Высший круг

— В каждую поездку ей удается продать одну-две книж­ки своих стихов, изданных за счет автора.

— Стихи-то хоть хорошие?

— Бывает и хуже.

— Значит, вы тоже их купили?

— Да… На третий или четвертый раз. Из любопытства. У меня в кармане завалялась бумажка в пять долларов… Держу пари, что вы едете в Бересфорд.

— Вы тоже?

— Нет, я уже не в том возрасте, но я там учился трид­цать лет назад. Мой сын поступил туда в прошлом году. Вы наверняка его встретите: Джон, Джон Макомбер. В боль­шей степени спортсмен, чем интеллектуал.

Улыбнувшись, он вновь погрузился в свою газету. В Бо­стоне был уже вечер. У выхода из вокзала дожидался не­большой автобус с табличкой Beresford University. Туда село полтора десятка человек. Шофер пожаловался на боль в спине, не позволявшую ему поднять сундучок на крышу. Два парня в синих блейзерах и серых брюках подхватили его как перышко и забросили к другим чемоданам.

Час спустя Артур уже устраивался в маленькой комнатке общежития, где он проведет три года своей жизни: кровать, шкаф, стол, две этажерки, мрачноватый плафон, настольная лампа и правила внутреннего распорядка в рамочке у двери. Его быстро научили (Жетулиу в первую очередь), как их об­ходить. Артур вычислил Джона Макомбера и решил, что этот великолепный футболист не унаследовал юмора своего отца, Они встречались по утрам на беговой дорожке стадиона. Ар­тур тренировался на дистанции 3000 метров, хотя совершен­но не собирался участвовать в соревнованиях, но эта дис­танция, не заставляя его выбиваться из сил, подходила под его дыхание и сердечный ритм. Джон Макомбер же бегал с низкого старта на короткие спринтерские дистанции, трени­ровался падать кувырком. Когда они встречались, то хлопали ладонью об ладонь и улыбались, не говоря ни слова. Порой к ним присоединялся Жетулиу. Природа одарила его длинны­ми ногами бегуна на 800 метров. За сто метров до финиша он опускал руки и шел по краю дорожки к своей спортивной сумке, элегантно оборачивал вокруг шеи полотенце и отправ­лялся в раздевалку, едва переставляя ноги.

— Эти последние сто метров… Никогда я их не пробегу. Почему не сделать дистанцию 700 метров!

— Пошли жалобу в Олимпийский комитет.

Жаль: у него был длинный шаг, пульс меньше шести­десяти, дыхалка, несмотря на сигареты и спиртное. Вообще-то ему быстро становилось скучно на стадионе, как и на занятиях, где он приводил в восторг своей памятью и в отчаяние своим безразличием. Карты в университете были в принципе запрещены, но проверки проводились редко, и Жетулиу этим пользовался, чтобы раздобыть карманных денег — на гараж и бензин для своего великолепного крас­но-белого «Корда-1930».

— Я купил его из-за Аугусты: красный, как ее роза, и белый, как ее вечернее платье. Я не собираюсь оставаться незамеченным.

Портер приехал с лекцией в начале ноября. На ней мог­ла присутствовать только горстка студентов. Преподава­тельский корпус, сотрудники университета и профессора, специально приехавшие из Бостона, заполнили аудиторию задолго до назначенного времени. Артур увидел молодого человека в темно-синем костюме, который открывал двер­цы машины перед Минервой и Аланом у причала. Левый карман его пиджака нарочито оттопыривался от лежавше­го там «хольстера».

— Я познакомился с мистером Портером на «Квин Мэри». Oн особо просил меня присутствовать на лекции.

— Боюсь, мест больше нет.

— Меня зовут Морган, Артур Морган.

— Я сейчас все выясню, месье Морган. Подождите меня в холле.

Через несколько минут он вернулся и провел Артура в первый ряд, к почетным гостям и членам администрации, и ему, к своему смущению, пришлось выдерживать их во­прошающие взгляды, догадываясь, о чем они перешепты­ваются. Всем, должно быть, лучше него была известна лич­ность Алана Портера, которого приветствовали стоя, как только он вышел на эстраду. Он потерял загар и, возмож­но, несколько килограммов. Артур пожалел, что Портер не явился в этот чопорный университетский круг в канаре­ечном спортивном костюме. Такой наряд придал бы изю­минку лекции, которая поначалу была довольно пресной, но под конец приобрела остроты, когда лектор перешел к конкретным примерам и разобрал механизмы нескольких кампаний по дезинформации, первую из которых провела разведслужба Вермахта накануне войны. Эта служба, симу­лировав провалы, сумела убедить Сталина в том, что в его штабе измена, и гениальный отец народов энергично взял­ся за чистки в Красной Армии, первым делом убрав мар­шала Тухачевского, а вслед за ним — двадцать генералов и тридцать пять тысяч офицеров из высшего командного состава и низшего звена. Обезглавленная, лишенная луч­ших специалистов, теснимая Красная Армия чуть не была уничтожена в 1941 году, в самом начале операции «Барба­росса». Так же ловко союзники заставили в 1944 году пове­рить Роммеля и Кейтеля, что высадка десанта произойдет в Па-де-Кале, где оба маршала и сосредоточили свои глав­ные силы, оголив полуостров Котантен. КГБ усвоило урок, и с конца войны постоянно проводило дезинформационные кампании, особенно в интеллигентских и университетских кругах, подрывая доверие к обличениям сталинской дик­татуры, советских концлагерей и коммунистического им­периализма.

Дойдя до конца, Портер выдержал паузу и спросил, не желает ли кто-нибудь из присутствующих задать вопросы. Как всегда в таких случаях, по залу пробежала волна не­громкого шепота, и вдруг из самых дальних рядов зазвучал воинственный баритон:

— Лектор существенно вырос бы в наших глазах, приведя также несколько примеров политической дезинфор­мации, проводимой Соединенными Штатами во время «холодной войны».

— Можно хотя бы взглянуть на вас, сударь?

— Нет! Вы меня увидите, когда ответите.

В глазах Портера зажегся веселый огонек. Он наверня­ка прокричал бы: «Наконец-то!», если бы не боялся обидеть до сих пор довольно пассивную аудиторию. Разумеется, он ответит! Он вспомнил об отцах-основателях американской нации. Президент Соединенных Штатов клянется на Биб­лии соблюдать и отстаивать Конституцию. Эта клятва яв­ляется религиозным актом, основывающим теократию. По­литическая жизнь в Америке отдана под покровительство Бога, который не терпит лжи.

Невозможно было различить иронию, которая, как подо­зревал Артур, таилась под этими умиротворяющими слова­ми, явно предназначенными для заговаривания зубов. По счастью, вопрошающий из глубины зала этим не удовлетво­рился, и все вновь услышали его мелодичный голос:

— Не смешите меня!

Нимало не смутившись, Портер принял вдохновенный вид, поднял глаза к небу и заговорил:

— Не удивляйтесь, что мне самому смешно. Учтите, го­сподин Невидимка, что Соединенные Штаты — империя. О, не такая, как старомодные империи с колониями, раз­бросанными по всему миру. Нет, мы сами были королев­ской колонией и не любим колониальные державы, но наша империя не территориальная: это империя доллара. Пред­ставляете, как у всего остального мира слюнки текут? Нам приходится защищаться, используя способы, не одобряе­мые пуританской этикой правительства и навязываемые фактическими нуждами. Государству никогда не составит труда завербовать специалистов по государственным пере­воротам или по подготовке боевиков, экспертов по подкупу или дезинформации…

На этих словах Артуру показалось, что взгляд Портера задержался на нем.

— …ясно, что эти чисто оборонительные операции следует доверять мужчинам или женщинам, готовым по­жертвовать спасением своей души ради любви к родине. И готовых также к тому, что от них отступятся в случае провала или обнаружения их махинаций. Они — козлы от­пущения, помогающие народным избранникам сохранить лицо. Их можно даже посадить в тюрьму, даже расстре­лять, но они не раскроют имен и планов своих руководи­телей. Они обладают практическим складом ума, намного превосходящим уровень государственных чиновников, и в некоторых случаях считают правильным дать ложную клятву в суде. Скажу вам начистоту, эти люди принад­лежат к новому рыцарскому ордену, который нужен миру ддя сохранения равновесия. Не хотите ли получить список лх имен с адресами? Разумеется, конфиденциально, а не чтобы передать его в КГБ!

— СССР не замедлит сделать столь же великодушный жест. И с «холодной войной» будет покончено.

Портер, ликуя, распахнул объятия, чтобы прижать к своей груди вчерашних врагов, ставших его братьями, и с обезоруживающей неискренностью призвал аудиторию в свидетели:

— Вы посмотрите, как все просто! И никто — ни в Ва­шингтоне, ни в Пекине, ни в Москве — до этого не доду­мался. Сударь, я сейчас же сообщу президенту Эйзенхауэру о вашем великодушном предложении. Обычно он не любит, когда я говорю с ним о политике. Это слишком легкомыс­ленная тема для военного в отставке, но я не теряю на­дежды как-нибудь за партией в гольф заставить его при­слушаться к голосу разума.

— Та-ра-та-та! — отозвался его собеседник, афроамери­канец, который встал на свой стул и снискал аплодисменты остальных студентов.

— Та-ра-та-та! — весело ответил Портер.

Довольный тем, что перетянул симпатии весельчаков на свою сторону, он стал собирать свои тезисы, когда дру­гой студент, в свою очередь взобравшись на стул и сорвав аплодисменты ближайшего окружения, обратился к нему несколько нервно:

— Мистер Портер, а вы-то сами не из тех людей без че­сти и совести, готовых отречься от любой морали во имя так называемых высших государственных интересов? Вы выпускник Бересфорда, вы блестяще воевали на Тихом океане и потом в Европе, а теперь ходят слухи, что вы отец Жозеф президента Соединенных Штатов…

— А почему не палач? — воскликнул Портер, и его кукольное личико озарилось широкой и великодушной улыбкой. — Кстати, позвольте похвалить вас за «отца Жо­зефа»: это предполагает глубокое знание истории Фран­ции, в которой мы, американцы, мало смыслим. Так вот, признаюсь вам откровенно, в юности я хотел стать после­дователем отца Жозефа. Увы, США не хватало Ришелье. Однако мы с вами углубились в исторические сравнения, которые, несмотря на весь талант ваших преподавателей, выходят за рамки ваших познаний. Мы вернемся к этому в конце года.

Зал рассмеялся и зааплодировал. Лектор убрал свои за­писи в кожаную папку, которую почтительно принял от него молодой человек в темно-синем.

Артур не увиделся с ним после лекции. Портера умык­нули профессора, которым не хотелось, чтобы реплики из зала продолжались, а заседание обернулось политическим собранием. Портер ужинал с деканом и несколькими пре­подавателями, отобранными из числа редких республи­канцев в университете, в целом придерживающемся демо­кратической направленности. Артур пожалел, что не смог обменяться с ним парой слов, но вмешательство атлетиче­ски сложенного молодого человека в темно-синем костюме и место, отведенное ему в первом ряду, убедили его в том, что Портер все помнит, но хочет, чтобы их встречи проис­ходили по его инициативе. Продолжение последует в нуж­ное время. Половина первой четверти уже прошла. Хотя Артур бегло говорил по-английски, порой он терялся. По эту сторону Атлантики зарождался иной язык, и французу при­ходилось усваивать его своенравный словарь, сокращения, упрощенную грамматику, а зачастую и орфографию. По вечерам он запирался у себя в комнате, чтобы восполнить пробелы. На следующий день после лекции в его дверь глу­хо постучали. На пороге стоял Конканнон, прислонившись плечом к косяку, лицо пунцовое, взгляд мутный.

— Можно войти?

— Конечно! Но я могу предложить вам только кофе.

Он пожал плечами. Пришел вовсе не для того, чтобы пить. Артур включил чайник, и Конканнон тяжело сел на край кровати, положив свои странные и громоздкие отла­кированные руки на колени, ладонями вверх.

С самого начала учебного года по Бересфорду ходили слухи: Конканнон увяз. Двадцать раз, вернувшись из поез­док в Европу, он приходил в себя и читал потрясающий курс лекций о новейшей истории, но в этом году он вдруг оказал­ся неспособен оправиться, и чем больше проходило време­ни, тем больше он опускался. Уцепившись за свою кафедру, словно за спасательный круг, он тряс головой, протягивал дрожащую руку к графину с водой, которую лил мимо стака­на, просил позволения удалиться на пару минут и бесстыдно мочился на газон перед дверью аудитории. Рассказывали, что как-то днем, беспрестанно зевая, он сказал студентам: «Эта лекция такая скучная, что я, с вашего позволения, немного сосну. Разбудите меня, когда станет интересно». Два университетских сторожа отнесли преподавателя в его комнату. В замкнутом мирке такого университета, как Берес­форд, новости распространяются слишком быстро, чтобы в подобной ситуации что-нибудь можно было исправить. Конканнона не вышвырнут, но отправят на лечение, а когда он вернется, место уже будет занято. Преподаватели не питали к нему добрых чувств, зато студенты его обожали и все еще пытались защитить его и от него самого, и от других. Но, похоже, тщетно. Конканнон рисковал уже не появиться в аудитории во втором семестре.

Артур протянул ему чашку кофе, предупредив, что это кипяток. Конканнон достал хлопчатобумажный платок, тщательно обернул чашку, после чего взял ее обеими рука­ми и поднес к губам.

— Подождите! — повторил Артур.

— Я уже не отличаю горячее от холодного.

Он выпил кофе почти в один глоток, и цвет его лица, и так уже бывший темнее розового, стал ярко-алым, так что Артур испугался, как бы его не хватил удар.

— Очень вкусно, — сказал Конканнон. — И убивает ми­кробов. Нужное дело. Они везде… везде…

— Выходите со мной по утрам на беговую дорожку. Нет ни­чего лучше для борьбы с тем, что вы называете микробами.

— Еще лучший способ — утопить их, пока не научились плавать. Я вам помешал! Вы занимались! Вы умный и амби­циозный мальчик. Амбиции — это хорошо. Вы преуспеете.

Артур ясно чувствовал, что Конканнон явился не только для того, чтобы его хвалить.

— У вас правда нет ничего выпить?

Артур указал ему пальцем на правила внутреннего рас­порядка в рамочке у двери. Конканнон пожал плечами.

— Это все теория. Между теорией и практикой суще­ствует большая разница. Ваш друг Жетулиу Мендоса это прекрасно понял.

— Его могут исключить.

— За это не исключают. К тому же он для нас — пре­красная реклама. Сын бразильского великомученика! На этой земле на нашу страну возложена божественная и оте­ческая миссия: воспитание королевских детей. Вы не коро­левский сын, но кое-кто разглядел в вас человека будущего, новое звено отборных частей, которые спасут человечество от потопа.

— Кое-кто?

— Вы прекрасно знаете, кто именно.

Подбодренный кофе, Конканнон воспрянул духом и изъяснялся более связно. Он встал, несколько секунд качал­ся на ногах, потом указал рукой на задний карман своих брюк, не прикасаясь к нему.

— Нет ли у меня там серебряной фляги, наполненной чудотворной жидкостью?

Артур ничего не обнаружил.

— Это так срочно?

Конканнон сел на стул Артура, опершись локтем на стол, заваленный книгами и бумагами.

— Срочно? Нет… Но важно, — сказал он, сдвинув свои густые и лохматые черные брови.

— Я попрошу у Жетулиу.

На том же этаже бразилец играл в покер с Джоном Макомбером и двумя другими студентами. Он указал подбо­родком на шкаф. Артур выбрал бутылку джина.

— Это для Конканнона!

— Можно догадаться, что не для тебя.

О! — сказал Макомбер, — он уже в шесть вечера был хорош.

Артур застал профессора на том же месте, наклонив­шимся к фотографии, которую Артур всегда держал перед глазами: площадь Святого Марка, светлый довоенный день, пара, окруженная порхающими вокруг голубями, держится за руки. Молодая женщина по-провинциальному элегантна, даже чуточку слишком, как и полагается для ее возраста, очаровательно наивна, ее лицо лучится счастьем, она в се­ром костюме, наверняка хорошенькая, а главное, свежая, восхищенно смотрит на своего спутника, протягивающего голубям крошки хлеба на раскрытой ладони.

— Никогда нельзя прикасаться к голубям. Ему следова­ло надеть перчатку. Это ваши родители?

— 1933 год. Венеция. Классическое свадебное путеше­ствие. Похоже, я был зачат в этом городе. Ничего о нем не помню и ни разу туда не возвращался.

— Ничего не изменилось! — со смехом сказал Конканнон. — Ну что, нашли что-нибудь?

— Джин.

— Безжалостное пойло. По счастью, я сам стальной.

Он выпил два глотка прямо из горлышка и вернул бутылку. Артур закупорил ее и поставил подальше от Конканнона. Никогда он не оказывался в таком затруднительном положении, лицом к лицу с тонущим человеком, которому уже никто не мог помочь. И каким человеком! Блестящий и парадоксальный ум в мире конформизма, преподаватель, чьи даже чудаковатые речи — в первую очередь чудаковатые! — освободили множество студентов от их социальных предрассудков и университетских стереотипов, физическая сила долгое время оберегала его от упадка, но настал день, когда немощь, подстегиваемая злыми бесами, навалилась на него. Он больше не защищался. Он уступил. Можно было поклясться, что он этого хочет, что он привет­ствовал бы собственную гибель громким раскатом хохота. Артур схватил его за плечи и потряс в тщетной надежде вернуть на землю.

— Зачем вы пришли сегодня вечером? Я не могу вам по­мочь. Я даже не знаю, что вам сказать.

Конканнон поднял к нему растерянное лицо, на котором усталость высекла глубокие морщины, точно старые шра­мы. Уголки его иссохших губ склеивали белесые комочки.

— Вам нечего говорить мне, Морган, но вот я должен вас предупредить.

— О чем или о ком?

— Какая ошибка — позволить усадить себя в первом ряду среди избранных на лекции Портера! Теперь все ду­мают, что вы его протеже, своего рода шпион Вашингтона на его службе. Здесь помнят, что он проталкивал вашу кан­дидатуру, когда распределяли стипендии.

— Мы не были знакомы.

Конканнон замахал рукой, отметая этот неудачный ар­гумент.

— А случай?

Историк по образованию, он уже давно не верил в ло­гику, и его скептицизм или, если хотите, его разочарова­ние проистекало из констатации того забавного факта, что люди веками беспрестанно приписывают своему уму, рабо­те своего разума, своему опыту и мудрости то, что было вы­звано причудой случая или нечаянным стечением неуправ­ляемых обстоятельств.

— Это еще не все! — снова заговорил Конканнон.

И согнулся пополам от яростного приступа кашля. Все его тело сотрясалось от спазмов. Когда он, наконец, поднял голову, из глаз его текли слезы, и ему пришлось несколько pаз вдохнуть и выдохнуть, чтобы восстановить дыхание и способность говорить.

— Это конец! — сказал он, доставая из кармана бумажный носовой платок, протяжно высморкался, затем с отвра­щением на него посмотрел и бросил в корзину для бумаг.

— Хотите еще кофе?

— Жаль, что у вас нет арманьяка или капельки кальвадоса.

— Есть джин.

— Нет, благодарю.

— Вам лучше вернуться домой. Я провожу вас до самой двери.

Конканнон осторожно засунул два пальца в правый карман пиджака, извлек оттуда конверт и нервно бросил его на стол. Артур прочитал свое имя, не узнав почерк. Профессор, согнувшись пополам, как будто не желал ему помочь и был полностью поглощен разглядыванием своих элегантных итальянских туфель. Артур протянул руку к конверту и, поколебавшись, взял его.

— Понимаю! — сказал Конканнон ужасно хриплым голосом. — Не любите делиться. Однажды вы заметите, что все, чего хотят молодые женщины от мужчин моего возрас­та, — это подержать свечку… Можно мне еще кофе?

— Вы не сможете уснуть.

— Бессонница — лучший инструмент познания.

О каком познании он говорил? В его состоянии, этой но­чью, для согнутого пополам, точно сломанная кукла, позна­ние походило на отчаянную борьбу, чтобы связать между собой ускользающие видения, все, что еще оставалось сто­ящего от его прекрасного и изобретательного ума. Наконец, он поднял голову, у него был растерянный вид, словно он вернулся из длительного путешествия в космос, и это вы­ражение было трагическим признанием в бессилии.

Артур поставил чашку на табурет, предварительно сняв загромождавшие его книги.

— Я думаю, — сказал Конканнон, — я думаю…

— Что вы думаете?

— О, теперь это уже неважно.

— И все-таки.

Он выпил кофе маленькими глотками и поставил чашку так неловко, что она упала с табурета и разбилась о паркет. Артур хотел наклониться и собрать осколки, но Конканнон его опередил и, упав на колени, собрал осколки в платок и протянул его Артуру.

— Простите. Надеюсь, она была вам не слишком дорога.

— Ровно двадцать центов. Совершенно не из-за чего расстраиваться.

Он помог Конканнону подняться и, твердо удерживая его под мышки, довел до двери.

— Я вас провожу.

— Нет! Я знаю дорогу, ведь я уже двадцать лет в этом дерьмовом университете.

— Вы сейчас сказали: я думаю, я думаю…

Конканнон поднял голову и смешно выпятил свою могучую грудь.

— Я думаю… я думаю… я даже уверен, что любовь — это божье наказание. Господь покидает нас на волю Дьявола. Вот что я думаю. Клянусь… Это правда.

— Я вас провожу.

— Не дальше входной двери. Я не хочу, чтобы вы знали, куда я иду.

— Договорились.

Сыпался легкий снежок, трепеща в свете фонарей на центральной аллее.

— Покров чистоты, — изрек Конканнон, когда они до­брались до крыльца после непростого спуска с лестницы. — Почему мы обречены пачкать все, к чему прикасаемся?

Он сел на верхнюю ступеньку, развязал шнурки и снял носки, смешно пошевелил пальцами на ногах.

— За деликатность такого рода мне многое простится. Спасибо, что не предупреждаете о том, что я заболею, если пойду по снегу босиком. Никогда не нужно говорить бес­полезных вещей. И еще… Знаете, мне гораздо лучше после этой последней чашки кофе… и еще… Аугуста положила мне в конверт письмо, которое дожидается на вашем сто­ле. Она боится, что Жетулиу узнает ее почерк. Скажите, Морган, вы не боитесь дьявола?

— Нет.

— Очень хорошо! Помогите мне встать.

Артур подхватил его под мышки и поставил на ноги це­ной невероятного усилия. Покачиваясь, Конканнон оперся плечом о косяк двери, погрозил Артуру пальцем: «Я вам за­прещаю — ЗАПРЕЩАЮ — идти за мной», вдохнул полные легкие воздуха, спустился по трем ступенькам механиче­ским и ускоренным шагом, а потом пошел по аллее, уже покрытой тонкой корочкой снега, пожелтевшего от света фонарей. Артур проследил взглядом за гротесковым силу­этом профессора, скачущего с радостью выпущенного на волю ребенка, держа в руках носки и туфли, пока тот не растворился в потемках между чередой одноэтажных до­мов с задернутыми занавесками на окнах, которые пропу­скали тоненькие лучики света.

Аугуста писала: «Arturo meu, думай обо мне. Надеюсь, что ты по мне скучаешь. До скорого! А.» На обороте фото­графии, выпавшей из конверта, он прочел: «Это Аугуста Мендоса в восемнадцать лет, в расцвете молодости, три года тому назад, в Париже, на набережной Больших… августинцев (а как же). Снимок сделан ее братом, неким Жетулиу». У нее еще была коса. Позади нее букинист в широкой блузе и ландском берете наклонился, чтобы попасть в кадр. Вдалеке — неясные очертания Собора Парижской Богоматери. Артур поставил фотографию рядом с фото новобрачных в Венеции. О, конечно, две молодые женщины совсем не походили друг на друга! Лицо ново­испеченной мадам Морган лучилось невинным счастьем, а на лице Аугусты было написано комедийное плутовство и сознание того, что позади нее на картину пытается проскользнуть клоунская фигура. Артур соизмерил бесконеч­ное расстояние, разделявшее двух этих женщин, и все же в определенный момент их жизни они, пусть на несколько секунд, испытали одну и ту же радость — радость своего возраста. Каждый раз, когда взгляд Артура останавли­вался на венецианской фотографии, сердце его пронзала жалость. Эта молодая и довольно хорошенькая женщина познала в жизни только краткое счастье: между свадь­бой и объявлением войны не прошло и шести лет. После она осталась одна с ним, Артуром, слишком маленьким, чтобы защищать ее, направлять и внушать уверенность в жизни, которой ей ужасно не хватало. Хуже всего было то, что это нежное создание, так увлеченное своим сы­ном, приходило в замешательство, когда тот раскрывал ей свою душу. Она отвечала неловко, невпопад, губя все его ожидания. Даже это выражение «высший круг»,— которое она вставляла в каждое третье письмо, начинало раздражать его чрезвычайно. О чем она думала? Что он не воспользуется шансом, предоставленным стипендия в Бересфорде? Это означало плохо его знать. Он рабо­тал упорно, упорнее, чем подавляющее большинство сту­дентов, отказывался от развлечений, прогулок, и из всей Америки до сих пор видел только студгородок. И когда она писала ему: «Дядя Эжен пеняет тебе, что ты не шлешь о себе вестей. Не забывай, он твой крестный», он рвал письмо. О чем он может сообщить этому старому пустомеле, который, проведя всю жизнь за стойкой в банке, а теперь дожив до восьмидесяти лет, разящий мочой, пускающий табачные слюни на седую бороду, сидит в войлочных шлепанцах у радиоприемника, по двенадцать часов в день слушая дурацкие радиовикторины? Или, еще того хуже, когда мать настаивала: «Наша кузина, сестра Мария де Виктуар, жалуется, что ты ей не пишешь. Несколько лет назад твои детские письма заставляли ее смеяться до слез. Она читала их своей общине, которая высоко ценила твой стиль и хотела бы знать, что следует думать об Америке». Представив себе, как все эти добрые монахини чинно слушают его письма по вечерам после скудного ужина, собравшись в своей холодной гостиной, украшенной лишь дешевой иконкой Богоматери над бу­кетиком искусственного аронника, сидя на плохих сту­льях и согласно кивая своими накрахмаленными чепцами по ходу чтения газеты или письма, интересующего общи­ну, он терял всякую охоту отвечать, хотя, растрогавшись, уже совсем было уступил и собрался черкнуть пару строк сестре Марии де Виктуар.

Артур слегка отодвинул занавеску: снег все еще шел. Как он мог так легко подчиниться приказу Конканнона и позволить ему одному уйти в темноту, по пустынной аллее, враскачку, расставив руки в стороны, словно канатоходец? Упадет, бедняга, — не поднимется. Артур сбежал по лестни­це через две ступеньки и остановился на пороге. Снег уже начал засыпать следы нетвердых шагов Конканнона, кото­рый, судя по всему, шел, расставляя ноги, до заасфальти­рованной площадки, где снежинки таяли, ложась на землю. Справа и слева выстроились в ряд бунгало, предназначен­ные в основном для преподавателей и администрации. Все они казались безмолвными, уже погруженными в ватную тишину ночи. Артуру не удавалось узнать в череде домов обиталище Конканнона. Он стал читать фамилии на две­рях, но тут слабое наружное освещение погасло, как обыч­но, в полночь. Снег таял на его волосах, струйка ледяной воды потекла за шиворот, невысокие туфли наполнились водой. Ощупью, в тихой и ледяной темноте он нашел до­рогу к общежитию, к двери, оставшейся открытой, к лест­нице, где электрическое реле переключалось так быстро, что нужно было стрелой взлетать по ступенькам на второй этаж. В коридоре Артур наткнулся на Жетулиу как раз в тот момент, когда свет погас.

— Ты весь мокрый!

— Проводил немного Конканнона. Там снег.

— Ты извини… я стучал. Никто не ответил. Я забрал бутылку с джином. У нас выпивка кончилась. Игра пошла вразнос.

Артур отдал бы что угодно, лишь бы увидеть выраже­ние Жетулиу. «Игра пошла вразнос!» Комментарии такого рода настолько не были в обычае бразильца, что Артур в ту же секунду понял: Жетулиу видел фотографию на столе и даже, возможно, прочел краткое послание своей сестры. Пошарив по стене коридора, он в конце концов нашел ра­ботающий выключатель. Жетулиу, уже отошедший на три шага, обернулся:

— Я еще хотел тебе сказать, что Элизабет и Аугуста едут в Бересфорд на праздник и бал в День благодарения… Но… наверное… ты уже знаешь об этом от Аугусты.

Он исчез в конце коридора. Онемев, Артур вернуд себе. Письмо Аугусты лежало на столе, как он его оставил: тыльной стороной кверху. Жетулиу не смог бы выделить его среди других разрозненных листков вокруг общей тетради, раскрытой на полуисписанной странице, если только не обладал редкой проницательностью или маловероятной интуицией. Но даже с учетом его нарочитой рассеянности и презрения ко всему, что не касалось его особы и, косвенным образом, Аугусты, он не смог бы не зацепиться взглядом за фотографию, прислоненную к рамке с молодыми Морганами во время свадебного путешествия в Венецию. В последующие дни ничто не позволяло выявить ни малей­шей перемены в поведении Жетулиу.

Находясь под особым покровительством бога алкоголи­ков, Конканнон не заснул в снегу. Прекрасная идея прогуляться босиком вызвала здоровую реакцию его истощенно­го организма. Он отделался болезненными обморожениями и, два дня спустя, читал лекцию, обернув ноги соломой и газетной бумагой — верное средство, как он объяснил, от­крытое немецкими солдатами, прижатыми к земле во вре­мя осады Сталинграда. И тем не менее, ходили слухи, что его контракт не будет продлен в следующем году, если, ко­нечно, он продержится до этого времени, что становилось все менее и менее вероятно, его поведение и выходки при­водили в чрезвычайное замешательство администрацию, которой было известно о его популярности среди студен­тов. Когда обмороженная кожа полопалась, и ноги покры­лись струпьями, требовались усилия трех студентов, чтобы водрузить его на кафедру. Увидав после лекции Артура, Конканнон сказал ему:

— Что за наказание! Никаких танцев в этом году. Вам, должно быть, уже сто раз говорили: я лучший танцор в Бересфорде.

— Мне об этом не рассказывали!

— Придется стенку подпирать.

— Аутуста будет носить вам апельсиновый сок.

Конканнон провел рукой по лицу, словно стирая с него невероятную усталость. Артур едва расслышал, как он прошептал:

— Об этом можно только мечтать.

За два часа до бала Артур примерил свой смокинг. Уже во время переезда он был маловат, а теперь казался еще уже в талии.

— Старик, это не пиджак сел, — сказал Жетулиу, с ко­торым он поделился своей проблемой. — Это ты накачался, бегая каждое утро твои три тысячи метров. Не говоря уже об американской жратве.

— Я похож на разряженного грузчика.

— Не бери в голову. Женщины обожают грузчиков и дровосеков. Знаешь, как дровосеки… х-ха… х-ха… И это не шутка. Ладно, хватит переживаний: поезд с девочками прибывает в шесть часов. Пора ехать за ними, чтобы от­везти в гостиницу.

«Поезд с девочками» был легким преувеличением в стиле Жетулиу. Оттуда появилось едва ли с десяток сестер, ку­зин, невест; они визжали как резаные и бросались на шею юношам, приехавшим их встречать на небольшом универ­ситетском автобусе. Артур и Жетулиу подхватили чемода­ны Элизабет и Аугусты, погрузили их в «Корд-1930», соста­вивший славу бразильца в Бересфорде. Им отвели один гостиничный номер. Жетулиу и Артур поднялись вместе с девушками, несмотря на протесты портье.

— Это наши сестры, идите к черту, порочный тип!

В несколько секунд номер превратился в бедлам: они вытряхнули содержимое чемоданов на кровати, разложив вперемешку десять платьев, двадцать свитеров, белье на шесть месяцев, «лодочки» на десять лет. Флакон духов, рас­крывшийся в косметичке, вызвал у Аугусты истерику, она хотела позвать горничную. Горничной не было. Аугуста клялась всеми святыми Бахии, что не поедет на бал. Се­годня же вечером она возвращается в Нью-Йорк. Когда по­езд? Неустрашимый Жетулиу выбрал платья, украшения, туфли. В несколько минут Артур узнал о женщинах больше, чем за всю предыдущую жизнь. Он деликатно отвернулся, когда они, наконец, начали раздеваться.

— Ты обиделся? — спросила Аугуста. — Или ты боишься женщин?

— Ни то и ни другое.

— Тогда застегни мне платье на спине.

Потом были фермуары колье, роза, прикрепленная к белому корсажу, но после поездки на поезде роза выказывала явные признаки увядания, а из-за неровной стрелки на чулке чуть не разразилась новая истерика.

— Мой лифчик сел! — жаловалась Элизабет.

— Мой смокинг тоже!

— Дорогая, а какие груди ты отрастила! — поддела Аугуста.

— Тебе-то с твоими комариными укусами бояться нечего.

Лифчик взлетел под потолок и остался висеть на люстре после их отъезда. Жетулиу, развалясь в кресле, с надменым безразличием читал женский журнал. Артур хотел бы выглядеть таким же флегматиком, но ему было слишком весело, и теперь он знал, что фривольность — отточенное искусство соблазнять мужчин.

Бал на День Благодарения устраивали в холле, украшенном разноцветным серпантином и фотографиями футбольных команд Бересфорда с 1930 года. Местная полиция одолжила свой оркестр, надевший мундиры. Высокие, ат­летически сложенные молодые люди (хоть и чуть менее вну­шительные, чем в коконах спортивной формы для амери­канского футбола), кружились со своими партнершами или танцевали щека к щеке, ужасно сентиментально. Одиноч­ки гонялись за каждым длинным платьем. Без Элизабет и Аугусты бал был бы предельно скучен. За них дрались. Они не были бессердечны и возвращались к Артуру, заставляя его танцевать.

— Я танцую как медведь… веселитесь с другими.

Элизабет поднимала его со стула или вытаскивала из бара, где подавали только безалкогольные напитки — при­творство, которое никого не обманывало: каждый запасся фляжкой бурбона или коньяка.

— Давай, Артур, бултых — и в воду… Ты боишься себя. Америку завоевывают! Ходят по ногам и не извиняются! Почему Конканнон не пришел?

Она прижималась своей щекой к его щеке и в конце каж­дого танца оставляла мимолетный поцелуй у него на губах. В то время как ближе к полуночи большинство студентов, уже основательно набравшись, все теснее прижимали к себе сво­их не прекословящих партнерш, Аугуста удерживала его на твердой дистанции. Жетулиу, спрятавшись за каким-то растением, открыл подпольный бар: бурбон и кока-кола, пиво и коньяк. Оркестр выдыхался. Багровый трубач остановился посреди фразы и в две секунды выдул стаканчик виски. Теперь играли только медленные танцы. Широкие ладони сжимали крутые бедра девушек.

Кто-то открыл застекленную дверь, и в зал ворвался ледяной воздух, рассеял сигаретный дым, запах пота, смешанный с дешевыми духами танцовщиц. На улице произошла короткая драка, один студент вернулся с рассеченной губой, другого, который, в стельку пьяный, заснул на крыль­це, едва успели привести в чувство, пока не замерз. Аугу­ста дала сигнал к отступлению.

— Нужно убить праздник! — сказала она. — Убить его, пока он не убил нас.

— О, еще чуть-чуть! — умоляла Элизабет, повиснув на каком-то социологе, чемпионе по плаванию. — Я остаюсь! Он меня проводит.

Социолог посетовал на то, что капиталистическое обще­ство, озабоченное исключительно прибылью, не позволяет интеллигентному человеку иметь машину.

— Ты прав, — сказала Элизабет. — Это отвратительно. Мы все это изменим!

Аугуста, напротив, находила эту ситуацию романти­ческой.

— Вы вернетесь пешком, обнимая друг друга за талию. У входа в гостиницу вы поцелуетесь — долго, без всяких хриплых вздохов. Правда, Элизабет? На небе будет луна. Я уже представляю себе картину: лунный свет озаряет на­рождающуюся любовь.

— Раз такое дело, я еду с вами! — сказала обиженная Элизабет, которая, кстати, не имела никакого желания оставаться со своим социологом.

Оркестр укладывал инструменты. Прошло несколько нереальных минут, во время которых лампы гасли одна за другой. Снаружи доносился звук отъезжающих старых машин и мотоциклов. Жетулиу вручил полицейским из ор­кестра остаток спиртного. На улице пронзительный холод стискивал лица стальной рукой. Гостьи квохтали, как ин­дюшки. «Корд» Жетулиу тоскливо принял с места. Элизабет села рядом с Жетулиу, Аугуста — сзади, рядом с Артуром, который прижал ее, дрожащую, к себе.

— Почему ты не приедешь на неделю в Нью-Йорк, что­бы провести Рождество вместе с нами? Тебе будет скучно здесь одному.

Он едва мог разглядеть ее лицо в сумраке машины, но ее глаза светились, фосфоресцируя, точно у кошки, отражая свет фонарей, стоявших вдоль проспекта. Артур гордо признался, что, не имея денег, чтобы уехать на каникулы,он согласился провести две недели в одной семье из Бостона, их сын учит французский.

— Как? — прошептала Аугуста. — Ты совсем без гроша?

— Не то чтобы без гроша… Но тютелька в тютельку!

Элизабет напевала, положив голову на плечо Жетулиу: «Oh sweet merry man — Don’t leave me…» В гостинице они уговорили портье открыть им малую гостиную, Жетулиу до­стал из заднего кармана брюк плоскую серебряную фляжку со своими инициалами и пустил ее по кругу. Элизабет, бесстыдно скрестив ноги по-турецки, запрокинула голову.

— Просто похороны! — сказала она. — Все праздники заканчиваются похоронами. Каждый раз мне хочется застрелиться. И что за недотепы! Социолог хотел, чтобы я по­читала Гюссерля. Поклянись нам, Жетулиу, что больше ни­когда не заманишь нас в такую западню.

Он поклялся во всем, что ей хотелось, покачивая голо­вой и куря толстую гаванскую сигару, с которой не снял кольцо. Аугуста заметила ему это:

— Строишь из себя Аль Капоне?

Они обменялись колкостями по-портутальски. Элизабет зевала. Артур отчаянно старался упорядочить картины, проплывавшие перед его глазами. Ему нравились колени Аугусты, устроившейся в кресле, подобрав под себя ноги, но более целомудренно, чем ее подруга, и он ей об этом ска­зал. Жетулиу встал, покачиваясь, оперся о колпак над ка­мином, в котором горел фальшивый огонь:

— Я запрещаю тебе подобные непристойности с моей сестрой!

— Это не непристойности: ему нравятся мои колени. До него их никто не замечал.

— Потому что они на виду! — брезгливо пробормотала Элизабет.

Жетулиу сделал большой глоток из фляги.

— Вам не кажется, что здесь ужасно холодно? — спро­сил он, икнув. — Какого черта мы здесь делаем? Завтра я вас всех отвезу в Рио на моем личном самолете.

Аугуста с неожиданной живостью выпростала ноги и вскочила, вытянув руку с обличающим перстом в направ­лении своего брата:

— Жетулиу, ты пьян. У тебя нет личного самолета, и мы никогда не вернемся в Рио, ты это прекрасно знаешь.

— Насчет моего самолета — согласен, но почему не рей­совым, вместе с народом?

— Я позволяю тебе говорить что угодно, когда ты надрался, но только не это!

— У меня есть право говорить, что я хочу вернуться в Рио!

Аугуста, поджав губы от гнева, сверкая глазами, схвати­ла его за отвороты смокинга и встряхнула яростно и грубо. Он рухнул в кресло, обхватив голову руками. Артур спросил себя, не плачет ли он.

— Какая тоска! — вздохнула Элизабет.

— Артур, ты умеешь водить машину? — спросила Аугуста. — Да? Тогда отвези его, уложи, а будет сопротивляться — набей ему морду.

Артур вел «Корд» так осторожно, что сам удивлялся. Же­тулиу спал, что-то бормоча, высунув голову в раскрытое окно, глотая холодный воздух. Когда они приехали в обще­житие, пришлось его поднять, донести до туалета и поста­вить на колени перед унитазом.

— Я не умею блевать, — хныкал Жетулиу.

— Научишься! Положи два пальца в рот.

По счастью один студент, встрепанный со сна, в пи­жаме в цветочек, уселся на стульчак в соседней кабинке, несколько раз испустил зловонные газы и стал испраж­няться — казалось, с удовольствием, сродни любовному наслаждению. От распространившейся вони Жетулиу, на­конец, стошнило. Студент ушел, натягивая штаны на свои ягодицы с голубыми прожилками, Жетулиу встал, еще по­шатываясь, оперся на плечо Артура.

— Это варвары. Мы им покажем, как бесстыдно срать… Артур, нам уготована великая миссия: вы займемся вос­питанием Америки. Я никогда не забуду, что ты для меня сделал.

— Да забудешь… Я не строю иллюзий.

Лежа в своей узкой комнате, Артур изо всех сил старал­ся, чтобы на образы Элизабет и Аугусты не накладывал­ся бразилец, стоящий на коленях перед унитазом. Какой тошнотворный и дерьмовый конец причудливого балета, ироничной кадрили, которую Элизабет и Аугуста украси­ли своими капризами и беззаботной фантазией! Воспоми­нание о них, их имена, произнесенные шепотом, меняли жизнь, выводили из депрессии первой четверти в универ­ситете. Вернуться через три года во Францию с дипломом, что раскроет перед ним двери мира, о котором, впрочем, у него было весьма смутное представление, — это еще не все. Теперь он чувствовал, как ему недостает другого клю­ча — знания (у одних интуитивного, у других приобретен­ного) этой циничной, беззастенчивой, зачастую поэтичной среды, куда, если там не родился, можно попасть лишь бла­годаря покровительству избранных.

В восемь часов утра он зашел в соседнюю конуру. Бра­зилец еще спал — желтый, осунувшийся. Он коротко дышал, его смокинг валялся посреди комнаты вперемешку с бельем, носками, лакированными туфлями. Все элементы картины в стиле реализма «Утро после праздника» были на­лицо, вплоть до бутылки из-под белого вина рядом с гряз­ным стаканом для зубных щеток. Артур встряхнул Жетулиу, тот застонал, повернулся к стенке и проворчал:

— Отстань!

— Ты сам меня просил тебя разбудить. Элизабет и Аугуста ждут.

— Как же!

Растормошенный безо всякой жалости, он принял ледя­ной душ, отыскал повседневную одежду и напихал что по­пало в чемодан.

— Я не смогу вести машину. А мы должны быть в Нью-Йорке нынче вечером.

— Элизабет сядет за руль.

— Хочешь меня унизить!

— Конечно… и не раз, а сто раз… просто чтобы показать тебе, как напиваться.

Жетулиу проворчал что-то неразборчивое, на что Артур, торопясь раскрыть окно, чтобы развеять царивший в ком­нате кислый запах, предпочел не обратить внимания. Шел снег. Ветер взвихрял мелкие снежинки, которые таяли, едва коснувшись земли.

— Все осложняется, — сказал Жетулиу. — Дорога превра­тится в каток, и девчонки будут все время вопить, что я еду слишком быстро. Поехали с нами, при тебе они помолчат.

Элизабет и Аугуста вовсе не дожидались их в холле гос­тиницы. Они еще спали, когда молодые люди забарабанили в дверь. Аугуста открыла им в ночной рубашке, с головой, обвязанной полотенцем.

— Что это с вами? Какая пошлость — вставать в та­кой час!

Элизабет швырнула в них подушкой. Артур потянул с нее одеяло — она спала голой. Нимало не смутившись, Эли­забет села, расхохоталась, почесала голову:

— Что, пожар?

— Вот именно! — сказал Жетулиу. — Разве вы не слы­шите гул революции у городских ворот? Тысячи беженцев устремились в Нью-Йорк, где они проведут Рождество, поедая черную икру и распивая шампанское.

— Патетично! — отозвалась Аугуста, которая сбросила с себя ночную рубашку. — Правда, у меня красивая спи­на? —упросила она, не оборачиваясь.

— Очень красивая! — ответил Артур, ошарашенный такой непосредственностью что у одной, что у другой, и удивленный тем, что Жетулиу, не терпевший, чтобы его сестра показывала свои колени, не шокирован тем, что она выставляет перед почти незнакомым человеком свои бе­дра, полноватые ноги цыганки — разительный контраст с белым и легким телом Элизабет.

— Как не стыдно подглядывать! — прокричала Аугуста, запершись в ванной.

— Ненормальные! — только и сказал Жетулиу, упав в кресло.

Собрав чемоданы и вручив их мужчинам, они спусти­лись, как королевы, оставив без внимания оклик админи­стратора, протягивавшего им счет. Жетулиу расплатился. Когда садились в машину, он отозвал Артура в сторонку:

— Дай мне пятьдесят долларов на бензин. Я тебе отдам, когда вернусь. Сегодня утром банки закрыты.

У Артура оставалось только двадцать долларов, чтобы продержаться до понедельника на хлебе и шоколадках. Эли­забет, которая быстро схватывала ситуацию, взяла его под руку и увлекла обратно в гостиницу, где якобы забыла свою сумочку. Она достала из кармана шубы сто долларов.

— Отдай ему эту бумажку. При тебе он не возьмет.

— А если он их вернет, куда мне их переслать?

— Не волнуйся: он не вернет.

Жетулиу сделал вид, будто находит совершенно есте­ственным, что у человека, сидящего без гроша, в кармане случайно завалялась стодолларовая банкнота.

— Ты правда не хочешь поехать? — спросила Аугуста, притопывая ногой о тротуар.

Печаль стиснула Артуру горло. Он отдал бы что угодно, чтобы поехать с ними, но чего угодно у него не было.

Снежинки цеплялись за брови Аугусты, таяли и стекали по щекам, словно слезы.

— Ты думаешь, что я плачу, да?

— Нет, никогда бы так не подумал…

— Жетулиу все устроит, чтобы ты приехал как-нибудь на выходные.

— К тому времени я раздобуду денег.

Наклонившись, чтобы поцеловать Аугусту в щеку, он взял ее за левую руку, надавив большим пальцем на ладонь в месте, не прикрытом перчаткой. Она поняла и ответила мимолетным пожатием. Более эмоциальная Элизабет об­хватила шею Артура руками и запечатлела поцелуй у него на губах.

— Знай, что тебя любят, мой мальчик… Совершенно беспричинны. И слава Богу! Это и есть любовь! Совершенно дикая! Не изменяй нам!

Он остался стоять на тротуаре, пока машина не скрылась из виду. Чья-то рука помахала за задним стеклом. Наверное, Аугуста. Или только показалось? Снег валил все гуще и гуще.

Мысли о них преображали жизнь в университете. Воспоминание о шести днях на «Квин Мори», об их шумном приезде в Бересфорд и о странном отъезде, замутненном снегом, связывало прошлое с настоящим. Артур теперь был не один. Две нимфы, черненькая и беленькая, весело сопровождали его по жизни. На самом деле никогда он не был так весел, как когда терзался тысячей сожалений из-за того, что не смог поехать с друзьями в Нью-Йорк, Дне недели в Бостоне у О’Конноров пролетели, как один миг. Трогательная страсть, с какой родители хотели, что­бы их пятнадцатилетний сын заговорил по-французски, их интерес к Франции и некое уважение, которым они окружили Артура, словно он был юным послом торже­ствующей нации, а не побежденной страны, раздираемой гражданской войной, — все сошлось, чтобы ослабить его сожаления.

Когда в январе возобновились занятия, он окунулся в работу. Жетулиу на несколько дней опоздал и отказался да­вать объяснения, словно сильные мира сего незаконно его задержали, чтобы его гений помог им решать международ­ные проблемы. Он охотно поддерживал подобные тайны, производившие впечатление на американских студентов и оставлявших Артура безразличным. Случай распорядился так, что университетская библиотека поручила французу перевести ряд статей, опубликованных в университетском журнале. На гонорар можно было выбраться на выходные в Нью-Йорк. Артур сообщил об этом Жетулиу в надежде, что бразилец отвезет его на машине. Увы… Пустившись в путаные объяснения, Жетулиу вдруг признался, что «Корд-1930» уже не в гараже, а в металлоломе, с самого Рождества. По дороге в Нью-Йорк он заснул. Никто из них троих не пострадал, и они много смеялись.

— Ничто так не веселит, как смерть, когда она промахнется, — сказал Жетулиу. — Хочется повторить, как после пасса мулетой. Мы поедем на поезде вместе с лавочниками. С ума сойти, что можно узнать в купе поезда.

Егo умение жить с трогательной виртуозностью преображало поражения в победы. Когда, выйдя из поезда на Большом Центральном вокзале, Жетулиу не увидел на пер­роне сестры, он вспомнил, что она терпеть не могла ор­ганной музыки, которую одна очаровательная старушка с двойным подбородком, одетая в черное и с каким-то со­ломенным тазиком поверх шиньона, уже двадцать лет низ­вергала на уезжающих пассажиров.

Бах для клавесина, для флейты, для фортепиано, для скрипки — от этого Аугуста сходит с ума, но Бах для органа вызывает у нее истерику. Пойди пойми, почему.

Артур жил в скромном отеле на Лексингтон-авеню. Вы­разив свое неодобрение, Жетулиу пообещал зайти в восемь часов, чтобы поужинать. Пришла Элизабет:

— Кажется, Аугуста заболела. Ничего страшного! Не де­лай такое лицо! Жетулиу остался с ней. Тебе повезло: сегод­ня вечером я свободна.

Что-то в ней изменилось. Он не сумел бы сказать, что именно, и возможно, это ощущение было всего лишь вы­звано тем, что в старом приталенном плаще, с беретом десантника на голове, она показалась ему не такой жен­ственной, как на Рождество. В траттории в самом центре Гринвич-Виллидж, куда она его затащила, Артур понял, что Элизабет оказала ему особую честь, приподняв заве­су над своей другой жизнью. Нью-Йорк был для нее не местом бесстыдных светских развлечений избалованного ребенка, а наоборот, средоточием ее единственной насто­ящей страсти — театра. Театра, избавлявшего ее от дав­ления среды.

На первом этапе своего обращения в иную веру Элиза­бет переехала с 72 улицы на Пятую авеню и жила теперь в однокомнатной квартире, расположенной, кстати, над той самой тратторией, где они ужинали, — местом встреч множества творческих людей из Гринвич-Виллидж, чем и объяснялось, что она знала почти всех за соседними сто­ликами, раз десять целовалась со вновь прибывшими и столько же раз — с уходящими. Она уже несколько недель содержала горстку безработных артистов и искала зал, который, как она объясняла довольно сложно, был бы не таким залом, где зрители и актеры изображали бы друг перед другом пародию на жизнь, а местом, где они сотрудничали бы в драматизации пьесы.

Артур внимательно слушал эти новые речи, которые были не лишены здравого смысла, несмотря на наивную революционную интонацию, придаваемую им Элизабет.

— А знаешь, что я поставлю в первую очередь? — спросила она с торжествующим видом.

— Понятия не имею.

— Генри Миллера! Генри Миллера и Анаис Нин.

Поскольку он не выразил бурного восторга, Элизабет заговорила слегка снисходительно:

— Понимаю! Ты не читал Миллера. Стыдись. Французы первыми начали его публиковать. Как и Джеймса Джойса А Анаис Нин — ты хотя бы знаешь, кто это?

— Честно говоря, нет.

— Его любовница, пока он жил в Париже. Она мало публиковалась, кроме «Дома инцеста». Я вывожу их на сцену в диалоге по мотивам их книг. Тебе правда это ни о чем не говорит?

— Дай мне время: я только открываю для себя твою страну, я прилежный ученик, даже немного нудный. Меня воспитывали на других книгах, чем тебя, за исключением Марка Твена, которого я перечитываю каждый год. Когда ты начинаешь?

— В следующем месяце. Мы сняли и перестроили чердак с мезонином на Бауэри.

— …который не считается интеллигентским кварталом.

— Нам именно это и надо: нести театр в народ.

Уходившая пара остановилась перед ними, чтобы пого­ворить с Элизабет о декорациях. Молодая женщина опер­лась о стол необыкновенно изящной черной рукой. Мужчи­на держал ее за талию. Они не обратили никакого внимания на Артура и даже не кивнули ему, когда ушли.

— Просто на тебе костюм банковского служащего, белая ру­башка и синий галстук. Ты не умеешь одеваться. Я тебе сразу хотела об этом сказать. Всегда чрезмерно аккуратный, с на­крахмаленным воротничком, слишком светлые носки с тем­ным костюмом, галстуки без всякой фантазии. Освободись от своего «технократического» стиля. Бери пример с Жетулиу. Ни­когда не знаешь, как он одет, и все же каждый раз, как он появится, он — король. Учти: когда ты придешь на мой спектакль, надень что-нибудь самое отвратное, а то тебя не впустят… ну, я, конечно, преувеличиваю. Ты меня понял.

Она снова была такой, как на корабле: едкой, цинич­ной, забавной со своими хлесткими словами и каким-то комплексом, от которого ей не удавалось избавиться. Возможно, долго с ней не ужиться, но она была более чем привлекательна на один вечер, на несколько свободных дней. Интуиция подсказывала, что момент еще не настал, что не нужно торопить события.

— Почему ты так коротко постриглась? Ты похожа на лесбиянку.

— Мне надоело быть «девушкой из рекламы», встряхива­ющей своими густыми и блестящими волосами, восхваляя какой-нибудь шампунь.

Они заканчивали ужинать, когда один из официантов взял гитару и запел неаполитанскую песню.

— Мне кажется, меня принимают за туриста, — сказал Артур. — Бежим отсюда. Есть здесь где-нибудь бар неподалеку?

— Если ты не против бурбона, пошли лучше ко мне. Я дам тебе книжку Миллера.

Она жила в красивой двухэтажной мансарде. Сквозь застекленную дверь было видно большую засохшую лже­акацию, освещенную прожектором у ее основания. Конус ослепительно-яркого света заставлял отступить в тень окружающие дома.

— Чья идея?

— Моя. Всем нравится. В полночь я выключаю.

Она налила два бурбона в щербатые чашки — Артур подозревал, что она роняла их намеренно.

— Как тебе мой чердак?

— Где тут сидят?

— На полу. Прогресс уничтожил кресла.

Пуфики и подушки валялись на полу рядом с пепельни­цами, подносами, заставленными разнокалиберными ста­канами, ведерком для льда, раскрытым проигрывателем, стопками пластинок. Три матраса, лежащие друг на дру­ге прямо на полу и покрытые мексиканским покрывалом, должно быть, служили кроватью.

— Да, так и есть: я там сплю. Когда приезжала моя тетя Хелен, она все осмотрела, не выразив удивления. Только сказала: «По крайней мере, ниже тебе уже не упасть».

Прислонившись спиной к пуфу, Элизабет рассматрива­ла свою чашку, словно хрустальный шар.

— Я бы прекрасно обошлась без ее мнения, но она из числа моих «опекунов», а за исключением месячного посо­бия, без нее мне ничего не вытянуть. После смерти моих родителей она редко укорачивала мне поводок. В данный момент она мне нужна, чтобы содержать труппу на время репетиций.

Она могла бы сказать «мою труппу». Все держалось на ней. Она достала из папки фотографии Генри Миллера, Анаис Нин и двух актеров, которые воплотят их на сцене. Хотя Анаис Нин не обладала дьявольской красотой героинь своих сочинений, молодая женщина, которой предстоял исполнить ее роль, приводила в смущение с первого взгляда: жгучие глаза, низкий лоб, гримаса отвращения, искажающая нижнюю половину лица. Внешность Миллера была знакома Артуру по фотографии Брассаи: асимметричное лицо, чувственный рот, великолепный лоб. Действительно, по-своему красив! Артуру сразу же понравился этот пария американской литературной среды, такой же замкнутой, как и высшее общество. Элизабет дала ему почитать оба «Тропика», тайно ввезенные в США. Они прикончили бу­тылку бурбона, потом две банки теплого пива.

— Я предложила бы тебе остаться, — сказала Элизабет, — но, во-первых, я смертельно устала, а во-вторых, Джордж, возможно, вернется этой ночью, во всяком слу­чае, завтра рано утром. Ему не понравится, что здесь кто-то есть.

Артур не стал спрашивать, кто такой Джордж. Он ин­стинктивно отнес его к легким теням, проносившимся по жизни Элизабет, как и он сам пролетит по ней в свое вре­мя. Незачем спешить. Она положила руки ему на плечи.

— Никогда не верь и половине из того, что говорит Же­тулиу. Мы не попали в аварию по дороге из Бересфорда в Нью-Йорк. Он парковался перед моим домом, чтобы вы­садить меня с чемоданами, рядом остановился «кадиллак», оттуда вышел какой-то парень с сигарой в зубах, в по­лосатых брюках и рединготе, достал чековую книжку. Он купил «Корд-1930». Просто так! Для коллекции. Жетулиу сунул чек в карман, и мы в тот же вечер пировали, он за­платил за год вперед за квартиру для Аугусты и заказал себе три костюма. Он вернул сто долларов, которые я су­нула тебе втихую?

— Нет… ты же меня предупреждала. Наверное, то же будет и с билетом, который я ему оплатил, чтобы приехать сюда на выходные.

— Как неосторожно!

— Деньги небольшие, а мне хотелось сделать его своим должником. Аугуста в самом деле больна?

Элизабет погладила его по щеке с чарующей нежностью.

— Это будет нелегко! — сказала она, сочувственно по­качав головой. — Очень нелегко. Но я тебя понимаю: она единственная. Неповторимая! А такие женщины, как я, встречаются где угодно. Потеряешь меня здесь — най­дешь в Вене, в Париже, в Лондоне, в Риме, каждый раз что-то прибавится или убавится, будет новое имя, но в целом — все то же самое. Теперь ты понимаешь, почему я стараюсь убежать, коротко стригусь, живу на чердаке, ставлю Анаис и Генри на антресолях в Бауэри, где живут только пьяницы и бродяги, разлагающиеся под опорами надземного метро.

Она его поцеловала. Он вернулся на такси. Кроме Грин­вич-Виллидж, весь Нью-Йорк спал.

Он прождал Жетулиу все утро, а тот так и не пришел. По оплошности Артур не выяснил, ни где его найти, ни как позвонить Элизабет, чтобы узнать его номер телефо­на. Заехать к ней значило поставить себя в неловкое поло­жение, если там вдруг окажется «Джордж». Артур проявил больше мужества в трудную минуту, чем сам от себя ожи­дал: углубился в музеи, болтался по Центральному Парку и по улицам до наступления вечера. У администратора го­стиницы так и не было для него никаких сообщений. Он снова пошел ужинать в тратторию Гринвич-Виллидж, но Элизабет туда не пришла, ни одна, ни с кем-то. Ему отве­ли место у входа, за маленьким столиком, где официанты о нем забывали. Та пара, которая вчера разговаривала с Элизабет (он в основном запомнил восхитительную черную руку девушки) прошла мимо, не узнав его. На следующий день, прибыв на Большой Центральный вокзал задолго до отхода поезда, он хорошенько спрятался в головном ваго­не: Жетулиу оставил у него свой обратный билет, это была единственная веселая месть. За несколько секунд до отъ­езда он увидел перекошенную физиономию бразильца, который бежал по перрону с хвоста поезда, отчаянно его разыскивая. Жетулиу — запыхавшийся, со сбившимся на сторону галстуком, без шляпы — наконец, появился в ко­ридоре, вне себя от досады, когда поезд уже въезжал в тоннель под Ист-Ривер.

— Мог бы подождать меня на перроне! Я тебя ищу, ищу…

— Я думал, что ты останешься с Аугустой. Как она себя чувствует? Надеюсь, ты нашел кого-нибудь, кто сможет тебя заменить у ее постели.

Жетулиу замялся, не зная, следует ли обидеться на под­начку или притвориться, будто ничего не заметил.

— Спасибо за участие. Сегодня утром ей уже лучше. Тебе передали от меня записку в гостинице?

— Я ничего не нашел.

— Правда? С ума сойти! Я несколько раз звонил, оставил свой номер, просил соединить с тобой. Тебя вечно не было на месте.

В общем, ему хотелось, чтобы Артур почувствовал себя виноватым из-за того, что не сидел возле телефона и дове­рился безалаберной прислуге. Несколько раз он возвращал­ся к невероятному стечению обстоятельств, разлучивших их на это краткое время, помешав французу увидеться с Аугустой. Она даже плакала. О… немного, несколько сле­зинок, чтобы смыть печаль. Когда подошел контролер, Же­тулиу начал ощупывать свои карманы один за другим, с возрастающей тревогой:

— Мой билет! Я потерял билет!

Артур достал оба билета из своего кармана:

— Хорошо, что я обо всем подумал!

С этого дня он решил мучить Жетулиу. На следующей неделе он избегал его, как мог, и сблизился с ним снова только из-за экзамена. Жетулиу, который несколько ночей проиграл в покер (впрочем, весьма успешно), не помнил ни слова из лекции об оси Рим-Берлин. Артур великодушно, или радуясь возможности получить очко в свою пользу, подсказал ему даты и план ответа. Самое противное, что при объявлении результатов преподаватель долго разбирал работу Жетулиу. Ее достоинства были тем выше, что автор во время послед­ней мировой войны находился далеко от театра военных действий. Жетулиу превосходно разыгрывал скромность. Забыв поблагодарить Артура, он даже вставил несколько со­ветов о том, как нужно трактовать современную историю перед наивными американцами. Он непредусмотрительно не подумал о том, что вся история повторится через неделю. Жетулиу переживал период большого везения и ложился на рассвете после напряженных партий в покер — один из спо­собов выставить напоказ раскованность высшего порядка. Артур безжалостно подсунул ему пророческую цитату Кинза, которая на самом деле принадлежала Бэнвилю, волевым решением восстановил монархию в Австрии в период между двумя мировыми войнами и перенес на один год крах на Уолл-Стрит. Преподаватель новейшей истории был просто ошарашен и приписал эти ошибки усталости Жетулиу, кото­рый после занятий набросился на своего друга:

— Ну что, весело было?

— Пришла и моя очередь посмеяться.

Ни тот, ни другой не были в настроении объясняться, и Артур предложил проверенное средство:

— Мы уже давно не бегали вокруг студгородка. Предлагаю тебе полчаса джоггинга, чтобы ты пришел в чувство.

Надев спортивные костюмы, они побежали бок о бок вокруг домов. Жетулиу, менее тренированный, с легкими, загаженными никотином, накопившимся за все сеансы карточной игры, стискивал зубы. На последнем круге, бледный как смерть, он был вынужден присесть на скамейку. Артур заговорил самым прочувствованным тоном:

— Ты же не помрешь у меня на руках вот так… не дав мне адрес Аугусты и телефон Элизабет!

— Ах, вот в чем дело!

— Да, только в этом!

Жетулиу посидел молча, нагнув голову к коленям. Когда распрямился, кровь снова прилила к его щекам.

— Спросил бы раньше. Не беспокой Аугусту. Она выхо­дит замуж о… без всякой радости, но, как ты можешь до­гадаться, мы с ней переживаем кризис. Она хочет из него выйти. Боюсь, что она жертвует собой ради меня, чтобы я мог продолжать учебу. Я умоляю ее подождать. В июле мы получим деньги от продажи поместья моего отца в Минас-Жерайс. А пока я отправляю ей свой выигрыш в покер.

— А проигрыш?

Жетулиу рассмеялся

— Я не плачу игорных долгов. Вижу по твоему лицу, что ты находишь это нечестным. Артур, тебе нужно иначе от­носиться к жизни: для совестливых настанут очень труд­ные времена. Почему ты хочешь увидеться с Аугустой?

Артур не удивился, что не почувствовал никакой горечи при известии о свадьбе Аугусты: он в это не верил, он по­верит, если только она сама сообщит ему об этом.

— Почему ты хочешь увидеться с Аугустой? — повторил Жетулиу.

Артур вспомнил, что сказала Элизабет.

— Она единственная.

— О, это точно! Даже среди женщин в десять раз краси­вее Аугуста, как только появится, одна только привлекает к себе внимание.

— За кого она выходит?

— Вообще-то намечаются две кандидатуры. Мы еще не решили.

— Что значит «мы»?

— Я тоже имею право голоса. Я ее старший брат, почти отец.

— …и немного сутенер, если я правильно понял.

— Нет, ты ничего не понимаешь из-за своей психологии среднестатистического француза.

— А если наоборот — все понимаю? Ну, Жетулиу, дай мне телефон.

— Никогда. Да и зачем? У тебя даже нет денег, чтобы съездить в Ныо-Йорк на выходные.

Артур повернулся к нему спиной и потрусил дальше по аллее вокруг студгородка. Когда он пробегал мимо скамейки, Жетулиу помахал рваным клочком бумаги.

— Если ты уж так истосковался по любви, что ж не по­едешь к Элизабет? Если не считать твои галстуки и носки, она находит тебя очень даже привлекательным.

Артур был обидчив. Что сказать в свою защиту, разве можно раскрыть правду, что это мать покупает ему носки и галстуки? Он уже несколько лет подозревал, что у нее дурной вкус, однако не потерпел бы презрения к той, кто все еще думала, что таким способом может сохранить свое влияние на сына, ставшего мужчиной. Артур навис над бразильцем. Жетулиу слегка отстранился, подставив свою птичью шею сжавшей ее руке.

— Я тебя обидел, — просипел он полузадушенным голо­сом.

— Когда Элизабет говорит это мне — еще ладно. Но тебе — я не позволю.

— Не мне… то есть почти мне. Перестань, мне больно. Не будем же мы драться, в самом деле?

Высокий, великолепный Жетулиу в синем спортивном ко­стюме, задыхающийся, прижатый к скамье, в самом деле не вызывал злости. Лишенный самоуверенности, он был даже жалок, его глаза выпучились от страха, что тиски сожмутся сильнее. И так уже кожа на его шее покраснела. Он сглотнул слюну, отчего его кадык смешно дернулся вверх и вниз. Мимо них пробежал десяток спортсменов в шортах и майках. По их размеренному дыханию и длинному шагу было видно, что они тренируются в беге на полторы или три тысячи метров. Никто из них не обернулся. Они скрылись за купой деревьев и вновь появились на берегу искусственного пруда, их отражения за­трепетали в черной воде, не обеспокоив двух лебедей.

— Мы смешны, — сказал Жетулиу.

— Кому она это сказала?

— Мне передала это Аугуста.

Артур отпустил шею Жетулиу. Мужчины всегда невер­но представляют себе, что женщины говорят о них между собой. Когда им открывается правда, оказывается, что те беспощадны к их слабым местам.

— Это не значит, что Аугуста того же мнения, — продол­жал Жетулиу, потирая шею, покрасневшую под пальцами Артура. — Возьми телефон Элизабет. Съезди к ней в Нью-Йорк, когда будут деньги.

— Деньги у меня есть. Просто верни мне сто долларов, которые я одолжил тебе после бала.

Жетулиу воздел руки к небу,

— Господи, кто бы говорил? Я-то думал, что ты послед­ний честный человек на этой прогнившей земле, а ты про­сишь меня вернуть деньги, которые дала Элизабет. Я же видел: это она тебе сунула купюру. Я ей давно все вернул. Я никому ничего не должен.

— Ничего ты не вернул. Руку даю на отсечение.

Артур сунул в карман номер телефона, не сказав больше ни слова, и вернулся к себе в комнату. Он дал несколько уроков двум студентам-гуманитариям — как раз хватит на билет до Нью-Йорка и обратно. Он позвонил Элизабет.

— Ты меня совсем забыл. Я не смогу проводить с тобой много времени. Мы репетируем. Но ты уже большой маль­чик и сам разберешься. У меня найдется для тебя кровать.

— А человек-невидимка — Джордж?

— Джордж? Ах, да… ну… он уехал. На его взгляд, у меня слишком комфортно. Он никогда не мылся. Ты-то хоть моешься?

Артур чуть было не отказался от поездки, а потом бро­сился в омут. Не чтобы помыться (он был чистоплотен, как любой спортсмен), но чтобы узнать, где Жетулиу прячет Аугусту. Однажды в пятницу вечером, во время репетиции, он появился в квартире Элизабет.

— Поднимайся в мезонин и смотри, если хочешь. Мы уже скоро заканчиваем.

Усевшись на пуфе и просунув ноги между столбиками ограды, Артур увидел сцену, которая показалась ему более комичной, нежели неожиданной. Стоя на стремянке, мо­лодая женщина с роскошными черными кудрями, в обле­гающем вечернем платье, вела диалог с двумя актерами: один в военной форме, с автоматом на груди, другой в комбинезоне, с поясом безопасности, за который заткнуты инструменты. «Вела диалог» — это легкое преувеличение, так как Артур очень быстро понял, что актриса бесконеч­но повторяла какую-то ономатопею, в которой он вычленил только два слога: «…маммон, маммон…» Даже последний дурак понял бы, что пьеса глубоко символична. Рабочий и солдат перекидывались зажигательными лозунгами о мире и войне, в то время как бормочущая прекрасная брюнетка покачивала головой, наполовину спрятав лицо под пышной курчавой шевелюрой. Стоя за пюпитром, Элизабет отбивала ритм, как дирижер. Все это уже становилось чересчур однообразно, когда актриса, перестав взывать к «маммону», начала срывать с себя фальшивые драгоценности, черное атласное платье, белье, из-за которых оба мужчины передрались насмерть. Спустившись со стремянки, девушка перевернула пинком ноги оба трупа и стала танцевать над ними под дикую музыку, которую включила Элизабет. Спускалась ночь, размывая очертания соседних домов. Прожектор осветил акацию, на ветвях которой уже набух­ли почки. Артур с сожалением обнаружил, что маммониха, вставшая одной ногой на одного актера, а другой на дру­гого, на самом деле не была обнажена. Ее фигуру плотно облегало трико телесного цвета.

— Что скажешь?

— Чудесно.

Он в большей степени имел в виду курчавую красавицу, чем саму сцену, из которой ничего не понял, кроме того, что плоть торжествует над обыденностью жизни.

— Кто автор? — спросил он из учтивости.

— Автора нет. Театр умирает, задушенный авторами. Ты видишь коллективное произведение, выходящее за рам­ки слова.

Актеры поздравляли друг друга в выражениях, пока­завшихся Артуру преувеличенными. Курчавая красавица стыдливо завернулась в халат. Ее звали Тельма, она была из Сан-Франциско. Мужчины, Петр и Ли, ранее влачившие жалкое существование статистов в пьесах, которые Эли­забет назвала «вчерашним днем», открыли для себя под ее мудрым руководств ом «спектакль-истину», который должен смести со сцены буржуазный водевиль. Постоянные члены труппы, которую Элизабет набирала с большим трудом, они дожидались славы, время от времени исполняя роли шофе­ра и повара, а Тельма помогала по хозяйству. Петр принес из кухни тазик, в котором еще кипел необработанный рис. Все пятеро уселись на палас, разложив еду на картонные тарелки. Тельма по своей инициативе подала бедному Ар­туру стакан молока, но он запротестовал:

— Извините! Я еще до этого не дошел!

Элизабет откупорила для него бутылку чилийского вина под неодобрительными взглядами своей труппы. Разговор увяз в проповеди вегетарианства и макробиотической пищи. Рис было невозможно есть. Артур достал из карма­на пачку сигарет, повергнув в ошеломление обоих мужчин. Тельма побежала открыть окно. В комнату ворвался холодный воздух; Элизабет объяснила, что француз прибыл из старой Европы, не поспевающей за ходом прогресса. Она говорила так убедительно, что ее друзья стали смотреть на Артура с трогательным состраданием. Тем не менее, воцарилась неловкость, ставшая до того ощутимой, что Тельма подала сигнал к отправлению. Элизабет закры­ла окно и закурила.

— Теперь я грешу не один, — заметил Артур.

— Да. И откупорь еще бутылку.

Она переключила свет, и комната наполовину скрылась в полумраке.

— Я их спугнул!

— Когда они больше не голодны, это довольно легко.

— Какая ты язва!

Она пожала плечами и ушла в ванную, предварительно поставив пластинку. Артур загрустил: почему, в этот час, — Малер, невероятно красивый, но наводящий неизбывную печаль? Элизабет появилась снова, в халате, который на­девала Тельма, с еще мокрым и блестящим лицом, наклони­лась над Артуром, развязала его галстук, расстегнула ворот рубашки и бросила ему в лицо свитер.

— Снимай пиджак. Ты что, так и не обтешешься?

— С тобой — в два счета.

Они разговаривали, курили, пили чилийское вино, раз­валясь на мексиканских подушках.

— Твои друзья — тихие психи, — сказал Артур. — И много тут таких?

— Мало, но за ними пойдут другие. Целые религии соз­давались с меньшим числом апостолов. Они не торопятся. Дай им двадцать, тридцать лет… к концу века они победят. Человечество будет вести здоровый образ жизни.

— Вот тоска-то будет.

— Я непоследовательна.

Потом она поставила пластинки с джазом. У нее их была целая этажерка: Армстронг, Фате Уоллер, Орнетт Колеман. Они слушали, попивая терпкое чилийское вино и заедая его кружками шоризо, от которых пылало нёбо. Элизабет легла поперек, положив голову на ноги Артуру.

— Я знаю, зачем ты приехал в Нью-Йорк.

— A-а! И какие тебе даны указания?

— Ни за что на свете не сообщать адрес Аугусты.

Когда он пришел к Элизабет, Аугуста куда-то делась, а теперь снова вернулась в мысли Артура. Почему нельзя вот простым нажатием кнопки, вызывать на сцену образы, которые нас занимают, отправлять их за кулисы, устраивать антракты, а потом сколько угодно о них вспоминать?

— И ты мне его не дашь?

— Дам! Но она уехала в Вашингтон на две недели. А у тебя нет времени поехать к ней. Дай мне руку.

Она схватила его руку и засунула в пазуху своего халата между грудей.

— Сегодня вечером мне ужасно нужно, чтобы какой-нибудь мужчина слышал, как бьется мое сердце.

— Бьется. Ты довольна?

— Да. Мы будем говорить об Аугусте, сколько захо­чешь.

Артур не был уверен, что хочет этого. Даже не имея боль­шого опыта в любви, он догадывался, что в жизни желан­ного существа нельзя копаться безнаказанно. Элизабет со своей грубой искренностью избалованного ребенка могла обратить Аугусту в ничто, оставив плавать на поверхности лишь обломки — очаровательные, но обломки.

— Не говори мне о ней ничего плохого. Мне хочется помнить ее не такой, какая она есть, а такой, какой я ее себе представляю, какой я ее увидел на прогулочной палубе «Квин Мэри», между братом и тобой.

— …и в каюте корабля, когда она показала тебе свою попу! Вот уж не ожидала.

Артур тоже этого не ожидал. Грезя об Аугусте, он на­чинал тревожиться: вместо того чтобы стоять разинув рот, когда эта сцена повторилась, но на сей раз нарочно, в го­стиничном номере в Бересфорде, ему следовало одернуть простыню и прикрыть ее, или бросить ей полотенце, чтобы выразить свое неодобрение и показать ей, что он еще при­вержен другому ее образу.

— О, не волнуйся, — сказала Элизабет. — Я не говорю плохого о таких женщинах, как она. И о таких мужчинах, как Жетулиу. Я друг им обоим. Когда я садилась в поезд на Гавр, то сразу заметила десять старых теток и кузин моей матери с бараньими кудряшками на голове, возвра­щавшихся из похода по ювелирным лавкам, за которыми следует ужин в ресторане «Максим». Для них это и есть Париж. Я уже было пришла в ужас, как вдруг увидела эту странную пару — Жетулиу и Аугусту. Я думала, они же­наты. Жетулиу время от времени надевает обручальное кольцо. Аутуста тоже. Они таким способом напускают туману, говоря: «Отстаньте от нас!» Ничего двусмысленного, можешь сразу успокоиться. Просто они хотят, чтобы их расспрашивали. Жетулиу хочет оставаться единственным источником информации, которую можно о них почерпнуть. Ты заметил? Никаких противоречий, все так легко проверить, что никто себя этим не утруждает. И она вторит ему в один голос, но если приглядеться, ты заметишь искорки в ее глазах, когда Жетулиу слишком завирается. Но никогда не забывай, что они в одной упряжке, и что даже понимая, какую роль играет ее брат, Аугуста всегда будет стоять за него горой. Когда-нибудь, когда ему дей­ствительно понадобятся деньги, он выгодно выдаст ее замуж. То есть ты не для нее. Я люблю их, да, я их люблю. В поезде и на корабле они меня встретили с распростер­тыми объятиями, словно мы всю жизнь были знакомы. Сейчас наши жизни пересеклись, и мне это ужасно забав­но. Они вступают в американское общество, из которого я всеми силами пытаюсь сбежать. Они еще не совсем в нем утвердились, а я еще не совсем от него освободилась. Их лифт идет наверх, а мой — вниз. Мы на том же этаже, но Жетулиу не терпится нажать на кнопку.

— Скажи мне одну вещь…

— Какую? Может, я еще и не отвечу.

— Она вправду выходит замуж?

— Как ты мог в это поверить?

Конканнон лежал на спине, закрыв глаза, с большой по­душкой под головой, с простыней, подоткнутой под мыш­ки. От его правой руки шла трубка к капельнице. Левая рука лежала неподвижно, вверх полураскрытой ладонью воскового цвета, словно кровь в ней больше не текла. Лицо профессора, обычно вспыхивающее алым цветом после первой же рюмки, стало серо-лиловым, но его черты, об­рамленные дымкой седых волос и подчеркнутые густой ще­точкой черных лохматых бровей, казались необыкновенно спокойными, хотя при каждом выдохе растрескавшиеся губы надувались, едва разжимались и выпускали шумное дыхание, точно у паровой машины, чуть не останавливаю­щейся после нескольких последних всхлипов.

Медсестру вызвали звонком, и она оставила Артура одного с Конканноном в палате, где опущенные шторы просеивали яркие оранжевые лучи заходящего солнца.

— Профессор!

Слышит ли он, заблудившись среди беспорядочных образов, являвшихся ему во сне? Артур взял восковую руку, пожал ее. Медсестра сказала: «Мы ничего не понимаем, кровоизлияние произошло в правое полушарие, оно не должно затронуть речевую и мыслительную деятельность. Но больной явно лишился речи».

— Профессор… это я, Артур Морган! — повторил он на лежащему.

Одно веко поднялось, открыв глаз — более живой, чем можно было ожидать, все такой же голубой, но слегка затуманенный. Губы сморщились в улыбке. Конканнон вытя­нул правую руку, насколько позволяла трубка капельницы. Пальцы пошевелились, приглашая Артура приблизиться.

— Я… умираю…

Артур не успел возразить.

— …я… умираю… от жажды…

Заглушенный смех вызвал ужасный приступ кашля с мокротой. Артур подал ему стакан воды и пипетку, чтобы пить не поднимаясь.

— Божья благодать! Фу, гадость!

Голос был трагически хриплым.

— Это чудо или вы ломаете комедию с врачом и мед­сестрой?

— Секрет! — сказал Конканнон, открывая второй глаз.

— Я узнал только вчера вечером, когда вернулся. Я был в Нью-Йорке.

— С ней?

— Нет. С Элизабет.

Как он мог думать о таком в своем состоянии?

— Почему вы не хотите разговаривать с врачом?

— Медсестра — страшилище, врач — дурак, пусть оста­вят меня все. Не вы. Всегда любил французов…

Он закрыл глаза, потратив столько сил. Артур думал, что бы такое сказать. Уйдя в себя, Конканнон издал длинный и глубо­кий вздох. Запретив себе видеть, он стал яснее говорить:

— Я уже давно знал, что кончу маразматиком…

— Вы совсем не маразматик.

— Строю из себя маразматика, а это еще хуже. Я хочу спать.

— Отдыхайте, я пойду.

Конканнон так резко взмахнул правой рукой, что труб­ка капельницы соскочила.

— Я позову медсестру. Вы знаете, что я был лучшим танцором в универси­тете?

— Да, я это знал. И еще лучше слышать это от вас.

Конканнон вдруг так шумно захрапел, что это напоми­нало предсмертный хрип. Артур нажал на грушу вызова медсестры. Та тотчас явилась. Это действительно была фи­зически очень непривлекательная женщина, но властная и неоспоримо уверенная в себе.

— Он уже в третий раз выдергивает капельницу.

— Он храпит.

— С такими засоренными легкими, как у него, — ничего удивительного.

Она подхватила Конканнона под мышки и с неожидан­ной силой приподняла, чтобы взбить подушку и уложить поудобнее болтавшуюся голову.

— Он говорил с вами? — спросила она подозрительно.

— Нет! — соврал Артур.

— Не обманывайтесь на этот счет, он еще под действи­ем шока. Он в полукоматозном состоянии, но прекрасно понимает, что вы рядом с ним. Не надо его утомлять.

Артур взял правую, здоровую руку и сильно ее сжал, по­чувствовав в ответ легкое нажатие пальцев. Щеки Конканно­на надулись, губы приоткрылись, испустив зловонный выдох. Артур был уверен, что эта гримаса адресована медсестре.

— Тяжелее всего, — сказала она, — это когда они хотят говорить, а не могут сказать ни слова. Скоро обход. Врач не разрешает пускать посетителей. Я вынуждена выставить вас за дверь.

Одна ночь с Элизабет ничего в жизни не изменила. Не­сколько минут рядом с Конканноном изменили ее гораздо больше. Вернувшись к себе в комнату, Артур написал ма­тери, дяде Эжену, сестре Марии де Виктуар, испытывая острые угрызения совести из-за того, что был невнимате­лен к людям, питавшим к нему наивную любовь, особенно к своей матери, такой доброй и неловкой.

Занятия его почти не интересовали. У него было такое впечатление, что он все это уже знает и топчется на месте. Студентам открывался доступ к невероятному количеству информации, которой они практически не пользовались. Каждый специализировался в очень узкой области. Так, Джон Макомбер, с отцом которого Артур повстречался в по­езде на Бостон, интересовался только сражением при Гет­тисберге. Через десять лет он будет знать о нем больше, чем если бы сам в нем участвовал в качестве штабного офицера. Помимо изучения топографии Геттисберга и сокрушитель­ного поражения генерала Ли от федералов, Джон состоял в университетской футбольной команде и частенько играл в карты с Жетулиу, который обдирал его, как липку. Однаж­ды Джон сменит своего отца во главе компании молочных продуктов из Массачусетса и будет до смерти надоедать членам правления, сообразуясь во всем со стратегией сражения при Геттисберге. Отношения с Жетулиу становились натянутыми. Если бразилец прочитал послание Аугусты, оставленное на виду на столе во время краткого отсутствия француза, он должен был следить за тем, чтобы такого больше не повторилось.

Со смертью Конканнона Артур потерял доброжелательного посредника. Похороны получились какими-то особенно мрачными. Декан и несколько студентов встретились в крематории. Краткая речь напомнила об университетских титулах и представила укороченную версию бурной жиз­ни профессора. Скандалы были слишком громкими, чтобы приводить его в пример. В группе людей, печально рассе­явшихся после церемонии, была полная молодая женщина в черной соломенной шляпе с лентой. Когда она подошла к Артуру, тот узнал медсестру. Неужто под ее грубой внеш­ностью таилось нежное сердце?

— Возможно, вы были его единственным другом. После удара мы нашли в его бумагах записку с такими словами: «В случае неприятностей предупредить Артура Моргана». Вот почему я вам позвонила и просила прийти. Он говорил с вами, ведь правда?

— Да, всего несколько слов.

— Он мог говорить, я была в этом уверена. За несколько минут до того, как его сердце остановилось, он посмотрел мне прямо в глаза и сказал очень отчетливо, чтобы я не за­была: «Передайте моему другу Артуру: “Ad Augusta per angusta”. Он поймет…» Наверное, вы знаете, что это означает.

— Да, очень хорошо.

— Это по-итальянски?

— Нет. По-латыни. Это игра слов на латыни.

— Можно узнать, что это значит, если не секрет?

— К великим свершениям — узкими путями.

— Это ваш условный язык?

— «Аугуста» — это еще и в узком смысле имя одной де­вушки, которая привлекала нас обоих, и завоевание кото­рой, действительно, кажется нелегким испытанием.

— Кажется, я вмешиваюсь в чужие тайны.

— Да.

— Простите меня. Я часто видела, как люди умирают. Привыкаешь… а потом однажды смерть человека, о кото­ром ничего не знаешь, который тебе никто, рвет душу на части. Я думаю, что профессор Конканнон был человеком, достойным восхищения.

— Вы не ошибаетесь.

На Пасху Артур провел два дня с Элизабет. На расспросы она отвечала очень уклончиво: Аугуста путешествует или больна.

— Уверяю тебя, я ничего не выдумываю.

— Жаль! Я был бы польщен.

Врунишка!

O да, он врал. Немного. Элизабет существовала только благодаря наслаждению, которое они доставляли друг другу. По возвращении в Бересфорд снова начиналась учеба, он был счастлив, но не более. Забывал о ней на какое-то время, писал длинные письма Аугусте и складывал их в ящик стола, запираемый на ключ. Жетулиу коварно предложил поехать вместе в Чикаго.

— У меня нет денег.

— Аугуста расстроится.

— Ты же прекрасно знаешь, что я не могу поехать с вами.

— Займи.

— У кого?

— Жаль, что я не могу одолжить тебе ни гроша. У меня у самого сейчас денег в обрез.

Когда Жетулиу вернулся после этой воскресной поездки, которая, вероятно, была чистым вымыслом, ему позво­нил директор отеля «Берг». Госпожа Мендоса передала для него посылку. Жетулиу уехал на неделю и вернулся с на­битыми карманами. Ненадолго оставшись в одиночестве, Аугуста обманула бдительность своего брата и прислала открытку: «Артуро, как поживаешь? Я думаю о тебе… Не надо падать духом. Смерть Конканнона так ужасно пе­чальна, что я в тоске. Жетулиу подарил мне очень красивый костюм от Балансиаги, но для кого мне его надевать? Артуро, ты ничего не делаешь, чтобы увидеться со мной… Love. А.»

Самым замечательным событием последней четверти было письмо от Алана Портера. Он приглашал Артура в Ва­шингтон. В конверте лежал билет на самолет в оба конца.

Советник (совсем не тайный, его имя было у всех на устах, и сплетники приписывали ему широчайшие полномочия) принял Артура в своем кабинете в Белом доме.

— Что вы делаете этим летом?

— Я хотел вернуться на две-три недели во Францию, по­видаться с матерью и с друзьями, чтобы убедиться в том, что еще не слишком обамериканился. В то же время я не уверен, что у меня будут деньги на дорогу, а если и будут, то, возможно, лучше их приберечь. Я трачу слишком много времени на переводы и частные уроки.

Портер в рубашке в полоску и с алым галстуком-бабочкой, золотыми запонками и часами, сидел за массивным бюро — подделке под чиппендель — и поигрывал ножом для бумаги, отмеряя им свои вопросы.

— Как вы смотрите на то, чтобы поработать в июле-ав­густе?

Тон был непререкаемым.

— В какой области?

— О, ничего сложного: один мой друг, брокер с нью-йоркской биржи, ищет стажера.

— Я плохо разбираюсь в биржевых делах.

— Лишний довод. Пойдемте пообедаем, и вы подумаете.

Высокопоставленные сотрудники Белого дома обедали в закрытом клубе. Портер не пожимал рук, торопясь, ограни­чиваясь небрежным жестом в ответ на приветствия, нес­шиеся от каждого столика.

— Вашими результатами в Бересфорде очень доволь­ны, — заговорил он, когда заказал меню и вино, не поинте­ресовавшись мнением гостя.

— Кто именно?

Администрация… Второй курс покажется вам поин­тереснее.

— Надеюсь.

— Признаюсь, нет ничего скучнее учебы. Жизнь — го­раздо более интересный учитель. На стажировке у Янсена и Бруштейна вы узнаете то, чему вас не научат ни в каком университете.

Артур выдвинул довод, в который, едва лишь его произ­нес, уже сам больше не верил:

— Моя мать ждет моего возвращения.

— Ваше будущее тоже вас ждет, и его любовь не такая верная, как у матери.

— Вы циник.

— Циник? Нет. Я здравомыслящий человек. Положим, все можно уладить. Наши самолеты каждый день вылетают в Европу. В сентябре я доставлю вам билет туда и обратно, который не будет вам стоить ничего, кроме неудовольствия путешествовать с военными.

Если Артур хотел быть искренним с самим собой, ему следовало признать, что его нерешительность вызвана не столько сыновней любовью, сколько боязнью покинуть Аме­рику, где живут Элизабет и Аугуста, хотя с последней ему не удавалось увидеться уже несколько месяцев. Оставаясь невидимой, она была препятствием, наивность которого была ясна.

— В таком случае, я принимаю предложение. С благодарностью, — добавил он.

— Я не требую от вас никакой благодарности.

Клуб был полон. Опоздавшие ждали в баре, пока освобо­дится местечко. За столиками разговаривали и смеялись так громко, что Портеру с Артуром приходилось повышать голос, чтобы расслышать друг друга, и это исключало всякие ню­ансы в их словах. В зале витал легкий запах аптеки, производимый то ли лосьонами после бритья этих господ, то ли их надушенными платочками в нагрудных карманах, то ли кон­диционированным воздухом. Два-три раза шум стихал на не­сколько секунд без причины и тотчас снова нарастал.

— Тихий ангел пролетел, — сказал Артур.

— Было бы странно. В Вашингтоне, округ Колумбия, ан­гелов нет. Они сдались и ушли. Никто их не слушал.

Подписав счет, Портер посмотрел Артуру прямо в глаза:

— За два месяца у Янсена и Бруштейна вы многое узнае­те. Большую часть из этого нельзя выносить из офиса. Одно оброненное слово вызывает крах целой операции, подго­тавливаемой месяцами. Я думаю, вам будет интересно по­плавать несколько недель в море, кишащем акулами.

— Акулами?

— Да, на взгляд европейцев. Конканнон не предупреж­дал вас на корабле? В Соединенных Штатах есть один бог: деньги. Он отпускает все грехи. Вы знаете Вашингтон?

— Нет.

— Это современный Рим. Мой шофер покатает вас се­годня днем, а потом отвезет в аэропорт. Я посоветовал ему избегать негритянских кварталов. Там мне нечем гордить­ся. Вы остановитесь в Нью-Йорке перед возвращением в Бересфорд?

Артур думал об этом и хотел этого. Он уже месяц не видал Элизабет.

— Моя секретарша поменяет ваш обратный билет. По меньшей мере, Элизабет Мерфи даст вам менее трафарет­ное представление о нашем обществе, чем я.

Этот дьявол знал обо всем. Артур напрягся. Портер это почувствовал.

— Поймите, что все тайное становится явным, и не усматривайте в этом подчеркнутого интереса к вашей особе. Мисс Мерфи всегда напоминает мне басню вашего великого Лафонтена: чтобы стрекозы продолжали петь, муравьи должны присматривать за хозяйством. Я принадлежу к тому, что есть в Америке самого жесткого, чтобы внутри крепости стрекозы продолжали петь, как ваша подружка… или ломать комедию. Пройдемся немного, хорошо? Машина поедет следом.

Сзади следовала не только машина, но и молодой чело­век в костюме из бежевого альпака. Артур узнал его: это тот самый, что был в темно-синем на причале у «Квин Мэри» и в университете, во время лекции.

— Очень хорошо, — сказал Портер. — Вижу по вашему взгляду, что детали от вас не ускользают. Поверьте, мне его навязали. Другие, не я, считают это важным. Минерву это тоже устраивает. Она убеждена, что этот молодой человек с парабеллумом в кармане следит за моим поведением, как будто мне больше нечем заняться, как бегать по девочкам в городе, где все друг за другом подглядывают и друг на друга доносят. Представьте себе, что меня застигнет в го­стиничном номере с проституткой, в одних трусах, какой-нибудь фотограф или журналист — на следующий же день я появлюсь на первой странице «Вашингтон Пост», строго­го стража добродетели политиков, но не всегда своей соб­ственной. Тут же тебе мини-процесс, где судья приговорит меня к штрафу. Представляю себе физиономию президен­та, заляпанного скандалом. Карьера коту под хвост. Вам повезло, что вы француз, что вы свободны в своей стране, где считают, скорее, делом чести не совать свой нос в лич­ную жизнь публичных людей.

Портер шел военным шагом, резко останавливался по­среди тротуара, не заботясь о других прохожих, хватал Артура за руку, чтобы подчеркнуть важность своих преду­преждений и убедить его в узости мышления видных дея­телей и журналистов.

— Я это не о вас говорю, — заверил Портер, когда про­щался. — Возможно, однажды…

— Мне до этого еще далеко.

— Хочется верить… Шофер вас покатает. Ничего по­хожего на Нью-Йорк. Холодный город, даже в сорокагра­дусную жару, как и подобает средоточию Власти. Власть холодна. Красоты есть. Судите сами.

Выйдя из самолета в аэропорту Ла Гуардиа, он позвонил Элизабет.

— О, Артур, как ты кстати! Приезжай сейчас же. У меня для тебя сюрприз.

Сюрприз звался Аугустой. Потом Артур обозлится на Элизабет за то, что она его не предупредила. Наверное, она сделала это нарочно, чтобы доказать ему свое великодушие, напомнить (хотя он и так не забывал), что они оба свободны, а во время своих кратких и слишком редких встреч обме­ниваются лишь наслаждением, которому могут позавидовать ангелочки. Для Артура эта встреча стала потрясением, таким неожиданным, что он онемел, оцепенел, уронив до­рожную сумку к ногам, словно Аугуста застигла его на месте преступления. За полгода разлуки она превратилась в миф, идею, с каждым днем становившуюся все более бесплотной и даже безголосой, хрупкое изваяние, которое малейший ве­терок уносил, приносил обратно, размывал его контуры. Он даже не сразу ее узнал. Она стояла спиной к окну, лицо ее скрывалось в полумраке комнаты, где Элизабет, любившая все приземленное, зажгла с наступлением вечера только одну низкую лампу. Так всегда бывает: нежданно осуществивше­еся тайное желание выбивает нас из колеи, и мы уже не зна­ем, хотим ли того, чего так желали, лишившись подоплеки нашей жизни, придававшей ей очарование, когда любимая женщина становится нереальным существом, явление кото­рого нарушает порядок вещей. И как тут не быть ошелом­ленным такой, столь желанной, встречей, которая, наконец, была дарована Артуру под покровительством Элизабет, что привело его в смущение и до чего ни одной из девушек, по­хоже, не было дела?

Низкая лампа освещала Аугусту до колен. Все осталь­ное — ее талия, грудь, красивая и благородная посадка головы — открылось глазам Артура, когда они привыкли к полумраку. Она вправду была здесь, и он узнал ее та­кой, какой она была, одновременно в его воспоминаниях и его воображении, женщину из плоти и крови, в облегаю­щем черном шелковом платье, с простой ниткой жемчуга на шее, с двумя легкими золотыми ракушками в ушах, с серебристым кушаком, обвивающим талию и спадающим справа. Если предположить по ее лаконичным открыткам, что Аугуста питала к Артуру хоть немного тех чувств, кото­рые он сам питал к ней, встреча была слишком неожидан­ной, чтобы они не были ею потрясены. Все это правда или они это выдумали? Он уже не был настолько молод, чтобы тешиться сказками о романтической любви. Причины, по которым его тянуло к Аугусте, было трудно объяснить. Рассуждай он даже более здраво, он не смог бы себе в них признаться. А если бы она на них ответила в завуалированной форме, ему бы это показалось еще более невероятным.

— Ну вот! — воскликнула Элизабет, удивленная их молчанием. — Я-то думала, что вы друг другу на шею броситесь. Или я чего-то не знаю?

Артур коснулся губами прохладной щеки Аугусты.

— Ты ничего не делаешь, чтобы увидеться со мной, — сказала она.

— Жетулиу делает все, чтобы я с тобой не видался.

— Когда я тебя увижу?

— Сейчас! Смотри, я здесь! Я поцеловал тебя в щеку и не подавая виду, погладил тебя по руке.

— Просто изнасилование! — хмыкнула Элизабет.

У Аугусты было только пять минут. За ней заедет машина, чтобы отвезти на вечеринку. Куда? Она не сказала. Как и то, будет ли там Жетулиу. Ей было бы нечего надеть, если бы Элизабет не одолжила ей платье. Кстати, совершенно невозможное. Нельзя ни подняться, ни спуститься по лест­нице, а уж в четырехэтажном доме без лифта, в рабочем квартале, это просто кошмар. Почему Элизабет не живет на 72 улице вместо Виллиджа? Жуткое место. И только по­смотрите, в чем здесь люди ходят: в джинсах и теннисках, шагу не пройдешь, как тебя затошнит от гари из итальянских тратторий и французских бистро. Или еще хуже: на лестнице можно столкнуться с парой теток, которые семе­нят, сцепившись мизинчиками, и воняют пачули — «зна­ешь, горничные мажут себе этим под мышками, когда делают уборку».

— Ну все, концерт окончен? — спросила Элизабет.

— Да.

И Аугуста со слезами бросилась в объятия Артура.

— Спаси меня, если ты мужчина.

Элизабет нажала на кнопку выключателя, и во дворе-саду вспыхнула акация.

— Только этого не хватало, чтобы все прослезились.

Артур гладил затылок Аугусты, которая бесстыдно к нему прижималась. Поверх ее обнаженного плеча он видел двор, дерево, соседние дома — один гранатово-красный, другой яблочно-зеленый. Зажигались окна. Чья-то рука опустила шторы в окне напротив.

Аугуста отстранилась, закрыла обеими руками лицо:

— Я теперь уродина!

— Это еще мягко сказано, — отозвалась Элизабет, взяв ее за руку и увлекая в ванную, где они заперлись.

Дорожная сумка, брошенная посреди комнаты, побуждала уехать. Артур колебался. Еще не поздно порвать с эти­ми двумя существами, сбежать от них и жить жизнью, ко­торую так хорошо описал ему Портер. Он слышал, как они говорили по-английски: звонкий голос Элизабет успокаи­вал прерывющийся голос Аугусты. На софе валялось пла­тье с блестками, балетная пачка, старый измятый костюм. Элизабет, наверное, порылась в гардеробе своей труппы, чтобы найти черное шелковое платье. Жилец сверху поставил пластинку Пресли. С лестницы донесся шум ссоры, а потом быстрых шагов. Сосед приглушил звук. Аугуста вышла первой.

— Какой ужас, я опаздываю… Артуро, как чудесно было с тобой увидеться. Ты ничуть не постарел… нет-нет, уверяю тебя, ты совсем такой же, не выглядишь на свой возраст! Так приятно встречаться только раз в полгода. Не успеем друг другу надоесть. До через полгода… обещаешь? Правда?

— Я буду в Нью-Йорке в июле и в августе.

— Тогда позвони мне. Но ничего не говори Жетулиу. Ты знаешь, какой он странный. Никогда не угадаешь, как он по­ступит. Он импульсивный. Мне кажется, он тебя немного бо­ится. Он мне сказал, что однажды ты чуть не набил ему физи­ономию. Знай, что я бы тебе этого никогда не простила.

— Дай мне твой номер телефона.

— 567… Слушай, это неважно, я никогда его не помню. Я живу у друзей на Пятой Авеню. Элизабет все это знает, она тебе сообщит.

Она сжала его лицо руками и быстро поцеловала в губы. Переступив порог, она обернулась, уже положив руку на перила.

— Я сильно горевала после смерти Конканнона. Жетулиу не захотел, чтобы я поехала на похороны.

— Он и сам там не был.

— Жетулиу не любил Конканнона. Это долго объяснять. Впрочем, он никого не любит. Хотя нет… меня… возможно. Бедная я! Вечно в слезах. И смешная. Артуро, не забывай меня никогда.

Они услышали, как она осторожно спускается по кру­той лестнице. Элизабет прошла в комнату, которая выхо­дила на улицу.

— Артур, поди-ка посмотри!

Внизу стоял белый «роллс-ройс» с черным шофером в ливрее, который открыл дверцу перед Аугустой. Она залез­ла в машину, даже не подумав посмотреть вверх.

— Святый боже! — вздохнула Элизабет. — Неужели мы ее уже потеряли?

Без проблем сдав экзамены, Артур вернулся в Нью-Йорк и поступил к Янсену и Бруштейну. Элизабет приютила его на первое время, и они договорились не навязываться друг другу, к тому же она приступила к репетициям пьесы, которую хотела держать в секрете. Неподалеку от ее дома, на Ректор-стрит, он снял на два месяца небольшую одно­комнатную квартирку на последнем этаже, удобную, но не более того: кровать, шкаф, стол и стул, душ, на стене — старые гравюры с портретами австрийских монархов. Единственным, что он добавил от себя, был сундучок капи­тана Моргана. Хозяйка, миссис Палей, венгерка, знавала лучшие времена и даже претендовала на титул примадон­ны Будапештского балета до распада Австро-Венгерской империи. Она приятно грассировала по-французски и вре­мя от времени приходила пылесосить с видом низложенной государыни, мужественно переносящей невзгоды. В окне торчал шпиль церкви Святой Троицы. Контора брокерской фирмы Янсена и Бруштейна был в двух шагах. Артур при­ходил туда к восьми и уходил в пять, когда, после сумас­шедшего дня, весь квартал впадал в оцепенение, а шоссе и тротуары Уолл-Стрит перед зданием Биржи покрывали тонны бумажных полосок от телексов. Мистер Янсен запи­рался в своем кабинете и принимал посетителей в час по чайной ложке, встретиться с ним было почти невозможно. Он подражал джентльменам из лондонского Сити: двуборт­ный костюм в полоску, голубые рубашки с накрахмален­ным белым воротничком, однотонный галстук. Его компа­ньон Бруштейн — растерзанный, в брюках в гармошку, в измятом пиджаке с перхотью на плечах, со сбитым на сторону галстуком — источал мощный заряд жизненной энергии, сыпал прибаутками, называл сотрудников по имени, десять раз на дню пожимал им руки, и при этом поразительно быстро и верно принимал решения, благода­ря чему фирма и процветала. Поговаривали, что во время войны он был гениальным шифровальщиком. В те времена и завязалась его дружба с Портером.

Сотрудники теснились в ротонде, откуда открывался вид на анфиладу небоскребов и дальше, до желтых вод Гу­дзона. Их было около дюжины в этой застекленной ком­нате, которую малейший луч солнца превращал в пекло. Артур очень скоро почувствовал их враждебность. Он не поднимался по ступенькам, и ему оказывали покровитель­ство априори ненавидимые инстанции. Поначалу ему было трудно сосредоточиться в шуме разговоров, под назойли­вые звонки телефона, когда постоянно отвлекают, но по­немногу он обособился, послушав совета Бруштейна:

— Они дураки. Не обращайте на них внимания, и они ста­нут вас уважать. Уолл-Стрит — это джунгли. Не нужно защи­щаться: нада всегда нападать, словно тебе грозит смерть.

— Я здесь только временно.

— Не забывайте, что вам могут предложить остаться, и тогда одному из них придется вылететь. Будем тянуть жребий. Особенно опасайтесь одной из двух женщин — Женни. Она зла на весь свет. В двадцать пять лет она уже дважды разведена. Хорошее начало! Гертруда носит под своей пышной рыжей шевелюрой слуховой аппарат. У этой девушки большое будущее.

Во время перерыва сотрудники сменяли друг друга, некоторые оставались сидеть за столом, жуя сэндвичи и попивая Кока-Колу за своими пишущими машинками и калькуляторами и только отключив телефон.

— Дрожат от страха, что кто-нибудь займет их место, — смеясь, сказал Бруштейн. — Пойдемте, перекусим. Они по­сле этого полгода спать не смогут.

Когда они сели за столик в небольшом кафе, «косящем» под французское, Бруштейн разоткровенничался еще больше:

— Алан напрасно держится на виду. По нему стреляют. Oт него было бы больше толку, если бы он оставался в тени, но мы все такие! Однажды мы умрем от желания высунуть нос. В то же время от старой дружбы никогда не открестишься. Будьте крайне осторожны, входя в систему Портера: засосет. Хватит разговоров. Знаете, на какое звание я претендую? Я лучший знаток Сезанна во всех Соединенных штатах. Вы любите Сезанна?

— Да, но боюсь, мне надо повторить урок, если придется говорить о нем с фанатиком.

— Тогда я назначаю вам встречу через две недели и по­веду обстрел. Готовьтесь к обороне.

Остальные служащие спускались до тенистого Баттерипарка и рассаживались на скамейках лицом к реке, над которой летали тучи чаек, сопровождая прибывающие и убывающие грузовые, пассажирские суда и буксиры. Артур любил Баттерипарк. По утрам, встав в шесть часов, он там бегал. Полчаса джоггинга помогали ему перенести целый день сидения за столом. По вечерам он шел куда-нибудь в кинo или в театр, но чаще всего оставался дома, готовясь ко второму году обучения в Бересфорде.

Неожиданно, после полуночи, к нему приходила Элизабет. Она до смерти уставала на репетициях. Выгнав Пет­ра и Ли, которые были «ни в зуб ногой», она наняла Джерри — молодого студента Нью-Йоркского Колледжа, «ужасно» красивого негра. Элизабет раздевалась перед Артуром с непринужденностью, которой была проникнута вся ее жизнь. Какое счастье было смотреть, как она обнажается, с таким совершенством, что даже забываешь о желании. Вопреки производимому ею впечатлению, она была чрезвычайно застенчива в самый напряженный момент. Возвращаясь с пробежки в Баттерипарке, Артур заставал ее еще спящей и готовил ей чай со свежими круассанами. В этом подавляющем городе, раздавленном летним зноем, наслаждение, которое они дарили друг другу, было единственной связью Артура с жизнью. Остальное было ему безразлично. Этот мир никогда не станет его миром. Но где он — его мир? Он аккуратнее писал своей матери, немного приукрашивая свою жизнь, побуждая ее сходить к кардиологу, с тех пор как она призналась, что порой теряет сознание. Он увидится с ней в сентябре. Она жила ради его возвращения: «…ты предста­вить себе не можешь, как ты нас обрадовал своим успехом на экзаменах. Мы счастливы, что тебе удалось удачно устро­иться в брокерскую контору…» Ах, если бы она только ви­дела, где он работает с дюжиной других сотрудников, эту тесноту, шум, хоровод курьеров, которые входили и выхо­дили, обливаясь потом, а под конец дня — корзины, наби­тые бумагами, бутылками из-под минералки, устаревшими графиками, черновиками, — тогда бы она уже не добавила: «ну вот, дорогой мой мальчик, для меня ты всегда будешь “мой мальчик”, даже если станешь крупным финансистом… ты вращаешься в высшем круге». Какими иллюзиями она себя тешила? «…Ты больше не рассказываешь мне о своих бразильских друзьях! Наверное, они вернулись к родным на каникулы. А эта красивая американка? Ты ничего о ней не говоришь. Я знаю, какой ты скрытный. Наверняка тут что-то кроется! Ты ведь знаешь, что от меня ничего невозможно скрыть. Я читаю между строк!»

Месяц за месяцем пропасть увеличивалась. С болью и стыдом. Работа помогала ему убежать от себя, ночи с Эли­забет привносили хрупкий покой, который тотчас улету­чивался, едва она отстранялась от него и погружалась в сон, твердая, как изваяние. Чужая. Прохожая. Если, чтобы успокоиться, Артур брал ее за руку, Элизабет высвобожда­ла ее и оставляла его одного до тех пор, пока Нью-Йорк не встряхнется и не подаст голос. Шум нарастал, потоком выплескивался на Бродвей. Бегая в Баттерипарке, он во­ображал себе мысленный разговор с Элизабет: «Если мы по-прежнему будем так же осторожны, как следует разделяя наши жизни, чтобы они никогда не пересеклись, наш роман сможет продлиться целую жизнь!.. Я уже слышу, как ты го­воришь: “Какой ужас!”, но мы никогда не лжем друг другу. Кто еще может такое сказать? Ну, в общем… это все теория… Ты заметила, несмотря на твое невнимание к подобным вещам, что мы никогда не используем слово “любит»? Оно не срывается с твоих губ. А хоть раз сорвалось? У меня на языке его тоже нет. И даже если бы вдруг сорвалось, по рассеянности, твой смех призвал бы меня к порядку. По-английски все проще: “I like you” невыразимо очаровательно, особенно если сравнить его с банальным, затертым до дыр “I love you”. Итальянцы придумали “Ti voglio bene” — про­сто чудо точности, которого нет ни в одном другом языке. «Тi voglio bene”: “я желаю тебе добра”. Мы хотим друг другу добра. За этими словами стоит сокровище цивилизации, целая гора нежности: уважение, великодушие, дружба. Я возвращаюсь домой, я не забуду круассаны. Ты выпьешь чай, сидя на постели. У тебя очень красивая грудь, которая никогда не отвиснет; ты оденешься и исчезнешь. У тебя одной ключ к нашим свиданиям. Ты не дашь его мне и не сделаешь ничего, чтобы я увиделся с Аугустой».

В этом он ошибался. Как-то утром она сказала ему, рас­чесывая волосы:

— Да, чуть не забыла! Жетулиу хотел бы пообедать с то­бой в субботу.

— Чтобы сообщить мне о свадьбе Аугусты?

— Нет. Она тоже там будет. И еще один бразильский приятель, который хочет с тобой познакомиться.

— Сомневаюсь.

— Артур, полюби себя хоть немного. Совсем чуть-чуть.

— Не понимаю, какой интерес я могу представлять для кого бы то ни было из круга, где вращается Жетулиу.

— Ты пойдешь?

— Конечно, пойду, просто чтобы узнать, в какую ловуш­ку меня хочет завлечь Жетулиу.

Что остается нам от этого неощутимого, возможно не­существующего вещества — прошлого? Едва ли несколько слов, хотя мы уже не помним, в самом деле они были про­изнесены или мы сами их придумали в наивном желании оправдаться, поверить в то, что мы действительно суще­ствовали в такой-то день, в такой-то важный час, воспо­минание о котором нас преследует. Только образы, порой даже связанные между собой, точно фильм, из которого цензор вырезал лучшие или худшие куски, лишив их вза­имосвязь всякой логики, только образы выплывают на поверхность и позволяют восстановить эпизод из прошлого, если мы уверены, что он стал роковым перепутьем. Там все и решилось. Шаг влево вместо шага вправо, минутное опоздание — и вся жизнь полетела в неизвестность.

Почему Артур вспоминает из того субботнего июльское утра в Нью-Йорке сначала долгий путь по городу, от Ректор-стрит до 72 улицы, в пекле Бродвея, потом Пятую авеню, обжигающие тротуары, светофоры, вынуждающие сбиваться с шага, заблудившуюся пару, которая спросила дорогу на язы­ке, который он принял за литовский, желтую собаку с запав­шими боками, которая шла за ним от самой Биржи и отстала у Таймс-сквера, девушку на роликах, в шортах и синем жи­лете, которая крутилась, как ненормальная, вокруг Рокфел­лер Плаза, красивая, здоровая, с кожей цвета поджаристого хлеба, с обесцвеченными волосами, стянутыми лентой на за­тылке. Потом — пробел, словно Артура перенесло, как по вол­шебству, которое итальянцы называют «ministero angelico», от роллерши с Рокфеллер Плаза к застекленной двери ресто­рана «Бразилиа», которую распахнул перед ним портье, что­бы в него со всего размаха воткнулся встревоженный взгляд Аугусты, сидевшей за столиком лицом к входу, напротив двух мужчин, видимых со спины. У одного проклевывалась плешь, точно монашеская тонзура: Жетулиу начинал лысеть. У другого, напротив, был курчавый затылок, а на висках волосы цвета воронова крыла приглажены толстым слоем бриллиантина: бразильский бизнесмен, цель этой встречи. Эти две непохожие шевелюры имеют второстепенное значе­ние в фильме, который уже начался, и завязку которого по­немногу можно будет угадать. Звук отключился. На экране только синие глаза Аутусты, показанные в череде крупных планов — все крупнее, так что вытесняют мерцающую об­становку ресторана и даже распорядительницу в костюме Баии, которая с любезностью, лишенной всякой двусмыс­ленности, взяла Артура за руку и провела через лабиринт за­нятых столиков прямо к Жетулиу. Тот встал и, после того как Аугуста подставила французу щеку, представил друг другу Луиса де Соуза и Артура Моргана. Артур не имел еще ни ма­лейшего представления о том, о чем его попросят, он только знал, что рискует, потому что здесь Аугуста, ее обнаженные руки, красивое платье из оранжевого шелка, оставляющее открытыми плечи и грудь, мелодичные бразильские голоса вокруг: баиянка, метрдотель из Рио-де-Жанейро, сомелье из Сан-Паулу. Звук настроили: в зале зазвучала веселая бра­зильская песенка, принесли коктейли, джин с маракуйей, а в центре стола, в ведерке со льдом, бутыль кашасы (водки из патоки), которую надо пить между переменами блюд, для поддержания аппетита.

Подробности скучны. Скажем вкратце, что Соузе нужны сведения, которые Артур может для него раздобыть, если заглянет в конторе Янсена и Бруштейна в дело одной компании, управляемой этими брокерами. Артур возража­ет: он стажер, распоследняя спица в колеснице, у него есть доступ только к тем делам, которые ему доверяют.

— Да ладно, не скромничай, — сказал Жетулиу. — На прошлой неделе, на ужине у Льюисов, Бруштейн тебя очень хвалил.

— Ты меня удивляешь!

К ноге Артура прикоснулась нога Аугусты. Он не такое ни­чтожество, как утверждает, она здесь, радом с ним, против двух сообщников, против лжи Жетулиу. Ему налили рюмку кашасы. Чистый огонь. Артур пытается думать о другом — об Элизабет, которая голой идет через комнату и, подняв руки, чтобы расчесать свои короткие волосы, открывает свежие подмышки со светлыми волосками. Он спрашивает себя, не Луису ли де Соузе Жетулиу хочет продать свою сестру. Ему хочется убежать вместе с ней, отхлестать по щекам этого про­ходимца де Соузу, обозвать Жетулиу сводником или убить их обоих. Бедро Аугусты прижимается к его бедру. В квартире Элизабет она приникла к нему. Одно лишь воспоминание об этом обеспечивает ему бесконечное превосходство над теми двумя, которые хотят им манипулировать.

Потом — разрыв, пробел неизвестной продолжительности. Он едет по Пятой авеню с Аугустой. Луис и Жетулиу уехали на такси. Оставив его с ней наедине, они, как им кажется, разыграли главный козырь, но возможно, что эта последняя карта — лишняя, как лишними были щедрые чаевые де Со­узы мелкому обслуживающему персоналу. Артур, гордый и недоверчивый, не позволит смешать себя с ресторанной челядью. Его пальцы сомкнулись на обнаженной руке Аугусты повыше локтя. Ей хочется пройтись по магазинам.