, не угрожал, не заставлял и даже особенно не настаивал – все выглядело вот именно как дружеская просьба, выполнение которой сулило в перспективе немалый куш и даже, чем черт не шутит, продвижение по служебной лестнице. “Ну, Виктор Палыч, ты же понимаешь, что такую работу я не могу доверить никому, кроме тебя… Ты у нас самый опытный, да и не в опыте дело, ты же понимаешь. Туда может поехать только человек, которому я доверяю, как родному брату, и даже не как брату, а как себе самому. Железный человек там нужен, чтобы в решительный момент не сдрейфил, не дал задний ход. А я знаю только одного такого человека, и этот человек – ты, Палыч… Ну, съезди, что тебе стоит? А в сентябре махнешь в отпуск за счет фирмы – море, бархатный сезон, девочки в бикини… Кстати, ты в курсе, что теперь модно загорать без лифчика? Вот пускай твоя половина позагорает без лифчика одна, а ты потом тоже позагораешь – и без лифчика, и без нее… А? Да, чуть не забыл. Ты знаешь, что Лагутин подал заявление? На вольные хлеба дураку захотелось, представляешь? Так что к сентябрю его кабинетик освободится, и кто его займет – зависит во многом от тебя лично…"

Вот так. Девочки, кабинетики, брат, сват – это все, конечно, была ерунда, на которую Виктор Павлович Алябьев если бы и клюнул, то лишь после долгих – о, очень долгих! – раздумий и колебаний. Не в том он был возрасте, чтобы переться к черту на рога только ради обещанной возможности поглазеть на чьи-то загорелые молочные железы. Когда-то – представьте себе, было такое смешное время! – он работал потому, что ему казалось, будто его работа нужна людям и государству. Потом он работал, чтобы сделать карьеру, быть замеченным, добиться расположения начальства и вообще обрасти полезными знакомствами и связями. И только позже, годам к сорока пяти, до него как-то вдруг дошло, что, если упростить сложное уравнение жизни, останутся только деньги и ничего, кроме денег. Все остальное: семья, должность, общественное положение, связи, друзья, содержание и смысл ведущихся под коньячок внешне непринужденных, а на самом деле осторожных и продуманных, как шахматные партии, приятельских бесед – все это просто атрибуты денег или, напротив, безденежья, которые могут быть, а могут и отсутствовать, как флюгера, башенки и лепные завитушки, нимало не влияющие на прочность и функциональные особенности возводимого тобой здания. Поэтому сюда, в эту вонючую крысиную дыру, он поехал исключительно из-за денег, которые обещали быть немалыми, – разумеется, в том случае, если он организует и провернет все именно так, как нужно, без сучка и задоринки.

Мысль об этих деньгах незримо присутствовала в каждом его слове и жесте с тех самых пор, как он дал согласие на эту командировку. Деньги нужно было заработать, и он не сомневался, что сделать это будет довольно затруднительно. Все это чертово, никому не нужное строительство было сущей ерундой, затеянной более всего для отвода глаз, но даже учитывая это обстоятельство, за каких-то три месяца привести хотя бы в относительный порядок десять километров проводов и опор было не так-то просто, особенно принимая во внимание контингент, с которым приходилось работать. Во всем этом стаде только несколько человек действительно чего-то стоили, да и то лишь в качестве тупой рабсилы, остальные же представляли собой просто набранную с бору по сосенке банду люмпенов, бездельников, алкашей с мелкоутоловными наклонностями, чуть ли не бомжей. Эта банда признавала единственный авторитет – грубую физическую силу, и в этом отношении личный водитель Виктора Павловича Андрей был буквально незаменим.

Стоя у окна и закуривая очередную сигарету, Виктор Павлович незаметно покосился на водителя. Тот стоял у распределительного щита абсолютно неподвижно, как выключенный робот, и с безразличным ленивым любопытством скользил взглядом по рядам разноцветных лампочек, переключателей и иных прочих тумблеров, ожидая приказаний, – ни дать ни взять простенький механизм, которому какой-то неумный шутник придал отдаленное сходство с человеком.

Прораб Алябьев недолюбливал своего личного водителя, чтобы не сказать – побаивался. Во-первых, это был вовсе не его водитель. Своего водителя, пронырливого весельчака и балагура Костю, ему пришлось оставить в Москве. Накануне отъезда с Костей приключилась странная история: возвращаясь из булочной, он столкнулся у себя в подъезде с каким-то незнакомцем, который, не говоря худого слова, ударил Костю кулаком в лицо и спокойно ушел, ничего не взяв и даже ни разу не обернувшись. Удар был всего один, но у Кости оказались сломаны нос и нижняя челюсть, не говоря уже о сотрясении мозга и четырех сломанных под корень зубах, так что ни о каких командировках не могло быть и речи в течение, по меньшей мере, четырех-пяти месяцев.

Андрея к Виктору Павловичу приставило руководство. “Не пожалеешь”, – было сказано ему в качестве рекомендации, и Алябьев был вынужден признать, что без Андрея он как без рук. Работяги прозвали Андрея Квазимодой и боялись его до дрожи в коленях, чуть ли не до обморока, особенно после того, как он провел с парой-тройкой человек короткие разъяснительные беседы. Беседы эти заканчивались вполне удовлетворительно, без переломов, вывихов и прочих увечий, ведущих к потере трудоспособности, но, глядя на лишенное выражения лицо бракованного манекена и огромные, как кувалды, безволосые кулаки своего неразлучного спутника, Виктор Павлович, сколько ни пытался, никак не мог прогнать навязчивое воспоминание об участи, которая постигла Костю. В такие моменты Алябьев всерьез задумывался о том, на кого все-таки работает Андрей. Руководство фирмы работало на себя, Виктор Павлович работал на руководство, а Андрей, по идее, должен был работать на Виктора Павловича. Он и работал, причем работал виртуозно, но вот на Алябьева или на кого-то еще – этого Виктор Павлович не знал.

Да и виртуозность его работы, если разобраться, была сплошь и рядом излишней и даже подозрительной. Взять хотя бы этот трюк с отпечатками ладоней сторожа на водочных бутылках. Умно, ничего не скажешь, но не слишком ли сложно для обыкновенного водителя, по совместительству – костолома? Виктор Павлович дорого бы отдал за то, чтобы узнать, что творится под непроницаемой уродливой маской, которая заменяла Андрею лицо.

Он шевельнулся, гася сигарету в специально захваченном для этой цели спичечном коробке, и Андрей немедленно повернул к нему голову. Алябьев молча протянул руку, и водитель так же молча вынул из сумки, расчехлил и подал ему полевой бинокль с двенадцатикратным увеличением.

Виктор Павлович поднес бинокль к глазам и навел его на самую дальнюю из трех опор, которые еще не были окрашены в идиотский серебристый цвет. Эта опора его беспокоила. Маляры – это все-таки не монтажники, им совершенно ни к чему хвататься за провода. Правда, Андрей ночью ездил к опоре и сказал, что все будет в порядке, но ведь он мог и ошибиться. Все-таки он водитель, а не электрик. Или электрик тоже? По совместительству…

Он повел биноклем и увидел сначала тупоносый грузовик с затянутым линялым драным тентом кузовом, а потом и работяг, которые уже все до единого забрались на опору и даже, кажется, успели приступить к работе. Это, между прочим, было самым уязвимым местом в плане: Алябьев очень сомневался, что в его отсутствие эти дармоеды закончат обеденный перерыв вовремя. Он даже оторвался от бинокля, чтобы бросить недоумевающий взгляд на часы: ему вдруг показалось, что он что-то напутал, и сейчас не второй час, а, как минимум, четвертый. Но надежно защищенные толстым граненым стеклом стрелки японских кварцевых часов показывали семнадцать минут второго. “Даже не верится, – подумал Алябьев. – Что это с ними со всеми стряслось? Водка в магазине кончилась, что ли?"

Он опустил бинокль и повернулся к Андрею.

– Ну что, брат, – сказал он, – пожалуй, пора. Знал бы ты, как они все мне осточертели.

– Ну так ведь уже все, – сказал Андрей, поправляя на руках хлопчатобумажные перчатки. – Кончилась ваша каторга, Виктор Палыч.

– Одна кончилась, другая начинается, – проворчал Алябьев.

– Ну так, – с некоторым подобием улыбки сказал Андрей, – се ля ви.

– Вот-вот, – буркнул прораб. – Такова се ля ви, и с каждым днем она селявее… Ну, давай, что ли. Я думаю, минуты хватит.

– Пусть будет полторы, – предложил Андрей. – Для верности.

– Да хоть две, – раздражаясь, проворчал Алябьев, Ему было жарко и неуютно в этом набитом проводами и переключателями кирпичном сарае. Вдруг нестерпимо захотелось в Москву, принять прохладный душ, переодеться в чистое и не спеша пройтись по Садовому и чтобы навстречу непременно попадались улыбчивые длинноногие студенточки, одетые по-летнему легко и фривольно… Скоро, утешил он себя. Уже совсем скоро. Еще один рывок, какая-нибудь неделя тягомотины, допросов, писанины и рассовывания взяток, и вся эта бодяга раз и навсегда закончится. – Давай, милый, давай, – нетерпеливо сказал он Андрею, и Андрей “дал”.

Тугой рубильник громко щелкнул, клацнули, замкнувшись, контакты, и подстанция вдруг ожила, наполнившись низким вибрирующим гулом. Алябьеву показалось, что в воздухе сразу запахло озоном, но это, скорее всего, была лишь иллюзия.

Зато то, что творилось на склоне сопки, там, где стояла дальняя из трех ржавых опор, иллюзией не было. Там раз за разом вспыхивали бледные молнии высоковольтных разрядов, вспухали и таяли белые клубочки дыма и летели во все стороны заметные даже на таком расстоянии снопы оранжевых искр. Опора сверкала огоньками, как новогодняя елка, но даже на таком удалении это сверкание вызывало вовсе не праздничный подъем, а желание куда-то бежать, звонить, спасать и спасаться самому.

Разумеется, Виктор Павлович никуда не побежал. Вместо этого он вынул из кармана трубку сотового телефона, с трудом оторвал взгляд от опоры, где, скорее всего, уже не осталось ничего живого, и принялся колдовать над жидкокристаллическим дисплеем, пытаясь дозвониться до Москвы. Бинокль стоял на краю замусоренного стола, похожий на диковинную спаренную фляжку, в воздухе слоями плавал табачный дым. Растянувшийся на полу сторож напоминал бы мертвеца, если бы храпел немного потише. Похожий на оживший манекен Андрей стоял у распределительного щита, держа руку на рубильнике, и бесстрастно наблюдал за бегом секундной стрелки по циферблату часов. Плотный басовитый гул трансформаторов забивал уши, словно они летели через океан на реактивном самолете, и сквозь этот ровный гул едва пробивались слабые гудки и электронные трели соединений, доносившиеся из прижатой к уху Виктора Павловича трубки.

Наконец там что-то затрещало, как сминаемый целлофан, и искаженный расстоянием голос бросил отрывистое “да”.

– Алябьев беспокоит, – коротко представился Виктор Павлович. – Звоню, как договорились. Объект готов к сдаче. – Он немного послушал, машинально кивая, и со сдерживаемым раздражением сказал:

– Да, да, я же говорю, все готово. Кто, я? Я в порядке. И вовсе я не ору. Слышимость плохая, вот и все.

В это время Андрей потянул на себя рукоятку рубильника. Раздался знакомый клацающий звук, и электрическое гудение, от которого волосы на голове Алябьева, казалось, вставали дыбом, разом смолкло. Голос в трубке сразу же сделался четче. Виктор Павлович бросил на Андрея полный искренней признательности взгляд, принял более свободную позу, привалившись широким задом к краю стола, и переложил трубку в другую руку.

– Да, – сказал он, – все, как договорились. Ну, так ясное же дело! Сколько? А вот за это спасибо! Нет правда, спасибо. Буду должен, да. Ага… Что? – Он вдруг подобрался и снова переложил трубку в другую Руку, словно та вдруг начала жечь ему ладонь. Его взгляд против воли метнулся в сторону Андрея, скользнул по его бесстрастному лицу и начал бесцельно блуждать по стенам. – Зачем это? Не понимаю… – Он замолчал, вслушиваясь в то, что говорил голос из миниатюрного черного наушника. Брови его при этом непрерывно шевелились, сползаясь к переносице, пока не слились в одну ломаную линию, выражавшую крайнюю степень неудовольствия и даже тревоги. – Ну да, да, конечно, не мое, – сказал он, беря тоном ниже. – Как это у работяг говорится: “Я начальник – ты дурак, ты начальник – я дурак…” А только… Ну да, конечно. Виноват. Сморозил. Даю.

Он протянул трубку Андрею и, пожав плечами, удивленно сказал:

– Тебя.

Водитель взял трубку, которая почти целиком утонула в его лопатообразной ладони, и приложил ее к раздавленному в какой-то давней потасовке уху. Виктору Павловичу, в свое время не раз выходившему на борцовский ковер, уже приходилось видеть такие уши. У многих старых борцов были такие, а еще у боксеров и вообще у тех людей, которым в жизни приходилось часто получать по морде и давать сдачи.

– Слушаю, – сказал Андрей.

Виктор Павлович с безразличным видом отвернулся к окну, но не утерпел – снова обернулся и стал наблюдать за тем, как Андрей слушает, борясь с растущей где-то в глубине души тревогой. Что это еще за фокусы? Что у них за дела, о которых ему, прорабу Алябьеву, ключевой фигуре всей операции, не полагается знать? И не ошибался ли он все это время, полагая себя ключевой фигурой?

Впрочем, пытаться прочесть что бы то ни было по лицу Андрея было абсолютно безнадежной затеей – оно оставалось неподвижным и непроницаемым, как кирпичная стена. После “слушаю” он сказал только “да” в самом конце разговора, после чего сложил трубку, убрал антенну и вернул телефон Виктору Павловичу.

– Ну, – сказал Виктор Павлович, стараясь говорить легко и безразлично и понимая, что толку все равно не будет никакого – хоть смейся, хоть кричи, хоть бейся головой о стену: не скажет ничего проклятый костолом, нипочем не скажет, – как поговорили?

– Нормально, – как и ожидал Алябьев, ответил водитель. – Без базара.

– Ловко у вас получилось, – подавив вздох разочарования, сказал Виктор Павлович. – С одной стороны, поговорили, побазарили то есть, а с другой, оказывается, обошлось без базара. Что он хоть сказал-то?

Задав этот далеко не праздный, но от этого не менее неуместный вопрос, он слегка поджался, почти уверенный, что вот сейчас Андрей вслед за всемогущим руководством резанет ему прямо в глаза: не твое, мол, дело, и не суй свой нос, куда не ведено, – но водитель, вопреки его ожиданиям, не стал хамить, а только слегка виновато развел руками и с неловкой интонацией ответил:

– Так ведь что он скажет? Сами понимаете, Палыч: начальство – оно и есть начальство. Вечно у них все не как у людей, по семь пятниц на неделе, а то и по восемь. Сами не знают, чего хотят, а мы тут отдувайся.

Говоря, он подошел к столу, взял с него бинокль и, продолжая смущенно улыбаться, словно и впрямь чувствовал себя виноватым перед своим временным начальником, убрал дорогостоящую импортную оптику в сумку.

Видя это смущение, Виктор Павлович решил еще немного надавить: смущение смущением, но все эти секреты ему активно не нравились. И потом, несмотря на смущение и звучавшие в голосе извиняющиеся нотки, этот мордоворот ухитрился-таки ничего ему не сказать, то есть, иными словами, послал подальше так же откровенно, как если бы просто обложил Виктора Павловича матом.

– Ну а все-таки? – продолжал настаивать прораб. – Ты извини, что я так пристаю, но ведь интересно же! Что это у вас с ним за дела такие, про которые мне ничего не известно?

– Да нет у нас никаких особенных дел, – рассеянно откликнулся Андрей. Он копался обеими руками в поставленной на стол сумке – что-то перекладывал там, утрамбовывал или, наоборот, пытался достать и никак не мог, – и разговаривал, не поднимая головы. – И секретов никаких нету. Что сказал, что сказал… Ну, поздравил с успешным завершением этого гнилого дела. – Да, и еще просил передать вам одну вещь. Сказал, что вы поймете, о чем речь.

– Ну? – подавшись вперед от нетерпения, поторопил его Алябьев.

– Он велел сказать, – заговорил Андрей, медленно выпрямляясь и вынимая руки из сумки, – что с этой минуты я начальник, а вы, – ну, сами понимаете.

Виктор Павлович действительно все понял. Оставалось только сожалеть о том, что понимание пришло к нему так поздно. Хотя и не дурак, стреляный, казалось бы, воробей – мог, ах, мог бы сообразить! Ведь все с самого начала лежало на поверхности, всего-то и оставалось, что сложить два и два да сделать выводы из результатов этой сложной математической операции. А вот поди ж ты, не сумел! Повелся, купился, как пацан, на гнилые базары про дружбу и доверие, про штабеля денежных пачек, про швейцарский банк и пляжи с грудастыми телками! А теперь что же.., теперь только и осталось, что молиться Господу Богу, да только не станет Господь слушать, что там лопочет перетрусивший прораб, только что, считай, собственноручно отправивший к нему на побывку почти три десятка душ. Занят, небось, Господь, гостей встречает, в бороде чешет: решает, что с ними делать, куда определить. С одной стороны, ну подонки же, самое место им в пекле, прямо посередке, где пожарче. А с другой, как ни крути, смерть они приняли мученическую, а за это, говорят, все грехи с человека долой. Вот и чешется Вседержитель, голову ломает. Ну, с ним-то, с Алябьевым, у него проблем не будет – вилы в бок и на сковородку без лишних разговоров. Без базара, в натуре…

«Вот будет хохма, – подумал Виктор Павлович, глядя в ствол пистолета, который Андрей вынул из сумки и теперь держал перед собой, направив его в лоб собеседнику, – если весь этот лепет про загробную жизнь на самом деле правда. Ведь они, наверное, меня там поджидают – все двадцать пять человек. И все, что характерно, ждут не дождутся, чтобы сказать мне пару ласковых…»

– Постой, – сказал он, – погоди, Андрюха. Ну что ты торопишься, как голый трахаться? Давай потолкуем. Можно же договориться!

– Извините, Виктор Палыч, – со своей всегдашней вежливостью перебил его водитель. – Толковать с вами действительно одно удовольствие, но я и в самом деле тороплюсь. Мне сегодня еще многое надо успеть. Зато вы теперь свободны. Отдыхайте, Виктор Палыч.

– Да погоди! – все еще не в силах поверить, что для него действительно все кончено, воскликнул Алябьев.

Он хотел сказать еще что-то, посулить, попросить, может быть, даже опуститься на колени перед этим подонком с перебитым носом, но Андрей не дал ему на это времени. Его голова медленно качнулась из стороны в сторону в отрицательном жесте, и сразу же звонко бахнул выстрел.

Пуля ударила Алябьева в лицо – прямиком в то место, где его густые прокуренные усы были разделены надвое аккуратным пробором. Раздробив верхнюю челюсть, она легко прошила мягкое небо, с завидной точностью разнесла вдребезги позвонок, на выходе разорвала в клочья мозжечок и, растратив по дороге почти всю убойную силу, с жалобным звоном разбила оконное стекло.

Грузное тело прораба ударилось о подоконник и тяжело сползло на пол под разбитым окном. Уцелевшие стекла были густо забрызганы красным, кровь струилась из приоткрытого рта Алябьева густым неторопливым потоком, в котором неприятно белели какие-то комки. Невидящие глаза прораба смотрели на убийцу без всякого выражения – не было в них ни немого укора, ни страха, ни боли, ни обещания отомстить – ничего, кроме тусклой стеклянной пустоты, словно и не глаза это были, а пара тусклых алюминиевых пуговиц.

Андрей подошел к трупу, поискал под подбородком пульс, которого там, разумеется, не было, удовлетворенно кивнул и присел над сладко похрапывающим Митяем. Он взял пистолет за ствол обтянутыми хлопчатобумажной перчаткой пальцами, вложил его в руку сторожа и с силой сомкнул безвольно обмякшую кисть вокруг теплой рубчатой рукоятки. После этого он небрежно швырнул пистолет на стол рядом с водочными бутылками, в последний раз огляделся, убеждаясь в том, что все выглядит вполне логично, забросил на плечо ремень сумки и торопливо вышел из аппаратной – у него действительно было очень много незавершенных дел.