Взрыв

1

Иван Андреевич размеренно ходил, ходил по улицам городка час, другой и не мог успокоиться. Душевное равновесие не восстанавливалось, пытался осмыслить все слова Гровса, но трезвой оценки не получалось.

«Будто жил оторванным от всего мира, — возбужденно думал Иван Андреевич. — Не видеть растущего засилья зла — это ни на что не похоже! Ученый, профессор... Какой же я ученый, когда не обращал внимания на то, от чего шарахаются нормальные люди! Чрезмерная доброта, доверчивость — вот в чем слабость моя. Чрезмерная... Впрочем, не они ли, доброта и доверчивость, не дали злу проникнуть в душу, отравить ее подозрительностью к людям?..

Французу Клоду Гельвецию принадлежат слова: «Человек в естественном состоянии должен быть жестоким». Он утверждал, что гуманность есть результат воспитания, а не дана людям природой. Могу ли согласиться с Гельвецием? Но... попробую занять его далеко не безупречную, зато откровенно жесткую позицию. Попробую... Значит, по его словам, я родился, чтобы быть жестоким. Допустим. Насколько я знаю себя, меня никто не воспитывал. Будто бы так. Ну, были, конечно, школа, институт, коллектив лаборатории... Стоп! В той же школе, в институте и — дальше, дальше — было совершенно конкретное общество, а если смотреть шире — на все, что окружало, то была самая обычная, нормальная жизнь, какая породила меня как личность. В этой жизни я не мог стать жестоким, господин Гельвеций! И все же — неужели ты прав, мудрец?..

Я все помню. У меня были хорошие условия, чтобы заниматься любимым делом. Наука захватила меня целиком; даже не отдавал себе отчета, сколь благодушен я был в своей увлеченности. Лучших дней в моей жизни не сыскать. Может быть, это и было настоящее счастье?

В это же время — неофашистские сборища, бои на Ближнем Востоке, предательство одних и наглость других, обострение обстановки в Персидском заливе... Я слышал обо всем этом, но не считал для себя столь уж важным вникать в суть происходящих событий. Я полагал, кто-то другой в силу служебных обязанностей занимается этим делом...

И уже созрели на Западе характеры для эксперимента над солдатом, шахматистами, над парнями в казарме, в конечном счете — для уничтожения людей... Эти характеры уже готовы убить меня и таких же благодушных, как я. Для сохранения собственной жизни строят купол... Вот куда направлены усилия, чтобы... добиться продления жизни. До чего дошло?! Продление жизни одних во имя уничтожения других...

А я занимался кровным своим делом, и это казалось для меня достаточным. Имел настоящую семью, наслаждался живой зеленью и ласковым солнцем, дышал натуральным, без кондиционера, воздухом. Доброта, доверчивость — вот мой купол! Благодаря этому своему куполу мне удалось кое-что сделать. Спасибо ему! Увлеченный, я слишком мало общался с людьми. Кажется, что мало. Вот этого жаль, не то быстрее бы научился распознавать профанацию в науке, беспощаднее был бы при встречах со злом в любой его форме. Я никому не причинял зла, думал, что и мне никто не сделает ничего плохого. Вроде бы не за что. Нашли за что! Несогласие с моим образом жизни, с моими убеждениями — разве этого мало?

Доброта — богатство души; как всякое богатство, она может обернуться для недругов упрямством, беспощадностью. Она не поддастся сжатию, какие бы усилия не приложили вы, господин Гровс...

Главное — выбраться из-под прозрачного купола. Я обязан воспрепятствовать тому, что готовится для людей. Я обязан выбраться отсюда!

Правдивы, глубоки в своих мыслях древние мудрецы. Нужны немалые силы, чтобы смириться с тем, чего я не могу изменить. Нужно мужество, чтобы бороться с тем, что я должен изменить. Надо суметь отличить одно от другого...»

Иван Андреевич презирал себя за слабость — раскис под конец беседы с Гровсом. Вида хотя бы не подал, чтобы не знал Гровс о твоей простой человеческой слабости. Гром, он ведь не всегда с разрушительным действием. Зато какой чистый воздух бывает после грозы!.. «Не боец я, не боец... — болью ныла душа Ивана Андреевича. — Надо немедленно что-то делать, без раскачки. Если потеряю время, тогда труднее будет скрыть ноты, по каким придется петь новую для Гровса песню. С чего начать? Вот сейчас самое важное».

Общение с миром невозможно, это Ивану Андреевичу ясно. Посоветоваться не с кем, для этого нужны верные люди. Но где их найдешь? Да и что они посоветуют, если бы и встретились? Стены, бетон кругом, купол...

А как нужны люди! В одиночку не разорвать окружение, не выйти в открытый мир. Гровс, Жак, Уоткинс, Регина, Хаббарт... Нет людей. Полное одиночество в этом цивилизованном обществе.

Разве люди не в силах покончить со средствами своего же уничтожения? Что будет, если ему, Ивану Андреевичу, не удастся выбраться отсюда и он не сообщит о работе под куполом? Неужели зло так всемогуще?..

Было время, когда лук и стрелы считались самым грозным оружием. Вмешалась религия, она стремилась ограничить применение этого оружия. Специальная папская булла запрещала использовать треножники и подставки для уверенной наводки арбалетов. Тогда бы возросла точность стрельбы. Два столетия действовал запрет. А потом?.. Многое было потом.

Французский изобретатель Дю Перрон еще в 1775 году сконструировал невиданное оружие, оно было способно одновременно стрелять двадцатью четырьмя пулями. В то время такого не было ни в одном государстве. Оно обещало победу над любым противником; пожалуйста, расширяй границы государства, ведь ты — победитель... Изобретатель показал новое оружие королю Людовику XVI, но... благодарности не услышал. Король и его министры назвали изобретение «зверским орудием уничтожения». Дю Перрона объявили извергом и врагом человечества.

Прошли годы. Пулемет все же появился...

Фашистские специалисты в конце второй мировой войны были близки к созданию атомной бомбы. Будь она в руках Гитлера, он применил бы ее, находясь на краю гибели. Что стало бы тогда со всем человечеством? Сколько еще миллионов жизней унесла бы война, прежде чем было бы покончено с Гитлером?

И все-таки атомная бомба родилась. Более того, в год окончания второй мировой войны, когда еще не рассеялся пороховой дым, ее испытали... на людях.

Неужели опять потребуются жертвы и жертвы, чтобы хоть как-то остепенить жаждущих крови? «Если собираешься кому-либо яму копать, то копай ее по своему росту» — гласит восточная мудрость. Хотя бы это не забывали...

У корявой бетонной стены Иван Андреевич остановился. «Я здесь не один», — почувствовал он. Повернулся, чтобы идти обратно, и увидел Регину. Она стояла, опершись спиной об угол ближнего дома. В наклоне головы, в приниженном взгляде, в самом ожидании Иван Андреевич уловил горечь.

— Не спешите? Давайте постоим, — устало попросила она.

Разговор долго не начинала. С опущенными руками, с короткой, «под мальчика», стрижкой она походила на школьника, вызванного в учительскую.

— Вы ничего плохого не сделали мне, правда? — наконец взглянула Регина в глаза Ивана Андреевича. — И я тоже... ничего плохого... вам. Я не хочу быть причастной к плохому, хотя не знаю даже, что сейчас хорошо, а что плохо.

— Загадками объясняетесь, — всматривался в Регину Иван Андреевич.

— Какие загадки!.. Неприятно, когда тебя... как средство. — На ее глазах навернулись слезы: — Как приманку! Я — самый близкий для него человек во всем городке, он сам говорил...

— Кто он, позвольте? Это секрет?

— Какой секрет... Гровс! Если сейчас он может вот так... Чего дальше ждать?! Ослушаться нельзя... О‑о, вы еще не знаете, как это опасно. Значит, я не такая уж близкая... Вы представляете, что это такое? В один момент меня может не оказаться на свете... Очень быстро и легко...

Перед Иваном Андреевичем стояла девочка со слезами на глазах. Он забыл ту Регину, что с непроницаемым видом присутствовала у стола, что своим вниманием, молодостью, всею женскою статью вызывала восторг у Гровса. Потянуло приласкать ее, утешить, хотя и понимал: ему ли утешать в его положении... Укорил себя Иван Андреевич в том, что плохо ищет верных людей. Пусть даже не совсем верных, а хотя бы единомышленников. Вот он — человек, который мог бы встать рядом в такой трудный момент.

Он взял ее дрогнувшую руку. Регина доверчиво зашептала, сбиваясь и обрывая слова:

— Уйдем отсюда, к вам уйдем... Нас могут увидеть... Не надо, чтобы вместе... — Вдруг глаза ее загорелись: — Нет, пусть видят! Это хорошо, он сам приказал, чтобы я с вами... Гровс велел поближе к вам... Как только могу... Велел уговорить вас работать над солдатом. Но я не хочу этого! Это ваше дело... В городке ничего хорошего не бывает...

В своей квартире Иван Андреевич посадил Регину в кресло напротив себя.

— Может быть, кофе подать? — засуетилась было она. Необычно ей просто так, словно госпоже, сидеть и ничего не делать в обществе мужчины.

— Обойдемся. Скажите, Регина, только, пожалуйста, без дипломатии, по-дружески...

— Как вы сказали?

— По-дружески.

— Странно... Какие мы друзья?.. Это невозможно. Скорее всего, вы говорите одно, а думаете в связи со мной о другом... — Она оглянулась по сторонам и торопливо зашептала: — Давайте тихо... Здесь все прослушивается... Он меня убьет! — На ее глазах опять выступили слезы.

— С чего вы взяли?.. Он вас любит, мне со стороны и то было видно, — попытался утешить Иван Андреевич.

— Разве так любят?! Он приказал любыми путями заставить вас работать над солдатом. Уговорить или еще как... Больше я не нужна ему. Это конец! Попомните, из горного ресторана он заберет Лейду. Подарок ей пересылал. Меня отдает вам. Кто ж так любит?!

— Как это — отдает? А если я не возьму?

— Вы-ы не возьмете?.. Таких мужчин не бывает. — Регина вытерла слезы, с осуждением посмотрела на Ивана Андреевича: — Вы уже... отстрелялись? А еще хотели без дипломатии. Не обманывайте. Такой цветущий мужчина, не как наши...

— Мы не о том говорим, Регина. Насчет «без дипломатии»... Я хотел спросить: может быть, вы знаете людей, кто работает на радиостанции? Мне бы посоветоваться с коллегами из моей страны, с чего начать работу над солдатом. Помогите связаться по радио.

— Как же я помогу?.. — Она растерянно развела руками. — Никого там нет, на радиостанции. Если бы кто был, она бы знала, продукты требовались бы, обслуживание. Автоматы какие-то записывают все, что сюда сообщают, — Гровс товорил об этом. А все остальное, что требуется передать отсюда, это Хаббарт, это он...

— Гровс приказал все время быть с вами, — виновато взглядывала Регина на Ивана Андреевича. — Вы ушли от него, он вызвал меня и приказал. Господин Петраков, я не могу ослушаться... Жить буду у вас в квартире. Иначе он сразу расправится со мной, Лейду привезет... Она подругой была! Все они такие, подруги... Чем она лучше? Блондинка... И я могу стать блондинкой. Но он же сам отобрал меня, когда обслуживала в ресторане...

У Ивана Андреевича пропала жалость. И он увидел сухие обнаженные коленки, высоко задранную вопреки приличиям юбку. Черные глаза Регины показались бесстыдно откровенными в своем ожидании мужчины. А могли бы быть красивыми... С кем она будет после него, что будет говорить? Только что он думал, что Регина может стать если не совсем другом, то хотя бы единомышленником... Сколько ж тебя, уважаемый, учить надо? Когда ж ты в людях разбираться станешь?..

— Регина... О Лейде и прочем поговорим потом. Отсюда, из городка, кроме как через ворота можно выйти? Погулять бы с вами на открытом воздухе.

— О-о, какой вы! — покачала головой Регина. — Погулять... Улетучиться хотите? Ничего не выйдет. Я бы, наверное, давно убежала отсюда, если б можно было. Не знаю пути.

Регина перечисляла девушек, кто был здесь до нее. Остались их заколки, кулоны-часики, за настенным зеркалом нашла даже фотокарточку: мулатка в обнимку с Гровсом...

— Черт-те что! — вздохнул Иван Андреевич. — Не об этом, прошу вас... Неужели нет пути отсюда? Продукты как-то доставляют, кто-то следит за электросетью, водопроводом...

В контейнерах, в термосах доставляют продукты, обычно — в готовом виде. Людей хватает, но они за городком... Регина даже возмутилась. Она говорит о своей жизни, а ему подавай пути-дороги для его спасения. Нет отсюда никаких путей! Нет и не будет. Ей, Регине, тоже не хочется пожизненно оставаться под куполом. Ехали с Лейдой на Талум в надежде разбогатеть. Знали, на что шли. Не все ли равно, где свою профессию применить: в Стокгольме, Амстердаме... Но именно здесь, на Талуме, самые бешеные заработки. Разбогатели девушки, здорово разбогатели те, кто пользовался спросом. О-о, какими состоятельными были бы они, если б остались живы!.. Гровс в порыве любовного откровения все рассказал. Это для вида, так сказать, пыль в глаза, меняют здесь имена девушкам. Регина вовсе не Регина у себя дома, а Лилиан. Но раз нужно, то, пожалуйста, Регина... Видите ли, по возвращении отсюда не будет замарана репутация. Если погибнет человек, никто и следов не найдет. Как отыщешь придуманного человека, не существующего? Вот в этом все дело, а не в желании сохранить чью-то репутацию...

Гровс все разъяснил. Как только спрос на девушку падает, ей вручают чек, устраивают пышные проводы на берегу моря, такая традиция здесь — по поводу особо значительных событий, потом провожают в аэропорт... Ни одна девушка до аэропорта не доезжала. Договаривались: любым путем сообщить о возвращении домой. Не поступало ни одного сообщения. Такой здесь порядок... Не должен просочиться ни малейший секрет — вот почему. А какие секреты знали погибшие девочки? Только о мужчинах... Они же, мужчины, ни о чем не говорили, только о любви, да и то чаще всего, как попугаи, одно и то же. Только Гровс, да и то лишь ей, Регине, — о секрете. Лучше бы не говорил!.. Самое верное — быть вместе с Гровсом, не отбиваться от него, тогда, возможно, удастся выжить...

«Где правда, где ложь? — каменело сердце Ивана Андреевича, не спускавшего глаз с Регины. — Все вокруг врут. Или иначе невозможно?..»

— Еще чему Гровс учил вас? — уже злился Иван Андреевич на самого себя, на свое неумение распознавать человека.

Нет, новых сведений от Регины он не получит. Смешно было бы в секретном городке под куполом продажной женщине, точнее, продажной душе доверять тайны... Иван Андреевич встал, прошел в соседнюю комнату. На столе, в вазе, лежали конфеты, поблескивали рюмки и непочатая бутылка.

— Хотите выпить?! — крикнул он.

Регина вошла быстрым шагом, отняла бутылку.

— Никакой учебы не было. Никакой! — с откровенной неприязнью резко отодвигала она рюмки ближе к стене.

Он подумал: «Она ведь тоже пленница...»

— Вы можете не любить меня, тут я, наверное, бессильна, — вплотную подошла Регина к Ивану Андреевичу. — Но вы навлекаете на меня гибель. На меня, а не на себя! Я не выполнила приказа...

— Насчет того, чтобы меня уговорить... Гровс пытался, ничего не вышло. Почему же у вас должно получиться? Разве вы сильнее Жака, Гровса, Уоткинса? Так что опасения — приказ не выполнила и прочее — давайте отбросим.

Регина в замешательстве сникла, съежилась. И зашептала:

— Я, конечно, совру... Не поверит он. Гровс вообще никому не верит. Я обязательно попробую... Жить-то хочется, я тоже человек. Только ничего не умею, ничего не знаю... Хочется жить, только не знаю как... — Она потянулась к бутылке, откупорила ее: — Давайте просто так выпьем. Надо же что-то делать...

Иван Андреевич отказался. Регина, морщась, отпила с полстакана виски, скоро опьянела и заплакала. Она плакала молча, уставясь затуманенными от слез глазами в плоскую полированную поверхность стола.

С такой Региной Иван Андреевич совсем не знал, что делать. Ему не было жаль ее. Он стоял, нависнув над ее узеньким плечиком с ключицей, выпирающей из-под сдвинувшейся набок легкой, как детская распашонка, кофточки. Нет, все же не мог он долго смотреть на ее слезы. Может быть, она и обманывает. Но ведь слезы — самые настоящие. Походил по комнате, выжидая, когда же кончатся рыдания.

Самому хоть плачь. Что дальше делать — не сидеть же сложа руки в ожидании окончательного приговора Гровса! Что делать? Вот что сейчас важнее важного.

Много раз в его жизни неотвратимой преградой вставал такой вопрос. И теперь казалось, что подобное уже было. И даже Регина с ее слезами, и его зашедший в тупик стремительный путь. Обычно, приезжая на новое место — в город или село, — он нередко ловил себя на мысли: все это когда-то видел. А уезжая, спрашивал себя: увижу ли это потом, еще когда-нибудь?

Уже с высоты прожитых лет Иван Андреевич понимал: не увидит многого. Слишком далеко унесены временем пережитые желания, мысли и ощущения, слишком много пройдено дорог. А его дней впереди куда меньше, чем позади, это уж точно. Возникшие мысли и чувства даже в раскинувшихся перед взором когда-то раньше виденных местах будут уже иными. Значит, повтор не состоится. Ничто не повторяется...

Неожиданно подумал: все Регина да Регина, а почему бы не принять во внимание солдата? Вот — жертва Гровса и его компании. Он должен ненавидеть тех, кто губит его, если еще не загублен.

Эта мысль испугала Ивана Андреевича и обрадовала. Вдруг ничего не получится у него, вот тебе и... солдат-собрат. Думал так, словно задача с солдатом решена и дело теперь за технологией. А если солдат, как Регина, продался за большие деньги?

И все-таки солдата он попытается спасти. Что, если в случае успеха он приобретет верного друга? Спасенные редко бывают неблагодарными... Надо допустить и самое нежелательное: солдат окажется по ту сторону, с Гровсом. Все материалы, всю документацию Иван Андреевич уничтожит. Ничто не должно попасть в руки Гровса. Если солдат выживет... Что ж, пусть себе живет. Но не более того.

Маленькой расплывчатой точкой тускло замерцала надежда... Иван Андреевич, словно боясь передумать, заторопился к телефону. «Не вековать же под куполом», — подумал он.

Гровс ответил на телефонный звонок быстро, словно дежурил.

— Господин Гровс, я готов работать над солдатом. Одно условие: работать буду совсем один. Документацию, препараты, все, что потребуется, предоставлять мне по первому требованию. Иначе — не возьмусь. Да и о гарантии надо сказать — пока никакой гарантии успеха.

— Отлично, господин Петраков! Поздравляю вас с правильным решением. Отлично!.. Принимаю любые условия. Приходите на чашку кофе... — обрадовался Гровс. Он ворковал в трубку, он гладил голосом осчастливленного Петракова. — Регина у вас? Ну, молодчина! Вот кому любое дело по плечу. Не обижайте ее, она — ценность.

— Не беспокойтесь, не обижу. Она скоро будет у вас.

— Зачем, господин Петраков? Это — вам, для полноты жизни.

— Речь идет о моем будущем, а вы с полнотой жизни!

Иван Андреевич бросил трубку. Из соседней комнаты привидением появилась заплаканная Регина. На цыпочках она дотянулась до его плеча, обняла Ивана Андреевича и начала слюнявить мокрыми губами измученно, будто в последний раз.

— Спасибо... Добрый человек... Вы из-за меня это... Отвели беду... Никогда не забуду! Сделаю для вас все, что смогу... — Она прижималась в искренней благодарности и хотела, чтобы он принял ее благодарность как единственное, чем она обладает.

Иван Андреевич мягко и настойчиво выпроводил Регину на улицу.

2

В кабинете Гровса праздновали победу. Было шумно, душно, все изрядно выпили, и никому не пришло в голову включить кондиционер.

Гровс сидел во главе стола. Нос его распух, покраснел, лысая голова покрылась бордовыми пятнами. Он осоловело смотрел на своих коллег, но когда говорил, то обращался почему-то к одному Хаббарту:

— Петраков... он не дурак, взялся за дело. Все взвесил. Я с гарантийной точностью представляю его мысли. Сказать? Смею заверить, господа, что его убеждения в данной ситуации очень близки моим... А в сущности, почему они должны быть разными? Мы оба — ученые, у нас предмет исследования один и тот же... Методы работы разные, ну и что же? Так и должно быть! Иначе у нас были бы одинаковые лица... Ха, ха, — смеясь, хмыкал он, представляя себя таким же, как Петраков: бледным, похудевшим, с напряженным лицом, как во время недавней беседы у фонтана, среди кактусов и китайских роз.

Хаббарт щурил узкие глаза за стеклами очков и в улыбке морщил дряблые щеки:

— Нет, господин Гровс, не могу согласиться. Во всех отношениях вы на голову выше этого Петракова. Например, какое дело поручено вам! Какая ответственность!.. А что — Петраков? Разве он когда-либо ворочал делами подобного масштаба? В его досье даже упоминания об этом нет.

«Хитрит Хаббарт, — подумал Гровс. — Комплиментами сыплет...» Но именно в подобных словах, и только от Хаббарта, он и нуждался сейчас. Даже если не будет положительного результата, все равно Петраков сдвинул гору с плеч Гровса. «Предприняты самые энергичные меры в эксперименте с солдатом» — так доложено руководителям на континент. «Действуйте!» — прозвучало по радио в ответ. «В случае неудачи...» Это еще неизвестно по чьей вине... И успех, и провал — все начинается там, у вас, господа...»

Слова произнесены. Теперь Гровс может и размагнититься. Хаббарту поручено держать связь с континентом, от себя лично он ничего никогда не говорит. Тем более оценивать действия работника научного Центра любого ранга! Хаббарт изрекает лишь сотни раз процеженные слова, когда есть полная гарантия личной непогрешимости, — мнение апробировано, пусть не совсем новое или оригинальное это мнение; главное в том, что оно не расходится с оценкой, какая определена высокими лицами на континенте.

Знакома Гровсу такая позиция. Недаром прожиты годы среди многих воротил, недаром акционеры побаивались прозорливости Гровса. Он редко ошибался в анализе дел своих собратьев по акционерному обществу, и это пугало многих. У Хаббарта масштаб не тот, к какому привык Гровс на континенте, а все же применительно к научному Центру, к ограниченному кругу лиц под куполом, занятых непосредственными экспериментами, Хаббарт не такая уж малозначащая фигура. С этим Гровсу приходится считаться.

— Джентльмены! — наконец Гровс отвел от Хаббарта свой взгляд. — Население Земли катастрофически растет. Значит, должно увеличиваться число жертв. Я хочу сказать, это естественно. Так что ожидаемая война закономерна и необходима. Знаете ли вы, что думает Петраков по этому поводу? Я вам обещал высказать свои предположения — вот и поделюсь ими. Он думает так: да, население Земли прибывает. Но катастрофически ли? Ведь увеличивается число умных, решительных людей, они выведут человечество из тупика. Люди умнеют! А это якобы катастрофа прежде всего для нас с вами. Люди раскусят, чем заняты мы... А умирать никому из них не хочется, из этих людей. Чувствуете? Вот в чем профессор Петраков, пожалуй, прав. Исходя даже из его соображений, нам надо форсировать эксперименты. Может быть, я в чем-то ошибаюсь, что касается мыслей Петракова... Но не в главном!

Встал, радостно развел руки растроганный Уоткинс:

— Вот это ум... Коллеги, какой ум!..

Уоткинс будто заново родился на свет. Ни Гровс, ни Жак — никто не одолел Петракова. Это удалось незначительному человеку. Мало ли на свете курьезов... Теперь никто, даже сам Гровс, не вправе тыкать в глаза: не сумел Уоткинс, каков же ты специалист и вообще каков работник! Очень много значило для Уоткинса такое неожиданное решение проблемы с Петраковым. Оно давало передышку. Теперь надо продумать ситуацию и — действовать, действовать. Он, Уоткинс, не должен упускать из вида ни одно заметное явление в работе Петракова, все надо заставить служить его, Уоткинса, интересам. Гровс делает такое всю свою жизнь. А почему Уоткинсу нельзя? По своим творческим задаткам он не менее значителен, чем Гровс или тот же Петраков. Пора судьбе быть справедливой к нему.

А пока — минуты отдохновения. Он налил коньяку сначала Гровсу, потом себе и всем остальным:

— Коллеги! Предлагаю тост за нашу постоянную, вечную любовь к нашему шефу, к нашему старшему другу. Я, может быть, не так красиво говорю, как следовало бы. В вопросах любви самый большой краснобай Сенье... Но то — к женщинам. Не так ли, Жак? А здесь — о серьезной любви...

Жак тоже хотел предложить тост. Но повторяться, да еще после Уоткинса, то есть после ближайшего друга Гровса, не имело смысла. Он, Жак, останется в тени. С ним не в первый раз случается подобное за время работы в научном Центре. Может быть, сейчас это как раз к месту — попридержать язык. Когда выговорится тот же Гровс, когда прояснятся его намерения, тогда и надо вставить свое слово. С пользой чтобы, к своей судьбе применительно.

В раздумьях своих Жак пришел к выводу: наверняка Гровс зачислит себя руководителем эксперимента. Теперь, когда Петраков взялся за дело, солдат превратился в самую выигрышную акцию в научном Центре. Почему же Гровсу не погреть руки над чужим костром? Власть безгранична...

Поскорее разделаться бы с солдатом — этого больше всего хотел Жак. Пора во Францию. Говорят, много уже на счету в банке. Верить нельзя. Вообще ничему верить нельзя... Лишь в Париже, в Руане, в Гавре, в любом месте Франции, когда выйдет из-под этого купола, когда будет волен и с деньгами, лишь тогда поверит...

Петраков взялся за работу. Казалось, теперь можно дышать вольнее, а получается наоборот — напряженность будто бы без видимой причины возрастает. Одолело беспокойство о собственной судьбе. Если Гровс зачислит себя руководителем эксперимента, чем же будет заниматься он, Жак? Бездельника держать в научном Центре нет смысла. Неужели остаются лишь пышные проводы в аэропорт? Нет, лучше всего пока держаться в тени. Следить надо за обстановкой, смотреть...

Гровс расчувствовался:

— Джентльмены! Вы знаете, я не кривлю душой. Скажу прямо: мы с вами дружны и едины, как никогда. Это показали усилия наши общие над Петраковым. Каждый из нас потерпел поражение, зато каждый сделал все возможное для достижения общей цели. Я пью за наше единство, за победителя — милую Регину.

По его подбородку проползла коньячная струйка. Гровс не вытер ее, и Жак понял: уже хорош любимый шеф. Добавить бы ему еще, до потери контроля над собой, тогда, глядишь, выболтает все. И Жак сорвался с места:

— Господа! У нас большой праздник, победа! Я предлагаю отметить ее как следует. Давайте завершим праздник на берегу моря. Неужели мы не вправе позволить себе такую скромную вольность?

— Почему не вправе?! — обиженно оборвал Жака насупившийся Гровс. — Что захочу, все сделаю...

— Вот я и предлагаю, сударь, сейчас же на берег моря.

— Месье, прекратите! — вдруг выкрикнул побледневший Хаббарт. — Не разрешается инструкцией... Непозволительно! Тем более всем вместе покидать научный Центр...

— А кто навязывает нам инструкцию? — медленно повернулся к нему Гровс. — Мы — пешки, чтоб нас двигали по расчерченным клеткам? Или я здесь — никто? Что захочу, то и сделаю! Слышите?!

Гровс взбунтовался. Хаббарт торопливо заговорил о руководителях на континенте, об установленном порядке, но тот рукой отодвинул его в сторону и грохнул кулаком по столу:

— Я здесь главное лицо! Я отвечаю... Кому не ясно, назовитесь! Я хочу на берег моря, хочу, поняли? Сейчас же! И никаких чтоб мне инструкций... Нашелся мне советчик, конгресс... В морю, джентльмены!

Он ничего больше не хотел слышать. За ним поспешил Уоткинс, готовый поддержать, помочь, броситься с поручением шефа. Жак сдержанно улыбался и приглаживал волосы. Хаббарт кусал губы, то и дело поправлял на носу очки. Регина стояла у столика, заставленного опустошенными бутылками. Ее лицо было непроницаемым. Лишь когда шумный, неугомонившийся Гровс крикнул, чтобы все — все, как один! — выметались на улицу, она сняла с себя белый, с кружавчиками, фартук, одернула юбку, мельком взглянула в настенное зеркало и пошла следом за тяжело шагавшими мужчинами.

— Господин Гровс, — опасаясь гнева, осторожно обратился Хаббарт, — одного Петракова нельзя оставлять в городке... И вообще, должен кто-то дежурить. Аппаратура все же, вызовы с континента могут быть... Да мало ли что!..

Гровс махнул рукой:

— Черт с тобой, оставайся... Региночка, душечка, в одной машине с тобой... к морю... — потянулся он к Регине, словно в поисках опоры.

— Нет... нет, — испуганно забормотала Регина. Она побледнела, шагнула назад, подальше от Гровса.

— Что ты, дурочка?.. Со мной не пропадешь... К морю, милая...

— Убейте лучше здесь, господин Гровс! Убейте сразу! — запричитала Регина. Она не вытирала слез и не спускала глаз, как озлобленный, затравленный зверек, с вальяжного Гровса.

— Что с тобой?..

— Знаю все! Сначала проводы у моря, как моих подруг, потом — в аэропорт... Знаю! Никуда отсюда не поеду. Не хочу... Убейте лучше здесь... Берите Лейду...

Гровс коротко взглянул на Хаббарта. Смекнул тот или еще не дошло, почему Регина знает о проводах девиц? Будто бы пьяный больше некуда, а сообразил: осторожней следовало бы...

— Ладно, — великодушно обнял Гровс Регину, — оставайся.

Она не ушла с улицы до тех пор, пока не опустилась за мужчинами свинцовая стена. Рядом с ней стоял и Хаббарт.

— Наконец-то! — вздохнул он. — Теперь мы одни. Чем намерены заняться?

— Как... чем? Мое занятие известное — со стола убрать.

— Разрешите помочь?

— Мне... помочь?! Не смешите, господин Хаббарт. Купол рухнет от хохота.

И все же Хаббарт пошел за девушкой. Закрыв за собой дверь веранды, он оглянулся, хотя знал: кроме подопытных людей и Петракова, ни одной души во всем городке. До боли схватил ее за руку:

— Подожди, успеешь с посудой.

— Вы что, господин?.. Вы понимаете, что делаете?

Он уже успел снять очки, стало видно, что маленькие красные глазки его слезились.

— Знаю, не ребенок... Почему одному Гровсу хорошо? Я не хуже его. Так почему же?! — тискал он Регину и смеялся писклявым голосом, будто передразнивая кого-то. — Я тоже хочу жить, как все нормальные люди!

— Послушайте, господин Хаббарт! — отчаянно вырывалась Регина из его рук. — Как вы можете!.. Вам дежурить... Сейчас аппаратура без надзора... Хозяину все доложу!..

— Черт с ней, с аппаратурой! Автоматики полно, машины одни справятся. А вот другого такого момента... Жди у моря погоды!

Он негодовал, чувствуя бессилие перед девушкой, уговаривал — ведь никто ничего не узнает... Да и о своей профессии Регина не должна забывать: нужна ли слепая верность шефу?.. А если уж говорить о настоящем хозяине всего городка, а значит, и всех людей, кто работает здесь... Хаббарт — вот кто настоящий хозяин! Он не обременен учеными званиями. Но порядок в городке поддерживают как раз не специалисты. Если не будет порядка, то никакой самый из самых ученых ничего не сумеет сделать, ни одного эксперимента, тем более такого, как с солдатами. Да и солдаты лежат тоже во имя определенного порядка не только в этом городке, но и на всей земле. Теперь ясно или нет — порядок прежде всего! А ты, Регина, пустышка. Ты даже не знаешь своего настоящего хозяина. Гровс? Подумаешь, фигура... Что значит этот старец по сравнению с ним, Хаббартом, главным блюстителем порядка в научном Центре!..

Регина опять заплакала. Хаббарт попытался поднять ее голову, склоненную на руки, попробовал оттащить от стола. Разозлившись, он отшвырнул ногой тяжелый стул, взял с телевизора очки и вышел, недовольный всем на свете.

...В воде, вблизи от берега, громоздились зеленые осклизлые камни. Между камнями, огибая оранжевые водоросли, стайками шныряли толстоспинные рыбы. По морскому дну тянулась темная широкая расщелина. Лишь у кромки воды, у самого берега, было видно, что не расщелина это, а застывшая струя из кипевшей когда-то смеси камней, пепла, железистых сплавов. Эта струя на берегу исчезла, заваленная камнями, сорвавшимися с горы. Возникла уже высоко-высоко, прочерчивая наискось отвесную стену. Где-то почти под облаками темная полоса слилась с выгоревшим на солнце крутолобьем.

Бухта была маленькой, уютной. Ее окружали нависшие наплывы потухшего вулкана, со стороны моря — брошенные далеко в пучину во время давнего землетрясения почерневшие глыбы. Между двумя из них было свободное гладкое пространство и виднелось белесое, как ртуть, море.

У дальнего края бухты время от времени вздымались шипящие струи воды и пара — гейзер. Невидимый регулировщик четко управлял этими струями, строго соблюдая интервалы между взлетами густо парившего кипятка, рвущегося из подземелья.

Здесь было любимое место отдыха Гровса. От воды до вулканической стены покатый берег был расчищен от остроугольных глыб, остались только окатыши, серые, похожие друг на друга, столетиями отсортированные и уложенные на берегу самим морем. И дно моря от пенистого припая до зеленых осклизлых камней тоже было расчищено от глыб.

В тени от прокаленной солнцем горной стены на ковре, брошенном на жесткую гальку, лежал Гровс. Белое стареющее тело выглядело бессильным. Ноги тонкие, руки словно длинные спички — без мышц. Только голова, большая, округлая, казалась могучей. Он дремал.

Рядом с Гровсом лежала Лейда. Белые волосы ее были распущены, тонкие бретельки купальника сдвинуты с плеч. Из всех девушек ресторана Гровс выбрал ее. Она подкрашивала губы после купания и следила за Гровсом. Не пропустить бы момента, когда Гровс перестанет дремать, оказать внимание, одарить лаской.

У стены, поодаль от Гровса и Лейды, сидели Жак и Уоткинс. Они тоже искупались, но давно уже обсохли. Можно было бы снова лезть в разогретое море, но они выжидали, когда очнется Гровс.

Жак держал рюмку и откупоренную бутылку коньяка. Несколько опустошенных бутылок уже валялось у его ног, и все равно Жак был недоволен. Словно в прорву вливал в себя Гровс, но, будучи пьяным, ни слова не обронил о самом главном, о том, что касалось судьбы Жака или хотя бы эксперимента над солдатом. Неужели так ничего и не получится?

Лейда иногда посматривала и на него. Он знает эти взгляды. Пусть догадается: Уоткинс рядом, зачем же зазывать? Но если бы не Уоткинс, все равно Жак не стал бы сейчас вязаться с Лейдой. Риск! Если уж Гровс ее выбрал, то поперек ему не становись. Сама Лейда под пьяный настрой разболтает. Кроме ого, основное сейчас — в важнейшем для Жака выяснении вопроса его жизни.

Если потребуется, то большого труда не составит ему пройти до асфальта, это за небольшим перевалом, метрах в ста отсюда — там стоят автомашины с девицами. Нет, сегодня он не будет дробить свои силы и мысли.

Ожидание затянулось. Солнце висело над головой и безжалостно палило, от скал, нависших над пляжем, веяло прокаленным воздухом.

Жак поставил рюмку и бутылку коньяка на плоский камень, медленно вошел в воду. От морской прохлады стало немного легче. Он нырнул и с открытыми глазами распластался на самом дне. Пока был запас воздуха, он просунул руку под огромный каменный выступ, а потом смотрел вверх, как над ним, шевелясь, смыкались красные нити водорослей.

И тут пришла мысль о возможной смерти. Если заставить себя остаться на дне всего несколько минут, то, вероятно, потеряешь сознание и уже бессознательно начнешь глотать воду вместо воздуха. Тогда — конец. Не будет Гровса, городка под куполом, безжизненных солдат — ничего не будет. Все равно впереди один конец, рано или поздно. Ну и зачем тянуть, во имя чего? Сколько можно с сердечным трепетом заглядывать в глаза тому же Гровсу? Все равно выше его не станешь, своего желания не исполниишь. И это — всегда. Не Гровс, так найдется другой такой же, не в научном Центре, так на континенте, — везде одно и то же. Разве он, Жак, настоящий человек, если все время обязан выполнять чужую волю? Робот! И будет до конца дней своих только роботом. Даже получив большие деньги за добросовестную службу на Талуме, он не сравняется с людьми, подобными Гровсу. Они ведь тоже что-то получат, но их прибавка будет, конечно же, больше, чем у него, Жака. Это значит, что он пожизненно обречен находиться в зависимости от них, а то и в полном подчинении. Нет в нем человека, нет и не будет. Ну и зачем жить?

Уже сдавило грудь, нестерпимо хотелось кашлять. Жак закусил губы и все чего-то ждал, словно вот-вот появится воздух, — тогда он будет еще долго лежать на дне морского залива и, может быть, решит вот эту тягостную задачу с собственной жизнью. Если еще две-три минуты не получит воздуха, то навечно останется на этих обглоданных морем камнях с глубоко засунутой в расщелину рукой. И не скоро отыщут его, затянутого водорослями, если, конечно, будут искать. Нет, не будут. В мире никто никому не нужен, каждый занят только собой. Человек ищет другого человека только для того, чтобы получить что-то необходимое: материальные ценности, знания, информацию, удовольствия... А что он, мертвый, может кому-то дать? Ничего. Разве что наследство — его заработанные деньги, находящиеся в банке. Но без его воли посторонним лицам об этом нечего и думать, а близких родственников нет... Некому и незачем искать. Будет он лежать долго, белый, размочаленный водой, как тряпка, и его начнут есть рыбы, маленькие и большие, тыкаясь тупыми рылами с кругло выпученными глазами в его живот, щеки, грудь.

Жак содрогнулся, увидел прямо перед собой повисшего морского окуня, словно нацелившегося колючими плавниками в его сердце. Уже ни о чем не думая, он дернул руку, почувствовал боль от острого каменного скола. Тотчас вода оторвала его тело от морского дна и вынесла на поверхность.

Боже! Какое сияние кругом! Солнце, свет, воздух, цветные камни... И — Лейда. Живи, для тебя это создано; все, что видишь, все может доставить тебе радость. А ты — о смерти... Отдышавшись, он заулыбался, встретив взгляд Лейды, чуть ли не бегом бросился к ней.

— Что с тобой? — прошептала она и повела головой в сторону всхрапывавшего Гровса: дескать, осторожнее.

Но Жак не хотел принимать во внимание никаких предостережений.

— Ты была моей и будешь моей! Поняла? — обнимал он мокрыми холодными руками разогретые солнцем девичьи плечи. — Все кругом... Это все мое! Наше с тобой!..

Он начал целовать Лейду, и она не сопротивлялась. С Жаком было, конечно, лучше, чем с этим стариком. Если Жак не боится своего начальника, то чего ей-то бояться? Пусть Гровс сам объясняется со своим соперником, но он же спит, спит, ну и пусть себе спит.

Обнявшись, они лежали на ковре рядом с Гровсом. Ей была приятна прохлада, принесенная Жаком со дна залива, а он охотно отогревался рядом с ней, накопившей много солнца.

— Я возьму тебя замуж... Я думаю об этом. Наверное... возьму...

— Послушай... Ну послушай же... На нас смотрит мужчина...

— Уоткинс, чта ли? Пусть смотрит! Мы не нужны ему, а он нам.

— Но он же смотрит!..

— Выйдешь за меня, и сразу уедем отсюда...

— Не болтай... Скажи ему, чтобы ушел...

— Уедем сразу же! У нас будет много денег, будем жить, как захотим...

— Какой ты безрассудный!..

Лейда, улыбаясь, закрыла глаза. Будь что будет. Не так часто ей удается бывать на берегу моря. Зачем же омрачать эти счастливые минуты осторожностью из-за какого-то немого наблюдателя?..

Уоткинс в самом начале прогулки отказался от девиц. Он вообще до них небольшой охотник, а сейчас — тем более. В руках у него были пышное ворсистое полотенце, любимый халат Гровса — алые тюльпаны на лазурном небе, мягкие тапочки с острыми, загнутыми кверху носами. Эти вещи Уоткинс выхватил у шофера сразу, как только подъехали к морю. В бухте Уоткинс первым вылез из воды, чтобы ни Жак, ни Лейда не перехватили нужные Гровсу вещи и не опередили бы в услужливости. О-о, как особенно теперь важно Уоткинсу быть причастным к работе Петракова над солдатом! Успех или неудача — все едино. Ведь ничего не стоит Гровсу в официальном отчете, когда появятся самые первые результаты, назвать и его. Если будет отмечен Уоткинс рядом с Петраковым, то это — победа. Он будет необходим здесь, под куполом, как ученый. В случае термоядерной войны ему дадут место в городке — ведь без него не обойтись. И он будет жить так же, как сильные мира сего. Более того, он будет значительнее этих всесильных — ведь без них можно обойтись, а без него, без крупного в своей области специалиста, никак нельзя. И он останется живым при самой страшной катастрофе, а она ведь разразится на Земле, он все это уже понимает...

Гровс очнулся неожиданно. С моря набежала волна, зеленые камни распороли ее, и брызги холодным дождем окропили Гровса. Он приподнялся на локтях, готовый обругать, послать к чертовой матери всех, кто забавляется по-детски, брызгается. И тут же Лейда кошкой бросилась к Уоткинсу, вырвала у него полотенце.

— Проснулись, радость моя?..

Гровс щурился от яркого солнца, его томила жажда, внутри жгло, но он еще не осмыслил, почему так плохо ему.

Жак налил рюмку коньяку, весело протянул, плеща на ковер:

— Полечитесь, господин Гровс. Можно и из одного сосуда с такой женщиной. Это даже лучше, когда из одного сосуда...

Гровс, напрягая мысль, смотрел на хрустальную рюмку, отливавшую янтарным блеском. «Вот отчего плохо...» Перевел взгляд на Жака:

— Ты чего?.. Отравить вздумал? Или у меня предела нет? — Гровс свирепел, становился с каждым словом жестче. — Ты, вообще-то говоря, зачем здесь? Вон из моей бухты! — прохрипел, уже не глядя на Жака. На глаза попался Уоткинс, бледный, испугавшийся окрика. — А ты чего с красным халатом? Бык, что ли, перед тобой? В гейзеры вас надо! Сваритесь, как рыбы. А то устрою землетрясение. Вулкан еще не потух! Слышите, шипит... К небу вас, к облакам...

Жак распрямился, стиснув зубы, посмотрел на хрусталь в своей руке, на тяжелую с вызывающей этикеткой бутылку. Замахнулся, чтобы швырнуть этот сосуд и бутылку, и уже представил, как сверкнут на солнце осколки, со звоном разлетятся в разные стороны. Выдержал секунду, вздохнул. Потом аккуратно поставил их на край ковра.

Больше около Гровса делать нечего. Развезло-то как шефа. Впрочем, он может вести себя как хочет, он — хозяин. Что бы ни говорил, что бы ни делал, улыбайся только в ответ, признавай, что ты по сравнению с ним — ничтожество, тогда и будешь угоден.

Гровс подозрительно осоловелым взглядом окинул Лейду и Жака.

— Какие-то вы оба... ненормальные, — проскрипел он.

— Жарко, радость моя! Солнце какое!.. Правду я говорю, господин Жак? Очень жарко...

Лейда улыбалась, гладила плечи Гровса ладонями, тараторила, заглядывая ему в глаза, показывая тем самым свою любовь и верность:

— На этом чудесном пляже, господин Гровс, хорошо бы сделать небольшой тент. И столик... Мы бы с вами, господин Гровс, не жарились вот так... Очень жгучее солнце, очень! А под тентом нам с вами было бы еще лучше...

— Распоряжусь, — клонилась на руки Лейды тяжелая голова Гровса.

Теперь окончательно уяснил Жак: ни с Лейдой, ни с Гровсом нынче ничего не решишь. Она не поняла всю серьезность его замысла. Думала небось, что все это болтовня, обычная, как с клиентами. Впрочем, и он хорош. Следовало бы не терять время на этом ковре, а поговорить с ней, разъяснить, чего он хочет. Но даже по его отрывочным словам могла бы догадаться: не случайно повторял он одно и то же. Или она так уж глупа? Жак осторожно кашлянул, стараясь привлечь внимание Лейды. Не тут-то было! Кроме Гровса, для нее сейчас никого не существовало. То оглаживала его, то ладошками, как веером, гнала к его лицу воздух, а он морщился, чмокал губами. В таком состоянии разве может Гровс внятно что-либо объяснить? Пусть не объясняет, но хотя бы чуть-чуть проболтается! Мог бы проболтаться о его, Жака, дальнейшей судьбе, если бы не чрезмерная угодливость Лейды. Теперь Гровса никакими силами не изолируешь от нее, а значит, не настроишь на тот лад, который требовался, — на разговор о работе. Вместо того чтобы помогать Жаку, Лейда по незнанию своему стала помехой для него в достижении цели.

Бесполезной оказалась вся поездка к морю. Расстроился Жак, пусто показалось вокруг, пусто и в душе. Он перешагнул через угол ковра и пошел к перевалу. Под ногами сухо трещала горячая, рассыпавшаяся галька.

Уоткинс тоже понял, что сейчас с Гровсом каши не сваришь. Жаль, уходит такой момент... Уоткинс аккуратно свернул халат, положил на ковер рядом с бутылкой и пошел следом за Жаком. Было жарко, пришлось закрыться от солнца своей же кое-как свернутой одеждой.

— Какой вы сильный!.. Как вы расправились с ними! Они вовсе не нужны в нашей бухте... — бездумно лепетала Лейда.

Гровсу было безразлично все, что она плела, но ему нравилось ее мурлыканье, он даже захотел выпить с ней из одной рюмки.

3

Дальними кварталами, в обход всех дорог, на которых можно столкнуться с Хаббартом или Жаком, Уоткинс подошел к дому, в котором жил Гровс. Было раннее утро, Гровс должен находиться у себя в квартире.

Уоткинс уже не сомневался, что у руководителя Центра и у француза появилось что-то весьма тайное. От кого таить? Хаббарт всегда в курсе всех дел, от него ничего не скроешь. От Петракова или от Регины? Ну, этих людей в великие таинства посвящать не будут. Остается одно — от Уоткинса. Вот он и решил вывести всех на чистую воду. Жак должен прийти в роскошные апартаменты Гровса. Уже по одному визиту в столь неурочное время можно сделать вывод о характере посещения. Не просто это, не чисто. А коли так, то и он, Уоткинс, считает возможным без всякого вызова и без предупреждения явиться в самый разгар беседы Гровса и Жака и заявить: все понятно! Ваши козни видны невооруженным глазом. Давайте объясняться начистоту, не должен он, Уоткинс, оставаться в стороне в случае успеха эксперимента над солдатом и парнями в казарме.

Он осторожно выглянул из-за угла и тут же отпрянул: на окнах Гровса шевелились шторы. Горничная или он сам? Побледнел Уоткинс, когда обнаружил: носок левого башмака высовывался за угол. Осторожно сделал несколько шагов назад, вынул платок, вытер неожиданно выступивший пот. Ах, боже ты мой, не заметили бы его! Постоял, приказывая себе успокоиться, снова начал продвигаться к злополучному углу.

На двери подъезда квартиры Гровса блестела никелированная ручка, отливали светло-коричневым лаком тонкие завитушки резьбы по дереву, проступавшие по углам. Блеск ручки и лаковая слизь раздражали Уоткинса. Ни в одном подъезде всего научного Центра нет такой вызывающе красивой двери. Когда-то, во время первого визита на квартиру Гровса, он любовался ею. Она немного напоминала массивные, со старинными вензелями двери особняков Лондона. Но сейчас стоило Уоткинсу выглянуть чуть-чуть, как ему тотчас бил в глаза острый луч от дверной никелированной ручки. Как нарочно! А может быть, это управляемый луч? Он, Уоткинс, замечен, и теперь этим лучом, как лазером, установлена за ним слежка? Он понимал, нелепо это — дверная ручка и луч лазера, но не мог отделаться от мысли, что в эти минуты за ним следят.

Потом Уоткинс уловил за спиной осторожные шаги. Он повернулся, обвел взглядом улицу. Да нет же, никого нет! Вот так было всю ночь. Не спал он, глаз не сомкнул. Все казалось, что в соседней комнате, в которой когда-то ночевал Петраков, кто-то ходит. И не один! Уоткинс включал свет, одевался, выходил. Никого. Пришла мысль: не заболевает ли он? Можно было бы проконсультироваться с Гровсом или с Жаком, они же медики. Но это риск. Беспощадный Гровс быстро избавится от заболевшего человека, он же, этот человек, выходит из строя... Ну с чего это взял — заболевает? Мало ли какие сомнения могут одолеть!

Руки Уоткинса вздрагивали, глаза возбужденно горели, весь он был напряжен. Жак не приходил. Наверное, смекнул после только что состоявшегося разговора, что с Уоткинсом шутки плохи, Уоткинс может поломать их заговор с Гровсом. И теперь Жак осторожничает, может быть, вообще перенес свой утренний визит на другое, конечно же тайное, время. Вот и жди его.

Уоткинс то срывался с места и быстро ходил по улице, то опять подолгу стоял, выглядывая из-за угла. Наконец решился: он один пойдет к Гровсу и все выяснит. Хватит, господин руководитель научного Центра, пора кончать нервотрепку! И пошел, то и дело оглядываясь, — не выскочит ли из-за какого-нибудь угла разнаряженный Жак. Но Жак не появлялся, и по лестнице Уоткинс поднимался один...

Гровс принимал ванну. Он плескался, кряхтел, бормотал что-то недовольное. Когда вышел в холл, Уоткинс удивился — как изменилось его лицо! Щеки свисали увядшими серыми складками, лоб и вся голова были черными, землистыми.

— Болею. Черт бы побрал эту поездку к морю! — скрипуче произнес Гровс.

На столе стояли флакончики, дымящийся кофе, виски, лежала белая мокрая марля, сложенная в несколько слоев, — наверное, прикладывал к голове.

— Ты чего пришел в такую рань? — Под глазами у Гровса глубокие черные круги. Он смотрел на Уоткинса будто сквозь большие, расплывчатой формы, очки.

— Я видел солдата... У него щеки зарозовели, — сутулился за столом Уоткинс.

— При чем тут солдат!.. Голова раскалывается! Давай полечимся... — Гровс кивнул на стаканы, запахнул полы халата. — Сдохнуть можно.

— У солдата щеки зарозовели, — упрямо повторил Уоткинс сдавленным от волнения голосом. — Петраков хорошо сработал.

— Петраков? — удивился Гровс, что-то припоминая. — Ах, да‑а... Петраков... — Глаза его радостно оживились, он отодвинул стакан виски и застучал пальцами по столу, как дятел по дереву. — Почему я узнал об этом едва ли не последним?.. Я сломаю твое упорство, профессор! О каждом шаге будешь мне докладывать... Зарозовели, говоришь?..

«Это хорошо — от меня первого узнал, — подумал Уоткинс. — Будет мягче, откровеннее».

— Если поручишь, я составлю промежуточный отчет об этом. Все как надо составлю.

Гровс глотнул из стакана, покривился:

— Ну и гадость — виски...

— Послушай, хватит пить. Я пришел с деловым предложением, а ты пьешь. Узнают на континенте, не одобрят.

— Угрожаешь? — прищурился Гровс. — Ну, выкладывай.

— Хорошо, доложу... Отчет о выходе солдата из прежнего состояния положено передать шифровкой. Я сумею. Говорить о Петракове нельзя: если русские перехватят, то могут расшифровать. Жак тоже непричастен. Даже соврать нельзя: то у него как у руководителя эксперимента ничего не получалось, то сразу дела пошли в гору. С чего бы? И о тебе — нельзя. Ты — руководитель вон какого масштаба, а не одного эксперимента. Не стоит мельчить. Остается один человек — я. Прегрешение будет небольшое, зато, как говорится, все на своих местах.

Гровс вышел из-за стола, потер пальцами затылок. Тяжелая головная боль не проходила, и ему было не до Уоткинса. Сообщил о солдате, на том спасибо.

— Главное на континенте — результат эксперимента... О‑о, черт! Раскалывается голова. Они хорошо знают: у нас Петраков...

— Ты понимаешь, что говоришь? Ты понимаешь?! — напрягся Уоткинс. — Я никогда не обманывал. Один только раз, первый раз в научном Центре прошу, сделай для меня... Я тоже хочу жить...

Длинный цветастый халат Гровса волочился по полу. Гровс ходил на ослабших ногах из угла в угол, и за ним неотрывно поворачивался Уоткинс:

— По-дружески прошу... Сделай меня официальным руководителем эксперимента над солдатом... К черту француза! Переживет.

— Нельзя! — длиннохвостым маятником мотался по комнате Гровс. — Все давно утверждено.

— Тебе — нельзя‑а?.. — Уоткинс вдруг ослабел. Как еще просить Гровса? Нет, не надо просить. Он, Уоткинс, имеет право требовать. Моральное право...

Ходит Гровс, маячит из стороны в сторону, видно, что хочет побыстрее избавиться от незваного гостя. Но не таков Уоткинс, чтобы не использовать все возможности для своей победы. Убрать французика, и тогда Гровсу ничего не останется, как главные надежды свои возложить на него, Уоткинса. Вот и будет назначен он руководителем эксперимента над солдатом.

— Ты еще мало знаешь... Ты ничего не знаешь, кого пригрел... — сбиваясь, вновь заговорил Уоткинс. — Этот Сенье... он тебя рогами наградил у моря! Рогами... Я сам видел...

Жак, конечно же, хорош. Он, Гровс, не простит ему Лейды. Но и этот гусь Уоткинс не лучше...

— А ты — провокатор... — сдавленно прохрипел Гровс. — Я раскусил тебя... Можешь ничего не объяснять — провокатор...

— Я... я!.. — задохнулся от негодования Уоткинс. — Все сам видел... Я же друг тебе! Отнесись по-дружески... Не хочешь? Не слушаешь?.. Заставлю слушать! Я все тебе выскажу...

И он напомнил Гровсу, как тот учился, напомнил с подробностями, будто события далекого прошлого произошли вчера.

Перестал мотаться по комнате Гровс, даже о головной боли забыл. А Уоткинс уже разошелся. Он говорил о том, как однажды Гровс едва не влип с медикаментами «зеленым беретам», что готовились для операций в Африке. Он сплавил устаревшие по срокам годности препараты. В случае применения они сослужили бы обратную службу — яд! Скольких отборных солдат недосчитались бы! А Гровс загреб миллионы... Полжизни потерял тогда Уоткинс, спасая Гровса. Подделки документов, фальсификация анализов — все пустил в ход. А как ты, Гровс, платишь за это? А помнишь, как вместо дорогостоящих лекарств ты подсунул дешевенькие, с фальшивыми паспортными данными? Солдатам, да еще вдали, все сойдет. Пока раскусят компетентные люди, от тех солдат одни воспоминания останутся. Не на прогулку снаряжали их. Зато какие деньги!.. Все можно разоблачить — доказательства отыщутся...

Гровс почернел:

— У тебя с психикой не в порядке... Укладывай чемодан. Ты здесь больше не нужен.

Уоткинс встал, в голове у него закружилось. Доведется встретиться с высоким начальством — и он, конечно же, разоблачит Гровса. Нужно ли это?.. Спятил, скажут, старик... Самое главное — война. Эксперимент с солдатом завершается, значит, и война стала ближе. Теперь медлить нельзя. Большинство людей погибнут. В том числе и он, Уоткинс, если окажется за пределами городка...

Вспомнил о заработанных деньгах. На них можно пожить. Но доведется ли вообще пожить-то?

Как поступить с Гровсом, Уоткинс еще не решил; пока было ясно одно: на попятную не идти. Пора кусаться, иначе самого съедят. Из городка он никуда не уедет. Уехать на материк — это погибнуть. Теперь-то он знает: война не за горами. Он сделает по-другому...

От Гровса Уоткинс пошел прямо к солдату. Вид у солдата был такой, словно он только что уснул. Отчетливо заметно дыхание, ровное и спокойное, на щеках румянец. Счастливый человек! Этот солдат наверняка будет жить долго. Никаких лишений, никаких забот. За ним будут наблюдать до скончания века — первый человек в мире, воскресший после длительного ухода из активной жизни!

Теперь и Уоткинс переждет год, другой, третий... Уйдет из научного Центра Гровс, не вечен он, тем более при таком распутном образе жизни. Над землей пронесется война, может быть, самая беспощадная из всех войн... Земля очистится от людей. Куда ни глянь — чисто! Не будет людей, не появятся и несчастья. Большинство бед как раз и насаждают люди. Но их не будет... То есть сколько-то их останется, но они уже не захотят топтать друг друга, скорее, наоборот, начнут искать себе подобных, чтобы не одичать, не погибнуть от тягот природы. Вот тогда каждый человек станет роднее родного друг другу. Тогда и воскреснет Уоткинс для настоящей жизни, для счастья. Вот, например, солдат возвращается же к жизни! Петракову удалось это сделать, значит, и другим ученым теперь удастся. Путь проложен.

Уоткинс прикоснулся к груди солдата — теплый. На столике увидел последние записи Петракова. Все верно делает профессор, логично, то есть так, как и рекомендовали теоретики с континента. Но почему по их рекомендациям у Жака ничего не получалось, а у Петракова — как по дирижерской указке? Не ведет ли профессор двойную бухгалтерию: одну — для себя, другую — для Гровса? Все может быть... Найти бы его особые записи! Времени мало... А если он держит их при себе, ходит с ними? Вот-вот может появиться сам профессор, увидит поиски Уоткинса — и тогда скандал... Еще раз посмотрел Уоткинс на солдата. Спит... Найти бы записи!

А ведь ничто не удерживает... Уоткинс со злой решимостью, облегчившей душу, заглянул в соседнюю комнату. Стол, приборы, кровать для специалиста, которому положено дежурить по эксперименту. Ее можно занять. На столе чистый журнал для наблюдений. Уоткинс представил, как в этом журнале будут накапливаться записи, как в отчетах о новом, неожиданном эксперименте будут упоминать его имя. Уоткинс достиг самой низкой температуры тела... Уоткинс потеплел... Уоткинс начал глубоко дышать... Он будет человеком, вернувшимся к нормальной жизни после длительного перерыва. Это значит, что он тоже войдет в историю медицины, в историю борьбы за продление жизни человека. Главное — он переживет войну...

Боже мой! Чего же раздумывать?.. Господин Гровс, ты останешься с носом... И то, что Гровсу, может быть, придется оправдываться перед своим начальством с континента из-за Уоткинса, не подчинившегося приказу выехать на материк, доставляло сейчас особую радость.

Итак, эксперимент над собой он начнет сам, точно по рекомендациям теоретиков, по тем же, что были использованы в работе над солдатом. Запишет прежде всего в журнал, а потом приступит: снижение температуры окружающей среды, инъекция, прием препарата per os. Специалисты, скорее всего это будет Петраков, увидят записи и поймут, что прерывать эксперимент нельзя, вдобавок это запрещено инструкцией. Петракову останется лишь продолжать выполнение рекомендаций. Он, Уоткинс, будет в таком же состоянии, как и солдат. Руководители на континенте даже обрадуются новому опыту. Без особых хлопот с их стороны произошло все, только фиксируй результаты. Ему, Уоткинсу, будут оказывать столько внимания, сколько он не видел за всю свою долгую жизнь.

Он разобрал постель, разделся, отобрал препараты из солдатского резерва и перенес на тумбочку рядом со свободной, теперь уже своей кроватью. Потом раскрыл чистый журнал наблюдений и на обложке написал свою фамилию, год рождения, время начала эксперимента, затем — уже внутри журнала — все, что сейчас сделает: снизит температуру окружающей среды, примет первую дозу препарата через рот...

Бог знает что делается на свете, никакого покоя! Только что один трепал нервы, теперь вот заявился другой...

Гровс был одет, побрит, когда к нему пришел Жак. У Гровса по-прежнему раскалывалась голова. Он был недоволен визитером — не вовремя, но храбрился, показывая, что вчерашняя пьянка для него сущий пустяк. С деловым видом будто бы углубился в протокол клинических анализов подопытного солдата, но в глазах потемнело, как только попытался сосредоточиться на таблице.

— Я хочу напомнить, господин Гровс, что по нашему договору, а он у меня в сейфе, я — руководитель эксперимента. — Жак говорил сухо, будто предъявлял ультиматум. — Сейчас я отстранен от работы. Как это понимать? Договор расторгнут?

— Кто расторгал его? Когда? — отодвинул Гровс бумаги.

Перед ним стоял не прежний услужливый Жак, а человек с посиневшим лицом, с фанатично остановившимися глазами. Будто предъявляет к жизни последний счет.

— Вы, господин Гровс, не согласовали со мной работу Петракова. А ведь я — руководитель эксперимента.

— Ты что, с Луны свалился? Ты не знал, что ли, для чего Петракова зацапали?

— Знал... А все же со мной что будет? Я остаюсь без денежного вознаграждения? Вся первая часть эксперимента с солдатами — моя, вся эта подготовка успеха. Теперь мы вправе ожидать хорошего результата. И как раз я отстранен... Во имя чего же я ехал сюда? Я имею право требовать, у меня договор.

— Требовать... Вот как заговорил!.. Чего же ты требуешь?

— Выполнения условий договора! В этом документе не сказано об участии Петракова в моей работе. Если надо для общего дела — пусть! Но и в этом случае я должен оставаться руководителем, а он пусть будет консультантом. И чтобы закрепить это официальным документом. Иначе я останусь без вознаграждения — вот почему требую.

— Ты знаешь о секретности миссии Петракова. Хочешь вынести эту секретность на страницы документа?

Жак подступил вплотную к Гровсу:

— Разве не существуют документы более секретного содержания? Я требую своего, личного, законного!

— У тебя, Жак, негативная галлюцинация.

— Господин Гровс, давайте о деле, только о деле. Если не удовлетворите мое законное требование, то я использую силу закона, силу документа. Что предприму — пока не знаю, но сидеть сложа руки не буду! — Как вырвались эти слова? Жак будто задохнулся: — Вы, господин Гровс, постарайтесь правильно понять меня и мое положение...

— Все понимаю, Жак. Ты свободен. — Холодно, не моргая, смотрел Гровс. — Я всегда правильно понимал тебя. Хорошо понял даже... у моря. За такие вещи раньше к барьеру вызывали... Так что все мне ясно.

Покраснел Жак, взгляд его начал метаться, не останавливаясь ни на Гровсе, ни на старинных картинах в массивных с позолотой рамах, висевших на стенах.

— Это... какое-то недоразумение, господин Гровс...

Каменел, словно безжизненным становился Гровс. Он думал, что Жак не случайно в свое оправдание заговорил о недоразумении. Откуда бы ему знать, что имеет в виду сам Гровс? Значит, напоминание о море попало в цель. Ишь покраснел, забеспокоился. Сомнения, что Уоткинс, может быть, наговорил на человека, забылись, и врезалась в сознание лишь растерянность Жака. Он, конечно, не ожидал такого разговора, не ожидал потому, что был уверен: Гровс у моря так напился, что не в состоянии был что-либо заметить и запомнить. Ошибаетесь, господин Сенье, как вы ошибаетесь! Уже был уверен Гровс, что о проступке Жака он сам догадался, своим умом постиг истину и сообщение Уоткинса тут ни при чем. Проступок-то какой... Лейда! Пошла бы она к черту... Не одну Лейду знал он за свою жизнь и еще не одну, был уверен, узнает. Посягнуть на интересы самого Гровса, какими бы ни были эти интересы, мелкими и низменными или совсем другими, — вот в чем дело. И посягнул именно этот вот всегда учтивый и исполнительный джентльмен. Гровс уже знал, что никогда не забудет проступка Жака и не простит.

— Я повторяю: ты, Жак, свободен.

— Извините... Как расценить ваши слова? По существу дела вы не ответили. А я ведь по-законному...

— Вон!

— Но вы же ничего еще... Знаю! Все знаю! — Жак снова сорвался на крик. — Если будет успех с солдатом, то вы сами себя объявите руководителем. Если провал, то тогда меня за воротник. Себе загребете все, если дело будет выигрышным...

Гровс придвинул утиный нос микрофона, потрогал пальцем черную кнопку:

— Хаббарт! Ко мне быстро. Выпроводи отсюда господина Сенье. Установи за ним слежку. Днем и ночью!

Жак повернулся, засунул руки в карманы пиджака. Что делается?! Хотелось кричать на весь мир. Но кто услышит? Нужна сила. А слова, какими бы справедливыми, громкими ни были, это так... Для обмана или для утешения, но не для дела.

Прибежал запыхавшийся Хаббарт. Жака в кабинете уже не было.

— То Уоткинс, то Жак! — ругался разгневанный Гровс. — За горло берут, законное требуют...

У Хаббарта удовлетворенно блеснули глаза.

— Странные люди эти «индейцы», — засмеялся он.

Поднял голову Гровс, отсутствующим взглядом посмотрел на Хаббарта. «Нужны ли они, эти странные?.. — раздумывал он. — У Петракова дела идут, зачем же держать «индейцев»?»

Неожиданно и тревожно зазвонил телефон.

— Вот еще! — недовольно пробормотал Гровс. — А‑а, это вы, господин Петраков... Что?! Да вы что!.. Слышишь, Хаббарт, он говорит... Уоткинс умер...

В замешательстве они молча смотрели друг на друга. Потом бросились к Петракову.

...Анализы показали — отравление. Доза препарата, принятая Уоткинсом, оказалась завышенной. По ошибке, а может быть, из желания ускорить действие препарата? Теперь уже не узнать. Был бы моложе, глядишь, выдержал бы... К тому же организм не подготовлен; нешуточное дело, специальный режим следовало бы вначале соблюдать, а потом уж... Спешил Уоткинс...

Посмотрев в журнал, Гровс покачал головой:

— Вон чего захотел!.. Все-таки это психическое отклонение...

Хаббарт потребовал, чтобы Петраков удалился. Но тот жестко отрезал:

— Солдата одного не оставлю! Здесь будут посторонние лица, доверять нельзя. Я должен быть рядом...

— Ладно, пусть уносят, — махнул рукой Гровс, и Хаббарт отстал.

За Уоткинсом пришло несколько человек. Это были молодые, крепкие мужчины. Среди них встретилось знакомое Ивану Андреевичу лицо. «В самолете, вместе...» Та же грузная, широкоплечая фигура. Сейчас он был в рубашке с короткими рукавами, с пальмами и обезьянами на груди и на спине. Остальные мужчины были в светло-серых костюмах и белых рубашках. Все это уже видел Петраков. Не одни же научные сотрудники здесь, кому-то поручена и черная работа. Под куполом на глаза не попадались, организовано так.

Уоткинса накрыли белым полотном. Виднелась только голая худая ступня на зеленом брезенте складных солдатских носилок. Она покачивалась, словно замерзла и искала одеяло.

Последним уходил мужчина с пальмами и обезьянами на рубашке. Он скомкал костюм Уоткинса, но забыл галстук-бабочку. Вернувшись за галстуком, он сунул его в карман брюк.

Иван Андреевич на улице проследил за удалявшейся строевым шагом по каменной улице процессией. Она шла к воротам. Гровса и Хаббарта уже не было видно.

4

Вечером Иван Андреевич сделал солдату последнюю внутримышечную инъекцию. К утру вздутие на его руке еще не рассосалось, но синеватые края желвака стали мягкими, расплывчатыми. Тогда Иван Андреевич прибавил тепла в комнате.

Во второй половине дня солдат открыл глаза. Он бессмысленно смотрел в потолок, словно моргающая кукла в просторной коляске.

— Как чувствуете себя? — наклонился Иван Андреевич над солдатом.

В ответ — прежний бессмысленный взгляд и долгий глубокий вздох. Все-таки реагирует.

К вечеру солдат медленно, с опасливой неуверенностью, как ребенок при первом самостоятельном шаге, дергаясь, повернул голову к Ивану Андреевичу.

— Я — ваш врач, — улыбнулся Иван Андреевич, призывая к ответной доброжелательности.

Солдат закашлялся. Вместе с клокотанием в горле послышался слабый голос:

— Кто вы-ы?

— Ваш врач! — радостно встрепенулся Иван Андреевич. — Ну‑с, как мы чувствуем себя?

Солдат закрыл глаза. Он понимал все. Зачем эта по-больничному дежурная снисходительность? В его мрачной задумчивости, в нежелании разговаривать виделась Ивану Андреевичу безысходность.

— Есть хотите? Может быть, кофе, чаю?

— Вы не хитрите, — зашептал наконец солдат. Голос был громче, с угрожающими нотками. — Где мой пистолет?

«Дело налаживается», — по-дружески коснулся ладонью Иван Андреевич голого плеча солдата.

— Какой пистолет?.. Зачем он? Рядом с вами ничего не было.

— У меня был пистолет! Я за него расписывался. Судить будут из-за него.

— Никакого пистолета... — уже терялся в догадках Иван Андреевич. Может быть, солдат еще не полностью пришел в сознание? Или он еще не отключился от пребывания в воинской части?

— Как это — никакого?! — злился солдат. Он сдернул с себя простыню, попытался встать. Но сил было мало, от напряжения он быстро вспотел и мягко повалился на подушку. — Что случилось? — уже с мольбой о помощи смотрел он на Ивана Андреевича.

— Ничего-ничего, бывает, — укладывал Иван Андреевич солдата поудобнее. — Вы разве ничего не помните? О каком пистолете говорите?

— Был он, был! — застонал солдат.

— Ну хорошо, был... Найдется. Не будем тревожить сердце из-за пустяка. Вы же больны, неужели не видите?

«Совсем мальчишка, — смотрел Иван Андреевич на бледное худое лицо солдата. Охватила жалость. — Почти как Артемка! И кадычок еле оттопыривает кожицу, и бриться еще как следует не начал...»

Солдат задремал. От его ровного дыхания стало спокойнее и Ивану Андреевичу. «Если б в возрасте Артемки, в армию не взяли бы. Вид у него такой, исхудал, наверное. Шутка ли, столько отваляться, да еще без пищи...» Иван Андреевич подумал, что следует обратиться к Гровсу насчет пистолета, вручить надо солдату эту игрушку — нежелательно сейчас его волнение. Когда окрепнет, тогда и поговорить напрямую. Сунуть бы ему под подушку несчастный пистолет, пусть успокоится... Но после будет ли солдат верить Петракову? Ведь пистолет рано или поздно отберут, не полагается здесь оружие. Потеряет доверие... А не из-за стремления ли приобрести единомышленника начал работу над солдатом?

Иван Андреевич ходил по комнате в ожидании, когда солдат очнется. Сложил гармошку ширмы — теперь не нужна эта загородка. Упаковал в коробку медикаменты с тумбочки, осмотрел одежду солдата, висевшую в шкафу. Скоро могут потребоваться мундир, брюки, фуражка. Все было одного серо-зеленого цвета, с нашивками на рукавах и погонах, с остроугольной блямбой на околыше. Все было чуть поношено, судя по всему — выходная одежда, неповседневная.

Наступил вечер. Без света уже не обойтись, но Иван Андреевич не включал электричество — он боялся обеспокоить больного. Лишь когда солдат слабым голосом спросонья попросил пить, тогда только включил в соседней комнате настольную лампу. К ее мягкому, рассеянному свету добавил освещение веранды. Потом уже включил комнатную люстру.

Солдат щурился от обильного света, пытался что-то рассмотреть вокруг себя. Знакомые вещи не попадались, и это вызвало смятение. Кое-как он поднялся, сел на кровати, свесив босые ноги:

— Где я?

— Разве не знаете?

Иван Андреевич положил ручку, закрыл журнал, куда занес день и час воскрешения подопытного человека. Достал из кармана пухлую, обмятую записную книжку, в ней пометил подробнее о времени и обстоятельствах, при которых поднялся этот человек. В книжке самые важные записи, поэтому он и глянул на солдата — не следит ли? Нет, ему было самому до себя. Солдат потирал ладонями голые коленки, чувствуя, как все больше по телу разливается ласковое тепло.

— Вы, молодой человек, в научном Центре.

— В каком это Центре? — недоверчиво глянул солдат на Ивана Андреевича. — Ах, да‑а... Значит, внутри его... Вон куда угораздило! Значит, я в самом гнезде, — качал он головой. — Удостоился чести. А пистолет, наверное, остался у ворот... Ну да! Отняли во время свалки. Припоминаю... Вы тоже были тогда, у ворот? Нет, не были, я бы видел. Это когда меня забирали. Такие бегемоты навалились, откормленные... В нашем экспедиционном корпусе таких не стали бы держать, громоздкие, самолетов много потребовалось бы, — усмехался солдат.

«Пронесло с этим пистолетом», — удовлетворенно подумал Иван Андреевич.

— Вас как зовут? — спросил он.

— Робертом звали. Теперь, может, изменили, — еще усмехался солдат. — Будто не знаете! Небось такое досье на меня... Да и вот написано, на журнале. Зачем притворяетесь?

— Не притворяюсь я... Мало ли что написано, далеко не всему можно верить. А моя фамилия Петраков, я — профессор. Меня взяли в плен, и вот я здесь...

Роберт засмеялся, повертел пальцем у своего виска:

— Может быть, вы — Наполеон? Чтоб живой профессор вот так со мной, запросто... Пленный! — Его глаза испуганно забегали, он схватил Ивана Андреевича за руку: — Война уже кончилась? Или сейчас война?

— Нет никакой войны, с чего вы это взяли?

— Не обманывайте! А как же понимать — пленный? Бросьте вы это...

Ночь была темной, настороженной. Иван Андреевич вышел на веранду. Угрюмо висел над головой черный бесконечный потолок. Нацеленно, как недремлющее око, светился отраженным огнем хромированный клавиш выключателя кондиционера. «Докладывать Гровсу об «успехах» солдата или повременить?» — тревожило Ивана Андреевича. После доклада Гровс может сразу потребовать документы о завершающей стадии эксперимента. Как раз это ему и требовалось. Отдавать — преступление. Но как не отдавать?..

Он услышал за спиной кашель, возню и вернулся в комнату. Солдат опять лежал, неудобно подломив под себя руку, уткнувшись лицом в подушку.

— Устали? Надо было позвать меня, — помог Иван Андреевич повернуться на спину.

— Я звал... Не уходите из комнаты. Страшно.

Солдат с испугом смотрел на Ивана Андреевича широко открытыми глазами:

— Что со мной сделали? Изуродовали, да? У меня нет сил...

— Скажите спасибо, что живы, — искал пульс на его руке Иван Андреевич. Слабость... Ничего удивительного. Хорошо, если не появится никакой болезни.

— Вы действительно профессор?

«Нет сил... Организм угнетен...» — не выпускал руку солдата Иван Андреевич. Сейчас самое бы время перелить кровь. Да чтобы в малых дозах и с интервалом в два-три дня...

Эх, Роберт!.. Где взять так необходимые хотя бы два-три дня? Кровь должна быть в научном Центре, эксперименты здесь проводились, конечно же, при наличии запасов крови. Но как быть со временем? Ведь всякое промедление непозволительно.

У Роберта нет сил... Введением в его организм фармакологических средств быстрого положительного сдвига не получишь. А нужен только быстрый сдвиг... Можно применить оптимальные дозировки в больших разведениях лимонника, женьшеня... Но важны не только эти вещества, а то, как часто применять их, на протяжении какого отрезка времени. Опять время...

Нет, придется отказаться от быстрой стимуляции организма солдата. Нет времени, значит, для полного достижения цели нет важнейшего фактора... Что ж, Роберт, пока будем беседовать...

— Да, уважаемый, представьте себе, я — профессор.

— Странно... Я ведь — никто, а около меня — профессор. За что? Вот и странно мне. Если вы — профессор, то вы — умный человек, понять должны, с меня взятки гладки. Впустую работаете... Я никогда ничего не делал, чтобы впустую. В подсобных на ферме был, а потом в солдаты пошел — все за деньги. Послушайте! — Губы солдата брезгливо покривились: — Может быть, это вы уложили меня здесь? После свалки у ворот вы надо мной упражнялись? Это вам обязан я таким вот... здоровьем?

— Не придумывайте небылиц, Роберт. Вам бы неплохо поесть. Хотите, принесу что-нибудь? Бульон хотите?

— Обойдусь... Ничего не хочу. А кто ж уродовал меня? Если не вы, то кто же?

— Нашлись... Они вовсе не стремились уродовать. Скорее, наоборот, удлинить жизнь пытались. Научный эксперимент... За вами наблюдали. Сказать точнее: вы были подопытным человеком. К войне готовятся.

— Это я знаю, все здесь — к войне. Наш корпус строил научный Центр. Я тут все знаю...

Такая весть — подарок Ивану Андреевичу. Он радостно стиснул руку Роберта, готовый немедленно на своих плечах вынести солдата из-под купола. Сдержался, ничего не спросил, а надо бы узнать о ходах-выходах из городка... Но прежде Роберт пусть покажет себя, что он за человек, тогда и решаться...

— Может быть, поспать хотите, Роберт?

— Нет, что вы! Наспался... Не уходите от меня. Темно-то как.

Роберт помнил, каким он был смелым солдатом, не раз доказывал, что недаром деньги получает. А когда работал на ферме, это еще до армии, один из всех подсобных рабочих не боялся норовистого громилу бугая. Лучшего производителя во всей округе не водилось. Слушался одного Роберта, когда требовалось перегнать из одного загона в другой или сделать прививку. Не заходит в станок, и все. Тогда разыскивали Роберта, он бежал к быку, мягко разговаривал с ним, и тот, широколобый, рогатый, медленно опускал массивную голову.

Куда девалась былая смелость? Или это результат медицинских упражнений над ним?

— Боюсь я чего-то, — робко пожаловался Роберт.

Опять вспомнил ферму — светлое пятно в жизни. Посреди низинной равнины с густым ворсом зеленой травы стоял длинный дом из красного кирпича под красной, из черепицы, крышей. Дом был старый, с маленькими, у самой земли, окошками и толстыми стенами. С одной стороны к нему подходил яблоневый сад. С середины лета и до поздней осени висели на ветках розовые, желтые, краснобокие яблоки, то ранних сортов, то зимние — год будут лежать, и ничего с ними не сделается. Яблоки шли на сок, на джем, непригодные к столу — на водку.

С двух сторон фермы расстилалась травяная гладь. Она была разбита на клетки высокими, из проволоки, изгородями. Когда скот поедал траву в одной клетке, его перегоняли в другую. На вытоптанных скотом участках Роберт разбрасывал легкие семена, похожие на овсяную шелуху, поливал из длинного тяжелого шланга, таская его по всей необъятной клетке. Уставал, конечно. Но все же молодость брала свое. У соседнего фермера была дочь. Она подчас и оставляла Роберта без нормального отдыха. Виделись часто, едва ли не каждый вечер. В пору жениться, да какая семья будет у голодранца. Обдумали так: ему дадут большие деньги, если послужит в экспедиционном корпусе. Вернется и — свадьба.

Долго они говорили, каждый о своем детстве, о юности.

Слушая Роберта, Иван Андреевич вспоминал свое село; он делился старой любовью к самому родному уголку на всей земле, той любовью, что вместе с детством навечно осталась в сердце. Он рассказывал о Хопре, о заливных лугах, о том, как отец определил его в городскую школу (чтоб человеком был), как убегал из города в родное село.

Роберт никогда не слышал о каком-то Хопре, а все же было интересно: в неведомых ему краях тоже пасут скот, собирают яблоки в саду, ухаживают за землей. И там жизнь с вечным стремлением людей к счастью.

У маленького школьника Ивана Петракова было много радостных минут, когда прибегал из города. Он носился по двору и с ощущением желанной встречи смотрел в сторону улицы, на темно-зеленый лес, что за рекой отгородил от неба заливной луг. Ему не терпелось сбегать в этот лес, узнать, что выросло на выгоревшей поляне, где однажды с ребятами едва не устроили пожар. По пути поглядеть бы на Конный ерик, где руками вытаскивал с ребятишками своей улицы темную нитчатую тину и выбирал из нее живых, играющих хвостами карасей. Побежал бы... Да вдруг бабушка решится сажать картошку, а его и след простыл. Все взрослые в поле, он выбрался из города под предлогом помочь бабушке, поэтому никак нельзя было ему в лес.

В городе он часто вспоминал деревенское житье. Он знал, что есть где-то дорожка от ступенек бабушкиного дома посередине огорода к тихой речной воде и уже проклюнувшаяся под окнами, но еще не осмелевшая из-за малого тепла травушка-муравушка.

Бывало, важные маслянисто-черные грачи вместе с рябенькими, прошлогоднего выводка, скворцами лезли на огороде чуть ли не под лемех плуга, отваливавшего илистые гребешки, наперебой выхватывая земляных червей. Иван любил водить сухопарую, с черным ремнем вдоль спины лошадь, чтобы шла точно по краю борозды. Обычно около него перебегали с кочки на кочку оживленные скворцы. Они выжидающе и недоуменно смотрели на него, если останавливался, чтобы поправить упряжь.

Однажды отец, поглядев прямо в глаза, спросил:

— Сумеешь? — и кивнул в сторону лошади.

Помнит, как перехватило дыхание. Сколько раз просился проехать верхом без надзора взрослых — и всегда впустую. А тут предстояло самостоятельно отогнать лошадь в колхозную конюшню.

Он гладил на спине лошади черный, из густого колючего волоса, ремень и боялся сделать ей больно неумело взбираясь на спину.

— Гляди, осторожно. Без седла ведь... — напутствовал отец.

Зашевелились живые бока, заходили тугие мышцы. Иван растерялся: лошадь выдвигалась из-под него. Он прижал острые детские коленки к теплым покатым бокам, и стало устойчивей. Не натягивал вожжи, не управлял. Он удивленно и радостно смотрел, как, дергаясь с каждым лошадиным шагом, оставались позади соседские избы...

Многое осталось позади. Отец не вернулся с войны. Теперь и он, Иван Андреевич, вырвется ли из военного капкана?

Роберт молча смотрел на Ивана Андреевича. Давно никто не беседовал с ним, как равный с равным. Он был готов слушать всю ночь; простые, понятные слова казались исповедью, заставляли верить этому незнакомому человеку. Профессор говорил о своем детстве... Почему же не верить чистым, безоблачным дням детства этого человека?

— Что вы намерены делать со мной? — привстал на локте Роберт.

«Круто поворачивается дело, — отвернулся от него Иван Андреевич. — Не рано ли говорить всю правду?..» Он не мог смотреть человеку в глаза и увиливать от прямого ответа. Даже если бы захотел, все равно не получилось бы.

— Ничего... Что же я смогу?.. Ничего... — путаной скороговоркой пробормотал он.

В комнате напряглась тишина. Мрачную подозрительность множила каждая минута промедления. У Ивана Андреевича заныло сердце — этак нетрудно упустить все доброе, хорошее, что наметилось в разговоре.

— Нормального человека намерен сделать, вот что! — в сердцах выговорил Иван Андреевич, глянув в глаза Роберта. — Иначе с вами по-иному займутся. Подопытный... Никуда вас не выпустят, наблюдать будут. А я хочу бежать. И вам советую... Вместе со мной. Но для этого силы нужны, потренировать надо себя. Подумайте над моими словами. Если согласитесь, то нельзя терять времени, надо готовиться...

«Вот и вся правда! — враз опустошился Иван Андреевич. Он опять сел рядом с Робертом. — Теперь все... Пусть сам решает».

— Выбирайте, — вздохнул Иван Андреевич. — Может быть, останетесь под куполом... Вы ведь тоже здесь делали войну. Вольно или невольно принимали участие.

— Не знал я... Научный Центр... Об этом и говорили нам. Догадывались, конечно, больно засекречено... Да ведь и большие деньги не забывались. Чего же выбирать... Пропаду здесь, погубят. Денег жаль, много причитается. — Роберт пристально посмотрел на профессора: — Неужели не заплатят?

— Этого я не знаю. Мне здесь не жить — вот это уж точно. А вы... глядите. Я все сказал.

— Все ясно, профессор. Пропаду я. Помогите... Давайте вместе отсюда...

В эту ночь они не сомкнули глаз.

Всю ночь Жак слышал дудуканье голосов в комнате солдата. «Далеко шагнул профессор!» — завистливо вертелось в голове. Не важно, о чем они говорят, главное, что солдат подал голос, значит, нормальный человек опять. Иначе бы с кем толковать профессору?

Утром Жак прильнул к окну своей квартиры. Пойдет ли Петраков докладывать Гровсу? Может быть, он по телефону? О серьезнейшем деле — по телефону?! Наверняка Гровс вызвал бы к себе по такому важному случаю.

На улице было пасмурно. Далеко за куполом медленно тащились рваные облака. Быть дождю.

Прошло время для утренних докладов, минул час завтрака, а Петраков так и не появился. Мудрит профессор. Он строго предупрежден о здешних порядках, а вот сидит небось в солдатской келье и не помышляет о докладе. Ясное дело — мудрит...

Жак считал, что теперь, как никогда, надо быть в курсе всех дел. Что доложит Петраков? Какие выводы сделает Гровс? Определится ли вознаграждение за дальнейшую работу Жака?.. Очень важно сейчас чаще видеться с Гровсом — все пути ведут к нему.

Гровс принял Жака после обеда, занимаясь подсчетом на портативной, как записная книжка, вычислительной машинке. У окна сидел Хаббарт и записывал.

— Наши первые цифры — прикидка — ошибочны. Для нормального ухода за укомплектованным населением городка потребуется не так уж много специалистов. Основание для такого вывода — закончившийся эксперимент над солдатом. Не записывай, вот готовые расчеты, передай на континент. — Гровс двинул бумагу по столу, Хаббарт тут же подхватил ее, — Слушаю, господин Сенье. Что-нибудь новенькое принесли?

У Жака для старика были припасены бодрые слова. Но он тут же сообразил, что излишнее бодрячество в деловой обстановке не к месту, и заговорил тихо, озабоченно:

— Господин Гровс, в прошлый раз я наболтал лишнего. В запальчивости чего не наболтаешь. Извините. Из-за этого и пришел.

— Ладно. — Гровс уловил: играет Жак, в артисты бы ему.

Жак понял, что Гровс разгадал его, но этим не огорчился. Проформа соблюдена, а дальше он будет гнуть свою линию.

— Ночью я слышал разговор в солдатской квартире. Будто бы два голоса. Извините, но я был вынужден попристальней... Я все же руководитель эксперимента над солдатом... — И, помедлив, покосился в сторону Гровса, наклонившегося над цифрами: какова реакция? Никакой, будто ничего не слышал. Ладно... Это вовсе не означает, что ты останешься бетонным монолитом. — Я нахожу, что солдату рано еще разговаривать. Но вместе с тем сам же слышал голоса... Мне жутко было... Уж не заговаривается ли Петраков? Не исключено, что жизнь под куполом не прошла для него бесследно.

Разогнулся, хрустнул костями Гровс. И Жак с ужасом увидел, что он... смеется. Эти блестки в глазах... Маленькие злорадные блестки!

— Позвольте доложить вам, господин Сенье, — вежливо до приторности заскрипел голос Гровса. — Если Петраков не сообщает, то это не значит, что мы ничего не знаем. Не так ли, Хаббарт? — И тот согласно закивал. — Солдат действительно заговорил — вот какая новость! В отличие от тебя, Жак, я не боюсь ответственности доложить об этом на континент. Считаю неправильной твою позицию, Жак. Работать так нельзя... Сегодня же, немедленно, слышишь, Хаббарт, передай о наших изменениях...

— Конечно! — вскочил Хаббарт со стула.

— В связи с производственной необходимостью — так и передай — руководство экспериментом над всеми солдатами беру на себя.

Жак покрылся холодным потом. Его лицо судорожно кривилось.

— А как же иначе?.. Наступает время стричь купоны. За солдат много дадут, вы не промахнетесь. Может быть, и в должности повысят за чужие труды, у нас так бывает, в самый Центр возьмут. Все вам — в первые руки...

— Вот ты, Жак, действительно заговариваешься.

Разговор прервался. Гровс в раздумье смотрел на Хаббарта — тот, понимая взгляд, словно превратился в сжатую пружину.

Отступить бы Жаку, да куда отступать? Какие надежды можно согревать в душе, когда уже отстранен от руководства экспериментом? Теперь жди крутых мер. Даже спрашивать нечего, как поступит Гровс. Плохо поступит! Это хорошо знают в научном Центре, все повадки Гровса известны.

— Я же говорил... Ну, как решим? — Гровс надламывал в суставах пальцы, отчего они казались пересушенными.

На что ты посягнул, Жак? На интересы самого Гровса. Не такие вокруг дураки, уважаемый господин Сенье, чтобы не понимать. Уж не захотел ли заменить собой Гровса во всем научном Центре? В жизни немало было случаев, когда бессильная бездарь претендовала на самый высокий престол. Сколько из-за этого проливалось крови, расходовалось средств, сил, времени! Как это мешало нормальной жизни очень многих людей, да каких людей! Знатных, богатых, способных перевернуть весь мир. Бездарные, маломощные карлики в конце концов уходили с арены, конечно же, не по своей воле, кончали жизнь или на плахе или в полной нищите и безвестности. Но сколько вредили они, прежде чем уйти, сколько с ними было мороки!

Гровс ладонью гладил суставы пальцев. Из-за русского профессора, а теперь из-за этого вот господина Сенье мало стал уделять внимания собственному здоровью. Опять побаливают суставы. Что это, отложение солей, а может быть, признаки полиартрита? Нельзя с таким безразличием относиться к самому себе... И эти волнения! Было бы из-за кого, а то из-за своего подчиненного. Замахнуться на интересы руководителя непосредственно на Талуме... Подумать только — работать бок о бок и решиться на такое! Сколько же у этого человека ненависти к своему руководителю, сколько желания опередить его!.. Что можно ждать, если ему представится возможность сковырнуть Гровса?

Побагровел Гровс, пальцы его сжались в сухие, костлявые кулаки.

— Ну, решать надо, — выжидающе посмотрел он на Хаббарта. — Сделаем, как было условлено?

— Другого пути не вижу, дело есть дело, — эхом отозвался на все готовый Хаббарт.

— Спасибо за поддержку... Значит, обойдемся... Теперь-то, конечно, обойдемся! — Гровс жестко прошагал по кабинету, будто злясь на угрюмые стены, что ограничивали его путь. — Жак, вместе с Хаббартом отправишься в аэропорт за новым специалистом. Вместо Уоткинса присылают. На обратном пути чтоб вел себя тоньше, не как с Петраковым. Потребуется горный ресторан — потом побываешь. Привезете человека и — пожалуйста. Тогда и решим о твоей дальнейшей работе.

— Когда ехать? — обрадовался Жак. Он встретится с новым человеком, глядишь, тот окажется влиятельным лицом, поможет обуздать Гровса. Все расскажет по пути из аэропорта, найдется управа...

— Выехать немедленно! — отрубил Гровс.

— Хорошо, я буду готов через несколько минут. Сменю сорочку...

— Ничего, эта сойдет, — бегло взглянул Гровс.

Жак закусил губу. Что за спешка? Аэропорт, Хаббарт... Раньше с такой задачей он справлялся один.

— А почему с Хаббартом? Мне одному не доверяете? Или новые условия? — Жак следил за жестко шагавшим по комнате Гровсом.

— Он тебе не помешает, — по-старчески почмокал губами Гровс. — Впрочем, поезжай один, — уже безразлично закончил он. — Сведения о новом специалисте в папке у шофера. В дороге прочитаешь. Машина будет ждать у ворот.

«Это хорошо, если один, — успокоился Жак. — Без надзора Хаббарта проще». Он получил жетоны для автоматов у ворот и на улице уже представил всю прогулку в аэропорт и обратно: свежий, не процеженный кондиционером воздух, открытое небо, безбрежный мир...

Ему вслед из окна кабинета прощально смотрели Гровс и Хаббарт.

— Бог не осудит меня, — раздраженно брюзжал Гровс. — Ишь как разошелся!.. Будет тут погоду портить, да и необходимость в нем отпала. Вел бы себя пристойно, тогда бы куда ни шло...

— Вы правильно обдумали, — вторил Хаббарт. — Люди без дела всегда могут навредить даже своим близким. С уязвленным самолюбием, ущемленными интересами, они как больные...

У ворот, на раскаленной бетонной полосе, блестела черной эмалью автомашина. Как только за спиной Жака опустилась маслянистая темно-серая стена, из машины лениво вылезли трое. Один из них, массивный здоровяк в желтой рубашке с пальмами и обезьянами на груди и на спине, показал рукой на открытую дверцу. «Охрана, — подумал Жак. — Значит, прилетает важная птица». Он расстегнул пиджак, чтобы прохладнее было, наклонился, занес ногу в машину. Бесшумный выстрел пистолета пришелся ему в голову. Жак не успел даже сообразить, что произошло. Обвисшего, неживого, Жака головой вперед кинули под ноги на резиновый, в изломах, пол, и машина тронулась.

5

Роберт еле переступал по улице, опираясь на руку Ивана Андреевича. Кружилась голова, ноги, как привязанные, не чувствовали твердость асфальта, хотелось прислониться к ближней стене и подождать, пока придут силы и уверенность.

Иван Андреевич с ненавистью смотрел на сплошные, наставленные едва ли не вплотную друг к другу многоэтажные сооружения. Не дома это — боксы для бесчеловечных исследований! Когда же кончатся они, когда же оборвется проклятая улица! Занавесочки везде, занавесочки... Невинность какая, стерильность! Живи, человек, тут тебе обеспечено долголетие... Сколько уже похоронили людей за этими занавесочками, как парней в казарме? Сколько обречено еще на гибель? Занавесочки, беленькие, мирные...

Многое Роберту было удивительно, будто впервые. Яркое солнце... И возникало ощущение, что на улице жарко. Но в действительности было умеренно, даже прохладно. Он смотрел вверх. Купол ослепительно сверкал, и это тоже вызывало удивление: вон какой изнутри! Вместе с другими солдатами экспедиционного корпуса он возводил главную опору и купол. Тогда это сооружение со строительными лесами, алюминиевыми клетками конструкций было похоже на сплошные круги паутинчатой многослойности. Сейчас — просторно, насквозь прозрачно. От этой легкости все вокруг казалось приветливым.

Иван Андреевич с содроганием следил за каждым его шагом. Не подозревает молодой человек, как много теперь зависит от него. «Постарайся, постарайся! — мысленно умолял Иван Андреевич. — Не падай духом. Смелее ступай! Набирай силы. Не ленись только, не ленись, пожалуйста!»

Они прошли квартал. Роберт вытер пот с лица, вяло опустился прямо на тротуар.

— Не могу больше, — прошептал он, вытягивая ноги.

— Ничего, для начала и это хорошо, — сел рядом с ним Иван Андреевич. «Плохо получается, — не сводил он взгляда с Роберта. — Если так будет дальше, то дело труба».

— Профессор, куда силы мои делись? Почему так? — едва не плакал Роберт. Его большие глаза испуганно смотрели на Ивана Андреевича.

— Столько отлежать без движения!.. Здоровый человек и то не сразу побежал бы. А у вас хорошо... нормально для начала передвигаетесь, — отворачивался Иван Андреевич.

Так и должно быть у Роберта, понимал он, а все же не соглашался, не мог смириться с физической немощью молодого человека. Сейчас самое время им обоим думать о себе. Только Роберт может навести на неведомую тропу из этого городка. О многом он мог бы заявить всему миру.

«Сколько можно еще повременить?» — спрашивал себя Иван Андреевич. И думал о Гровсе, о его странной терпимости: не вызывает, не требует доклада о ходе эксперимента. Доказывает свое доверие профессору? Возможно. В его положении нетрудно доверять. Все равно и профессор, и подопытный человек никуда не денутся. Ждет, когда будет поставлена последняя точка. Вот тогда он и раскроется...

— Завидую вам, Роберт. Вы молоды, вырветесь отсюда, сколько сможете сделать! Этот урок, — показал Иван Андреевич на купол, — не пройдет для вас бесследно.

— В старики записываете себя? — массировал ноги Роберт. — Складываете оружие?

— Не в старики... А все же... У вас действительно все впереди.

— Да, впереди, — горько усмехнулся Роберт. — Если выберемся...

После отдыха он шел легче. Даже отказался от поддержки Ивана Андреевича. У него обнаружилась привычка: разговаривая, касаться своего спутника. То шлепнет ладонью по руке Ивана Андреевича, то ткнет пальцем в бок. У Ивана Андреевича был похожий на Роберта знакомый, с ним при встречах он держался подальше. Но тот все равно приближался; пока шла беседа, Петраков не знал порой, куда деться от назойливых прикосновений.

Но сейчас дело другое... Сейчас было начало праздника. У Роберта сохранились привычки, его организм возвращался к ним — еще одно свидетельство того, что человек входит в свое нормальное состояние. Побыстрее бы...

Иван Андреевич вспомнил своего коллегу, директора исследовательского института, свое непосредственное начальство — академика Федора Федоровича Лукашева. Тот сумел бы ускорить дело с этим солдатом. Лукашев — светлая голова, он нашел бы пути быстрого восстановления сил. Иван Андреевич с сожалением вздохнул:

— Сюда бы Федора Федоровича...

— Кто это? Зачем? Он работает здесь? — забеспокоился Роберт.

— Нет, что вы... Это мой учитель... Правда, точнее назвать его учеником... Мы работаем вместе. Крупнейший специалист. — Иван Андреевич снял со своего запястья руку Роберта и отшагнул, чтобы тот не доставал его.

— Вы путаетесь, профессор. Учитель, ученик... Вы меня вводите в заблуждение, что-то скрываете. Но зачем?

— Роберт, честное слово, никакой путаницы. Не придавайте значения этим словам.

— Зачем говорить, если слова ненужные?

— Роберт, сколько можно все хранить в себе? Я — смертный, как и все люди... Хранить каждую мысль, каждое слово... В таких условиях, как здесь, с облаками сквозь купол будешь объясняться. А вы — человек! Я рад вам.

— Бог мой, как вы правы! — Роберт схватил Ивана Андреевича за руку и остановился: — Было у меня такое... Заканчивали этот купол... Разговаривать запрещено было о стройке, о городке. Сплошь секретность! Потом начали исчезать солдаты. То одного не встречал на работе, то другого... Думал, наша миссия заканчивается... Так и не знаю, куда девали моих приятелей. Все делалось молча... А так хотелось поговорить, выяснить... Вы насчет академика начали что-то. Извините, я ведь без всякой задней мысли — усомнился, и только.

— Ничего... Это замечательный человек! Если доведется побывать в нашей стране, познакомлю вас обязательно. Лукашева я знаю давно...

Это было приятное воспоминание Ивана Андреевича. Встретились они на съезде геронтологов. Помнится, как только Иван Андреевич столкнулся с ним лицом к лицу, то восхищенно подумал: «Он поразительно молод!» Доклад малоизвестного молодого преподавателя медицинского училища длился полчаса. Он говорил безукоризненно — логично, четко — о путях исследований долгожительства. Изредка взглядывал на бумажку, которую держал в руке. Ивану Андреевичу не терпелось забрать эту бумажку и тезисы напечатать в журнале — так великолепно доложил съезду о своих работах Лукашев.

Сразу, как только молодой человек сошел со ецены, Иван Андреевич бросился к нему. И увидел: бумажка была совсем чистой, обычный листок для черновых записей.

В то время Иван Андреевич был ученым секретарем института. Он побежал к своему директору, пожилому человеку, ныне уже покойному, стал горячо убеждать оставить Лукашева для постоянной работы в институте.

Оказалось, у Лукашева была готова рукопись. Директор института и ученый секретарь ахнули: это было значительное исследование, новое слово в геронтологии. Формально Лукашева приняли в аспирантуру, он стал как бы учеником Ивана Андреевича. Но с каждым днем совместных исследований становилось очевидным: он — руководитель. Вокруг них вырос талантливый коллектив, создали проблемную лабораторию, во главе ее поставили Ивана Андреевича.

С каким нежеланием коллектив расставался с Лукашевым, когда его переводили на должность директора института!..

На обратном пути у главной опоры встретился Хаббарт. Устраивая на переносице поудобнее очки, он смотрел, как шел солдат. На лице появилась морщинистая улыбка (задача с солдатом в стадии завершения!) — не мог он скрыть радости.

— Поздравляю, поздравляю... — безотчетно водил он пальцем по переносице, глядя на подходившего солдата. — Скоро опять в строй? Поздравляю...

— Это он! — застонал Роберт. — Он командовал! Он приказал вязать меня...

Роберт рванулся бежать от Хаббарта, но сделал несколько маленьких шагов, споткнулся, зацепившись носком левого ботинка за свою же правую ногу, и упал. Иван Андреевич подскочил, поднял его.

— Что вы делаете! Ваше вмешательство без последствий не оставлю! — кипел Иван Андреевич. — Зачем вы здесь? Не мешайте работать!

Хаббарт морщился в снисходительной улыбке:

— У нас объявился новый шеф? Да, это я командовал. Ну и что? Должен же кто-то командовать.

— С глаз долой, господин Хаббарт! Не видите, что натворили?!

— Я уйду... Но прежде знайте приказ Гровса: он требует от вас протокол эксперимента над солдатом. Немедленно.

— Пожалуйста, пожалуйста, господин Хаббарт! — негодовал Иван Андреевич. — Берите солдата, занимайтесь с ним, а я пойду за протоколом.

— Вы бы поосторожней... Не зарывайтесь, профессор. — Хаббарт осмотрел солдата, кровоточащие ссадины на бледном лице. — Через час я лично зайду за протоколом. Вот так, профессор.

«Будет Гровсу докладывать», — понял Иван Андреевич.

Распираемый ощущением власти, Хаббарт уходил так, словно делал одолжение, изредка обращая взор на холодный камень дороги, на невидимых людей, чтобы ненароком не наступить на них, не испачкать ноги при соприкосновении.

— Почему вы хотели отдать меня этому человеку? Трудно со мной? — едва не плакал Роберт.

— Ничуть не трудно, — вытирал Иван Андреевич своим платком лицо Роберта. — Никто не собирается вас отдавать... Роберт, возьмите себя в руки. Кажется, близка наша минута. Неспроста потребовали документы. Роберт, будьте сильным. Постарайтесь! Нам надо что-то делать...

Он повел солдата в дом. Попытался заставить идти самостоятельно, но Роберт испуганно замирал на месте, оглядывался в поисках опоры, ноги его казались слитыми воедино с дорожным асфальтом, и их было невозможно оторвать. «Вот оно — потрясение! Ты злодей, Хаббарт! Ты знал, оказывается, солдата. Подождал бы с распоряжением Гровса... Какой исполнительный! Нетрудно было догадаться, как обрадуется солдат при встрече с тобой...» — думал Иван Андреевич, поддерживая Роберта по пути к дому.

Первое, важное дело — Иван Андреевич внес завершающие записи в журнал наблюдений. Это — основной документ. К журналу приложил кипу исписанных листов. Все оставшиеся документы менее значительны; если они потребуются Гровсу, отдаст по первому требованию. Так что, господин Хаббарт, милости просим.

Но ведь Хаббарт может прийти не один. А если не один, то с какой целью? Проверка, обыск, арест? Кто-то другой будто со стороны успокаивал: благоразумие возобладает у Гровса и у работников научного Центра. Они же умные люди, должны знать: одно открытие в науке влечет за собой другое открытие. И так — бесконечно! Работа над солдатом завершается, но должны возникнуть и уже возникают новые проблемы. Одна из них — как отразилось его состояние на иммунологической реактивности. Это может поставить вопрос вообще о целесообразности такого долголетия, то есть о смысле последующей за экспериментом жизни...

Не об этом сейчас надо вести речь, не об этом! Откуда взяться благоразумию? Отравился Уоткинс. Случайно ли? Исчез Жак. Куда исчез? Надолго? По какой причине? Они — первые помощники Гровса, они сами делали свою судьбу. И вот сделали... Неужели к нему, Петракову, отнесутся в городе по-человечески только потому, что он — профессор? Нет, конечно...

Иван Андреевич попросил Роберта сесть у двери.

— Если кто появится, то скажите что-нибудь, покашляйте, ну, дайте знать.

Роберт недоуменно посмотрел на профессора.

— Потом объясню. Некогда. — Иван Андреевич придвинул кресло к выходу на веранду.

Он вынул из нагрудного кармана пухлую и уже затасканную записную книжку, раскрыл ее. Ни в коем случае не должна она попасть в руки Гровса... От мелких, в строгих колонках, записей зарябило в глазах. Цены бы не было этим записям, будь Иван Андреевич в своей лаборатории. Он выдрал один лист, почувствовал, как холодеет в груди, словно расстается с чем-то близким и дорогим. Искромсав его на мелкие кусочки, вырвал другой...

Под конец расправы над страницами, ставшими частью его жизни, его судьбы, он уже отчужденно смотрел на темную обмякшую обложку. Она походила сейчас на старую игрушку маленького Артемки — проколотый резиновый кораблик со спущенным воздухом, лежавший на боку.

Не обронить, не оставить ни единого кусочка с цифрой, формулой или будто бы обычным словом — придирчиво смотрел Иван Андреевич на письменный стол. Сжечь бы! Но где найдешь зажигалку или спички? К тому же запах дыма привлечет внимание. В городке запрещено даже курить, а тут — такое... Осыпавшуюся от его дыхания кучку измельченной бумаги он сгреб в картонную коробку из-под медикаментов, высыпал в унитаз и спустил воду.

Из отложенной Гровсу пачки бумаг он все же выдернул несколько листов, порвал их и тоже спустил в канализационную трубу — чтобы не осталось никакой логической связи между аккуратным в своих записях журналом и тем, что делалось с солдатом. Иван Андреевич был готов измельчить и этот бесполезный журнал: ненавистными для него становились все бумаги, какие попадут в черные высохшие руки Гровса и будут его союзниками.

— Зачем вы это? — устало спросил Роберт.

Иван Андреевич взял у двери кресло Роберта, перетащил на прежнее место, к письменному столу.

— Не хочу, чтобы с другими людьми расправлялись так же, как и с вами, — выжидающе взглядывал на дверь Иван Андреевич. — Нет, я не так выразился. Не хочу, чтобы мою работу использовали во зло, когда захотят расправиться с такими, как мы с вами.

— О боже! — вздохнул Роберт. — Опять загадки.

На веранде застучали по-хозяйски смелые шаги. В проеме двери блеснул очками Хаббарт. Он обвел взглядом комнату, сжавшегося в кресле Роберта, затем Петракова:

— Приготовили?

— Да, пожалуйста.

Хаббарт раскрыл принесенный с собой плоский чемоданчик, переложил в него бумаги с письменного стола. Лист к листу, не нарушив порядка.

— Не исключено, что вас, господин профессор, пригласит сам Гровс. Для пояснений, — сощурился в улыбке Хаббарт.

Иван Андреевич проводил сумрачным взглядом Хаббарта, память долго еще удерживала, как он шел с высоко поднятой головой победителя, как сверкал в его руке плоский чемоданчик.

«Гровс вызовет, это несомненно. Сколько времени потребуется, чтобы разобраться в доставленных записях? — ходил из угла в угол Иван Андреевич. — Не такой простачок Гровс, чтобы перед началом работы с документами не прикинуть хотя бы приблизительно их подлинную ценность. Там даже итоговых анализов нет. Нельзя давать ему эти результаты... Не выпустит он из своего кабинета, за решетку определит. Или устроит пытку — надо же выудить самое важное о работе над солдатом... Потом уж Гровсу будет все равно, как поступать с каким-то Петраковым, — выжатый лимон...»

— Роберт, вы строили городок. Неужели не осталось никакой щели в бетонной стене или в куполе? — прошептал он на ухо солдату: подслушать их — не проблема.

— А зачем? — недоверчиво покосился Роберт на Ивана Андреевича. — Хотите отыскать упущения в нашей работе?

— Не придумывайте глупости... Вот что, Роберт... — Иван Андреевич колебался: сказать ли о самом важном? Кто его знает, этого солдата. Немало людей на свете, ненавидящих своих противников и в то же время пресмыкающихся перед ними. Иван Андреевич сжатым кулаком потирал свой подбородок. — Я сбегу отсюда. Не знаю, как получится, но я обязан сбежать. Мне бы только сообщить по радио или как-то по-иному... Видите, что творится под куполом? Да и вообще... обо всем.

— Вот вы какой! — удивленно смотрел Роберт на профессора. Смотрел долго и — заплакал. Сквозь слезы были разборчивы лишь отдельные слова: — Меня одного... здесь... Не нужен я... балласт...

— Роберт, у меня мало времени. Меня должны вызвать. Вернусь ли? Нельзя мне идти! Там — гибель... — шептал Иван Андреевич, удерживая бессильную руку Роберта в своих руках, объясняя безвыходность положения, умоляя вспомнить хотя бы самый опасный лаз.

Роберт верил Ивану Андреевичу.

— Возьмите с собой! Я с вами, профессор... Возьмите! Я подумаю, профессор... Пока не знаю, куда идти... Вряд ли выберемся отсюда... Но я постараюсь, профессор...

Он постарается!.. Иван Андреевич с горечью признавал: солдату мало что известно об этом куполе и вообще о городке. Был он, рядовой строитель, на каком-то узком участке работы, лишь этот участок известен ему. Чего ждать от Роберта? Отыскать бы для начала что-то вроде трущоб, переждать, пока перестанут искать беглецов. А там видно будет... Где эти трущобы? Где продукты, чтобы переждать? Где элементарные условия, чтобы выжить?.. И все же нельзя больше сидеть сложа руки.

— Сейчас же в постель! — приказал Иван Андреевич, — Вам надо отдохнуть.

— Профессор, вы что-то надумали...

— Надумал. Нам нельзя ни одной лишней минуты находиться здесь. Уйдем... Куда — не знаю, но уйдем. А пока — в постель! Слышите?

Роберт тяжело встал с кресла. Он ложился на кровать с чувством окончательно пропавшей жизни. Будто никогда не было у него ни матери, ни зеленых квадратов кормовой травы рядом с яблоневым садом, ни надежды на счастье. А только висел над голевой этот серый, опостылевший потолок. Будто никаких других слов он никогда не слышал. То в солдатах на него покрикивала каждая нашивка на погонах, то теперь — профессор...

— Регина? Добрый день, это я, профессор Петраков, — донесся до Роберта твердый голос. — Извините, что я беспокою вас телефонным звонком. Вы не помните, кому принадлежат вот такие слова: «Никогда не забуду! Сделаю для вас все, что смогу...»? Спасибо, спасибо, что не забыли. Регина, я вот по какому делу. Мне нужны продукты. Желательно в консервированном виде. Зачем? Да так... Интересный эксперимент задумал... Если можно, то сейчас же. Вот спасибо! Я иду к вам.

Послышались торопливые шаги, и стало тихо. Роберт терялся в догадках о словах Петракова. Одолела усталость — он задремал.

6

Одному Гровсу, да еще в короткое время, было не под силу обработать принесенные документы. Разобраться, что к чему, он бы смог, но оценить... Впрочем, оценить тоже сумел бы, только верной ли могла быть его оценка? А от этого многое зависело. Ставить точку над подобными экспериментами, считать задачу решенной или еще до чего-то пытаться? Но и это — не самое главное.

Решенной или открытой считать задачу, прекратить или искать что-то новое — Гровсу было все равно. Главное сделано: он может смело смотреть в глаза любому инспектору с континента.

Но ведь материалы Петракова будет просматривать, анализировать не один Гровс. Они будут шелестеть в руках ученых мужей на континенте, а там — судья строгие.

Вот когда необходим Уоткинс. Надо же было старому дураку так не вовремя додуматься до эксперимента над собой... С его скрупулезностью, с его поразительной усидчивостью можно было прийти к единственно правильному выводу относительно солдата. Эта работа была бы для него посильной. Как бы помог Уоткинс... Закрыл бы его Гровс в своем рабочем кабинете, строго-настрого приказал бы, и оставалось бы только ожидать результата...

Теперь вот один. Черновую работу выполнить некому, посоветоваться не с кем. Один... Может случиться так, что выводы, а значит, и решения Гровса не совпадут с теми, что определятся вдали от Талума. Вот тогда волком завоешь. Лишишься не только законных по договору средств, но и всего, чем сейчас располагаешь: положения в обществе, жизненной перспективы... Будь рядом Уоткинс и Жак, все равно это не избавило бы Гровса от его, именно от его решения. Он первым обязан сказать «да» или «нет» — можно ли апробировать в широком масштабе то, что было сделано с солдатом.

Ответственнейшее дело... Его решение будет проверено скрупулезнейшим образом. Не попасть впросак — вот задача.

В просторном кабинете, где Гровс всегда чувствовал себя уверенным и спокойным, его охватила тревога. Стопа исцарапанных авторучкой Петракова бумаг требовала внимания. Минуты затяжки с решением опасно укорачивали время до обязательного сеанса связи с континентом. Это сковывало мысли Гровса. «Да» или «нет» — единственное, что маячило перед ним. Время до сеанса связи сокращалось, и также сокращался, суживался просвет между всем его прошлым и будущим, то есть каким-то остатком жизни. Сколь велик теперь этот остаток? Он надавил на кнопку — в кабинет быстро вошел Хаббарт и замер у двери. Гровс молча смотрел на него, будто в ожидании подсказки.

— Время, — стучал пальцем по своим наручным часам Хаббарт.

— Знаю, — каменел взгляд Гровса.

Как родилось решение, как сработало подсознательное чувство? Ничего Гровс не смог уяснить. Оно вдруг всплыло, это решение, словно где-то рядом ожидало очереди, чтобы его привели в действие.

— Забери документы, направь по фототелеграфу. До единого листа, до последней строчки. В своем тексте сообщи: передаешь для ускорения обработки документов. Ясно тебе? Чтобы одновременно обрабатывать здесь и там. Не напутай: для ускорения.

Гровс не разобрал ответа Хаббарта. Захотелось полежать, расслабиться. Его будто оглушило собственное, только что принятое решение, он не сомневался: правильное и единственное. Никаким анализом документов заниматься он не станет. Там, на континенте, конечно, быстрее управятся: их много, а он, Гровс, один. Как ни старайся — опередят. Когда отстукают по телетайпу свои выводы, он помедлит, попросит подождать его результаты (ему, одному, больше времени требуется), а потом подтвердит их сообщение. Это самое безопасное: полное единство с континентом. Зачем же мучить себя?!

Выбрался из-за стола, постоял, еще полностью не осознав, насколько он свободен от огромной тяготы. «Нет, так переживать не годится, — выговаривал он сам себе. — Хорошо кончилось. Чего же переживать! Все идет хорошо...» Но успокоение не наступало.

Он вошел в комнату отдыха, закрыл за собой дверь. От кого закрывать? Он и сам не ответил бы. Спокойнее так, с закрытой дверью, вот и все.

Лежа на диване, Гровс представлял, как теперь заработала машина на далеком континенте. Изображения документов одно за другим переходят из рук в руки. Все больше и больше людей подключаются к их обработке, к составлению точной картины всех процессов, какие перенес организм солдата... И — самое желанное видение: в банк на его имя поступила огромная сумма...

— Господин Гровс, вам плохо? Вам что-нибудь подать?

Нежный убаюкивающий голос Регины... Гровс открыл глаза. Молодец Регина! Когда она вошла? Задремал, наверное, потому и не слышал. Он указал на стул. Регина села рядом, губами ощупала его лоб — температуры не было.

Маленькие мягкие руки Регины грели его тощую, высохшую ладонь. От ощущения живого тепла становилось Гровсу уютней в комнате отдыха, в этом благоустроенном каменном ящике. Сервант с поблескивающей за стеклом посудой показался обжитой семейной принадлежностью... «Семейной? — усмехнулся Гровс. — Их, что ли, с Региной?» В его положении, с его деньгами на континенте не такое отыщется...

Гровс уснул. Регина укрыла его пледом и пошла варить кофе. После сна он всегда требует кофе.

Он спал долго. Во сне видел, как плоская, порезанная на прямоугольные листы осенняя желтизна осыпалась с высокого дерева на его голову, на узкий балкон, на дорогу. Эти листы были с кривыми строчками Петракова. Гровс пытался поймать хотя бы один лист, но пальцы не сжимались, и задержать было нечем. Попробовал прочитать, наклонившись над одним листом на дороге, но из кармана выскользнули очки и разбились. Очков не было жаль — это Гровс хорошо помнит, а вот то, что не прочитал запись на листе, вот это разволновало. Скоро пойдет дождь, и он смоет все написанное... Черт-те что втемяшится!..

До неприятного резко щелкнул в вечерней темноте выключатель. В дверях стоял Хаббарт. За его спиной мелькнула Регина. У Хаббарта испуганно бегали глаза.

— Господин Гровс, проснитесь. Господин Гровс... — нервно повторял он.

— А я не сплю... С чего ты взял? Я прилег отдохнуть, только и всего, — почувствовал недоброе Гровс. Вставая, он набычился, налился решимостью к еще неведомой неприятности.

— Господин Гровс, с континента спрашивают: вы, господин Гровс, смеетесь над ними или как-то по-иному понимать переданные документы?

Это — как удар из-за угла. Кто разыгрывает комедию: там, на континенте, или здесь — Петраков? Но ведь у Петракова все получилось, солдат ожил.

— Передай: пусть у себя поищут клоунов. И вообще, что это за разговор?!

— Так и сообщить?

— Так и передай!

Почуяли, что запахло жареным, вот и начали воду мутить. Знал Гровс немало подобных случаев. Когда наступает дележка сладкого пирога, сразу является столько достойных вознаграждения людей, что непонятно, где они раньше умещались. Появляются, как бесчисленные слизняки после дождя. И все умные, деловые, все топорщатся. Оказывается, все они — в поте лица, на передней линии самого главного дела. И каждый норовит откусить побольше, а другого, кто, может быть, и заслужил вознаграждение, но оказался на их пути, стремятся стереть в порошок. Знает все это Гровс. В его руках живое свидетельство выполненной работы — солдат. Так что, господа, не очень повышайте голос. Конечно, коли наметили сорвать куш, то не сразу остановишь таких людей объективными доводами. Придумают еще что-нибудь, может быть, самое несуразное. Что ж, тогда легче будет с ними расправиться, с их разгулявшимся аппетитом. Что придумали: Гровс смеется над ними!.. Обычно на континенте о Гровсе говорили как о серьезном исполнителе, обстоятельном в любом деле. Или это только в глаза, а стоит отвернуться — и услышишь совсем другое? И так бывает. Он, Гровс, отсюда сумеет разобраться, что к чему, на континенте есть на кого положиться, помогут.

Вернулся Хаббарт. Он нерешительно топтался в двери, взглядывая сквозь очки на Гровса.

— Ну, чего мнешься?

— Я... ничего, господин Гровс. Понимаете ли... С чего лучше начать?.. Не верят они документам — вот какая штука. Говорят, это имитация науки, подделка. Это, говорят они, копия карты эксперимента, разработанной у них. В нашем Центре проставлены только дни и часы. Ну и еще какая-то, извините, чертовщина, какие-то темные, по их выражению, листы. Не относятся к делу или, говорят, имеют к эксперименту отдаленное отношение...

«Идиот! — выругал себя в душе Гровс. — Почему не проверил бумаги, прежде чем передавать на континент?..»

— Но ведь солдат ожил! — злился он. — Вот им и документ! Если мало смыслят, то пусть не берутся за документы, пусть другим специалистам передадут. Так и скажи. Буду говорить сам, и только с главным. Тогда узнают, как на горячих угольках сидеть.

— Не верят они, господин Гровс. Даже тому, что солдат ожил. Все из-за материалов. Требуют показать им на экране живого солдата.

— Покажи! Хотя это и секрет. Пусть заткнутся.

— Некого показывать, вот беда.

Гровс будто уперся в невидимую стену:

— Как это — некого? Солдат не сможет дойти? На носилках его! Петракова приведи. Пусть все объяснит сам.

— Нету их... Такая странная ситуация.

Гровс медленно подступил к Хаббарту, схватил за модно отстроченные лацканы пиджака:

— Я приказываю, слышишь, немедленно обоих привести ко мне! Обоих!

Не такой сильный Гровс, можно вырваться из его рук. Но он — все еще руководитель Центра, он еще имеет право кричать, требовать, трясти... Выдержать надо, чтобы сохранить свои служебные позиции.

— Прошу, господин Гровс, выслушайте меня. С континента приказали... Я все обыскал, пока нигде нет ни профессора, ни солдата. Но их найдут обязательно, я распорядился. На улицах включили освещение...

— Распорядился!.. И ты уже доложил на континент?

— А как же? Приказ такой, вы же знаете законы... Я не смог показать ни солдата, ни профессора. На континенте рассвирепели. Так и заявили: на Талуме нечисто. Связь поставили на аварийный режим, ни на секунду не прекращается... Документы не в порядке, твердят они, солдата и профессора вовсе нет... Такое без вас не могло произойти — так с континента говорят. Подозревают в измене.

— Кого? Меня-а?!

— Извините, господин Гровс, это — большая тайна. Конечно, вас... Вы знаете, я предан вам, как никто на свете. Не имею права выдавать тайну, служба у меня такая... Клянусь в своей верности вам! Они подозревают, что вас завербовал русский профессор. Этим объясняют имитацию документов: вы якобы темните. Да еще отсутствие солдата! Где он? И с профессором неувязка... Его нет, подлинные документы могут быть у него... И вы якобы знаете об этом... Должны знать. Значит, русские овладеют тайной солдата. Они первыми могут теперь уничтожить нас всех, а сами уцелеют...

— Хватит нести ересь! Идем! Сейчас же вызову главного. Встрепенется... Это он заварил кашу на континенте. Я скажу, что он за птица... — Гровс оттолкнул Хаббарта и ринулся к двери: — Стой тут! Запрещаю следовать за мной.

Но Хаббарт уже направился следом.

— Сто-ой!.. — прохрипел Гровс.

Пришлось остановиться. По звукам шагов, по стуку двери Хаббарт понял, что Гровс вошел в комнату связи.

Можно было бы узнать, о чем говорит Гровс с континентом. Надо знать! Подключись своевременно — был бы теперь в курсе дела... Хаббарт стоял у двери из комнаты отдыха с опущенными руками. Он неотрывно смотрел в сторону исчезнувшего Гровса. Ничего страшного не произойдет, если сейчас же оказаться у аппаратуры связи. В конце концов, он, Хаббарт, обязан быть там, прежде всего он отвечает за обеспечение связи с континентом. Это записано в должностной инструкции, так что он вправе находиться сейчас в комнате связи. Но Гровс... Плевал он на инструкцию. С ним работать и жить, а не с инструкцией.

Томительным было ожидание. Хаббарту казалось, что Гровса вообще нет на связи, он ушел куда-то и забыл обо всех и обо всем. Но вот послышалось шарканье старческих ног, появился ссутулившийся Гровс. Напротив Хаббарта он будто споткнулся и пробормотал:

— Будь прокляты эти профессора и солдаты! Ну, где они?! — с угрозой во взгляде поднял он глаза на Хаббарта.

— Не знаю... Пока не знаю... Это мое упущение, каюсь. Но я их найду, я доставлю...

— «Найду»... «Доставлю»... Сейчас надо!

— Сейчас не получится...

— Вот в этом все дело...

Гровс был бледен и растерян, руки его дрожали. Он огляделся. Комната отдыха, на полу ковер, дверь, Хаббарт, окна, потолок — все показалось ему чужим, холодным и даже враждебным. «Нету солдата, нету профессора! — будто издевались ворсистые завитки коврового узора, что своей яркостью лезли в глаза. — И документы липовые...» Хоть застрели этого Хаббарта, ничего он сейчас не сделает, не достанет ни беглецов, ни подлинных документов.

— Приказывайте! — взмолился Хаббарт. — Я не могу так... Я должен что-то делать...

— Прикажу... Вернусь с континента — и прикажу...

— Вы уезжаете?

— Улетаю! Срочно! На исповедь вызывают!.. Останешься здесь за меня. И чтобы к моему возвращению хоть из-под земли достал профессора и солдата.

— Достану! — поклялся Хаббарт. По пути из комнаты отдыха он приноровился к шагу Гровса.

— Не провожай меня. Я сам вызову машину и сделаю все остальное.

— Ну как же вы одни...

— Один управлюсь.

Гровс тяжело повернул голову и опять осмотрел все вокруг, словно прощался. Он даже подал руку Хаббарту, будто простил за служебные упущения. Не понравилось это Хаббарту; если бы ударил, пригрозил, ну... обругал бы еще раз, тогда все было бы понятно, а то — руку подал... Но не ослушался, только проследил, как Гровс медленно переступил одну ступеньку, другую, как, удаляясь, все больше и больше сутулилась его спина.

Взволнованный, еще не погасивший нервную дрожь Хаббарт чувствовал себя побитым щенком. Не случайно всполошились на континенте, даже Гровса вызвали. Такой тревоги на Талуме еще не наблюдалось.

Вбежала Регина. Она шептала что-то посиневшими, обескровленными губами, ее глаза непонимающе смотрели на еще не успокоившегося Хаббарта.

— Он сказал... Он попрощался со мной... Он так и сказал: прощай...

— Ну и что? Не он, так другой такой же появится здесь.

От этой мысли Хаббарту стало легче. На самом деле, не Гровс, так другой будет рядом. И неизвестно еще, с кем лучше работать.

— Пойдем немного погуляем. Надо обрести равновесие, а то разнервничались что-то и ты и я.

Они вышли на улицу. Из-под крыш домов на проезжую часть лился холодный голубоватый свет. Прохожих не было.

— Я с ним жила... — теребила оборку на кофте Регина. — А он попрощался...

— Жаль стало? Всех не пережалеешь, о себе надо больше думать, — бодрился Хаббарт, поправляя бортики пиджака. — Я живу один раз. А мне твердят: скоро наступит лучшее время, ты станешь хозяином всего, чего захочешь. И уж, во всяком случае, хозяином своих желаний, времени, своей судьбы. Чтоб никто не вмешивался в мою жизнь, в том числе и такие, как Гровс... Я сыт обещаниями! Не верю науке. Что она дала мне? А что ты получила от нее? Не верю я и любой политике. Это — обман. У кого сила, тот и придумывает политику, чтобы лучше себя устроить, повыгодней. У меня своя дорога, никакой политики не хочу, потому я на этом острове.

— Извините, господин Хаббарт. Я не понимаю, о чем вы говорите, — присматривалась к нему Регина. — Ваши слова не для моего ума. Что дальше будет? Мы остались одни...

— Да, одни! — изумился Хаббарт. — А ты, оказывается, соображаешь... Вот найдем профессора и солдата, тогда и узнаешь, что дальше будет.

Почему он сразу не подумал об этом? Одни... Значит, он во всем городке единовластен?!

Еле не осознав свое безграничное владычество, Хаббарт уже почувствовал раболепие Регины. А это не случайно. Во времена Гровса она держалась чуть ли не значительнее господина руководителя.

— Не пропадем, Регина! Думаешь, без этих ученых, без мыслителей жизнь остановится? Проще надо смотреть на жизнь. Они считают, что именно они должны быть самыми значительными лицами. Видела теперь хотя бы на примере того же Гровса? Нет его, и все! Может быть, вообще не вернется. Вот тебе и мыслитель, ученый. Для меня самый ценный человек тот, у кого не дрогнет рука. Бывают в жизни такие моменты. Так вот, чтоб рука не дрогнула... А все остальное в человеке — муть, нанесенное временем или обстоятельствами.

«Одни... А где профессор и солдат? Почему до сих пор не найдены?» — не выходило из головы Хаббарта. Он шел по улице и удивлялся внутренней легкости. Никого не надо опекать, не надо выполнять ничьих распоряжений; он может делать все, что хочет, и все будет правильно, потому что делал бы это он — хозяин, и никто ему не указ. Вот она, власть!

Ему хотелось кричать во все микрофоны мира, что именно он сейчас единственный распорядитель, что никаких гровсов для него не существует. Люди должны знать это и преклоняться перед ним.

Регина мешала ощущать сладость еще не изведанного счастья. Мешала своею неуверенностью в будущем, да и вообще своим никчемным присутствием.

— Пора домой, — указал ей Хаббарт на обратную дорогу, как слишком загулявшемуся ребенку.

— То есть как — домой? Мне страшно одной, господин Хаббарт.

— Нервишки... — покровительственно посмеивался Хаббарт. — Вот будет война... А это знаешь сколько жертв? Оружия на земле все больше и больше — в этом деле человечество уже не остановится. Финал предрешен. Только чрезмерно доверчивые люди или крайне тупоголовые не понимают этого. Так что готовься, Регина, отбрось переживания. Поняла? Постарайся понять. Повторяю: всех не пережалеешь. Ну, иди домой.

Регина всхлипывала, наклонив голову, боязливо остановилась, прежде чем ступить на перекресток.

Хаббарт остался один. Задумался: чего-то не хватает. Один... Что делать с этой свободой? Он пытался представить дни и ночи свои в городке под куполом. Хозяин... Прежде всего как это он один будет распоряжаться? Кем?! Оказывается, нужны люди. Даже те, что ненавистны и постоянно мешали ему, что будто бы умнее, значительнее и находятся у главного пульта управления жизнью. Один... Хоть лопни, никто не узнает о его могуществе. Никому до него нет дела...

Он и не заметил, что бежал трусцой по мертво освещенной улице. Искал ли чего? Стремился ли настигнуть воображаемых свидетелей его безграничной власти в городке? На эти вопросы Хаббарт вряд ли ответил бы. Он не мог стоять на месте — становилось душно, тяжко, словно врастал в землю недвижимым столбом и уже делался лишним в этом городке, а может быть, и во всем мире.

Измученный, он вернулся в свою квартиру. Ничего не хотелось. Во всем городке — пустота, и некому ждать его доклада, никто не потребует от него выполнения чужой воли. В этом равнодушном мире он искренно жалел, что рядом нет хозяина, которому можно было бы показать свой способности и исполнительность.

7

В глубоком подвале устойчиво держался запах сухой штукатурки. Было тихо, беспросветно. Они передвигались медленно, под ногами хрупали застывшие шарики оброненного когда-то цементного раствора.

Впереди шел Роберт, за ним — Иван Андреевич с солдатским ранцем за плечами, набитым консервными банками и пакетами в плотной пленке — обычный аварийный запас военных летчиков. Иван Андреевич хотел набрать у Регины одних пакетов, в них было все необходимое: тонкие обезвоженные полоски мяса, квадратики творога с черносмородиновым пюре, галеты, кубики прессованного сахара, желтовато-коричневые сверточки растворимого кофе. Но, подумав, взял и консервы. Неизвестно, сколько придется сидеть на таких продуктах, и консервы будут кстати, когда осточертеет все обезвоженное, спрессованное, размельченное.

Он благодарил Регину за продукты, был близок к решению позвать ее с собой. Когда в искренней благодарности целовал руку, заметил, как покривились ее губы. Старомодно? Или еще что-то вызвало такую реакцию? Из-за этой мелочи (конечно, чепуха — скривила губы) у него пропало желание идти с ней на риск. Сейчас он жалел, что поддался настроению момента. Пропадет Регина. Хоть возвращайся, хватай за руку, без всяких уговоров тащи в подъезд глухого дома в стороне от центральной части городка, в этот черный ход к главной опоре купола. Если удастся выйти из-под купола, то Иван Андреевич оставит Роберта на короткое время и вернется за Региной. Не мог он смириться с тем, что в каменном котловане, именуемом научным Центром, остается обреченная на верную гибель добрая душа.

Остается здесь не одна Регина. На прощание Иван Андреевич решил заглянуть в многоэтажную казарму. Что там изменилось за эти дни? Может быть, над парнями тоже что то сделали и они ожили?

Роберт знал подземный ход в казарму, через который иногда выводили солдат на работу. Все здесь было по-прежнему, и они свободно вошли в казарму. Вот длинные ряды кроватей, ряды замерших людей.

— Они-и! — вскрикнул Роберт. — Со всеми так... за голову, чтобы не сопротивлялись. И со мной так...

— Ясно... — Иван Андреевич с трудом оттащил Роберта от кровати.

— Этого... этого, — все еще указывал Роберт дрожащей рукой на постель, — изъяли у нас первым. Он живой? Посмотрите, профессор, живой он? А этот был сержантом у нас. Посмотрите, профессор, должны быть знаки различия. — Роберт тянул Ивана Андреевича к тумбочке в поисках солдатского обмундирования. — Я думал, они дома, а они вот где...

— Хватит. Все понятно. Время теряем, — сказал Иван Андреевич. — Значит, и это все солдаты. А Гровс говорил, гражданские лица, добровольцы. Ничему нельзя верить!

Они медленно шли по казарме. Петраковым овладевало негодование: это визит к заживо похороненным людям, посещение склепа с живыми людьми. «Ничему нельзя верить!.. Ничему...»

Один солдат лежал с открытым ртом, лицо его, иссиня-белое, было худым, изможденным. Иван Андреевич еле уловил пульс. Самое время сейчас приступать к работе с ним. Если упустить несколько дней, то уже ничего не поправишь. Иван Андреевич отыскал в тумбочке медикаменты, шприцы в стерильной упаковке, прочитал последние записи в журнале наблюдений. Давно они сделаны, рукой Жака, в организме солдата, конечно же, появилось что-то новое, и не учитывать это нельзя.

Задумался профессор. Срочно нужны анализ крови, наблюдения за деятельностью сердца хотя бы на протяжении суток. Предпринимать что-то по необоснованному умозаключению негоже. И медлить преступно.

— Идемте, господин профессор, — звал Роберт, стоя в узком казарменном проходе между кроватей.

— Одну минуточку... — не спускал глаз с солдата Иван Андреевич.

— Мы рискуем, господин профессор, — умолял Роберт.

— Потерпите...

Роберт постоял, переступая с ноги на ногу, потянулся к ранцу с продуктами.

— Пойду один... Вы оставайтесь... Как хотите тут...

Иван Андреевич положил журнал наблюдений на тумбочку. Роберт прав: надо уходить. Для работы в казарме нет ни времени, ни самых необходимых данных. Укладывая обратно препараты и шприцы, Иван Андреевич испытывал такое чувство, будто предает обреченного на гибель исхудавшего солдата. Лишь натянул на его грудь одеяло. Все, может быть, чуточку теплее станет человеку, а значит, — его существование еще немного продлится. Но это уже не то, что крайне нужно солдату. Отвернувшись от него, Иван Андреевич виновато взглянул на Роберта. Тот понял профессора:

— Ничего вы уже не сделаете. Пойдемте, прошу вас...

Можно возвращаться к выходу из казармы, но Ивану Андреевичу очень уж хотелось посмотреть на всех подопытных.

— Еще минуточку, Роберт...

— Нас могут застать здесь! Пропадем...

— А кто знает, что мы здесь?

— Никто... Наверное, никто...

— Ну вот, а вы беспокоитесь.

Они продолжали идти между кроватями, Иван Андреевич опять внимательно всматривался в застывшие, обескровленные лица. Он покидал этих парней в то время, когда нашел путь возвращения их к нормальной жизни. Едва ли не изменой казался Ивану Андреевичу собственный поступок; хотя он и понимал: вовсе это не измена, а ситуация, из которой не может быть другого выхода, ловушка и для этих молодых людей, и для него. Но как ученый, наконец, как врач, он все же изменяет своему долгу...

Он еще не рассмотрел странную, непохожую на солдат фигуру, лежавшую на предпоследней кровати. Человек этот уткнулся лицом в подушку, небрежно набросил одеяло на спину. Иван Андреевич подошел ближе — смутное, нелепое предположение ошарашило его. Неужели Регина?! Стрижка «под мальчика», знакомая блузка... Но как могла Регина оказаться здесь? Зачем? Когда? Ведь совсем недавно подбирала им в путь подходящие консервы... Он отказывался верить тому, что видел, но верь не верь, а вот она — Регина, самая настоящая...

Дыхание Регины было частым, почти как у нормального человека, значит, вовсе она не подопытная здесь. Да и нелепо это — подопытная... Кто бы смог заниматься с ней, Хаббарт, что ли? И когда? А коли она не подопытная, то и обращаться с ней можно как с обычным человеком.

Иван Андреевич повернул Регину за плечи на спину. Она открыла глаза, бессмысленно посмотрела на Петракова, и он заметил, что ее зрачки не уменьшились и не расширились, значит, Регина по-настоящему еще не проснулась. Лишь когда мелькнуло в глазах осознанное выражение — поняла, что на нее смотрят, — еле слышно прошептала, как простонала:

— Господин профессор... — Вдруг она подскочила, испуганно осмотрела все вокруг: — А где господин Хаббарт?!

— Его здесь нет. И не было. Зачем он вам? — взял Иван Андреевич Регину за руку — пульс у нее был нормальный.

— Он мне вовсе не нужен. — Регина встала с постели. — Вы как здесь оказались, господин профессор?

— Пришел посмотреть на подопытных. А вы?

— Отдыхала.

— А-а, вон как!.. — закусил губу Иван Андреевич. Врет Регина. Разве у нее нет другого пристанища? Теперь бы замести следы, чтобы она их не выследила, если вздумает.

По тону, по недоверчивому взгляду профессора Регина поняла: не верит. Ну и пусть не верит! Жаль, конечно, если она опять останется одна. Это — хуже некуда.

— Я бежала от Хаббарта...

Иван Андреевич пристально взглянул на Регину, на ее постель, вспомнил неподвижные зрачки: она действительно спала... все было похоже на правду. Его подозрения быстро растаяли, и он уже думал о том, как, наверное, тяжко пришлось Регине, если она решилась на бегство и нигде не нашла приюта, кроме вот этой казармы.

— Что вы намерены делать?

— Пока не знаю, — вздохнула Регина.

И это было похоже на правду. Если бы она знала, что дальше делать, то не остановилась бы на отдых в казарме, в этой обнаженной витрине: иди и смотри, кому не лень, в том числе и Хаббарт.

— Вам, Регина, нельзя оставаться здесь. В любой момент вас могут обнаружить.

— А вам, господин профессор? Вы тоже беглец, иначе бы не набирали консервы...

Отрицать было глупо, но и признаваться в своем бегстве Ивану Андреевичу не хотелось. Кто знает, что на уме у этой Регины. Он вспомнил, что совсем недавно предполагал вернуться за ней, если бегство удастся, а сейчас вот относился с недоверием... Он стоял, в раздумье рассматривая ее уставшее лицо:

— Что же все-таки будем делать?

Регина пожала плечами. На ее лице застыла скорбная гримаса — ему стало жаль хрупкую женскую незащищенность; ничего она не сможет сделать для своего спасения, ничего путного не придумает, если уж не нашла лучшего, как уснуть в казарме.

— Признаюсь, и мы с Робертом еще ни на что не решились. Не остановились ни на одном варианте. Можно пока переждать какое-то время в подвале этой казармы или какого-нибудь другого дома.

— В подвале? — удивленно раскрыла глаза Регина. — Там же... душно. И темно.

Это совсем по-детски. Петраков понял, что дельного совета от Регины нечего ждать. Она боится духоты подземелья и темноты и мало думает об опасности... Представил, что может случиться, если всю их компанию увидят на ярко освещенной дневным светом улице... А почему — увидят? И почему — на улице?

Иван Андреевич прикинул, сколько в городке под куполом отдельных квартир? Все они свободны. Отыскать трех человек в бесчисленном множестве каменных ячеек без какого-либо предательского сигнала — дело практически невозможное. Требуется много людей и много времени. Пусть попробуют найти, а они, беглецы, тоже ведь не будут сидеть сложа руки...

— Регина, мы сможем... продуктов побольше? Чтобы хватило на троих и надолго?

— Что вы надумали, господин профессор?

— Скрыться в какой-либо квартире. Выберем дом подальше от центра...

— А потом?

— Не знаю.

— Вот видите... Все равно ничего не получится. Каждая квартира замкнута. А насчет продуктов... Во всех квартирах имеется запас консервов.

Такое известие — еще один подарок судьбы. Первым подарком, к сожалению, почти бесполезным, было то, что Роберт когда-то строил городок под куполом. Ничего, может быть, на этот раз повезет...

— Роберт, вы справитесь с квартирным замком?

— Это несложно, господин профессор. Я многое умею. — Роберт выпустил из рук лямки ранца и пошел к выходу: — Я за инструментами. Они здесь, в казарме, я знаю. Тут многое можно найти.

Следом за Робертом направились Иван Андреевич и Регина. Иван Андреевич часто останавливался, осматривал то одного солдата, то другого и, словно извиняясь перед ними за свой уход, то поправлял на кровати одеяло, то передвигал на тумбочке журнал наблюдений подальше от края, то плотнее закрывал дверь тумбочки, будто стремясь лучше сохранить препараты.

Внизу, на площадке, их ожидал Роберт с набором отверток и ключей в руках. Все трое задворками вышли к концу одной из улиц, выглянули в сторону устремленной к небу главной опоры, перегородившей улицу с другой стороны. Было боязно видеть себя на пустынной улице. Они съежились, пригнулись в ожидании окрика, тревоги, выстрела.

— Ну, быстрее же! — взвыла Регина.

Прижавшись к стене дома, осмотрелись. Никакой погони.

— Господи, пронеси! Господи, пронеси! — шептала Регина дрожащими губами.

Опять задворками вышли на следующую улицу. И отсюда бетонная громада опоры, возвышаясь непреодолимой преградой, виделась так, будто никуда они не уходили.

— Чего мы ищем? Везде одно и то же! — уже умоляла Регина.

И тогда они направились в первый попавшийся на глаза подъезд...

Две комнаты, кухня, ванная, туалет. Квартира как квартира — входи и живи. Застеленные постели, несколько пар домашних тапочек в коридоре, письменный стол с пачкой чистой бумаги. Даже несколько комплектов мужского и женского белья.

В этой квартире Иван Андреевич почувствовал себя человеком, вошедшим без спроса. Хозяев нет, надо бы уйти, но некуда. Роберт поглядывал на профессора: как скажет ученый, так он, солдат, и будет действовать, ему не привыкать обосновываться на новом месте. Зато Регина вела себя так, будто она жила в этой квартире и является ее полновластной хозяйкой. Она безошибочно нашла посуду на кухне, запасы консервированных продуктов, телефонный аппарат, закрытый в стене коридора небольшим пейзажем в тонкой рамке из пластмассы. Когда все трое осмотрелись, Регина спросила:

— Что будем делать?

— Спать, — ответил, будто приказал, Иван Андреевич. — Надо собраться с силами.

И Регина тут же начала готовить постели. Взбила подушки на всех трех кроватях, убрала покрывала. И, как бы продолжая привычную работу, сняла блузку.

— Погодите, — остановил ее Иван Андреевич. — Давайте устроимся как полагается. Отнесем одну кровать в другую комнату, пусть там будет ваше жилище.

— Не все ли равно, — тускло ответила Регина. — Давайте отнесем, не велика работа. Я ведь без всякой мысли...

— Вот и хорошо. Зачем усложнять наш быт, стеснять друг друга...

— Как вам угодно, господин профессор.

Кровать была легкой, они без труда перенесли ее в соседнюю комнату.

— Так сразу и спать? — все еще раздумывала Регина.

— Без промедления, — уже недовольно взглянул на нее Иван Андреевич.

Он проверил, заперта ли на замок входная дверь с лестничной площадки, полностью ли занавешены окна и, когда убедился, что все в порядке, начал раздеваться. Роберт уже дремал, даже головы не повернул в сторону профессора, и этим Иван Андреевич был доволен. Отдохнет солдат, сильнее станет, для него сейчас важнее нет задачи. И Регина молодец, сразу затихла, как мышка в норе. После отдыха Петраков заставит всех заниматься одним делом — организацией побега. Как выбраться из-под купола? Болезненно вздрогнуло сердце Ивана Андреевича от ощущения безвыходности положения. И все же мысленно он приказывал и приказывал себе уснуть, отключиться от забот...

После отдыха все трое собрались на кухне. Регина открыла банку паштета, сделала бутерброды, загремела чайником, набирая воду.

— Никакого огня! — остановил ее Иван Андреевич. — Курить нельзя, вы это знаете. А уж... кухня без огня не бывает.

— Так ведь плита электрическая...

— Ну если электрическая...

Вскоре они уже пили чай. Регина все ждала, когда же наконец начнется самое главное... Когда же эти мужчины уведут ее от Хаббарта, от опасности, нависшей над ней? Она помнила недавние слова профессора о том, что пока остается лишь переждать какое-то время, а потом, надо понимать, удастся покинуть город под куполом. Не верила его словам. Не мог такой человек, как этот профессор, умудренный жизнью, решиться на побег, не имея проложенной тропы. Она смотрела то на Роберта, то на Ивана Андреевича и — ждала...

— Давайте приступать к делу. — Иван Андреевич поставил на тарелочку свою чайную чашку. — Роберт, самое главное можете сделать вы. И Регина тоже. Вы здесь старожилы. Думаю, надо вот с чего начать. Вы, Роберт, проверите подъезды этого дома. Нет ли ходов сообщения с другими домами, а там, глядишь, и с внешним миром. Представляете, в случае войны — обрушится купол, перестанут работать автоматические ворота... Неужели все жители городка так и останутся изолированными от мира вот в этих каменных склепах?

Роберт встал, по-военному вытянулся перед профессором. Глядя на его бледное лицо, Иван Андреевич подумал: «Хватит ли у него сил?»

— Одного вас отпускать рискованно. Я бы пошел с вами, Роберт, но займусь другим делом. Нельзя топтаться нам по одному и тому же следу — это непростительная трата времени. Регина, вы пойдете с Робертом, поможете ему, если он очень устанет. И давайте условимся: возвращаться сюда, в, эту квартиру. Только сюда! Всякое другое место встречи исключается. Иначе можем обнаружить себя. И насчет времени. Никакого ограничения. Как будет ие, так и возвращайтесь. И ждите, если меня не будет.

— Господин профессор, вы действительно не знаете... как бежать? — замерла Регина над чайными чашками на столе.

— Нет, шучу...

Иван Андреевич проверил, с собой ли блокнот, авторучка. На память надейся, а все же только записи никогда не подведут.

— Шучу, Регина. Если не хотите идти с Робертом, то так и скажите. В таком деле работа из-под палки воспрещается.

— Нет, что вы, господин профессор. Я хотела знать, только и всего. Я пойду с Робертом, господин профессор.

Регина, убирая чашки со стола, недоверчиво взглядывала на Ивана Андреевича.

— Если пойдете, то идите! Чашечки от вас не убегут.

— Хорошо, господин профессор. Я иду, господин профессор. — Регина взяла Роберта под руку, будто отправлялась на гулянье, и всем своим послушанием как бы говоря: она готова на все. И швырнула на постель свою белую сумочку — не потребуется.

На лестничной площадке она отпустила Роберта. Он испуганно вздрогнул от ощущения возникшей неустойчивости, сначала неуверенно, потом с каждым шагом тверже и целеустремленнее направился вниз.

Роберт пошел не на улицу, а по лестнице в подвал — он будто не заметил двери. Регина так и поняла: не заметил. В сумерках лестничной клетки она схватила Роберта за руку, остановила его.

— Мы прошли выход, — глазами указала она на дверь.

— А он нам не нужен, — тихо ответил Роберт.

В его тихом, предназначенном только для нее голосе Ретина уловила невысказанное интимное желание иметь общую тайну; тайна эта должна сроднить их, потом она может перерасти в настоящую близость, станет предвестником их уже единой судьбы. Регина не отпустила руку Роберта, но она почему-то не улавливала ответного тепла — это, посчитала она, видимо, от неожиданности, он еще не понял ее готовности быть другом.

Роберт остановился на самом дне лестничного колодца. Было почти совсем темно, пыльно, вокруг теснились, нависали над головой бетонные стены, черным казался сцементированный заодно со стенами каменный пол. Роберт ощупал ладонями одну стену, другую, словно в поисках ответа, посмотрел на Регину.

— Что? — с готовностью на все приблизилась к нему Регина.

— Видишь... Ничего нет...

— А что здесь должно быть?

— Ну, дверь какая-нибудь, подземный ход... Да мало ли что!..

— Из-за этого, что ли, спускались сюда? — пожала плечами Регина.

— А из-за чего же, думаешь? — недовольно проворчал Роберт. Вместо помощи от нее он встретил полное непонимание. Разъяснять надо, когда и так все ясно.

— Послушай, дорогой мой, — мягко положила Регина руки на плечи солдата. — Неужели ты не знаешь дороги из-под купола? Зачем бежал, если не знаешь? Не надо ничего скрывать от меня, я такая же, как и ты. У нас много общего, мы с тобой можем быть счастливыми...

— Уйдем отсюда. Я задыхаюсь...

Вскоре они вышли на улицу. Роберт приказал передвигаться поближе к домам: так надежнее, не сразу обнаружат людей, прилипших к стенам, в случае опасности. Регина вяло шагала следом за солдатом, упрекая себя за то, что раньше не покинула только что оставленную квартиру. Никакого толку от этого солдата, время только потеряла. Русский профессор небось что-нибудь уже предпринял, чтобы выбраться из городка, а они ходят, ищут неизвестно что.

Раздумавшись, Регина уже была уверена, что Петракова они больше не встретят. Не для того русский ученый отправил их на поиски, чтобы сидеть и ждать сложа руки. Всему виной Роберт, этот бездумный человек. Если бы не было его, то русский никуда бы не посылал ее. Она ненавидела солдата, его неуверенная походка вызывала в ней отвращение. Спина его раскачивалась перед ее глазами, загораживая улицу, ей приходилось выглядывать из-за нее, чтобы сориентироваться, далеко ли еще до перекрестка, а значит, и до поворота к дому, где они оставили Петракова. Если бы не солдат, то она, может быть, уже давно была бы за пределами городка. Профессор не мог бы оставить ее под куполом — она уже убедилась однажды в его доброте, когда он поддался на ее уговоры и принялся за работу над солдатом. Одну ее легче вывести с собой русскому ученому, чем вместе с этим черным маятником, загородившим собой почти всю улицу.

Дверь в квартиру была открыта, и они сразу, еще с площадки, увидели Петракова. Заложив руки за спину, он ходил по комнате. От неожиданности, что она действительно видит русского профессора, Регина замерла на пороге. Потом обрадованно бросилась к нему, обняла за шею и заревела от ощущения едва не ускользнувшего от нее счастья. Теперь она была спасена. Она была уверена, что Петраков специально дожидается их, чтобы вывести из-под купола. Слезы душили ее, но это были слезы радости, облегчения.

Профессор прежде всего обратил внимание на солдата. Осмотрел его бледное с ввалившимися глазами лицо, посчитал пульс.

— Отдыхать! — приказал он. — Немедленно!

Пока Роберт устраивался в мягком кресле и полулежа выслушивал советы Петракова, Регина стояла у двери, словно опасаясь, что русский профессор может заставить бездействовать, терять время, когда они могли бы уже двигаться куда-то к выходу. Она удивлялась тому, что раньше не замечала, какой это интересный мужчина. Спокойные советы Роберту, заботливый взгляд, неброское изящество движений, скрытая какая-то сила воли... С таким человеком не пропадешь. Лишь бы успеть уйти, пока Хаббарт не обнаружил беглецов!

Роберт закрыл глаза. Когда Петраков вновь обратился к нему, солдат уже спал. Иван Андреевич кивком головы приказал Регине зайти в соседнюю комнату. Как только закрыли за собой дверь, Регина положила руки на плечи Петракова:

— Что будем делать, господин профессор?

— Не знаю, — вздохнул Иван Андреевич.

Регина недоуменно вздернула брови:

— Так я вам и поверила...

Иван Андреевич снял ее руки:

— Так вот и поверите... Вы, Регина, старожил городка. Давайте вместе вспоминать, нет ли здесь запасного выхода...

Он просил рассказать о тупике каждой улицы, упиравшейся в бетонную стену, но Регина, оказывается, никогда не обращала внимания, есть ли там дверь или вообще какие-либо лазейки; он пытался узнать, что представляет собой административное здание и как оно связано с автоматическими воротами — наверное, можно подойти к ним не только по улице, но и каким-то другим путем, и опять Регина даже не пыталась вспомнить об административном здании и о каком-либо известном пути к воротам. Она ничего не знала, вот и все. Она просто удивлена тем, что господин профессор пытается ввести ее в заблуждение относительно своего решения покинуть городок.

Иван Андреевич доказывал, что он действительно не знает, как выбраться отсюда, поэтому так важны сведения и об административном здании и об автоматических воротах, но Регина и слушать не хотела. Никто в мире не поверит, чтобы такой человек, как господин профессор, решил покинуть городок, не имея конкретного плана. Солдат может говорить такое, потому что он всего-навсего солдат, но господин профессор!..

Регина не сомневалась, что этот русский обманывает ее, но зачем он это делает: проверяет ее, что ли? Она все время общалась в городке с самыми высокими лицами научного Центра, а теперь господин Петраков должен поверить в ее искреннее желание уйти отсюда, оставить Хаббарта одного. Над ней, как говорится, не каплет, а вот захотела уйти. Русский профессор, конечно, вправе не доверять ей, но неужели сейчас, в такой напряженный момент, он думает об этом, когда так важно действовать, а не раздумывать... А он опять спрашивает, какими путями пользовался господин Гровс, когда покидал город под куполом. Через ворота! Только через ворота, и ничего больше она не знает.

Ей уже надоело отвечать на однообразные вопросы; он будто издевается над ней — одно и то же пытается узнать, одно и то же. И замечала, как тускнело лицо профессора. Он уже не смотрел в ее глаза, когда спрашивал, а произносил слова механически, потеряв надежду услышать что-либо полезное. И тогда она подумала: а ведь он в самом деле не знает, куда податься.

От этой мысли больно кольнуло в сердце, она почувствовала себя обманутой. Профессор перестал спрашивать, в комнате наступило молчание. Регина словно совершила обидное, совсем бесполезное открытие. Лучше бы не знать, что он, профессор, бессильный человек, до этого хоть была надежда. А теперь?

— Вам не попадался на глаза план городка? Он должен быть, этот план, он, конечно, есть. Представьте, Регина, когда городок будет заселяться, без плана улиц, домов, даже отдельных этажей никак не обойтись. Кого куда поместить, а также коммуникации всякие... Должен быть план, — упавшим голосом рассуждал Иван Андреевич.

— Наверное, есть, господин профессор, но я его не видела. И вообще, никаких бумаг у господина Гровса я не видела. Так... изредка, листочки... Но то были записи, а не чертежи. Все бумаги у Хаббарта, он хранит, у него сейфы такие высоченные...

— У Хаббарта... — повторил за Региной Иван Андреевич.

Он понял, что никакого плана не найдет, к сейфам Хаббарта, как и к самому Хаббарту, невозможно подобрать ключи. А приобрести план надо бы. Раньше следовало предпринять что-то, когда рядом были Жак, Уоткинс. Сейчас же пути к Хаббарту отрезаны. Поздно пришла мысль, поздно спохватился.

«Да, он бессилен», — с ужасом обреченного на гибель человека смотрела Регина в осунувшееся лицо профессора. А она поверила в свое спасение, если будет рядом с этим человеком, вдолбила себе в голову, что он что-то знает и многое может. Нет, сильнее господина Гровса не видела она ни одного человека... Вот он, профессор, недавно был для нее недосягаемой величиной, а каким же неумелым, беспомощным оказался он, коли у официантки стал искать поддержки. Как она обманулась! Только господин Гровс оставался для нее звездой, но он... уехал. Какой-то маленький плюгавенький Хаббарт заимел беспредельную власть...

— Господин профессор, что вы делали, когда мы с солдатом отлучались? — уже смело спросила она, как человек, имеющий право разговаривать с профессором на равных. Спросила и хитро сощурила глаза: что-то скажет он? Не болтался же он без дела, но и не сообщил, чем занимался. А вроде бы, судя по словам, заодно с ней, официанткой.

— Я обследовал вот этот дом, в котором мы находимся. Искал то же самое, что и вы. Безрезультатно! Вот какая беда...

Это было похоже на правду. «Беспомощный он, беспомощный, с таким пропадешь, — смотрела на профессора Регина. — И заработанные деньги пропадут».

Она уже была опытной, рассудительной женщиной, осознавшей, что в настоящий момент может выбирать кого-то — профессора, солдата или даже Хаббарта, а может быть, и никого, если ей одной представится возможность выйти из-под купола, а заодно и спасти свои деньги. Она считала, что беглецы в ее власти. Если они не возьмут ее, то она может преградить им путь и этим заслужит полное доверие Хаббарта. Но куда они могут взять ее, если сами находятся в тупике? Нет, Регина уже поняла: с ними легче легкого влипнуть в такую историю, из которой благополучно не выбраться. Об успехе можно только мечтать. О каком успехе?! С горечью взглядывала она в тоскливое и озабоченное лицо профессора.

В ее раздумьях все чаще возникал Хаббарт, он уже казался вовсе не беспомощным. Мужчина он, конечно, паршивенький, но какая власть в его руках, а значит, какие возможности не только выбраться из городка, но и вообще командовать этим городком, а может быть, даже всем островом! Она откровенно жалела, что поддалась настроению и решилась на бегство. Но он может еще не знать, по какой причине так длительна ее отлучка. Она придумает что-нибудь правдоподобное, а потом приберет Хаббарта к рукам. Этот человек знает, что делает, он многое может, не то что эти вот... пришибленные. Хаббарт пойдет на сближение с ней, одному ему в городке тоже не сладко. Хорошо, что она встретилась с беглецами, теперь-то сделает верный выбор. Она знает, на что способны беглецы, и знает возможности Хаббарта...

Ни профессора, ни солдата для Регины больше не существовало. Ее беспокоила уже новая задача: как уйти от них, чтобы они не подняли тревогу и чтобы Хаббарт не обнаружил ее и не узнал о ее связи с этими людьми. Солдат спит, профессор прогуливается по комнате. Ну и спите, прогуливайтесь! Кроме раздражения, этот профессор не вызывал у нее сейчас никаких чувств. Пропащий человек...

Регина молча подошла к солдату, бесцеремонно, за плечо начала тормошить его.

— Не трогайте! Что вы делаете? — взмолился профессор. — Ему необходим отдых!

— Разве? — еле слышно отозвалась Регина. Больше ей ничего не нужно от солдата, пусть спит. Никаких осложнений из-за него не возникнет, когда она будет уходить. Профессор тоже как сонный солдат, наивный какой-то, доверчивый, как ребенок. Не от мира сего. Ну почему он поверил ее словам, когда поднял с постели в казарме? Она не врала, но ведь могла бы устроить ему веселую жизнь, если бы по телефону тренькнула Хаббарту.

Она путалась в своих раздумьях, когда пыталась определить, что за человек этот профессор и на что он способен, если вообще способен на что-то. Ей хотелось ясности, но она никак не могла представить встречу с Хаббартом, если удастся встретиться с ним. За время, пока она бродит с неудачниками, Хаббарт, может быть, уже покинул город, а может быть, открыл ворота и наводнил улицы солдатами, которые ищут беглецов. И как он отнесется к ее столь длительному исчезновению? И хотя ни к какому определенному решению она не пришла, все же начала действовать.

— Господин профессор, если позволите, я одна попытаюсь найти какой-нибудь ход из городка. Пока солдат отдыхает, я попытаюсь.

— Очень хорошо, Регина! — обрадовался Иван Андреевич. — Идемте вместе...

— Что вы, что вы!.. — взмолилась Регина. — Вместе нельзя. Если нас вместе обнаружит господин Хаббарт, то мы оба пропадем. Но если меня одну, то я выпутаюсь. Он же не знает, что я бежала. — Регина покраснела, глаза ее были полны слез отчаяния.

— Ну зачем так волноваться! Будем надеяться, что Хаббарт не увидит вас. Хорошо, Регина, идите одна. Да и около Роберта надо кому-то быть, без присмотра его оставлять пока нельзя. Только чтобы недолго...

— Конечно, недолго! — горячо заверила Регина.

Какой же он все-таки странный, совсем не такой, каких она знала! Регина сочувственно посмотрела на Ивана Андреевича. Как только живут на свете такие люди? Как их не раздавят на первом жизненном перекрестке, где каждому хочется пройти первым и каждый готов подставить подножку другому, лишь бы не пропустить его вперед? А сколько в жизни таких перекрестков!

— Ну, я пошла, господин профессор.

— В добрый час!

На лестнице быстро угасли звуки шагов Регины. Иваном Андреевичем овладело беспокойство: что сможет найти это хрупкое существо? Сообразит ли она, что не каждая дверь, даже самая тайная, откроет нужную и безопасную дорогу? Как она выкрутится, если случайно натолкнется на Хаббарта? Иван Андреевич уже жалел, что отпустил ее одну. С Робертом, в конце концов, ничего не случится, если поспит лишний час. Не столько спал...

Спустившись вниз, Иван Андреевич надеялся увидеть Регину на улице, но не увидел ее. Как, должно быть, она спешит выбраться из этого осточертевшего ей научного Центра! Как устремилась она на поиски выхода из-под купола! Если Ивану Андреевичу удалось бы остановить ее, то они пошли бы вместе, тогда было бы больше шансов на успех. Но пуст подъезд дома, пуста улица. Он постоял, прислушиваясь, в надежде уловить звуки шагов Регины.. Ничего, никаких звуков! Торчать же в подъезде, то и дело выглядывая на улицу, было и бессмысленно, и рискованно.

Иван Андреевич вернулся в квартиру. Роберт спал, запрокинув голову на спинку кресла, из уголка рта тянулась к подбородку тонкая полоска слюны.

Более двух часов Иван Андреевич сидел рядом с Робертом в ожидании Регины. Возникало одно предположение мрачнее другого, но Иван Андреевич утешал себя тем, что Регина, скорее всего, решила вернуться только с радостным известием.

Прошло еще не менее двух часов. Пора бы ей вернуться! За это время можно было далеко уйти. Если ничего не находит, то зачем даром время тратить? Уж не попала ли она в лапы Хаббарта?

Несколько раз Иван Андреевич выходил в подъезд, осторожно осматривал улицу. Пусто. Он заглянул в комнату, где совсем недавно отдыхала Регина, поискал глазами белую дамскую сумку с блестящим никелированным замочком. В сумке могли быть записи номеров телефонов, какие-то другие, для нее малозначащие подробности жизни городка, а для Ивана Андреевича это была бы пища для раздумий, для обобщений. Но сумки он не увидел. А она была, он хорошо это помнил. Когда Регина уходила с Робертом, она швырнула эту сумочку на свою постель как ненужную вещь в предстоящих поисках выхода из городка. Тогда Иван Андреевич подумал, сколь активна и целеустремленна Регина. А сейчас сумки не было.

Иван Андреевич похолодел от худой мысли. Зачем ей сумка? Не потребуется ей в короткое время отсутствия ни губная помада, ни другая дамская мелочь, как не требовалась она во время поисков вместе с Робертом...

Подождал еще. Попытался отогнать, рассеять мрачные предположения, но вместо этого с каждым часом ожидания крепло убеждение: исчезновение сумки не случайно. Вспомнил, каким неестественным тоном Регина допрашивала, чем занимался профессор во время их с Робертом отсутствия. Требовательно допрашивала. Значит, в чем-то не верила профессору... Не случайно все с этой сумкой!

Он тихо позвал Роберта. Тот открыл глаза, глубоко вздохнул:

— Слушаю, господин профессор. Я уже не сплю.

— Вот что, Роберт, наша Регина, кажется, бросила нас. Бежала.

Роберт встал, медленно подошел к Ивану Андреевичу:

— Вы, профессор, пугаете меня.

— Нет, не пугаю.

— Ну как же так?..

— Да, видимо, это так. — Иван Андреевич старался быть спокойным, но его волнение выдавали и обеспокоенный взгляд, и бледные, обескровленные губы, и похрустывание туго сжимаемых пальцев. — Давайте обдумаем, что нам дальше делать. Здесь находиться больше нельзя. Всякое может случиться... Что делать, Роберт?

Они стояли посреди комнаты. Иван Андреевич слышал, как в тревожной дрожи стучали зубы Роберта, как прерывисто начал он дышать.

8

Они вернулись в подвал, соединенный подземным ходом с солдатской казармой. Здесь Регина не была; она, видимо, не знала о существовании этого хода, так что в мрачной бетонной глубине можно было чувствовать себя в безопасности.

В самом начале продвижения по глубокому ходу Роберт держался молодцом. Он рассказывал, как строили город под куполом, как вот этот ход, первый на всей нынешней территории, накрытой куполом, был одет металлической арматурой, залит раствором бетона, потом была сделана толстая, метра в полтора, изоляция из сухих, прессованных асбестовых плит, ход снова оплели решеткой арматуры и опять залили бетоном. Такая прочность была нужна для сохранения людей, дорогого и очень редкого оборудования в случае землетрясения на острове. И вообще, нужно было убежище от всяких возможных бедствий.

Остров был необитаем. О нем знали как об острове с активной вулканической деятельностью, совершенно не пригодном для проживания человека. Он был той частицей суши, которая требовалась некоторым ученым на континенте. Остров не привлекал внимания ни туристов, ни промышленников. Какой уж тут интерес, когда нет ни полезных ископаемых, ни трудовых ресурсов. А о сельскохозяйственном производстве вообще не могло быть речи: камень, жара, острая нехватка воды. Идеальный остров!

Потом, когда солдаты экспедиционного корпуса достаточно пожили на острове, оказалось, что за все эти годы не произошло ни одного значительного землетрясения. Строить начали смелее и без чрезмерного запаса прочности, который был заложен в первом бетонном канале. Затем и этот канал забросили, едва дотянув его до центральной точки городка, где ныне возвышается главная опора.

Говорливым оказался Роберт — это обрадовало Ивана Андреевича. У солдата, надо полагать, достаточно полно восстановились жизненные функции, и теперь можно ожидать, что он скоро физически окрепнет и станет выносливым. Роберт упоминал подробности строительства. Однажды более суток не было бетона, солдаты были вынуждены бездельничать. Безделье породило пустые разговоры, воспоминания о женщинах. Едва ли не каждый начал болтать о том, что было с ним и с его знакомыми и чего не было. Потом начались подтрунивания, насмешки, кто-то обиделся, кто-то шутку принял за оскорбление, и в конце концов началась драка, да такая, что пришлось вызывать солдат охраны, чтобы разнять драчунов и утихомирить. Но этим дело не кончилось. Когда привезли бетон и начали заполнять им стены глубокого колодца, то один из солдат полетел в этот колодец вместе с лавиной жидкого бетона. И погиб человек. Объявили — несчастный случай. Тем не менее долго и скрупулезно велось следствие по этому делу.

Роберт знал, кто столкнул солдата, но никому не сказал. Если бы он проговорился, то неизвестно, сколько времени ему пришлось бы прожить после своей откровенности. Лучше уж помалкивать в таких случаях.

«А ты совсем не ангел», — подумал Иван Андреевич.

Еще был случай, рассказывал Роберт, когда начали строить главную опору. Работали днем и ночью. Зачем такая спешка — никто не знал. Меняли солдат через каждые четыре часа, было три смены. Потеряли счет времени, в сознании людей перепутались дни и ночи. Спали урывками в той казарме, где сейчас лежат подопытные солдаты. Дошло до того, что несколько человек вместе с Робертом во время короткого перерыва уснули, сидя в глубокой нише главной опоры. А порядок был такой: построят один этаж опоры (они, этажи-то, невысокие, чуть выше человеческого роста), стены отделают как полагается, трубы всевозможные смонтируют, а потом начинают испытывать на прочность. Подключают вибрационные машины, и давай трясти. Рассчитывали ведь на случай землетрясения. Ну вот, уснули солдаты, и Роберт тоже, а тут как раз вибрационная машина заработала. Вскочили, с испугу не сразу сообразили, что к чему, заметались. А нишу загородила здоровенная плита, сорвавшаяся с перекрытия. Никакого просвета! И трясет. О машине почему-то не вспомнили, а сразу подумали: землетрясение. Начали соваться в каждую щель, но что такое щель человеку, человек — не таракан. Если два-три солдата сгруппируются в одном месте, то остальные думают, что те двое-трое вот-вот выскочат из ловушки, не случайно же они сгруппировались. И тогда все бросаются к этим двум-трем, оттаскивают их от щели, те отбиваются, наверное, думают, что это нападение на них...

Короче говоря, началась такая потасовка, что забыли о землетрясении. Кто кого бил, кто что защищал — уже не разобрать. Он, Роберт, бил каждого, кто приближался к нему. Он не знал, с какой целью пробирался тот или другой человек, а дожидаться выяснения на собственной шкуре под стать только законченному дураку. Потасовка немного затихла, когда от сильной выбрации упала плита, загораживавшая нишу. Стало светло, и все увидели друг у друга окровавленные рожи, а потом, как по команде, ринулись в нишу. Только внизу, натолкнувшись на горячую махину вибрационной машины, все выскочившие из ниши солдаты остолбенело замерли. Но, что удивительно, все они потом не могли спокойно общаться друг с другом. Вибрация этажа главной опоры стала давно пройденным этапом, а злоба людей, родившаяся в замурованной нише, так и не исчезла. Очень часто вспыхивали ссоры и драки. В таких условиях хорошей, нормальной работы не могло быть. Всю их смену разогнали кого куда. Роберта назначили на монтаж труб.

— Что было тогда? — сокрушенно вспоминал он. — Затмение какое-то нашло на всех. Или таким сильным было потрясение? Но зачем же бить друг друга?

— Потом разберемся, Роберт. — Иван Андреевич ощупывал ногами в темноте очередной метр подземного хода. Он опасался какого-либо провала, нагромождения камней, плит, он искал лучшего пути, хотя и понимал, что здесь не должно быть никакого препятствия, ведь ход этот — прежде всего ход, а не место для свалки.

Они отдыхали в темном подземелье, прислонившись к стене. Ивану Андреевичу казалось, что прошли они много, что городок давно уже миновали.

— Куда ведет этот коридор? — спросил он.

— К главной опоре, — устало ответил Роберт.

Больше Иван Андреевич ни о чем не спрашивал. Он был уверен, что главную опору они давно миновали, у Роберта явно нарушено чувство расстояния. Но это еще полбеды, с таким нарушением жить можно, лишь бы у солдата хватило сил выбраться отсюда.

Куда они придут? Ясно, не к главной опоре. Что их ожидает? Этот коридор, конечно, известен нынешним хозяевам городка, поэтому свободного выхода не будет. Что там — свинцовые ворота, а может быть, глухая стена? Но тогда зачем этот длинный коридор, если один конец его замурован? Иван Андреевич терялся в догадках. Он был уверен, что из этого подземелья за пределы городка они не выйдут и поэтому нечего тратить силы и время. Но другого пути у них с Робертом нет. Стремление Роберта поскорее покинуть ненавистный городок явно нереально: он не считается с объективным положением вещей.

Сейчас следует остановить его, сказать всю правду и повернуть обратно. Но тогда Роберт может так расстроиться, что в пору укладывать его на очередное лечение. Лучше уж пусть он будет усталым, лучше затратить лишнее время на отдых, на путь к замурованному концу подземного хода и обратно, чем на лечение. Усталость — это не болезнь, она быстро проходит.

— Ну, пошли, — опять взвалил на себя Иван Андреевич солдатский ранец с консервами.

— Не подождать ли Регину? — остановил его Роберт, дотронувшись рукой до локтя профессора. — Она, может быть, уже в квартире, где мы ночевали?

— Если она в квартире, Роберт, то наверняка дождется нас. Мы туда вернемся.

Роберт недовольно засопел:

— Вы думаете, что я веду вас неправильно?

— Ну, не совсем так...

— А все же не верите! — повышал голос Роберт.

— Не в том дело, верю я или не верю... Куда мы придем? В тупик или в пасть к зверю?

— Дальше главной опоры подземного хода нет! Слышите, нет дальше хода! Если после нас построили, ну, тогда другое дело. Но дальше не было его, не было!

— Вот что, Роберт. Прекратите. Давайте без истерик. Если выйдем — хорошо, не удастся выйти — вернемся. И прекратим дебаты.

Иван Андреевич удивился, как легко и быстро Роберт согласился с его доводами. Посопел за спиной профессора над самым ухом, несколько раз неосторожно наступил на задник туфли Ивана Андреевича, но продвигался уже молча, не показывая своего возмущения.

Слова Роберта заронили в душу Ивана Андреевича сомнение: а если действительно Регина появилась в квартире? Мало ли что могло с ней случиться. Он уже упрекал себя за скоропалительный вывод о ее бегстве. Могли бы еще подождать, ничто им не угрожало в квартире. Не было никаких оснований думать о ней как об изменнице, как о дезертирке, никаких, кроме долгого отсутствия. А если с ней что-то произошло и ей нужна помощь? Он пытался оправдаться перед самим собой, но чернобровое лицо Регины, все в слезах, с укоряющим взглядом, неотступно стояло перед глазами. Все доводы, которые должны бы утвердить Ивана Андреевича в правильности решения уйти из квартиры, казались ему искусственно притянутыми для собственного утешения, поэтому он уже не верил себе.

— Роберт, — неожиданно громким голосом (Иван Андреевич даже сам удивился) позвал он солдата, — стойте здесь. Отдохните. Я схожу за Региной.

Иван Андреевич снял с плеча ранец и облегченно вздохнул. Вроде бы не так уж много консервов, а тяжелые они.

— Лучше присядьте — так быстрее отдохнете, — посоветовал он. Отыскал в темноте плечо Роберта, по-дружески похлопал ладонью. — Ну, я скоро вернусь.

Иван Андреевич знал, что в подземном коридоре никаких завалов и провалов нет, поэтому шагал уверенно. Он удивился тому, что до выхода из подземелья добрался довольно быстро. Может быть, Роберт прав? Подземный коридор на самом деле построен не дальше главной опоры? Эта мысль еще раз подтвердила, сколь поспешен был он в своем решении о Регине, а теперь вот и о Роберте. «Спокойнее будь, хладнокровнее в своих оценках и решениях!» — приказывал себе Иван Андреевич.

Осмотрев каждый угол, каждое освещенное пятно, Иван Андреевич убедился, что никто за ним не наблюдает. Он быстро пересек улицу и, находясь уже в подъезде, еще раз посмотрел вокруг себя. Все было спокойно. И тогда он направился к квартире.

Они оставили дверь открытой — и сейчас она была распахнута настежь. В квартире пахло распечатанными консервами. Звонко ударялись о дно посудомойки капли воды из неплотно закрытого крана. А Регины не было. И никаких следов ее присутствия...

Да нет же, не вернется она! Бежала она, предала! Иван Андреевич ругал себя за совершенные и придуманные грехи, за то, что не доверяет своему уму, жизненному опыту, наблюдениям. Хватило нескольких слов солдата, чтобы поставить под сомнение свои же действия. Она, Регина, как человек во всем соответствует своей профессии проститутки. Никто не гнал ее в городок под куполом, сама поехала за большим заработком. Никто не приказывал ей бежать от Хаббарта, сама решилась. Сама и вернулась к нему, никто не заставлял... Таким людям немного труда стоит, чтобы в своих убеждениях и действиях шарахаться из стороны в сторону. А он, профессор, изрядно поживший на свете человек, усомнился в самом себе, бросился спасать и — кого?

Он возвращался по подземному коридору злой, негодующий. Вспомнил, что дверь квартиры так и оставил незапертой. Ну и пусть! Кому она нужна теперь?

— Роберт! — громко позвал он, когда прошел достаточно много.

Никто не ответил. «Уж с этим другом не случилось ли чего?» Далее Иван Андреевич продвигался осторожно. Натолкнулся на Роберта неожиданно, бессознательно почувствовав его присутствие в подземелье. Нащупал ногой ранец, услышал глухой звук прикоснувшихся одна к другой консервных банок, потом наклонился и нашел рукой плечо солдата. Роберт спал, сидя прямо на бетонном полу коридора, прислонившись спиной к стене. Иван Андреевич растолкал его, заставил подняться:

— Регины нет. Так что не будем терять времени.

— Ну что ж, пойдемте, — промямлил он.

Они вышли на площадку. Роберт отыскал массивную железную дверь с красной ручкой, Иван Андреевич с трудом открыл ее, и они оказались в узком, неосвещенном подземном коридоре.

Роберт часто натыкался на каменную стену и тогда искал в темноте Ивана Андреевича. По его вялости можно было понять, как мало сил у молодого человека. Надолго ли его хватит? Постояв рядом с Иваном Андреевичем, Роберт успокаивался и уже смело шагал туда, где путь был свободным. Его беспокоило — не загородили ли этот ход, после того как солдаты управились с опорой?

Он уже хотел поворачивать обратно, чтобы искать другой ход к главной опоре. Но вскоре показался робкий рассеянный луч; он сочился из входного отверстия навстречу беглецам и тускло освещал оставшийся в мрачном подземелье строительный мусор.

Опора была пустой, как огромная толстостенная труба. Входное отверстие походило на узкую арку с дугообразным изгибом наверху. Свет из отверстия ложился вытянутой полосой на противоположную стену.

— Если удастся выйти на купол, нас могут заметить. Весь верх прозрачный, — раздумывал вслух Иван Андреевич.

— Да, могут, — согласился Роберт. — Мы здорово рискуем. А что делать, профессор? Другого хода я не знаю. Пока еще ночь, проскочим, а?

Вошли в арку, осмотрелись. Высоко, на самой вершине опоры, останавливал стремительный бег взгляда плоский круг далекого перекрытия. Примерно с середины опоры начинались смотровые окошки, у каждой лестничной площадки — свое окошко, из них и проникал свет. Металлическая лестница с узкой полосой перил спирально огибала стенку опоры. «Как внутри винтовочного ствола», — подумал Иван Андреевич.

И он, и Роберт вспотели: душно было в подземелье. Они сели на нижнюю ступеньку. Роберт закрыл глаза, привалившись боком к перилам. Иван Андреевич, озираясь, пытался разгадать, почему свет. В ночной темноте они шли по улицам, входили в подвал глухого и будто бы заброшенного дома, похожего на какое-то служебное, но не используемое по своему назначению здание. Сколько времени добирались до опоры? Долго. Но не целую же ночь! А вот снаружи светло. Поделиться с Робертом своими раздумьями он не решился — разволнуется парень, как после встречи с Хаббартом. И Петраков понял: в городке хватились, ищут его и солдата, вот и включили свет. Не солнечный он, не дневной, даже на дне опоры видно — ядовито-синий, искусственный.

После короткого отдыха вновь застучали размеренно каблуками по лестнице. Первым шел опять Роберт — так распорядился Иван Андреевич; он поддержит, не позволит упасть солдату, если тот сорвется. Поднимались медленно, отдыхали на каждой площадке. Чем выше, тем становилось светлее. Кроме лестницы уже просматривались прилипшие изнутри к пустотелой опоре большие и малые трубы, толстые, извивающиеся провода.

— Самые большие трубы — для воздуха, — пояснял Роберт. — Я монтировал их.

У первого окошка опять отдыхали, не выглядывая наружу. Сидели до тех пор, пока Роберт не почувствовал себя способным подниматься дальше.

Отодвинувшись от окна, осторожно взглянули на городок. Плоские крыши лежали внизу, словно все дома были опущены для лучшего обзора; эти крыши казались длинными, вытянутыми до бетонной стены, веерообразными взлетными полосами для перехватчиков. Купол просматривался четче, не как с земли — были хорошо видны клетки выгнутого металлического каркаса, но почему-то все это запутанное переплетение казалось теперь дальше и поэтому недоступнее.

— Высоко! — прошептал Иван Андреевич.

— Еще бы!.. Все продумано. Чтоб воздуха больше, чтоб на людей не давило. Не на нас, а на тех, полноценных людей, для кого построен городок. — Роберт окинул ненавистным взглядом плоские крыши. — Наверху делали устройство и вот эту магистраль подключали, — ткнул он пальцем в огромную трубу рядом с лестницей. — Воздух брать для анализов. Начнется война, неизвестно какое оружие пойдет в ход. Вот и вопрос: можно ли будет тем воздухом дышать? Запасы кислорода здесь имеются. На полную жизнь хотя бы одного поколения все равно этого запаса не хватит. Служба воздуха потому в особом почете здесь. Если все хорошо в атмосфере, то это же устройство можно использовать для забора воздуха. Продумано! — как будто гордился Роберт делом своих рук.

Все, что еще в квартире говорил он об опоре, подтверждалось. И входная арка была в расширенном основании главной опоры, и лестница, и трубы... Откуда бы знать Роберту, если бы не видел? Значит, и дальше так будет, как он объяснял.

В верхней части опоры Роберт с помощью Ивана Андреевича размонтирует люк воздухоразборника — пустячное это дело, все там на защелках и пружинах. Главное — опустить задвижку. Тяжелая она, из свинца, наверное. Да ее и не надо удерживать, пусть валится хоть до самой земли. Грохот внутри опоры из-за нее может выдать беглецов, а так — пусть валится. Далеко не должна улететь, на первой же площадке застрянет. Затем все будет просто. Ну, не настолько просто, что иди, пожалуйста, не ленись, а все же можно будет выйти в открытый мир.

Потом они спустятся по куполу в горы — есть такие места, где можно будет спуститься. Роберт отдохнет и — благо что на нем военный мундир — постарается найти свой экспедиционный корпус. Он недалеко, на этом карликовом острове особенно не разгуляешься. Роберт не появится у военных — сцапают; он выберет момент, перехватит дружков-радистов. Когда в эфир будет передано все, что приготовил Иван Андреевич, тогда уж они подумают о собственном спасении. Да еще о Регине, ее тоже надо вытянуть из городка...

Чем выше поднимались беглецы, тем труднее становилось им. Теперь отдыхали едва ли не на каждой ступеньке. Изан Андреевич снял ранец с плеч. Переступит повыше, вздохнет, подтянет ранец к себе, опять переступит и снова подтянет... Потом помогал солдату. Цепляясь руками за поручни, Иван Андреевич плечом подталкивал его, и тот валился на следующую, более высокую ступеньку.

Не грешно бы переждать, пока восстановятся силы. Но Иван Андреевич и Роберт даже не мыслили упускать подходящее время. Приближался рассвет. Под куполом выключили освещение. Не потому, конечно, что стало светлее, а скорее всего потому, что убедились: свети сколько хочешь, ищи, а беглецов нигде нет. Словно растворились. Это соображение заставляло двигаться и двигаться не останавливаясь. Пока все хорошо, зачем же прерывать свой спасительный путь?

На купол они вышли, когда полнеба зарделось в ожидании солнца. Вышли!

Безграничная глубина неба, всего простора, спокойные, еще во власти сна, горы. Иван Андреевич и Роберт поддерживали друг друга и смеялись, смеялись беззвучно, до конца измученные и счастливые. От них четко расчерченными меридианами разбегались металлические полосы с приваренными пластинами прозрачного купола, словно Иван Андреевич и Роберт выбрались на верхушку земного шара. Все вокруг блестело, потому что света было уже много; все вокруг было чистым и свежим, потому что ветер раннего утра гнал пахнущий морем воздух...

9

По своему опыту Гровс знал: если влипнешь в неприятную историю, не спеши на глаза высокого начальства.

Когда под самолетом раскинулась безбрежная гладь океана, он попросил радиста вызвать континент. Отозвались быстро. Гровс усталым голосом поблагодарил за внимание к нему, за самолет, за срочный вылет. Он говорил, что в последнее время трудно пришлось на Талуме. Он, Гровс, не болен, сил хватит-перехватит, чтобы вместе со всеми друзьями решать единые задачи, но надо перевести дыхание, уложить в порядок мысли, поэтому неплохо бы отдохнуть на курортном острове.

На континенте, не выключая рации, коротко посовещались. Два-три дня не изменят судьбу научного городка на Талуме. Ничего не случится, если Гровс отдохнет.

И за такое разрешение он от души поблагодарил своих влиятельных единомышленников.

Аэропорт находился на океанском берегу. Когда самолет приземлялся, Гровсу казалось, что под крыльями вот-вот начнут биться волны. Взлетно-посадочная полоса тянулась по высокому плоскогорью, круто обрывавшемуся у океана. Зашумели колеса на жестком бетоне, и Гровс облегченно вздохнул; вместе с годами ушла авантюрная бесшабашность, и овладело желание гарантированной безопасности. Ему захотелось сейчас же оказаться на берегу, отключиться от всех пережитых неурядиц и полежать рядом с зелеными от водорослей валунами, обглоданными ветром, волнами и временем. И даже поделился этой мыслью с командиром воздушного корабля.

Командир внимательно выслушал Гровса и покачал головой. Нельзя! Господина Гровса ожидает машина — так доложил диспетчер аэропорта, — экипажу самолета приказано сопровождать господина Гровса до места отдыха. Здесь, рядом со взлетно-посадочной полосой, нет ни одного приличного сооружения, которое бы удовлетворило высокие запросы уважаемого господина. Да и вообще, что за отдых рядом с аэродромным шумом?! Решено доставить господина Гровса на другой берег острова; стоит пересечь его на машине — и пожалуйста, к вашим услугам отели, игорные заведения, увеселительные залы, рестораны и многое другое.

Гровс выслушал командира воздушного корабля, здоровенного верзилу с рыжими волосами на руках, промолчал. Если дано задание организовать отдых, то выяснять нечего. Пусть организовывают...

Он с безразличием смотрел на пробегавшие мимо автомобиля раскормленные пальмы; лениво изогнутыми ветвями они как бы признавались в том, что видели-перевидели многое, пресытились вниманием и щедротами земли, теперь их ничто не интересует и они стоят сбоку дороги только для того, чтобы ими любовались. Потом Гровс обратил внимание на рыжие камни. Они постоянно мельтешили в глазах, обожженные солнцем, сброшенные в сторону, когда прокладывали автомобильную трассу, и потому словно беспризорные, никому не нужные. «Как и на Талуме», — подумал Гровс. Мало ли подобных камней на свете, сколько встречалось их в жизни, но никогда эти действительно никому не нужные глыбы не привлекали его внимания и не вызывали никаких мыслей. «Сколько на свете никому не нужного», — вздохнул он и попытался высчитать время на переезд от одного берега к другому. Он не спешил, а все-таки хотел покончить с этой автомобильной ездой и — покоя бы на берегу, тишины и покоя!

Машина плавно описывала кривые участки дороги. Двигатель работал монотонно и почти бесшумно, его мерное жужжание убаюкивало, и Гровсу, закрывшему глаза, порою казалось, что он в самолете и полет продолжается, что континент будет не скоро, поэтому рано обдумывать первоочередные дела, какими приходится заниматься сразу после встречи с сослуживцами.

Гровса разместили в огромном особняке, увитом зеленью от земли до лоджии во всю ширину стены второго этажа. Он не стал осматривать апартаменты, хотя перед ним открывали то одну дверь, то другую. Выпив черного кофе, посмотрел в окно и, увидев трепещущие блестки на морской глади, сразу решил: «На берег!» Он отказался от услуг на пляже, чтобы никто не мельтешил перед глазами.

Прямая асфальтовая дорожка от особняка привела под туго натянутый на металлический каркас полосатый тент. Здесь стояло плетеное кресло-качалка, на миниатюрном столике в тесную группку сбились разноцветные бутылки с прохладительными напитками, на тарелке поблескивали донышки перевернутых стаканов, на просторной кушетке, накрытой простыней, лежали маска для подводного плавания, лохматое полотенце, халат, на деревянном настиле у кушетки — синие плавники ластов.

Гровс не хотел купаться и равнодушно окинул взглядом всю эту мишуру. Лишь надел на голову взятую из особняка белую широкополую шляпу.

Он не сразу осознал, но почувствовал что-то необычное в эти первые минуты его пребывания на пляже. Лишь когда постоял у самой кромки воды, понял: воздух! В последнее время не доводилось выбираться на Талуме из-под купола научного городка — было не до того. И когда ехал в аэропорт, и в самолете, и опять уже на этом острове — в автомобиле, — везде моторы, машинные запахи, что походило на искусственный воздух под куполом.

Потом, когда прошел вдоль кромки воды, когда будто бы привычным стал свежий морской воздух, он понял: не в воздухе дело. Полностью еще не осознанное беспокойство овладело им. С Талумом, надо полагать, все покончено. Иначе с континента не было бы такой срочной команды о его отъезде. Гровса не волновала судьба Регины, Хаббарта, подопытных солдат, но в своих раздумьях он не мог отделить их от проделанной работы. Все-таки немало ценных результатов осталось на острове вместе с этими людьми. Документов нет, вот что плохо. Если по-хорошему, без спешки, на Талуме многое можно восстановить. Без спешки... Тогда не возникла бы необходимость отъезда.

Чувство благодарности возникло к друзьям на континенте. Побеспокоились о нем, поступили порядочно.

А если все не так, как представляется? Людей, которые совершили преступление против своего общества, это же общество лечит от болезни даже в тюрьме, и даже приговоренных к электрическому стулу... От этой мысли у Гровса заледенело в душе.

Он стоял лицом к океану и будто бы смотрел на едва заметное у края разглаженной воды судно и на разрезанные четким горизонтом кучевые облака. Но ни судна, ни облаков не видел. Неужели было решено сохранить его, как и тех, кому предназначался электрический стул, чтобы в целости представить пред последним моментом жизни? За что?.. Ну, здесь все ясно, документы, русский профессор, подопытный солдат, здесь, конечно, яснее быть не может. Но ведь каждый, буквально каждый, кто на континенте, не гарантирован от неудачи. Так почему же ему, Гровсу, не раз доказывавшему своими делами преданность общему делу и способность свершать эти дела впредь, почему же ему может быть уготована страшная кара? Да нет, чушь это, от переутомления всякое лезет в голову.

Пытаясь отбиться от назойливых мыслей, он находил много общего у этого курортного берега с любимым местом для купания на Талуме, хотя что может быть общего? Здесь — песок, там — камни, здесь — зелень пальм, там — выжженная солнцем пепельно-суровая желтизна. А вот цвет воды такой же! Он с радостью отметил, что редко встречающиеся у самого берега медузы тоже одинаковые. Они не шевелились, а должны бы, если живые, но они плавали, похожие на раскисшие тарелки, и ничем не проявляли признаков жизни, точно так же, как на Талуме. Кто-то говорил — кажется, Уоткинс, — к берегу прибивает только мертвых медуз. Но тогда почему некоторые из них обжигали? Никому и ничему верить нельзя, каждый выдает желаемое за действительное; надо было Уоткинсу показать свою осведомленность о животном мире океана, сразу насочинял, а ты, господин Гровс, только разжевывай готовое, если сумеешь. «Нельзя верить, полагайся только на себя, на свои силы», — твердил Гровс.

Он подумал о том, что на этом курортном острове неплохо бы переждать тревожное время. В конце концов, на отдых получил законное право, почему же будет лишен возможности заболеть? Такой же человек, как и все смертные. Пока врачи установят диагноз — а это дело не одного дня, с одними анализами он протянет столько, сколько потребуется, — пока будут определять лечение, много воды утечет.

Эта мысль пришлась по душе, Он с интересом посмотрел на предназначенный для отдыха особняк. Здание понравилось и внешним видом, и своим расположением на берегу океана, и удаленностью от увеселительных мест. Заботливо кто-то подобрал для него, Гровса, душевно отнесся. И показалось решенным все, связанное с пребыванием на острове. Конечно заболеет и конечно же на продолжительное время. На континенте, естественно, будут обеспокоены, примут какие-то меры, чтобы ускорить выздоровление. Но задержка с возвращением в строй по состоянию здоровья зависит больше всего от самого пациента...

«И все же...» Гровс озадаченно прервал желанную мысль. Нельзя принимать медицинский персонал курортного острова за доверчивых простаков. Найдется знающий свое дело специалист, а уж ему, Гровсу, именно такого лечащего врача и подберут — кому, как не Гровсу, здесь будет оказано достойное внимание, — и вот этот специалист первым раскусит хитрую задумку пациента. Конечно, все станет известно на континенте, и уж тогда господин Гровс не рассчитывай на дружескую поблажку из-за Талума...

Он вспоминал, на кого может положиться из тех, кто на континенте, — из числа своих друзей. Придирчиво перебирал одного за другим. Нет, ни на одного не может рассчитывать. Какие это друзья?! У каждого свои расчеты — он это хорошо знает, — каждый удобно присосался к так называемому общему делу, крепко присосался, потому что работы, похожей на ту, что проводилась на Талуме, много и она надолго, а это значит — источник обогащения надежный. Кто же из так называемых друзей станет с риском для себя защищать Гровса? Ведь нетрудно будет установить подлинное положение вещей, если возникнет сомнение о Гровсе, о состоянии его здоровья, и тогда вроде бы надежные компаньоны станут самыми беспощадными врагами. Иными они не могут быть, коли дело коснется их кровных интересов, их благополучия.

Среди прозрачных, почти не различимых в воде медуз Гровс увидел одну необычную. Она переливалась фиолетовым, синим и даже оранжевым цветом. Эта наверняка живая — очень уж усердно шевелились ее волнообразные края, и не просто шевелились, а с точно заданной целью, так как продвигалась она вдоль берега. «Это похоже на меня. Среди безликих медуз самое заметное пятно... Они на континенте, а я черт-те где... Вот и следят во все глаза за этим пятном...»

Гровса даже передернуло от мысли о том, как отнесутся к нему, если к так называемым проступкам на Талуме добавится обвинение в симуляции. А он только что серьезно допускал возможность длительного пребывания на курорте и своей мнимой болезни... С потрохами сожрут, ни одного доброго слова не скажут! Даже злорадствовать станут, потому что появится возможность продемонстрировать его, Гровса, никчемность и на его фоне — свою преданность общему делу кампании.

Вот и привел в порядок свои встревоженные мысли, вот и передохнул на курортном острове...

Гровс почувствовал усталость. Он вернулся к полосатому тенту, постоял рядом с кушеткой, словно решая что-то, сел на нее. Осмотревшись, обратил внимание на то, что берег пустынный — не видно ни одного человека, — на то, что и около отведенного для отдыха особняка никто не занимался ни уборкой дорожек, хотя следовало бы смести песок, ни каким-либо другим делом.

В окружавшей его пустоте Гровс почувствовал тягостное одиночество. Умри сейчас вот на этой кушетке, никто не охнет. И зачем все ослепительное сверкание моря, какой прок от роскошного особняка, увитого лианами, много ли радости от сознания безграничной возможности использовать все это, когда, повернись только, наверняка встретишь чей-то недремлющий, наблюдательный глаз, когда не сделаешь ни одного шага, который бы остался без внимания тех же «друзей» на континенте!

Можно бросить все на свете, перевести деньги в надежный швейцарский банк и исчезнуть с глаз людских. Замени свое имя, приобрети новый паспорт, устройся на постоянное жительство там, где душа пожелает, только тогда, может быть, почувствуешь настоящую свободу и... счастье. Если б действительно то была настоящая свобода и подлинное счастье!

Но разве бесследными останутся его хлопоты с переводом своих накоплений в швейцарский банк, с негласным оформлением новых документов? А что изменится, если ему удадутся все его планы? Мир не перевернется согласно его желаниям, порядки везде остаются давно установившимися порядками, и не под силу ни одному человеку поломать их, изменить, приспособить к своим интересам. Приспособиться самому — это другое дело. Но ведь он, Гровс, только и делал всю жизнь, что приспосабливался. То к работе на континенте, то к порядкам в связи с научной работой на Талуме, то к своим так называемым друзьям — компаньонам... Из-за своих интересов приспосабливался, а как же иначе, зачем ему интересы тех самых друзей?! Ну и стоит ли уединяться, если без очередного решения вечной проблемы приспособления к новым условиям жизни не обойтись? Стоит ли вообще тратить время, силы, здоровье на какое-то переустройство своей жизни? Ничего хорошего не получится — чувствует он это всеми своими нервами.

Мир огромен, возможности хорошо пожить безграничны, а чувствует он себя словно замкнутым в клетку. Никуда не вырвешься! Такая она, жизнь... Значит, не совсем безграничные возможности: выходит, что деньгами своими не всякую проблему решишь, не всякую клетку откроешь...

«Что будет дальше?» — думал Гровс. Он пытался предугадать, чем может кончиться его эпопея на Талуме, и ничего реального не рождалось в его голове.

Не случится ли так: пока он прохлаждается на курорте, друзья-единомышленники на континенте, так сказать, за его спиной обделывают свои делишки с полной выгодой конечно же для себя? Его, Гровса, там нет, а следовательно, и его интересами заниматься некому. На неудаче с Талумом можно не только сломать шею, но и поживиться. Кому как. Ему, Гровсу, конечно же уготована не самая лучшая участь. Но будет ли она лучше, если он сам не принимает участия в защите своих интересов? А ведь, может быть, еще не все потеряно? Как же он сразу, еще в самолете, не подумал об этом, как он мог раскиснуть, когда не исключено, что именно в эти минуты на континенте предопределяется его судьба?

«Ехать! — Гровс решительно встал с кушетки. — Шляпа я! Размазня!..» Пока шел к особняку, все время мысленно ругал себя. Возникшая злость вернула его в деловое расположение духа.

В холле он надавил на кнопку мелодичного звонка, и к нему тотчас явился услужливый молодой человек в легком белом костюме.

— Известите экипаж самолета. Я немедленно должен вылететь.

Молодой человек еле заметно склонил голову в знак того, что он все понял и распоряжение исполнит.

Вскоре пришел командир экипажа:

— Господин Гровс, я должен получить разрешение.

— А я разрешаю. Более того, приказываю.

— Все это так... Но требуется разрешение с континента. Такой порядок.

Гровс покраснел.

— Порядок установили... Ну так запрашивайте разрешение, чего же стоите!

Командир экипажа выждал секунду, не добавит ли что рассерженный господин Гровс. Нет, не добавил. Отвернулся к окну и за своею спиною захрустел туго сжатыми пальцами.

Без просьбы, без напоминания принесли обед. Есть не хотелось. Гровс поковырял вилкой в тарелке с салатом, выпил стопочку виски, к жаркому даже не притронулся.

Он все чаще взглядывал на дверь. Таких людей, как этот командир воздушного корабля, надо в три шеи гнать с государственной службы. Простое дело — поговорить с континентом — отнимает столько времени! Не выдержал, надавил на кнопку, приказал едва появившемуся в двери услужливому молодому человеку:

— Где этот... летчик?! Немедленно ко мне!

Когда пришел командир экипажа, обрушился откровенной бранью:

— Ты — черепаха! Тебе не самолетом распоряжаться, а головастиками в болоте, алкоголичками! Да и тех не заслужил...

— Слушаю, господин Гровс!

— Что ты слушаешь?! Сколько можно сидеть в этой дыре?

— Континент пока что не разрешил вылет.

— Напомни о себе еще раз! Да и обо мне напомни!..

— Слушаю, господин Гровс!

И ушел этот командир экипажа — не человек вовсе, а безглазый сейф с рыжими волосами на конечностях.

«Вот тебе и континент!..» — возмущался Гровс. И все более утверждался в мысли: не просто там относятся к нему, руководителю научного центра на Талуме, иначе бы разрешили без промедления вылет с этого приторно-пальмового острова. А он захотел перевести дыхание, отдохнуть, переждать!.. За это время на континенте столько наворочают, что ему жизни не хватит, чтобы отгрести весь мусор от себя!

Плюнуть бы — и катись все... Но — клетка! Не дадут никуда выкатиться из нее. А коли так, то лучше всего находиться в самом гнезде на континенте...

— Господин Гровс! — громко объявил услужливый молодой человек, едва приоткрыв дверь. — Вылет разрешен, машина у подъезда.

— Давно бы так, — проворчал Гровс. Он брезгливо поморщился, когда глянул в окно на изогнувшиеся ветки ближней пальмы, и пошел к выходу.

10

Регина не сразу решила, куда ей податься. Уходя от русского профессора и солдата, она думала сразу же прийти к господину Хаббарту и покаяться во всем. Она пыталась представить, что́ будет говорить, чтобы оправдать свое бегство. Она скажет о своей боязни всесилья господина Хаббарта, и это должно понравиться ему, потому что таким людям, как он, всегда по душе сознание своей власти. Но ее бегство — это не только трусость, но и измена единственному из руководителей, оставшемуся под куполом. Трусость он может простить, а как быть с изменой? Нет, говорить о бегстве не надо. Если придумать что-нибудь другое? В таком — придуманном — случае она может запутаться и выдать себя с головой, и тогда уже никакой веры ей не будет.

Растерявшись, Регина не заметила, как подошла к своему дому. Она забыла о предосторожности, да если бы и помнила, то все равно не нашлась бы, как ей держаться при виде господина Хаббарта. Поднялась в свою квартиру, и таким уютным, обжитым показалось ее убогое жилище, что она готова была расцеловать каждый стул, каждую дверную ручку. Ничего не было в ее квартире, кроме кровати, трех стульев да зеркала и набора посуды. Ей по рангу не полагалось ничего, кроме вот этого убожества. Она сжилась с небогатым скарбом своей квартиры и теперь могла разговаривать с каждым стулом, как с давним другом, о пережитом, о запомнившемся, о своей дальнейшей судьбе.

Она села, немного успокоившись, захотела пить. Сварила кофе. Его клубящийся пар всколыхнул воспоминания о днях, проведенных с господином Гровсом. Только теперь она поняла, какими счастливыми, безоблачными были эти дни. Ничто не угрожало ее благополучию, а если что и возникло бы, то господин Гровс немедля устранил бы опасность. И сколько денег поступало на ее счет ежедневно! Какими радужными были надежды на предстоящую жизнь с большими деньгами. Не эти ли надежды окрашивали светло и радостно каждый день ее существования под куполом? Хорошо было ей, вот и все. И как быстро все изменилось...

Поставив на стол зеркало, Регина внимательно посмотрела на свое отражение. Синяя какая-то стала, несвежая. Дожила... Такую женщину никакие деньги не украсят. Пока молода, крепка телом, не надо доводить себя до такого состояния. Все можно еще поправить, не так уж она изношена, чтобы не поправить.

Вспомнила, какие кремы требуются на этот случай, какое нужно питание. А еще — полный покой и свежий воздух. Как же ты, Регина, обретешь сейчас полный покой? Когда ты выйдешь из-под купола, чтобы дышать свежим воздухом? Вот русский профессор и солдат, может быть, выйдут, они-то и будут дышать...

Она ужаснулась от мысли, что навсегда останется вот такой невзрачной. Ни один мужчина не обратит на нее внимания. Пока пройдет время и ей, может быть, удастся вернуть себе былую свежесть, подрастут, появятся новые молоденькие девочки. Тогда, Регина, пиши пропало... Нет, правильно сделала, что ушла от русского профессора и от солдата. Никогда не выберутся они из-под купола, они даже пути не знают. Господин Хаббарт — вот это другое дело. С ним конечно же быстрее выйдешь на свежий воздух и обретешь покой, а значит, вернешься к прежней жизни.

А пока — кремы, кремы. Она открыла тумбочку и достала несколько отливающих золотыми буквами коробочек. Все это было не то, что требовалось. Вспомнила: самые нужные кремы остались в квартире господина Гровса, где она проводила большую часть своего времени. Как пробраться в ту квартиру?

Регина решительно встала и вышла на улицу. Теперь она совсем не боялась господина Хаббарта, если он встанет на ее пути. Она целиком занята своим делом, и никаких претензий к ней быть не может. Сейчас войдет в квартиру господина Гровса, если, конечно, дверь не будет заперта. Впрочем, от кого запирать? Найдет свои парфюмерные принадлежности, уложит их, а потом позвонит господину Хаббарту и спросит: как дела? Нет ли в ней, Регине, необходимости? Интересно, что он ответит. Все-таки ее длительное отсутствие могло встревожить его, а значит, вызвать недовольство...

Шла она быстро и не заметила Хаббарта, стоявшего у административного здания. Руки его были засунуты в карманы брюк, очки зло поблескивали.

— Ты где была?!

Регина вздрогнула от неожиданности:

— А-а, это вы, господин Хаббарт...

— Где была, спрашиваю?

— Все время под куполом. Где же мне быть еще?

— Не увертывайся!

Она остановилась, губы ее исказила ядовитая улыбка:

— А вы кем доводитесь мне, чтобы предъявлять претензии? Муж или кто-нибудь поважнее? Вы почему кричите на меня?

На лице Хаббарта она заметила замешательство. Он шмыгнул носом, часто заморгал, отчего веки его будто бы стали краснее. И тогда Регина пошла напролом:

— Вы никакой власти не имеете надо мной. Один господин Гровс! Только он имел. А вы с какими-то претензиями!

— Я по служебной линии, а не по личной...

— По какой служебной? Вы мне какое-либо распоряжение давали? Нет! Вы хотя бы немного о моей работе говорили? Опять нет! О какой же служебной линии вы сейчас...

Хаббарт уже становился Хаббартом. Он всматривался в Регину прищуренным взглядом и молча ждал, когда она выльет весь свой гнев. Что-то необычное для Регины уловил он и в ее словах, и во всем этом напоре. Вынув из кармана руки, потер ладонью о ладонь. Регине так и почудилось, что сейчас он рявкнет:

— Попа-а-алась!..

Она хорошо знала, что в искусстве обманывать женские чары не всегда срабатывают. Тем более сейчас, когда ее чары потускнели. Надо остановиться, чувствовала она, иначе фальшь вылезет наружу.

Регина закусила губу, словно сдерживая рыдание. Наклонила голову и отвернулась. Даже сама не ожидала, но по щекам поползли слезы, и она начала размазывать их, будто вытирая.

— Ну вот, началось... — пробормотал Хаббарт.

Самое время было сейчас потребовать объяснений о ее долгом отсутствии. Нечего ей делать, некого обслуживать, а отсутствовала. Гуляла? Но в городке под куполом нет скверов и парков. Пляжа тоже нет. Хаббарт был у плавательного бассейна, не видел ее там. А сидеть одной в квартире, когда в городке, кроме Хаббарта, никого не осталось, по меньшей мере глупо. И вот — расплакалась. Ничего, отойдет, и тогда он потребует ответа.

— Вот и началось... — уже громко рыдала Регина. — Вы куда ушли? Бросили одну и ушли... Делай что хочешь одна... А что можно одной сделать? Куда я одна-то...

«Испугалась», — подумал Хаббарт. Но что-то мало похожей на испуганную казалась Регина, когда обрушилась на него с обвинениями. Наоборот, она вела себя как гвардеец в бою.

Молчание Хаббарта показалось Регине угрожающим. Еще одна фальшивая нота, и она пропала. Ничем тогда не оправдаешься, оборвется и без того сверхтонкая нить в их отношениях.

— Господин Хаббарт! Я их выследила... Одна выследила! А вы на меня с грубостью... Ничего вы не понимаете...

Хаббарт замер — вот тебе и гвардеец со слезами на лице!

— Как выследила? Где?

— Там, — вяло махнула Регина рукой в сторону соседней улицы.

Она помаленьку успокаивалась и, уже откровенно изучая Хаббарта, взглядывала на него. Вот теперь он в ее власти. Что бы ни сказала она сейчас о беглецах, Хаббарт поверит. Но теперь она уже не станет ничего придумывать. Если не подтвердятся ее слова, то Хаббарт расправится с ней. Да и зачем врать?

— Я бродила по улицам. Расстроенная бродила, ну и встретила их.

— Странно... — пробормотал Хаббарт. — Я специально прочесывал улицу за улицей и никаких следов не заметил, не только профессора и солдата.

— Вам не повезло...

— Ничего, повезет еще. Кончай вытирать слезы! — встряхнулся Хаббарт, и в его лице Регина увидела уже знакомую жестокость. — Веди. Где они?

— В доме, где им еще быть. Они не знают, как бежать. Никакой дороги не знают.

— Вот и хорошо! Веди.

Регина пошла первой, Хаббарт за ней следом. Он нащупал в кармане пистолет, вспомнил, что вложил полную обойму. У профессора и солдата никакого оружия нет; чтобы взять их, достаточно одного пистолета. Интеллигенты хилые, что задумали... А почему Регине известно, что не знают они дороги?

— Послушай! Ты разговаривала с ними?

— Конечно, господин Хаббарт.

— О чем разговаривали?

— Они увидели меня и обрадовались. О дороге из городка спрашивали.

— Дальше что было?

— Ничего... Никакой дороги я не знаю. Так и ответила.

— И они тебя не боялись?

— Извините, господин Хаббарт, а почему они должны бояться? Неужели я стала такой страшной?

— Не об этом говоришь! Ты их выдать могла — вот чего они должны были бояться.

— Извините, господин Хаббарт, я об этом не подумала... Мне кажется, они не боялись.

— «Кажется, кажется»... — разозлился Хаббарт. — Думаешь, они ждут нас?

— Не знаю...

— Да что ты святую наивность строишь из себя? Пошли быстрее!

— Я с ними даже кофе пила. Хотела, чтобы они хорошо отнеслись ко мне...

— А потом ушла!

— Конечно, господин Хаббарт. Не бежать же с ними. Зачем они мне, господин Хаббарт? Я искала вас, чтобы сообщить о них.

— «Искала, искала»... Не надо было вязаться с ними! Увидела — и сразу ко мне. А ты кофе распивала... Хороша помощница!..

— Я не знала, господин Хаббарт, что мне делать. Я же была одна...

— Опять о старом!..

Так и шли они, объясняясь. Регина то замедляла шаг, то вырывалась далеко вперед. Она с душевным трепетом ожидала встречи с русским профессором и солдатом и хотела оттянуть ее. Ничего хорошего при этом не будет. Стыд за измену она перенесет, подобное не впервые случается с ней. Сколько случаев было в одном только горном ресторане! Один ее постоянный клиент, другой... И нередко в одно и то же время. Она разводила их по разным комнатам, поила коньяком по очереди, а потом, перебегая из одной комнаты в другую, по очереди клялась в своей любви и верности каждому в отдельности. Они, кажется, верили... Однажды одному из них надоело наблюдать ее мелькание туда-сюда, и он усадил за стол рядом с собой. Солдафон проклятый! А тому, другому, надоело ждать ее, и он пошел искать. И нашел... Как же они отмутузили ее в тот раз! Стыдно не было, откуда стыду взяться, ко всему она привыкла, а вот больно было, да еще как! И синяки по всему телу. Даже от работы отстранили: кому нужна такая синяя, защипанная курица!.. Так вот может случиться и сейчас. Вовсе не стыдно ей, а боязно. Если на нее не набросятся, то между мужчинами может вспыхнуть потасовка. Ей все равно в стороне стоять не придется. Хаббарт рядом, а уж он-то сумеет своей властью заставить ее бороться с беглецами.

Хаббарт прикидывал, не слишком ли рискованно бросаться в погоню. Их двое, пусть один захудалый интеллигент, а другой всего лишь солдатский призрак, но — двое. А он один, эту девицу в расчет нечего принимать. У них может оказаться оружие. Не такие уж они беспомощные, чтобы с голыми руками решиться на побег. Достали где-нибудь. Тот же солдат мог достать: он, видимо, лучше других знает городок под куполом, ему, должно быть, известен склад оборудования и оружия...

Мысль о складе оружия озадачила Хаббарта. Может быть, в первую очередь стоит проверить этот склад? Если нарушены пломбы на дверях, то придется поднять тревогу, ввести в городок солдат и начать сплошное прочесывание всех помещений. Но пока эти солдаты приступят к делу, беглецы могут скрыться. За пистолеты и прочую мелочь спрос небольшой, а за исчезновение профессора и солдата с него, Хаббарта, шкуру снимут. Вызвать бы солдат на помощь ему, но опять же — время!..

Регина была явно встревожена. Хаббарт видел ее нервную походку и даже подумал: «А не заодно ли она с беглецами? Кофе распивала...» Но тогда зачем бы ей искать Хаббарта? Зачем вести его в самое гнездо? Он отказался от этой мысли, сжал в кармане рукоять пистолета, готовый в любое мгновение броситься на людей, посмевших выйти из-под подчинения руководителей научного Центра.

Они миновали несколько улиц, а конца пути не предвиделось.

— Ты не забыла, куда мы идем? — угрожающе спросил Хаббарт.

— Уже скоро, осталось немного, господин Хаббарт, — оглянулась на него Регина.

Он удивился происшедшим с ней переменам. Лицо Регины было в красных пятнах, глаза ввалились и блестели испуганно, обреченно.

Дверь квартиры, в которой Регина находилась вместе с беглецами, была открыта. Недоброе предчувствие охватило Хаббарта. Он вынул из кармана пистолет и первым шагнул через порог...

Квартира была пуста. Он заглянул на кухню, в туалетную комнату — никаких следов.

— Вот так, — обескураженно вздохнул он.

Регина стояла, стиснув руки на груди:

— Они здесь были... Я спала вот в этой комнате, они вот в этой...

— «Спала, спала»! — зло передразнил ее Хаббарт. — Ищи теперь где хочешь!

«Не такие они простаки, эти беглецы, чтобы оставить после себя указатели своего предстоящего пути. Ничего ты не найдешь здесь, ничего!» — твердил себе Хаббарт, а сам все же перетряхивал и без того взъерошенные постели, заглядывал в бельевой шкаф и кухонный стол, простукивал стены — нет ли какого-нибудь тайника? Беспорядок кругом, только и всего.

«Где искать?» — задумался Хаббарт, выйдя на улицу. Он смотрел то в одну сторону, то в другую. Трудно предположить что-либо реальное.

— Что мне делать, господин Хаббарт? — дрожали губы Регины.

— Следуй за мной! Больше ничего.

Обратный путь был длиннее и тревожнее. Хаббарт надеялся на случайность. Не иголка же эти беглецы, чтобы забиться в щель и остаться незамеченными. И все же ни у бетонной стены, ни у главной опоры, ни на одной улице не удалось заметить даже следа, не только самих беглецов.

— Господин Хаббарт, может быть, мы с вами выйдем за пределы городка? — робко предложила Регина.

— Что-о?! — разъяренным быком повернулся в ее сторону Хаббарт.

— Я говорю, давайте выйдем из городка. Там легче поймать беглецов. Они же туда стремятся, за пределы, там их и сцапать.

— Нашлась советчица...

— Тогда, господин Хаббарт, выпустите меня одну. Я там буду помогать вам, а вы здесь... — Регина осеклась, увидев разгневанное лицо Хаббарта.

— Ты что, бежать вздумала? Ты заодно с ними? — щурился Хаббарт.

— Да вы что? Я с вами, только с вами...

«Никуда я не выберусь! — с отчаянием подумала Регина. — Не выпустит он меня... Не надо было уходить от профессора и от солдата. Там еще оставалась какая-то надежда, а тут — все, конец!» Она заплакала и уже не вытирала слезы с лица.

Они пришли в помещение Хаббарта. Он сел в кресло перед просторным пультом, мигавшим красными, синими, зелеными огоньками, с круглыми стеклянными оконцами, в которых беспокойно плясали тонкие извилистые линии.

— Что мне делать, господин Хаббарт? — остановилась у него за спиной Регина.

— Иди в соседнюю комнату. Никуда не отлучаться! Ни на минуту, поняла? Чтобы никуда без моего разрешения!

— Хорошо, господин...

Затихли шаги Регины. Хаббарт уставился в цветные, мигавшие перед ним точки. Придется пойти на самую крайнюю меру. Это уже аварийный случай, за который по инструкции полагается подробный отчет, но другого выхода нет. Черт его знает, что в голове у беглецов, какие фокусы они могут выкинуть. Он повернул рукоятку и под ней нажал на черную блестящую пуговку. Тотчас ответно засветился красный глазок караульной службы.

— Приказываю! — Хаббарт скосил глаза на засветившиеся диски магнитофонной ленты. «Отключить бы их! — с опозданием подумал он. — Но как отключишь? Они же за стеклом, опломбированы... Чертова автоматика!.. Все выдаст...» — Приказываю! Включить все средства слежения за куполом, за окрестностями городка! Возможен побег из научного Центра. Докладывать в любое время. Все!

Погас красный глазок, остановила свой бег магнитофонная лента. Хаббарт откинулся на спинку кресла и стал ждать. Долгие часы ожидания были тяжкими, тревожными. Неизвестно, когда и где появятся беглецы. Никуда они не денутся — Хаббарт был уверен в этом, но когда они попадут в руки? Он осмотрел аппаратуру — все действовало безукоризненно. Если он потребуется, то автоматика вызовет. И тогда он решился немного поспать. Да и время было уже позднее.

Он встал, с облегчением потянулся и еще раз взглянул на мигающие огоньки, как бы приказывая им работать без перерыва, не снижая бдительности.

Под утро Хаббарт проснулся от настойчивого зуммера. Тревожно мигал красный глазок у экрана караульной службы. Можно не вызывать дежурного, без того ясно: его сигнал. «Спокойно, по инструкции надо», — приказал себе Хаббарт, глянул на широкую телетайпную ленту — по-прежнему ни одной строчки. Проверил магнитофон — тоже чисто. «Пора поступить хотя бы одному запросу», — заскребло на сердце.

С недобрым предчувствием он сел перед экраном и прижал пальцем пружинившую кнопку к черному щитку приборов. Красный глазок успокоился, погас. Вскоре перестал стрелять пестро прерывающимися строчками выпуклый экран. Прояснились купол городка и темно-серая круговина выглядывающей наружу верхней части главной опоры. «Зачем он показывает это?» — начал сердиться Хаббарт, уже недовольный, что подняли его так рано без видимой причины.

Еще несколько минут он тупо глядел на экран, на изображение стекловидно вспухшего купола и ровной серости неба. «Я не прощу, если это — издевательство!» — думал он. Были такие, из числа охраны, любители проверить его бдительность во время сладкой утренней зорьки. Он догадывался: это скрытые агенты. Здесь все следят друг за другом. Из каких только источников не поступают на континент всевозможные вести! Но его официально не предупреждали о существовании негласных агентов, и не стало больше прежних храбрецов-любителей, исчезли со света белого. Не будет и этого дежурного, что резвится с экраном караульной службы.

Он позевывал и поглядывал на часы. Выдержит у экрана полагающееся время, потом уж займется этим дежурным. Свистун какой-нибудь в еще не обмявшейся офицерской форме...

На темно-серой круговине главной опоры завиднелись две черные полоски. То они сходились в одно пятно, то между ними возникал просвет. С ясного неба свалились, что ли? Он приблизил изображение, увеличил его и... похолодел. Петраков! Рядом — оживший солдат. Они смеялись! Над ним смеялись, над всем научным Центром. Обманули!

Вспомнил железный закон — инструкцию. «Никто, находившийся под куполом, не имеет права без особого разрешения встречаться и беседовать с людьми, находящимися за пределами научного Центра...» Как могли беглецы оказаться на вершине купола? Значит, можно проникнуть за пределы городка. Нет полной изоляции от мира... По стволу главной опоры вышли, что ли? Другой путь на вершину купола даже вообразить нельзя. Но как все случилось?

Они, конечно, начнут спускаться с купола. Охрана получит их в живом виде... Хаббарт покажет профессора и солдата континенту... Хорошо! Но у беглецов будет общение — хотя и короткое, но будет — с охраной, то есть с людьми, «находящимися за пределами научного Центра». А охрана — такие же солдаты, как и этот, подопытный. Разве он удержится, не скажет, хотя бы коротко, что было с ним? Не для сохранения тайны бежал он с профессором.

У Хаббарта появилась мысль сберечь профессора и подопытного солдата для науки, то есть для самого главного, во имя чего существует научный Центр. Но как не допустить общения? За нарушение установленного порядка с него живьем шкуру сдерут. А за все остальное... Не он отвечает за все остальное!

Смеются! Что ж, смейтесь...

Можно было дать команду, и дежурный караульной службы вскоре отрапортует о точном исполнении. Но решение принято, и Хаббарт уже не мог хладнокровно смотреть на смеющиеся лица да еще ждать исполнения собственного приказа. Счастливцами считают себя... Знаете ли вы, люди, что ваше счастье — обман? Это как предрассветный туман, до первого солнца. Вы со своим счастьем — в его руках, в руках Хаббарта.

Ему хотелось, чтобы счастливые беглецы узнали о его могуществе, чтобы содрогнулись перед ним. Но профессор и солдат, поддерживая друг друга, уже направились по куполу вниз. Медлить нельзя.

Хаббарта била мелкая дрожь от негодования. Он медленно повернул легкую, по-военному безотказно отлаженную рукоятку...

Купол ослепительно вспыхнул. Вспышку на рассветной заре отметили многие корабли, проплывавшие в это время недалеко от острова.

Хаббарт ощупал караульным экраном опустевший купол. «Так и должно быть. Без посторонних примесей...»

Он почувствовал за спиной дыхание. Значит, пришла Регина. Значит, все видела. Резко повернулся, не сомневаясь, что встретит в ее глазах восхищение его могуществом. Но лицо Регины было до синевы бледным, губы дрожали, глаза наполнены слезами.

— Что я наделала... О матерь божья, что я наделала... — еле слышно бормотала она. — Прости меня, матерь божья! Прости меня... — И уже по-дикому, утробно взвился ее голос. Она вцепилась зубами в свою руку, чтобы хоть как-то остановить рвущиеся из души вопли. Покачнулась, будто ее подтолкнул кто-то невидимый, как слепая побрела к двери.

Застучал телетайп. Вот некстати! «Немедленно к экрану профессора!» «Его уже нет», — тотчас ответил Хаббарт.

Теперь не до Регины. С континента начали было отстукивать что-то новое. На ленте появились точки, точки (ожидайте текст!), и вдруг все замерло. «В чем дело?» — уставился Хаббарт в широко обвисшую бумажную ленту.

Телетайп ожил после долгого перерыва. «Повторяем приказ: профессора со всеми документами к экрану. И солдата!»

«Не верят!» — остро кольнула догадка. «Они бежали, — объяснил Хаббарт. — Уничтожены на вершине купола во время побега». «Бежать из городка невозможно!» — резко отстрочила машина.

«Не верят... Не верят! Я же — строго по их инструкции... Почему не верят?»

Начался настоящий допрос. Когда бежали, при каких обстоятельствах? Документы с ними или остались в научном Центре? Как люди могли оказаться на куполе?

Будто помешались на континенте. Стали уточнять: сколько времени беглецы находились за пределами городка? Могли за это время передать кому-либо документы? Ни один самолет, ни один корабль в последнее время не покидал острова. Так что документы будут найдены все равно. Если они окажутся за пределами городка, то вам, господин Хаббарт, несдобровать. Материалы могут попасть к русским, для того и бежал русский профессор. Это — настоящее бедствие.

«Не могли ничего передать! Не успели! Я помешал», — из кожи лез Хаббарт в доказательстве своей бдительности. «Документов нет, а вы нам о преданности твердите. В чьих руках документы? А если беглецы успели сообщить по радио? Еще не созрел момент, когда в научных центрах, подобных тому, что на Талуме, можно работать открыто. Помешать могут на этой ранней стадии исследований, отодвинуть срок окончательных результатов. А это — хуже некуда. И не только на Талуме... Раздразним львов. Куда денем подопытных солдат?! Весь мир обрушится на нас...»

Теперь яснее ясного: на континенте тревога! Он попросил, чтобы ему разрешили сейчас же вылететь для объяснения. В ответ — холодный блеск полированной облицовки телетайпа. Молчание.

...Его подозревают. Где гарантия, что он не был заодно с профессором?

Сейчас на континенте задача: не допустить пересылки документов с острова, а также утечки любой информации об эксперименте...

Все взвесил Хаббарт. Так оно и есть — ему не верят. Предположение, видно, пророческое...

Он запросил еще раз о возможности вылететь на континент. «Пока будете гастролировать, русские за это время много дров могут наломать», — был ответ. Запугивают русскими. И это знакомо Хаббарту. Сколько уж было подобного вранья, пора сменить пластинку.

После короткого перерыва застучал телетайп. «Русские беспокоятся за судьбу своего ученого, отыскали его след. Требуют немедленно вернуть на родину. Их правительство поставило в категорической форме вопрос перед Советом Безопасности о проверке силами ООН того, что происходит на Талуме. Понимаете ли серьезность создавшегося положения?»

— Еще бы! — сплюнул Хаббарт.

«А вы опротестуйте! Никакой проверки допускать нельзя!» — передал он в ответ.

«Плохо понимаете, — вновь застучал телетайп. — Никто на это не пойдет. Страна, которая опротестует, тем самым признает свою причастность к научному Центру на острове Талум. По самым последним сообщениям, корабли с десантом под флагом ООН уже отправлены в сторону острова. Они находятся в зоне вашей радиовидимости. Кроме того, скоро вылетят самолеты. Включите космическую связь, доложите, что будет обнаружено».

Хаббарт бросился к аппаратуре космической связи. Он знал, искусственные спутники связи один за другим в бездонной высоте бродят над островом, над океаном, надо всей Землей. Среди них есть «свои», предназначенные только для таких научных центров, как на Талуме.

Просторный экран был затянут серой дымкой. «Ничего не видно. В океане туман. Что делать с документами? Продолжать ли их поиск?» — придвинулся вплотную к микрофону Хаббарт.

Вяло, буква за буквой, получил ответ: «Поздно. Вы не успеете передать их на континент». Под конец сообщения телетайп отстукал совсем непонятное: «Привет, старик!»

Такая вольность недопустима по инструкции в официальном сеансе связи. Разве на континенте не знают? Но почему обращаются с Хаббартом уже не по-деловому?..

Захотел есть. Глянул на часы. Ого! Уже за полдень. Он оделся, перекусил, опять пришел в зал связи.

Аппараты молчали...

Вынул из чемодана личные, самые необходимые документы — пригодятся. На континент он прорвется любым путем — там творится что-то странное... Он не позволит обращаться с ним как с мальчишкой. «Привет, старик!» Он строго выполнял инструкцию...

Никакого ответа на дополнительные запросы. Будто его нет вовсе. Перед глазами ожила, запрыгала по шкале стрелка прибора самоуничтожающего устройства. По радио с континента включили — и вот запрыгала...

Хаббарт попытался выключить устройство, но не тут-то было. Пульт управления на континенте, а здесь пока доберешься, чтобы прервать цепь... Он в ужасе смотрел на эту стрелку, отмерявшую, сколько осталось жить ему, Регине, всему острову...

И тут он вспомнил о Гровсе. Его же специально отозвали с острова! Хаббарт был потрясен. Конечно, куда ему до Гровса! Бросили, оставили на острове... Как ненужную, полностью бесполезную вещь. Как самое несущественное... Вот она, власть, что делает! Вот оно, владычество богатства! А ты, Хаббарт, как был всю жизнь в услужении у гровсов, так и погибнешь в роли сторожевой собаки...

Попадись сейчас ему на глаза этот Гровс, ни секунды не медлил бы, выпустил бы в него всю пистолетную обойму. Изгрыз бы всего, измолол бы в порошок!

В бессилии Хаббарт вновь устремился к самоуничтожающему устройству. Если нельзя отключить его, то надо попытаться разбить, повредить...

С наступлением густой южной темноты могуче прогрохотал взрыв. Вначале раскололось самое первое здание городка — солдатская казарма; это здание считалось временным, оно подлежало сносу, но сроки возведения городка были сокращены, и строителям стало не до казармы.

Одна стена вывалилась, загромоздив искромсанными блоками весь узкий двор. Среди бетонных блоков, в их развалинах, улавливая оседающую пыль, обвисло на камнях несколько раздавленных солдат. Среди них были раненые, однако ни стонов, ни мольбы о помощи...

Внутри разрушенного здания, отодвинутые при взрыве от уцелевшей стены, все еще стояли кровати. Они наклонились в сторону образовавшейся пустоты, с них безжизненно сползали солдаты, срывались и внизу, в пыльных цементных облаках, влипали в бетон блоков.

Развалился дом с шахматистами и пожилой модницей. Вначале с доски сухо скатились все фигуры, но шахматисты по-прежнему, один — радуясь, другой — в отчаянии, смотрели на опустевший стол. Из рук женщины выпал журнал мод, однако взгляд ее, как и раньше, изучал линии покроя платья, словно ничего не произошло.

Так было несколько минут после взрыва. Потом вдруг весь дом скособочился, молодой шахматист повалился на спину, пожилой упал грудью на стол, плиты потолочного перекрытия вмиг завалили их.

Взрывы следовали один за другим.

Вскоре началось извержение разбуженного вулкана. Камни срывались с гор и катились на купол. Эпицентр землетрясения совпал с местом нахождения городка под куполом. Рухнула главная опора. Каркас купола придавило к плоским крышам домов. Улицы покрылись трещинами, из плавательного бассейна хлынула вода.

Хаббарт кинулся к воротам, но автоматика не сработала. Хватая за руки, липла к нему, умоляла о помощи Регина. Он прикинул: одному выбраться легче, — и отпихнул ее ногой, когда полез в узкую щель с острыми клыками обнажившейся арматуры в бетонном поясе городка. По другу сторону стены больше шансов на спасение: там не будут срываться на голову обломки купола.

...К утру последние глыбы гор — остатки острова — были накрыты кипевшими на ветру штормовыми волнами.

На старых мореходных картах можно увидеть изображение крохотного кружочка суши и короткое слово «Талум». Но ими перестали пользоваться. На новых картах на месте бывшего острова голубой акварелью отмечена безымянная отмель — рифы; подходить нельзя, это опасное место в разгульном просторе океана. Капитаны ведут корабли подальше от коварной голубизны.