VZ. Портрет на фоне нации

1.

В американской биографической литературе любят вставлять в повествование всякие увлекательные истории — для оживления читательского внимания.

Так вот, эта война была предопределена в июле 1967 года, когда главный редактор консервативного и не слишком популярного журнала «Москва» советский прозаик и очеркист Евгений Поповкин обратился к Константину Симонову за советом. Симонов был советским литературным генералом, любимцем Сталина, после короткой опалы при Хрущеве (когда он сам себя сослал работать рядовым журналистом в Ташкент) быстро вошел в прежнюю славу и выглядел, по выражению Наума Коржавина, главным либералом среди черносотенцев: прославленный поэт военных времен, плодовитый драматург, советский Хемингуэй, он заканчивал в это время свою массивную (и довольно посредственную) военную трилогию.

У Поповкина падала подписка, в напряженной оттепельной полемике между либеральным «Новым миром» Твардовского и партийным «Октябрем» Кочетова он не сумел выбрать четкую позицию, и ему нужна была сенсация. В то время, как всегда в России во время оттепелей, обильно печатались тексты из писательских столов либо проза репрессированных, запрещенная в сталинскую эпоху.

— Сенсация у меня есть, — сказал Симонов, — да ты не напечатаешь.

— Напечатаю! — твердо сказал Поповкин, и Симонов, возглавлявший комиссию по литературному наследию Михаила Булгакова, сказал вдове Булгакова Елене Сергеевне, что напечатать «закатный роман», конечно, трудно, но иногда шанс приходит с неожиданной стороны. Елена Сергеевна уже сумела однажды, выполняя завещание мужа, через свою портниху передать роман Сталину (у этой же портнихи обшивалась жена сталинского секретаря Поскребышева), и роман, адресованный не столько массовому, сколько вполне конкретному читателю, подействовал: массовые писательские аресты прекратились, брали только писателей-евреев, членов антифашистского комитета. Ахматову, Зощенко, Пастернака шельмовали в газетах ежедневно, но не трогали. Теперь она отнесла роман Поповкину, а тот, прежде чем знакомиться с ним лично, вручил его авторитетному члену редколлегии — Юлиану Семенову. Семенов много печатался, был автором нескольких политических хроник, знаменитых репортажей из горячих точек (Испания, Куба, Вьетнам, Парагвай, Афганистан — туда он поехал сразу после ИСАА, будучи по первому образованию востоковедом). Но, что еще важнее, он был сыном видного советского издателя и литературоведа Семена Ляндреса — правой руки Бухарина; в конце тридцатых Ляндрес уцелел, но в 1952 его взяли и во время допросов сломали позвоночник; вышел он в 1954, в самом начале реабилитанса, и несмотря на инвалидность, многих репрессированных классиков напечатал, став одним из руководителей Госиздата. Кстати, в комиссию по наследству Булгакова он входил вместе с Симоновым.

Семенов развернул толстую папку с булгаковским романом и не оторвался до тех пор, пока не отложил последнюю страницу машинописи. Впечатление, производимое на советского человека этой книгой, если даже это был не рядовой читатель, девственный в религиозном отношении, а сын крупного издателя и филолога, сравнить не с чем. Представьте себе, что вы впервые в жизни пошли в кино, и показывают там не «Прибытие поезда» братьев Люмьер, а сразу «Изгоняющего дьявола».

Утром Семенов сказал Поповкину, что печатать это необходимо, но напечатать нельзя.

Поповкин заинтересовался. Дело в том, что в этой истории тоже замешан Крым — поистине главная точка российской истории: в нем фаворит Екатерины Потемкин удостоился титула Таврический, в нем бесславно закончилась эпоха Николая I, из него бежала в Константинополь белая гвардия, в нем произошла катастрофа Красной Армии 1942 года, его в 1954 году передали Украине, заложив одну из главных бомб в российской истории (тогда это было актом чисто формальным и вполне рациональным)... И вот Поповкин, представьте себе, был после войны секретарем Крымского отделения Союза писателей, депутатом Крымского облсовета. А председателем Крымского облисполкома, впоследствии первым секретарем крымского обкома, фактически хозяином Крыма, горячо поддержавшим идею его передачи Украине, был Дмитрий Полянский, который на этом эпизоде попер в гору и сделался сначала председателем Совмина РСФСР, а затем и первым вице- премьером СССР. Само собой, у главного коммуниста Крыма с главой крымских писателей были уважительные, товарищеские отношения. Поповкин прочел роман, и роман ему не просто понравился, а до глубины души его потряс. Он был хороший человек, Поповкин, хотя и абсолютно суконный советский писатель, автор романа «Семья Рубанюк» о борьбе с фашистами на крымском полуострове, захваченном немцами к лету 1942 года после восьмимесячных тяжелых боев. И он понял, что единственный способ напечатать этот роман — это пойти к Полянскому.

И он пошел — но не с романом, конечно, а с пачкой благожелательных отзывов, кратко излагавших сюжет книги, в том числе с внутренней рецензией Юлиана Семенова. У вице-премьера огромной страны вряд ли найдется время читать большой роман, хотя бы и самый интересный; но его остросатирическая направленность и верное направление, то есть оправдание жестокой и мудрой власти... Полянский отнес экстракт романа Суслову, главному идеологу ЦК, мрачному аскету, советскому Победоносцеву — но, однако, с зачатками вкуса (это он сказал Гроссману после ареста его романа «Жизнь и судьба»: мы понимаем, что вы не враг, но ваша книга объективно вредна и будет напечатана через триста лет; напечатали за рубежом через 20, в СССР через 30). Суслов Полянскому поверил и публикацию разрешил.

И в номере 11 за 1967 была напечатана первая часть романа (с купюрами, составлявшими примерно седьмую часть книги; Ляндрес настоял, чтобы для заграничных переводов использовался полный текст). Вторая часть, в интересах подписки, анонсирована была на первый номер 1968 года.

Тираж журнала вырос в полтора раза — со 160 до 250 тысяч экземпляров. На черном рынке переплетенный экземпляр романа стоил 25 пореформенных рублей — столько же, сколько «родные джинсы».

Но Евгений Поповкин порадоваться этой удаче не успел. Он скоропостижно скончался в феврале 1968 года, словно миссию выполнил или некую черту переступил — это уж кому как кажется — буквально накануне собственного 61 дня рождения. А был здоровяк, силач, человек крепкий, ничто не предвещало; правда, попивал, но кто же не?

А в 1968 году Юлиан Семенов написал первую редакцию романа «Семнадцать мгновений весны», о советском Воланде, основу самого известного советского сериала (1972, премьера 11 августа 1973, ровно 50 лет спустя я это пишу) и тот самый чертеж, по которому был выкроен миф Владимира Путина. Выпустил, так сказать, джинна и так же скоропостижно скончался после третьего инсульта в октябре 1993 года, за месяц до своего 62 дня рождения. А был здоровяк, боксер, учил Никиту Михалкова драться (был женат на его сестре). И ничто не предвещало.

В двух последних номерах «Москвы» за 1969 год, ровно через два года после «Мастера», Семенов напечатал самый знаменитый роман о Штирлице, основу фильма и бесчисленных анекдотов.

Он вообще писал очень быстро.

2.

Личное сопоставление Владимира Путина и Владимира Зеленского (они еще и тезками оказались для наглядности) — идея бесперспективная, хотя эффектная: Зеленский десять лет был капитаном КВН, Путин три года (1980–1983) — капитаном КГБ. Даже аббревиатуры похожи. Все остальное у этих капитанов разительно несходно.

Хотя почему так уж несходно? Оба знаменовали возвращение двух стран к национальной матрице. Когда победил Зеленский, многие заговорили о том, что в основе украинского характера — тотальная ирония. О том, что Путин обозначил возвращение к подлинной России, не писал после 2014 года только ленивый.

И что самое интересное — они по определению коллеги. Путина все в 1999 году характеризовали именно как исполнителя — расчетливого, памятливого, послушного.

Реплика издателя: это булшит, гон для незнающих. Уже в Питере он был за главного.

Автор: за что купил (у тогдашних ельцинских администраторов), за то и продаю.

Таким исполнителем он и остается, только патрон, начальник, с которым подписан договор, у него меняется. И Зеленский — профессиональный исполнитель, то есть актер. Отличие актера от менеджера в том, что актер должен верить в то, что делает. Иначе он плохо играет. Как сказал один политолог, актер в наше время — единственный профессионал, который верит в собственные слова. От этого напрямую зависит его успех.

Но при всей соблазнительности этого противопоставления остроумного артиста-продюсера и исполнительного гебешника, черноволосого и белобрысого, молодого и старого — Путин и Зеленский противостоят не лично. Точней, личность Зеленского, за которым стоит многомиллионный народ, противостоит куда более древней силе, чем любые народы; Владимир Путин всегда был внутренне пуст, что и делало его идеальным исполнителем, — и эту пустоту стало заполнять то, что всегда заполняет пустоты, как бурьян захватывает пустыри.

Об этом лучше всего сказано у Тынянова в главном его романе: «Были места, которые могли заниматься только людьми изуродованными — евнухами. Пятнадцать лет росли его богатства и росли пустоты его тела. Он был священною собственностью шахова государства, личной собственностью шаха. Жизнь его была благополучна».

3.

Для тех материалистов, которые все же решили прочитать эту книгу, мы должны вывесить нечто вроде дисклеймера. Все, о чем сказано выше, необязательно понимать буквально; излагая в нескольких программах и лекциях идеи будущего текста, автор уже сталкивался с замечанием типичного инженера, или, современнее говоря, айтишника — «Какой может быть Сатана в XXI веке!» В XXI веке, как видим, как раз и может, и вообще прав был идейный вдохновитель этой работы Лешек Колаковский, говоря, что главным успехом дьявола в эру просвещения было убедить большинство в своем несуществовании. Но если вам так невыносим — подлинно как черту ладан — серьезный разговор о серьезных вещах, никто не мешает вам расценивать все это как глобальную метафору и пребывать при своих представлениях об истории, согласно которым ее главным двигателем являются взятки, звонки олигархов или планы Бильдельбергского клуба (т.е. конспирология, т.е. религия низшего порядка).

Ошибкой было бы думать, что вселенский автор (а вдруг там, как в «Квартале», авторский коллектив?) готовил к мировой битве только Зеленского. Это, конечно, красиво выдумано — взять несистемного актера и заставить его противостоять абсолютному злу, проведя старательный кастинг. Но и на роль всемирного зла, точней, на роль привратника, впустившего его в мир, некий кастинг тоже проводился, хоть Россия будто бы не создана для выборов. То, что в радикальном противостоянии модерна и архаики, которое заставило определяться весь мир, с одной стороны участвовал комический актер, а с другой выпускник школы КГБ — символизм высшего порядка.

Путь Путина к этому противостоянию не менее любопытен и символичен, чем карьера Зеленского, и это тем более наглядно, что оба они, в сущности, собой не распоряжаются. Зеленский, в котором не было никаких исключительных человеческих качеств, кроме дружелюбия, умения ладить с командой и художественного таланта, оказался главным защитником Европы. Путин, в котором отродясь не было вообще никаких выраженных человеческих качеств кроме карьерной целеустремленности, и потому всем его биографам приходилось вымучивать интригующие или трогательные детали, долго и преднамеренно расчищал в себе ту абсолютную пустоту, которую всегда заполняет самая черная сила.

То, что во главе России оказался представитель секретной службы, — прихотливая игра истории: это получилось со второй попытки (после Андропова), но Андропов быстро умер, ничего не успев — разве что поставив мир на грань ядерной войны после инцидента с южнокорейским боингом. (Поразительны эти рифмы в истории — с ведома российской власти в 2014 году уничтожен малазийский боинг, и точно так же Россия беспомощно отпиралась; при Андропове она была то ли самоуверенней, то ли честней и признала все уже через две недели). Секретные службы всегда выполняют одну функцию — другой у них нет: они стоят именно на страже архаики, то есть того самого гомеостазиса, который во все времена нарушают творцы и ученые. Защита существующего положения вещей — их основная задача во все времена, любые нарушения этого порядка справедливо считаются антигосударственной и экстремистской деятельностью.

Генезис мифа о разведчике, который слился с лицом Владимира Путина и стал его маской, мы сейчас и разберем.

А если кому-то интересней про тайные связи Зеленского с олигархами, никто не мешает такому читателю написать собственную книгу. Как говорил Луначарскому митрополит Введенский, «давайте считать, что вы от обезьяны, а я от Бога».

На что Луначарский не без изящества отвечал: глядя на меня и обезьяну, каждый скажет: какой прогресс! А на вас и на Бога — какой регресс!

4.

Наша книга — не столько биографический очерк о Владимире Зеленском (все, что мы о нем знаем, можно пересказать за час), сколько интерпретация его судьбы, в том числе мифологическая: все в нашей жизни осуществляется лишь в той мере, в какой опирается на миф. Это единственное зеркало, в которое человечество смотрит на себя, единственное свидетельство о наиболее типичных и устойчивых для человека сюжетах. Рассмотрим для начала миф Владимира Путина, ибо Путин все-таки старше — и как сущность, и как ее очередное земное воплощение. Тут начинается самое интересное, потому что эта война выпустила наружу тайные пружины истории. Давно — пожалуй, с конца тридцатых — не являлись они нашему взору в таком чистом виде. Здесь мы вправе рассчитывать на особенно пристальное читательское внимание, потому что дело вообще не в фактах: у нас появился повод рассмотреть вблизи то, что движет миром. Говорят, в окопах атеистов не бывает. Так вот, мы все оказались в окопах, и раз уж выпал нам на долю такой неприятный период, надо использовать его, чтобы вглядеться в часовой механизм истории.

Одним из первых интерпретаторов истории ХХ века в свете евангельского мифа стал крупнейший польский (впоследствии английский) мыслитель Лешек Колаковский, в чьей статье 1988 года «Политика и дьявол» предпринята первая радикальная попытка скрестить религию и политологию. Русская литература привыкла к тому, что вопросы истории либо политики рассматриваются сквозь призму религии, но одно дело, когда к таким методам прибегает писатель (Достоевский) или религиозный публицист крайне консервативного толка (Леонтьев). Совсем иное дело, когда о роли дьявола в мировой политике говорит строгий философ с марксистским прошлым: для многих коллег Колаковского его поздние статьи были серьезным шоком. Рассмотрев методологию дьявола в эпоху просвещения, когда он освободил ее от оков церковной власти и тем способствовал прогрессу, Колаковский переходит к проблематике собственно ХХ века (последними судорогами которого представляется нам российско-украинская война): «В нашем веке и на наших глазах дьявол решил вернуться к старой концепции политики, основанной уже не на соглашении или консенсусе. Мы видим идеологические государства, то есть государства, принцип легитимности которых основан на том, что они владеют истиной. Когда кто-то противостоит такому государству или его строю, он является врагом правды. Отец лжи использовал идею истины как свое мощное оружие. Истина по определению универсальна, не связана ни с одной нацией или государством. Нация, пытающаяся отстаивать свои интересы, защищаться, завоевывать новые территории, строить империю etc, — объявляется носителем универсальной истины, как во времена крестовых походов. Дьявол, говорили средневековые богословы, обезьяна Бога. Идеологические государства — карикатурная имитация теократии.

Это, конечно, изменило характер войны. Со времен Второй Мировой войны войны ведутся во имя всеобщей истины и, следовательно, становятся гражданскими. А в гражданской войне нет правил. Пленных часто режут или под угрозой смерти заставляют перейти на сторону противника. При этом всякий раз, когда власть хочет мобилизовать своих граждан, она апеллирует не к всеобщей истине, а к национальным или имперским чувствам. Им это до определенной степени удается, но сами их успехи показывают гротескную пропасть между реальностью и ее словесной маскировкой. (...) Дьявол пытается опираться на демократию. Он присваивает право большинства, предлагая привлекательную мысль о том, что большинство как таковое право и имеет право на все, включая отмену самого принципа большинства. Может ли демократическая конституция совершить самоубийство по своим правилам? (Может, еще как может: мы это видели в Германии 1933 года и в России 90 лет спустя — Д. Б.). Люди, несомненно, уязвимы для дьявольских искушений, но они также чувствуют необходимость сосуществовать, использовать собственную свободу в установлении порядка, испытывать недоверие к любой истине и порываться в неизведанные области духа.

Нет, борьба дьявола с Богом в истории — не из приятных зрелищ. Единственное утешение для нас — что мы не наблюдатели, а участники, и судьба наша решается на сцене, на которой мы играем. Это звучит тривиально, но некоторые трюизмы стоит повторить».

В этих выводах Колаковского не было бы ничего сенсационного (хотя догадка о тоталитарных государствах ХХ века как о пародии на теократию остроумна и точна). Сенсационно здесь само обращение к библейскому мифу для интерпретации современности — и, более того, возвращение к средневековой практике историософии, которую Просвещение всерьез потеснило. То, что Колаковский в той же статье называет политику «любимой сферой дьявола» (наряду с сексом — здесь поставим смайлик), могло бы восприниматься как мракобесие, но с тех пор как мы живем внутри подлинной религиозной мистерии с поразительно наглядным, материализовавшимся злом и добром, вынужденным достраивать себя до идеала, это уже не кажется ни преувеличением, ни бегством от реальности. Мы присутствуем при поединке между дьяволом и шутом.

Конечно, огромное количество людей желали бы оставаться не в черно-белом, а в уютном сером мире. Вот, например, Питер Хитченс пишет в Daily Mail, а черносотенный «Царьград» воинственного путинского олигарха Малофеева (именно его охранником был Гиркин- Стрелков) радостно цитирует: «Честно говоря, если бы эта война не изображалась в крайне примитивных сказочных терминах, как сверхпростая битва между абсолютным добром и абсолютным злом, мы могли бы достичь нынешней стадии гораздо раньше. Но лучше уж поздно, чем вообще никогда». (Это он о возможном отказе Запада о поддержке Украины — ветер, как ему кажется, дует в эту сторону).

«Царьград» переводит Хитченса довольно точно. Хитченс еще и продолжает: «Если мы действительно заботимся о народе Украины, то нам было бы гораздо лучше заняться продвижением прочного мира, чем разжиганием и оплатой продления войны, в которой настоящие украинцы умирают и страдают, не получая ничего особенного взамен». Как именно предполагает он добиться прочного мира — прямо не сказано, но ясно, что речь идет о популярной среди латентных путинистов формуле «Мир в обмен на территории»: «Возвращение земель, отданных России в 2022 году, выглядит все менее и менее вероятным по мере того, как дни сокращаются». Поскольку Хитченс в лучших путинских традициях обнуляет украинские мотивировки — мол, украинцы ничего не получают вследствие своего героизма, — для него и чувства Украины по поводу утраты своих территорий не принципиальны. Ну, подумаешь. Зато мир. (Назвать его прочным, конечно, либо беззастенчивая спекуляция, либо непростительная наивность, но многие настолько напуганы путинской риторикой, что согласны уже и на мирную передышку: возьми себе шубу, да не было б шуму!).

Российская пресса очень любит цитировать комментарии так называемых простых людей, рядовых читателей, когда они совпадают с ее пожеланиями; тогда они попадают даже в топ Яндекса. Комментарии простых британских читателей к этой колонке, сплошь насмешливые, «Царьград» не цитирует, а зря: он мог бы узнать, что «Питер никогда не подводит, всегда доносит до нас влажные мечты Путина!» Можно бы рассмотреть бэкграунд Хитченса, персонажа своеобразного, не зря называемого в комментариях Mr. Change. Начинал он как московский корреспондент e Mail on Sunday, поработал и в Вашингтоне, начинал как социалист и сторонник лейбористов, в девяностые законсервировался, он известный борец против однополых свадеб, называет себя христианским консерватором и британским голлистом. Понятное дело, он пылкий антипрививочник, хоть и обижается, когда его так называют. Мы подробно говорим о Хитченсе, потому что в его лице нам явлен предельно наглядный портрет путинских поклонников среди пресловутых англосаксов: это защитник старых добрых ценностей, искренне не понимающий, «в чем интерес Британии в ведении дорогостоящей и рискованной войны в Юго-Восточной Европе между двумя коррумпированными и плохо управляемыми обломками старой советской империи». Это нормальное такое уравнивание жертвы и агрессора — потому что «в Украине нельзя сделать вдох, не столкнувшись с коррупцией». Ну и в России тоже бардак. Обычный спор двух неупорядоченных славян между собою. В чем интерес Британии?

Интерес Британии, прагматик ты этакой, состоит в том, чтобы поддерживать в себе идеализм — единственное, что позволило ей выжить и сохранить влияние после распада империи, единственное, что позволило ей оказаться в числе победителей во время Второй Мировой. Хитченс не понимает, что на прицеле у Путина вся Европа и в перспективе весь мир (в терминологии гопников — Гейропа и англосаксы). Он думает, что раз Путин противник нетрадиционных браков, называющий себя христианином и консерватором, то он свой. Ему там пишут в комментариях: «Он никогда не упускает возможности подпустить необходимую пропаганду... По его любопытному мнению, для сверхдержавы вполне приемлемо убивать мирных жителей, особенно детей и стариков. Его единомышленники прицельно бомбят больницы и школы. Они специализировались на нападениях на убежища и жилые дома в своих трусливых ночных атаках». Но ведь в Украине коррупция, и многие украинцы действительно стараются сбежать от войны через румынскую границу... Насколько комфортнее жить в мире, в котором все не так однозначно и украинцы тоже, знаете, несовершенны... Ведь не бывает так, что одни грешники, а другие святые!

К сожалению, бывает, хотя эта ситуация в высшей степени disturbing. Но христианскому консерватору как раз полагалось бы знать, что в историю периодически вторгается метафизика, что этическую однозначность никто не отменял, что в главном христианском источнике (Матф., 5:37) прямо сказано: «Но да будет слово ваше: «да, да»; «нет, нет»; а что сверх этого, то от лукавого». От лукавого — разговоры об ошибках и несовершенствах Украины и о всенародной поддержке лидера России. От лукавого — прагматический подход типа «что мы забыли в Юго-Восточной Европе, где враждуют два обломка чужой империи». На ваших глазах самая большая в мире страна напала на соседа, чья территория и население несопоставимо меньше. На ваших глазах она убивает мирное население этого соседа, мотивируя убийство расширением НАТО на Восток. На ваших глазах она превращает цветущие города в дымящиеся руины, где бомбят убежища и пытают в подвалах. На ваших глазах она крадет украинских детей и заставляет их публично благодарить похитителей за спасение. И после всего этого вы утверждаете, что в мире не бывает чистого добра и чистого зла, потому что действительно очень сильно разбаловались в своем комфортном мире. Высшей ценностью в этом мире является порядок, и несколькими абзацами ниже, уже заговорив на другую тему, Хитченс уверяет: «Свержение тиранов может принести хорошие кассовые сборы, но, если вы замените их анархией, вы сделаете жизнь людей намного, намного хуже».

О том, что целью свержения тиранов являются вовсе не кассовые сборы, а элементарное спасение тысяч жизней и старых добрых ценностей, Хитченс не думает вовсе. И не надо думать, что он одинок. У него полно единомышленников среди истеблишмента любой европейской страны: ну что мы, право, опять об этой Украине? Не бывает чистого добра и чистого зла!

Вероятно, главной исторической заслугой Владимира Зеленского когда-нибудь объявят именно то, что он доказал: бывает. То есть вернул нас к ситуации пусть не сказочной (в этом слове есть оттенок пренебрежения), но мифологической. К однозначности оценок и чистоте критериев. То есть не побоялся сыграть роль чистого добра, когда на него полезно чистое зло. К чести нации, она поддержала его выбор — а может быть, и вынудила к нему. Если это объявят впоследствии заслугой Владимира Путина и дадут ему в аду некоторые послабления — пускай; говорил же его главный нынешний покровитель в упомянутой книге: «Ты произнес свои слова так, как будто ты не признаешь теней, а также и зла. Не будешь ли ты так добр подумать над вопросом: что бы делало твое добро, если бы не существовало зла, и как бы выглядела земля, если бы с нее исчезли тени? Ведь тени получаются от предметов и людей. Не хочешь ли ты ободрать весь земной шар, снеся с него прочь все деревья и все живое из-за твоей фантазии наслаждаться голым светом?»

— Я не буду с тобой спорить, старый софист, — что означает: тень, знай свое место.

5.

Для многих в России трансформация Владимира Путина из банального чиновника в клептократа была естественной, а вот прыжок из клептократов в фюреры оказался как-то внезапен и необъясним; либеральные мыслители, повторявшие мантру Бродского «Но ворюга мне милей, чем кровопийца», были шокированы самой стремительностью перехода из первой категории во вторую. Когда Бог посещает мир, он не заботится о комфорте принимающей стороны.

Не думаем, что ссылка на Колаковского гарантирует нам критическую неприкосновенность; скорей напротив, само его имя вызывает яростное неприятие у многих. Мы настаиваем лишь на том, что религиозная трактовка мировой политики легитимна; что в окончании эпохи Просвещения есть уже тот — возможно, единственный — плюс, что экономический и географический детерминизм в трактовке истории перестал быть безальтернативной стратегией, а стало быть, история перестала быть ареной действия исключительно производственных отношений, скучных, как краснокирпичное фабричное здание. На смену этому зданию воздвигся дом с привидениями, бродить по которому страшно, однако интересно.

Владимир Путин пришел к власти не потому, что продемонстрировал так называемой Семье свою лояльность, и не потому, что тогдашняя президентская администрация сочла его эффективным бюрократом. Вклад олигархов в его назначение, ошибки его противников, экономическая конъюнктура играли в его триумфе пренебрежимо малую роль. Владимир Путин стал президентом потому, что его личный миф лег на хорошо удобренную почву. Россия ждала Мефистофеля, сочетающего в себе функции разведчика, мстителя и покровителя искусств. Чтобы понять причины этого ожидания, мы должны вернуться примерно на тысячу лет назад.

На протяжении человеческой истории главных автоописательных мифов было не так много.

Самый древний из них — миф о падшем ангеле, бунтаре против Бога.

Некая сила, отпавшая от Бога в силу гордыни и низверженная за это с небес, вечно пытается вернуть себе прежнее положение. Для этого она пытается выслужиться, выполняя троякую функцию: карательную (разбираясь с теми, кем Господь брезгует), покровительственную (защищая профессионалов своего дела, художников или ученых) и разведывательную, докладывая на небеса о динамике земной жизни. В какой-то момент требования Сатаны, он же Люцифер, вернуть его на небеса становятся императивными: или ты возвращаешь меня в свой сонм (восьмерку, двадцатку, как бы это ни называлось), или я уничтожаю мир, который ты отдал мне в управление. Разрешение этого мифа происходит на наших глазах, но есть в нем ключевой момент: на Землю для исправления ситуации посылается Сын Божий, как бы усовершенствованный и благой вариант Денницы, своего рода Денница 2.0. Он освобождает Сатану и примиряет его с Господом, а о деталях этого процесса мы знаем очень мало. Нам известно лишь то, что первый восставший против верховного божества титан по имени Прометей был освобожден от наказания сыном Зевса Гераклом, после чего, как неясно указывает миф, примирился с богами. В христианстве намеки на такое развитие особенно темны, но на наших глазах украинский конфликт прольет наконец свет на Божий замысел относительно человеческой истории.

Наиболее известна фаустианская часть мифа, поскольку лишь она касается человечества непосредственно. Именно на эксплуатации этого мифа Владимир Путин стал президентом — он всегда позиционировал себя как разведчика, а миф о разведчике был в России наиболее популярен во второй половине ХХ века. Разберем эту историю подробнее, ибо генезис и стабильность путинской славы представляют особенный интерес: к разрешению этой загадки никто из политологов даже не приблизился, потому что ищут они не там. Просвещение оправдало Фауста, а значит, отчасти легализовало и Мефистофеля. Человечество не заслуживает того, чтобы им занимался Бог, и он отдал его на откуп наименее противному из духов ада, а именно Люциферу, носителю света, покровителю наук. Не станем идеализировать Люцифера и его античного двойника Прометея, тоже носителя света: очевидно, что он несет людям свет (или огонь) не для того, чтобы снабдить их горячей пищей. Он собирается сделать их своей армией и возглавить их поход против богов или единого Бога. Не случайно Прометей — любимый герой атеистов вроде Маркса, посвятившего ему юношескую драму в стихах. Самым популярным героем советской литературы — или написанной в советское время, но не входящей в советский канон — становится именно Воланд, полезное и приемлемое зло, ибо добра мир не заслуживает и не выдерживает (ведь все не так однозначно!). Воланд — образ власти, действующей применительно к изначальной человеческой порочности, к рабской человеческой природе. Идея полезного, а потому приемлемого зла вообще была главной русской идеей ХХ века. Фаустианская конструкция «Мастер под покровительством Сатаны» была ведущей не только в романе Томаса Манна, подводящем итоги немецкой истории, но и основной в главных советских текстах: «Каменный цветок» Бажова, упомянутый роман Булгакова, а в шестидесятые годы — в романе Стругацких «Трудно быть богом» и цикле исторических хроник Юлиана Семенова о Штирлице.

Штирлиц в его романах ведет подробные диалоги со священником и ученым — соответственно с Пастором и Плейшнером; этот урок почерпнут не только у Воланда, беседующего с Мастером и апостолом, но и у Руматы Эсторского, спасающего Будаха и отца Кабани. Воланд, Румата и Штирлиц — все трое с чертами Остапа Бендера, как доказала Майя Каганская в книге «Мастер Гамбс и Маргарита», — стали основой будущего имиджа Путина, который опирался именно на Штирлица, так же работал в Германии, активно общался со священниками и покровительствовал искусствам.

Люцифер — главный разведчик и покровитель разведчиков, падший ангел — воспринимался человечеством как раз в качестве носителя прогресса и отца ремесел, и Прометей тоже как будто наделил людей техникой. Беда в том, что это техника самоуничтожения, а не развития, и под маской прогресса Люцифер несет то самое, о чем предупреждал Достоевский: полное закрепощение под маской полного освобождения. Весь технический прогресс Люцифера нужен исключительно для того, чтобы ограничивать свободу; к творческому духу он отношения не имеет, а имеет — к комфорту.

Вообще попытки «отмазать» Люцифера предпринимались в истории неоднократно: краткий итог им подвел Томас Венцлова в фундаментальной статье (увы, мало замеченной) «К демонологии русского символизма». Можно было назвать ее шире — к демонологии ХХ века.

«Учение о двух разных аспектах, двух разных личинах демонизма наиболее основательно развил Вячеслав Иванов. Иванов ставит в них вопросы, относящиеся к судьбам российской и мировой общественности, а также пытается углубить теологическую концепцию злого духа (догматически, как известно, разработанную лишь в общих чертах). Согласно Иванову, должны быть выделены по крайней мере два «богоборствующих в мире начала»: это Люцифер и Ариман, «дух возмущения и дух растления». По учению Церкви, оба они могут расцениваться лишь как два лица единого дьявола.

Люцифер причастен к самоопределению человека, к самоутверждению — в том числе и творческому самоутверждению — личности. Его энергия есть подоснова исторически данной (не преображенной в соборное делание) культуры. В этом смысле люциферизм не губителен. Но если человек и культура застывают в устойчивых формах, если исчезает тяга к постоянному переходу на высшую ступень, Люцифер оборачивается Ариманом — духом косности, отчаяния и злобы. Ариман есть зло во всей его мелкости, во всем его ничтожестве; Люцифер — князь мира сего, Ариман — его палач.

Нетрудно заметить, что Иванов здесь описывает и подвергает критике важные тенденции современной ему цивилизации. Люциферизм соотносится с индивидуализмом и демократией традиционного образца. Царством Аримана оказывается националистическая, милитаристская, безлично- организованная Германия («Легион и соборность»), — но в не меньшей степени и Россия в ее исторической данности.

«Мы все, увы, хорошо знаем эту Ариманову Русь, — Русь тления, противоположную Руси воскресения, — Русь „мертвых душ“, не терпимого только, но и боготворимого самовластия, надругательства над святынею человеческого лика и человеческой совести, подчинения и небесных святынь державству сего мира; Русь самоуправства, насильничества и угнетательства; Русь зверства, распутства, пьянства, гнилой пошлости, нравственного отупения и одичания. Мы знаем на Руси Аримана нагайки и виселицы, палачества и предательства; ведом нам и Ариман нашего исконного народного нигилизма и неистовства, слепо и злорадно разрушительного.

Не будет преувеличением сказать, что Иванов в своих статьях 1916 года угадал черты тоталитаризма — хотя бы в той мере, в какой они вызревали в недрах российского и германского общества: Ариманово царство в его описании есть царство косного «сверхпорядка», оборачивающегося распадом человеческих связей, хаосом, торжеством энтропии.

В противопоставлении Люцифера Ариману существен и другой момент, хотя он и не выражен Ивановым столь же отчетливо. Люцифер, содействуя человеку в строительстве культуры, причастен к знаковости, к созданию форм и систем; Ариман есть обнаженная антикультура, деструкция знаковости, бесцельное разрушение живой системы и формы, тот, кто все пятнает и портит (в этом смысле он сходен с «неназываемым» Юлии Кристевой).

Люцифер (Денница) хорошо известен в христианской традиции; Ариман — прежде всего зороастрийская мифологема (Ака Мана, Ангро-Майнью), проникшая в манихейство, в демонологию иудаизма и др. Однако ивановское представление о двух лицах мирового зла, по- видимому, находит свой непосредственный прототип в демонологии Байрона (на что Иванов намекает и сам). Люцифер — дух гордыни и познания — выступает в байроновском «Каине»; Ариман — верховное божество зла, чудовищное, но по сути бессильное, — описан в «Манфреде».

6.

Подозреваю, что это противопоставление, которое многим задурило головы, по сути своей ничуть не лучше противопоставления Ленина и Сталина: Ленин был, конечно, умней, и целью его было разрушение империи, но до всякого Сталина отстроилась у него та же самая империя. Оба сводили мир к плоским материальным стимулам. Оба отличались глубоким неверием в человека и презрением к нему. Ленин и Сталин были одинаково бесчеловечны, хотя бесчеловечность Ленина азартней и по- человечески ярче; оба не лишены демонического обаяния, хотя обаяние это разное. Ленину не случилось дожить до старости — не то, думается, старость его могла быть ничем не лучше сталинской, омраченной манией величия, резонерством и паранойей.

Дьявол многих заморочил своим люциферическим, творческим, прогрессистским ликом. Однако носитель света — или носитель огня, в древнегреческом варианте — приходит к человеку не для того, чтобы сделать его жизнь комфортнее, а для того, чтобы набрать себе войско против Бога. Сущность всякого Люцифера, каким бы гордым богоборцем и в широком смысле прогрессором он ни являлся (слово «прогрессор» нам еще многократно понадобится) — ариманическая, то есть консервирующая; каждый прогрессор — представитель спецслужбы, тайной полиции, навязывающий массе свое представление о норме. Всякий Люцифер — разведчик и покровитель искусств.

Решительное развитие образ Воланда получил в шестидесятые годы. В это время появляются два ключевых текста, которые и подготовили путинский миф, определив его победу в девяностые. Первый — роман Аркадия и Бориса Стругацких «Трудно быть богом», где в средневековом Арканаре на отдаленной планете действует разведчик с земли, Антон, он же дон Румата Эсторский, прогрессор, аристократ, атлет, человек остроумный и высокомерный, глубоко презирающий местные власти и оказывающий покровительство немногочисленным профессионалам, в которых заинтересована Земля: это ученые отец Кабани и Будах, а также отдельные мыслители и поэты. В свободное время Румата ведет богословские диспуты с отцом Кабани и Будахом, а также разбойником Аратой Горбатым, арканарским Пригожиным, требующим дать ему земное сверхоружие. Второй роман, определивший последние двадцать лет советской власти благодаря культовой экранизации, — «Семнадцать мгновений весны» Юлиана Семенова.

Семенов и сам был негласным и нештатным сотрудником тайной полиции, поддерживал контакты непосредственно с шефом КГБ Юрием Андроповым и нередко выполнял его личные задания. Это дало ему возможность неограниченно пользоваться для своей работы засекреченными архивами, регулярно бывать за границей, интервьюировать бывших эсэсовцев, в частности, Скорцени, но и решать проблемы собратьев по перу, заступаться за них, а иногда и помогать им защищаться от власти. Эту роль двойного агента Семенов выбрал потому, что осознал: главной — а может быть, единственной силой — в России является тайная полиция, государственная служба, собирающая всю информацию и прицельно борющаяся с любыми попытками изменить положение в стране. Спецслужбы во всем мире — адепты и агенты прошлого. Вспомним, как скептически оценивает Воланд любые попытки изменить человечество, как иронически говорит Румата Эсторский о любых попытках революции в Арканаре, как мало верит Штирлиц в любые внутренние перемены в Германии (а после возвращения убеждается в том, что и русская революция переродилась). Удел двойного агента — защищать статус-кво: ведь пока ничего в стране не меняется, сохраняется и его идеальный статус. Воланд всемогущ только в том мире, где человек остается рабом: заурядным, как большинство, или привилегированным, как Фауст. Никакие перемены в этом мире невозможны — Румата Эсторский говорит об этом прямо. Оцените параллели в диалогах Руматы с Будахом, где он говорит о собственной неспособности помочь людям, и Штирлица с пастором. Исключительные возможности Воланда, Руматы и Штирлица — а также их сверхчеловеческий статус — возможны только в Арканаре, где царствуют серые или черные, в Берлине, где черные вот-вот уступят красным, или в Москве, где всем управляют пошляки и доносчики.

В числе важных параллелей — разговоры Руматы с его главным антагонистом доном Рэбой (первоначально его звали Рэбия, что прямо подчеркивало аналогии с Берией) и пикировки Штирлица с его главным антагонистом Мюллером. И Рэба, и Мюллер догадываются, что Штирлиц является агентом иной, могущественной цивилизации. Оба им втайне восхищаются и мечтают перетянуть его на свою сторону. Штирлиц и Румата отличаются от них тем, что не имеют корыстных мотивов и служат некоему идеалу, о котором, впрочем, за время работы в разведке давно забыли. Они бесконечно далеко от Родины, а на Родине в это время все пошло не так. (Это особо подчеркнуто в экранизации романа Стругацких работы Алексея Германа, возможно, величайшего позднесоветского режиссера). В постсоветской России в функции Рэбы и Мюллера выступали олигархи, пытавшиеся перетянуть Путина на свою сторону, но в итоге отправленные им в тюрьмы, за границу или на тот свет, подобно Борису Березовскому. В отличие от Штирлица, они корыстны и пытаются установить в России свои порядки. Штирлиц, Воланд, Румата приходят в страшный мир Берлина, Арканара и Москвы как возмездие. И Москва всякий раз понимает, что ей очень даже есть за что расплачиваться: сначала за художества революции и новой экономической политики, потом — за гримасы перестройки и дикого капитализма. Путин тоже явился как возмездие, которого все ждали. Инстанция, которая его прислала, не так уж важна — он приходит как возмездие самой истории, а история России такова, что мстить всегда есть за что. В этом сходство Путина, а также и Воланда, с другой демонической фигурой — Ревизором, которого Гоголь сделал персонажем символическим. Сам по себе он абсолютное ничтожество, но его величие предопределено масштабом всеобщей вины. Вся Россия живет в ожидании Ревизора, ибо не соблюдает ни одного закона. И тогда приходят Воланд, Штирлиц или Хлестаков — персонажи, надутые нашим коллективным страхом, зловонным воздухом многолетней несвободы.

Как и Штирлиц, Путин работал в Германии — но не в правительственных кругах, как Штирлиц, а на скромной должности директора Дома дружбы в Дрездене. Однако он владеет немецким, что тоже отражено в анекдотах (ср.: «Во время разговора с президентом Путиным канцлер ФРГ то поднимал руки, то предъявлял документы» — имеется в виду, что Путин знает немецкий в пределах стандартного партизанского набора «Хенде хох» и «Аусвайс»). Штирлиц страстно любит Родину, но предпочитает делать это издали. Путин тоже является посланником некоей идеальной России, сигналы от которой получает непосредственно в Кремле. Пока же он покровительствует профессионалам (чьи таланты могут пригодиться прежде всего в военной сфере) и ведет долгие богословские беседы со священниками, среди которых выделяется выпускник сценарного факультета ВГИКа Тихон Шевкунов — фигура весьма популярная в московских властных и церковных кругах.

Почему Мефистофель любит побеседовать со священнослужителями: Пилат — с Каифой, Воланд — с апостолом Матфеем, Румата — с Будахом и отцом Кабани, Штирлиц — с пастором Шлагом, который симпатизирует коммунистам, но не разделяет их атеизма? Это глубокий и важный инвариантный мотив всех трех романов: наиболее откровенен, конечно, Воланд, которого в романе прямо называют «старым софистом». Зло нуждается в философском обосновании, в коллективном признании его уместности: если угодно, в моральной санкции Бога. И Бог эту санкцию дает — в Гётевском «Прологе на небе», в разговоре Воланда с Матфеем, в разговоре Руматы с центром: с ними иначе нельзя. Ты часть силы, вечно желающей зла, но творящей добро поневоле. Штирлиц нимало не обольщается насчет советской власти, он сам участвовал в ее установлении и все про нее понимает. Но с фашизмом не сладит ничто, кроме советской власти. Румата Эсторский понимает все недостатки «базовой теории», под которой понимается марксизм, и не верит в прогресс, хотя официально называется прогрессором. Но все тексты Стругацких, посвященные прогрессорству, и прежде всего первый роман на эту тему «Попытка к бегству» доказывают, что ход истории изменить нельзя: эти отчаянные романтические попытки только вредят. Действовать можно лишь постепенно, медленно, осторожно, прежде всего спасая гениев и просветителей. Так Штирлиц спасает великих физиков и профессора Плейшнера, так Берия создал закрытый институт для гениев советской физики, где они пользовались относительной свободой, обслуживая советский ядерный проект. Увы, в закрытом обществе для гениев возможен лишь вариант так называемой «шарашки» — закрытого института, привилегированного театра, небольших анклавов свободы внутри огромного концлагеря. Попытки расширить эти анклавы кончаются лишь крушением всей теплицы. В закрытой системе возможны два варианта социума: либо десять процентов заняты творческим трудом, а девяносто копаются в навозе, либо в навозе копаются все сто, других структур эта система не предполагает.

Эта система благополучно работала в Германии, где герой Томаса Манна, композитор Адриан Леверкюн, поддался дьявольскому соблазну. Работала она и в путинской России, где миллионы единогласно присягали дьяволу, потому что он гарантировал им сохранение прежней, душной и уютной структуры социума, давал гарантии комфортного рабства и надежно охранял от перемен.

Относительно Запада риторика Путина дословно повторяет риторику Мефистофеля (или Демона) относительно рая. Демон, Мефистофель, Каин всегда упрекают Господа в высокомерии, в непонимании человеческой природы, в тоталитарном мышлении. Мефистофель очень желал бы пребывать в раю, но на правах лидера или по крайней мере его любимого наместника; оттуда его низвергли за гордыню. Путин очень желал бы пребывать в числе лидеров Запада, а может быть, и стать его единоличным лидером — отсюда его униженные и при этом снисходительные интонации: он страстно хотел бы обитать в этом консьюмеристском раю, но его оттуда низвергли, не проявили достаточного уважения, попросту выкинули из всех международных союзов. Теперь он извивается, скрежещет, проклинает — но все это проклятия отвергнутой любви. Нынешнее состояние Владимира Путина точнее всего описывает поэма Лермонтова «Демон»:

Комментарий Юлия Дубова: Я считаю, что представлять Путина Люцифером — ошибочно. Я понимаю твой ответ — что мир должен наконец-то осознать, с какой экзистенциальной угрозой в его лице он сталкивается. Но у меня — благодаря тому, что я читаю в англоязычной прессе, - есть стойкое ощущение, что мир это уже прекрасно понимает, так что в этом смысле ты пытаешься взломать открытые ворота. Это во-первых. Во-вторых. Он не Люцифер. Он Горлум, завладевший Кольцом и осознавший его мощь, вовсе не Саурон, до Саурона он не дотягивает ни по каким меркам. У меня ведь и кое-какой личный опыт есть по этой части, так что я знаю, о чем говорю. В-третьих. Ведь «Два капитана» — это не просто раздел из книги, это прицельный выстрел по хозяину Кремля. Этот выстрел мог бы быть максимально разрушительным, если бы сказано было, что стреляешь ты по дорвавшемуся до власти пигмею, заряд при этом вполне может быть рассчитан на Люцифера, но точное обозначение мишени, как мне кажется, было бы весьма полезно. Ты же знаешь, что опускание врага, демонстрация его без штанов, с отвисшим брюхом и слюной, вытекающей изо рта — это самый действенный, самый убийственный полемический прием, тем более, что это намного ближе к действительности, нежели изображение его в виде Поверженного Ангела. Да еще и сравнение с Воландом — самым притягательным персонажем у Булгакова. Да, надо понимать силу врага, надо понимать угрозу, которую он несет, но возвышать его...

Ответ автора. Спасибо, Юлий Анатольевич, я бы очень хотел так думать. Но я читал «Меньшее зло» и в известном смысле держал его в уме, когда все это писал. Оно не меньшее.

6.

Демоническая природа зла в этом случае маскируется, поскольку Булгаков писал свой роман для единственного читателя с единственным месседжем: мы даем тебе полную моральную санкцию поступать с этими мелкими людишками как тебе угодно, ничего другого они не заслуживают. Но береги художника, ибо вспомнят его — вспомнят и тебя, сына сапожника. Разумеется, Сталин покровительствовал тем искусствам, которые в меру своего понимания считал полезными, и наукам, которые способствовали обороне. Но это локальное покровительство не должно закрывать от нас главную цель Сатаны: он хочет абсолютной власти либо, в качестве альтернативы, уничтожения мира. Да, иногда он творит добро, желая зла, в полном соответствии с формулой Гёте; но главная цель его — именно причинение максимально возможного зла. Художнику он дает вдохновение — с неизбежным распадом в конце, что и показывает Манн на примере Леверкюна и немецкого искусства в целом; стране он дает процветание, но лишь на пути к конечной гибели и полному разорению. Достаточно вспомнить, в каком виде Румата оставляет Арканар, который он намеревался спасти, как Воланд прощается с Москвой и как выглядит Берлин, из которого исчезает Штирлиц. Россия после Путина будет выглядеть примерно так же, хотя на протяжении нулевых годов выглядела при нем необычайно богато и сыто, и даже либералы соглашались с тем, что так хорошо россияне не жили никогда. И в самом деле, так дорого их еще не покупали. Продажа души вообще дело прибыльное, особенно на стадии получения денег.

Воландовская функция покровителя искусств явлена нам не только в истории Мастера (Мастер — вообще одно из ключевых слов тридцатых годов), но прежде всего в истории бериевских шарашек. Тридцатые-сороковые — не зря такое мефистофельское время, время написания «Мастера и Маргариты», время покровительства Штирлица пастору и Плейшнеру, время работы Оппенгеймера на оборону (вот допишу эту главу и пойду смотреть фильм Нолана: все сошлось!). Контракт на работу находится в это время в руках государства, конкретно — у спецслужб; другой возможности для творческой реализации элементарно нет. Берия, покровитель шарашек, был Мефистофелем для Ландау, Сахарова и Тамма — Мефистофелем, не лишенным циничного юмора; формально они служили прогрессу (и искренне полагали, что сделают войну невозможной, самоуничтожительной для человечества); на деле они давали в руки России средство универсального шантажа. Все происходящее сейчас выковано в тех шарашках. Скажу больше: массовая поддержка Путина и его Z-войны работниками наук и искусств — следствие того же фаустианского искушения. Художники и мастера искренне уверены, что Люцифер даст им источник вдохновения и универсальную защиту. Шиш- то он им даст, а в конце непременно кинет, но самый момент падения традиционно сопряжен с экстазами, да какими! Не зря главные участники этой войны с обеих сторон — писатели, главным образом фантасты. В своей статье 2014 года «Война писателей» я подробно проанализировал роль фантастов с российской стороны (напомню, что и инициатор Донбасской войны Игорь Стрелков опубликовал два романа в жанре фэнтези, очень плохих). Владимир Зеленский сначала сыграл президента в фильме «Слуга народа», затем фильм продолжился в реальности, и наконец в эту же реальность властно вторглась давняя религиозная фабула: миф о том, как для исправления ситуации на Землю пришлось отправиться сыну Божьему. Несомненно, у Прометея уже есть черты Христа — сцена приковывания имеет все признаки распятия — но земная миссия Христа принципиально отличается от миссии Денницы. Приводим их диалог в трактовке Матфея:

В каноническом церковнославянском переводе (1581) сказано не «Отойди от меня, Сатана», но — «Иди за мной, Сатана», что подчеркивает роль бродячего учителя, сына Божьего. Он приходит для того, пробы вернуть Люцифера под руку Господа. Мы еще не видели, как он это делает (а о том, как это сделал Геракл, миф умалчивает). Но сделать это должен именно он, потому что больше некому. Эти же слова он повторяет Петру (Матф. 16:23), когда тот пытается отговорить его от прихода в Иерусалим: «Ты мне соблазн».

(В некоторых толкованиях «иди за мной» объясняют как «следуй позади меня, не засти». Мне это представляется классическим случаем overinterpretation: иди за мной, потому что ты в моей власти.)

В чем ключевые отличия Денницы (Люцифера) от Христа? В трех вопросах-искушениях они зафиксированы с предельной ясностью: Люцифера интересует власть во всех ее проявлениях. Прогресс он понимает как возможность бесконечного получения новых материальных благ (Прометей у Эсхила гордится именно тем, что дал людям науки и материальную цивилизацию). Веру он трактует как рабское поклонение. Христос во всех трех случаях отвечает решительным «нет». Его вера стоит на иных основаниях. Здесь история следует мифу даже с избыточной наглядностью: ни для кого не секрет, что сегодняшний лидер России верит лишь в материальные приобретения и материальные атрибуты власти — количественные. Он искренне верит в то, что победа достигается силой оружия, численностью армии, величие страны определяется ее территорией и т.д. Высказывание Наполеона о том, что Бог на стороне больших батальонов, подтверждает как раз люциферическую природу Наполеона: Бог на стороне качественных батальонов, а величина тут дело последнее.

В иные эпохи люциферическое может рассчитывать на известную популярность, а богоборческое выглядит даже и гуманизмом: байроновские бунтари против Бога — прежде всего Каин — выглядят библейскими революционерами, а их восстание — порывом к свободе, к упразднению иерархий. Увы, цель их восстания — не переучреждение мира, а лишь перехват собственности или власти. Ни одна люциферианская революция еще не привела к изменению мира. Революции духа — иное дело, но их примеры в истории крайне немногочисленны. Истинным завершением Майдана стал приход к власти Зеленского, событие, рискну сказать, более революционное, чем изгнание Януковича.

Архетипический сюжет, на который написаны все мировые бестселлеры — плутовской роман, жанр, в котором снят и «Слуга народа». Плутом называется не примитивный обманщик, а бродячий волшебник, учитель, фокусник: одним словом, трикстер. Величайшим плутовским романом в истории является «Одиссея», еще более значимой книгой — Евангелие, вариациями на тот же сюжет являются «Гамлет», «Дон Кихот», приключения Шерлока Холмса, Остапа Бендера и Гарри Поттера.

Этому сюжету (как и «Слуге народа») присущи семь неизменных особенностей, широко освещенных в литературоведении. Во-первых, такой герой всегда умирает и воскресает — поскольку появляется в темные времена и призван стать напоминанием о прекрасном прошлом и обещанием светлого будущего. Так Евангелие появляется между античностью и Возрождением в темные времена упадка Рима, Гамлет и Дон Кихот — одновременно между Возрождением и Просвещением, Остап Бендер — между Серебряным веком и шестидесятыми годами, Гарри Поттер — между двумя мировыми войнами и поражением фашизма в них.

Во-вторых, рядом с таким героем не может быть женщины — она всегда ждет его где-то вдалеке, как Сольвейг ждет Пер Гюнта, Неле — Тиля Уленшпигеля, а Гюльджан — Ходжу Насреддина. Разделить с ним странствие она не может, поскольку ее дело — хранить очаг, а его дело — разрушать и перестраивать мир.

В-третьих, рядом с таким героем всегда глуповатый друг: Ламме Гудзак, Санчо Панса, Рон Уизли, доктор Ватсон или апостолы. Это пространство для читательской идентификации, мы смотрим на такого героя именно глазами наивного и преданного простака, не понимая логики его действий.

В-четвертых, у такого героя всегда проблемы с родственниками, в своей семье он чужак. Отец Христа — Бог, отец Гамлета — призрак, отец Бендера — таинственный турецкоподданный (евреи за взятки получали турецкое подданство, чтобы сбежать из черты оседлости), Шерлока Холмса никто в семье не хочет знать, кроме брата, а Гарри Поттер — сирота. Оно и понятно: генезис трикстера — всегда тайна, он как бы пришел ниоткуда.

В-пятых, врагом такого героя всегда является оборотень, двойной агент: Иуда, притворяющийся апостолом, рыбник, притворяющийся другом Клааса, Мориарти, притворяющийся математиком или пожиратель смерти Снейп, притворяющийся другом Дамблдора (и на деле являющийся им). С годами такой персонаж становится все более положительным героем — человечество как бы оправдывается за предательство бродячего волшебника, который никому не делал зла.

В-шестых, такое произведение всегда написано в жанре высокой пародии. Оно не высмеивает оригинал, но лишь перемещает его в другой смысловой ряд. Евангелие во многом буквально пародирует Ветхий Завет, переосмысляя слова пророков. Дон Кихот — пародия на рыцарские романы, Гамлет — весьма тонкое издевательство над хрониками Саксона Грамматика, Остап Бендер — тотальная пародия на литературу эпохи неоромантизма, Гарри Поттер — на истории о преуспевающих сиротках от Диккенса и сестер Бронте.

И наконец, по мотивам такого текста всегда возникает ролевая игра: на Бейкер-стрит появляется дом 221B, ролевая игра по мотивам «Гамлета» идет на всех мировых сценах, в Гарри Поттера играют все дети мира, по маршрутам Дон Кихота водят экскурсии, а ролевая игра по мотивам Евангелия продолжается во всех церквах мира, особенно красиво — в день его Рождества и Воскресения. (А «Слуга народа» увенчивается созданием партии «Слуга народа»; говорю же — наглядность стала главной чертой нашего времени).

Все семь структурных признаков, семь сюжетных узлов христологического мифа присутствуют в биографии и политической деятельности Зеленского. Жена не участвует в его деятельности, а ждет где-то вдали, как Неле или Сольвейг, иногда представляет свою книжную программу во Франкфурте или позирует вместе с ним в гостях у западных лидеров. У него есть друг-оруженосец типа Санчо Пансы (пока на эту роль лучше всего годится глава администрации Ермак), есть предполагаемый двойной агент (тут кандидатов много), в его деятельности силен элемент пародии, как и в Евангелии отчетлив момент пародии на Ветхий Завет или по крайней мере его иронического переосмысления; наконец, деятельность Зеленского — продолжение ролевой игры, сериала — как действие «Гамлета» становится продолжением пьесы «Мышеловка». Последним таким узлом обещает стать смерть и воскресение — в случае Зеленского, возможно, отставка в 2024 году и возвращение 5 лет спустя — и прямой контакт с главным демоническим оппонентом, но результаты этого контакта пока непредсказуемы. Зеленский любит говорить притчами, его главное оружие — ирония, а чудеса он творит регулярно — таким чудом уже назвали и отступление России от Киева в апреле, и освобождение Херсона в октябре. Попытки объяснить это чудо исключительно поставками оружия от североатлантического блока так же наивны, как попытки объяснить катастрофу немецкой армии российским морозом и расстояниями.

О том, как разрешается диалог Христа и Сатаны, мы сможем судить весьма скоро. Пока на все предложения о таком диалоге Зеленский отвечает одинаково: Путин для меня не существует, я не знаю, жив ли Путин, я не вижу смысла разговаривать с Россией, пока ее возглавляет Путин. Еще в августе 2021 года на мой прямой вопрос, способен ли он как актер сыграть Путина (уже после того, как сыграл Наполеона), Зеленский ответил: «Я давно не берусь за эпизодические роли». Все это очень напоминает ответ «Отойди от меня, Сатана». Но наше дело — прислушиваться к тем ответам, которые дает миф. А в мифе сын Зевса Геракл примиряет Прометея с богами. Таков сюжет «Прометея освобожденного», хотя пьеса не сохранилась. Мы знаем ее в цитатах и пересказах. «Иди за мной, Сатана» заставляет предположить совсем иной исход. Это может быть ошибкой перевода, а может — одним из откровений. В новой версии Евангелия, саге о Гарри Поттере, Волдеморт гибнет, но у него остается дочь, судьбу которой мы узнаем не раньше 2025 года, когда Джоан Роулинг обещала продолжение саги о взрослом Гарри Поттере. Но к этому времени украинская война может дать нам все ответы в реальности.

Признаться, я мало верю в то, что Зеленский приведет Путина к примирению с Западом и покаянию. Скорее он, подобно Гераклу, освободит Россию, хотя и здесь без усилий самой России никакого освобождения не произойдет. Будет ли прощен Люцифер или в последнем акте своей драмы окончательно сломает себе зубы? Понадобится ли Христу еще один раз пожертвовать собой, чтобы спасти мир и дать начало новой религии? Кто окажется Иудой на этот раз? (Пока на эту роль активно продвигают Арестовича). Вот какие вопросы стоят сегодня на карте, и при всем трагизме происходящего нам выпало по крайней мере быть не только зрителями, но и участниками самого масштабного события мировой истории — не исключено, что последнего.

Если же вспоминать «Прометея освобожденного», как не увидеть аналогии с массовой российской эмиграцией? Может быть, Россию решили наконец отковать от ее огромной территории, от которой она слишком зависит? Нация перешла бы в высшее состояние — состояние рассеяния; роль евреев в мировой истории с него и началась, и насколько благороднее идентификация по религии и культуре, нежели по крови и почве! Создать, что ли, партию «Рассеянная Россия»?

Если же все сказанное здесь покажется вам неуклюжей попыткой привлечь мифологию к интерпретации локальной войны, вспомните, что для историков вроде Иосифа Флавия Христос и христианство были всего лишь эпизодами «Иудейской войны». А сегодня сам Иосиф Флавий — эпизодический свидетель Евангельской истории, которого мы помним главным образом потому, что он стал еще одним подтверждением исторической подлинности Евангелия. Те же, кто отказывается рассматривать актера из Восточной Европы в качестве спасителя мира, напоминают тех, кто спрашивал: может ли быть что хорошее из Назарета?

Так, согласно Иоанну, Нафанаил сказал Филиппу. Филипп ответил кратко: пойди и посмотри.

7.

Само собой, Мефистофель вечно одинок, потому что с людьми ему скучно, а к ангелам его не пускают, да и Бог вызывает его главным образом для того, чтобы дать новое задание, а это бывает примерно раз в столетие, а то и реже. Это одиночество разведчика все время подчеркивается в главных текстах о нем, мы их сейчас коснемся, но не забудем и признание Владимира Путина: не с кем поговорить, кроме Махатмы Ганди. В самом деле, с этими людишками ему скучно, поскольку взгляд представителя спецслужб на человечество всегда высокомерен: он общается с людьми либо во время вербовки, то есть цинично покупая их, либо во время пытки, то есть ломая их. Ему неоткуда взять милосердия, поскольку для общения подданные не годятся — он для этого слишком всемогущ. Даже истреблять их скучно, поскольку поведение жертвы всегда однообразно. Единственным развлечением Мефистофеля остается общение с Фаустом, который, однако, тоже мельчает с годами.

Мы могли бы остановиться и на других персонажах фаустианского мифа — например, женщина Фауста. Понятно, что профессионал всегда окружен женщинами, поскольку, в отличие от трикстера, не разрушает, а упрочняет и как бы гарантирует определенный уровень жизни, а это для женщины в тревожные времена немаловажно. В отличие от трикстера, Фауст почти всегда окружен женской любовью, которая для женщины одновременно спасительна и губительна. Спасительна — потому что освобождает ее, выводит из темницы, как в повести Тургенева «Фауст», но эта свобода почти немедленно убивает ее. Так гибнут женщины во всех фаустианских сюжетах русской литературы — Аксинья, Маргарита, Лара, Лолита. От рассмотрения сегодняшней аналогии этого сюжета мы воздержимся.

Служение дьяволу — одно из сильных, хотя и краткосрочных наслаждений. У дьявола нет и не бывает никаких целей, кроме как умножать зло: сохраняя мир до последней возможности, оберегая его от роста, он в конечном итоге оказывается перед необходимостью его уничтожить. Смерть — единственное универсальное лекарство от развития. Мир вечно оказывается недостаточно плох для дьявола, что и приводит его к попытке уничтожить всю Вселенную, разрушить все Божьи замыслы. Так Гитлер приводит Германию к самоубийственной войне, так Румата Эсторский уничтожает большую часть Арканара, заканчивая свою миссию грандиозной резней. Так Владимир Путин бросает Россию в конфликт со всем остальным миром, пытаясь поджечь этот мир то с одного, то с другого конца и после ряда африканских и ближневосточных попыток выбирая для противостояния Украину. Война — неизбежное следствие развития таких режимов, ибо других способов остановить историю дьявол не знает. Война — пространство тотальной лжи и чудовищной жестокости, а дьявол ничего другого не желает. Поэтому человечество, подписавшее контракт с ним, обречено на самоуничтожение — и вероятно, у Господа не было другого способа показать все это людям, кроме как дать им попробовать и убедиться в этом на собственной шкуре. Теоретически объяснить вред демонических соблазнов невозможно. Замысел Господа состоял, как видим, не в том, чтобы отдать человечество на откуп аду, но в том, чтобы разоблачить попытку самонадеянно обходиться без рая.

И здесь нам опять понадобится Колаковский — вероятно, самое известное его эссе 1974 года «Может ли дьявол спастись?».

Главная его мысль состоит в том, что, допуская трансформацию зла, мы можем релятивизировать его. И примеров этому мы знаем немало: Колаковский приводит два, с его точки зрения, наиболее показательных — «Феноменология духа» Гегеля и «Феномен человека» Тейяра де Шардена. В конце концов, все Просвещение пыталось сделать из Мефистофеля если не соратника Господа (на каковую роль он всегда претендовал), то по крайней мере его периодически используемого союзника, тайного агента, скрытого единомышленника. Он нужен, чтобы будоражить человека, будить его — такой взгляд на вещи выражен у Гёте, а в СССР в конце сталинской эпохи Мариэтта Шагинян в своей книге о Гёте (1951) прямо дописалась до того, что Мефистофель — агент прогресса. По сравнению с «Прометеем» Маркса в этом нет ничего нового. Булгаков пошел по этому пути еще дальше, представив Воланда исполнителем воли Божией в отдельных случаях: когда надо спасать Мастера или расправляться со всякими Алоизиями Могарычами, лучшего исполнителя, чем Воланд, не найти. И до какого- то момента он в самом деле надежный союзник — ровно до тех пор, пока не заходит речь о расплате; тут он неумолим и из разбитного весельчака-студента мгновенно превращается в дряхлого старика, чуть ли не более древнего, чем сам мир.

Сама идея, что этот хищник может послужить добру, для исторических и культурных спекуляций весьма плодотворна, но в еще большей степени опасна. Если античный миф предполагал примирение Прометея с богами, христианский миф такого допущения не содержит. Именно релятивизация зла, по Колаковскому, служит самым опасным гипнозом нашего времени. В своей книги «Религия» (в польском издании она называлась «Если Бога нет»), Колаковский делает простой и убедительный вывод: сколь бы ни были абсурдны чудеса, таинства и вера, мир без них еще более абсурден. Продолжая эту мысль, мы вправе сказать, что мир, в котором дьявол может быть спасен, еще более абсурден и эстетически неприемлем, чем мир атеистов, в котором нет ни Бога, ни дьявола.

И каков бы ни был промежуточный итог войны (которая вполне может закончиться временной уступкой со стороны Украины, что будет только отсрочкой финала), окончательным ее итогом будет победа мира над российским режимом и освобождение России. Разумеется, Люцифер не оставит своих попыток, но с каждым новым поражением его шансы становятся призрачнее. Если же попытаться искать утешения — хотя сама мысль об утешениях и компенсациях кощунственна, — нам остаются мужественные слова Колаковского: пусть утешит нас хотя бы то, что в этом мировом спектакле, где решаются наши судьбы, мы не зрители, а участники.

8.

Нам остается упомянуть последний парадокс российской истории, над объяснением которого человечество особенно много думает в эпоху русско-украинской войны: чем объясняется абсолютное и неколебимое всевластие тайной полиции на всем протяжении последних семи веков.

Ведь это, если вдуматься, единственная незыблемая вещь в России XVI–XXI веков. Стоит крикнуть «Государево слово и дело!», как тебе обеспечено всеобщее внимание и полная безнаказанность. Только работа в тайной полиции гарантирует неприкосновенность при всех режимах; конечно, и там случается ротация, и у Ежова или Абакумова есть свои риски, но упразднить институт тайной полиции невозможно, как бы он ни назывался: опричнина, тайная канцелярия, Третье отделение, Охранка, ЧК, КГБ, ФСБ. Владимир Путин лишь вывел эту службу на поверхность, но главной силой, переставляющей всех рукой она была изначально. С ней связан еще один вопрос, который неизбежно встает перед любым историком: почему эта спецслужба так упорно пытает своих жертв — как во времена большого террора, так и сегодня, — хотя признательные показания этих жертв ей совершенно не нужны, приговор не зависит от вины, а вписать в показания можно что угодно? Почему надо любой ценой добиться, чтобы жертва оговорила себя?

Долгое изучение российской истории — особенно специальных пособий, таких, как книга историка Евгения Анисимова «Дыба и кнут» — приводит к мысли о том, что главной задачей тайной полиции (а, следовательно, и всей российской власти) является не раскрытие антироссийских заговоров, большей частью вымышленных самой тайной полицией или жертвами под действием пыток, а именно сам процесс изощренной и мучительной пытки. Иными словами, Россией на протяжении пятисот лет управляет садомазохистская сатанинская секта, у которой нет никаких целей, кроме как изобретательно терзать население страны. Все это население с увлечением играет с властью в эту действительно захватывающую игру, поскольку именно садомазохизм является государственной идеей России, и никакие созидательные задачи не могут перебить эту обсессию. Именно поэтому каждый государственный режим в России соскальзывает в репрессии, а сами эти репрессии разворачиваются по любому поводу; именно поэтому главной государственной скрепой России является тюрьма, она же ГУЛАГ. Именно поэтому первое, что делает Россия на любых захваченных территориях — учреждение так называемого «подвала», в котором начинают пытать подозреваемых, не говоря им, в чем, собственно, их подозревают. Это они должны придумать сами.

Так было в Донецке, Луганске, так было в Буче, Мариуполе, Изюме. Русский мир первым делом приносит с собой пытку. Высказываясь однажды о «Дне опричника» Владимира Сорокина, Артемий Троицкий упомянул о садомазохизме русского патриотизма как о чем-то общепризнанном. Генезис этого садо-мазо занимает меня давно и никем, кажется, как следует не описан. Нет слов, в том, чтобы слишком пылко отдаваться родине и желать насилия с ее стороны, в самом деле есть нечто эротическое и притом болезненное, но это, конечно, не только русское явление. Штука, однако, в том, что именно в России у него есть любопытные особенности и слишком устойчивая садическая окраска. Вспоминаю газетный очерк 1979, кажется, года, там «Комсомолка» рассказывала о подвале, в котором старшеклассники играли в гестапо. Подчеркиваю — старшеклассники, а не какие-нибудь пионеры; «гестаповцы», насмотревшись «Семнадцати мгновений» и много еще чего, устраивали сексуальные оргии, имитации повешений, расстрелов, допросов — и все это с участием девушек, которые не только не возражали, но здорово вошли во вкус. Все это было описано хоть и с пылким пафосом отвращения, но весьма откровенно по тем временам: чувствовалось, что и авторы относятся к происходящему с живым интересом. В финале следовал неизбежный гражданственный монолог: вот, к услугам этой молодежи были кинотеатры, библиотеки, кружок мягкой игрушки, но их неумолимо тянуло в подвал. Что же это такое?!

Кажется, все наши разговоры о путях России отчасти напоминают эту беспомощную руладу. Вот же, к нашим услугам созидание, всякие национальные проекты, здравоохранение и образование и строительство настоящей демократии, но всех почему-то неумолимо тянет в подвал родного подсознания, в разделение на истребляющих и истребляемых, в общенациональную оргию, которую неустанно пытаются спровоцировать то одни, то другие. А почему? А потому, что это интереснее. Ясно же, что садомазохистские игры значительно интереснее кружка мягкой игрушки. А мы сами себе мягкая игрушка, и при первой возможности сбиваемся в этот кружок — предлог может быть любым, вплоть до разведения помидоров. Можно выбросить в России самый невинный ботанический лозунг, и население по отношению к нему немедленно поделится на западников (растлителей) и почвенников (запретителей), после чего польется отнюдь не томатный сок. Нынешняя стабильность чревата все тем же подвалом — эту изумительную особенность русского эроса и русской власти наглядно демонстрируют садомазохистские сайты Интернета.

Это искаженное, но чрезвычайно интересное пространство впервые открылось мне, когда я в 2000 году собирал материалы для «Оправдания». Там описана секта самомучителей, непрерывно подвергающих друг друга изощренному насилию, и для достоверности мне понадобился сайт, посвященный истории пыток в России. Как ни странно, о самих пытках там было не так уж много, зато весь прозаический отдел сайта был битком набит рассказами бесчисленных анонимных авторов, чьи творения по изобретательности далеко превосходили позднего Пазолини. Почти во всех этих рассказах — частью фантастических, частью исторических — представители власти изобретательно насиловали и казнили представителей народа. Власть бывала разная — иногда фашистская, иногда комиссарская, но одинаково неумолимая. Также во всех рассказах и фантазиях, наводняющих сайт, было заметно знакомство с книжной серией «Пионеры-герои», отлично памятной мне по детству. Эти сборники были истинной усладой садомазохиста: там подробно, со смаком излагались истории из цикла «Мужчины мучили детей», причем описание подвигов несчастных пионеров занимало едва треть очерка и было выполнено, прямо скажем, без волнения, с холодным носом. Зато едва дело доходило до пыток и расправ, повешений и расстрелов, допросов и издевательств — авторы щедро демонстрировали весь наличный талант. Впрочем, ведь и в «Поднятой целине» комсомолец агитирует казаков сдавать зерно путем подробного и смачного рассказа о пытках, которым подвергли зарубежного комсомольца:

То, что многие популярные сетевые ресурсы, посвященные садомазохизму, делаются именно в России, сам по себе факт весьма показательный. Но куда интереснее, что на любом snu -форуме или BDSM-сайте иностранного происхождения исключительно высоко ценятся русские фотографии, а российские посетители составляют добрую половину садомазохистского интернационала. Они же поставляют на эти сайты львиную долю публикуемых там историй о допросах и пытках отважной комсомолки в 1943 году или о наказании нерадивой секретарши олигарха полвека спустя.

Нетрудно догадаться, что и как он сейчас сделает с Ренатой: бизнесмен он, НКВДшник или комиссар, в данном случае совершенно не принципиально. Впрочем, как и в русской жизни двадцатых или сороковых.

Это вам не какая-нибудь давно известная связь эроса и танатоса, описанная фрейдистами, тут танатос приобретает четко выраженные государственные, властные формы. Жертва - всегда женщина, которую либо бьют, либо насилуют, либо подвешивают на ближайшем дереве; палач — почти всегда мужчина, облеченный властью. В этом смысле чрезвычайно интересны рассказы анонимного автора, специализирующегося в библиотеке «Пыток и наказаний» на описаниях школьных репрессий — удавливании нерадивых учениц и т. д. Особенно занятно, что все эти казни проходят со строжайшим соблюдением бюрократической процедуры: казнимому приходится долго дожидаться в приемной, заполнять бесчисленные формуляры, причем тетки в белых халатах беспрерывно ворчат, сетуют на нерасторопность жертв и проклинают свою горькую участь. Этот элемент бюрократии, прокрадывающейся и в самые темные и тайные грезы поклонников BDSM, наглядно иллюстрирует одну из главных особенностей советского сознания: чтобы вынести невыносимое, наши люди научились воспринимать его эротически. Это тот соус, под которым можно съесть что угодно. В результате сидение в бесконечной очереди к врачу или жэковскому чиновнику приобретает аппетитные садомазохистские обертоны. Ведь именно в России частного человека мучают жесточе и изобретательней всего — как правило, без всякой внятной цели: только здесь получение ничтожной справки способно растянуться на месяцы, и все это без малейшей государственной необходимости. Все это проникает в сознание — и причудливо преображается в истории о том, как казнь целой семьи (рассказ «Казнь семьи Чуприниных») сопровождается десятками бессмысленных, но живописных дополнительных мучительств и сопрягается с хамством казнящего персонала. Аналогичным хамством сопровождается «Казнь Оли Вьюрковой» — впрочем, перечислять эти рассказы бессмысленно, их несколько десятков, и различаются они разве что авторскими стилистиками. Рассказ «Межшкольный центр» поражает не столько подробным описанием удушения двоечницы на гарроте, сколько столь же детальным изложением предшествующей процедуры.

Весьма эротичен сам по себе феномен русского запретительства — разумеется, не более осмысленного, чем бюрократия. Меня всегда интересовало: чем в действительности руководствуются депутаты Госдумы и иные радетели о духовности, призывая запретить то или иное шоу или репрессировать подростковый журнал? Разумеется, это и пиар, но пиариться можно по-разному, почему же столь предпочтителен репрессивный? Ответ прост: наибольшей популярностью в России пользуются именно те меры, из которых можно вывести репрессии. Бороться с порнографией — или с бескультурными шоу, или с либеральной идеологией — можно двумя путями: либо запрещать, либо развивать альтернативу. Но предложение развивать альтернативу выглядит так же наивно, как попытка отправить садомазохиста в школьный кружок. Именно поэтому в переломные для Отечества минуты государственная дума так любит рассматривать вопросы о «Симпсонах» или «Доме-2».

Во всем этом, наверное, нет ничего дурного — у всякого свои фантазии, и лучше реализовывать их на бумаге или на сетевом форуме, чем в повседневной бытовой практике. Занятно другое — обилие русской тематики и русских авторов в этом жанре. Проще всего — и глупей всего — было бы сказать, что русский характер особенно склонен к самомучительству, что такова особенность и нашей сексуальности, но это было бы непростительной примитивизацией. В действительности перед нами не причина, а следствие нашей истории. Люди, которых слишком долго и бессмысленно мучили, привыкли обыгрывать эту тематику в эротическом ключе, что придает ей не только переносимость, но даже известную пикантность. Секс — та смазка, с помощью которой традиционное русское государственное садо-мазо (за отсутствием любых других практик вроде полюбовной гармонии) переносится несколько легче. В конце концов рассказы пишутся не столько потенциальными палачами, у которых на такие дела не хватает душевной тонкости, сколько потенциальными жертвами, пытающимися хоть таким соусом приправить свою незавидную участь.

Мне возразят, что BDSM-искусство широко распространено во всем мире, что автор наиболее популярных садомазохистских комиксов Дольчетт (Dolcett) — канадец, а знаменитый изготовитель фотоманипуляций Footie Froog — скандинав (правда, сведения, которые сообщают о себе эти персонажи, вряд ли достоверны). Наконец, в Японии существует огромная и славная традиция садомазохистских мультиков и манга, так что упрекать русских в эксклюзивной любви к самомучительству, вероятно, не стоит. Согласен, мы тут не одиноки, но японцы, по крайней мере, давно сделали свою тягу к самоуничтожению объектом пристального внимания, харакири там — давно отрефлексированная составляющая самурайской культуры, а среди чиновничества и менеджмента господствует настоящий культ самоубийства (увы, совершенно неизвестный их российским коллегам: кто тут повесится после обвинения в коррупции?). Вероятно, пора и россиянам задуматься, откуда в них эта тяга к репрессивному сексу и желание предаться запретительству на любом поле, эти поиски врага, русофоба, соблазнителя и отравителя, эта вечная убежденность, что их насилует весь остальной мир, и страстное желание однажды изнасиловать его так, чтобы мало не показалось. Думается, внятный психоанализ способен справиться и с этим комплексом, ибо некрофилия есть прежде всего показатель слабости. Мертвого не надо уговаривать и ублажать, и вообще с ним легче. Как и со стабилизированным обществом, в котором мы все жили до 24 февраля 2022 года, то есть до момента, когда оно пошло вразнос.

Идеология этой садомазохистской секты, которая крепко вцепилась в Россию и не отдает, довольно проста: наиболее убедительно она изложена в фильме Паскаля Ложье «Мученицы» («Les Martyrs», 2008), авангардном триллере, где в центре сюжета — секта под руководством загадочной и ужасной Мадам. Эта секта пытает молоденьких девушек (самых витальных и выносливых), чтобы под воздействием физической боли им стало доступно некое тайное знание. Когда одна героиня, с которой почти полностью сорвали кожу, открывает Мадам тайну загробной жизни, Мадам немедленно стреляется, унося откровение с собой. Поистине, прав был великий сексолог Лев Щеглов: главная цель всякого маньяка — самоуничтожение.

Примерно такая секта и управляет Россией, отрабатывая из века в век свои мрачные ритуалы и навязывая населению страны свой обскурантизм, садизм и культ запрета. Владимир Путин пребывает у власти в России почти 24 года и подсел на иглу мучительства чрезвычайно прочно: без очередного пароксизма мучительства у него начинается ломка. Чтобы удерживать население в подчинении, придуман кровавый культ Родины-матери, непрерывно требующей жертв: с точки зрения этой матери, живой сын несовершенен, а мертвый идеален, ибо уже отдал все, что у него есть. Никакого развития, кроме экспансии садизма, эта секта государству не сулит, а любая революция довольно скоро приводит лишь к новым закрепощениям с еще более масштабным и кровавым государственным насилием. За один только 2023 год в России было возбуждено около 4000 уголовных дел по обвинениям в фейках об армии, в распространении экстремистских материалов, в работе на ВСУ и пр. В лице России украинскому государству противостоят жрецы сатанинского культа с храмом защитного цвета в парке «Патриот», где в качестве главной реликвии хранится фуражка Гитлера. Эта сатанинская секта давно подчинила себе РПЦ, благословляющую убийство и призывающее русских христиан убивать украинцев. Нет ничего более далекого от христианства, чем эта безбожная садическая религия с ее темными ритуалами.

Древний и мудрый дух, как назвал его Достоевский, и противостоящий ему странствующий учитель доигрывают свою драму. Больше всего это напоминает рассказ Борхеса «Другой поединок», где два ножа доигрывают драму своих хозяев. Две сущности, проникнув в тела наших современников, сошлись в смертельном клинче и вовлекли в свое противостояние весь мир. И весь мир ничего не может сделать, потому что это уж пошли дела нечеловеческие.