Взрыв

1

Густой туман набухал над землей; мокрой пылью он клубился над аэродромом, над шаровидными подстриженными деревьями узкой аллеи. Под клубами тумана светились длинные строчки цветных огней вдоль бетонных полос, они тянулись до горизонта, до еле видных из вокзала аэропорта полосатых строений.

Вскоре туман опустился и вобрал в себя разбросанные по строгим линиям огни, полосатые строения и даже близкую к залу ожидания посадочную платформу и автобусы, которые сонно ползали от вокзала к самолетам. И уже не было ни земли, ни неба. Весь мир будто превратился в эту медленно передвигавшуюся серую массу.

В зале ожидания включили освещение. Пассажиры с тревогой смотрели сквозь огромные, во всю стену, окна: оживленный гул затих, вместо приглушенного говора возникла тишина. От этой тишины, от электрического света среди дня, включенного словно в аварийном порядке, пассажиров охватило ощущение надвинувшейся опасности.

Раздался голос дикторши. Номер рейса, пункт назначения, арка для выхода к автобусу, а значит, и к самолету...

Сминая во вспотевших руках билеты, несколько человек струппировались у выхода. Они напряженно смотрели на остающихся в аэропорту, будто прощались с ними. Открылась дверь, и около нее встали мужчины в синих форменных костюмах, они требовательно пригласили пассажиров на посадку. Оглянувшись в последний раз, каждый пассажир немногочисленной группы угрюмо переступил порог и исчез в клубящемся тумане.

Вскоре послышался шум моторов взлетающего самолета...

Земля показывалась в иллюминаторах то с одной стороны, то с другой; сначала зеленела мелкими кучерявинками леса, потом наглухо отгородилась хребтами громоздких облаков.

Исчезли и хребты. Простор, пустота. Ослепительное солнце на стреловидной плоскости самолета, резкая сигарообразная тень от хвостового гребешка на этой плоскости. Никакого движения, самолет повис в безбрежности. Только напряженная дрожь в подлокотниках кресла да бесстрастный голос стюардессы напоминали об огромной высоте и о страшном холоде за бортом.

А была ли Земля? Было ли все, что всплывало в памяти?

Поднялись, полетели, и все прожитое осталось внизу, за толщей синевы. Уже казалось, что, кроме окружающей вечной пустоты, ничто не существовало и не существует...

Профессор Иван Андреевич Петраков успокоился после теплого прощания с коллегами из стран Европы и Америки, после аэропортовской сутолоки Копенгагена, заполнения строгих деклараций, таможенного досмотра и подозрительно-придирчивых взглядов пограничной охраны. Он сидел, откинувшись на мягкую спинку кресла. В начале полета смотрел в иллюминатор, а когда за бортом устоялась ровная синь, отвернулся, погруженный в свои думы.

Лишь вчера обычные научные дела были для него первостепенными, а сейчас чуть ли не самым главным казалось то, что ожидало на неведомом для Ивана Андреевича острове Талум. Наговорили ему с три короба: там, на острове, делается много нового для развития науки, и все — чрезвычайно перспективное; там используются такие средства решения биологических проблем, каких нигде еще не видывали...

Знал Иван Андреевич свою слабость — излишнюю доверчивость. Он не поддался этой слабости, посмеялся над коллегами — столько небывалого они нагородили. Разве оторванный от материков далекий остров Талум не на Земле? Разве на острове иные проблемы или иные законы существования живой клетки?

В памяти засели слова: новое в развитии науки... А если и в самом деле? Человек столько сделал после того, как понял: он — Человек, что казалось, больше ничего не придумаешь. Но и по сей день открывает, изобретает, а вместе с каждым большим открытием появляется будто из небытия новая проблема, какая раньше и не возникала.

Да ведь Иван Андреевич не дилетант и не новичок в исследовательской работе. Говорили-то ему об острове Талум крупные ученые, солидные люди. Как не поверить? Все же не поверил, лишь согласился побывать на острове.

Согласился... И будто поставил под сомнение самое важное, содеянное в науке им самим, будто примкнул к оппонентам, сомневающимся в его открытиях, в правильности его поисков решения проблемы.

Возник вопрос: если научный Центр острова действительно сделал новый шаг в биологической науке, то почему об этом не доложили на международной конференции? Иван Андреевич тут же отогнал эту мысль. Мало ли почему? Может быть, исследование еще не доведено до конца...

И все-таки, все-таки... Отключился в мыслях от своей привычной работы, и будто, кроме острова Талум, ничего не существует. Вот и подумаешь: а была ли Земля? Въяве ли его проблемная лаборатория в далеком русском городе, какой теперь казался прилипшей к Земле пылинкой, вырвавшейся когда-то из этой, что за окном, безбрежной Вселенной?

Иван Андреевич пытался представить, чем занимаются сейчас ведущие специалисты лаборатории, но вместо этого в памяти всплывали сообщения зарубежных ученых по поводу их опытов.

Многие успели побывать в его лаборатории. Вчерашние информационные доклады тоже заинтересовали Ивана Андреевича. Он старался не думать о них, вспоминал, сегодня или завтра последний экзамен у старшего сына, поступающего в университет? Усы отпустил... В десятом-то классе! Жена, конечно же, волнуется, все домочадцы переживают из-за экзамена, советуют, пытаются помочь. Только он, глава семьи, оторванный от обычной своей жизни, остается безучастным...

Вчера на конференции героем был он, советский профессор Петраков. Оригинальная постановка дела в лаборатории, выдающиеся результаты экспериментов...

Оглушило все это Ивана Андреевича. Работал он спокойно в лаборатории, и никому, кроме узкого круга специалистов, не было дела до его исследований. А тем более — повышенного интереса в международном масштабе. Надо же было вылезти на люди с монографией! Четко все рассказал, обоснованно: живой организм (а человек, разумеется, прежде всего) может и должен активно жить в несколько раз дольше обычного. Доказано в лаборатории на живых моделях. Они, эти модели, за короткое время выполняли такой объем работы, какого в обычных условиях хватило бы на две-три нормальных жизни организма.

Возликовал Иван Андреевич, не выдержал радостной нагрузки. Впрочем, кому ни доведись, кто сможет умолчать? Речь-то о самой жизни, о ее продлении каждому смертному! Потому и покатили к Петракову из других стран, вот и зашумели на конференции...

Длинный пассажирский салон был почти пустым. Лишь впереди, у кабины пилотов, сидели несколько человек, да позади, у двери в другой такой же салон, небольшая группа людей. Всего человек двадцать. Ивану Андреевичу показалось это странным. Межконтинентальный рейс, великолепный лайнер и — отсутствие пассажиров. Впрочем, кому нужен этот остров Талум? Что там, необыкновенные пляжи или всплеск новейшей моды? Ничего Иван Андреевич не слышал о Талуме. Летят, видимо, сугубо деловые люди. Надо — вот и летят.

Подошла стюардесса с легким пластмассовым подносом, улыбаясь, отщелкнула столик от спинки переднего кресла.

Завтрак. Стакан сухого зеленоватого вина, стакан апельсинового сока, бутерброд с ветчиной, куриная ножка, две крошечные коробочки с перцем и солью, тонкие палочки для чистки зубов, нож, вилка.

Была матушка Земля, была и есть! Кислое вино, сладкий апельсиновый сок, черный пахучий перец — все напоминало уютный домашний стол, когда собирались семьей и говорили, говорили... Раньше как-то и не обращал внимания на то, какое это счастье. Надо было подняться едва ли не к самому солнцу, забить голову этим Талумом, чтобы испытать земную радость...

Да!.. Еще вопрос. Почему никто не полетел вместе с ним? Агитировали, небывалые возможности для научной работы на Талуме расписывали, а не полетели. Будто вытолкнули одного — и действуй как знаешь. Правда, ему сказали, на острове уже известно о его приезде (значит, побеспокоились все-таки), встретят, как положено, все покажут, что захочется. Что ж, и на том спасибо. Он, Иван Андреевич, всегда умнеет с опозданием: когда сделает, задумается, тогда и начинает понимать, что́ упустил да что́ недоглядел.

И еще недоразумение. Никто из работников советского посольства не пришел проводить. Накануне отъезда Иван Андреевич побывал у посла, состоялась интересная беседа о конференции. Посол одобрил намерение Петракова познакомиться с новой научной работой; тогда еще не было окончательно решено — ехать на Талум или на какой-то другой остров. Предложений было несколько, лишь в последний момент стало ясно: Талум...

С отъездом получилась какая-то чехарда. Устроители поездки сказали: к трассе полета приближается тайфун, участок пути с непогодой надо проскочить побыстрее, так как не исключено, что за одним тайфуном появится другой. Поэтому самолет было решено отправить раньше положенного времени. Скорее всего, поэтому и не было никого из посольства. А об изменениях со сроком вылета Ивану Андреевичу даже в голову не пришло предупредить посольство. Опять упущение. Только в самолете понял, что он, видимо, создал новые заботы; без хлопот о нем у дипломатов, конечно же, работы хватает. Могло случиться и так, что в это время у них были другие дела, поважнее.

Улыбающаяся стюардесса забрала поднос. После завтрака Иван Андреевич задремал. Он чувствовал дрожь подлокотников кресла, ощущал на лице легкий ветерок из сетчатого отверстия над головой, сквозь дрему старался отгадать: в бездонном небе откуда взяться ветру? Но ведь в самолете есть специальные для того устройства...

Когда дремота прошла, Иван Андреевич увидел в иллюминатор облака. Замигала светящаяся надпись над дверью в кабину пилотов: потребовали пристегнуть ремни. Самолет готовился к посадке...

Земля покачивалась за бортом самолета, увеличивались, будто распухали, горы с белыми шапками снега, нахлобученными на вершины. Даже в защищенном от внешних вторжений салоне чувствовалась упругость воздуха. С приближением земли гул возрастал, становился непереносимым, казалось, конца этому не будет, самолет не выдержит, взорвется.

Гул прервался неожиданно. Вместо него салон заполнил одноголосый свист, будто рядом с креслами была натянута невидимая струна и она возбужденно звучала, приближаясь к земле.

Самолет долго катился по бетонной полосе; вот-вот он вопьется длинным острым клювом в рыжую с синими скалистыми выступами гору. Но он все-таки остановился, и сразу начал угасать пронзительный свист.

Было странно сидеть без дела внутри полупустой, беззвучной, уставшей от перелета машины. В салоне стало душно — Иван Андреевич вспотел. По земле медленно подползал длинный автобус, исполосованный оранжевыми линиями, разрисованный зелеными драконами — знаками авиационной компании. Почти рядом с иллюминатором поднялись тоже оранжевого цвета поручни трапа. Тогда-то стюардесса и показала Ивану Андреевичу на открывшуюся дверь.

— Очень признателен! — охотно поднялся с кресла Иван Андреевич.

Пассажиры, сидевшие в самолете впереди Ивана Андреевича, в автобусе разместились тоже на первых сиденьях. Среди них выделялся грузный, широкоплечий мужчина. Он небрежно откинул руку на спинку соседнего кресла, как еще до взлета в Копенгагене, безразличным взглядом окинул Петракова и отвернулся.

Позади Ивана Андреевича сидели опять те же люди, которые дремали в конце салона. Все они были в аккуратно подогнанных светло-серых костюмах, в белых рубашках и одинаковых галстуках густого мышиного цвета. Видимо, делегация. Они переговаривались между собой и позевывали.

Таможня располагалась в низком домике с плоской крышей, уложенной прямо на бетонные панели. Опять, как и в Копенгагене, придирчивая возня в мягком саквояже Петракова, ощупывание электрической бритвы и остальной туалетной мелочи, опять подозрительные взгляды в упор, прямо в глаза профессора, как в бездонный колодец, сверяющие схожесть фотокарточки на паспорте с самим пассажиром.

И вдруг:

— Сколько вам лет? — на чистом русском языке.

— Почти пять десятков, там все написано, — провел пальцем Петраков по строке в паспорте.

— Вижу... В документе одно, а в натуральном виде...

— Устал я. Ваш Талум — не ближний свет.

— Ну да, устал... Голова наполовину седая. За один рейс так получилось? А гляньте, что в паспорте?

Петраков стоял как провинившийся школьник.

— Видимо, на снимке, что в паспорте, я моложе. Это — искусство фотографа, не больше того...

Опять подозрительный взгляд и постукивание корешком красной книжицы по белой мягкой ладони.

— Проходите, — наконец протянул паспорт таможенник.

— Благодарю вас, — учтиво поклонился Иван Андреевич. — Больше ничего не требуется?

— Нет.

— Очень хорошо. Позвольте узнать, как вам удалось, прямо скажу, так... неплохо овладеть русским языком?

Улыбнулся польщенный таможенник:

— Потому, господин Петраков, что я был прилежным учеником. И вот, как видите...

— Но для этого нужна практика. А здесь, на далеком острове...

— Практики хватает. Всего вам доброго... — И повернулся к мужчине в сером костюме.

От узкой наружной двери, с другого конца помещения, к Петракову бодро зашагал мужчина в светлом, спортивного вида, костюме, с расстегнутым воротом рубашки. Рыжеватые волосы мужчины были волнистыми, лицо худое, со впалыми, словно вдавленными, щеками, в голубых глазах — внимание и любезность.

— Вы — профессор Петраков? — приветом светилась улыбка мужчины.

— Да, Петраков...

«Уж не на юге ли России нахожусь?.. Все говорят по-русски».

— Очень рад. Меня зовут Жак Сенье. Можно просто Жак. Шеф просил встретить, и вот я... с вами. Долго же этот, в синем френче, допрашивал вас, — кивнул Жак на таможенника. — Вот люди! Им бы в проходных концлагерей стоять, а не здесь: в каждом человеке видят врага или, по меньшей мере, непорядочность.

— Ничего... — Петраков даже не повернулся в сторону таможенника. — Такая у них работа. Я вижу, господин Сенье, вы, как и этот, в синем френче, хорошо владеете русским.

— Кто нынче не знает русского! — белозубо засмеялся Жак. — Если добровольно не захочешь, то все равно заставят. Это, поверьте, не от любви к русским. В нашем деле, я имею в виду лабораторные исследования, над русскими научными источниками обязывают работать без переводчиков. У нас все сотрудники хорошо знают русский... — И опять засмеялся.

«Веселый человек», — подумал Петраков.

— Вы — француз? — спросил он.

— Да, как видите. Хотя и не французский подданный. Извините, это к делу не относится, — улыбнувшись, оборвал Жак, и голос его похолодел.

«Вот тебе и веселый человек...»

Жак предупредительно взял у профессора саквояж.

— Прошу в машину. Она у подъезда... — И открыл узкую дверь таможни.

2

По всему горизонту лениво громоздились горы — одна цепь дальше другой, до тех пор, пока их зубчатая голубизна не выравнивалась в мелкие, тупые, мало отличимые друг от друга холмы. Казалось, невозможна здесь ровная дорога. Но дорога все же была.

Бетонка петляла между голыми каменистыми обрывами, взбиралась на прогнутую седловину, и тогда на горизонте сверкали рассыпанные по морю блестки солнца.

Небольшой все-таки этот остров Талум...

Поворот за поворотом, все дальше от неуютного, пустынного аэропорта, все ближе к сердцевине взъерошенного острова.

Иван Андреевич не был автомобилистом, в тонкости правил дорожного движения не вникал, но все же заметил: за весь путь на глаза не попался ни один километровый столб, ни один знак, который предупреждал бы о крутом спуске или об опасном повороте. На редких развилках ничто не говорило, куда раздваивается дорога, какое расстояние до ближнего населенного пункта или до станции технического обслуживания.

Дорога была новой, просторной, с твердой отглаженной поверхностью, с виражными наклонами на поворотах. Как видно, обошлась в копеечку. Да еще в горах, да, судя по всему, при недостатке рабочих рук. И при этом — поскупиться на дорожные знаки...

Иван Андреевич и Жак сидели позади молчаливо сосредоточенного шофера.

— Господин Сенье, почему такая безлюдная дорога? Ни одной встречной машины.

— Очевидно, некому ездить, людей мало, — с ленивой медлительностью ответил Жак. По его лицу скользили отблески от пробегавших мимо автомобиля скал, ярко освещенных солнцем. Он повернулся к профессору, будто укорил синим чистым взглядом: — Много непонятного встречается в жизни. Согласитесь, господин профессор. Что касается безлюдности на дороге... Руководителям нашего Научного центра, наверно, так захотелось...

— Странно... — пожал плечами Иван Андреевич. — Даже знаков нет.

— Уважаемый господин, вы, конечно, вправе интересоваться всем, чем захотите. Но неужели, кроме дороги, все безразлично? — обвел Жак рукою вокруг, как бы показывая окрестности. — Остановите! — резко приказал шоферу.

«Фу ты, черт! Надо же было вывести человека из себя... Сдались мне эти дороги!» Иван Андреевич думал, что Жак успокоится и вернется к машине. Тот взобрался на каменистую площадку, усыпанную крошевом мелкого темного гранита, вздохнул, вглядываясь в близкое сверкание моря. Обратно в машину не торопился.

«Вспыльчивый, наверно... Да и я хорош! Не надо забывать: в гостях все же...» Иван Андреевич снял пиджак, бросил на сиденье и почувствовал легкость от потока воздуха. Россыпь острых камней уползала из-под ног, когда поднимался на площадку.

— Извините, — сказал он, взобравшись наверх.

— Пожалуйста, — еле слышно ответил Жак. — Чепуха все эти дороги... Вот где хорошо, в поднебесье! — Он заложил руки за голову, мечтательно закрыл глаза.

Ветер, наполненный свежестью близкого моря, перетирал стебли высохших колючек в расщелинах обрыва. Рядом что-то пискнуло, и, будто от этого писка, сорвался и зашуршал вниз гранитный обломок. Суслик! Но здесь не степь, не равнина. Какой суслик может быть так высоко, да еще на голых камнях, прокаленных солнцем? Все же Иван Андреевич отметил: что-то живое водится. И даже мелькнуло неожиданно утешительное: «Не одинок...»

— Если вас не затруднит, рассказали бы, что там, в большом мире, — не открывая глаз, попросил Жак. — Телевидение у нас имеется, радио болтает сутками. И тем не менее...

— Ничего нового не сообщу.

Простор, свежий ветер, дикое безлюдье — все убаюкивало Ивана Андреевича и просило тишины. Голову распирала тяжесть после самолета, и это усиливало желание покоя.

— Мне интересно ваше мнение по поводу последних международных событий.

Пришла очередь Ивана Андреевича подосадовать на спутника. Постоять бы несколько минут в молчании, в потоке морского ветра, вытеснить бы из головы тошнотворную тяжесть. Знает себя Иван Андреевич: при таком состоянии у него бледнеет лицо, розоватое родимое пятнышко на левой щеке кажется темным, расплющенным комочком. Это не остается незамеченным посторонними людьми. Но сейчас не видел этого или не хотел видеть лишь представитель научного Центра. «Я же гость...» — умиротворял себя Иван Андреевич.

— Видимо, господин Сенье, вам интереснее всего сейчас последние открытия в биологической науке?

— Но-о!.. Прежде всего — международные события.

Иван Андреевич беспомощно развел руками:

— Извините... Можно об этих событиях несколько позже? Голова раскалывается. Если бы немного передохнуть...

Жак внимательно посмотрел на профессора:

— Да, вы бледны. Это самолет... Можно помочь... Вам надо выпить. Если не возражаете, господин профессор, давайте заедем в горный ресторан, там быстро лечат. Это недалеко.

— Вам виднее, господин Сенье. Я понимаю, как там лечат, но если вам хочется... Лишь бы не нарушить программу моего пребывания здесь.

— Не беспокойтесь, господин профессор. — Голос Жака звучал с убедительной решимостью.

В конце крутого поворота поднялось на скале длинное строение с плоской крышей, уставленной запутанными, как паучьи сети, антеннами и длинными, словно телеграфные опоры, вентиляционными трубами. Все было желто-серым, выгоревшим на солнце и сливалось с безжизненно-пустынными горами.

— Вот! Вот! Сюда, — оживился Жак, протягивая руку в сторону этого строения.

Они вошли в приземистое помещение с узкими окнами, закрытыми жалюзи. Было душно. Жак показал, где можно помыть руки, и первым начал плескаться над вытянутой вдоль стены белой раковиной.

В зале Иван Андреевич осмотрелся. Не было видно ни одного человека, даже официанта. А в остальном все как в обычных, среднего пошиба ресторанах. В зале множество копий старинных картин на мифологические темы. Зевс, бросающий молнию на грешников; безумный Ликург на горе, приговоренный к растерзанию... В конце зала — несколько дверей. Жак скрылся за одной из них, но вскоре вернулся.

— Обед заказан, — весело блеснули его синие глаза. — Пока будут накрывать на стол, не хотите ли познакомиться с другими залами ресторана?

«Не все ли равно, где ожидать обед», — подумал Иван Андреевич. В комнате с застоявшимся воздухом, с черными, будто из чугуна, пепельницами на подоконниках, с расставленными по углам креслами Иван Андреевич и Жак осмотрели огромный бильярдный стол с зеленой суконной поверхностью. Отсюда Жак повел гостя в соседнюю комнату с шахматными столиками.

— Одну партию? — шутливо взглянул он на Петракова.

«Развлекаться, что ли, приехали сюда?» — подумал Иван Андреевич.

— Извините... Я не играю.

— Жаль, господин профессор. В научном Центре мы могли бы организовать турнир. Не желаете ли поучиться?

— Спасибо, господин Сенье. Надеюсь, возможность еще представится.

— Безусловно. Не желаете ли посмотреть телевизор? — тянул Жак в следующую комнату.

Бесцельная трата времени... Это уже беспокоило Ивана Андреевича. Но, как видно, Жак даже не задумывался. «А со мной не церемонятся, — признался себе Иван Андреевич. От своей же откровенности осталось недоумение и горечь. — Что-то происходит странное... Почему я должен быть учтивым и покорным?» Он молча обошел Жака и направился в обеденный зал.

Стол был накрыт. Большое, тонкого фарфора, блюдо с голубыми ангелочками по краям было наполнено яркой, с каплями воды, зеленью — какая-то незнакомая трава с резными листьями. Рядом с блюдом возвышались бутылки — вино, виски, водка. Иван Андреевич налил сухого вина: в такую жару подходящее средство утолить жажду.

— Одну минуту, господин профессор! — прокричал Жак, появившись в открытой двери. — А вы, оказывается, хороший компаньон по этой части. — Быстрым шагом он обогнул столы, потянулся к водке. — Это — лучше всего, — проговорил Жак, наклоняя бутылку над хрустальной стоночкой на тонкой ножке. — Люблю, великий грешник, — постучал ногтем по этой стопочке.

Выпили. Бледное лицо Жака зарозовело, синие глаза потемнели. Он раскинул руки влево-вправо на спинки соседних стульев. Светлый пиджак его расстегнулся. Ивану Андреевичу почему-то было неловко смотреть на висевшую на одной нитке зеленую пуговицу рубашки.

— Господин Сенье, мне кажется... не слишком ли много времени мы тратим на ресторан?

— Господин профессор, так это же для вас. Как скажете, так и будет. — У Жака дрогнул подбородок. Засмеялся. Подумав, повторил уже без смеха: — Да, получается, что много... Но дело-то вот в чем... Завтра я уже сюда не попаду. Не пустят, такой у нас режим. А иначе нельзя. Каким же будет научный Центр без четкого порядка и жесткой дисциплины? А пока я свободен в своих желаниях, в расходовании средств и времени. Если можете, потерпите немного.

— Но, извините, нас, наверное, ждут, — выбирал Иван Андреевич резные листья, что позеленее, помягче.

— Конечно, ждут... И мы, конечно же, приедем. Нам некуда, господин профессор, деваться. Приедем... Мы с вами здесь многое не видели еще. Например, девочек...

«Насмешка или настоящая издевка? Что-то делается... не то! — терялся Иван Андреевич. — На острове крупный научный Центр; значит, его сотрудники — высокообразованные люди. И конечно же, культурные, уважительные к человеку, к личности. Иначе быть не должно, других людей нельзя допускать к работе над продлением жизни, им это будет чуждо. Но Жак... Судя по всему, не простая сошка, иначе не поручили бы ему встречать иностранного гостя. Однако поведение...»

— Извините, господин Сенье, я приехал знакомиться с работой вашего Центра. Дома, в лаборатории, меня ждут дела. Я не могу, не имею права вот так... бездельничать. Да и у вас, наверное, дела, семья. Ну и зачем же нам...

Жак, будто ничего не слышал, снова налил водки.

— Дела... семья... Мой бог! Вы, очевидно, наивны, господин профессор. Впрочем, извините, это ваше дело. Нет семьи, никто, кроме шефа, меня не ожидает. Была... Мало ли у кого что было!..

Он выпил, с откровенным превосходством повидавшего на своем веку человека посмотрел на Ивана Андреевича:

— Семья? Это призрак, мираж! Каждый человек одинок с момента рождения. Таким он и проходит сквозь все годы, что отвела ему судьба. Семья была только в первобытном обществе. Целое племя... Вот семья! И никакого, заметьте, притворства. Все открыто, все нравственно. Целое племя, каждый принадлежал тебе, а ты — всем.

Ивану Андреевичу сделалось неловко, на его лице собрались страдальческие морщины.

— Простите, господин Сенье. Я случайно обмолвился о вашей семье. Видимо, у вас было потрясение... Извините, пожалуйста.

Жак медленно вертел стопку на тонкой граненой ножке. Понял Ивана Андреевича. Коротко взглянул, скрывая усмешку:

— Уважаемый господин профессор. Никакого потрясетия... Все куда проще, все, как у многих. Что есть наука? Вам хорошо известно. Это когда весь там, в лабораториях, в анализах. Все мысли, все время — все там... Какой жене нравится это? Да если она красивая женщина?.. Как бы то ни было, моей бывшей жене это показалось плохо. Она была, конечно, не из девочек с Пляс Пигаля. Я понимал ее. Деньги мои нравились, а остальное... Слишком мало времени бывал с нею. Я не ханжа и все равно не мог смириться с ее поведением. Плюнул на все! А тут предложили работу на острове. Какое же это потрясение, господин профессор? Обычное дело.

— Так и живете без семьи?

— Здесь только наука и никакого распыления духовных сил, знаний и всего прочего.

— Странно все же, господин Сенье.

— А мы живем здесь нормальной жизнью. Ничего странного. У нас все предусмотрено, в известных, разумеется, пределах. Абсолютная свобода невозможна, вы это, конечно, знаете.

Иван Андреевич почувствовал, что вязнет в разговоре. Еще раз напомнил:

— Господин Сенье, нас ждут дела...

Жак священнодействовал над желто-зеленым ломтиком рокфора.

— Дела, говорите?.. У вас, господин профессор, если судить по вашему настрою, многое еще впереди. Успеете, насмотритесь в нашем Центре и, если захотите, наработаетесь. А я в науке свое уже сделал. Что мог. Вывод для нас обоих один: спешить некуда.

— Странно... Ученым обычно не хватает времени, — нервничал Иван Андреевич.

— Для новых открытий, что ли, не хватает? — поморщился, будто от неожиданного неудобства, Жак. — А зачем они нужны, новые открытия? Мы с вами хорошо знаем, что предела познания не будет. А если так, а оно действительно так, то зачем же отдавать себя в жертву постоянно ускользающему от желанной истины идолу под названием «наука»?

— Извините, господин Сенье, познание все равно не остановить. Не понимаю вас...

— А чего понимать, господин профессор? Не будем спешить, вот и все.

Иван Андреевич отодвинул от себя тарелку и как бы подвел черту затянувшейся беседе:

— Один умный человек писал, я это будучи студентом вызубрил: «Все не наше, а чужое, только время — наша собственность. Природа предоставила в наше владение только эту вечно текущую и непостоянную вещь, которую вдобавок может отнять у нас всякий, кто этого захочет... Люди решительно не ценят чужого времени, хотя оно — единственная вещь, которую нельзя возвратить обратно при желании».

— Сенека? — улыбнулся Жак.

— Да, Сенека, — жестко подтвердил Иван Андреевич.

— Уважаемый господин профессор, — вздохнул Жак. — На меня и это не подействует, пожалуйста, не расстраивайтесь по-пустому. Я — человек, я — в ресторане. Здесь многое можно... Не использовать такую возможность грешно. Отдыхайте и постарайтесь не волноваться... — Он вышел из-за стола.

Ивану Андреевичу показалась нелепой прогулка одинокого человека меж столами. Жак останавливался то у одного окна, то у другого, смотрел на ближние горы. Вернувшись к столу, сел, будто не заметив Ивана Андреевича, резко постучал вилкой по хрустальному фужеру.

И это было нелепо — стучать по посуде. Еще Иван Андреевич удивился, когда к столу кокетливо подлетела белокурая девушка в платье из прозрачной ткани. Она по-дружески улыбнулась Жаку, с любопытством взглянула на Петракова.

— Наш гость, профессор из России, — отрекомендовал Жак.

Девушка учтиво кивнула, села рядом с Жаком, после секундного раздумья поставила острые локоточки на край топорщившейся накрахмаленной скатерти, начала поправлять заколки в светлых волосах. Поправляла долго, старательно, под прозрачной тканью платья подрагивали маленькие, без лифчика, груди.

— Как вы находите, господин профессор? — пробормотал Жак.

— Послушайте, уважаемый!.. — Стул под Иваном Андреевичем заскрипел.

— Все понятно, господин профессор, — рассмеялся Жак. — Думаете, компрометирую вас? — Он отстранился от профессора, на лице обозначились острые, худые скулы. — Не собираюсь делать этого.

— Вы пьяны! Вы обязаны выслушать!..

— Обязан? А я не хочу. У меня своя жизнь. Почему вы не думаете об этом? Вижу, с вашей нравственностью не согласуется. А нравственно лишать меня элементарных человеческих вещей?

— Что ж, не слушайте! — гневно вскочил Иван Андреевич. — Я немедленно уеду отсюда!

— Пожалуйста... Эх, господин профессор, вы еще не совсем старик, займитесь Лейдой, я другую себе закажу. Хоть какое-то впечатление останется... Не хотите? — Жак притянул к себе девушку, заглянул в глаза: — Пойдем, дорогая...

Иван Андреевич полез в карман, чтоб рассчитаться, но вспомнил: еще в Копенгагене растратил валюту. «Ну и пусть! Он заварил кашу, пусть и расхлебывает!»

Вышел из ресторана, думал, ветер освежит его. Но ветра не было. Лишь раскаленные камни да горячий настой воздуха.

Машины не видно. Куда бы ей деться? Вокруг ни кустов, ни строений, кроме плоского, наполовину утопленного в скалы ресторана. Прошел по дороге. За поворотом начиналось ущелье и бетонка круто уходила вниз. Голые скалы, остро нависшие над дорогой, волнение марева над раскаленными вершинами.

Внизу ущелья, среди камней, извилистым столбиком вился пар. «Отчего бы это?» — подумал Иван Андреевич. Вскоре послышалось резкое шипение, в камнях забурлило, набирая силу, все выше и выше поднимался фонтан горячей воды. И вдруг струя оборвалась, словно под камнями кто-то резко перекрыл кран. Прошло несколько минут, и фонтан вновь ударил свистящей струей.

«Гейзер», — понял Иван Андреевич. Ему доводилось бывать на Камчатке, в долине гейзеров, и он видел подобное. Значит, и здесь вулканическая деятельность не погасла. Но все это не привлекло особого внимания Ивана Андреевича. Ни домов не видно, ни машин — вот что огорчило его.

Пришлось повернуть обратно. Руководители научного Центра не должны были поручать Жаку встречу и сопровождение иностранного гостя. Разве позволительно столько времени не знать, где гость и что с ним?

Он вспомнил, как жена Мария уговаривала остаться дома. Определялась судьба сына, а отец предпочитает международную конференцию. У Ивана Андреевича еще не были подобраны материалы для участия в конференции, не с пустыми же руками ехать, из-за этого накануне отъезда в кабинете обложился бумагами и даже не ночевал дома. Уже под утро на заваленном рукописями столе протрещал телефон. Догадался — Мария. Притворно-равнодушным голосом она спросила, хорошо ли спалось и сможет ли он сегодня побывать дома. Обиделась.

Иван Андреевич с трудом выдержал наступившее молчание. Мария повторила:

— Надеюсь, ты свободен после работы?

Тогда он сдавленно произнес:

— Скоро заеду... Я все же улетаю. Конференция важная...

Заскребло на сердце. Он долго поправлял галстук, осматривал содержимое саквояжа, будто опасаясь забыть что-то, хотя знал: все только что проверено. Глянул на себя в настенное зеркало в комнате секретарши. Зачем глянул, и сам не знал; он не был щеголем, а костюм на нем достаточно свежий, в полном порядке. Потом четко осознал: тянул время, ведь предстояло объяснение с Марией. Что он скажет? Все, что надо было, он уже сказал. Не подействовало...

Через открытую дверь опять донесся телефонный треск. Иван Андреевич несколько дней назад поджал колокольчик, чтобы меньше звону было, но теперь не только звону не стало, но и треск-то еле слышный, сухой. Впрочем, так спокойнее. Пусть трещит, это, конечно же, Мария. Скоро он будет дома, позавтракает, попрощается — и в аэропорт.

Но дома объяснение не состоялось. На диване уже были уложены в целлофановый пакет сорочки, галстуки, бритва, туалетная мелочь — все, что обычно брал в командировку. Мария только и сказала:

— Значит, Артемка будет сдавать экзамен без тебя... Когда вернешься?

— Пока не знаю.

Она вздохнула и пошла в кухню.

Все это было свежо в памяти, и Иван Андреевич долго не мог избавиться от воспоминаний...

Жак вышел из ресторана и будто бы удивился, увидев Петракова:

— Не уехали?..

Из-за скалистого поворота, словно со дна ущелья, стремительно вынырнул автомобиль. Иван Андреевич без приглашения сразу же протиснулся на заднее сиденье.

Вначале ехали молча. Жак изредка взглядывал на Ивана Андреевича. Все же не выдержал долгого молчания, заговорил:

— Что бы вы ни думали, мне все равно. Да и ей тоже. Лейда — это не ее имя. Никто из таких, как я, не знает подлинных имен этих девочек. Да и не нужно. Закончится контракт, они вернутся на материк с большими деньгами, а значит, с обеспеченной судьбой. Никто не узнает, чем они занимались и где. Потом вместо Лейды приедет другая.

Машина круто петляла между обрывами. Она то выскакивала, казалось, на самую большую высоту среди гор, то опять проваливалась на дно мрачного ущелья.

Иван Андреевич не смотрел на Жака.

— Осуждайте! — потешался Жак. — Вы действительно наивны, господин профессор, а потому, возможно, еще бываете счастливым. А в чем счастье? Многие из умников видят его в карьере. В материальном благополучии... Точнее — в богатстве! Ну, это глупцы, если им ничто другое не понятно. Еще — в радостях жизни... Вот это ближе к истине.

«Эх ты, соловушка...» — думал Иван Андреевич.

3

Машина остановилась у огромной дыры — зияющего чернотой туннеля. Проезд по туннелю уже внутри, в сумрачной темноте, загораживали массивные автоматические ворота.

Жак поднялся по узким ступенькам в игрушечный теремок, что прилип на скалистом выступе над проколом в горе, — пошел оформлять пропуск. Иван Андреевич стоял недалеко от машины и осматривал окрестности.

Блеклые травы, пережженные солнцем на гористом уклоне, дурманили не вовремя и навевали ненужные воспоминания. Их сухой настой был близок к запаху чебреца на раскаленном песке, когда Иван Андреевич с Марией и Артемкой проводили целый месяц на Хопре. Помнится, в тот год лето было засушливым. В деревне рано начали солить огурцы — спешили, пока жара окончательно не спалила зеленые плети, пока было что солить; на осенние, самые твердые последыши, самые душистые и пригожие в зиму, уже не было надежд. Искусственно как ни поливай, а все равно уже не то, что кормилец дождь... Всею семьей ходили в лес и на песчаных плешинах собирали чебрец. Без него бабушка — мать Ивана Андреевича — не хотела и слышать о засолке. Чебрец был колючим, сухим и, казалось, безжизненным. В доме все уголки заполнились запахом жаркого леса, и бабушка, улыбаясь светло, шептала только для себя:

— Благодать-то какая...

А здесь — горы, горы... То с рыжими от высохшей травы склонами, то с отвесными стенами, синевато-серыми, вкось исполосованными слоями, то с черными обвислыми потеками, оставшимися от сезона дождей. Ни одна гора не походила на другую. Слева кипело когда-то каменистое нутро земли и перехлестывало через выгнутый край невидимой миру посудины. Так и застыло все вспененными, почерневшими наплывами, обрамленными плотной окалиной.

Резкие всплески гор постепенно успокаивались. За узкой прорезью ущелья уже набирала силу другая гора. Широкая, приглаженная ветрами, она упрямо уходила ввысь, оставляя внизу взбудораженную и навечно окаменевшую соседку.

Далее тянулась гигантская пила — острые зубцы повернуты вверх кривыми, со щербинами, остриями. Ее зубцы то выступали из общего ряда гор, будто посмотреть, что же творится по сторонам, то уходили внутрь рвано окаймленного застывшей цепью круга.

«Потухший вулкан, — понял Иван Андреевич. — А там, — он глянул на запертые ворота, — внутри, наверно, кратер. Надо же приспособить...» Эта мысль породила недоумение. Кратер, скорее всего, подошел бы физикам для работы с большими энергиями — безопасно для окружающих. Но для биологических исследований, для медицины... Как же без лабораторий, исследовательских институтов? Нужен город, где все под руками, а не голый кратер, хотя это и экзотично. «Но я ничего не видел еще, — прервал сомнения Иван Андреевич. — Может быть, у них есть все. Какова проблема, что разрабатывают, к ней и подбирают материальную базу».

Вернулся Жак. Он держался отчужденно. Показал Ивану Андреевичу на туннель, дескать, можно идти, и сунул в карман пиджака два блестящих жетона, похожих на плоские, квадратной формы, наручные часы.

— А машина? — спросил Иван Андреевич.

— Нельзя. Загрязнит воздух. На машине въезжать не разрешают. — И, будто не имея никакого отношения к гостю, Жак направился к воротам.

Они остановились перед угрюмой стеной из ровного, без болтов и заклепок, металла, без обычных полос посередине, обозначавших створ. Серую массу словно когда-то давно влили глубоко в длинную щель и хорошо по отвесу разгладили — так плотно получилось, что не заметить, где же темный вулканический камень переходит в эту преградившую путь стену.

Жак посмотрел на профессора: «Вот так, голубчик...» Многозначительным и недобрым почудился Ивану Андреевичу его взгляд.

Под ногами, а точнее, под дорожным бетоном грузно заклокотало. Звук усиливался. Иван Андреевич уже с опаской оглядывал и ровную твердь бетона, и массивную преграду перед собой, и источавшие глубокий холод, нацеленные вниз, на головы, влажные камни свода. Замер даже, когда за спиной, у входа в туннель, загудело и гулко отозвалось под сводами. Оглянулся — шофер разворачивал машину в обратный путь.

Дрогнула металлическая стена. Она словно отодралась от дороги и медленно поползла вверх, выше, выше, вонзаясь в невидимую щель и передавая по туннелю зыбко гудящую напряженность от управляющего ею механизма. С такою же напряженностью дрожало и клокотало уже позади, когда Иван Андреевич и Жак переступили щель, темную и пустую, на шаг шириной, маслянисто перечеркнувшую дорогу. Ворота опускались.

Под темными сводами навстречу яркому овалу дневного света шли они, каждый по своей стороне прохода: Жак — слева, Иван Андреевич — справа. «Будто незнакомые», — отметил Иван Андреевич. У конца туннеля Жак решительно остановил его. Оказалось, что и здесь стена, только из прозрачного материала.

Жак подошел к невысокой, по пояс, колонке, сиротливо выглядывавшей углом из-за ржавого скола каменного монолита у самого выхода. В его руках блеснул жетон, и колонка проглотила его; второй жетон был опущен спустя некоторое время. Он поторчал, отражая искристый лучик на пологой выпуклости колонки, и бесшумно исчез.

— Автомат, — сухо кивнул Жак. — Войдем друг за другом.

Прозрачная стена расползлась в разные стороны, сразу пахнуло свежим воздухом, будто рядом море, будто можно услышать всплески живых волн, свист ветра в прибрежной траве и ощутить радость простора. Но никакого моря не было...

Да, это — кратер. И то, что не ошибся, когда раздумывал в ожидании прохода через туннель, помогло сейчас Ивану Андреевичу избавиться от возникшей робости. Значит, он верно определил, для чего используется этот подарок природы. Огромная впадина надежно опоясана естественными горами. Никаких вмешательств извне. Ставь опыты, исследуй. Но физикам все же подходило бы больше...

Над всей вдавленной в землю пустотой выгнуто отсвечивал под солнцем прозрачный купол, будто выросший из вулканических закраек. Видимо, прочен этот купол. На него недалеко от туннеля скатились остроугольные глыбы, но ни пробоин, ни трещин не заметно. Наверно, потому хозяева Центра и не обеспокоились, иначе глыбы давно были бы сняты. Дальше от гор, от их обрывистого окружения купол круто уходил к небу, словно вспухал над образовавшимся под ним пространством. На самом верху и вовсе ничто не угрожало прозрачному покрытию.

А внизу топорщился прямоугольными домами настоящий город. От возвышенности у выхода из туннеля он хорошо просматривался. Четкой прямой линией тянулась улица до конца вулканической котловины, тупо упираясь в гору и завершая путь, начатый туннелем. Поперек этой улицы протянулась другая. На перекрестке — башня; узкие окошки в сером бетоне по спирали опоясывали ее до самого верха, до купола. «Это опора», — понял Иван Андреевич. Такие опоры купола виднелись еще в нескольких местах, поднимаясь прямо с улиц, что кругами расходились от центра. Под куполом от главной башни лучами тянулись к остальным опорам, а затем к горным обрывам ажурные, будто из металлических кружев, пролеты. «Рассчитано на большие нагрузки, — раздумывал Иван Андреевич. — И не на один год. Но зачем все это медицине?..»

— Как находите, профессор? — сиял Жак, удовлетворенный растерянностью гостя.

— Город под куполом... — бормотал Иван Андреевич. — Невероятно! Скажите, а почему на улицах не видно людей?

Жак засмеялся:

— Сейчас вас примет господин Гровс, у него и спросите.

— Странно все же... — проговорил Иван Андреевич, не скрывая обиды.

Они спустились на улицу по пологой дороге и вошли в первый же дом. Это было административное здание. Стены вестибюля пестрели длинными, чуть ли не до потолка, указателями — на каком этаже, в каком секторе и в каких комнатах размещается отдел «А», «В» или «С».

На втором этаже, в просторном, окон в двенадцать, кабинете, устланном коврами, с множеством полированных столиков и кресел, с книгами на полках вдоль внутренней стены, их принял господин Гровс. Это был крепкий на вид мужчина лет под семьдесят, высокого роста и потому немного сутулившийся. Иван Андреевич с первого же взгляда отметил его тяжело склоненную вперед лысую голову и массивный нос, чуть свернутый вправо. Гровс был одет просто: белая с расстегнутым воротником рубашка, просторная полотняная куртка и серые брюки.

— Я считаю, господин Петраков, — говорил он густым неторопливым басом, — что вам не надо встречаться с господином директором нашего Центра. Я — его заместитель по экспериментальной части, а следовательно, во многом смогу удовлетворить ваши научные интересы. Если нет возражений, то прошу располагаться. — И он указал на одно из кресел около окна.

— Благодарю вас, — поклонился Иван Андреевич.

— Надеюсь, вы не курите? — улыбнулся Гровс. — У нас, в городке, это запрещено. Сами понимаете, атмосфера должна быть чистой. Сотрудники, обслуживающий персонал не должны рассчитывать на кондиционеры, какими бы мощными они ни были.

— Благодарю за предупреждение. Я не курю.

— Это естественно, — по-прежнему улыбался Гровс и изучающе всматривался в гостя. — Иначе ваша личность не совмещалась бы с проблемой, которую вы решаете в науке. Хотите вина, фруктов? Может быть, желаете пообедать?

— Спасибо... Мы недавно из-за стола вот... с господином.

Вспомнился душный ресторан, прозрачное платье девицы. И вновь охватило прежнее возмущение.

— Обедали в горном ресторане... — уже не по-доброму смотрел Иван Андреевич в сторону Жака.

— Все ясно. — Гровс встал сутулясь, боком шагнул к соседнему столику, к Жаку. — А вам ясно? — тяжело уставился он на своего сотрудника.

Жак не шелохнулся.

— Вопрос повторить?

И тогда Жак еле произнес:

— Прошу извинения... Пардон!

— Хорошо, Жак, мы еще поговорим. — Гровс вернулся к своему столу и не сразу смог продолжить прерванный разговор. Он открыл бутылку минеральной воды, стоявшей на столике, наливая в стакан, с безразличным видом наблюдал, как на вскипавшей поверхности в стакане прыгали и лопались мелкие пузырьки газа. — Приносим извинения, господин Петраков. Подобное не повторится. — Отпил несколько глотков, спросил, все еще глядя на свой стакан: — Вы имеете время, не очень устали для нашей беседы? Или перенесем на другой час?

— Конечно, устал. Дорога все же, да еще такая, — признался Иван Андреевич. — Отдохнуть неплохо бы, а потом уж знакомиться с работой Центра. Иначе многое можно упустить.

— Хорошо, господин Петраков, я учту ваше желание. А вы, Жак, свободны. Обойдусь без ваших услуг.

Жак тяжело встал, подумал, поклониться на прощание или нет, но на него уже не обращали внимания, и он вышел, прямой, как солдат на параде.

— Господин Гровс, ваше сооружение впечатляюще. Такого я нигде не видел. Но, признаюсь, непонятно мне, зачем купол, зачем вообще такое уединение в жерло вулкана? Да еще на столь отдаленном острове?

— Понимаю вас, господин Петраков. Ваши вопросы естественны. Не могу не выразить удовлетворения этим городком, да и всем сооружением. Это — мечта многих исследователей. Здесь созданы идеальные условия для науки... — Гровс откинулся на спинку кресла, глаза его радостно засветились, весь он стал оживленнее и словно помолодел. — Да, кратер — это необычно. И дело не в экзотике. Здесь абсолютная тишина, а это немало для ряда экспериментов. Отдаленность от крупных населенных массивов, а также горное окружение — гарантия от нежелательных наземных явлений. По желанию ученых здесь можно постоянно поддерживать определенное атмосферное давление, влажность воздуха, температуру... Средств потребовалось немало. Нет, научный Центр не представляет Организацию Объединенных Наций. Получилось так: ученые нескольких стран — западных стран, как принято говорить в России, — объединили свои усилия в борьбе за продление жизни, и вот появился город под куполом. Все будет показано...

— Скажите, пожалуйста, зачем столько домов? Это же настоящий город. Домов много, а людей не видно. Мне даже боязно стало, — пытался превратить в шутку свою неуклюжую откровенность Иван Андреевич.

О-о, господину Гровсу такая беседа доставляет удовольствие. Город под куполом — это прежде всего именно его дитя. А кто из нормальных людей откажет себе в радости поговорить о своих детях? Действительно, домов много. А вот научных сотрудников пока негусто. Но дело начато такое, что оно, конечно, разрастется. Заранее надо беспокоиться о жилье, об удовлетворении всех необходимых нужд. Нельзя же тормозить развитие исследований из-за недостатка, скажем, жилья для научных сотрудников... Здесь старались все предусмотреть. Здания возведены сейсмически устойчивыми — бетонные пояса в стенах и прочее... Мало ли что может случиться — допустим, извержение не совсем потухшего вулкана. Надо сразу строить с учетом всего возможного, чтобы на века. Исследовательский институт, которым руководит он, Гровс, занимает лишь один из секторов городка. В других секторах ведется работа, но там решают другие задачи. Жизнь ведь очень сложна, проблем хватает...

«Обтекаемо... Да и зачем мне все знать?» — раздумывал Иван Андреевич. Он будто бы слушал Гровса, но многое не слышал, озадаченный своими же навязчивыми вопросами: почему Гровс принимает гостя один? Неужели, кроме него и Жака, никого из ученых здесь нет?

— Замечаю, господин Петраков, вы очень откровенны. — Мне это импонирует; у нас с вами много общего, — неожиданно засмеялся Гровс. — Мы рады видеть нас в научном Центре. Это с умыслом. Познакомитесь с нашими экспериментами, потом попросим у вас помощи, совета. У нас не хватает специалистов вашего ранга... Это предмет особого разговора. Так вот, господин Петраков, и я буду с вами откровенным. В вашем приезде я был заинтересован. Поэтому настоятельно просил своих коллег на международной конференции заполучить вас хотя бы на короткое время.

«Ишь как: людей мало, гостя не так принимают... — поругивал себя в душе Иван Андреевич. — Да что тебе, весь обслуживающий персонал выстроить?!»

— Радуюсь, господин Петраков, — на Земле сейчас хорошее время. Вот мы, ученые разных стран, можем быть такими честными в своих устремлениях, в общей работе, какими бываем наедине с собою. Соглашения о мире, документы Организации Объединенных Наций по этому вопросу — все это надежно. Хочется думать, мир обеспечен на долгие века. Пора заняться продлением жизни самым серьезным образом, переключить на это как можно больше сил и средств. У охотников есть термин — «дни покоя». Вы, случайно, не охотник? Жаль, могли бы поразвлекаться в горах. Так вот, в дни покоя запрещается стрелять. Это забота о восполнении поголовья животных и птиц. Я не провожу параллели между людьми и дичью, но так и хочется нынешнее мирное время назвать днями покоя.

— Лучшего и желать нечего: мир и долгая активная жизнь человека, — утомленно слипались глаза Ивана Андреевича. — Извините, я устал. Дорога, да еще разница во времени...

— О да-а! — хлопнул ладонью по своему голому лбу обескураженный Гровс. — О‑о, святая мадонна!.. Заговорился я, очень приятно с вами... Вам приготовлены отдельные апартаменты.

— Не привык я один... — задумался Иван Андреевич. — И еще одна просьба, господин Гровс. Давайте говорить по-английски. Я один здесь русский. Одному легче перестроиться, чем работникам Центра, с кем придется встречаться. Да и английским владею прилично.

— Согласен! Вы, конечно, правы. Впредь будем говорить только по-английски. — Гровс по-старчески засуетился, забегал по кабинету: — Как же я запамятовал о вашем отдыхе? Познакомлю с хорошим человеком — великолепным специалистом. Он будет рад вашему обществу...

4

В комнате было прохладно. Легкая застекленная дверь на балкон — нараспашку, над просторной кроватью бесшумными опахалами проносились лопасти вентилятора. Иван Андреевич сбросил с себя одеяло и лежал, радостный и облегченный прохладой после долгого дневного зноя.

Возбуждение еще не сошло с него, и сон не приходил. Его не покидало беспокойство: чем занимаются сейчас домочадцы? Как дела у сына?

Дома сейчас раннее утро. Просыпаясь, он обычно слышал, как внизу, на тихом, еще безлюдном асфальте размеренно шаркал метлой дворник Алексей Васильевич. Тогда Иван Андреевич вставал, умывался и в спортивном трико спускался во двор — побегать, что заменяло зарядку. Тут же с Алексеем Васильевичем обменивались новостями. Все больше о международных делах. Этот разговор всегда навязывал Алексей Васильевич. Будучи юношей, он сполна хватил военного лиха: потерял на фронте отца, фашисты замучили в застенках сестру-партизанку и сам в начале победного сорок пятого года был контужен, да так, что не скоро стал отличать день от ночи.

Долго провалялся он в госпиталях. Наконец попался на глаза молодому врачу Петракову. Тогда и решилась дальнейшая судьба Алексея Васильевича — его перевели в клинику медицинского института. Через несколько месяцев он начал вставать...

Освободилось место дворника. После долгих уговоров управляющего домами (отказывал: человеку с таким здоровьем разве можно поручать самостоятельное дело!) наконец-то Алексей Васильевич стал работать. Ему дали квартиру на первом этаже, под балконом Петраковых.

Тяжело работалось поначалу. У Алексея Васильевича то метла валилась из рук, то легкую, на велосипедных колесах тележку с мусором не мог сдвинуть с места. В отчаянии он поднимался к Ивану Андреевичу: «Пропащее дело!.. Оскандалились и вы, и я».

Ранними утрами тех мрачных дней, когда еще не рассеивался туман, а уличные фонари были уже погашены, пока не начиналась беготня из подъездов, Иван Андреевич помогал убирать двор. Уставший, мокрый от пота, Алексей Васильевич опирался зарубцованной спиной о литую решетку ворот и упрашивал: «Хватит, Иван Андрев! Сколько уж для меня сделано... Хожу ведь, чего ж еще». Однажды решительно заявил: «Хватит. Обижусь!» И тогда ему на помощь Иван Андреевич стал посылать сына Артемку.

Так и вернулся к нормальной жизни контуженный солдат.

Потянуло увидеть Алексея Васильевича, рассказать о чудесах на свете, о городе под куполом, что, брат ты мой, далеко не многие видели. Да и просто постоять рядом, обменяться хотя бы мало что значащими словами. Оказывается, как это хорошо — уже с утра встречаться с добрым и понятным тебе человеком!..

Что же все-таки у Артемки-то?..

Крутились и крутились над головой широкие, в красно-зеленых переливах, лопасти. С каждым очередным оборотом у Ивана Андреевича все упорнее колотилась одна и та же мысль: еще круг — и сколько времени уже не вернешь? Опять круг, а что сделано тобою? Новый круг... Уехал, оставил все самое дорогое, и вдобавок уже который день в безделье... Раздумался, разволновался, до сна ли теперь? «Что же там, у Артемки?..»

— Ну и хоро-ош, глава семейства, — пробормотал Иван Андреевич. Он сел, свесив ноги, потом на цыпочках, чтобы шагами не беспокоить соседа, вышел на балкон. Как отсюда поговорить по телефону или по радио со своими родными?

Двор как двор. Огромный каменный мешок. По всем этажам, на всех окнах белые шторы. Ни одна не шелохнется, ни за одной из них не теплится огонек. Безлюдье, аккуратно занавешенная пустота.

Соседнюю комнату занимал научный сотрудник Уоткинс. Из открытой двери донесся шелест бумаги. Это обрадовал Ивана Андреевича: «Значит, не спит...»

Он вернулся в постель и решил, что поскольку они знакомы и Гровс даже советовал обращаться к нему, если что потребуется, то велика ли будет обида на Ивана Андреевича, если он на минуту прервет занятие соседа?

— Господин Уоткинс, вы не спите? — все же поосторожничал Иван Андреевич.

Послышался вздох.

— Нет, я за столом.

— Скажите, пожалуйста, можно ли отсюда поговорить по телефону или по радио с домом?

Отодвинулось кресло, мягко прошуршали шаги. И все стихло. Иван Андреевич подождал ответа, осуждая свою бесцеремонность; не надо было спрашивать, человек работал, а теперь мысль его прервана. Приказал себе: «Спать! Спать! Утро вечера мудренее». Повернувшись к стене, начал считать. Добрался до третьей сотни, уже казалось, вот-вот почувствует утомление однообразием...

— Вы меня звали, господин профессор?

У постели Ивана Андреевича стоял Уоткинс. На нем был строгий черный костюм, белая рубашка с тугим накрахмаленным воротником, черный с белыми горошинами галстук бабочка. «Вот почему он задержался...»

— Извините, господин Уоткинс, что я побеспокоил вас. Я не могу встать, я не одет...

На лице Уоткинса вздрагивала в нервном тике левая бровь. Ни слова в ответ. Как непроницаемый дипломат при вручении ноты.

— Скажите, пожалуйста, я смогу из вашего Центра поговорить по телефону с домом?

Уоткинс чуть-чуть подался вперед:

— Нет, не сможете, господин профессор. Линии связи используются только по служебным надобностям. Установленные порядки у нас никто не вправе нарушать.

— Благодарю вас, господин Уоткинс.

«Такая, значит, арифметика», — закусил губу Иван Андреевич.

— Спокойной ночи, господин профессор.

Уходил Уоткинс, чуть наклонившись вперед. Правая рука его была заведена за спину и будто держала что-то невидимое, левая колебалась вдоль туловища неудобно привязанным маятником.

Из его комнаты долго ничего не было слышно. Наконец донесся звук передвигаемого кресла, шелест бумаги. «Хороши дела‑а... — Мысли будоражили Ивана Андреевича. — Хоть я и новый человек здесь, но я — гость. Почему я боюсь спрашивать? Что за чрезмерная щепетильность!»

— Прошу извинить, господин Уоткинс. Скажите, пожалуйста...

— Одну минуту, — донесся четкий голос на одной холодной ноте.

Опять долго ничего не было слышно. Иван Андреевич не сводил глаз с затемненного проема двери. Теперь уже не считал единички, не пытался обмануть себя искусственным однообразием.

И опять — строгий силуэт черного костюма Уоткинса, круглые вкрапины в бабочку, словно галстук был в дырах и в них проглядывала рубашка.

— Вы меня спрашивали, господин профессор?

— Да, я хотел узнать: хотя бы телеграмму отсюда можно домой?

— Телеграмму? — Живая мысль блеснула в глазах Уоткинса. Он растерялся и в своей растерянности стал мешковатым.

«Чего он пыжился, что демонстрировал?» — едва не рассмеялся Иван Андреевич. В смущении Уоткинс отвел глаза от профессора. Было ясно: к ответу не готов. А дело-то обычное, простое...

— Наверное, это можно, хотя и не могу взять на себя... — Подумав, Уоткинс сказал уже твердо: — Это можно. Помогу, хотя такое дело не входит в мои обязанности.

— Да зачем же! — сбросил с себя одеяло Иван Андреевич. — Я сейчас оденусь. Сам схожу, только скажите куда.

— Господин профессор, я не могу позволить, чтобы лично вы занимались черновым делом...

— Не утруждайте себя, господин Уоткинс!.. Да и полезно пройтись, что-то я не могу заснуть.

Иван Андреевич быстро оделся, и Уоткинс вынужден был отойти к двери.

— Разве вместе с вами только... — говорил он сбивчиво. — Окажите честь... Напишите заранее. Мы должны идти с готовым текстом.

Оторопь Уоткинса прибавила Ивану Андреевичу решительности. Он шел впереди, словно знал, куда обращаться с телеграммой, и прислушивался к вкрадчиво осторожному голосу Уоткинса.

— Дальше административного корпуса не пойдем... Вы подождете меня... У нас такой порядок: подход к средствам связи по одному...

Стоя у подъезда административного здания в ожидании Уоткинса, Иван Андреевич хотя и чувствовал себя человеком немного знакомым с окружающей местностью, но все равно не мог не дивиться и куполу над головой, затемненному вечерним небом, и безлюдности молчаливых улиц, и пугливой безжизненности зашторенных окон.

Мелко семеня по ступенькам, вышел Уоткинс:

— Телеграмму приняли, уже передают по указанному вами адресу.

— Спасибо, господин Уоткинс! Вы оказали мне большую услугу.

«Все так просто! Почему же раньше, еще при беседе с Гровсом, не подумал о телеграмме?» Теперь, с облегченной душой, с сознанием поправленной вины перед семьей, Иван Андреевич подумал и об отдыхе.

— Господин Уоткинс, скажите, пожалуйста, нельзя ли искупаться в море? Тогда, может быть, и уснул бы.

— У нас все найдется! — с поспешной гордостью ответил Уоткинс. Он стремился затушевать в памяти профессора свою недавнюю растерянность. Это был уже прежний человек — тот, до второго, едва ли не дипломатического появления из своей комнаты.

Они медленно шли друг за другом по узкому проходу между административным корпусом и зданием с редкими и узкими, как бойницы, окнами. Склад какой-нибудь. Не дойдя до скалистой стены — конца прохода, свернули еще за какое-то низкое строение. Внутри его натруженно гудел электромотор.

— Насосная, — показал рукой Уоткинс.

И тут же, как подарок, как отдохновение, перед Иваном Андреевичем распростерлась водная гладь, освещенная по длине каплевидными светильниками на высоких бетонных столбах. От обрыва старого вулкана до бетонной стены у насосной станции умиротворяюще плескалась вода, она была проточной, на дне бассейна бордовыми нитями стлались в одну — дальнюю — сторону морские водоросли. Ближе к стене водоросли были зелеными, пушистыми, а у самой стены на обглоданных соленой водой лобастых валунах лохматились оранжевые.

— Берем у моря и отдаем морю, — горделиво распростер тонкие руки Уоткинс, будто обнимая обширную гладь бассейна. — В этом павильоне, — кивнул он в сторону легких стен из фанеры, прилепленных к насосной и разрисованных бесформенными пятнами и нагромождением линий, — вы найдете полотенце, если хотите — плавки, ласты, маску, акваланг...

— Как в сказке! — восторженно вырвалось у Ивана Андреевича. Едва ли не бегом он бросился к павильону.

В мягких шерстяных плавках, в шапочке, плотно облегающей голову, он вскоре остановился у ступенек, покрытых резиновыми ковриками. Последняя ступенька была уже в водорослях, сквозь воду лишь виднелся оттопырившийся уголок черного коврика.

— Господин профессор, я обязан предупредить: здесь купаться нельзя.

Иван Андреевич замер. С ним рядом было непроницаемое лицо Уоткинса с глубокими морщинами у глаз.

— Слушайте, уважаемый! Что за шутки?! — поднял глаза Иван Андреевич на морщины Уоткинса, за которыми, как в вечерних складках далеких гор, тянулись узкие тени.

— Вы неправильно поняли меня, господин профессор. Нельзя купаться именно в этом месте. А там...

— Где там?! — тяжелел взгляд Ивана Андреевича.

— А там... — лишь зрачками указал Уоткинс. — От ступенек с ковриком и дальше, к концу бассейна. Я сейчас объясню, в чем тут дело...

Это поразительно! Никогда в голову не придет такое... Поток морской воды врывается в бассейн недалеко от ступенек. Здесь вода самая свежая и будто бы самая чистая; в этом месте может плавать только господин Гровс — все узаконено. Следующая лесенка — вон виднеются ступеньки без ковриков (не от бедности, не подумайте, а так полагается), ниже по течению, — там купание для заместителей господина Гровса. А потом, это еще дальше по течению, у самого конца бассейна, где вода вскоре сбрасывается по трубам в океан, могут принимать морские ванны все желающие. Иными словами, чтобы гостю было понятно, все остальные люди...

— Боже ты мой! — вырвалось у Ивана Андреевича.

Чертыхаясь, сдерживая возмущение, уже без всякого желания купаться, он прошлепал босиком по жесткому бетону вдоль бассейна. За последней лестницей, подойдя почти вплотную к остывшей после дневного зноя отвесной горе, он бросился в зеленую, словно подкрашенную ядовитым купоросом воду.

Возвращались молча. В коридоре своего дома Иван Андреевич обратился к непроницаемому спутнику:

— Вы — научные работники! Не понимаю, как вы можете мириться с этими... ступеньками. Лично вы... Или еще один научный работник, Жак... Не могу понять! Странные люди...

Уоткинс тонкими пальчиками поправил галстук бабочку и только тогда взялся за ручку двери. Так и показалось, что за дверью кто-то ждал его, но там, конечно же, никого не было.

— Скажите, господин профессор, вот такая откровенность не мешает вам жить?

«Любопытство или еще что?» — всматривался Иван Андреевич в покрытого сумеречной темнотой Уоткинса.

— Не задумывался над этим, не анализировал. Если бы моя откровенность мешала мне или окружающим людям... Даже говорить об этом странно... Когда споткнешься о камень, тогда и оценишь его. Но пока я не спотыкался.

— Вы хорошо объяснили. Благодарю вас, господин профессор. То, что я скажу сейчас, вы, очевидно, знаете. Но я все же напомню... Жизненный опыт дает мне право... Жизнь людей — это вечная игра. Так вот, господин профессор, самые беспроигрышные отношения между людьми — официальные. Теперь позвольте сообщить нижеследующее: мне поручено завтра сопровождать вас при ознакомлении с экспериментами. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Расплывчатые очертания Уоткинса растворились в темном проеме двери. Иван Андреевич включил «черепашку» — крошечный ночник на тумбочке у кровати — и стал раздеваться.