Взлет против ветра

— На том и держимся. Между прочим, знаешь, что нас с тобою объединяет? То, что мы уникумы. Я единственный неперевоспитываемый на все ВВС, а ты единственный сын прославленного генерал-полковника авиации.

Растерявшийся начхим облегченно вздохнул, потому что в эту минуту под холодными каменными сводами штабного коридора тишину взорвал электрический звонок, оповестивший о перерыве. Чувствуя себя героем дня, Джон взял под локоть Аркадия и, улыбаясь, предложил:

— Проветримся, что ли? А то ты все со своими да со своими не расстаешься. Я имею в виду боксера и Маджари. Поди, уже надоели друг другу?

Джон, которого многие сторонились, непонятно отчего испытывал чувство симпатии к Аркадию, Ему нравились решительность и скромная доброта нового летчика. Сам начисто лишенный скромности, Джон всегда поражался наличию ее в других. «Это что же получается? — думал он. — Отец — генерал-полковник авиации, первый человек в Военно-Воздушных Силах Группы, а сын никакими привилегиями не пользуется. Да разве такое допустимо? Да я бы на его месте отдельную квартиру потребовал, чтобы и спальня и кабинет. Машину бы у Клепикова запросто брал и даже в ночные бары тайком заскакивал бы время от времени. А этот живет со всеми, встает и питается со всеми. Странная натура!»

— Так что, пойдем?— повторил он свое приглашение.

Баталов не успел ответить, как появился дежурный по штабу и зычно объявил:

— Лейтенант Баталов! Немедленно в кабинет командира полка.

От командира полка Баталов возвратился в класс не скоро, лишь к самому концу второго часа занятий, когда начхим Корочкин успел уже закончить описание характеристик и способов защиты от взрывов атомных бомб. По сосредоточенному, чуть порозовевшему лицу Аркадия Джон безошибочно угадал, что его сосед чем-то сильно взволнован.

— Что с тобою, Аркадий?— не выдержал Джон. — Есть крупные новости?

— После занятий расскажу.

Едва только зазвенел звонок, Джон потянул соседа за рукав:

— Ну так что? Интервью у тебя можно будет взять или нет?

— Можно.

Сказав Андрею и Серго, что он обедать пойдет позже, Аркадий кивнул Джону и увел его в парк, где сейчас, в рабочие часы, было совершенно пустынно. Сам того не замечая, Баталов остановил,ся у оранжевой скамейки, где когда-то встретил Лену Крымскую.

Его теперь всегда тянуло к этой скамейке.

— Давай сядем.

— Давай, — откликнулся Петушков.

Баталов без недоброжелательства рассматривал курносое, полное, внешне располагающедобродушное лицо Петушкова, о котором только и говорилось, что он «наша коллективная беда», «наш предел терпения» и так далее. Лицо было и хитрым. В карих глазах сверкали насмешливые огоньки. Внешне он ничем не отличался от других летчиков, и ничего отталкивающего в его наружности не было. Крепкий, чуть грузноватый молодой парень, отрастивший на затылке ультрамодную, еще не слишком густую гриву волос.

— Послушай, Джон, — начал Аркадий. — А что бы ты сказал, если бы меня назначили на должность старшего летчика?

Джон безо всякого удивления посмотрел на него.

— Сказал бы, что ты правильно реализуешь своего предка. Я бы на твоем месте еще с полгодика подождал и выпросил бы сразу командира звена.

Аркадий фамильярно прикоснулся к сжатой в кулак руке Петушкова, на которой синела вытатуированная женская головка.

— Да, но я не сообщил тебе еще о самом главном. — Баталов снял с головы фуражку, отцовским жестом откинул назад густые волосы. — Что бы, Джон, ты сказал, если бы тебя перевели в наше звено моим ведомым? Пошел бы?

У Петушкова даже нижняя челюсть отвисла от удивления.

— К тебе? — вскричал он. — Ну и шутник. Вот розыгрыш так розыгрыш. А меня убеждали, что ты сплошная серьезность. — Он захохотал, но, видя перед собой спокойное лицо Баталова, мгновенно оборвал свой смех и как-то заискивающе-просительно произнес: — Нет, ты все-таки скажи, что придумал, что нарочно на подначку меня решил взять. Я тебе за такой классический розыгрыш дюжину пива выставлю.

Баталов отрицательно покачал головой:

— Зачем мне тебя разыгрывать? Спрашиваю совершенно серьезно.

— Значит, ты всерьез зовешь меня в подчиненные?— как-то раздраженно ухмыльнулся Петушков. — Да в уме ли ты, парень? Во-первых, почему я должен идти к тебе в подчиненные? Как-никак, у меня за спиной вон какая летная практика! А у тебя?.. А во-вторых... — Он вскочил со скамейки и картинно подбоченился. — Во-вторых, меня весь полк перевоспитать не может, а ты вдруг уговариваешь добровольно идти к тебе в подчиненные. Нет, так дело не пойдет.

Баталов тоже встал со скамейки. Широко расставив ноги, смотрел на своего будущего ведомого.

— Ну как знаешь, — сказал он без улыбки. — Я хотел по-хорошему. Вообще же должен тебя огорчить. Приказ уже подписан.

— Тю! — презрительно свистнул Петушков. — Ну, это мы еще посмотрим. Бабушка надвое сказала. Ты еще от такого подчиненного красными слезами поплачешь. Адью, начальник! — И ушел, насвистывая какую-то джазовую мелодию.

Аркадий пошел сообщить друзьям о своем выдвижении. Новость они встретили по-разному. Серго скептически пожал плечами.

— Смотри, Андрей, не пройдет и полугода, как этот молодой ас сменит сначала командира звена, потом нашего комэска Вовченко, а там и сам подполковник Клепиков держи ушки на макушке!

Однако Беломестнов его не поддержал.

— Перестань врать, Серго. Это же очень хорошо, что нашего Аркашку выдвинули. Во-первых, он этого заслуживает, а во-вторых, отец его совершенно прав. Надо доверять нам, молодым. Был бы мой отец жив и попади я в его полк или дивизию, он бы тоже позаботился о том, чтобы меня поскорее сделали зрелым летчиком. И никакие моральные категории не были бы здесь нарушены. Вот только не могу, Аркадий, позавидовать, что ты такой подарок в лице этого Джона получил.

Друг словно в воду глядел. Никогда еще Аркадий не встречал на своем коротком жизненном пути более вздорного, капризного и разболтанного человека, чем Джон Петушков. Если бы всю энергию, какая была в его подвижном, пышущем здоровьем теле и в сумасбродной голове, Джон отдал технике пилотирования, он давно уже был бы летчиком первого класса. Но в том-то и дело, что Петушков к этому меньше всего стремился. Как и сам он считал, в авиацию он попал случайно. Провалившись после десятилетки на экзаменах в МГУ, Джон торжественно объявил дома, что женится на своей однокласснице Нелли Тесемкиной, чем привел родителей в ужас. Папа топал на него ногами, а заплаканная мамаша заявила, что скорее он увидит ее в гробу, нежели свяжет себя брачными узами с Нелли. «Ты же пойми, браки ровесников почти никогда не бывают счастливыми!» И после этого разгневанный Джон назло родителям тайком от них подал документы в летное училище. Внутренне почему-то он был твердо уверен, что на медицинской комиссии его забракуют в самую последнюю минуту по каким-либо физическим недостаткам. Но врачи вопреки его ожиданиям решили, что он самый подходящий материал для современной сверхзвуковой реактивной авиации. Отступать было некуда, снова ворчал папаша и рыдала мать, но изменить они ничего не могли.

У летчиков-инструкторов была в тридцатые годы поговорка: медведя и того научить летать можно. Видимо, хорошие инструкторы были в том училище, куда поступил Петушков, потому что его научили летать. Правда, они отмечали, что есть у него все психологические данные, чтобы стать летчиком-истребителем: и быстрота реакции, и выносливость, и хорошая память. Одного только нет — прилежания и трудолюбия. Даже спокойный, рассудительный Клепиков этих качеств не мог ему привить. А тут еще случилась история, которая и вовсе подорвала в Джоне всякую любовь к истребительной авиации. На тридцать третьем вылете попал он в тяжелую переделку. Весенним утром выпустили его в обычный маршрутный полет, а когда пришло время возвращаться, туман с дождем стали опускаться на землю, и даже родной аэродром не просматривался.

Ровно работал двигатель, стрелки покачивались на допустимых для этого полета цифрах, но в тесной, обычно уютной кабине Джон Петушков чувствовал себя теперь как каторжник, прикованный к галере. Угрюмо гудела турбина, и тревога, переходящая в панику, с каждой секундой сковывала Джона все сильнее и сильнее. В последней надежде окликнул он СКП:

— Я — триста тридцатый. Земли не вижу. Земли не вижу. Прием, прием.

А с земли вдруг пришел совершенно спокойный и, как показалось Петушкову, изде-вательски-веселый голос подполковника Кле-пикоза:

— Спокойнее, мальчик. Погодка что надо. Не проворонь дальний привод, и все будет в порядке. Учти, на ужин сегодня вареники с вишнями. Твоя порция тебя ждет.

«Издевается толстячок, — млея в холодной испарине, подумал Джон. — Какой тут может быть порядок, если все закрыто туманом, а у машины бешеная посадочная скорость. На том свете будут меня кормить варениками с вишнями», — невесело сострил Джон по своему собственному адресу. Но странное дело, чем презрительнее он о самом себе думал, тем спокойнее становился. Глаза уже не панически, а осмысленно скользили по приборной доске, руки стали совершенно твердыми, когда он выполнял наводящие команды с земли, голос обрел уверенность, и фразы «прошел дальний привод», «нахожусь над ближним» прозвучали четко. Но тут он услыхал голос Клепикова, твердость которого давалась командиру полка, видимо, с большим трудом:

— Вот так и давай, мой мальчик. Выходи из облаков с маленьким уголком и, если что, немедленно ручку на себя.

Ощущая, как от волнения стучит кровь в висках, Петушков опустил нос истребителя, но даже и тут не расстался со своей манерой шутить.

— Ну, кажись, прощай, Джон Прохорович!

За фонарем кабины стало светлеть, и сквозь нижние слои облаков он увидел посадочную полосу в то мгновение, когда уходить на второй круг было уже невозможно. Да, было неприятно и даже очень жутко в облаках, да, очень низко нависла над летным полем их нижняя кромка, но сейчас стало еще страшнее, потому что ни одной секунды нельзя было упустить. И Джон справился. Земля встретила его радостным гулом посадочной полосы под колесами, голосами однополчан и обещанными Клепиковым варениками. Даже те, которые терпеть не могли Джона, на этот раз не удержались от сердечных улыбок. Спрыгивая со стремянки на влажную от мороси землю, он счастливо подумал: «Вот и все, Джон Прохорович. Живи, старичок, и дальше!»

За посадку в трудных метеоусловиях командующий наградил его именными часами, в военной газете этот полет описали со всеми деталями, не пожалев при этом и некоторых высокопарных эпитетов. Любой летчик после такого сурового испытания окреп бы душой и волей, подобный случай разбудил бы в нем мужество. Но Джон Петушков относился к ничтожному меньшинству. Посадка в тумане его только напугала. «Не могу я больше, — думал он по ночам, обливаясь холодным потом. — Пятый океан обойдется и без такого героя, как я. Завтра же подам рапорт об увольнении». Но наступало утро, и сама мысль о рапорте казалась при дневном свете смешной и жалкой. Весь полк, от часового, стоящего на проходной, и до Клепикова включительно, казнили бы его презрением. Да и никто бы не списал его с летной работы, такого здорового и молодого. Нужно было искать какой-то иной выход. Джон взялся было за свою старую систему. Он начал отпускать модную шотландскую бородку, но замполит Болотов безжалостно приказал ее сбрить. Тогда, сделав вид, что он крайне обиделся на подобное ущемление его индивидуальности, Джон уехал в ближайший городок и за полночь просидел в гаштетах и варьете, а утром вышел на полеты тяжелой походкой невыспавшегося, сильно выпившего накануне человека. Его вызвали на комсомольское бюро и пригрозили исключением. Джон сник, ибо это не входило в его планы. Что же хорошего: если не уволят из армии из-за трусости, то исключат из комсомола за дурное поведение. Надо было искать иной выход из создавшегося положения, и найти его Джону помогла мать. Когда он появился в родной квартире на широком Кутузовском проспекте и поведал о том, как чуть было не погиб, попав во время учебного полета в сильный туман, маминому ужасу не было предела.

— Иди сюда! — закричала она отцу. И, когда грузный, совершенно облысевший папа предстал перед нею, разошлась еще больше. — Ты слышал, что наш единственный ребенок чуть не погиб? Ты знаешь, что подобная беда может его подкараулить и в другом полете? Да, да, наш мальчик мог разбиться в ту самую минуту, когда ты позорно лежал с газетой на диване или дремал на одном из своих бесчисленных совещаний. Как ты можешь терпеть такое дальше? Отец ты ему или не отец? Я беру это дело в свои руки!

И вскоре ей улыбнулась судьба в лице пожилого доктора Сергея Гавриловича, которого она бесконечно вызывала из поликлиники лечить свои далеко не всегда существовавшие болезни. Беря у него направление на очередные водные процедуры, она с глубоким вздохом указала на стоящего рядом Джона.

— Сергей Гаврилович, добрый гений семьи Петушковых, что-то мне не нравится сегодня мой сын, зеленый какой-то. Измерьте ему давление.

— Полноте, — остановил было ее врач, — какие же отклонения могут быть у такого героя нашего неба?

Но мать настояла, а врач пришел в крайнее удивление, обнаружив у Джона большое отклонение от нормы.

— Как вы провели вчерашний вечер, юноша?

— Обычно, — со скукой вздохнул Джон, — вечерняя прогулка с друзьями по улице Горького и ужин в «Арагви».

— А что вы пили за ужином?

— Два коктейля и граммов сто пятьдесят коньяку.

— Только и всего?

— Я не злоупотребляю.

— Странно, — протянул доктор, — ваш организм очень сильно реагирует на алкоголь. Надо бы еще раз измерить вам давление, но именно утром после вечера с употреблением спиртного.

Когда результаты подтвердились и вторично, мать возликовала.

— Мальчик мой! — закричала она, проводив доктора. — Мы переходим в генеральное наступление.

У нее родился весьма оригинальный план. Мать вооружила Джона импортными таблетками, убивающими запах алкоголя, повелела ему вечером накануне полетов выпивать стакан коньяку или водки для того, чтобы давление крови поднималось выше допустимых пределов.

— Маман! — загоготал Джон. — Ты, как всегда, гениальна! Но что будет, если давление крови не изменится, а я стану алкоголиком?

— Замолчи, неблагодарный! Еще не было случая, чтобы мать желала тебе плохого. Начинай наступление на медицину.

И Джон его начал. Много раз он выходил на полеты, выполнив все советы родительницы, и озадачивал полкового врача тем, что давление крови у него действительно подпрыгивало. Естественно, что строгие нормы летного режима заставляли отстранять его от полетов. Но странное дело: стоило Джона отправить на несколько дней в летный профилакторий, где строгий досмотр лишал его возможности прибегать к маминым методам, давление немедленно приходило в норму, и начмед, щупая обнаженное по пояс тугое тело Джона, пожимая от недоумения плечами, говорил:

— Что с тобой, Петушков? Такой атлет — и вдруг непонятные зигзаги судьбы.

Джон смотрел на него нахальными, смеющимися глазами и, разыгрывая недоумение, тоже пожимал плечами:

— Сам не знаю, товарищ подполковник. Какая-то загадка века.

Аркадий Баталов стал первым человеком в полку, разгадавшим эту загадку. Все-таки от отца передалось ему необыкновенное упрямство и готовность к любой смелой выходке, если она казалась ему необходимой. В этом случае никакие преграды не могли его остановить. Нельзя сказать, чтобы очень легко началась их совместная служба с Петушковым. Расчетливая податливость Аркадия и его явное стремление привлечь к себе на первых порах подчиненного сразу натолкнулись на яростное сопротивление Джона. Вернувшись из первого более или менее удачного полета, Аркадий одобрительно сказал:

— А ты молодец, Петушков. На всех разворотах и виражах держался как привязанный.

— Да ну? — хмыкнул Джон. — Мне эти слова, что же, принимать как благодарность старшего начальника?

— Как хочешь, так и принимай, — добродушно согласился Баталов. — Хочешь — как благодарность.

Петушков пожал плечами:

— Невелика честь получить от тебя благодарность. Подумаешь, благодарность старшего летчика младшему! Из нее шубы не сошьешь. Вот если бы ты отцу своему словечко за меня замолвил.

— Какое словечко, о чем? — не понял сначала Аркадий.

— А о том, например, — вдруг заговорил подчиненный, — что живет на земле хороший человек по фамилии Петушков, который носит красивое иностранное имя Джон, но он должен подчиняться тебе, хотя он лучше и больше тебя летает и у него в голове не меньше извилин. Чем же провинился этот парень, которого сутра и до вечера прорабатывают все скопом: и наш командир звена Крымский, и комэск Вовченко, и замполит Болотов, и наш трижды умудренный житейским опытом подполковник Клепиков. Вот взять бы по законам справедливости и сделать меня старшим летчиком, а тебя моим подчиненным. Да где там? Ты — генеральский сын, и тебе, как выражаются наши железнодорожники, открывают зеленую улицу. Ну так что же! Двигай по ней, Баталов. Двигай вперед, решительно сметая на своем пути все преграды. А мой удел, как говорил Есенин, катиться дальше вниз.

Аркадий покачал головой скорее грустно, чем обиженно.

— Ну и злой же ты, Джон. Откуда бы у тебя столько злости на людей?

— А ты маме своей пожалуйся, — предложил Джон.

— Моя мама от рака умерла, когда я в детский садик еще ходил, — печально проговорил Аркадий. — Только и помню, что руки у нее были горячие-горячие, лицо худое, а из больших воспаленных глаз слезинки катились, когда со мной говорила... Ты счастливый, Джон, у тебя и отец и мать в полном здравии.

Он отошел. Петушков напряженным, остановившимся взглядом проводил его затылок. Острая жалость вдруг полоснула Джона по сердцу: «Как-то все нехорошо получилось! Для чего я напомнил ему о матери?» На какие-то доли минуты Джон ощутил чувство неловкости, виноватости и даже тоски, но тотчас же его решительно подавил: «Э, да что там! Пусть поплачется со мной этот Наполеон в спичечной коробке. Надо его завтра же проучить!»

На следующий день снова состоялись групповые полеты. При заходе на посадку Петушков умышленно нарушил интервал. Их пара на разборе полетов получила неудовлетворительную оценку. Капитан Крымский, который после давней размолвки стал относиться к Баталову как-то особенно предупредительно, вероятно, до сих пор переживая свою невольную жестокость, отозвал Аркадия в сторону и огорченно сказал:

— Я все понимаю и могу только посочувствовать. Но что поделаешь, неудовлетворительная оценка Петушкова вольно или невольно падает и на вас. Да и на все звено в целом. Будем, значит, совместно страдать из-за этого проклятого Джона.

— Я попробую с ним позаниматься, — сказал Баталов.

— Что же, это похвально, — недоверчиво усмехнулся Крымский. — Попытайтесь. Тем более что нам с вами придется за папу и маму Петушковых поработать, устраняя недостатки их воспитательной деятельности.

Через два дня Джон нанес Баталову новый удар. Он вновь перешел к«маминой системе» и с повышенным давлением крови убыл в стационар на обследование. Медсестры, давно привыкшие к подобным визитам, встретили его как давнего знакомого.

— Хэлло, девушки!— крикнул им с порога добродушно улыбающийся Петушков. — Вот и снова, как говаривал старик Пушкин, «чуть свет, и я у ваших ног!».

— Грибоедов, — весело поправила кудрявая Маша.

— Пусть Грибоедов, — охотно согласился Петушков. — Принимайте в свои апартаменты. Всем нам время от времени надо ремонтироваться. Даже самым выдающимся асам. Что? Не так?

Проходивший мимо начмед сухо кивнул Петушкову:

— Выдающиеся асы вашего полка летают, товарищ лейтенант.

Четырехдневная отлучка Джона сказалась на делах Баталова. По групповой слетанности его пара заняла последнее место. Когда Аркадий сокрушенно разглядывал график учета летной подготовки с жирно заштрихованным черным квадратиком напротив своей фамилии, подошел замполит Болотов:

— Крепитесь,товарищ лейтенант, не унывайте. Не боги горшки обжигают. Но и еще одну пословицу помните: «Взялся за гуж — не говори, что не дюж».

Аркадий уловил в последних словах скрытую насмешку и, вспыхнув, отодвинулся от замполита. Рука, которой Болотов поддерживал лейтенанта за локоть, повисла в воздухе.

— Я и другую пословицу помню,- товарищ майор.

— Какую же?

— Цыплят по осени считают.

— Ну-ну, — откликнулся Болотов и отошел.

Вскоре Петушков вернулся из госпиталя и довольно удачно выполнил подряд два учебных полета, так что даже зародил в душе Аркадия надежду, что все утрясется. Но в субботу разразилась беда. Джон пришел на стоянку с помятым, растерянным лицом и тревожными, покрасневшими, чуть отечными глазами.

— Чего задержался? Нам же скоро занимать готовность, — дружелюбно спросил Аркадий,.

— У медиков был, — вяло ответил Джон. — Черт бы побрал эту медицину и технику, которой она вооружена!

— Но они же тебе вылет не запретили?

Петушков недовольно вздохнул и посмотрел

на Баталова, как смотрят на не вовремя появившегося навязчивого человека.

— Нет, конечно, — буркнул он.

— Вот и хорошо! — облегченно воскликнул Аркадий. — Смотри, небо какое голубое. Потрудимся с тобой сегодня в стратосфере,

Он не знал, о чем думает в эту самую минуту Джон. Вчера поздно вечером он принял усиленную порцию спиртного, утром заел ее импортными таблетками и явился к врачу на предполетный осмотр в полной уверенности, что одержит очередную победу. И потерпел поражение. Давление, и верхнее и нижнее, оказалось в нормальных пределах. Полковой врач весело похлопал его по голой спине:

— Мой юный друг, с таким давлением можно не только в стратосферу — на космическую орбиту!

Джон вздрогнул от неожиданности.

— Но, может быть, какая-нибудь ошибка? — в последней надежде пробормотал он. — У меня что-то ломит в висках и даже затылок сводит.

Врач пожал плечами и померил давление другим прибором. Оно совпало.

— Как видите, я не ошибся, — произнес он удовлетворенно. — Ошибка исключена. А что касается висков и затылка, вероятно, это что-то локальное, несущественное.

Вздохнув, Петушков направился на стоянку. Был он сейчас в крайне затруднительном положении. Срок действия матушкиных пилюль скоро закончится, и неизбежный винный перегар будет кем-то замечен. «Черт бы побрал этого генеральского отпрыска, только и мечтающего о лишнем полете! До чего же у него прямолинейно устроены мозги! Никакой фантазии, никаких эмоций». Петушков подошел к своему самолету, окликнул механика, возившегося под крылом:

— Маэстро Эдисон, у вас все в порядке?

— Я не Эдисон, а старшина Авдеев, — недовольно проворчал механик. — Боевая машина к полету готова, товарищ лейтенант. Вчера отрегулировали авиагоризонт, проверили часы и высотомер.

— И мне можно будет пройти по вашим следам? — одобрительно улыбнулся Джон. — Проверю, проверю.

Однако едва он успел взобраться в кабину, как к самолету подошел лейтенант Баталов.

— Как там у вас, Петушков?— Не дожидаясь ответа, Баталов по стремянке поднялся к борту пилотской кабины и неожиданно для Джона просунул в нее голову. Узкое загорелое лицо старшего летчика вытянулось от удивления. Раз два дрогнули ноздри тонкого носа, и вдруг, осененный внезапной догадкой, Аркадий приказал:

— Лейтенант Петушков, вылезайте из кабины! — И когда тот оказался на земле. Аркадий ледяным шепотом произнес: — Вы же пьяны.

— Я?— оторопело переспросил Джон. Нелепо моргая, он смотрел на Баталова и чувствовал, что уже катится в глубокую пропасть. Тайна, которую он так долго успешно скрывал, выпирала наружу, как ржавая пружина старого дивана в гарнизонной гостинице. Он сделал последнюю попытку обратить все в шутку.

— Пьян? — переспросил он. — Но ведь так же говорят о том, у кого заплетается язык и ноги. Вы же, генералиссимус, легкий перегар, излучаемый вашим верным и раболепным подчиненным, возвели в космическую степень.

Петушков глуповато рассмеялся, но тотчас же смолк, увидев ярость в глазах Баталова. Аркадий сильно встряхнул его за плечи, лицом повернул к себе.

— Слушай, мелкая дрянь! Никакой я тебе не генералиссимус, а старший летчик, твой первый начальник, лейтенант по званию, и если ты попытаешься еще раз так по-фиглярски оскалиться, то получишь в зубы.

— Но почему же так оскорбительно?

— А потому, что я теперь все понял,— побелев от бешенства, продолжал Аркадий.— Ты сознательно травишь себя водкой, чтобы поднимать давление крови и бежать от полетов. Гаденький, подленький тип, ты мечтаешь об увольнении из авиации по состоянию здоровья, но я тебя прекрасно раскусил и гарантирую: этого никогда не произойдет! — Аркадий, сжимая кулаки, гневно вглядывался в рыхлое лицо Петушкова. За внешней невозмутимостью он угадывал состояние тревоги, переходящей в панику, и от этого становился все злее'и злее.— Слушай, Петушков, — понижая голос, говорил он, — да ты знаешь, чему равен твой поступок?

— Никак нет, — выдавил с жалкой улыбкой Джон. — Полагаю, не поступку князя Курбского, бежавшего от царского гнева.

— Хуже. Поступку солдата, ранившего себя перед атакой в руку. Дезертирству с поля боя. Да я тебя под суд военного трибунала могу!

У Петушкова побелели губы.

— А то попросту морду тебе раскровеню, — зло, но уже успокаиваясь, промолвил Баталов. — Вот ты треплешься обо мне, что я генеральский сынок, скороспелый выдвиженец, опекаемый офицер. Так знай, что генеральскому сынку и это можно. Врежу тебе промеж глаз — и будь здоров. Никто не спросит за то, что набил морду негодяю, который срамит авиацию. Понял теперь или нет? И я тебе не буду читать никакой морали, пусть этим наш замполит занимается. Или возьмись за ум, или получишь по шее в прямом и переносном смысле.

Джон пожал плечами:

— Оригинальный ультиматум. Хотя и несколько прямолинейный.

Он вдруг задумался. Аэродромный ветер сушил на его побледневшем лице мелкие капли пота. Сияло над головой солнце, но Петушко-ву казалось, что вокруг него стало темнеть. Рядом стоял самолет с косо отведенными назад крыльями, и этот самолет показался ему сейчас его собственной судьбой. Он не любил и даже побаивался этой машины, хотя и умел ею довольно сносно управлять. Когда истребитель шел на взлет и, оторвавшись от полосы, начинал набирать высоту, Петушков, как и всякий летчик, терял землю из поля зрения и видел перед собой лишь открытое воздушное пространство. Большинству летчиков в это мгновение хотелось петь и радоваться от счастья, потому что ощущали они и чувство скорости, и чувство побежденной высоты. А Петушков готов был сжаться в плотный комок от испуга и даже закрыть глаза. От этого удерживало лишь одно обстоятельство: он прекрасно понимал, что стоит только зазеваться, перестать думать, наблюдать за приборами — и машина потеряет управляемость, откажется повиноваться человеку, поддавшемуся страху. И он совершал полет, но совершал, как совершает в цирке зверь трюки, которым обучен, под взглядом строгого укротителя. Для него этим укротителем была сама машина, его судьба.

Сейчас эта судьба висела на волоске. Если Баталов доложит Крымскому, Крымский майору Вовченко, а тот самому Клепикову, его, Джона Петушкова, больше никогда не подпустят к самолету. Он получит спокойную от неприятных ощущений полета жизнь. Но эта спокойная жизнь будет куплена ценою несмываемого позора. Словно сквозь строй, пройдет он мимо всех однополчан. Одни будут холодно отворачиваться, другие встречать молчаливыми осуждающими взглядами, третьи с презрением бросать в лицо короткое гневное слово: «Трус!» И с радостью ли его встретит тогда чересчур сердобольная маман, не говоря уже об отце и о друзьях с улицы Горького, всегда прятавших под ироническими шуточками уважение и мальчишечью зависть к его летной форме, которой он может теперь лишиться?

— Что можно сделать? — вслух пробормотал Джон. — Как это все можно исправить? Не отстраняйте меня, товарищ лейтенант, от запланированного полета. Сейчас я в ваших руках. Одно ваше слово — и меня вычеркнут из плановой таблицы, а потом разборы, беседы, наказания...

— Вы с ума сошли!.— негромко воскликнул Аркадий и даже огляделся по сторонам. — Какое же я имею право выпустить в полет человека с запахом винного перегара? А вдруг какая-нибудь оплошность, поломка или авария?

Петушков глубоко вздохнул и поднял на Аркадия глаза, утратившие уверенность нахала, которому и море по колено.

— Товарищ командир, не губите. Выпил я вечером и сейчас отлично себя чувствую, в полете уверен. Вы же знаете, что со мною будет, если все всплывет.

— Знаю, — твердо произнес Аркадий, — но ведь мой долг...

Петушков горько покривил губы.

— Долг, долг. Ну зачем эти официальные слова, товарищ командир? Вы, разумеется, можете сейчас пойти к нашему комэску майору Вовченко, и все будет кончено. Меня выгонят из ВВС, привлекут ко всем видам ответственности.

Аркадий хмуро уставился в широкое лицо с подстриженными бакенбардами, ожидая увидеть насмешку в глазах, но не нашел.

— А ты представляешь, какую я беру на себя ответственность? В полет тебя, разумеется, не выпущу — найду причину, чтобы тебя сняли из плановой таблицы. Но и докладывать не буду. И помни: никто не должен знать о сегодняшнем случае. Никому ни слова!

— Могила, товарищ лейтенант! — прошептал Петушков.

БЕДА

Поздним вечером прилетел в гарнизон командующий. Самолет его был еще в воздухе, когда хитрый и всеведущий Клепиков от надежных людей уже узнал, что генерал-полковник намерен учинить его истребителям строгий экзамен, проверить их умение перехватывать воздушные цели в ночных условиях. Командующий любил появляться неожиданно. Другие его коллеги, когда намечали вылет в тот или иной полк, заранее предупреждали об этом своих подчиненных, потому что любили торжественную встречу и, чего греха таить, пышный ужин с тостами после нее или роскошную рыбалку с ухой на берегу озера. Баталов был по-солдатски строг и неумолим, когда летел проверять. Поэтому Клепиков получил всего-навсего лаконичную телефонограмму: «Встречайте борт сто шестнадцать». Слово «борт» тотчас же заставило Клепикова подумать, что дежурным по перелетам был в эту смену капитан Иконников, ранее работавший в гражданской авиации и еще не отучившийся называть транспортный самолет этим сугубо штатским термином «борт». Полгода назад Клепиков отдыхал в санатории с Иконниковым, плавал на соревнованиях, сражался за шахматной доской. И это давало ему право на откровенность. Связавшись с отделом перелетов авиации Группы, Клепиков вкрадчиво спросил:

— Борт-то борт, а вот кто на борту?

— Встретите — увидите, — рассмеялся Иконников. — Вы что же, Иван Михалыч, хотите, чтобы я вам служебную тайну открыл?

— Славочка, — взмолился Клепиков, — ну какая это тайна для таких друзей, как мы? Не от тебя ли я получал маты и не с тобой ли по-рыцарски разделил первое и второе места в заплыве? Не темни, дружок, кто на борту?

— Да уж так и быть, Иван Михалыч, сообщу, — заскрипел Иконников. — Сам.

— А с какой целью?

— Нервы вашим ночникам собирается пощекотать.

— Спасибо за информацию, дружок, — весело поблагодарил Клепиков, — с меня причитается.

...Генерал Баталов поднялся по железной винтовой лестнице на второй этаж командного пункта, когда ночные полеты были в самом разгаре. Клепиков, покряхтывая, следовал за ним. На верхнем этаже, где дежурили руководитель полетов и его помощники, шла обычная работа. Сидя на вертящемся кресле, руководитель полетов держал перед собой микрофонную трубку с витым металлическим шнуром и посылал в эфир лаконичные команды, предназначавшиеся тем людям, которые находились в воздухе либо готовились на земле к взлетам. Одна за другой сыпались маловразумительные для непосвященных фразы: «Сто тринадцатый, готовьтесь к двойке», «двести двадцать первый, четверку разрешаю», «сто семнадцатый, учти, ветерок над точкой усилился», «двести тридцатый, иди на шестерку».

Баталов подошел к широкой остекленной стене командного пункта, выходящей на летное поле. За нею открывалась фантастически увлекательная картина ночного аэродрома, от которой всегда тугой болью наполнялось сердце, потому что думалось одно и то же: он теперь наблюдает эту картину, как актер сцену родного театра, прежде чем ее покинуть. Как ему знакомы разноцветные огни, бегущие по обеим сторонам взлетной полосы, или красный, предупреждающий цвет ограничительных огней! А яркое, кинжалом рассекающее ночную темень пламя взлетающего истребителя, столь похожее на взлет ракеты! Сколько раз и сам он оставлял за хвостом самолета это пламя и под невероятно крутым углом, прибегая к помощи ускорителей, за считанные минуты поднимал машину на огромную высоту, испытывая на себе перегрузки, знакомые лишь летчикам и космонавтам.

А теперь этого не будет. Никогда не будет, потому что в его медицинской книжке уже появились поставленные рукой терапевта безжалостные слова о возрастной сердечной аритмии, явлениях экстрасистолии, отклонениях от нормы верхнего и нижнего давления крови.

Баталов вздохнул и отошел от окна. Нахмурив брови, разглядывал людей, склонившихся над планшетом и телефонными аппаратами, прильнувших к голубоватым экранам локаторов, людей, без которых он не представлял себе жизни, хоть и считались они безраздельно ему подчиненными.

На командном пункте царил успокаивающий полумрак. Плотная фигура командира полка Клепикова выросла перед Баталовым как из небытия.

— Товарищ командующий, будут ли какие дополнительные вводные?

— Хочешь сказать, цеу? — насмешливо уточнил генерал, занятый какими-то своими мыслями. — Никаких, Иван Михалыч. Ровным счетом никаких. Работай по своему плану. Кстати, доложи, как он выполняется.

— Запланированы перехваты на средних и больших высотах. Одиннадцать уже выполнено.

— Похвально. Сам тоже сегодня летаешь?

— Замыкающим парада.

— Правильно. Командир всегда должен или открывать полеты, или подытоживать.

Текла ночь, струилась серебристая пыль в далеком звездном пространстве, в динамике, что висел над головой руководителя полетов, возникали и затухали голоса летчиков, далеко в этот час находившихся от земли.

— Я — сто двадцать третий. Задание выполнил. Иду на точку.

— Я — сто тринадцатый, противника атаковал.

— Я — сто семнадцатый, высоту набрал.

Эти короткие фразы, и этот мерцающий

полусвет локаторных экранов, и эти бесшумные деловитые люди, застывшие перед ними, вся эта тишина привычно действовали на генерала Баталова, рождая в нем состояние покоя и даже какую-то нежность ко всему происходящему. Нет, он еще не уйдет навсегда из этого такого ему дорогого, волнующего авиационного мира, бесконечно близкого и понятного. Этот мир был его призванием, его душой и родным домом даже теперь, когда он уже не летал на боевых самолетах. Баталов улыбнулся, вспомнив, как однажды в откровенном разговоре спросил его крупный партийный работник:

— Слушай, товарищ Баталов, как ты понимаешь свой долг коммуниста?

Антон Федосеевич, не задумываясь, ответил:

— Чего же тут понимать? Небо. Чистое небо над головой моего советского народа. Вот за что я отвечаю и готов отдать жизнь до последнего удара сердца, потому что нет для меня ничего дороже этого неба и людей, живущих под ним.

Это, возможно, было немножко прямолинейно, но точно, и партийный работник одобрительно кивнул головой. А несколько позднее, накануне прилета к ним большой инспекционной группы из Москвы, зашел Баталов в кабинет начальника политотдела и увидел, что рыжеволосый Пушкарев ворошит груду бумаг.

— Над чем это ты пыхтишь, Сергей Федорович?

— Да вот планы политработы просматриваю. Идейное воспитание, партийно-политическая работа на полетах и учениях, охват коммунистов партийными поручениями...

— Партийное поручение, — задумчиво повторил командующий, — это что же такое значит?

Губы у Пушкарева насмешливо дрогнули, и он покачал головой.

— Смотри ты, Антон Федосеевич. Командные высоты настолько овладели твоим вниманием, что ты начинаешь элементарные истины забывать. Как бы секретаря партбюро скоро в кабинет к себе не стал вызывать, чтобы он партийные взносы от тебя принимал.

— Перестань шутить, — нахмурился Баталов, — сам знаю, что такое партийное поручение, если с сорок второго года в членах партии состою и под крылом «ила» билет членский получил. Комплекс широкий — от выпуска боевого листка и до руководства Военно-Воздушными Силами.

— Верно, — почему-то с замешательством подтвердил Пушкарев.

— Ну так вот я тебя и хочу спросить. Высокая инспекция приедет и заинтересуется, а какое партийное поручение выполняет командующий? Что ты на это ответишь? Получается, никакого, и на протяжении нескольких лет. Боевых листков я не выпускаю, агитационную работу не веду, плакатов и лозунгов не пишу.

— Ах, ты вот о чем, — пришел в веселое настроение Пушкарев. — Нет, Антон Федосеевич, мы никогда не потребуем, чтобы ты выпускал боевые листки и заменял агитатора в эскадрилье. Есть у тебя партийное поручение. Одно — и самое высокое. Ты — командующий. Ты за небо над передними рубежами всего социалистического мира отвечаешь. Хочешь возразить, сказать, что за это небо отвечает у нас каждый, начиная от часового, стоящего у въезда в наш авиагородок, и кончая самим командующим? Верно, каждый отвечает. Но лишь у одного тебя объем ответственности такой огромный. Ты непосредственно за это отвечаешь перед народом, государством и партией.

Вспоминая сейчас об этом разговоре, Баталов думал о том самом, что Пушкарев назвал тогда периодическими партийными поручениями. Как это ни странно, но именно они, а не какие-нибудь оперативные или тактические деяния, связывали его всегда с огромной массой людей, носивших авиационную форму и делавших то самое дело, которым руководил он. И сейчас, глядя на ночной аэродром, ощущая четкий ритм его жизни, думал Баталов о высокой честности и трудолюбии всех, кто готовил к этим ночным полетам боевые машины или поднимал их в небо, руководил их выходом на ночную цель, как это делали окружающие его люди в авиационной форме, или ожидал их возвращения на земле, на остывших от ночной прохлады плитах рулежных дорожек.

Только один человек знал, что Баталов скоро расстанется с этим миром, — сам Баталов. Слишком трудными и бессонными становились ночи после тяжелых рабочих дней, слишком часто напоминало о себе утомленное сердце, которому бог знает сколько осталось еще стучать. Скоро он уйдет из этого бесконечно дорогого ему мира, мира открытых лиц и прямых сердец, больших скоростей и огромных перегрузок, длинных инверсионных душистых следов и ночных, загадочно мерцающих стартовых огней. Баталов уйдет, и тогда любой из ныне подвластных ему авиаторов, от юных сержантов и до седеющих уже полковников, может сказать: мы потеряли его одного, он же потерял нас всех. Да, такова жестокая логика существования.

Антон Федосеевич вздохнул и отошел от окна. Жизнь кипела и на земле и в воздухе. Командующий подошел к одному из экранов, стоя за спиной молоденького сержанта, долго следил за перемещениями пульсирующих точек — целей. Оглянувшись на мгновение назад и увидав за своей спиной не кого-нибудь, а самого командующего, сержант то ли пугливо, то ли уважительно попытался встать, но был немедленно остановлен сердитым голосом генерал-полковника:

— Вы разве забыли, молодой человек, что даже команда «смирно» в рабочем помещении не подается? А вы вскакиваете. Вам сейчас нет никакого дела, сколько генеральских звезд у меня на погонах. Работайте, дружок. У нас с вами сейчас только одна забота: чтобы все прошло хорошо.

— Да я ведь так, — смущенно пробормотал сержант.

Баталов похлопал его по спине, отходя от экрана, усмешливо подумал: «Ишь ты, воробышек! Действуют все-таки на таких малышей генеральские погоны. Сразу оробел и почувствовал себя не в своей тарелке».

Рабочая летная ночь была на командном пункте в полном разгаре. Одна из многих рабочих ночей. Динамик наводнял комнату голосами разной силы и разной окраски. Голоса летчиков, совершавших ночные полеты, и голоса людей, руководивших этими полетами с земли, перехлестывались в эфире. То требовательные, то просительные, то одобряющие, то критикующие, они совпадали в своем стремлении помочь летающему. Баталов снова подошел к окну, поглядел, как опустился на полосу очередной истребитель, вернувшийся из ночного полета. У Антона Федосеевича печально было на душе, потому что он уже знал то, чего еще никто не знал в штабе.

Самый большой медицинский начальник сказал ему несколько дней назад после очередного обследования:

— Дело идет к финишу, Антон Федосеевич. Каждый из нас все время работает потихоньку на износ, но далеко не каждому в своей жизни удается сделать столько, сколько вы сделали для наших ВВС в войну и после нее.

— Отпеваете? — мрачно перебил Баталов.

— Да нет, зачем же, — пожал плечами генерал медслужбы, — наоборот, воспеваю. Только совет один хочу дать. Если переживешь еще один приступ, как на прошлой неделе, сдавайся, Антон Федосеевич. Не испытывай судьбу свою, потому что больше приступа может и не быть.

— Значит, кефир, моторная лодка, удочки и преферанс?

— Зачем же такой убогий набор, Антон Федосеевич? — укоризненно заметил генерал медслужбы. — К этому можно прибавить поездки по стране, книги, работу над мемуарами.

— Ох уж это сердце! — невесело пошутил Баталов. — Того и гляди, писателем из-за него сделаешься.

...За спиной прозвучала серия новых команд.

— Запросите сто одиннадцатый.

И через минуту:

— Я — сто одиннадцатый. Цель атаковал. Возвращаюсь.

— А теперь сделайте так, чтобы заговорил двести двадцать первый. Мы его давно уже не запрашивали.

Несколько секунд, щелчок в наушниках — и короткая фраза:

— Двести двадцать первый не отвечает.

— А вы его поэнергичнее запросите.

— Он уже на третий запрос не отвечает.

— Сделайте четвертый.

— Сейчас.

Длительная пауза, и с высоты, приглушенный расстоянием, врывается искаженный помехами голос:

— Иду на заданной высоте. Я — двести двадцать первый. Я — двести двадцать первый. Стал двигатель. Пытаюсь запустить.

Баталов, любовавшийся красками ночного аэродрома, медленно повернулся в сторону руководителя полетов. На своем веку он пережил десятки аварийных ситуаций. У него был свой метод общения с летчиками, попавшими в беду. Прежде всего он не сразу вмешивался в их действия. Получив с борта тревожное сообщение, он давал летчику время для самостоятельной оценки создавшегося положения. Если же аварийная обстановка усложнялась, он брал микрофон и говорил коротко, сжато. Сильным пилотам только подсказывал. На молодых и малоопытных летчиков^ в чьих волевых качествах сомневался, кричал и даже грозил суровыми взысканиями. И это тоже давало свои плоды. Генеральский бас выводил таких из шокового состояния, возвращал к суровой действительности. И растерявшийся начинал верить в свои силы, в нем как бы пробуждалось второе дыхание. Его голос звучал по радио уже гораздо тверже. Убедившись, что попавший в беду вышел из панического состояния, Баталов становился совсем другим. В его голосе утихали грозные ноты, и, вместо обещаний «взгреть», «загнать за Можай», послать туда, куда даже бесшабашный Макар телят не гонял, генерал подсказывал самым что ни на есть ласковым голосом: «Милок, ты ручку на себя резко не рви, ты ею плавно, плавно, а педалями и того нежнее. Она выйдет из неуправляемого разворота, вот увидишь, выйдет, родной». И она действительно выходила, эта попавшая в беду машина, и позднее многое переживший летчик с преувеличенной лихостью говорил своий дружкам: «Ну и батя у нас, с таким до ста лет пролетаешь и не соскучишься. У меня мурашки по спине, а он как гаркнет: «В трибунал отправлю, если зевать будешь! У кого голова на плечах — у тебя или у самолета? Кто кем командует?» Его, по-моему, даже машина испугалась и легонько, легонько вышла из штопора».

«У двести двадцать первого еще большой запас высоты, еще есть время побарахтаться», — подумал спокойно Баталов и стал выжидать. , Снова захлебнулся динамик искаженным голосом:

— Я — двести двадцать первый. Турбина не запускается.

— Пусть пока сам выкручивается, — буркнул Баталов и не заметил, что руководитель полетов и Клепиков словно по команде отвели глаза. Томительная пауза повисла на командном пункте, пока не разрядилась новой фразой из динамика:

— Говорит двести двадцать первый. Запустить двигатель не могу. Предпринимаю новую попытку. Жду указаний.

— Кто там у вас двести двадцать первый? — мрачно спросил Баталов. Руководитель полетов отвернулся, а Клепиков стал водить, зачем-то вверх и вниз «молнию» на своей летной курточке.

— Вы что, оглохли? — рассердился Антон Федосеевич. — Или фамилии своих летчиков позабывали? Я спрашиваю, кто двести двадцать первый?

Клепиков поднял на него выцветшие глаза.

— Двести двадцать первый — это лейтенант Баталов. Ваш сын, товарищ командующий.

Он произнес это тихо, а генералу показалось, будто фразу эту повторила целая сотня динамиков,, «Проклятый склеротик, — выругал он себя. — Как же ты не обратил внимания на блуждающие глаза руководителя полетов и окаменевшее лицо Клепикова». Где-то глубокоглубоко под летним светлым кителем шевельнулась острая боль. «Только бы не это, — пронеслось у него в сознании, — только бы не на глазах у подчиненных».

В трудные минуты Антон Федосеевич умел быстро брать себя в руки. Комок разрастался, теснил грудь,, колол. Левая рука немела, становилась бессильной. В таких случаях врачи рекомендовали лежать на спине и пить лекарства, предписанные ими. «Это ерунда, — подумал Баталов, — выдержу и стоя. Лишь бы они не заметили, что у меня перед глазами все кружится». Мысли оцепенели, и вдруг одна из них прорвалась, оттеснив все другие. «Аркашка, сын!» — пронеслось в голове. Только сейчас дошла до него страшная реальность случившегося. Там, уже не на такой большой высоте от земли, его родной сын, в сущности, еще очень неопытный летчик, вел борьбу за жизнь самолета и за свою юную жизнь. И эта борьба была смертельной. Правда, погибнуть могла только одна машина,а он, ее пилотировавший, еще имел возможность воспользоваться катапультным устройством.

— Запросите, что там делается сейчас, — хрипло сказал Антон Федосеевич Клепикову. Спазма уже прошла, и он полностью овладел собой. Он снова был командующим, генералом, летчиком, грубоватым волевым человеком, каким был всю жизнь, и в особенности в те минуты, когда приходилось решать самое трудное и опасное. Клепиков даже удивился, каким внешне равнодушным голосом произнес Антон Федосеевич эти слова. Мелкие капельки пота покрыли лицо командующего. Он достал из кармана платок, медленно его развернул, стер их. Мучительно продолжал оценивать обстановку. Он знал,что должен делать сейчас его сын: на этом самолете летчик, попавший в подобное положение, мог продолжать попытки запустить двигатель до высоты в две тысячи метров и лишь на этой высоте катапультироваться. Но он не знал, а вернее, не был убежден в другой: по силам ли это Аркадию? Справится ли тогда его сын? В сущности, он же еще цыпленок. Слишком велика доля риска. Ожил динамик, и сквозь глухой треск помех донесся с гибнущего самолета голос сына, голос последнего родного ему на этой большой земле человека:

—- Я — двести двадцать первый. Я — двести двадцать первый. Двигатель не запускается. Высота продолжает падать.

— Микрофон! — рявкнул Баталов и резким движением взял у опешившего руководителя полетов переговорную трубку на длинном витом шнуре. — Аркашка! — почти простонал генерал, и это горькое восклицание услышали все в притихшем вместительном зале. У генерала, видавшего на своем веку десятки смертей, кровь застыла при одной мысли, что пройдут считанные минуты — и его единственный сын врежется в землю на неуправляемом истребителе и сгорит в кромешной ночной тьме. Рука Антона Федосеевича жестко сжала микрофон. И вдруг он почувствовал, что кровь отлила от висков и холодной решительностью наполнилось сознание.

— Двести двадцать первый, — каким-то ровным, металлически строгим голосом приказал командующий. — Слушай меня внимательно. Еще раз дай высоту и обстановку.

— Я — двести двадцать первый, — донеслось издалека. — Высота — шесть тысяч. Двигатель не запустился. Сделал все, что мог. Высота пять.

Баталов сурово свел брови, и все, находившиеся на командном пункте, услыхали его команду, прозвучавшую как выстрел:

— Я — «Ракета». Двести двадцать первый, приказываю немедленно катапультироваться.

Стало тихо-тихо. Метки целей подрагивали на экранах локаторов.

— Я — двести двадцать первый, — ответил наконец воздух. — Разрешите сделать еще попытку.

— Отставить! — почти крикнул Баталов-старший. — Немедленно выполняйте команду. Прием.

Снова несколько секунд напряженной тишины, и голос из далекой ночной темноты, голос человека, уставшего бороться:

— Я — двести двадцать первый. Приказ выполняю.

Несколько минут на командном пункте длилось молчание. Наконец Клепиков нарушил его тихим вопросом:

— Антон Федосеевич, а как же дальше?

— Как обычно, — обессиленно ответил генерал. — Две поисковые группы в предполагаемый район падения самолета. Оповестить командира соседней с вами части. С рассветом поднять на поиски три вертолета. Точка!

Но Аркадий нашелся гораздо раньше, чем успела отправиться в путь поисковая группа. Около часа, подавленные, почти в шоковом состоянии, сидели на командном пункте офицеры полка. Техники и механики на самолетных стоянках негромко обсуждали случившееся, на старте перестало мигать электрическое посадочное «Т», потому что уже некому было сигналить и некого ожидать. Клепиков нерешительно шепнул командующему:

— Отдыхать будете, Антон Федосеевич? Комната в гостинице уже приготовлена.

— Какой уж тут отдых, — глухо отказался командующий. — Здесь останусь. А ты домой, Михалыч.

Клепиков еще никак не успел выразить свое отношение к предложению генерала, как раздался телефонный звонок.

— Это из штаба, — сказал руководитель полетов, — мы туда уже все доложили. Начальник политотдела просит, чтобы вы подошли, товарищ командующий.

Баталов потянулся за трубкой. Все следили за его лицом, а оно постепенно свежело, и на смену серости приходил румянец, и под кустами седеющих бровей глаза утрачивали горькую оцепенелость. Он слушал, все плотнее и плотнее прижимая к уху черную трубку, и голос Пушкарева выводил его из тяжелого небытия.

— Добрая ночь, Антон Федосеевич, хотя как же она тут, к черту, добрая, если на нас наступает рассвет.

— Он тоже не очень добрый, — вставил было командующий, но генерал Пушкарев тотчас же его прервал.

— Э, нет, Антон Федосеевич, сначала выслушай, а потом уже будешь награждать эпитетами. Ночь была действительно недоброй, а рассвет добрый. Поисковые группы и вертолеты можешь отставить. Аркадий нашелся. Жив и здоров. Ни единой царапинки. Катапультировался и приземлился мастерски. Вышел с парашютом на автостраду, и первая же машина его подобрала. И знаешь чья? Нам чертовски везет. Наша добрая фея Хильда Маер возвращалась домой с партийного актива из облцентра и доставила Аркадия прямо к тебе домой. Сейчас им Староконь занимается. Он, конечно, сначала перепугался, а сейчас они мило пьют чай и Аркадий рассказывает ему о своем приключении.

— Печальное приключение, — вздохнул командующий. — Ведь машина погибла, Сергей Федорович.

— Погибла, это верно, но главное, что сын жив.

— И как ты все это расцениваешь?

— Надо разобраться в обстоятельствах, — уклонился от прямого ответа Пушкарев. — Ты же сам знаешь, сколько шишек надо набить на ровном месте, чтобы стать хорошим летчиком. Стало быть, сантименты здесь ни к чему. Ты лучше вот что: садись-ка немедленно в машину и поезжай. Аркашка — парень впечатлительный, сам понимаешь, как переживает свою неудачу. А кто, как не отец, должен его подбодрить.

...Крымский возвратился домой во втором часу ночи. Елена в пестром домашнем халате распахнула дверь на первый же осторожный звонок. Пока Сергей Николаевич умывался в ванной и переодевался в синий спортивный костюм, который по обыкновению носил дома, на столе появилась яичница, масло и сыр.

— Ты, вероятно, проголодался?—озабоченно сказала Елена, не сводя с него пытливых, тревожных глаз. — Почему так поздно? Кажется, у вас на аэродроме летать перестали часа два назад.

— Почти что так, — рассеянно ответил Сергей Николаевич.

По его вялым движениям и усталому, осунувшемуся лицу Елена сразу догадалась, что он чем-то сильно расстроен.

— Что-то случилось? — вырвался у нее вопрос.

Муж кивнул:

— Случилось. Сынок генерала Баталова чуть было не разбился.

— Аркадий? — шепотом спросила Елена и вдруг почувствовала, что вся немеет. Видение падающего самолета, объятого пламенем и дымом, так явственно возникло перед ее глазами, что она еле-еле удержала крик. — Подожди, — выговорила она, — я сейчас сбегаю на кухню, газ, кажется, оставила открытым. — Она прекрасно помнила, что выключила краны и на плите и на трубе. Ей попросту нужна была сейчас минута-другая, чтобы овладеть собой, подавить волнение и частые толчки в висках. Остановившись у раскрытого окна, она с жадностью вдохнула прохладный предутренний воздух. «Нет, — успокаиваясь, подумала она, — Аркадий жив... непременно жив, потому что, если бы было что-то другое, муж никогда бы не прибавил этих двух слов «чуть было».

— Оказывается, все в порядке, — сообщила она, возвратившись в комнату, а про себя с надеждой подумала: «Лишь бы Сергей ничего не заметил».

Но он заметил. Тарелка с остывшей яичницей была отодвинута, и Крымский сидел неподвижно, задумчиво подпирая ладонями голову.

— Не пошла что-то яичница, — произнес он, не глядя на жену.

— Хочешь, я принесу тебе бутылку вита-колы? — предложила неуверенно Елена.

Он закрыл на мгновение тяжелые веки:

— Пожалуй. Только не бутылку, а стакан.

И когда в чуть вздрагивающей руке она принесла стакан с напитком коричневого цвета, он, растягивая слова, холодно и едко произнес:

— Успокойся, лейтенант жив и здоров.

— Но что с ним случилось, Сережа?

— Случилось? — оцепенело переспросил Крымский. — Движок стал на высоте, и запустить он его не смог. Истребитель падал. У нас командующий в то время был. Лейтенанту Баталову полагалось катапультироваться на высоте две тысячи метров. Командующий приказал ему сделать это значительно раньше. Очевидно, дрогнуло отцовское сердце.

В темных выпуклых глазах Елены медленно угасала тревога.

— Это хорошо или плохо?

— Полагаю, что, если бы наша Светка выросла, стала летчицей и попала в такое положение, как лейтенант, а я был бы командующим, я бы тоже так поступил. Однако что с тобою, Елена? Ты вся побледнела. Сильно же он тебе нравится, этот лейтенант.

Елена, только что пытавшаяся скрыть свое волнение, неожиданно выпрямилась и смело поглядела мужу в глаза.

— Нравится, — строго проговорила она. — Как и все хорошие люди нравятся.

— Так ли? — грустно пожал плечами Крымский. '

Она сделала вид, что пропустила эти слова мимо ушей. Она была женой летчика и уже многое понимала в аэродромной жизни.

— Значит, он все-таки выпрыгнул раньше, чем полагалось? — сказала она. — Ты считаешь, он струсил?

Крымский взъерошил ладонью вьющиеся волосы.

— В этом надо еще разобраться. Думаю, нет, хотя некоторые в нашем полку намерены обвинить его и в этом. Однако утро вечера мудренее, давай спать, Елена, я чертовски устал.

— Ложись, — тихо отозвалась она. — Я быстренько вымою посуду и лягу тоже.

Но посуду она мыла долго. Когда шум стекающей воды стих над раковиной и последняя тарелка была насухо вытерта полотенцем, Елена подошла к окну и задумалась. Над крышами города уже порозовело летнее небо от наступающего рассвета, он возвращал деревьям, аллеям парка и домам их обычные очертания. Елена жадными, глубокими глотками вдыхала прозрачно-чистый воздух, каким он бывает лишь на заре, и видела лицо Аркадия, смущенное лицо сероглазого мальчишки с нежными ямочками на щеках и добрыми губами прямого рта, готового сложиться в улыбку.

«Это очень плохо, что я о нем думаю, —укоряла она себя. — Но как хорошо, что он жив и невредим, что не сгорел под обломками упавшей машины! Крымский прав. Он мне действительно нравится. И совсем не так, как все остальные встречавшиеся на моем веку парни. Это очень и очень плохо!»

Лишь к вчеру следующего дня прибыл в полк осунувшийся и сразу как-то постаревший лейтенант Баталов. Доложив командиру звена Крымскому, он переоделся и вместе с ним вошел в кабинет Клепикова. Там сидел замполит Болотов, и, судя по их разгоряченным, раскрасневшимся лицам, между ними был какой-то ожесточенный и продолжительный спор. Выслушав Аркадия, Клепиков неопределенно улыбнулся и с озабоченным видом провел мягкими ладонями по лицу.

— Жив, здоров? Вот и хорошо. Все остальное приложится. Самое главное, чтобы голова была цела, иначе прикладывать не к чему будет. А сейчас на двое суток в профилакторий, и никаких расспросов, никаких разговоров с товарищами. Все впереди.

Аркадий коротко сказал: «Слушаюсь»,

Уходя, заметил, каким пристальным взглядом проводил его Болотов. Так и не понял, чего больше в этом недобром взгляде: снисходительного прощения или скрытого презрения. Он и подумать не мог, что, как только закроет за собой дверь, спор в кабинете командира полка вспыхнет с новой силой. На полном лице Клепикова появились красные пятна, и он с яростью ударил широкой ладонью по столу.

— Нельзя всех стричь под одну гребенку! — почти закричал командир полка. — Каждый человек — это прежде всего особая психика, особый интеллект, характер. А вы хотите одной линейкой измерять поступки и опытного аса, и начинающего летчика. Плохо вы все же знаете еще авиацию, Алексей Федорович. Это вам не артиллерия, с которой вы начинали свой путь.

При последних словах командира полка Болотов покоробленно вздрогнул. Тот попал в самое уязвимое место. Болотов терпеть не мог, когда ему напоминали о том, что он начинал свою военную службу не в авиации, а в артиллерии.

У людей разные судьбы. Была своя собственная судьба и у орловского крестьянского паренька Алеши Болотова. Попав по призыву в артиллерию, он прослужил в ней около трех лет и в звании сержанта оказался снова «на гражданке». Поступить в сельскохозяйственный институт помешал проходной балл — срезался по математике. И тогда, махнув на все рукой, без особого, надо сказать, энтузиазма, он пошел в летное училище. Однако, начав летать, он вдруг обнаружил в себе и привязанность, и усердие к технике пилотирования. После училища Болотов попал в истребительный полк и оказался в числе передовых пилотов. Очень хорошо проявил он себя и в должности секретаря комсомольской организации эскадрильи. В звании старшего лейтенанта был направлен на учебу в Военно-политическую академию и, получив заветный ромбик, снова вернулся в авиацию. Он довольно сносно летал на поршневых машинах и даже на реактивных истребителях «МиГ-17». С таким багажом его выдвинули на должность замполита полка, но тут Болотов потерпел первое поражение. Пилотаж на «иксах» ему давался настолько трудно, что дальше полетов по кругу и в зону он так и не продвинулся.

Впрочем, хитрый Клепиков давно уже про себя рассудил: «Пусть топчется на одном месте. Не пошел дальше полетов в зону — и не беда. Будет реже летать, — значит, больше мне будет помогать на земле и лучше вести политработу».

— Комиссар! — улыбаясь, восклицал Клепиков в минуты доброго к нему расположения. — Не самое главное быстро овладеть новым типом истребителя. Все придет в свое время. Вы же и так отлично разбираетесь в вопросах летной подготовки. Самое первое ваше дело — помочь каждому летчику стать асом. Если мы дружно возьмемся — полк будет передовым во всей Группе войск.

Болотов часто бывал строптив и неоправданно горяч. Если ему казалось, что он во всем разобрался и принял верное решение, никакие авторитеты воздействовать на него не могли.

— Моральный кодекс советского офицера везде одинаков, — сказал Болотов, — в каком бы роде войск он ни служил. А мы сплошь и рядом его нарушаем, идем на непростительные поблажки. Разве можно было так рано выдвигать на старшего летчика лейтенанта Баталова? Почему выдвинули? Потому что он генеральский сынок! Да! Вот и результат скороспелого выдвижения, против которого я возражал, но остался в одиночестве. Первая сложная ситуация — и он со спокойной совестью погубил реактивный самолет. Мы девчонку-продавщицу сопливую судим за растрату в двести рублей, а тут какие деньги ушли в землю. А! Короче говоря, я буду настаивать на принятии самых крутых мер.

Клепиков тяжко вздохнул и отчужденно посмотрел на Болотова.

— Не торопитесь, майор. Я с Аркадием Баталовым не позволю поспешно расправляться. Сам решу, когда комиссия окончательно установит причины аварии.

Болотов придвинулся вместе со стулом к подполковнику, меж колен сцепил ладони.

— И офицерское собрание, может быть, запретите?

— Какое еще? — оцепенело спросил Клепиков.

— Наше, полковое, — усмешливо ответил майор. — И с повесткой дня: «О морально-волевых качествах советского летчика».

Клепиков сурово свел брови:

— Просклонять лейтенанта Баталова хотите?

— Зачем же? — невинно улыбнулся Болотов. — Будем на самой широкой и принципиальной основе этот вопрос обсуждать. Ну а уж если кто захочет о ночном полете лейтенанта Баталова высказаться — милости просим. Запрещать не будем. Послушаем глас народа, так сказать.

Взяв себя в руки, Клепиков вдруг широко улыбнулся:

— Согласен, замполит. Послушаем. А теперь не мешай, буду к занятию по аэродинамике готовиться.

Пробыв двое суток в профилактории, Аркадий явился в полк в тот самый бойкий час, когда летный состав, завершив дневные полеты, успел уже наводнить просторный зал столовой. Под сводчатым потолком с двумя широколопастными вентиляторами все столйки были заняты. Одно лишь место пустовало — рядом с командиром эскадрильи капитаном Силиным, летчиком опытным, но очень язвительным и задиристым человеком, беспощадным ко всем чужим слабостям. Искоса посмотрев на худое, обветренное лицо Силина с тонкими, косо подбритыми височками, Аркадий вспомнил, как недружелюбно встретил тот его выдвижение на должность старшего летчика. В этой же летной столовой, так, чтобы услышал близко от него сидящий Баталов, Силин тогда громко сказал:

— Ребятушки, чудо-дело наш двадцатый атомно-космический век. Все в нем можно. И старшим летчиком моментально стать. И звание досрочно получить, как в сказке. Где бы мне отличный полчок получить? Уж я бы им покомандовал.

Сейчас Баталов решил было выйти из столовой, но Силин его заметил и сделал издали неопределенный жест.

— Чего стоишь? В ногах правды нет. Это на Руси задолго еще до нашего рождения говорили.

Аркадий подошел и сел — не отказываться же. Силин посмотрел на него холодными, непроницаемыми глазами.

— Как здоровье?

— Ничего, товарищ капитан.

— Ничего — это пустое слово, — проворчал капитан. — Борщик сегодня ароматнейший. Одно удовольствие его вкушать на территории ГДР, сразу мысли о родной земле возникают самые патриотические, как в докладе у нашего замполита Болотова.

— Что это вам дался наш замполит? — удивился Аркадий.

Тонкие губы Силина презрительно покривились:

— Наивное дитя. Еще ничего не знаешь?

— О чем?

— Будешь после обеда из столовки уходить, рекомендую объявление у входа прочитать. — После этих слов Силин еще ниже склонил свою лохматую голову над тарелкой. Обед прошел в полном молчании.

Почуяв недоброе, Аркадий не решился выходить из столовой вместе со Есеми. Умышленно задержался за вторым и потянулся к выходу, когда зал почти опустел. К доске объявлений был прислонен деревянный, загрунтованный белой краской щит, на котором обычно сообщалось название кинофильма, идущего в Доме офицеров. Аркадий увидел на щите броские красные буквы: «Состоится офицерское собрание. Повестка дня: «О морально-волевых качествах советского летчика». Начало в 19.00».

Он стоял с непокрытой головой, тиская в руках новенькую фуражку с лакированным козырьком. Чья-то рука опустилась на плечо. Обернулся и встретился с прищуренными глазами Андрея Беломестнова. Плечом к плечу стояли два молодых парня перед объявлением. Долго молчали.

— Ты как полагаешь, Андрюша? Мне выдадут? — мотнул Аркадий растрепанной ветром прической в сторону объявления.

— Выдадут, — уверенно ответил Андрей, словно был страшно этому рад. — И даже по первое число. И Чкалова, как романтический пример, приведут. Будут говорить, каким он был волевым и как за жизнь самолета до самой последней секунды боролся, когда мотор отказывал в воздухе, и что ты не стал наследником чкаловских традиций, скажут.

— Значит, по-твоему, я совершил ошибку?

— Дурак, — беззлобно усмехнулся Андрей. — Да если бы ты этой ошибки не совершил, ты бы сейчас не разговаривал со мною только по той причине, что я бы слушал шопеновскую мелодию над твоим гробом, а твой батька вытирал бы свои, как пишут модные литераторы, «скупые генеральские слезы». Идем-ка лучше, парень, домой. Тебе следует отдохнуть да сил набраться. Мало ли как дебаты могут обернуться.

Беломестнов потянул было товарища за рукав, но Аркадий решительно воспротивился:

—- Иди один, а я в садике посижу на скамейке. С мыслями надо собраться.

Теплое осеннее солнце светило с нежного синего неба. Как и обычно, в эти часы было безлюдно в аллеях небольшого парка. Баталов опустился на одну скамейку, вдруг память отметила: да ведь это же та самая, на которую когда-то, уже давно, Лена поставила тяжелый рюкзак с продуктами и разрешила его поднести. Он тогда без памяти в нее влюбился, и трудно было бы сказать, на какой решился шаг, если бы так жестоко не поступил с ним капитан Крымский. Но, странное дело, горечь обиды забылась, а светлые минуты вновь ожили в памяти, и о них почему-то было приятно вспоминать сейчас, накануне собрания, на котором по его адресу, видимо, будут сказаны самые горькие слова, потому что однополчане едва ли разобрались в случившемся и приняли, чего доброго, поспешность, с которой он катапультировался, за нехватку смелости. Аркадий так упорно думал о настигших его бедах, что для него оказался неожиданным голос, раздавшийся за спиной.

— Здравствуйте, Аркадий Антонович.

Баталов резко обернулся и увидел за собою сияющую от улыбки Елену. Она смотрела на него доверчивыми, широко раскрытыми глазами. Ветер, примчавшийся невесть с какой стороны аэродрома, разметал ее огненно-яркие волосы, и она белыми ладонями стала поправлять прическу, отчего тонкое летнее платье плотно обтянуло ее тугое тело. Аркадий молчал, пораженный, а Елена опять осветилась откровенной, смелой улыбкой, но улыбка ее таяла, как льдинка в теплой воде, и лицо быстро грустнело.

— Я вас давно здесь жду, Аркадий Антонович. Мне обязательно надо было вас сегодня увидеть.

— Зачем? — спросил окончательно растерявшийся лейтенант. — После нашей последней встречи я твердо уяснил одну несложную истину.

— Какую?

— Что любая последующая наша встреча будет не очень лестно расцениваться и вами, и тем более вашим супругом капитаном Крымским.

Елена опустила тонкие белые руки.

— Послушайте, Аркадий, — сказала она несколько сердито. — А почему вы не уяснили тогда еще одну истину?

— Теперь настала моя очередь спросить — какую?

— Что я не рабыня, и не вещь, и не порабощенная мужнина прислужница, — ответила она с вызовом. — Вы еще мальчишка, и не вам судить, что за темный лес чужая семья. Впрочем, я и сама ничего не понимаю, — продолжала она с неожиданной печальной откровенностью в голосе. — Когда Крымский в воздухе или в командировке, я тоскую, скучаю и волнуюсь. А когда мы вместе, мы беспрерывно ссоримся с утра и до ночи, хлопаем дверями, и кажется, что только маленькая Светка мешает нам разойтись.

— Очевидно, ваш Крымский — порядочный феодал, если мучит такую, как вы.

— Как я! — засмеялась Елена. — А откуда вы знаете, что виновник наших неурядиц он? А может, это я — баба-яга в модном платье с лавсаном или злая, завистливая старуха из пушкинской сказки о рыбаке и золотой рыбке?

Баталов нахмурил брови:

— Елена, бросьте... не наговаривайте на себя. Вы не такая.,.

Она внезапно опустилась рядом с ним на скамейку, с откровенной нежностью погладив его руку.

— Аркаша, милый, — заговорила она задрожавшим голосом. — Как же все это случилось?

Он не сразу понял, о чем это она, а когда слова дошли до сознания, отшатнулся.

— Ах, капитан Крымский уже успел в семейном кругу дать оценку моим низким морально-волевым качествам! Когда же это произошло? Утром в семейной спальне или вечером за семейным ужином?

— Аркадий, — потемнела вдруг Елена, — перестаньте. Крымский вовсе не такой. Он вас очень жалеет и считает весьма способным летчиком, а все случившееся печальным недоразумением. Он говорит, что найдутся люди, которые будут вас обвинять в том, что вы не до конца выполнили обязанности пилота и слишком рано катапультировались, — а значит, струсили. — Большими, внезапно потемневшими глазами она требовательно заглядывала в его лицо. — Аркадий, милый, скажите честно... это очень важно для меня. Я не буду объяснять, почему, но очень важно. Вы действительно струсили, когда покидали самолет?

— Нет, Лена, что вы! — порывисто прервал ее Аркадий. — О какой трусости может идти речь? Я не деревяшка, а человек и действительно сначала испугался. Но только в первые мгновения, когда двигатель захлебнулся. А потом... потом я все время старался его запустить и ждал команд с земли.

— И когда получили команду отца, с легким сердцем покинули кабину?

Он прижал к своей груди ладони и горько покачал головой:

— Я и подумать не мог, что это говорил отец.

— Правда?

— Лена, неужели бы я вам...

— Аркадий, не надо. Ни одного больше слова. Если бы вы знали, как вы сегодня меня обрадовали. У меня такой сегодня праздник. И если на собрании даже все выступят против вас, знайте, что есть один человек, который бесконечно вам верит. А если есть даже один человек, который верит...

— Значит, есть жизнь на земле, Леночка! — подхватил Аркадий Баталов.

СТРЕЛЫ ПРОЛЕТЕЛИ МИМО

Зал Дома офицеров, куда битком набился летно-технический состав, был каким-то слишком парадным, как будто бы не собрание предстояло, а спектакль с известными актерами. Обычно длинный стол, за которым размещался президиум, ставили внизу, напротив первого ряда, чтобы все было проще и демократичнее. Сегодня же этот стол подняли на сцену и покрыли новейшей красной скатертью. Двенадцать бутылок с минеральной водой стояли напротив двенадцати членов президиума, а тринадцатая победно возвышалась на трибуне и была предназначена докладчику. В центре в новом, тщательно отглаженном костюме сидел майор Болотов и выжидающе рассматривал рассаживающихся летчиков и техников. Сейчас его немножко тревожило лишь одно обстоятельство: командир колка Клепиков до самого обеда твердо обещал прийти на собрание, но за час до начала неожиданно улыбнулся одной из своих милейших улыбок и, сославшись на неотложные дела, так же твердо отказался. Но кто его знает, быть может, это и лучше. В присутствии командира полка летчики наверняка чувствовали бы себя более скованными, а тут они разговорятся, да еще как, потому что каждого задело летное происшествие. Когда, например, подошел он к острослову Силину и осведомился, собирается ли тот выступать на собрании, капитан и не думал отнекиваться.

— Еще бы, — заявил он, — конечно, выступлю.

— Да, да, — подхватил Болотов, — помню, с каким убийственным юмором вы встретили скороспелое назначение лейтенанта Баталова на новую должность. И ведь не ошиблись. Как в воду глядели, товарищ капитан. Какую машину угрохал наш лейтенант! Впрочем, я надеюсь, что вы еще скажете свое беспристрастное слово об этом происшествии.

— Разумеется, скажу, — осклабился Силин, — случай действительно прискорбный.

Потом состоялся разговор с Джоном Петушковым. «Надо и его настроение прощупать», —: решил Болотов.

— Об открытом офицерском собрании знаете?

— Еще бы, товарищ майор. Судя по всему, готовится оно довольно основательно.

— Так ведь еще бы. Факт-то какой, — развел руками замполит.

— Да-а, — протянул Джон. — Картина не весьма пикантная, если одним самолетиком в ВВС стало меньше.

— Вы ведь, кажется, не очень мирно с ним жили, — осторожно намекнул Болотов.

— Было немножко, — охотно подтвердил Джон. — И закономерно. Он не сахар, а я не мед.

— Я вас третьим запишу, товарищ Петушков, — пообещал Болотов.

И вот по залу разнесся звон серебряного председательского колокольчика. Не слишком разобравшийся в возникшей ситуации пожилой инженер эскадрильи Петренко, возмущавшийся любым происшествием, при котором страдала техника, предоставил слово для доклада замполиту.

Болотов вышел на трибуну походкой крепко уверенного в своей правоте человека. Он считал, что это собрание будет очень важным этапом в его жизни. Около двух лет служил в полку Болотов. И надо отдать ему должное, хотя летчиком он считался и посредственным, процесс боевой подготовки и внутренней жизни авиагарнизона он изучил достаточно хорошо, был способен оценивать его сильные и слабые звенья. По натуре своей Алеша Болотов не был никогда злым и придирчивым человеком, никогда никого не преследовал, не ставил подножек, дома с женой своей Ольгой был самым кротким и заботливым супругом. Вчера за ужином, пока он пил чай, Ольга стояла за его спиной и ласково расчесывала ему непокорные белесые вихры, в которых еще что-то от мальчишеского осталось, а он рассказывал ей о предстоящем собрании и о том, как будет со всей страстью и принципиальностью громить генеральского сынка.

— Понимаешь, Лелька, я же выступаю не против самого Баталова, — горячился Болотов, — но я хочу самым принципиальным образом осудить в этом факте целое явление. Смело и остро.

— И вы что же, посвятите этому все собрание? — наивно спросила Ольга.

Болотов неожиданно пришел в замешательство, сраженный необыкновенно простой и убедительной логикой этого вопроса.

— Да нет, не все, — растерянно заговорил он, — вопрос гораздо шире истории с лейтенантом Баталовым. Но если наша офицерская масса взорвется, то я ее остановить буду не в состоянии. Понимаешь, Лелька, ведь мы идем к новому и более совершенному общественному строю. Сама знаешь, как его называют. Коммунизмом. Ты только подумай, каким высоким требованиям должны сейчас отвечать наши молодые офицеры. И разве я имею право закрывать глаза на ошибку Баталова?

Расческа замерла в руках у жены, и она жалостливо сказала:

— Ой, Алешка, а надо ли? Ведь этот Аркадий такой милый и красивый мальчик.

Болотов строго отвел ее руку, осуждающе сказал:

— Вот-вот, боевая моя подруга. Я так и знал. Вашему слабому полу главное — лишь бы был смазлив. А я тут целое явление опасное в его поведении усматриваю. Мне дела нет никакого — красивое у него личико или побитое оспой-ветрянкой и что за папа стоит за его спиной. Он летчик, и наша советская власть какую дорогую ему машину доверила! Такую машину беречь и любить надо. Вот как, моя боевая подруга! И если даже в сложный переплет попал, то держись! А он по первому разрешению с пяти тысяч сиганул. А как же, если война? Можем мы положиться на летчика-истреби-теля с такими волевыми качествами? Вот что должно быть критерием при оценке его проступка перед личным составом.

Ольга покачала головой и упрямо сказала:

— Ой, Алешка, а ведь тебя опять заносит!

— Оля! — строго прервал ее Болотов. — Не произноси этого слова.

— Не любишь? — усмехнулась жена. —: Но ведь тебя и раньше заносило. Помнишь, когда ты был секретарем полкового комсомольского бюро, с каким рвением ты набросился на солдата Пряникова, заснувшего на посту? Трибунала требовал на общем комсомольском собрании. А оказалось, что солдат тот не заснул, а был в обмороке и только из самолюбия не признался. Спасибо, врач спас его от беды.

— Мало ли что и когда было, — рассердился Болотов. — Сейчас у меня все взвешено и отмерено!

И вот теперь Болотов пристально смотрел в зал. Он уже знал, что часть летчиков решительно осуждает Баталова, считая его если не виновником гибели реактивного самолета, то нарушителем выработанного десятилетиями летного устава, по которому советский летчик не покидал никогда машины до той секунды, когда борьба за нее вела уже к гибели. А Баталов-старший намного приблизил эту секунду.

Болотов подробно говорил о значении волевых качеств в жизни советского летчика, приводил примеры из боевых действий на Халхин-Голе, в гражданскую и Великую Отечественную войны, рассказывал о случаях самоотверженного поведения в дни мирных будней. Голос его окреп, и волнение как рукою сняло. Не заглядывая в написанный текст, он так и рубил фразу за фразой и видел, как временами оживляются лица офицеров, а некоторые утвердительно кивают головами.

— Наш Военно-Воздушный Флот знает много примеров мужества и отваги в труднейших ситуациях, — гремел Болотов. — Кто высоко, как знамя в бою, несет звание советского летчика — всегда побеждает и в любых аварийных ситуациях спасает себя и машину, потому что существует незримая формула: знания плюс воля знак равенства — победа. Вспомните, товарищи, как год тому назад наш комэск коммунист Силин совершил посадку, когда аэродром был сплошь затянут туманом. Он тоже получил разрешение катапультироваться, но им не. воспользовался и до последней секунды думал только о том, как бы спасти машину. И спас ее. Мы должны постоянно помнить, товарищи, сколько стоит наш современный реактивный сверхзвуковой истребитель, наша гордая «стрела», сколько в него вложено труда нашего славного рабочего класса и бессонных конструкторских ночей. — Болотов отпил глоток боржоми и назидательно продолжал чуть-чуть погасшим, будто бы от глубокого сожаления, голосом: — К огорчению, наш молодой летчик лейтенант Баталов не последовал примеру тех, о ком я говорил. Он бы мог еще бороться за самолет, сделать еще одну попытку запустить двигатель, но предпочел по первой команде, отданной с командного пункта нашим уважаемым... — Болотов остановился, подыскивая нужное слово, и вдруг из зала раздался полный ярости голос:

— Отца Баталова оставьте в покое!

— Кто это говорит? — холодно уточнил никогда не терявшийся Болотов.

— Капитан Крымский, — загремело внизу.

Аркадий Баталов, сидевший на всем протяжении этой речи с низко опущенной головой, поднял глаза и увидел покрасневшее от волнения тонкое лицо своего командира звена. «Боже ты мой, — подумал он, — а мне-то казалось, что ревнивый Леночкин муж нанесет мне на этом собрании первый удар. Никогда я не научусь, вероятно, разбираться в людях».

— Товарищ Крымский, — отпарировал в это время докладчик. — В прениях вам предоставят слово. Прощу не перебивать.

— А я требую еще раз, — столь же громко выкрикнул Крымский, — прекратите обсуждать действия командующего. Для всех нас командующий — это образец летчика и человека.

Болотов достал тщательно разглаженный Оленькой платок (провожая его на собрание, она со вздохом сказала: «Смотри, как бы этим платочком тебе слезы не пришлось сегодня вытирать») и приложил ко лбу, покрывшемуся испариной.

— Генерал Баталов действительно здесь ни при чем, — сделал он успокаивающий жест, стараясь угомонить нараставший шумок, — мы ведем речь о нашем молодом офицере старшем летчике лейтенанте Баталове, и только. И я еще раз говорю...— голос Болотова сразу поднялся на три ноты и набатом загудел под потолком с огромной хрустальной люстрой, — говорю, что лейтенант Баталов нарушил святые традиции нашего Военно-Воздушного Флота и в трудной обстановке пожертвовал самолетом ради немедленного спасения собственной персоны. Я надеюсь, что на этом собрании мы дадим суровую оценку поступку лейтенанта Баталова. Я кончил, товарищи.

Решив до конца взять в свои руки собрание, Болотов подошел к председательскому месту, пошептался с Петренко и тотчас же предоставил ему слово, а сам взялся за колокольчик. Петренко, неловко потоптавшись на трибуне, начал:

— Тут вот наш замполит говорил о нашем молодом летчике Баталове. Это верно, он молод и в заварушку такую попал впервые. Но раз попал,— значит, держись. А он выбросился из машины досрочно.

— Я тоже согласен с Петренко, — сказал с трибуны обычно молчаливый командир звена Сенькин, небольшого росточка, стройный, узколицый блондин с кокетливо прищуренными глазами. — К самолету своему пилот с такой же преданностью должен относиться, как и к любимой жене. А я думаю, что такой преданности у лейтенанта Баталова пока еще не оказалось. Иначе бы не бросил он свою машину. Другого я прибавить не могу, товарищи офицеры.

И уже совсем резко, как будто наотмашь, ударил обычно добрый и покладистый, всегда такой внимательный и заботливый командир эскадрильи краснолицый майор Вовченко.

— Я всегда поддерживал лейтенанта Баталова. Думал — хлопец как хлопец. А он в первом же испытании всю нашу эскадрилью подвел. Горько от этого зараз стало. Хиба ж так можно робить? Ведь бросить машину...—

Он не договорил, махнул рукой и медленными, тяжелыми шагами направился на место, и не было никакой неискренности и рисовки в его поведении, потому что уже несколько лет ходил он в передовых у Антона Федосеевича.

И уже если он сказал такое о сыне его, то, видать, действительно тяжко было у него на душе.

Аркадия душили бессильные слезы. Хорошо, когда слезы бывают от обиды, счастья или от ярости. Тогда ты знаешь, чему приписывать и с чем связывать свои ощущения. Но сейчас... «Виноват ли я?» — в сотый раз спрашивал себя Аркадий, и в его сознании оживал со всеми мельчайшими подробностями тот горестный эпизод: звездная ночь, выцветший перед рассветом купол неба, доска приборов, залитая тусклым светом, и безнадежно падающий истребитель. Нет, он нисколько не покривил душой перед Леной, сказав ей, что ощущение страха длилось лишь несколько мгновений, а потом мысль его работала четко и ясно и, сознавая опасность, он не обливался холодным потом. Только мускулы стали тверже да голос отчетливее и медленнее, когда он докладывал о своем бедствии. И в другом он ей не солгал. Он действительно не узнал голос отца, слушая команды с земли. Может быть, только это его и спасло. Если бы он знал, что команду катапультироваться отдает не руководитель полетов, не Клепиков, а отец, он из одного лишь чувства гордости и независимости не стал бы ее выполнять и только на высоте ниже двух тысяч метров привел в действие катапульту, не думая совершенно, спасется или нет. А если бы двигатель вдруг ожил и он привел бы на ночной аэродром спасенный истребитель? Вот тогда он имел бы право называться сыном знаменитого аса Антона Баталова. Разве не так?

А сейчас его душили бессильные слезы. Он ощущал на себе пристальные взгляды двух самых близких друзей — Андрея Беломестнова и Серго Маджари, но не мог понять, что в них — сострадание или осуждение. Веки отяжелели оттого, что он сосредоточенно буравил глазами паркет зрительного зала.

А за столом президиума на своем председательском месте строго возвышался майор Болотов. «Мы сегодня жестко должны осудить лейтенанта Баталова за малодушие», — думал он.

Болотов встал и притронулся к колокольчику.

— Продолжаем нашу работу, товарищи. Хочу предоставить слово лейтенанту Петушкову, долгое время летавшему в паре с Баталовым. Все вы, конечно, знаете, что почти полгода эта пара была самой отстающей в нашем полку и лишь в последние два месяца Джон Прохорович резко выправил технику пилотирования и по налету догнал других. Я надеюсь, что лейтенант Петушков даст объективную оценку случившемуся, потому что сейчас у него отличная летная дисциплина, а его пять последних полетов были оценены на пятерки. Давайте, Джон Прохорович.

Невысокая фигура Петушкова выросла на трибуне, улыбка сверкнула на добродушно-пухлом лице с подстриженными бакенбардами.

— Все вы знаете, — перефразировал он слова замполита, — но не до конца понимаете.

По залу пробежал смешок, и Аркадий грустно подумал: «Этот уж выдаст так выдаст. Припомнит, как я поколотить его собирался за маманин водочный рецепт».

Джон спокойно обвел глазами зал и с уверенностью профессионального оратора важно повторил:

— Все вы знаете, но не до конца понимаете. — И вдруг его голос зазвенел тонким дискантом: — Да, знаете. Знаете, что Джон Петушков носил шотландскую бородку, а потом пытался завести прическу а-ля хиппи. Сейчас от всего этого остались только эти маленькие баки, до и то их сбрею. От шотландской бородки мне наш замполит хирургическим путем приказал освободиться. Это вы знаете. Сам в парикмахерскую отвел.

— Знаем! — крикнул кто-то с места. — Давай дальше, это пока что не по существу.

— Нет, подождите, — прервал вмешавшегося Джон. — Сейчас вы все убедитесь, что по существу. Прическу мою вы видели, но кто из вас и когда сделал попытку хотя бы раз заглянуть под эту прическу, увидать, сколько там мусора, и помочь этот мусор вымести? Тут вот наш замполит Болотов говорил, что я, дескать, исправился, летать стал лучше, к службе нашей авиационной серьезнее относиться и те де и те пе. Верно. Серьезно я стал понимать свое место в жизни, товарищи, и за свое прошлое мне стало и горько и стыдно. А все почему? Потому что нашелся у нас в полку один человек, который сумел заглянуть под мою прическу, прямиком в черепок, понять, что мне мешает стать настоящим человеком, и пробудить стыд.

Джон сделал паузу, и зал замер в напряженном ожидании, потому что такой исповеди от Петушкова еще не слыхивали.

— Кто же? — прозвучал из первых рядов бас командира эскадрильи Вовченко.

— А вам бы в первую очередь об этом следовало знать, товарищ майор, — как-то слишком вольно и строго оборвал его Петушков. — Этот человек ваш подчиненный, а мой непосредственный начальник — командир пары старший летчик лейтенант Аркадий Баталов. Да, да, только он помог мне правильными глазами посмотреть на собственную жизнь, увидеть в ней торичеллиевы пустоты, на которые никто мне раньше не указывал. — На лице Джона появился розовый румянец, и вдруг он звонко выкрикнул в притихший зал: — Вы вот тут его судите, в слабоволии пытаетесь обвинить. А я не верю. Слышите, не верю! Конечно, если разбираться формально, мог бы он еще две-три минуты бороться за жизнь своего истребителя. Но ведь это же первое в его жизни испытание. А он не запаниковал, не закричал, как резаный поросенок, достойно вел себя. И приказ имел покинуть кабину. Так за что же вы его тут судите? Я не согласен, как говорится, со всеми предыдущими ораторами. Я уверен, что Аркадий Баталов достойный сын своего отца. И летчиком он станет что надо, можете не сомневаться. А пока что, товарищ лейтенант, разрешите при всех пожать вам руку и спасибо сказать за то, что помогли мне встать на ноги. Теперь уж не сорвусь.

Каким-то быстрым и точным акробатическим прыжком он легко соскочил со сцены в зрительный зал, подбежал к Аркадию и так тряхнул его за руку, что поднял с кресла. Половина зала разразилась неодобрительными выкриками, половина неистово зааплодировала. Побледневший Болотов долго звонил в колокольчик.

— Тише, товарищи, у нас собрание, а не концерт художественной самодеятельности с исполнением сольных номеров. Слово имеет... — Болотов обвел глазами зал и остановился на командире эскадрильи Силине, который с деланным равнодушием наблюдал происхоДящее. — Вы хотите выступить, товарищ Силин?

— Угадали, товарищ майор, — прогудел Силин. — Только я с места. Тише, товарищи. Тут вам действительно не концерт художественной самодеятельности. — Он поднял руку.

— Я действительно скажу, как говорится, со всею прямотой и откровенностью. Есть у меня одна отрицательная черта. Это я в порядке самоанализа. Ворчлив я. Товарищи знают. Вот и по поводу назначения лейтенанта Баталова на должность старшего летчика ворчал. Что было, то было. Только я не прав оказался, потому что Баталов не только летать научился, но даже из такой курицы, как Джон Петушков, начинающего орленка сумел воспитать... — Силин вздохнул и, покачав головой, пробежал глазами по притихшим рядам. — А теперь с профессиональной стороны позвольте. Случай, конечно, горестный. Погибла машина. Но в чем же виноват лейтенант Баталов, если в критической обстановке покинул ее по приказанию руководителя полетов?

— А сам бы так сделал? — выкрикнул с места упрямый Вовченко.

— Я — это другой разговор, — уклонился Силин, — я уже двенадцатый год летаю. А лейтенант Баталов в первую переделку попал. И правильно он поступил. У него были все основания катапультироваться и не было надежды, что двигатель запустится с новой попытки.

— Ну это еще как сказать, — возразил из президиума инженер Петренко и осекся. Распахнулась входная дверь, и в зал вошли двое. Они не очень уверенно сделали первые шаги по широкому проходу, попав из темноты под яркий свет люстры, но, освоившись, стали быстро приближаться к первому ряду. Впереди шел рыжеволосый, плотно сколоченный генерал Пушкарев в полевой форме и забрызганных грязью сапогах, за ним спокойный, уравновешенный, как всегда, Клепиков. Болотов, совершенно сбитый с толку неожиданным поворотом собрания, подняв руку, громко и предупредительно позвал:

— Пожалуйста за стол президиума, товарищ генерал. И вы, товарищ командир.

Пушкарев поднялся по ступенькам на сцену, но за стол президиума садиться не стал и на трибуну не пошел. Он обогнул длинный стол президиума и остановился напротив оркестровой ямы, которая тоже была в гарнизонном офицерском доме, как в настоящем театре. Потом властно поднял короткую руку:

— Друзья мои. Извините за то, что явился к вам вот в этих забрызганных грязью сапогах. Не по моей вине это произошло. Имею короткое, но немаловажное сообщение. Оно сыграет существенную роль в оценке действий лейтенанта Баталова. Два часа назад закончила работу комиссия, расследовавшая ваше летное происшествие. Установлено возникновение очага пожара. Если бы, получив приказание, лейтенант Баталов не катапультировался сразу, он бы погиб. По определению комиссии, самолет загорелся через минуту с лишним после того, как Баталов покинул пилотскую кабину. Прошу вас, товарищи, поздравить лейтенанта Баталова с правильно принятым решением и благополучным приземлением. Видите, какой он сидит молодой и красивый. — И уже совсем облегченным и звонким голосом выкрикнул, перекрывая шум: — Вношу предложение прекратить дальнейшее обсуждение этого эпизода в связи с полной ясностью причин аварии. Расходитесь, товарищи.

— Зачем ты это сделал? — сурово спросил генерал Пушкарев, окидывая безжалостным взглядом поникшую фигуру майора Болотова. — Молодой политработник, собранный, дисциплинированный офицер — и вдруг...

Они сидели вдвоем в так называемом генеральском номере гостиницы, где ночевали обычно командующий и начальник политотдела, когда навещали гарнизон. Номер был двухкомнатный, с двумя балкончиками, выходящими в сторону парка, с холодильником и телевизором, газом и ванной. Болотов стоял с непокрытой головой, а Пушкарев сидел за кухонным столом перед дымящимся чайником и раскрытой банкой растворимого кофе. Бутылка холодного боржоми была раскупорена и исходила пузырьками. Пушкарев крепкими рыжими пальцами сжимал ложечку, которой размешивал в кипятке коричневый душистый порошок, и не сводил с майора суровых немигающих глаз. Взгляд Болотова уходил от них, и замполит не успел заметить презрительной насмешливости.

— Слушай, Болотов, — сказал неожиданно генерал, — у тебя поллитровка найдется?

— Что-что? — остолбенел майор.

— Бутылка, — резко повторил Пушкарев. — Или водка, или коньяк. Подойдет любое.

Болотов расправил на своем лбу липкие вихры.

— Товарищ генерал, позвольте. Но ведь в нашем гарнизоне давно уже установлен сухой закон, и мы все-все изъяли из торговой сети. Только три раза в году: на Май, Октябрьские плюс Новый год...

Пушкарев повел рыжими лохматыми бровями:

— Да ты мне не перечисляй. Кто отдал такое распоряжение?

— Вы, товарищ начальник политотдела, — выпалил майор.

— Гм... — растерянно протянул генерал.— Неужели?

— Могу показать копию директивы, — вкрадчиво улыбнулся Болотов, однако Пушкарев лишь поморщился.

— Не надо. Сам вспомнил. Какая глупость. Продавать в военторговском магазине спиртное — это еще не означает порождать алкоголиков. А если кто-нибудь заболел? А если к кому-нибудь приехал друг, с которым десять лет не видались? Мы же не аскеты, а боевые офицеры. Но сейчас пол-литра достать ты сможешь?

Когда минут через пятнадцать замполит возвратился с завернутой в газету бутылкой, уголки рта у генерала жестко вздрогнули.

— Открой-ка, Болотов, — попросил он требовательно и, как-то немного виновато посмотрев на майора, налил себе в стакан.

— Хоть бы температура не поднялась, — сказал он, словно оправдываясь. — Ведь по колено в грязи все время по лесу лазали. Двигатель метров на пять в болотную почву ушел. Какие раскопки вести пришлось. Машина начала гореть на высоте, видимо, трех тысяч, а взорвалась уже при столкновении с землей. Видишь как, Болотов. — Пушкарев вздохнул и покосился на полный стакан. — Ужин какой-нибудь, надеюсь, найдется?

— В холодильнике, товарищ генерал. Все, что смогли.

Болотов сноровисто накрыл на стол. Селедка с картофелем и тарелка с холодным мясом появилась на скатерти.

— Я в войну на «илах» работал, — заговорил Пушкарев. — Четыре вылета иной раз за линию фронта сделаешь — голова чугунная, а сто пятьдесять выпьешь — отходить начинаешь. Сейчас я редко, ты не думай, что начальник политотдела перед каждым ужином забавляется. Наливай себе сколько желательно.

Болотов отрицательно покачал головой:

— Я не буду. Вообще не пью.

— Это хорошо, — одобрительно заметил генерал. — Сейчас поколение трезвым должно расти. А меня извини — представитель старой фронтовой гвардии летчиков, постепенно уходящей в прошлое. Ну ладно, твое здоровье.

Пушкарев выпил, наколол на вилку кусочек селедки.

— Зачем комедию эту затеял? — спросил он недружелюбно.

— Какую? — притворился непонимающим Болотов.

— Я тебя опять о собрании спрашиваю.

— Хотел острый вопрос поставить, связать его с жизнью, честью офицера, с нашей летной работой. Вы же сами учите, Сергей Федорович, искать новое и острое.

— Учу, — строго покосился на него генерал. — Но мне показалось, другого ты добивался. Командующего нашего ущипнуть решил, сына его Аркадия под удар скоропалительно поставить.

— Это совсем не так, — решительно возразил Болотов. — Мне дела никакого нет, кто лейтенант Баталов, сын или не сын. Он преждевременно бросил в воздухе самолет, прекратил за него борьбу, поспешил катапультироваться. А разве так должен был себя вести полноценный летчик нашего времени?

Генерал мрачно отодвинул в сторону бутылку:

— Убери, пожалуйста. Больше не потребуется. — Нахмурил густые брови и неопределенно процедил: — Так. Бросил машину, говоришь. А ты сам в такое положение когда-нибудь попадал? Ты знаешь, что такое для летчика бросить машину и сколько он перед этим должен пережить?

— Откуда же, — с обидой ответил Болотов, — я же летчик начинающий. Очевидно, в кадрах плохо подумали, когда меня замполитом полка назначали.

— Может быть, — согласился Пушкарев. — Но уж если назначили, то надо везти даже самый тяжелый воз. На то ты и комиссар. Знал я в войну в сорок первом одного комиссара полка. Тоже, между прочим, из артиллерии пришел. А летчики у нас тогда были злые, языкастые. И вот решил комиссар выступить на разборе боевых полетов за последнюю неделю и стал со старичками советоваться, какое наиболее типичное явление мешает вести боевую работу. А у нас был страшный баламут по фамилии Аникушкин. Он возьми и скажи: «Знаете, товарищ комиссар, ленятся летчики в пилотских кабинах дутик перед вылетом продувать». Ты же прекрасно знаешь, Болотов, что дутик на поршневых машинах — это третье колесо, которое отнюдь не в кабине находится, а под хвостом и ни в каких продуваниях не нуждается. Комиссар, бедняга, записал и на разборе в присутствии всех летчиков, техников и генерала, командовавшего дивизией, так и брякнул: «Весь корень в дутике. Летчики, которые добросовестно его продувают в своих кабинах перед выруливанием, всегда добиваются большого успеха». Все так и полегли от хохота. А дело было под Вязьмой. И, понимаешь, какой разрядкой этот смех для наших ребят был? Но бедный комиссар от обиды едва не заплакал. Целый день ходил и прятал от наших остряков глаза. А потом — знаешь, Болотов, что он сделал потом?

— Откуда же? — поникшим голосом протянул майор.

Пушкарев вытер салфеткой губы и как-то по-особенному тепло улыбнулся.

— Потом он изучил весь самолет от винта и до этого проклятого дутика, добился разрешения летать на «спарке» и через год уже бил фашистов не хуже того болтуна Аникушкина. Ты не подумай, что я требую, чтобы ты немедленно стал асом на сверхзвуковом истребителе. Не так легко сейчас этой машиной овладеть.

И если говорить откровенно, то асом тебе становиться вовсе не обязательно. А вот жизнь наших ребят надо поглубже изучать. Тогда и замполитом станешь настоящим.

— Вы так считаете? — перебил его Болотов, и в глазах у него вспыхнула надежда. После провала собрания майор мысленно считал себя раздавленным и навсегда опозоренным. От порядком уставшего и мрачноватого начальника политотдела он ожидал безжалостного разноса — и вдруг эти слова.

— Станешь, — произнес генерал, и рыжие его брови опять неспокойно шевельнулись. — Станешь, если поймешь, что наши летуны — золотые люди. Они все тебе простят: и вспыльчивость, и опрометчивость, и излишнюю строгость, если она у тебя есть, и ошибки в терминологии, если ты иной раз их допустишь, потому что техника сложная и ты, естественно, всего не можешь знать. Одного только не простят.

— Чего же, товарищ генерал?

— Если ты любить их не научишься. Грешным делом, я сегодня подумал, что ты лишен этого чувства. Ну за что ты, не разобравшись, что к чему, на лейтенанта Баталова навалился?

— Хотел доказать, что перед летными требованиями все равны, — ответил Болотов, и в его голосе опять прорвалось упрямство. — Сейчас мне все ясно, но перед собранием я честно и последовательно считал, что если бы на такой высоте машину покинул не сын командующего, а любой другой лейтенант — он бы так загремел! Разве вы забыли, Сергей Федорович, сколько стоит машина с ее пилотажным и навигационным оборудованием?

Пушкарев неопределенно хмыкнул и отодвинул от себя тарелку с остатками еды.

— А ты, Болотов, забыл, сколько стоит человек? Как же ты смел об этом не подумать, прежде чем организовать скороспелое обсуждение случая с Баталовым? Подумай, Болотов, пока не поздно, если хочешь стать настоящим замполитом и в душе и на деле. Мне кажется, что моральных сил у тебя для этого хватит.

— Хватит, товарищ генерал! — Майор медленно поднял голову, растерянным движением смахнул со лба прядь волос. В глазах его погасло упрямство, они с откровенной признательностью взглянули на Пушкарева. — А теперь я вас очень прошу, скажите: комиссар-артиллерист, переучившийся во время войны на летчика, о котором вы только что рассказали, это кто? Не вы ли, Сергей Федорович?

— Ладно, ладно, — заворчал генерал, — дай-ка лучше градусник, температуру смерю,

БУДНИ

Маленький авиационный городок, расположенный далеко от лесов и полей родного Советского Союза, жил своей сосредоточенной и напряженной жизнью, в темпе которой не сразу бы мог разобраться далекий от летного дела сторонний человек. Когда-то гуляла по аэродромам притча, что будто бы один чудак из племени людей, покоряющих небо, на вопрос, что такое авиация, ответил: это такой род войск, где люди рано встают, поздно ложатся и целый день ничего не делают. Действительно, если вспомнить аэродромную жизнь тридцатых, скажем, годов, то нетрудно было в ней обнаружить бездну суеты и спешки. В длинных, красиво сшитых регланах, если это было летом, или в меховых неуклюжих унтах, если это было зимой, с рассветом выходили на полеты молодые рослые парни, похлопывали перкаль на крыльях своих деревянных самолетов. А уж как блестели очки, пристегнутые к шлемам, и пахли свежей кожей перекинутые через плечо планшетки с картами — об этом и поведать нельзя. Парни с надеждой поглядывали на небо и, если оно было высоким и чистым, веселели, а если хмурилось и заволакивалось тучами — с досадой хлопали себя по коленкам длинными черными перчатками-крагами, потому что даже официально такая погода называлась уже нелетной и требовала одного: ждать и надеяться. Бывало и так, что небо сверкало чистой голубизной, а на земле дул ветер со скоростью пятнадцать — восемнадцать метров в секунду, и командир, озабоченный наличием большого количества молодых летчиков, горько вздыхая, отменял полеты. Тогда ватага красивых рослых парней, промаявшись целый день на летном поле, уезжала в дежурном автобусе на обед или ужин, а механики и техники старательно зачехляли самолеты.

Послевоенные годы все это изменили, и давно уже сдали в архив поговорку авиатора-шутника. Нет, теперь ни усилившийся ветер, ни низко нависшее небо почти не влияют на полеты. Просто задерживаются в это время малоопытные новички, а зрелые мастера пилотажа точно в заданное время выруливают на старт и запрашивают по радио разрешение на взлет. Ревет турбина от прибавленных оборотов, увеличивается газ, и вот уже мчится вперед и отрывается от земли металлическая стреловидная конструкция, под самым крутым углом уходит в небо, набирая заданную высоту. Но и теперь, как и на заре нашей авиации, самолеты взлетают против ветра.

Взлет против ветра — это не только дань аэродинамическим законам. Это та особая сопротивляемость, без которой не живет и не побеждает авиатор. И не только в воздухе, но и на земле, потому что очень важно, чтобы у летчика сопротивляемость в жизни во время любых, самых сложных и самых тяжеых потрясений. И человек, обладающий нашей летной закалкой, обязательно побеждал в этих случаях, и победа его всегда похожа на гордый взлет истребителя против ветра. Аркадий Баталов страшно удивился и не устал понимать, почему после истории с отказавшим двигателем, после памятного события, на котором по-разному высказались о действиях однополчане, у него так выолсло число друзей. Не говоря уже об Андрее Беломестнове и Серго Маджари, ревниво опекавших своего друга и норовивших ни на шаг отпускать его от себя, совсем по-иному стал смотреть на Баталова капитан Крымский, лейтенант Петушков, придирчивый капитан Силин, норовивший усадить его рядом с собой толовой, против чего сразу же восставали Сергей и Серго.

— Он с нами отобедает, товарищ капитан

— гортанным голосом возражал грузин— по секрету скажу, нам по особому заказу харчо сациви подавать сегодня будут.

— Подумаешь, сациви, — презрительно возразил Силин,— а я вот мочанку по-нашему, белорусски, заказал. Это помощнее вашего грузинского сациви. Садись-ка со мной, Аркаша, а то они вишь до чего тебя довели своими изысканными блюдами, на Кащея Бессмертного. — Он и есть бессмертный, — басил из-за свего столика их комэск Вовченко.— Забыл-из какого переплета выкрутился? Слышь, ты не обижайся на меня за слова на собрании. Сгоряча это вышло. Поторопился я. Надо было результатов расследования подождать.

Время имеет ту целебную особенность, что издалека обольет своим светом любое событие и оно сразу поворачивается к людям всеми своими неосвещенными гранями и становитсяболее понятным. И не было уже ни одного человека в полку, который носил бы сомнение и считал Баталова летчиком не достаточно храбрым. Выводы комиссии все поставили на свое место, и даже сам замполит Болотов, повстречавшись однажды лоб в лоб с лейтенантом, запросто взял его за локоть и, не отводя глаз, промолвил:

— Все мы иногда спотыкаемся даже на ровном месте, Аркадий. Поспешил я тогда с согнем и с попыткой обвинить тебя в гибели самолета. Извини.

Баталов смущенно улыбнулся:

— Что вы, товарищ майор, кто старое помянет — тому глаз вон.

— А кто забудет, тому два из орбит,— яростно продолжил Баталов.

— Зачем же, давайте будем жить при двух, — возразил беззлобно Аркадий.

Но самая большая и неожиданная перемена произошла с его единственным подчиненным летчиком Джоном Петушковым. Тот при встрече с Аркадием весь сиял и светился, с доверительной простотой рассказал о том, как его маман две недели отлежала в постели, узнав, что сын навсегда отверг ее «систему» и твердо решил сделаться хорошим летчиком. А однажды перед очередным вылетом на перехват низколетящих воздушных целей Петушков с загоревшимися глазами изрек:

— Товарищ командир, идея одна сверкнула. Летучей рифмой уже оборачивается, как говаривал Александр Сергеевич Пушкин.

— Какая же, Джон? — улыбнулся Аркадий.

— А что, если мы, пусть это иным и покажется самонадеянным, возьмем обязательство вывести свою пару на первое место в эскадрилье по налету и технике пилотирования?

— А справимся ли?

— Вы на меня намекаете?

— И на себя тоже. Это не такая уж простая вещь. Взять-то возьмем, а вот как дальше?

— Выдержим, товарищ командир, слово даю, выдержим! — азартно воскликнул Джон.

И они взяли такое обязательство. На глазах у всего полка Петушков выполнил непредвиденно сложный полет, попав в трудные метеорологические условия, и получил за посадку отличную оценку. Затем они оба дважды удачно перехватывали низколетящие цели, за что придирчивый Клепиков расхвалил эту пару на разборе и поставил всем в пример. Улыбаясь, кивал он на покрасневшего от радости Джона:

— Вы только посмотрите, однополчане, на этого юношу. Вот что такое дремлюшие силы авиатора или скрытые резервы, как выражаются экономисты. Это же как в тундре. Дремали, дремали могучие залежи газа и нефти, а потом прорвались, и наш советский Север на весь мир загремел. Мы и подумать не могли, что у лейтенанта Петушкова такие завидные летные данные. Я на второй класс его буду аттестовывать вскорости.

В эти же дни как-то под вечер Аркадий встретил Елену. На той же скамейке парка, где они встречались раньше, она что-то читала, а у зе ног, в белом платьице и белых туфельках, возилась маленькая Светлана. Девочка сосредоточенно производила какие-то раскопки в куче желтого влажноватого песка.

— Видите, археолог какой у меня растет, — пошутила Елена с обезоруживающей улыбкой, но глаза ее загорелись ярким тревожным блеском.

— С вами рядом приземлиться можно? — спросил Аркадий, но Елена поджала тонкие губы и беспокойно покосилась на соседнюю скамейку — на ней сидели две немолодые женщины, по всей видимости, хорошо ее знавшие, потому что, разговаривая о своих делах, они успели довольно придирчиво покоситься на него и Крымскую.

Елена вспыхнула и решительно сказала:

— Я сейчас ухожу. Если вы хотите, можете меня проводить.

Гравий сухо потрескивал под их ногами. Светлана пела озорную песенку про знаменитого Винни-Пуха, которому всегда и все удается. И Аркадий тотчас же подумал, что Светлана сейчас для Елены — надежный щит, и не возникнет никаких разговоров о дружбе и верности, так же как и никаких волнующих, обнадеживающих слов произнесено не будет. Елена выглядела уставшей. Он разглядел печальные морщинки в углах ее рта.

— Вы детей любите? — неожиданно спросила она.

Аркадий пожал плечами, не зная, что ответить, и тогда Елена прощающе засмеялась:

— Ах да. Что же я спрашиваю? Вы же еще сам ребенок. Но я очень и очень рада.

— Чему? — растерянно спросил он.

— Тому, что все улеглось и вы оказались правы. Вы действительно настоящий летчик, если даже перед лицом осуждающих товарищей остались чистым и твердым. Ведь самое главное — не разочароваться в человеке. А вы мои ожидания оправдали. И муж очень рад. Поверьте, Крымский самым искренним образом переживал вашу беду. Он и секунды не думал, что вы можете оказаться слабонервным.

— Вы произнесли эти слова, чтобы возвеличить Сергея Николаевича? — с неожиданной колкостью спросил Баталов.

Елена пристально посмотрела на него. Обжигающие и беззащитные в одно и то же время глаза. Не зная, что делать, Аркадий бестолково предложил:

— Давайте я возьму на руки вашу дочку!

— Не надо,— грустно прошептала Елена.— Вон подошел с аэродрома голубой автобус. Кажется, с ним прибыл и мой Крымский. Извините, Аркаша. Верная жена должна его встретить. Прощайте.

Он вздохнул и медленными шагами побрел в комнату гостиницы, где его ждали Андрей и Серго. Пожалуй, он впервые подумал о том, что есть в жизни жестко очерченные границы, переступать которые так трудно и так опасно.

В начале октября уже обозначилась первая желтизна здешней осени. Листья каштанов, дубов и кленов стали сухими и звенели на легком ветру. Незамутненной тишиной были наполнены леса и рощицы, а зеркальная поверхность озер отсвечивала синеватым светом. Полк Клепикова получил задание готовиться к тактическому учению, в котором должны были принять участие не только советские воины, но и части армии ГДР. Майоры и подполковники в серых френчах со знаками различия ВВС часто теперь появлялись на территории городка, а старшие офицеры из штаба Клепикова столь же часто ездили в авиачасть ГДР. В обоих случаях отрабатывались варианты предстоящих совместных действий. Как-то, отсидев на последнем киносеансе, Андрей Беломестнов ворвался в комнату в неописуемом возбуждении и стал бесцеремонно стаскивать одеяла с рано улегшихся друзей.