Вьюга (ёфицировано)

IV

Съезжий домишко занесло снегом чуть ли не до крыши. Метель скреблась в слюдяное оконце, кидалась к углам, к стрехе, просилась в тепло.

Узник с головой укрылся рядном, что бросили ему стрельцы подмял под себя всю солому, какая была. Его лихорадило, и он силился согреться своим дыханием.

Стрельцы в караулке гоготали, беззлобно ругались, играя в козни. Стучали кости-бабки, что-то тоненько позвякивало стеклянным звоном. Тайком от разводящего десятника караульщики распивали полуштоф водки, закусывали ржаным пирогом с рыбой. Аппетитно чавкали, поводя по-пёсьи по сторонам бородами.

А вьюга выла тоскливо, безысходно и, словно замерзающий бродяга, теперь уже ломилась в двери. Но нет ей ходу в тепло, и от лютой злобы она ярилась на людей, всё закидывая, залепляя снегом.

Временами ночь, сжалившись, набрасывала на узника мягкое тёмное покрывало сна, и он забывался. И видел он ковыльное, иссушенное полуденным солнцем Дикое поле.

Тусклое, похожее на расплавленное стекло знойное небо, марево, дрожащее у окоёма.

Слышался топот копыт казачьих скакунов, от которого тяжко стонала земля. Трепался на ветру атаманский бунчук, сверкали булатные сабли. Рты всадников чернели в едином крике: А-а-а!

Налетели на татарскую конницу, сошлись в отчаянном бою. Падали головы с плеч. Пронзительно и тревожно ржали кони с опустевшими сёдлами, отбегали прочь от побоища. В месиве людей и лошадей хрястали сабельные удары, слышались предсмертные вопли. Казачьи и крымские кони, осатанев, грызлись, чуя непримиримую вражду своих седоков.

Иван Исаевич наотмашь ударил кривой и быстрой, как молния, саблей по голому плечу татарина. У того бешмет разорван в клочья, смуглое тело лоснится от пота. Татарин молча повалился с седла, и тут же кто-то со страшной силой вырвал из седла и Болотникова. Шею его намертво схватил татарский аркан. Крымец поскакал прочь, волоча за конём Ивана. Тот потерял сознание. Очнулся лишь в татарском стане, в плену.

А где же побратимы казаки? Опять отступили перед тысячной татарской ратью, усеяв Дикое поле трупами, умножив число вдов и сирот?

…Вонючий и душный трюм турецкой фелюги. Ивана продали в рабство в Стамбул. Гребцом-колодником на галере богатого купца плавал он под палящим солнцем из Стамбула в Трапезунд и Каир…

А после — военный корабль. Фелюги турок схватились в морском бою с немецкими парусниками. Болотников попал в плен к немцам. Те увезли его в Венецию. Оттуда удалось выбраться в Германию, а потом в Польшу.

Скитанья по Европе закалили бывшего холопа, познал он и военное дело, и все превратности жизни. Стал думать.

Впереди — возвращение на Родину. А кем вернётся? Прежним беглым холопом князя? И что его там ждёт? Нападут на след, схватят, закуют в кандалы. Жди тогда княжеской милости!

Нет, уж если вернуться, то так, чтобы богач и властолюбец князь московский Телятевский, бывший его хозяин и владыка, затрепетал от страха, услышав имя Ивана.

Много беглых холопов на Руси скрывается по лесам да понизовым донским станицам. Собрать вместе — сила. Да если ещё черносошные пахари, да посадские люди, да казаки? Пойдёт с ними Иван гулять по боярским усадьбам белой злой метелью, леденя жестокие княжеские душонки. Отплатит за всё сполна. Глядишь, одолеет рати Шуйского и даст народу хорошего царя, своего, мужицкого, справедливого…

Он видел — Русь ждёт. Она — как омёт соломы: кинь клок зажжённой пакли — обернётся таким пожаром, что не потушишь!

…Стучат костяшками сторожа, забавляясь, как дети малые. Чуть захмелели от выпитого тайно зелена вина.

Забылся в тягостном, бредовом сне узник. Мнится ему, что в небе над ним ярко палит южное солнце. Скрипят тяжёлые вёсла в уключинах галеры, лается, помахивает бичом надсмотрщик, чернобородый мускулистый турок со злыми глазами с красными прожилками в белках. Нестерпимо блестят в солнечных бликах волны. Волны тёплого, опалово-зелёного моря…

А воеводе на узника наплевать. В хоромах у Кобелева пир горой. Не уймутся гость и хозяин, пока не упьются в усмерть. Данила Дмитрич угощает московского сотника от всей широкой души своей: Знай наших, каргопольских! И мы — не последняя спица в государстве российском! И каргопольский воевода ни в хлебосольстве, ни в удали не уступит всем прочим.

Сотник Петрищев сидит в красном углу, под божницей с образами и медными складнями. На нём — просторная рубаха с затейливой рязанской вышивкой. Огненно-рыжая борода золотится при свете свечей в шандалах. Рукава сотник засучил до локтей, чтобы сподручней было доставать с блюд закуски.

По правую сторону сотника — хозяин, тоже по-домашнему, в рубахе белёного полотна. Ульяна — весёлая, румяная — в дальнем конце стола, напротив сотника. Не устаёт подавать мужчинам то одно, то другое кушанье. Когда уж Петрищев испробовал, кажется, всё, что было на столе, и почувствовал немалую тяжесть в животе, взгляд его упал на штоф зелёного стекла, наполненного чем-то непонятным.

— Что это, хозяюшка? — спросил он, указав на штоф.

— А это рыжики. Неужто я тебя, гостенёк дорогой, и не попотчевала ими? Ох, растяпа! Забывчива стала.

Она торопливо схватила штоф и стала его трясти над глиняной глазированной тарелкой. Из горлышка посыпались мелкие, словно пуговки, и красные, как сотникова борода, рыжики.

Сотник потянулся вилкой к тарелке. Хозяин удержал его:

— Рыжички, дорогой гостенёк, идут только со стопкой, и не с малой, а с большой. Нуко-ся!

У воеводы, когда выпили, занялся дух, и он поспешил хлебнуть квасу. А гость, отведав рыжиков, помотал от удовольствия головой, придвинул тарелку к самому носу и набросился на каргопольское лесное диво. И после мясного, рыбного, медовых пряников да масленых колобов пошли у него без задержки в утробу и рыжики. Сотник ел и жмурился от удовольствия:

— Мм-м-м… вот так харч! Вот так скус! На Москве не едал таких!

— Такие только в наших сосняках после дождя вылупливаются, — певуче тянула хозяйка, щуря, словно сытая кошка, хмельные глаза на гостя.

Воевода обернулся к двери, хлопнул в ладоши. Появился заспанный Молчан. Данила Дмитрич подал ему стопку вина, кусок пирога. Молчан выпил, крякнул.

— Кличь песельниц! — приказал воевода.

— А не поздно ли? Уж спят, поди, девки!

— Кличь. Буди всех!

Молчан ушёл.

Хозяйка отправилась на кухню и велела Марфушке, сидевшей за прялкой, принести из подклета холодного квасу, а после вернулась к столу и полюбопытствовала:

— А ты, гостенёк, жонку имеешь ли? И есть ли робята?

— Есть и жонка, и робята, — ответил Петрищев. — Оженил меня батюшка рано, ещё и осьмнадцати годков не было.

Петрищев икнул, погладил себя по тугому животу и посмотрел на хозяина. Тот чуть-чуть покачивался на стуле.

— Огруз маленько, — оправдывался воевода, заметив взгляд гостя. — Ништо, пройдёт. Холодного квасу изопью — пройдёт.

— Хочу молвить тебе слово тайное, — признался сотник в приливе пьяной откровенности.

Воевода махнул рукой жене:

— Поди, изладь постели.

Ульяна ушла. Воевода придвинулся вплотную к гостю, приготовился слушать.