Взлет против ветра

— Какое же, Евгений Андреевич?

— Иные публицисты и беллетристы так гладко его теперь расписывают. И рождается картина, будто Наркоминдел до начала войны ни одной промашки не допустил, а в Генштабе все до капельки было известно, что в гитлеровской ставке делалось, и руководство войсками с первого часа войны без сучка и задоринки осуществлялось. А в иных книгах приключенческого жанра и вовсе такая фантазия, что волосы встают дыбом. Почитаешь — и оторопь берет. Получается, что в самой главной фашистской ставке чуть ли не в каждом кармане у Гитлера по одному нашему разведчику сидело. Шофер у Геринга — советский разведчик, у Гиммлера среди адъютантов и референтов два полковника — также наши кадровые резиденты. Смех... Да если бы было все так просто, то во имя избавления человечества от фашистской чумы, надо полагать, мы бы всех их фюреров задолго до весны сорок пятого года прикончили. Но это все частности, а я в заключение о самом главном хочу вам сказать. Спрашиваю однажды одного знакомого публициста, бывшего фронтовика: зачем вы на компромиссы с собственной совестью пошли и в книге правду исказили, ту самую правду, свидетелем которой были сами? А он не моргнув глазом отвечает: «Знаете что? А почему вы убеждены, что правда в оценке сорок первого года может быть только одна? А я по-своему смотрю на эти события, и у меня может быть своя правда».

— Ерунда, — грубовато прервал Столетова Баталов. — Историческая правда может быть только одной: честной, объективной и суровой. И заключается она в том, что мы победили.

— Вот-вот, — подхватил Столетов, — коротко и ясно выразились, мой друг. Во имя этой единственной правды я и затеял свой труд.— Беспокойные руки Столетова выдвинули один из ящиков стола, вынули оттуда объемистую розовую папку.— Вот оно, мое детище. Может, еще и прочтете в недалеком будущем. Ведь каждый автор мечтает о публикации.

— Конечно, прочту, — улыбнулся Баталов,— и никаких сомнений не может быть на этот счет. У вас ведь, Евгений Андреевич, за плечами такой жизненный опыт, наблюдательность, склонность к анализу и обобщениям.

— Ну ладно, ладно,— вдруг посуровел Столетов,— вы же знаете одну мою несносную черту. До смерти не люблю комплиментов. Тем более преждевременных.

— Это верно, — искренне рассмеялся Баталов.— Помню, как вы меня однажды на совещании осадили. Я штаб наш за четкость на учениях хвалил, но, кажется, одну только вольную фразу произнес: «У нашего командующего огромный опыт, умение взвешивать и оценивать обстановку». Вы тогда руку подняли и отрезали: «Полковник Баталов, мне оценку вышестоящее командование дает, а не мои подчиненные».

Столетов улыбнулся и встал с кресла. Синие глаза блеснули доброжелательно.

— Вот и считайте, что я уже поднял руку.

Он не торопясь прошелся по кабинету, повернулся на каблуках, словно на строевом смотре, и возвратился назад, прямой, осанистый, совсем не поддающийся бремени лет.

— Дела от меня можете принимать с завтрашнего дня, — суховато объявил Столетов, но тотчас же улыбнулся, словно извиняясь за эту суховатость. — С завтрашнего. А сегодня прошу ко мне в гости. Так сказать, отвальная. Я уже и вкус армянского коньяка позабыл. Но вечером ради встречи и расставания придется вспомнить. Время двадцать ноль-ноль. Извольте не опаздывать, молодой человек. Жду.

Оба командующих, старый и новый, крепко пожали друг другу руки.

Столетов уехал через неделю, и на Антона Федосеевича навалились дела, о сложности которых он даже и не подозревал. Ему всегда представлялось, что руководить авиацией Группы можно так же, как и соединением. Но оказалось, что существует много таких обязанностей у командующего, которые ни одним уставом и ни одной инструкцией не предусмотришь. И самое главное — в очень трудных, не терпящих отлагательства ситуациях решение приходилось принимать самостоятельно, потому что и времени не было заручаться поддержкой каких-либо авторитетов.

На севере в дни паводка льды скопились у дамбы, грозя ее прорвать и затопить несколько населенных пунктов в долине. В ночной тишине прозвучал по телефону встревоженный голос секретаря окружкома партии Хильды Маер:

— Вас махеи зи, геноссе Баталов? — И по-русски: — Поток угрожает жизни многих людей, если прорвет дамбу.

Он думал недолго, потому что не было времени размышлять и надо было сразу оценивать обстановку, как это бывает в воздушном бою перед атакой.

— Айн момент, фрау Хильда. Как вы полагаете, а можно ли устранить опасность бомбометанием в скопления льда?

— Вас, вас? Их ферштее нихт.

— Ну если я пошлю экипажи бомбить лед у плотины водохранилища. Посоветуюсь сейчас со специалистами — и пошлю.

И он поднял тогда звено бомбардировщиков. Деревни были спасены, паводок обошел их стороной, а газеты республики самыми восторженными словами благодарили летчиков. Через сутки позвонил Главком и весело выругался:

— Как тебе не стыдно, Баталов! Предотвратил такую беду, товарищ Ульбрихт орденом наградить тебя собирается, а я ничего не знаю.

— Так ведь это обычное дело. Исполнение служебных обязанностей, и только,— попытался пошутить Баталов.

— Смотри, — неодобрительно поправил Главком, — за ложную скромность тоже наказывают.

В другой раз он так пугнул звено «заблудившихся» иностранных самолетов, что дипломаты долго потом извинялись и оправдывались перед нашим правительством. И наряду с этим приходилось ему решать самые что ни на есть прозаические дела. Заботиться и о топливе для школ, и о помещениях для детских садов, выслушивать офицеров, обиженных на расквартирование, принимать делегации. Все шло своим чередом. Работали аэродромы, ворчал вечно в чем-то сомневавшийся Староконь, подрастал любимец Аркашка. Когда он учился уже в девятом классе, отец подарил ему на день рождения электробритву новейшей марки, и сын принял ее с большой радостью, потому что девчонки всего класса целый год издевались над его жиденькими, но очень упорными усиками.

Перед окончанием школы как-то вечером Аркадий пришел к отцу в его полутемный кабинет. Антон Федосеевич отдыхал перед ранним отъездом на учения. Аркадий нерешительно потоптался у порога.

— Спишь, папа?

— Нет,— ответил негромко Баталов, лежавший с закрытыми глазами. — Давай выкладывай, с чем пожаловал.

— Да нет, я, может быть, в другой раз,— заколебался было сын.

Баталов-старший насмешливо фыркнул.

— Зачем же в другой. Садись в кресло рядом и говори.

Сын присел, а отец с удовольствием погладил его твердую коленку. Ох уж эта привязанность одинокого вдовца к единственному сыну — что с ней может сравниться! Как луч весеннего утреннего солнца, освещала нежность озабоченное лицо командующего, когда видел он сына. Многие подчиненные Антона Федосеевича и представить себе не могли, что не было еще случая, чтобы Аркадий, уходя в школу, не поцеловал отца. Только в последний год вместо поцелуя стал коротко толкать его щекой о щеку и говорить при этом «ну!», что означало: «Будь здоров, папка. Я пошел!» Поудобнее устроившись в кресле с разными подлокотниками, Аркадий ровным голосом сказал:

— Уж если ты так хочешь, скажу. Я скоро сдаю экзамены, папа.

— Знаю. И что же? Хочешь посоветоваться, куда идти?

— Да, папа, — кивнул сын. — Только не посоветоваться, а сделать заявление.

— Вот как. Без отца, значит, решил? Ну говори.

Длинные пальцы Аркадия забарабанили по подлокотникам кресла.

— Мне было легко выбирать, папа, потому что перед глазами был живой пример.

— Какой же? — Антон Федосеевич с наигранным кряхтением встал с дивана, босыми ногами поискал комнатные туфли.

— Ты, папа, — улыбнулся сын. — И я решил твердо: никаких МГУ, МАИ и тем более ГИТИСов. Только в летчики! Только в истребители!

Антон Федосеевич пристально посмотрел сыну в лицо. Словно впервые увидел он многое, чего не замечал в сутолоке будней. Вот и широкие, твердые плечи, что стали прямыми, налившимися силой. И глаза светлые, материнские, умеющие смотреть открыто и не опускаться под встречным взглядом. И добрая складка над переносьем, возникающая в те мгновения, когда о чем-то серьезном задумался сын и мысленно проверяет правильность своего решения. Что сказала бы мать, услышав эти его слова? Наверное, затрепетала бы в смятении, как и все матери, у которых сыновья просятся в небо. А быть может, наоборот, смахнула бы слезу, нежданную, но гордую, — Анна — она такая! Что же касается самого Антона Федосеевича, то для него это решение не было большой новостью. Он давно уже подстерег завистливые глаза сына, какими тот провожал взлетающие истребители, когда вместе с отцом бывал на аэродромах, горячие вздохи, вырывавшиеся у Аркадия, когда кто-нибудь рассказывал бессмертные аэродромные побасенки. Или молчаливую гордость при упоминании кем-либо о подвигах и заслугах самого Антона Федосеевича.

— Что же ты молчишь? — спросил Аркадий.

Сжав тяжелые руки, отец медленно спросил у сына:

— А не ошибаешься ли, Аркаша? Может быть, ты попросту принял первый порыв за твердое решение? И потом, почему обязательно пилотская кабина? А разве конструктором или сталеваром быть хуже? Может, на факультет ракетостроителей пойдешь? Баталовского сына везде примут.

Аркадий не дрогнул. Только легкая прощающая улыбка промелькнула на губах.

— Нет, папа. Как баталовский сын я никуда не пойду, потому что к твоей славе никакого отношения не имею. И если ты еще раз так скажешь, я тебя перестану уважать. Сам хочу свои силы в жизни попробовать. — У него обиженно блеснули глаза, а отец озадаченно поглядел на сына.

— Вот ты теперь какой! Прости, сынок... глупое слово с языка сорвалось. Поступай в летное, Аркаша. Ведь время идет, и скоро пора будет таких древних мамонтов, как я, людьми второй половины двадцатого века заменять.

— Ты во всяком веке пригодишься, папа, — мяко возразил сын.

Год спустя, когда сам Аркадий слал уже бодрые письма, весело описывая первые самостоятельные курсантские полеты, на большом слете отличников ВВС подошел к Антону Федосеевичу начальник этого училища, когда-то служивший с ним в штурмовом полку мотористом, и неуверенно, спросил:

— Товарищ генерал, Антон Федосеевич, скажите, пожалуйста, наш курсант Аркадий Баталов родственником вам, случайно, не доводится?

— Доводится, — рассмеялся генерал, сразу все понявший.

— И кем же?

Антон Федосеевич посмотрел на уже немолодого полковника и весело объяснил:

— Сыном... единственным родным сыном. Понимаете?

— Прекрасный будет летчик! — легко и без всякого напряжения в голосе, какое бывает, когда человек хочет польстить, воскликнул начальник училища. — У нас все его уважают.

...Теперь этот парень, длинный, с волосатыми ногами и широкой грудью, мирно посапывал над его генеральским кабинетом. И был он уже не только Аркашкой, сыном знаменитого генерала, но и летчиком-истребителем, носившим на погонах звездочки лейтенанта. Испытывая большой порыв нежности, Антон Федосеевич подумал о том, что теперь куда веселее пойдет жизнь в старом особняке, если его комнаты наполнились молодыми голосами. И еще он подумал, что, не будь сейчас рядом с Аркадием этого симпатичного Андрюши Беломестнова, он бы обязательно поднялся в мансарду и расцеловал сына в его жесткие щеки, а потом затеял бы какой-нибудь длинный и добрый разговор. Но разве он имел право это сделать в присутствии другого парнишки, который так и не увидел ни разу в жизни родного отца?

«Ни за что теперь не отпущу далеко от себя паршивцев! — подумал Антон Федосее-, вич. — Пошлю их в самый близкий гарнизон. И глаз с них спускать не буду».

Свет наводнял комнату. Из оробело-серого превратился в желтый, потом заалел.

Сердце перестало колоть, и командующий почувствовал, как все его тяжелое старое тело наполняется покоем. Сами собой упали веки, сломленные сном.

КТО ТАКИЕ МЫ

А,ркадий очнулся от мелодичных ударов. Били часы на городской ратуше, а где-то в противоположной стороне, по-видимому в расположении штаба авиации, звонко пела труба. Ее молодой, задорный зов удивительно гармонировал с медленными ударами древних часов. Потом Аркадий услышал легкий знакомый скрип: это его друг Андрей Беломестнов, перекинув за плечи эспандер, безжалостно растягивал его руками, выполняя свою утреннюю боксерскую зарядку.

— Черт побери!— не оборачиваясь, приветствовал тот пробуждение своего товарища. — Пока патриции нежатся в постелях, гладиаторы готовятся к боям. Понятно, отчего пала Римская империя.

— А она пала оттого, что ее защищали такие боксеры, как ты, — потянулся Баталов. Свесив ноги с постели, он смотрел на широкую спину друга, коричневую от загара. «Ох уж этот бокс, — подумал он. — Узнает отец, немедленно поднимет скандал. Кому-кому, а лет-чику-истребптелю бокс категорически противопоказан. А Андрюшка только к нему и прилип. Я бы сжег все газеты, где напечатаны заметки о его победах на ринге».

...Андрей завершил зарядку, положил в свою новую клетчатую спортивную сумку эспандер, шумно дыша, объявил:

— Теперь переходим к водным процедурам, дружище. Это куда?

— По-моему, вниз по винтовой лестнице надо протопать.

— Давай потише, а то батю твоего разбудим, — предостерег Беломестнов.

— Батю вы, несчастные сони, не разбудите, — сказал появившийся в дверях Староконь, весь свеженький, чисто выбритый, облаченный в новый отглаженный костюм со сверкающими погонами. — Антоша зараз в воздухе, сюда возвращается. Скорее приводите себя в порядок, да в столовку вас поведу. В одиннадцать ноль-ноль вам приказано в приемной дожидаться. Собирайтесь. Жду вас во дворике. — И тяжелые сапоги адъютанта, удаляясь, простучали по ступенькам.

Друзья переглянулись, на щеках у Беломестнова обозначились ямочки.

— Совсем как призрак. Был и не был.— Минутами позже, растирая свое тело в ванной мохнатым полотенцем, он проговорил: — Послушай, Аркадий, еще вчера хотел у тебя спросить: почему этот Староконь так фамильярно обращается с твоим отцом? «Антоша», «ты», без уставного «товарищ генерал». Ведь все-таки майор и генерал-полковник — есть маленькая разница, как я думаю.

Аркадий выключил электробритву и покачал головой:

— Это особая статья, Андрюша. В сорок первом под Вязьмой отец пришел из боя на подбитом зенитками «ильюшине». На посадке машина загорелась. Вот-вот должны были взорваться баки. Люди к ней бросились и в первый момент в нерешительности остановились. А Староконь в самый огонь кинулся и вытащил его из кабины. С тех пор они всегда вместе. А после того как у Староконя семью в оккупации фашисты расстреляли, отец к нему и вовсе, как к родному, привязался. А меня дядя Тарас вместо няньки растил. И адъютантом успевал работать, и нянькой!

— Во-от как! — не сразу отозвался Беломестнов. — Ну и батя же у тебя! У него вся жизнь из героических историй.

— Не знаю,— вздохнул Аркадий.— Ты чего-то сегодня с утра высокоцарно выражаешься.

Андрей сделал стойку и стал привычными движениями молотить воздух.

— Высокопарно! — вскричал он. — Да какая же тут, к черту, высокопарность! Я лишь констатирую, какими героями были наши отцы. Разве нам дотянуться до них в нынешней размеренной аэродромной жизни?

— Давай поторопимся, — напомнил Аркадий.

Староконь медленно, заложив руки за спину, прохаживался по асфальтированной дорожке от балкона до решетчатой калитки и назад. На появившихся лейтенантов посмотрел критически, но тотчас же улыбнулся:

— Добре, хлопчики! Орлятами смотрите. Какие, право, молодые да свеженькие. Эх, где мои двадцать пять!

— Не прибедняйтесь, дядя Тарас, — повел бровями Аркадий,— вы сейчас еще иному двадцатипятилетнему фору дадите по всем статьям.

Староконь закряхтел и не ответил на шутку.

У пестрого шлагбаума, преграждающего путь в гарнизон, позевывая, топтался высокий черноволосый лейтенант с косо подбритыми височками и чуть горбатым носом. Небольшие усики над верхней тонкой губой оживляли его лицо с яркими черными глазами, У ног стоял клетчатый чемодан. К удивлению адъютанта, Аркадий и Беломестнов бросились к нему, как к родному.

— Серго, дружище, ты каким самолетом? Вечерним?

— Вечерним, — подтвердил лейтенант.

— А в гарнизон когда добрался?

— Уже после одиннадцати вечера.

Спохватившись, Аркадий сказал Староконю:

— Тарас Игнатьевич, это тоже наш. Третий по счету курсант-выпускник, назначенный к нам.

— Лейтенант Маджари, — представился офицер.

Староконь пожал ему руку.

— Жалко, что на наш торжественный ужин не попали.

— Он у нас застенчивый, товарищ майор,— съязвил Беломестнов.— Постеснялся в такое позднее время.

— Ну что же, — пропустив его слова мимо ушей, сказал адъютант.— Вы тут побалакайте, а я зараз пойду пропуска вам оформлю.— И Староконь скрылся за дверью проходной.

— Кто это? — поинтересовался Серго, пожимая своим однокашникам руки.

— Адъютант командующего, — ответил Андрей. — Приехал бы вчера пораньше, мы тебя за торжественным ужином и самому бы командующему представили.

— Скажи какая жалость, — вздохнул Серго,— значит, мой стакан цинандали остался нетронутым? Вот так мне и везет как утопленнику. Однако мой дедушка Шалико всегда полагал примерно так: не надо говорить о том, что прощло. Надо говорить о том, что будет.

Аркадий примирительно взял его за локоть.

— Ну ладно, ладно, Серго. Твой дедушка — великий мудрец. Но, если признаться по совести, нам было неловко, что ты остался в одиночестве. Как провел вчерашний день?

— Ты хочешь сказать — ночь, — поправил Серго. — Чудесно выспался в комендантской гостинице.

Из проходной с белыми листками в руке вышел Староконь, строго сказал:

— Вот пропуска. Разбирайте их, хлопчики, и в кабинет генерала.

КЛЕПИКОВ СЛУШАЕТ

Уже немолодой, заметно располневший подполковник в расстегнутой желтой курточке-безрукавке потянулся пухлой в веснушках рукой к телефонной трубке и рассеянно ответил звонившему:

— Клепиков слушает. — Он был очень занят. На огромной поверхности письменного стола навалом лежали летные книжки, графики учета боевой подготовки, плановая таблица полетов на завтра, которую он ожесточенно обсуждал с придвинувшимися к столу начальником штаба полка, лысоватым коренастым подполковником, замполитом Болотовым, спокойным белокурым майором.

— Командир,— говорил Болотов негромко и увещевающе, — лейтенанту Петушкову не надо планировать высотный полет. Рановато еще. Он нам на инспекции всю обедню испортит.

— А я запланирую, — резко возражал Клепиков, одновременно прислушиваясь к потрескиваниям в телефонной трубке.— Это как раз тот случай, кагда надобно рисковать. Довольно быть няньками. Смелость города берет!

— Это в тех случаях, когда она опирается на здравый смысл, Иван Михалыч,— тихим голосом заметил Болотов.

На полном, упитанном лице Клепикова с правильным носом и мягким подбородком выделялись очень живые, подвижные голубые глаза. Сейчас они так и брызнули смехом.

— Вот как! — воскликнул Клепиков. — Стало быть, мой замполит полагает, что у командира полка отсутствует в поступках здравый смысл?

— Да нет, Иван Михалыч, — спокойно отмахнулся Болотов. — Я имел в виду не вас, а лейтенанта Петушкова. Не вы же, а он будет летать.

— Да, да! — крикнул в эту минуту командир полка в телефон.— Клепиков слушает. Слушаю вас, товарищ командующий. — Он молчал в течение двух-трех минут, и замполит с начальником штаба по сбежавшему с его лица выражению веселости поняли, что речь идет о чем-то серьезном.

— Хорошо, товарищ командующий,— сказал наконец Клепиков, — Все будет исполнено. Когда, говорите, выехали? Встретим как подобает, товарищ командующий. Без фейерверка и в рамках устава. И плюс максимум внимательности, товарищ командующий. До свидания, товарищ командующий.— Он положил белую трубку на рычаг и озабоченно покачал головой, как человек, на которого неожиданно свалилась огромная тяжесть.

— Что случилось, Иван Михалыч? — обеспокоенно спросил начальник штаба.

Голубые глаза Клепикова подернулись холодной, насмешливой дымкой.

— Случилось, начальник штаба, — ответил он плачущим голосом. — И за что только мне, грешному, такой подарок? У нас сколько в полку этих желторотиков, летчиков третьего класса, осталось?

— Один лейтенант Петушков, о судьбе которого мы и развели здесь дебаты,— за начальника штаба ответил замполит Болотов,

— Так вот теперь их будет не один, а четыре,— выпалил Клепиков.

— Почему? — в один голос спросили майор и подполковник.

— А потому, что через пятнадцать минут сюда прибудут еще трое лейтенантов. Их сам командующий служить в наш полк направляет. Какой-то лейтенант с грузинской фамилией, сын командующего лейтенант Баталов и сын бывшего друга командующего, тоже лейтенант. Видите, какое созвездие! — Клепиков схватился за виски и волчком завертелся на стуле.— Да за что же беда на мою голову свалилась такая? Только что освободились от четырех слабаков-лейтенантов, полк на первое место в Группе вывели, и вот на тебе. Опять с азов начинай.

Клепиков не успел договорить, потому что в кабинет без стука вошел дежурный по полку, коротко доложил:

— Товарищ подполковник, в приемной три лейтенанта и адъютант командующего майор Староконь.

— Зовите их, — вздохнув, пригласил Клепиков и схватился за грудь, желая показать, что у него заныло под ложечкой.

Первым порог кабинета перешагнул Староконь, за ним гуськом двигались лейтенанты: высокий Маджари, сутуловатый Андрей Беломестнов и крепкий Баталов. Клепиков был настоящим актером. По подсчету летчиков полка, у него в арсенале было шесть видов улыбок на все случаи жизни. Первая для старших начальников: широкая, но не всегда откровенная, именовавшаяся: «Смотрите, я все сейчас выполню». Вторая для близких друзей: самая искренняя, молодившая полное лицо, словно хотел он сказать: «Я весь ваш от дна до покрышки!» Третья — для отличившихся летчиков, одна — свирепая, для тех, кому он намеревался устроить разгон, одна — беззаботно-тщеславная, когда он начинал рассказывать какую-нибудь авиационную историю, заранее зная, что она всем понравится и слушатели про себя скажут: «Ай, какой остроумный наш Клепиков», и шестая, робкая и виноватая, когда, в чем-то схитрив, он оправдывается перед своею тучной, грозной супругой, будто желая молвить: «Понимаешь, дорогая, я этого не хотел, все это как-то произошло помимо моей воли». Самые дошлые однополчане говорили, будто была у него еще и седьмая улыбка, милая и робкая, которую он адресовал самым стройным и красивым полковым дамам, но, что поделаешь, знали об этой улыбке далеко не все. Клепиков тем и отличался, что умел быстро перевоплощаться и заменять одну улыбку другой. Стоило лишь Ста-роконю с порога хрипловатым голосом прокричать: «Первому асу наших ВВС горячий привет! Здравствуй, Иван Михалыч!», как с лица Клепикова мгновенно было смыто улыбкой номер два недавнее свирепое выражение, он широко распростер руки и пошел навстречу Староконю с таким видом, будто хотел его обнять, и пропел звучным своим баритоном:

— Здравствуй, Тарас Игнатьевич, здравствуй, мудрый помощник главного нашего хозяина! Молодняк в мой полчок доставил? Хорошо, очень хорошо. Я ведь мудрые слова из довоенной песни Лебедева-Кумача превосходно помню: «Молодым везде у нас дорога, старикам везде у нас почет».— Клепиков сбросил с себя желтую курточку, словно ему стало жарко, и поочередно потряс за руки лейтенантов. — Орлы! — воскликнул он через минуту с сияющими глазами и третьей улыбкой, предназначавшейся для самых отличившихся летчиков. — С такими орлами наш полк завоюет и не такие рубежи в боевой подготовке!

Староконь недовольно закряхтел и с неожиданной суховатостью в голосе спросил командира полка:

— Лозунги бросаешь, Михалыч? Шуткуешь?

— Какие лозунги, какие шутки! — вскричал Клепиков. — Ты на ребят оглянись, майор Староконь. Орлами смотрят. Сделаем из таких настоящих истребителей. Как ваша фамилия, лейтенант?

— Маджари, товарищ подполковник. Лейтенант Маджари.

Клепиков, не переставая улыбаться, сделал шаг назад.

— Гмм... если мне не изменяет память, маджари по-грузински — молодое вино?

— У вас молодая память, товарищ подполковник, — обрадованно подтвердил Серго, — откуда знаете?

— В Батуми когда-то отдыхал. Бывали в Батуми?

— Еще бы, товарищ подполковник. Какой грузин не знает Батуми?! Зеленый мыс, приморский парк, отличные хачапури, знаменитая турецкая кофейня в порту, где к чашечке кофе подается стакан ледяной воды.

Клепиков дружески потрепал лейтенанта по плечу.

— Молодец! Будешь бурлить, как молодое вино, хорошим летчиком станешь. Не подумайте, замполит, что я его к алкоголизму призываю. «Витязь в тигровой шкуре» читали?

— Конечно.

— Приведите одну цитату.

— Что, что?— замешкался Маджари.

— Цитату, говорю, — перестав улыбаться, повторил Клепиков. — Летчик-истребитель всегда должен быть находчивым.

— Извольте! — прокричал обрадованно Маджари.— «Каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны».

Начальник штаба и замполит Болотов покатились со смеху.

— Иван Михалыч, — сказал замполит. — А ведь это он про нас. Когда летчики в воздухе, а мы на земле, точь-в-точь так и происходит.

Голубые глаза командира полка вновь обласкали подчиненного. Клепиков с улыбкой номер два легонько двинул Серго в грудь и, глядя на Андрея, спросил:

— А ваша фамилия?

— Лейтенант Беломестнов, товарищ подполковник,— усердно гаркнул Андрей.

Подполковник заглянул в его черные глаза и мягко заметил:

— Кричать не надо. От этого продвижения по службе не бывает. Небось еще в детстве вас учили не повышать голоса в разговоре со старшими.

— Так точно, учили, товарищ подполковник. Однако шептать я не умею, — сухо сказал Андрей.

— А я и не требую этого от вас, лейтенант! — весело откликнулся Клепиков. — Больше всего в жизни не люблю шептунов! Летчик-истребитель всегда должен изъясняться во весь голос! Кстати, мне говорили, что ваш отец служил в одном полку с нашим командующим и дошел до Одера.

— Мама писала, что они были даже друзьями, — гордо прибавил Беломестнов.

— Это хорошо, — спокойно и как-то задумчиво проговорил белокурый замполит Болотов. — Хорошо, что вы пошли по его пути, избрали благородную профессию военного летчика.

Нежно очерченное лицо Аркадия Баталова родило в сознании Клепикова мысль о его несхожести с грубоватыми, властными чертами лица командующего, но, приглядевшись, подполковник убедился, что это вовсе не так. Похож лейтенант на отца: и лоб крутой, и прямая, твердая линия рта, и волосы, зачесанные, как у командующего, назад, только лицо свежее, нежное, мальчишечье.

— Вас бы я сразу узнал, — без улыбки, но как-то очень тепло проговорил Клепиков.— Вылитый отец. По нему курс и держите. Не ошибетесь. — Командир полка указал на табуретки и, когда лейтенанты расселись, улыбаясь улыбкой номер два, весело спросил: — Соцдемографические данные, как говорится, мне ясны. Должен задать один короткий вопрос: чего вы хотите?

Лейтенанты, пожав плечами, переглянулись. Этот голубоглазый тучный подполковник со значком военного летчика первого класса начинал им явно нравиться.

— Летать, — первым ответил Беломестнов.

— Летать, — упрямо сдвинув густые черные брови, горячо подтвердил Серго.

— И как можно скорее,— спокойно прибавил Аркадий Баталов,

Клепиков весело хлопнул увесистой ладонью по письменному столу:

— Хорошо! Иного от вас и не ожидал, мальчики. А теперь наберитесь терпения, и я расскажу вам, что у нас за полк, какой боевой путь прошел, на каких самолетах летает и что требуется, чтобы их отлично пилотировать.

Лейтенантов поселили на втором этаже гарнизонной гостиницы. Сначала комендант решил Серго и Андрея разместить в одной комнате, а Аркадию предоставить отдельную, но Баталов под ироническими взглядами друзей пошел на него в лобовую.

— Почему же меня в отдельную? Потому что я сын командующего?

— Что вы, что вы,— растерялся комендант, — я и не думал быть излишне услужливым.

— Не обижайте ребенка,— примирительно сказал Серго, — у него очень общительный характер, и в одиночестве он скончается от тоски. А потом, если он согласится на отдельную комнату, завтра ему предложат персональный самолет, отдельного механика, а там и отдельного командира полка.

— Так мне вас троих поселить в одной комнате гораздо проще,— облегченно вздохнул комендант.

И они так и начали свою самостоятельную офицерскую жизнь. Была она не слишком-то легкой. Всех троих определили в одну эскадрилью. Ее командир, тридцатипятилетний майор Вовченко, огромный, с тяжелыми кулаками и могучей шеей, познакомившись с личными делами друзей, озадаченно подпер пухлой ладонью подбородок.

— Что же мне с вами, право, делать? Хоть вы и дружки, но в одно звено определить вас не могу.

— По-о-чему? — удивился неугомонный Серго.

— Потому что у меня нет отстающего звена, и не надо, чтобы оно появлялось в нашей отличной эскадрилье. Обижайтесь, но вы еще стригунки. Поэтому будет так. Ты, дружище,— обратился он фамильярно к Маджари, — пойдешь в первое звено. Ты, Беломестнов, во второе. А вы, Баталов, в третье, к старшему лейтенанту Крымскому.— Когда, обращаясь к Аркадию, Вовченко произнес «вы», Серго и Андрей насмешливо переглянулись. И усмешки эти означали: ну что, комэск, вот ты и сник, побоялся назвать на «ты» сына командующего.

— Выходит, так, — сказал вслух Серго. — На Север поедет один из нас, на Дальний Восток другой.

— Выходит, — сухо подтвердил майор.

Целый месяц готовились лейтенанты к своему первому самостоятельному вылету на той же самой машине, на которой уже не однажды поднимались в небо курсантами. Осторожный Вовченко трижды назначал им день первого вылета и трижды накануне говорил:

— Треба еще с подполковником Клепиковым побалакать на эту тему. — А потом, разводя руками, заключал: — Подполковник считает, что следует трошки повременить.

Друзья нервничали и при встречах провожали злыми глазами и Вовченко и Клепикова. Вяло и неохотно ходили на методические занятия и тренажи. Под монотонный голос комэска Вовченко двигали ручкой и педалями в кабине тренажера, включали форсаж, совмещали горизонт с положением самолета при взлете и посадке, выпускали и убирали шасси. А потом приходили домой унылые и расслабленные, ругали и комэска, и командира полка дружно и сочно.

— За 450 только реактивную норму в столовке жрем, — ворчал Андрей. — Силушки, ребята, хоть отбавляй, а нас заставляют с утра и до вечера на взлетной полосе топтаться, да и только. Летное поле пропалывать, так сказать.

— Хитрющий мужик этот Клепиков,— мрачно шутил Баталов. — За полком репутация отличного, летных происшествий никаких. Вот и дрожит он за каждый учебный вылет. И логика примитивная по своей железобетонности. Для чего в воздух посылать молодых, если налет по часам и «старички» выполняют в полковом объеме.

— Чехов это короче сформулировал, малютка, — ухмыльнулся Серго. — Он сказал, что подобные люди живут по формуле «как бы чего не вышло». Будь я сыном командующего, я бы предметно объяснил своему папаше, что из себя представляет подобный перестраховщик.

— В самом деле, — вдруг посмотрел на Баталова с нескрываемой надеждой Андрей,— почему бы тебе, Аркаша, не поговорить с отцом?

Баталов резко поднял голову, и на его тонкой незагорелой шее обозначилась синяя жилка.

— Слушай, Андрей, если ты мне друг, давай договоримся, что больше между нами такого разговора не будет. Отец — это отец, а я — это я. Он своей грудью в жизнь дорогу прокладывал. Почему же он теперь мне ее розами обязан усыпать?

— Цитата из передовой об отцах и детях,— зевнул было Маджари, но Беломестнов неодобрительно поглядел на него.

— Зачем так? Аркашка действительно прав, хотя нам от этого и не легче.

Однажды в дождливый, пасмурный день после рано закончившихся занятий они пообедали в летной столовой и устроили от безделья мертвый час — валялись на койках, даже не потрудившись раздеться. В руках у Серго была тоненькая книжечка в желтой обложке, и он ее сосредоточенно читал.

— Что это там у тебя? — лениво спросил Аркадий. — Полагаю, не инструкция по заходу на посадку в сложных метеорологических условиях?

— Чудила, — усмехнулся грузин. — Зачем мне инструкция по сложным метеоусловиям, если этот Клепиков не выпускает нас даже в простых. Стихи читаю. Усвоил?

— Чьи?

— Одного поэта. Давида Кугультинова. Хочешь, прочту? Тут я натолкнулся на строчки, обращенные прямым образом к нам, ожидающим первого вылета.

— Прочитай, Серго, — зевнул безразлично Беломестнов.

Маджари приподнялся на локтях на своей кровати и громко произнес, не отрывая книги от глаз:

Дайте, дайте первую удачу!

Пусть в себя поверит человек!

Пусть в приливе радости горячей Ощутит себя потомком всех,

Кто творил, кто сделал мир богаче... Дайте, дайте первую удачу!..

— Это действительно словно бы про нас написано, — вздохнул Андрей. — Как мы ждем своей первой удачи, а этот Клепиков вместе со своим сатрапом Вовченко...

— Ты послушай! — перебил его неожиданно Маджари. — Какая гениальная эпиграмма в моем мозгу родилась! Прочесть?

— Валяй, гений, — равнодушно разрешил Андрей.

Серго взъерошил волосы, бросил на подушку книгу и высоко поднял правую руку.

— Вот это уж действительно будет о нас. Только о нас.

Дайте, дайте, первую удачу,

Ведь прошу, ребята, слезно как.

Если не дадите, я заплачу И пойду от горечи в кабак.

— Весьма недурственно, для стенной газеты подойдет, — раздался с порога веселый голос командира полка Клепикова. В своей желтой курточке, густо осыпанной дождевыми брызгами, он так неожиданно вошел в приоткрытую дверь, что буквально ошеломил своим появлением лейтенантов. — А я вот с аэродрома. Стоянки объехал — и к вам, — пояснил он с таким видом, будто они были его самыми интимными друзьями и никуда больше с аэродрома проследовать он не мог. — Погода, видите, разыгралась. Пришлось ночные полетики отставить. А по какому поводу вы в брюках и ботинках на койки взгромоздились? Древние римляне возлежали, насколько я помню из истории, во время приема пищи, дабы побольше оной употребить, а вы, наверное, решили, что в брюках и ботинках крепче спится? Нехорошо постельки мять, мальчики. Хоть вы уже и не курсанты, а молодые офицеры, но нехорошо.

Лейтенанты переглянулись и неохотно встали.

— Нельзя так, мальчики,— вкрадчиво повторил Клепиков.— Комната летчиков-холостя-ков всегда должна быть опрятной. Ведь вы же все теперь командиры экипажей. А если вдруг подчиненные в комнату зайдут? Что они про вас подумают? «Ну и командиры у нас, — скажут. — Утром к соблюдению внутреннего распорядка призывают, а после обеда обутыми на белоснежные простыни лезут». Непорядок!

— Да какие же мы командиры экипажей! — вдруг взорвался Серго. — Одно название только... Скоро и летчиками стыдно будет называться.

Клепиков придвинул к себе стул, тяжело на него опустился. Крупными в рыжих волосках пальцами забарабанил по коленке.

— Да-а, — протянул он неопределенно. — Как до войны здорово было. Летчик действительно был царь и бог. Радиосвязи никакой. Взлетишь с аэродрома, бывало, и как только уплыл родной авиагородок, ты сам себе господин. Что хочешь, то и твори. Хоть «бочки», хоть «мертвые петли». Если смелый, то над железной или соломенной крышей, под которой любимая Маруся живет, можешь на высоте пяти метров пройти, чтобы сердце ее покорить. И узнают о тебе на старте только в ту минуту, когда твоя машина на круг перед посадкой станет. Вот, скажу я вам, была жизнь у старшего поколения! Романтика, да и только!

Все трое озадаченно слушали командира. А Клепиков отвел вниз застежку-молнию, распахнул полы кожаной курточки, словно ему было нестерпимо жарко или тесно, и продолжал:

— Сейчас не то. Поскучнее стало теперь, друзья. Только на койку в ботинках прилег, а командир полка уже тут как тут. А летная жизнь — так та и тем более. Ты еще и взлететь не успел, а каждая секунда твоего полета под строжайшим контролем. Локаторы тебя ведут, голос твой магнитофонная лента записывает, будто бы ты сам Муслим Магомаев, не меньше. И на земле-матушке о тебе все от начала и до конца известно. Где романтика, а? — неожиданно поглядел он на Беломестнова, будто требовал от того незамедлительного ответа.

Андрей виновато заморгал ресницами.

— Да вроде бы как вымерла.

Клепиков стремительно вскочил, в глазах у него всплеснулась радость,

— А ведь врешь, браток! — весело набросился он на лейтенанта. — Есть, милок, романтика и в наши бурные годы, и смею заверить, что, пока голубой Пятый океан существует, ее для нашего брата летчика предостаточно. Машина, на которой ты летаешь...

— Хочу летать, — мрачно перебил Беломестнов.

— Хочешь летать, — охотно поправился Клепиков, и его выбритый подбородок насмешливо дрогнул, — такая машина — это же ведь живое существо с электронным мозгом и кабиной, похожей на лабораторию. Чтобы такую конструкцию пилотировать, надо знать немножко побольше, нежели знали наши старшие братья, а ваши отцы в тридцатые годы. Да и физически покрепче, хочешь не хочешь, быть надо, потому что, когда высоту набираешь или пикируешь, нагрузочки переносишь, скажем прямо, космические. А владеть машиной, у которой скорость в два с лишним раза больше скорости звука, — это разве не романтика, мальчики? Подлинная, что и говорить. Только не всегда надо торопиться с этой самой романтикой. Пословица «Семь раз отмерь — один отрежь» — она и для вашего поколения не устарела. Так-то вот, друзья мои. Понимаю, что вас нетерпение обуревает, да поделать ничего не могу. Мне летные происшествия в полку не нужны. Придется вам еще немного поскучать на земле.

— Еще месяц? — уныло протянул Аркадий.

Клепиков флегматично скользнул глазами по его лицу.

— Да нет, отчего же. Дня три, не больше. Завтра дам вам последний провозной и включу в плановую таблицу на ближайшую пятницу.

— Товарищ командир! — закричал Серго. — Да ведь это же, можно считать, счастье уже привалило!

Клепиков покачал головой и нравоучительно поднял палец:

— Настоящее счастье к вам придет вместе со значком летчика первого класса. Вот только когда, мальчики!

ЕСТЬ ВЫСОТА!

Первый самостоятельный полет в новом полку, куда занесла служить тебя судьба военная! Как он отличен от всех последующих полетов, из которых слагается биография летчика. Кем бы ты ни был — видавшим виды асом или еще не оперившимся юнцом, ты не в состоянии отделаться от законного волнения. Как-то посмотрят на тебя твои новые однополчане и начальники? Что скажут о первом твоем разбеге и о четвертом заключительном развороте перед посадкой?

Утром лейтенанты сделали по одному самостоятельному полету. А потом Клепиков разрешил им выполнять более сложные задания. Он выпускал новых лейтенантов одного за другим с такой уверенностью, словно летали они в его полку уже несколько лет. Замполит Болотов обеспокоенно вздохнул:

— Вы бы их того, Иван Михалыч... с паузами, что ли.

— Чихать мне на эти методические паузы, — бесшабашно отмахнулся Клепиков. — Они в какую авиацию служить пришли? В истребительную. Да еще плюс к тому ракетоносную и сверхзвуковую. А значит, с первых шагов к самостоятельности должны привыкать. Пошел, голубчик! — крикнул он в микрофон лейтенанту Маджари, запрашивавшему разрешение на взлет. — А теперь ты, двести двадцать второй, — обратился он со второго этажа стартового командного пункта к Беломестнову, и тотчас же из динамика, висевшего над столом руководителя полетов, пришел ответ:

— Я — двести двадцать второй. Вас понял. Начинаю разбег.

Мгновенно заревел двигатель другого истребителя. Со второго этажа, напоминавшего своим остеклением фантастический аквариум, со всех сторон отлично просматривался аэродром. Клепиков увидел, как эта машина резко рванулась вперед и, с гулом отделившись от широкой серой взлетной полосы, сразу же будто окунулась в прозрачные солнечные лучи, заблестела в них, набирая высоту. Болотов за спиной командира полка насмешливо изрек:

— Посмотрим теперь на дебют генеральского сынка.

Клепиков неодобрительно свел брови.

— Неудачно остришь, замполит. Тебе бы полагалось потоньше слова подбирать. Почему сынка? Не сынка, а сына.

— Так я же ведь доверительно,— смутился Болотов. — Но если по-честному, Иван Михалыч, то, служа в артиллерии, я много раз наблюдал за этими детками прославленных отцов. Не успев опериться, все они норовили поскорее покинуть дальний гарнизон и куда-нибудь в большой город на штабную службу перевестись.

— Эх, Болотов, Болотов. Разве вы забыли, что у нас в авиации любят, когда опытный летчик сына за собой по жизни ведет и аса из него сделать стремится? — Он внезапно оборвал свою речь, поднес к губам микрофон и, не сводя глаз с рулежной дорожки, коротко приказал: — Двести двадцать первому взлет. — И сразу чуть помягче: — Спокойнее, точнее. Не торопись поднимать переднее колесо, по науке действуй.

— Действую, — как-то особенно весело и облегченно откликнулся невидимый лейтенант. Баталов.

— Вот и пошел.

Турбина заревела на всю округу. Высекая искры из серых бетонных плит, обжигая их ярким пламенем из сопла, самолет Аркадия пошел на взлет. Словно легкая тень расчертила аэродром напополам — так стремительно промчался самолет по полосе и под очень крутым углом рванулся ввысь.

Едва лишь уплыли в сторону очертания аэродрома и небольшого немецкого городка с четкой сеткой кварталов и улиц, он вдруг почувствовал всем своим существом странное успокоение, и кабина истребителя показалась удивительно уютной, словно давно обжитый номер в гостинице.

Аркадий любил эти минуты тихого уединения, когда весь ты принадлежал только небу, а небо тебе. Земля находилась теперь уже далеко-далеко. Она, правда, каждую секунду могла вмешаться в твою жизнь голосом руководителя полетов, но успех задания, безопасность твоя и твоей машины — все это зависело лишь от тебя самого, летчика. Сколько было суеты, команд и наставлений, когда полет готовился на демле, и как потом становилось спокойно, когда истребитель набирал высоту и следовал по заданному маршруту. Противоперегрузочный костюм был пошит отлично, нигде не жал, белый гермошлем прочно сидел на голове. Аркадий включил форсаж и по тому, как на мгновение задрожали стрелки под стеклами приборов, понял, что скорость машины перевалила за сверхзвуковой барьер. Земля ГДР, с городами и селами, серыми автострадами и зелеными, ровно распаханными полями, с лесами и сверкающими озерами, лежала под короткими крыльями его самолета, резко отведенными назад. Казалось, что они — это тетива гигантского лука, из которой хочет вырваться и унестись к солнцу длинный, остроносый фюзеляж с устремленной вперед, пронзающей невесомое пространство трубкой ПВД . Наступила минута, когда по условиям задания полагалось на огромной высоте изменить линию полета и взять курс назад. Аркадий запросил разрешение по рации, и Клепиков торопливой скороговоркой ответил:

— Молодец. Возвращайся так же спокойненько. Два мальчика уже пошли на посадку, теперь твоя очередь.

Аркадий усмехнулся, вспомнив любимое командирское словечко «мальчики», каким подполковник часто уснащал свою речь. Машина послушно шла в заданном режиме, покоряясь каждому его движению, и все было бы хорошо, если бы не лезли в уши те самые стихи, которые прочитал незадолго до этого летного дня Маджари. Первые две строчки крепко врезались в сознание, а дальше память ничего не сохранила. Но они были очень хороши, эти первые две строчки.

Дайте, дайте первую удачу!

Пусть в себя поверит человек!

«А ведь, действительно, как это точно! — воскликнул про себя Аркадий.— И как это нужно, чтобы кто-то обогрел тебя на первых порах и поддержал твои первые шаги». Охваченный чувством большой уверенности в своих силах, он пошел на то, что уже не входило в объем задания. Вызвав по передаточному каналу Клепикова, кратко, но настойчиво запросил:

— Я — двести двадцать первый. Хочу садиться без тормозного парашюта. Разрешите. Прием.

Эфир долго молчал, наконец доставил с земли почему-то добродушно-фамильярный голос подполковника:

— Двести двадцать первый. Разрешаю. Только чтобы был полный порядочек. Приземляйся в самом начале полосы.

Два первых истребителя, совершая пробег по бетонке, замедлили его сразу белыми куполами тормозных парашютов. За хвостом третьего истребителя белый шелковый купол не распустился. Плавно провела машина шинами двух задних колес по бетонным плитам, затем в нужной точке опустилось и третье.

...Стих гул турбины. На стоянке Аркадий легко выбросил свое тело из кабины, радостно вздохнул, освобожденный от привязных ремней, по стремянке спустился на землю. А когда обернулся, увидел на рулежной дорожке серый газик и рядом с собой широкое улыбающееся лицо командира полка.

— Молодцы, мальчики! — сияя голубыми глазами, воскликнул подполковник. — Ты, Баталов, в особенности. Даже без парашюта посадку запросил и выполнил ее отлично. Старички пришли в ужас оттого, что я это разрешил. Однако победителей не судят. И потом умение совершать посадку без тормозного парашюта крайне важно в реальных боевых условиях.

Серго Маджари с помощью техника уже успел снять гермошлем. Теплый ветер сушил на его лбу капельки пота.

— Мы бы тоже могли так посадить свои самолеты, — произнес он. — И я, и Андрей Беломестнов.

— Да, но вы не запросили об этом, — прищурился Клепиков.

— Скромность помешала, — усмехнулся Серго. — Зачем запрашивать? Мы дисциплинированные офицеры и выполняли задание так, как оно было запланировано. А наш друг Аркадий пошел на нарушение,

Клепиков ласково похлопал грузина по плечу.

— Это не нарушение, дорогой мой земляк-батумец. И даже не дерзость, а всего-навсего проявление разумной инициативы. Советую и вам поступать в дальнейшем подобным образом. Всегда советуйтесь, если что-то надумали. Для этого и радиосвязь. И если «земля» ответит «да», — значит, выполняйте. Благодарю вас за удачное начало и за удачный полет, всем троим ставлю отличные оценки.

Летний ветер, напоенный запахами трав и керосина, отработанного двигателями боевых машин, носился над аэродромом. Не успел Клепиков отъехать на своем газике, к Баталову подошел командир звена капитан Крымский и попросил задержаться на стоянке.

— Это весьма огорчительно, товарищ капитан, — увещевающе заговорил Серго, — прошу вас покорно, не задерживайте его надолго. Малютка поболтался на большой высоте и страшно хочет кушать. Столовая скоро закрывается, и он может на весь день остаться голодным. А после первой удачи как это плохо будет, вы и сами отчетливо представляете.

— Представляю, представляю, — иронически поддержал его Крымский. — Поэтому не задержу.

Новый командир звена понравился Аркадию. Стройный, с гибкой талией настоящего спортсмена, Сергей Николаевич Крымский был и на самом деле обаятельным парнем. Отчаянно играл в волейбол, пел в хоре художественной самодеятельности и довольно толково выступал на всех летно-технических конференциях.

— Однако у вас надежные адвокаты,— улыбнулся добродушно Сергей Николаевич. Прищуренные глаза пытливо разглядывали подчиненного. Видели они узкое, раскрасневшееся и немного вспотевшее лицо, нежную, еще не загоревшую на аэродромном ветру мальчишечью шею, едва наметившиеся складки на лбу — и такое выражение восторга в каждой черточке этого лица, что ему, летчику первого класса, побывавшему и в мирные дни во многих воздушных переделках, стало очень тепло.

— Что? Довольны, товарищ лейтенант? — спросил Крымский, не переставая улыбаться.

— Еще бы, товарищ капитан!—пылко воскликнул Аркадий. — Сколько дней топтали дорогу от гостиницы на аэродром, дожидаясь первого самостоятельного. А сегодня — как в сказке.

— Только ковер-самолет тяжеловат.— Крымский кивнул на белый истребитель, вокруг которого хлопотали техник с механиком. — Силенок требует.

— А я ни капельки не устал, — встряхнул головою Аркадий. — Вот ни столечко, товарищ капитан.

— Ну да, — недоверчиво произнес Крымский. — Это вы маме рассказывайте, что не устали. Рубашка-то к спине прилипает.

Баталов опустил глаза, глядя на чисто подметенные ветром плиты рулежных дорожек, глухо промолвил:

— А я ее не помню, свою маму... мне три года было, когда она скончалась.

С лица Крымского сбежала улыбка.

— Простите, — сказал он тихо и неловко переступил с ноги на ногу. — Слетали вы сегодня хорошо. Замечание одно: немножко рано на взлете переднее колесо оторвали. Однако, как и сами вы понимаете, — перешел он с доверительного на деловой тон, — это не кошмарная ошибка. Завтра проверю вас на спарке, покажу, как надо действовать точнее. А потом по-настоящему зажму. Форсированную программу дам. Нечего терять летные дни, когда стоит такая погодка, — показал он глазами на беспредельно ясное небо. — Так что придется выкладываться. — Помолчал и прибавил, вновь улыбнувшись: — А теперь догоняйте товарищей. Можете в летной столовой свою первую удачу отметить. — И погрозил пальцем уходящему лейтенанту. — Только компотом.

Баталов обернулся и крикнул:

— Слушаюсь, товарищ капитан. Но в субботу разопьем и шампанское. И при вашем участии. — И он побежал к длинному, крытому плоской шиферной крышей домику, где находилась костюмерная.

Костюмерная! Если бы сказать такое слово летчику не тридцатых, а даже пятидесятых годов, уже научившемуся летать на реактивных истребителях, он бы насмешливо развел руками:

— Костюмерная? На аэродроме? Ну и шутник! Да где же это видано, чтобы на военном аэродроме мы, летуны, бороздящие стратосферу, увидели какую-то костюмерную! Нет, аэродром не ателье мод и не театр.

А вот пришло время — и увидели! Скорости, перегрузки и высоты потребовали, чтобы летчик получил новую одежду. Давно уже отошли в область прошлого теплые комбинезоны и меховые унты, метко прозванные во время войны нашими пехотинцами «собачьими валенками». Им на смену пришла новая одежда, защищающая летчика и от перегрузок, и от кислородного голодания на огромных высотах. В такой одежде летчик, садящийся в пилотскую кабину истребителя, чем-то похож на сказочного богатыря. Чтобы облачить летчика в подобное одеяние, действительно нужны портные и закройщики второй половины двадцатого века, потому что противоперегрузочный костюм изготавливается на каждого летчика персонально, а перед этим с человека снимаются мерки, и костюм, изготовленный для Аркадия Баталова, уже никак не подойдет его другу Андрею Бе-ломестнову или Серго Маджари. Каждому летчику в костюмерной отведен специальный шкаф, а гермошлем хранится в коробке, на которой написана его фамилия.

Аркадий вбежал в прохладный зал костюмерной, когда его друзья уже успели его покинуть. Он быстро переоделся и в обычной офицерской форме вышел оттуда. Возбуждение от законченного полета долго не покидало его в этот день. Покончив в одиночестве с обедом, он вышел из столовой и, зажмурясь от солнца, с минуту простоял на каменных ступеньках. Идти домой не хотелось. Залитый солнцем военный городок казался по-особенному чистым и приветливым. С самого победного дня сорок пятого года стояли здесь авиаторы. Старели и списывались одни летчики и самолеты, им на смену приходили другие, но гул боевых машин никогда не смолкал в этом беспокойном небе. Многие из тех ветеранов, кто провел над этим аэродромом свои последние воздушные бои, давно уже на пенсии и стали седыми стариками, За четверть века городок, в котором базировалась когда-то эскадра асов знаменитого фашистского полковника, постепенно отстроился заново. Из прежних немецких построек остались только водонапорная башня, ангары да серое мрачноватое здание в три этажа, где и теперь размещался штаб полка. Внутри его поправили, окрасили стены коридоров светлой масляной краской, кабинеты населили легкой пластиковой мебелью, но все равно многие офицеры недолюбливали это мрачноватое здание, на фасаде которого даже остался след от давно сорванной летной эмблемы. Зато сколько разноцветных блочных домиков и новых жилых помещений появилось на территории, как заботливо раскрасили солдаты кирпичные бровки аллеек и дорожек, скамейки в небольшом парке, через который надо было пройти, чтобы от летной столовой попасть в жилую часть городка.

Аркадий вошел в парк, и над его головой зашумела зеленая листва. Он поднял голову и зажмурился. Сквозь кроны дубов и кленов его ударило по глазам слепящее солнце. Он на несколько секунд закрыл глаза, а когда открыл, вздрогнул от неожиданности. Рядом с ближайшей скамеечкой, выкрашенной в оранжевый цвет, стояла высокая девушка, тоже в оранжевом платье, по-летнему легком, с короткими рукавами и большим вырезом на груди. Ветер колыхал ее густые короткие волосы, огненные то ли от природы, то ли от волшебной импортной краски. Аркадий вдруг понял, что не может оторвать взгляда от ее лица. После солнечного ослепления все яснее и яснее становилось окружающее, и девушка сначала даже показалась ему нереальной. Поправлявшая гибкими, обнаженными по самые плечи руками прическу, она чем-то напомнила Баталову чей-то давно им виденный портрет. Он только не мог вспомнить чей, да и нужно ли это было? На тонких руках девушки ютились нежнее, легкие веснушки. Лицо ее не было идеально красивым, как на том портрете, лишь отдаленно напоминало шедевр. Широкое, с чуть обозначенными скулами и чистым, без складок, лбом, оно поражало выражением доброты. Круглые, чуть выпуклые глаза, может быть от солнца, меняли свой цвет и становились, как показалось Баталову, то карими, то темными. Но разве в цвете было дело? Ее глаза отражали волнение, радость и удивление, словно она увидела что-то новое, тронувшее ее до самого сердца. Ощутив на себе долгий взгляд Аркадия, она сердито нахмурилась, но тут же полноватые, незнакомые с помадой губы приветливо вздрогнули, будто прося прощения за эту минутную хмурость, и по всему лицу разбежались лучики добрых морщинок. Разбежались и пропали, как круги от брошенного в воду камня. Она отняла руки от своих волос, продолжая улыбаться, опустила из вниз. Баталов стоял, не в силах тронуться с места.

— Ну чего вы на меня так уставились? — сказала она смущенным шепотом.

— Я? — обалдело переспросил Баталов.

— Ну, а кто же еще, — тихо засмеялась она.— Кроме вас и меня, в парке сейчас никого.

— Это верно, — протянул сбивчиво Аркадий и вдруг схватился как утопающий за соломинку: — А вы знаете, я сегодня первый свой вылет сделал. Первый самостоятельный, понимаете?

— Понимаю. — Девушка тихо рассмеялась и как-то озабоченно вздохнула. — Я вас от души поздравляю, — сказала она так же весело, — вам сегодня многое можно.

— Например, что? — необдуманно спросил Аркадий.

— Например, выпить бокал шампанского, написать письмо любимой девушке,— просто сказала незнакомка, не переставая прямо глядеть ему в глаза.

— А если ее у меня нет? — возразил лейтенант. — У меня вообще никого нет. Хотя что же я вру. А отец, товарищи? Это я хотел вам сказать, что у меня девушки нет. Да и не было никогда. Форштейн?

— О! Вы уже овладеваете немецким. Только не форштейн, а ферштейн. Впрочем, вам простительно. Вы же новенький.

— Откуда вам это известно?

— Наш гарнизон, — задумчиво вздохнула незнакомка,— здесь каждый кустик и каждая скамейка всем известны. А вы трое в новой форме так ослепительно сияете. Но скоро и вы станете привычными, или обыденными. Есть еще и такое занудное слово.

— Ненавижу его! — воскликнул Аркадий. — В жизни так много нового и красивого. И сильного. — Он краснел от смущения, но не мог оторвать от нее взгляда. Смотрел в упор в ее глаза и видел темные, не пытающиеся убежать зрачки. Было в них что-то и нежное, и грустное, и прощающе-материнское, когда она произнесла:

— Вот вы говорите сейчас о первом вылете. Он вас потряс, окрылил. А потом будет двадцатый, тридцатый, сотый, и вы их перестанете замечать. Только в конце года удивитесь, когда узнаете из летной книжки, сколько их вами выполнено.

— Зачем же так прозаично? — обиделся было он.

— Извините, я пошутила, — ласково поправила собеседница.

Только сейчас Аркадий заметил тяжелый рюкзак на оранжевой скамейке.

— Ваш?

— А то чей же. Там продукты,— кивнула девушка.

— Он же тяжелый. Разрешите помочь?

— А я не отниму у вас времени?

— Да что вы! — воскликнул Аркадий. — Давайте его сюда.

На девушке были ярко-красные туфли. Уступая Аркадию середину дорожки, она быстрыми шажками шла сбоку, стараясь попадать ему в ногу. Они пересекли парк и на его опушке, с которой уже видны были расположенные в шахматном порядке коттеджи и домики, остановились.

— Благодарю вас сердечно, великодушный рыцарь, — сказала девушка с усмешкой. — Дальше я сама.

Аркадий остановился и обиженно заморгал глазами.

— А я не устал! — наивно воскликнул он.

Что-то бесконечно доброе мелькнуло у спутницы на лице. Улыбка на мгновение померкла, и она задумчиво покачала головой:

— Нет. Дальше я сама.

Аркадий покорно остался стоять на опушке, а она двинулась вперед. Шаги ее с каждой секундой убыстрялись.

— Постойте! — окликнул он. — Скажите хоть, как вас зовут?

Она обернулась. Ветер встряхнул короткие огненные волосы, и свободной рукой она поспешила прижать их к затылку.

— Зовите Еленой, — ответила она и зашагала еще быстрее к одному из пятиэтажных голубых каменных зданий, где жил летно-техни-ческий состав полка.

Аркадий остался на опушке. Какая-то незримая сила удержала его. Он только ощутил сильные толчки в висках, какие не ощущал даже при троекратной перегрузке во время полета на сверхзвуковой машине. И вдруг горячее желание охватило его: «Вот бы взять и пойти сейчас за ней. И войти в любую квартиру, в какую только она войдет. Войти и сказать: послушай, Еленка, я не знаю и ничего не хочу знать о тебе, кто ты и откуда. Только я не могу без тебя ни дня, ни часа, и никакой другой мне не надо. Дай руку, и мы пойдем по жизни далеко-далеко».

НОКАУТ

Над изголовьем у Андрея Беломестнова висели старые боксерские перчатки. Это были первые перчатки, в которых когда-то давно он, еще восьмиклассником, вышел впервые на открытый ринг. Став впоследствии всесоюзным чемпионом среди подростков, он никогда не расставался с ними, веря, что это они принесли счастье. Даже старый тренер Борис Борисыч, крушивший в молодости многих королей бокса в жестоких поединках, и тот однажды сказал:

— Одобряю. Ты ими славно поработал, сынок.

Старый тренер любил сына солдатской вдовы Андрюшку Беломестнова за выносливость и ярость в атаке. Под градом ударов Андрей никогда не превращался на ринге в безвольное существо. Он только плотнее втягивал голову в плечи и танцующей походкой уходил от соперника, не обращая внимания на подбадривающие крики его болельщиков. За канатами не только подбадривали. Болельщики соперника иногда орали по его адресу:

— Бей его, он уже поплыл. Сделай концовку, и все в порядке, мамаша водой придет отливать!

Противник лез напролом, а Андрей кружил и кружил по рингу, боксируя лишь одной левой, дожидаясь, когда уверенный в своих силах соперник на какое-то мгновение неосторожно раскроется. А дождавшись, наносил правой свой единственный коронный удар в челюсть снизу, вернее, не свой, а молодого Бориса Борисовича, и тот, кто считал себя без одной секунды победителем, с грохотом валился на пол и был не в силах встать.

Однако с приездом в строевой полк Клепикова бокс был забыт, да и какой уж тут бокс, если все помыслы сосредоточивались лишь на одном — на полетах. И перчатки висели над его койкой, покрываясь налетом пыли. Серго Маджари однажды пошутил:

— Слушай, Андрюша, зачем они висят? Только дразнят. Снял бы лучше, дружище.

— Не торопи, — грустно усмехнулся Андрей, — никогда не забывай, что по этому поводу сказал великий Чехов: если в первом акте пьесы ружье висит на стене, то в последнем оно должно выстрелить.

И как в воду глядел Андрей — «выстрелили» его боксерские перчатки. В серый, пасмурный день, когда изморось и облака низко висели над летным полем, а сверхзвуковые истребители зябли под намокшими брезентовыми чехлами, в гарнизоне проходили спортивные соревнования. Полк Клепикова выходил по всем видам на первое место. И вдруг в день финальных схваток случилась беда. После обеда, когда Маджари доигрывал с Баталовым третью партию в шахматы, а Беломестнов мирно читал томик Есенина, к ним в гостиницу прибежал сам Клепиков, взъерошенный, растерянный, и, улыбаясь улыбкой номер два, при которой он оскаливал мелкие зубы: смотрите, мол, какой я рубаха-парень, вырвал из рук у Беломестнова книгу.

— Есенина и завтра почитаешь, Андрюша, — обратился он к остолбеневшему подчиненному.— Отменный поэт. Как там у него? «Дурное дело, ну а если тянет, пиши про рожь, а больше про кобыл». Превосходный поэт Есенин, однако летным полком он никогда не командовал, и мои заботы ему неведомы были. Так что обождет Есенин, если у командира передового полка Клепикова несчастье и он пришел за помощью.

— За какой же, товарищ подполковник? — недоуменно спросил Андрей.

— Не называй меня подполковником,— фамильярно возразил Клепиков. — Чай, мы не на полетах. Называй попросту Иваном Михайловичем. Слушай, Андрюша, ас тысяча девятьсот семьдесят третьего года...

— Почему семьдесят третьего, — перебил Беломестнов, — это еще так нескоро.

— Нескоро! — вскричал Клепиков. — Да ведь сейчас как минимум три года надо полетать, чтобы летчиком первого класса, иными словами асом, быть.

— А я бы за два хотел, Иван Михалыч.

— Нахал ты, Андрюша, — мягко ругнулся Клепиков. — Однако все впереди, и о твоей летной карьере сейчас Мы говорить не будем, дружище. Перейдем лучше к делу. Лишь ты меня можешь спасти, меня — своего командира. Ты ведь помнишь, как в уставе записано: грудью защищай своего командира в бою. Ведь помнишь?

— Помню, — пожал плечами Андрей.

— Так вот... какой у тебя вес в боксе?

— Первый средний.

— Так ведь это здорово!— Клепиков даже погладил его, как маленького, по голове.— Андрюша, милый, я не имею права этого делать. Но была не была; семь бед — один ответ. У нас заболел техник-лейтенант Сысойко, который должен был драться с их перворазрядником. Выйди, пожалуйста, мальчик мой, на ринг вместо него. Ты можешь даже и не драться: тренер тотчас же поднимет белое полотенце, но очко-то нам все-таки запишут, и мы в целом по всем видам спорта выиграем тогда первое место.

Серго Маджари, готовившийся объявить Аркадию шах, вытараща глаза, поднял кулак с зажатой в нем королевой.

— Товарищ подполковник, его же побьют как пить дать. Он два месяца не тренировался. Пощадите малютку нашего.

Клепиков, все прекрасно понимавший, виновато замолчал, и на его лице появилась улыбка номер шесть, робкая и смиренная, с которой он каялся дома перед женой. Он хотел что-то сказать в свое оправдание, но затянувшаяся пауза вдруг разрешилась самым неожиданным образом. Андрей Беломестнов сурово свел над переносицей брови.

— Ты что за меня решаешь? — прикрикнул он на друга.— Кто меня побьет? Это мы еще, как говорят одесситы, будем посмотреть.

— Вот-вот, мальчики, — восторженно всплеснул руками Клепиков.— Я же говорил, что Андрюша Беломестнов для моего передового полка золотая находка. Значит, согласен?

— Разумеется, согласен, Иван Михайлович, — медленно и степенно ответил Андрей, понимая, что сейчас он полный хозяин положения. — Только два вопросика я имею.

— Задавай, — насторожился Клепиков, — я — весь внимание.

— Первый. У вас кто-нибудь найдется, чтобы на «лапах» постучать и размяться?

— Найдется, Андрюша, честное слово, найдется. От всех дел тренера отключу, чтобы он тебе помог хотя бы чуть-чуть в форму войти. Задавай второй.

— А второй еще проще, — вдруг засмеялся Андрей. — Если я побью этого самого перворазрядника, дайте мне два внеочередных полета, а этому скептику отмените два запланированных, — ткнул он пальцем в Серго. — И таким образом я вырвусь по программе на два полета вперед, а он на два от меня отодвинется назад.

— За этим дело не станет,— дипломатично отмахнулся Клепиков.— За работу, мальчики. Андрюша, твой соперник и думать не может, что против него кого-то выставят. Он в полной уверенности, что без боя выходит в победители. Ан мы посмотрим! — Клепиков кулаком разрубил вокруг себя воздух и заулыбался,

Дальнейшие события развертывались, как на киноленте. Три друга пришли в спортзал Дома офицеров, где уже начались на ярко освещенном ринге бои боксеров самого легкого веса. Андрей скрылся где-то за кулисами, а Серго и Аркадий сели на первую скамью. К ним подошел капитан Крымский.

— Слыхал, ваш однокашник готовится к бою? Прекрасно. Мы уже все по очкам рассчитали, всю спартакиаду. Футбол за нами. Волейбол как-нибудь тоже. — И он ткнул себя в грудь, потому что был капитаном и лучшим нападающим гарнизонной волейбольной команды. — Баскетболисты впереди, легкоатлеты тоже. Вот только с боксом заминка. Если ваш друг просто с полминуты потопчется на ринге, уходя от ударов, а тренер выкинет белое полотенце, то...

— Зачем белое полотенце? — взъярился вдруг Серго Маджари.— Моему другу Андрею никто еще и никогда не выкидывал белого полотенца. Понимаете, товарищ капитан, никто и никогда!

Худое красивое лицо Крымского вытянулось от удивления.

— Да я же не хотел вас обидеть, ребята, — сказал он по-мальчишески откровенно. — Просто я представляю, как это трудно выходить на ринг без тренировки, да еще против такого соперника, как чемпион Группы войск перворазрядник Мишкин.

— Ничего, наш малютка выйдет, — усмехнулся Серго. — Идем, Аркадий, за кулисы, надо нашему другу боевой дух поднять.

Но Аркадий вдруг замер. За канатом по другую сторону ринга он увидел в синем летнем костюме Елену и чуть было не кинулся туда. Справившись с первым порывом, он привстал и приветственно поднял руку. Девушка улыбнулась и закивала ему в ответ.

— Кому это ты? — недовольно спросил Маджари.

Крымский тоже посмотрел в ту сторону и озадаченно сказал:

— Послушайте, Аркадий, кто это там вас так заинтересовал?

— Вот эта девушка, товарищ капитан.

— Какая? В синем костюме?

— В синем... с брошкой. Она необыкновенная!

Прищуренные глаза Крымского подернулись ледяной пленкой.

— Да, необыкновенная, — подтвердил он, — Но откуда вы ее знаете?

— Так. Случайно,— откровенно призвался Баталов. — Шел через парк, а она с тяжелым мешком. Помог поднести. Только она очень строгая. Даже к дому не разрешила приблизиться.

Тонкие губы Крымского сложились в неопределенную ухмылку.

— Хотите, помогу с ней встретиться и поговорить?

— О, товарищ капитан!—воскликнул Аркадий горячо. — Я был бы очень счастлив!

— За чем же остановка, — продолжал Крымский.— Завтра воскресенье. Приходите к двенадцати в дом десятый, квартира шесть, и вы ее там увидите. Я вас встречу.

— Обязательно приду. Все брошу и приду. Спасибо! — горячо поблагодарил Баталов.

— Паршивый ишак! — закричал в эту минуту Маджари. — Какая может быть девушка, если твой друг готовится к бою! Идем за кулисы!

В маленькой комнатке они увидели Андрея Беломестнова, который в чьих-то чужих боксерках и ярких своих чемпионских шелковых трусах старательно прыгал по полу, ведя традиционный «бой с тенью», нанося уДары невидимому противнику. Аркадий залюбовался его стройными, крепкими ногами, мускулами, перекатывающимися на них во время прыжков.

— Чего глаза лупишь, Аркашка?— усмехнулся Андрей, перехватив этот взгляд. — Сила боксера в ногах. Главное, уклониться от удара, а не нанести удар. Будешь хорошо работать ногами, уйдешь от противника, а если уйдешь — мгновение для удара всегда выберешь. Так-то.

— Ты не шути, — предупредил Серго. — Будь осторожнее. Он все-таки чемпион Группы войск.

— А мне-то что, — не переставая прыгать, сказал Андрей неожиданно озлобленным голосом. — Ну и дам же я сегодня этому чемпиону! Мне командир полка сказал, что, если его уложу, немедленно запланирует два лишних полета. Да за такой гонорар я уж как-нибудь постараюсь!

— Ну и свирепая же у тебя сейчас рожа, Андрей,— покачал головой Баталов.

Беломестнов шутя ткнул его перчаткой в подбородок.

— А без свирепой рожи не победишь, Аркаша. В боксе, а иногда и в жизни. Бывает, жизнь — это тот же ринг. Только пошире и поважнее.

— Оракул, — лениво заметил Серго.

Потом они возвратились в зал, а Беломестнов остался тренироваться. И наконец рефери громко провозгласил:

— На ринг вызывается восьмая пара, боксеры первого среднего веса чемпион Группы войск техник-лейтенант Алексей Мишкин и лейтенант Андрей Беломестнов.

Только позднее друзья узнали, что это Клепиков, опасавшийся поражения Андрея, упросил судью не называть всех его титулов.

В зале зааплодировали, и кто-то пронзительно закричал:

— Перворазряднику Мишкину физкульт-привет!

Исполнявший обязанности тренера инженер эскадрильи капитан Басов, розовощекий, упитанный брюнет, шепнул Беломестнову в самое ухо:

— Если тебе будет и на самом деле туго, я выброшу белое полотенце.

Андрей, взявший в рот белую капу, яростно закрутил головой:

— Ни в коем случае! — И он легко выбежал на середину ринга.

Мишкин был коротконогий парень с огромной грудной клеткой, губастый и горбоносый. Жиденькие рыжеватые волосы не в состоянии были прикрыть его макушку. Он немедленно придал своей физиономии устрашающее выражение, но Беломестнов холодно усмехнулся, и Мишкин понял, что тот его нисколько не испугался. На Мишкине была голубая майка и синие трусы, на Беломестнове красная майка и красные трусы. Серго наклонился к Баталову и сказал:

— Он помощнее нашего друга. Как бы его не заломал.

— Не заломает,— возразил Аркадий,— погляди, какой стройный наш Андрейка, какие у него легкие движения, а этот — типичный ломовик.

Едва только рефери воскликнул «Бокс!», Мишкин бросился в яростную атаку. Он явно решил достичь победы в первом же раунде. Как ни маневрировал Андрей, но потеря из-за отсутствия тренировок опыта и сноровки сказалась: два удара он в первом раунде пропустил. После первого из разбитой губы потекла кровь, а получив второй, он едва удержался на ногах. Клепиков, сидевший на первой скамье, наклонился к своей жене и панически произнес:

— Мама моя, я, кажется, погорел! А что, если завтра прилетит командующий и увидит его с такой побитой рожей? Он же с нас обоих шкуры поснимает!

— Почему? — флегматично поинтересовалась супруга.

— Да по той причине, что генерал-полковник категорически запретил летчикам заниматься боксом. От бокса летчику одна беда. Вестибулярный аппарат может быть поврежден. И почему только этот олух тренер не выкидывает белое полотенце?

А в это время в левом углу ринга, тяжело дыша, уже сидел Андрей Беломестнов, потому что прозвучал гонг, и тренер вытирал с него пот тем самым белым полотенцем, которое должен был, по мнению командира полка, немедленно поднять над канатами ринга, прося о прекращении поединка. Заботливо вытирая кровь с нижней разбитой губы, он тихо спросил:

— Ну как?

— Что как? — не поднимая опущенной головы, уточнил Андрей.

— Поединок прекратим? — вкрадчиво прошептал капитан Басов. — Ну его к черту, этого бугая Мишкина. Я уже вижу, что наш командир сердится.

Беломестнов поднял вверх узкий подбородок.

— Ни в коем случае.

— Но ты по очкам пока что ему проигрываешь. А что будет в третьем раунде?

— А третьего раунда не будет вообще,— зло ответил Беломестнов.

Прозвучал гонг, и Андрей тяжело поднялся с табурета. Его противник вскочцл легко и бодрой походкой побеждающего выбежал на середину ринга, давая всем понять, что он полностью сохранил свои силы.

Пока в боксе был перерыв, Аркадий успел искоса взглянуть на противоположные ряды скамеек, занятые зрителями-однополчанами. Он увидел, как к девушке в синем костюме подошел капитан Крымский и что-то стал настойчиво говорить ей на ухо.. Она с минуту его слушала, затем резко мотнула головой, бросила взгляд на Аркадия, сказала Крымскому какую-то короткую, но, очевидно, не очень приятную фразу, потому что ее огненная прическа вызывающе всколыхнулась. Крымский попытался взять ее за локоть, но девушка решительно вырвала руку и, еще раз посмотрев на Аркадия, выбежала из зала. Капитан бросился за ней, но через минуту возвратился расстроенный и сел на ее место. Баталов понял: что-то произошло. Возможно, капитан начал вести какие-то переговоры, пытаясь поближе познакомить ее с Аркадием, но потерпел неудачу — девушка обиделась и ушла. «Значит, не хочет меня видеть»,— горько подумал Баталов, и зал поплыл перед его глазами, как в тумане. Гонг вернул его к действительности. Аркадий ощутил на своей щеке жаркое дыхание Серго Маджари и услыхал его обеспокоенный шепот:

— Плохи дела у нашего Андрюшки, генацвале. Он уже в первом раунде наполучал затрещин, а Мишкин крепок и свеж, как бык. И потом, наш Андрей извелся, так долго ожидаючи самостоятельного вылета, а этот Мишкин видишь какую рожу разъел на военторговских котлетах.

— Замолчи ты, паникер! — осадил его раздраженно Баталов.

Перворазрядник шел на Беломестнова тяжелым шагом уверенного в себе человека. Бугрились мускулы у его предплечий, силой дышала короткая, прочная шея и широкая, твердая грудь под слегка влажной майкой. В противоположность ему Беломестнов казался вконец измотанным. Мишкин наступал. Андрей уходил или ввязывался в ближний бой, чтобы удары приходились не по лицу, а по корпусу и противник не мог нанести своего главного, завершающего. Дважды он повисал на плечах у Мишкина, и в зале звучали короткие команды «Брек», а потом «Бокс», после чего Мишкин обрушивал на него новые серии ударов. Один из них едва не свалил Беломестнова. В глазах Андрея вспыхнули зеленые круги; канаты, скамейки, лица — все поплыло перед ним сплошной невообразимой каруселью. Он еле-еле ушел из-под второго удара. Болельщики Мишкина безжалостно кричали:

— Давай, Алеша! Приканчивай! Еще одну серию... последнюю!

А судьба Беломестнова была такой очевидной, что даже однополчане, вздыхая, подавали со скамеек унылые голоса:

— Побьет нашего лейтенанта. И зачем он вышел во втором раунде?

И никто в зале: ни рефери, ни тренер, ни зрители — не понимал, что удары атакующего становятся все слабее и слабее. Это ощущал один лишь Андрей. Когда-то его, еще совсем-совсем маленького, Борис Борисыч выставлял на тренировках против сильных парней, а после, ставя примочки на поврежденное лицо, ободряюще говорил:

— Синяки — это не самое главное, Андрюшка. Перед мамой за меня извинись, зато что против сильного тебя поставил. Главное — чтобы ты привык к ударам. А задатки у тебя дай бог для боксера!

И сейчас, когда всем казалось, что Мишкин его полностью подавил своим преимуществом, Андрей понял, что тот выдыхается. Мишкин давно отметил, что его соперник в коротких и редких контратаках действует только левой рукой. «Значит, правая у него слаба»,— подумал он, продолжая бой. Он не знал, что Беломестнов носит правую руку словно бездействующую в поединке с умыслом. Андрей ждал момента, чтобы она, тяжелая, как кувалда, сыграла свою роль. Зрителям казалось, что, подавленный сериями атак, Беломестнов вот-вот окажется на канатах или на полу в нокдауне. Клепиков пухлой ладонью прикрывал побледневшее лицо, на котором уже не было ни одной из его коронных улыбок. И вдруг жена толкнула его сердито в бок:

— Проснись!

Он отнял от лица ладонь. Кончалась первая минута второго раунда. На ринге ничего не изменилось. Мишкин наступал, Андрей с большим трудом оборонялся, то приближаясь к канатам, то уходя от них. На мгновение бой сместился на центр ринга. Мишкин нависал над усталым соперником. Он пошел в новую атаку, но Андрей уклонился от первого удара, чуть отскочив назад, и вдруг снизу словно бы выстрелил — нанес боковой удар все время бездействующей правой рукой Мишкину в челюсть,

И произошло неожиданное. Побеждающий на мгновение застыл на одном месте и слабо покачнулся. А у Андрея сверкнула насмешливая, яростная мысль: «Да я тебя за два дополнительных полета... вот увидишь...» И снова он выстрелил правой в челюсть.Мишкин всем корпусом качнулся назад, даже не пытаясь защищаться, словно подрубленный закачался под горький стон своих болельщиков и тяжело рухнул на пол. Через минуту рефери высоко поднял руку Беломестнова и громко выкрикнул:

— Во втором раунде победу нокаутом одержал лейтенант Андрей Беломестнов!

Что тогда началось в зале! Однополчане ревели и хлопали. Краснолицый комэск Вовченко стучал от восторга ногами. Клепиков в обе щеки расцеловал жену. Когда усталого и порядком поколоченного Андрея отвели в раздевалку, у дверей собралась целая толпа. Серго на ходу крикнул одному из наиболее яростных болельщиков Мишкина:

— Ну что? Получили? Уносите с ринга своего чемпиона.

Порядок у входа в раздевалку смог навести лишь сам Клепиков.

— Товарищи офицеры, сержанты и солдаты и даже будущие генералы, потому что и они могут вырасти из воинов моего полка! — воскликнул он с улыбкой номер три, предназначавшейся обычно для особо отличившихся летчиков. — Ну по какому поводу шумите? Ничего особенного не произошло. Просто наш русский богатырь Андрей Беломестнов дал другому русскому багатырю из братского авиационного полка Алексею Мишкину как следует по шее. В боксе это называется нокаутом. Идите в зал. Сейчас там будет вручение кубков и призов.

Усталому, улыбающемуся Андрею вручили сверкающий кубок, на котором было выгравировано: «За победу в финале». Мишкин, успевший прийти в себя, получил другой кубок, со словами: «Сражающемуся до конца». Обе надписи были придуманы Клепиковым, он ими страшно гордился.

Аркадий выходил из душного спортивного зала одним из последних. За освещенным порогом его нагнал капитан Крымский и с каким-то подавленным видом попросил:

— Задержитесь, пожалуйста, Аркаша. — Голос у него вздрагивал, глаза смотрели в землю, и Баталова сразу охватило предчувствие какой-то неприятности. Вспомнилась девушка в синем, выбежавшая из зала, метнувшая в его сторону непонятный взгляд: то ли гневный, то ли просто обиженный. Ему стало беспокойно и грустно. Последние тени людей, покинувших спортзал, веером рассыпались по дорожкам, уводившим в разные стороны от Дома офицеров, и темная, безлунная ночь поглотила их. Крымский с унылой улыбкой протянул:

— Видите, как ликуют сегодня наши! Теперь ваш друг надолго станет их кумиром. Не зазнается?

— Андрюшка? — удивленно переспросил Баталов.— Да что вы, товарищ капитан! Я его сколько лет знаю. Скромнейший парень.

Городок уже погрузился в сон, и было слышно, как скрипит гравий под их ногами. Затянувшаяся пауза обостряла неловкость. Баталов не решался спрашивать, Крымский медлил начинать разговор.

— Знаете что, Аркаша, — сказал он наконец каким-то искусственным голосом. — Вам не надо приходить завтра к двенадцати в шестую квартиру десятого дома. Жена отказалась от этой встречи и серьезно на меня обиделась. Даже не знаю, скоро ли она теперь простит.

— Но при чем здесь ваша жена? — оторопело прервал его речь Баталов.

— Я ее очень люблю, Аркадий, — вместо ответа на вопрос заговорил Крымский. — Четыре года прожили, Светка растет уже, а люблю так, как будто мы только-только познакомились и она позволила впервые себя поцеловать. Она меня тоже, кажется, любит. Но гораздо меньше. А что любит, это я знаю точно, потому что, когда один раз в апрельскую ночь я из-за тумана три раза не мог посадить самолет и на два часа позднее всех явился домой, у нее глаза были зареванные. И с того случая она взяла за правило до утра не ложиться, если я на ночных полетах. Когда домой с ночных возвращаемся, в моем окошке всегда свет горит. А когда приблизимся и она наши голоса заслышит, сразу гасит его. Вхожу, а она, хитрюга, делает вид, что беспечно спала, хотя святая ложь на ее лице словно кистью Рембрандта написана. И вы понимаете, какое это счастье, дорогой Аркадий, иметь такую жену. И вдруг она оказывается настолько жестокой, что не прощает случайного проступка.

— Я ничего не понимаю, — пожимая плечами, сказал Аркадий и остановился.— Почему вы так подробно говорите о своей жене? Ведь вы обещали познакомить меня завтра поближе с Еленой.

Крымский как-то неестественно сгорбился и вздохнул:

— Чудной вы, Аркаша. На редкость чудной. Ведь Елена и есть моя жена. Та самая Елена, которой вы помогли поднести мешок с продуктами.

— Что?— задохнулся от его неожиданного признания Баталов. Он оцепенело смотрел на своего командира, видел в темноте тонкий профиль его лица и постепенно все начинал понимать. Так вот оно что! Какой вероломной оказалась эта красивая молодая женщина, которую он по наивности принял за девушку. Она пришла домой и, очевидно, в самом насмешливом тоне поведала о нем.

— Подождите, товарищ капитан, — вспыхнул Аркадий, — но зачем же вы сразу мне об этом не сказали и назначили какую-то встречу в доме десять, квартира шесть? Кто живет в этой квартире?

— Я, Аркаша, — вяло ответил капитан Крымский и, сняв фуражку, провел ладонью по вспотевшей курчавой шевелюре.

— Вы? — замер от удивления лейтенант. — Но для чего вам все это понадобилось?

Они сделали несколько шагов вперед, потом Крымский снова остановился.

— Эх, Аркаша, Аркаша! Ну как вы не понимаете, что там, где существует сильная любовь, всегда на задворках ютится и ревность. А она всегда слепая и мелочная. Когда вы откровенно мне рассказали, как вам понравилась Елена, это второе чувство немедленно всколыхнулось и я решил...

— Что вы решили, товарищ капитан? — вдруг жестко спросил Баталов, смутно обо всем догадываясь, но еще не веря в эту догадку.

— Позвать вас к себе, — убитым голосом продолжал Крымский.— Позвать ровно к двенадцати дня. Все обставить очень корректно. Вы входите, на столе бутылка шампанского и несколько пустых тарелок. Стоят фужеры и рюмки. Потом я кричу: «Лена, поскорее нам завтрак!» Она выходит с какой-то супницей или салатницей, и я говорю: «Знакомьтесь, дорогой Аркаша, это моя супруга».

— И что же вам помешало устроить этот спектакль, товарищ капитан?—холодно и требовательно спросил Аркадий, будто не Крымский был его командиром, а он командиром Крымского.

— Еленка,— глухо сознался командир звена. — Когда она услышала от меня об этом замысле в спортзале, то потребовала, чтобы я извинился перед вами и без этого не возвращался домой. — Крымскому трудно было говорить. Обида и боль переполняли его голос.— Простите меня, Аркадий. То, что я хотел сделать, как мне казалось, в воспитательных целях, и подло и оскорбительно.

— Не беспокойтесь, — усмехнулся горько Аркадий, — из вашей бутылки шампанского я не выпил бы ни одной капли. До свидания.

В конце аллеи, начинающейся от гостиницы, он сел на скамейку и задумался. «Отец, отец, — прошептал он, — если бы ты знал, как тяжело быть обманутым!» Но отец в эти минуты был очень далеко и не мог знать, что творится с сыном. Аркадий встал с влажной скамейки, усталой походкой направился к подъезду.

В их холостяцкой комнате было светло. Андрей, оправившийся после тяжелого поединка на ринге, лежал на койке с томиком Есенина в руке и читал сидевшему за столом Серго Маджари:

Милый, милый, смешной дуралей,

Ну куда он, куда он гонится?

Неужель он не знает, что живых коней Победила стальная конница?

— Смотри-ка, — прокомментировал Андрей Беломестнов,— как это символично. А ведь речь идет всего-навсего о жеребенке, который бежит за трактором.

Аркадий молча разделся и лег в постель.

— Ты чего такой кислый? — поинтересовался было друг.

— Да так, — отмахнулся Баталов и про себя подумал: «Эх, Андрюха, Андрюха, да разве я виноват, что есть в жизни вещи, о которых даже самому близкому товарищу не расскажешь? Вот и я такой жеребенок, — печально заключил он.— Только кто поймет? «Милый, милый, смешной дуралей, ну куда он, куда он гонится!» Как она быстро приходит, первая любовь, как горячо обжигает и разочаровывает порою!»

...Шел двенадцатый час ночи. Крымский осторожно повернул ключ и отворил дверь в квартиру. В передней было темно, он на ощупь повесил фуражку, снял офицерскую форму, отдающую аэродромной пылью и легким запахом керосиновых паров. Долго мылся под краном и чистил зубы, с клекотом полоскал рот теплой водой. Потом неуверенно вошел в комнату. Маленькая Светланка спокойно посапывала в кроватке, дверь во вторую комнату была плотно закрыта, лишь тонкая полоска голубоватого света просачивалась из-под нее, и это было самым плохим признаком. Когда Елена сердилась, она всегда закрывала дверь и зажигала ночник. Крымский мрачно вздохнул, открыл несмело дверь и остановился на пороге. Увидел высунувшееся из-под легкого покрывала обнаженное плечо жены и книгу в ее руках. Судя по всему, она только вид делала, что читает. Губы ее были плотно сомкнуты, глаза напряжены под сдвинутыми брозями.

— Лена,— робко позвал Сергей Николаевич, — неужели ты будешь дуться из-за такого пустяка?

Она закрыла книгу и медленно положила на тумбочку рядом с ночником. Движения ее и голос были размеренными и внешне спокойными, а взгляд осуждающе-твердым.

— Нет, это не пустяк, Сережа, — холодно выговорила она,— ведь ты ему в душу плюнул. Задумать такой унизительный спектакль, так зло надсмеяться над человеком... и только за то, что он произнес несколько хороших слов в мой адрес. Мне стыдно за тебя,, Сергей*

Крымский потоптался на коврике, не смея приблизиться к ее кровати, просительно сказал:

— Лена, не сгущай краски. В этом не было никакого злого умысла. Сначала мне показалось, что это будет весело и даже сам Баталов расхохочется от такого розыгрыша. Стоит ли нам заводить с тобой распри из-за этого желторотика?

Елена холодными, строгими глазами посмотрела на него и ровным, безжалостным тоном продолжала:

— Оставь меня в покое, Сережа, если не хочешь, чтобы мы серьезно поссорились. Я тебя уже однажды предупредила, что так жить нельзя. Помнишь, это было из-за Николая Петровича Арсентьева? И опять то же самое. Почему ты принимаешь решения, не считаясь со мной? Почему ты не хочешь видеть во мне равноценного себе человека?

— Но, Лена, — взмолился было Крымский,— ведь я даже извинился перед ним!

— Спасло ли это твою репутацию, Сергей! — презрительно возразила Елена. — Да и мою тоже. Иди спать. Не хочу я сегодня больше разговаривать об этом. Оставь меня сегодня одну. Это самое лучшее, что ты можешь сделать.

— Хорошо, — безропотно согласился Крымский и вышел.

Елена загасила ночник и осталась лежать на спине, глядя широко раскрытыми глазами на едва различимые в потемках подвески хрустальной люстры. Эта люстра когда-то была достоянием родителей мужа и ей досталась в качестве приданого. Елена вспомнила худощавую старушку в седых старомодных буклях, мать Сергея. Она была чопорной и любила бесконечно повторять одну и ту же назидательную фразу: «В жизни и в большом и в малом надо всегда быть честным».

Впрочем, эта фраза перешла впоследствии и к сыну. Сергей Николаевич всегда был подчеркнуто честным. Если он у кого-нибудь брал книгу, то всегда час в час возвращал ее владельцу, отдавая жене получку, коротко докладывал: здесь столько-то рублей и копеек.

— Да копейки-то зачем?— хохотала Елена, но он с серьезным непроницаемым лицом произносил:

— Мало ли что, Леночка. Человек всегда и во всем обязан быть точным и честным.

В ту пору заместителем по летной части был Герой Советского Союза подполковник Арсентьев, моложавый брюнет с раскосыми цыганскими глазами, очень стройный и привлекательный. Звание Героя он получил уже после войны за подвиги, совершенные в мирное время. Однажды на офицерском вечере Арсентьев пригласил Елену на вальс. Он был искусным танцором, Зал замер, пока они танцевали. Когда возбужденная от внимания присутствующих Елена покинула середину зрительного зала, их наградили дружными аплодисментами. Не успел снова заиграть оркестр, как Арсентьев вновь оказался перед ней.

— Елена, — просительно произнес он, улыбаясь и кланяясь, — если не возражаете, прошу вас еще на один танец.

Она нерешительно посмотрела на стоящего рядом Крымского. Арсентьев перехватил этот взгляд и насмешливо осведомился:

— Вы не возражаете, Сергей Николаевич, если я еще раз попытаюсь похитить вашу супругу?

— Что вы, что вы, — с деланной любезностью откликнулся Крымский.

Потом случилось так, что вечер уже заканчивался, а Клепиков пригласил Крымского в небольшую компанию, где для летчиков был накрыт стол с шампанским и фруктами. Жены офицеров стали расходиться. Арсентьев, который не курил и не употреблял никаких напитков, за исключением минеральных вод, нерешительно обратился к Елене:

— Простите, но если это вам не покажется неудобным, разрешите мне вас проводить?

— Отчего же, — ответила она.

Около подъезда они остановились. У Арсентьева была привычка разговаривать с близкими друзьями скрестив руки на груди. Именно в такой позе он одну за другой рассказывал своей спутнице веселые истории, никакого отношения не имевшие к авиации. Оба не заметили, как из-за кустов сирени, окаймлявших подступы к дому, вынырнула высокая фигура разгневанного Крымского. Бросив на обоих уничтожающий взгляд, он резко выкрикнул:

— Лена! Немедленно домой. Светка может проснуться.

Будто хлыстом ударил Елену этот повелительный окрик, и она, сгорая от стыда, опустила голову. Арсентьев, все понявший сразу, с подчеркнутой сухостью произнес:

— Зачем же так, товарищ капитан? Елена Степановна не давала вам повода для подобного тона.

— Ей пора! — снова выкрикнул Крымский, и Елена медленно пошла к подъезду. Ни одного укоряющего слова не сказала она мужу в этот вечер. Но когда на другой день Крымский возвратился домой с аэродрома, он увидел жену над раскрытым чемоданом, в который она складывала свои вещи.

— Лена, ты что?— растерялся он.

Сухими от горя глазами молодая женщина поглядела на мужа.

— Я уезжаю, Сергей. Я больше так не могу. Ведь я все-таки человек, а не безраздельная собственность капитана Крымского.

Ему стоило большого труда удержать ее в тот день. Только через неделю они помирились. Осыпая ее поцелуями, Крымский горячо шептал:

— Лена, Еленка... Ленок мой голубоглазый. Ты больше на меня не сердишься? Если бы ты знала, из чего состоит мой внутренний мир...

— Из чего же?— спросила она без улыбки.

— Из полетов, тебя и нашей Светланки.

Жена со вздохом покачала головой.

— Мир гораздо шире, Сережа.

Теперь она вспомнила этот эпизод. Вспомнила и подумала: уж так ли она счастлива и так ли сильно любит Крымского? Она вышла за него замуж, едва закончив десятилетку. Вышла потому, что стройный, красивый этот летчик вскружил голову всем ее подругам и ей было страшно приятно, что никого из них не одарил он своим вниманием. Только ее. А потом очень быстро на смену первому, безотчетному порыву пришла холодная проза жизни. Пришла и больше не уходила. Елена напряженно всматривалась в темный потолок, будто старалась там что-то прочесть. «Люблю ли я его?— мучительно думала она. — И зачем он так безжалостно обошелся с этим милым, простодушным парнишкой?»

ВИЗИТ

В ясное солнечное утро неожиданно прилетел командующий. Его самолет относился к тем поршневым машинам, на которых он еще летал. Полагалось из штаба авиации заранее давать заявку о посадке на запланированном аэродроме, но генерал Баталов этого не сделал, на земле все были уверены, что он летит на соседний аэродром, и вдруг уже непосредственно с борта легкомоторной машины раздался по рации его густой бас:

— «Скрипку» отменяю. Иду к вам.

Оперативный еле-еле успел предупредить об этом Клепикова. Его разыскали на закладке жилого корпуса, спорящего о чем-то с прорабом. На аэродром он приехал, когда голубая машина уже стояла с выключенным мотором, а командующий, плотный, кряжистый, в припорошенных пылью сапогах, стоял у самолетного крыла и смотрел на него усмехающимися серыми глазами.

— Бывает ли, чтобы ты не опаздывал, Михалыч? Ты так и на ядерный взрыв опоздаешь, если, не дай бог, война когда-нибудь разразится.

— Будем рассчитывать, что его никогда не будет, товарищ командующий, — отпарировал Клепиков и расцвел своей коронной улыбкой номер один, которую он всегда заготовлял для встречи старших начальников. — Я действительно опоздал, но и вы не проинформировали меня о своем прибытии вовремя.

— Что значит не проинформировал? — строго свел густые брови генерал-полковник. — Командир полка всегда должен успевать, если летит командующий. Однако здравствуй. — Он крепко пожал пухлую руку Клепикова. — Шума о моем прибытии не поднимай. Я всего на час. Отвези в свой рабочий кабинет, там поговорим, и баста.

В кабинете Баталов задержал взгляд на репродукции картины современного художника: космический корабль сквозь черные просторы Вселенной мчится к какой-то далекой планете, которой человечество еще и по сей день не достигло. Корабль был изображен аляповато, только пульсирующий фонтанчик пламени, остающийся позади двигателя, оживлял репродукцию.

— Новая, что ли? Раньше как будто бы не видел.

— Новая, — подтвердил Клепиков.

— И то хорошо, — одобрил Антон Федосеевич.— Когда я принял авиацию, почти у каждого командира полка в кабинете либо «Мишки в лесу» красовались, либо «Три богатыря». Если бы Шишкин и Васнецов из гроба встали, они бы всю авиацию заклеймили за подобное опошление. А это ничего. В ногу с веком идешь, Михалыч. Похвально. Только вот кресло кайзеровское выкинь, — кивнул он на яркое, помпезное старомодное немецкое кресло с резными золочеными подлокотниками и высокой спинкой.

Клепиков, не соглашаясь, покачал головой.

— Пусть остается, товарищ командующий, — просительно сказал он. — На нем все-таки Мельдерс сидел, лучший ас фашистской Германии.

— Ну как знаешь.

Баталов минут десять расспрашивал Клепикова о делах в полку, о том, были ли какие мелкие происшествия, по каким разделам учебной программы летный состав ушел вперед, а по каким отстал, посоветовал нажимать на перехват воздушных целей в сложных метеорологических условиях. То затухая, то разгораясь, протекал этот чисто профессиональный разговор, но Клепиков, пытливыми голубыми глазами всматриваясь в лицо командующего, опутанное склеротическими прожилками, ждал, что тот вот-вот задаст больше всего его волнующий вопрос. И не ошибся. Побарабанив крупными пальцами по широченному столу, генерал-полковник авиации спросил:

— Как там мой у тебя идет?

За широким окном кабинета виднелась значительная часть бетонной взлетной полосы и смыкающиеся с ней рулежные дорожки. Где-то в самом дальнем, невидимом отсюда конце аэродрома, где вырулившие на полосу самолеты останавливались, прежде чем начинать разбег, послышался нарастающий гул реактивного двигателя. Клепиков, широко улыбаясь, отвернул рукав летной куртки, бегло взглянул на часы, потом включил динамик и коротко спросил:

— Второй? Ты даешь разрешение на взлет двести двадцать первому?

— Так точно, командир, — ответил чуть хрипловатый голос руководителя полетов. — Строго по плановой таблице.

— Давай, давай, — мягко одобрил Клепиков, — плановую таблицу никогда не надо нарушать. На то мы и отличный полк. — Выключив динамик, он снова улыбнулся: — Это называется: хорошо яичко к Христову дню.

— Не понимаю, — пожал плечами Баталов.

— Это вашему Аркадию дают разрешение на взлет, — улыбнулся командир полка. — Хотите посмотреть?

— Еще бы, Михалыч!— Генерал по-молодому вскочил с кресла и подбежал к окну как раз в то мгновение, когда гул двигателя, поднявшись сразу на несколько нот выше, окреп и водопадом разнесся окрест. Тонкие стекла задрожали. У Баталова тревожно заныло сердце. Занятый многими делами, он еще не удосужился побывать на аэродроме, когда летал сын. Да чего там греха таить, и другое его удерживало: не хотел стеснять Аркадия своим присутствием. А сейчас все складывалось как нельзя лучше. Аркадий и подумать не мог, что из командирского кабинета за его машиной наблюдает родной отец. Пела турбина грозным и слитным гулом, он все нарастал и креп. А когда достиг наивысшей точки, по сероватобелому покрову взлетной полосы нежной белой тенью скользнул истребитель с резко отведенными назад крыльями. Уверенно разбежавшись, он взмыл над крышами военного городка, а звуковая волна от гудящего двигателя пошла гулять еще дальше и дальше, постепенно затихая. Сколько раз поднимал в небо эту машину сам Антон Федосеевич, сколько раз оценивал строгим, придирчивым взглядом взлеты других? Но, честное слово, если бы его и не предупредили, что это взлетает родной сын, все равно он бы дал самую высокую оценку такому взлету. С крутым углом набора устремилась вверх могучая сверхзвуковая машина, более похожая на ракету, чем на самолет. Клепиков победоносно посмотрел на командующего.

— Ну как, Антон Федосеевич! Что скажете?

— По-моему, здорово пошел! — произнес обрадованный Баталов. — Спасибо тебе, Михалыч.

— Но мне-то за что?— скромно потупился Клепиков. — За его талант, что ли?

— Ну, это ты подзагнул, — грубовато возразил Баталов, но хитрому Клепикову было ясно, как эти слова подействовали на командующего. — О таланте еще говорить рано, — промолвил Антон Федосеевич. Но вдруг победоносно расправил плечи и тоже улыбнулся. — О таланте, возможно, рано, но кое-что баталовское у Аркашки в почерке действительно есть. Ишь как он ее поставил в угол набора, а как оторвал от бетонки, а? С лихостью настоящего истребителя, уверенного в себе. Не правда ли, Иван Михалыч? Ну и ты молодец. Сумел мне сегодня настоящее наслаждение доставить. Ведь это же эстетика, а не взлет! Давно такого хорошего настроения у меня не было. — Баталов отошел от окна и снова присел к столу.— Значит, мой хорошо идет?

— Отлично,— ответил Клепиков.— Думаю на той неделе ночью в простых метеоусловиях его выпустить. Форсирую ему программу, чтобы поскорее на ноги встал.

— А его друг Андрей Беломестнов? — спросил командующий и неожиданно помрачнел.

Однако Клепиков не заметил этой новой перемены в настроении генерала и так же восторженно продолжал:

— Чуточку приотстал, но на пятки вашему наступает. Словом, парни что надо. Полк не подведут.

— Лишь бы ты сам их не подвел, Михалыч, — проворчал Антон Федосеевич и откинул назад густые седеющие волосы.

Лицо Клепикова сковало недоумение.

— Не понимаю, товарищ командующий.

— Сейчас поймешь, — сердито вздохнул Баталов. — Зачем Андрюшку Беломестнова на ринг посылал?

— Да ведь это же когда было? Уже несколько месяцев назад, — робко оправдывался Клепиков, но командующий лишь строже свел брови.

— Время здесь не имеет значения.

— Но ведь он же целому полку принес победу на спартакиаде. И потом, как классно врезал этому чемпиону.

— Врезал, — передразнил Баталов. — А если бы ему врезали? Если бы повредили носоглотку или головные сосуды, подорвали вестибулярный аппарат? И прощай тогда летная карьера. А что бы я тогда его матери сказал, жене моего самого лучшего друга Саши Беломестнова? Словом, чтобы этого больше не было. Иначе я тебе, Михалыч, врежу как следует. И боксерские перчатки пусть над головой Андрея лишь как музейный экспонат висят. Как память о прошлом!

— Вы и это знаете,— удивился Клепиков.

— А как же, — рассмеялся Баталов. — Однако мы с тобой отвлеклись, Иван Михалыч. Вернемся к моему Аркашке.

— Вы хотите, чтобы я его позвал, товарищ командующий? Ведь вы с ним давненько уже не виделись.

— Успеется,— с наигранным равнодушием сказал Баталов. — Я хочу, чтобы ты еще что-нибудь о нем рассказал.

Клепиков передвинул на письменном столе коробку с цветными карандашами.

— Рассказать я о нем как будто бы все уже рассказал, Антон Федосеевич. Но есть у меня одно очень заманчивое предложение.

Баталов с добрым чувством всматривался в спокойные черты широкого, полного лица командира полка.

— Ну, ну, — одобрительно проговорил командующий, — выкладывай, Иван Михалыч, свое заманчивое предложение.

— Что вы скажете, Антон Федосеевич, если я назначу вашего сына на должность старшего летчика?— осторожно заговорил Клепиков.

— Что-что?— Баталов убрал свою руку со стола, запустил пальцы в густую шевелюру. Рыхлый его подбородок вздрогнул, а в серых глазах появилось выражение радости и растерянности. — Да ведь он же у вас в полку, что называется, без году неделя.

— Положим, уже больше года, и вы сами удостоверились, как летает, — возразил подполковник.

Но командующий отрицательно покачал головой.

— Нет, Михалыч, это ты, наверное, подсластить мое отцовское самолюбие решил.

— Я начальство по голенищу не бью, — обидчиво поджал губы Клепиков.

— Не бьешь, — согласился Баталов. — Это я знаю, что подхалимажа в твоей человеческой конструкции не заложено. Только ты слишком спешишь. Чего доброго, в следующий раз приеду, а ты его предложишь командиром звена назначить. Рано еще, Иван Михалыч, очень рано.

Клепиков порывисто вскинул голову, и лицо его порозовело от волнения.

— Антон Федосеевич, позволю себе процитировать ваши же слова. В авиации всегда надо экспериментировать. Порою круто и смело. Вы же хотите, чтобы Аркадий поскорее проложил дорогу в небо, чтобы крылышки у него покрепче стали. Неужели вы думаете, что он не справится с обязанностями старшего летчика?

— Справиться-то справится, — неуверенно сказал генерал,— но ведь это невозможно, Иван Михалыч. Для такого выдвижения моему сыну даже налета формально не хватает. Мы пойдем против всех наставлений и инструкций, а я ведь сам их утверждал. Вот и шепоток родится иронический, дескать, сынку командующего все можно.

— Антон Федосеевич, — укоризненно заметил подполковник,— да ведь вы эти инструкции и наставления еще в сорок первом кровью утверждали. Вы — герой, известный всей стране, генерал-полковник авиации, командующий. Разве все это, вместе взятое, не дает мне право проявить заботу о вашем сыне?

— Так-то оно так,— вздохнул Баталов,— только что скажут другие летчики? С одной стороны, найдутся острословы, станут на первых порах иронизировать, а с другой — ты действительно прав. Это же истина, от которой никуда не уйдешь: Аркадий единственный родной мне на свете человек. Друзей и знакомых у меня так же много, как и у тебя, а родной человек лишь один — сын Аркадий. Если говорить образно, я же ему из своих рук штурвал передаю, потому что свое, чувствую, отслужил, и не за горами тот день, когда скажут мне: спасибо тебе, Антон Федосеевич, за жизнь, отданную Советскому Воздушному Флоту, но пора уже и тебе на заслуженный отдых. Авиация — это дело молодых, и даже на посту командующего не должен задерживаться человек, отлетавший свое. Если говорить откровенно, меня смущает еще одно обстоятельство.

— Какое, товарищ генерал?

— А ты подумал, Иван Михалыч, что у тебя в полку на должностях старших летчиков сидят настоящие зубры? Ну как, например, можно назначить моего Аркадия старшим летчиком, а, скажем, хорошо мне известного лейтенанта Плетнева сделать рядовым? Ведь у тебя же, Михалыч, нет ни одного старшего летчика, который имел бы меньше опыта, чем мой сын.

— Совершенно верно, нет.

— Зачем же ты тогда предлагаешь выдвигать Аркашку? Нет, не пойдет. — Баталов положил на широкую полированную поверхность стола свою тяжелую загорелую руку и вздохнул: — Нет, не пойдет.

— Да Антон Федосеевич! — пылко воскликнул Клепиков. — Неужели же я должен подсказывать, как в этом случае поступают, вам, такому опытному руководителю? Никто же не собирается отстранять от должности лейтенанта Плетнева во имя того, чтобы сделать старшим летчиком вашего сына. Плетнева надо выдвинуть на должность командира звена, а вашего Аркадия — на его место. Вот в одном только будет загвоздка. В моем полку нет ни одной вакантной должности командира звена.

— Гмм...— перебил его Баталов.— А кто сказал, что такую перестановку надо обязательно сделать в рамках твоего полка? Обратись к полковнику Однолюбову. Он по кадрам мастак. А я, со своей стороны, все необходимые команды ему выдам. Не в этом дело. Надо в принципе решить, стоит ли торопиться.

— Да что вы, Антон Федосеевич, — не давая командующему опомниться, наступал Клепиков, — вы же только что видели, какие задатки в технике пилотирования у вашего сына.

Неужели парнишка не достоин быть старшим летчиком?

— Да, как он ее в угол поставил... с шиком, — улыбнулся генерал. — Только кого ты ему дашь ведомым? Вдруг этот парень окажется сильнее?..

— Я продумал и этот вопрос, Антон Федосеевич, и, поверьте, вовсе не собираюсь создавать Аркадию тепличные условия. Наоборот, ему с первых же дней придется столкнуться с трудностями.

— С какими же?

— Он получит ведомого, от которого пока что стонет весь полк. Лейтенанта Петушкова. Его действительно мы всем полком перевоспитать не можем. От полетов отлынивает, ведет себя развязно.

— Вот и дай его моему Аркашке на перековку, — одобрительно заявил генерал.

— Придется,— вздохнул Клепиков.— Этот Джон Петушков у всех у нас в печенках. Ни я, ни замполит Болотов справиться с ним не можем.

— Как ты сказал, Иван Михалыч?— заинтересовался Баталов. — Джон Петушков? А почему, собственно говоря, Джон?

Клепиков подавленно вздохнул:

— А черт его знает. Говорят, маманя его так перекрестила, когда он уже восьмой класс кончал. Сын состоятельных родителей. Папаша его всю жизнь в каком-то внешторге работает. Считается весьма ценным специалистом. Мамаша бесится с жиру. По три месяца в году на курортах проводит. Только санатории меняет. Вот их чокнуло — и переназвали сынка на американский лад. А записан-то он в день рождения Иваном был. Назвали заново Джоном, звучит шикарно. А позднее даже модно в стиляжной среде стало. Вообще, мода на имена — это поветрие века. Так что же, товарищ генерал? Отдаем Джона в подчиненные Аркадию?

— Сдаюсь, Иван Михалыч, твоя взяла. Готовь приказ. Все-таки уговорил старика. Тебе бы не командиром истребительного полка быть, а Талейраном при Наполеоне.

— Зачем же Талейраном при Наполеоне,— усмехнулся Клепиков, — уж лучше командиром полка Клепиковым при командующем Баталове.

УКРОЩЕНИЕ СТРОПТИВОГО

Прошла неделя. Джон Петушков, так и не узнавший о том, какие высокие начальники были теперь заняты его судьбой и какую перемену в его жизни сулят эти разговоры, сидел в душноватом учебном классе и совершенно не слушал монотонный голос начхима Корочкина, старательно повествовавшего о мерах защиты от оружия массового поражения. Перед ним лежал лист чистой бумаги, и, сжимая в пальцах синюю авторучку, Джон рисовал русалку. Но как рисовал! Самозабвенно, упоенно, с самой нежной страстью, на какую был только способен пышущий здоровьем холостой парень. Русалка получалась на славу. Ее головка с немножко нахальными пуговками глаз и прической «конский хвост» чем-то напоминала рыжую головку Нелли Тесемкиной, самой любимой подружки Джона, которую он много раз провожал из бара гостиницы «Москва», где в шумной компании таких же шалопаев-десяти-классников они просиживали за очередным коктейлем. Своей русалке Петушков нарисовал и обнаженные, соблазнительные груди. Несмотря на наигранную развязность, Нелли оказалась очень застенчивой и недоступной, но здесь ему на помощь пришла авторская фантазия, и он, может быть, даже несколько идеализировал девочку с Таганки, ставшую прообразом русалки. Оставалось совсем немного, чтобы дорисовать русалку, когда творческое усердие Джона было нарушено самым неожиданным образом. Начхим Корочкин, переходивший от схемы к схеме, внезапно сделал паузу и тем же монотонным голосом окликнул:

— Лейтенант Петушков.

Доброе лицо Джона с карими глазами, мягкими, полными щеками и чуть-чуть припухшими веками отразило неудовольствие Он нехотя встал и со вздохом посмотрел на свое незаконченное произведение.

— Лейтенант Петушков. — В голосе у начхима пробились металлические нотки. — Что вы будете делать, если очутитесь в пятистах метрах от центра взрыва атомной бомбы малой мощности?

Как далеки были средства и способы защиты от радиации после только что происшедшего атомного взрыва от нарисованной им русалки, столь похожей на Нелли Тесемкину с Таганки! Кто-то из летчиков, заглянув через плечо Петушкова, успел подсмотреть шедевр и восхищенным шепотом известил товарищей: «Сильна работа, ничего не скажешь!»

Возвращенный начхимом к действительности, Джон, морща лоб, около минуты молчал и наконец, понимая, что надо как-то реагировать, переспросил:

— Что я буду делать, если в пятистах метрах от меня разорвется атомная бомба?

— Именно так, — сухо подтвердил начхим.

— Помирать буду, — весело ответил Джон, и притомившиеся в душном учебном классе от монотонной лекции летчики разразились дружным взрывом хохота.

— А ты оригинал, — шепнул ему, блеснув крепкими зубами, сидевший рядом лейтенант Баталов.

Джон благодарно посмотрел на него и польщенно ответил: