Вьюга (ёфицировано)

VIII

Полный мрак… И боль. Сильная, мучительная. Всего ожидал Болотников от царёвых холуёв, только не такого надругательства над ним.

Если даже они сохранят ему жизнь, то теперь она потеряет для него значение. Слепому неизмеримо труднее, чем зрячему, вырваться на свободу. А и вырвется, так куда? На паперть, униженно просить милостыню, обращая к людям изуродованное лицо?

Всю ночь он лежал на спине, стараясь не шевелиться, чтобы не усилить боль. О приходе утра возвестила смена караульных. Стрельцы поговорили, пошумели и успокоились. Ночные стражи ушли, хлопнув дверью.

Далеко за стенами съезжей в посвист вьюги вплелись крики петухов.

И всё-таки надо жить! — пришла в голову мысль. — Вырваться на волю, пойти к народу. И безглазый должен приносить ему пользу. Надо звать к борьбе, к смертной схватке с боярами и царём!

В полдень стрелец принёс ему обед — глиняную чашку со щами, хлеб, шкалик водки. Поставил всё это на пол и сказал:

— Тут щи и шкалик. Не пролей!

— Сгинь! — в сердцах сказал Болотников.

Стрелец укоризненно покачал головой:

— Безглазый, а гордец.

— Пошёл вон! — узник приподнялся. Он был готов броситься на караульного. Тот трусливо выскочил из коморы.

А перед вечером к нему явился невысокий, сухонький поп крепостной церквушки Селиверст. Он стал перед узником и, подняв перед собою тяжёлый серебряный крест, сказал негромко и увещевательно:

— Раб божий Иване! Господь послал меня ноне к тебе: покорися царю, воздай кесарева — кесареви…

— Не покорюсь! — упрямо ответил узник.

— Отринь гордыню… покайся в грехах пред ликом всевышнего, и простит он тебе прегрешения твои…

— Мне каяться не в чем. Жил правдой. Совесть моя чиста перед народом!

— Правда едина есть у всевышнего токмо, — сказал поп.

— Правда живёт в народе!

— Народ многолик и неразумен. Едина правда есть у Него! Покайся, узник! Признай веру Христову!

Болотников нетерпеливо махнул рукой:

— Оставь меня, отец!

Поп помялся, опустил крест на цепь и вышел.

Воевода приказал Молчану прислать к нему Марфушку. Молчан на розыски отправил Прасковью. Накинув кацавейку и полушалок, стряпуха скорой рысцой пошла к Ониське, думая, что Марфушка может быть только там.

Узнав, что её кличет воевода, Марфушка перепугалась и сначала не хотела идти, порывалась убежать к знакомому скорняку.

— Куды побежишь? — увещевала Прасковья. — Поди к воеводе, он те худа не учинит.

Не без страха и душевного трепета вошла Марфушка в покои Данилы Дмитрича. Воевода сидел за столом, покрытым набойчатой скатертью. Позади, у окошка, расписанного морозом, скрестив руки на груди и набычившись, стоял гость. Марфушка и взглянуть на него не смела.

— Полы в съезжей мыла? — спросил воевода.

— Мыла.

— Узника зрела?

— Зрела. Пригляден ликом и, видать, добрый…

— Дура! — воевода гневно стукнул кулаком по столу. — Может ли быть добер и пригляден вор? Вовсе разума лишилась девка! — Данила Дмитрич обернулся к сотнику. Тот промычал:

— М-м-да-а-а…

— Дак вот, — вновь обратился воевода к Марфушке. — Чтобы о съезжей никому ни слова, и об узнике тоже. Иначе — подолишко задеру и запорю досмерти! Уразумела?

— Уразумела.

— Смотри, толстопятая! — ухмыльнулся сотник, вздёрнув припухлый носище. — Язык вырвем!

— Никому не буду баить. Всё поняла, — облегчённо вздохнула Марфушка.

Вьюга наконец утихла. Видно, иссякли запасы ветра и снега у зимы. К ночи открылось глубокое тёмное небо без единого облачка. Из-за маковок собора всплыла луна, и всё кругом ожило, засеребрилось, замерцало. В башне сквозь смотровое окошко пятно лунного света легло на стену, на плечо дежурного стрельца. Зеленовато-голубыми блёстками вспыхивали снега. Под ногами караульщиков, расхаживавших вокруг съезжей, снег повизгивал пронзительно звонко. Морозило.

Болотников проснулся от гулкого удара в стену — треснуло на стуже бревно в срубе. Где-то неподалёку заржал конь, заскрипели по снегу полозья, послышались голоса. Они приближались к съезжей. Захлопала дверь: в караулку входили люди.

За мной пришли! — дрогнуло сердце у Ивана Исаевича.

И в самом деле, засов заскрежетал, дверь в комору распахнулась, и Болотников услышал голос воеводы:

— Вставай, Ивашко! Собираться в дорогу приспело время!

Иван Исаевич молча приподнялся на соломе. Голова закружилась, сердце будто оторвалось. Подскочили стрельцы, взяв под руки, помогли встать. Скрутили за спиной руки, нахлобучили шапку и повели. Кандалы были так тяжелы, что узник с трудом переступал. Цепи не звенели, а только тяжко бухали.

Дюжие стрельцы быстро доставили Болотникова к розвальням, стоявшим у крыльца, положили на ворох соломы, укрыли попоной. Сами сели по бокам, подняли воротники кафтанов. Ефимко Киса, сидевший в передке саней, взялся за вожжи. Тройка нетерпеливо рыла копытами слежавшийся снег.

Позади — другие сани-кресла. В них — воевода, сотник и Молчан. Вороной жеребец косил глазом на седоков.

— Трогай! — негромко сказал воевода.

Киса дёрнул вожжи. Тройка рванулась и понеслась. Караульный стрелец заранее отворил ворота. Проводив обоз, он запер их и, поспешив на башню, прильнул к смотровому окошку. Внизу, по дороге, двумя тёмными пятнами скользили сани и с боков бежали плотные тени. При луне посверкивали бердыши стражи. Вот сани скрылись за посадскими избёнками, а потом показались уже на просторной равнине, на реке.

Яшке велели к полуночи выбить во льду прорубь. Зачем — не сказали. С вечера он долбил и долбил пешней толстый лёд, а потом, поставив веху — срубленную молодую ёлку, бросил пешню и сел на сугроб снега, похлопав по нему лопатой, чтобы был плотнее. Зачем ему стрелецкий десятник велел вырубить полынью тут, вдали от крепости? Не пойдут же сюда бабы полоскать бельё!

Яшка задумался. Тревожные мысли не давали ему покоя…

Иван Исаевич лежал под попоной. Куда же его везут? Куда? Он высвободил голову и спросил:

— Куда везёте?

Стрельцы молчали. Иван Исаевич снова спрятал лицо от мороза и уже больше ничего не спрашивал.

Поехали тише. Лошади проваливались в снег, сани на сугробах мотались из стороны в сторону, а потом и вовсе остановились.

Далеко позади виднелись стены и башни крепостцы. На правом берегу Онеги стеной темнел ельник, на левом — пустынные заснеженные поля. И надо всем этим — луна в окружении отчётливо видимых звёзд. Одна звезда, яркая, крупная, мерцала, как живая, над головами приехавших.

Иван Исаевич ничего этого не видел. Над ним сомкнула чёрные крылья вечная ночь…

Стрельцы помогли ему сойти с саней, поставили на ноги. Иван Исаевич почувствовал под ногами расчищенный снег, плотный, будто лёд. Ему сказали:

— Иди!

— Иди!

— Чего стоишь? Иди!

— А куда идти? — неуверенно спросил он.

— Иди прямо!

Он шагнул вперёд, с усилием волоча оковы. Сердце подсказывало, что ему, видимо, пришёл конец. Но какой? Болотников остановился в нерешительности, но сзади больно ткнули в спину древком бердыша. Голос стрельца как будто дрогнул:

— Иди!

Болотников глубоко вздохнул, поднял к тёмному небу, к ясной звезде воспалённое лицо и шагнул вперёд. Нога вдруг потеряла опору, по краю проруби скользнула цепь.

Он не успел даже упасть, и прямой, как свеча, камнем пошёл вниз.

Вода над ним сомкнулась, дрожа. Воевода, сотник и стрельцы сняли шапки, перекрестились.

— Всё! — сказал Петрищев. — Поехали!

— Яшка! — крикнул воевода. — Когда вода схватится, закидай полынью снегом и убери веху!

Яшка молча стоял у проруби с непокрытой головой.

— Слышишь, что ли?

— Слышу… — отозвался стрелец.

Упряжки повернули обратно. Лошади фыркали, косили глазами назад…

Яшка всё стоял у края проруби, не чувствуя холода. Шапка выпала из руки, лежала у ног.

В воде плавало, колеблемое течением, отражение яркой звезды. Но вот воду на морозе схватило ледком, и звёздочка померкла…

Сквозь сон Марфушка услышала плеск воды. Открыла глаза и увидела, что на лавке горит свеча в подсвечнике, а сотник и хозяин моют руки из умывальника. Сотник сказал воеводе впол-голоса:

— Ну, эта забота с плеч долой! Пускай нынь кормит налимов!

Воевода, вытирая руки, отозвался шёпотом:

— Чегой-то муторно на душе. Идём скорей за стол!

Оба ушли, унеся свечу.

Марфушка поняла, что узника утопили, и заплакала, вздрагивая всем телом: чужой, незнакомый человек, а жалко…

Прасковья проснулась, в темноте погладила девушку по голове, приблизила к себе:

— Ты что плачешь?

— Так… — Марфушка упрятала мокрое от слёз лицо в подушку.

— Успокойся, дитятко, спи! — сказала стряпуха.

На улице крепчал мороз. Возле съезжей уже никого не было, в оконце не мельтешил огонёк. Дверь заперта на замок.

Уснул Каргополь-город крепким предутренним сном. Притих, съёжился, укутанный снегами непролазными.

СЕВЕРО-ЗАПАДНОЕ КНИЖНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО

1972