XXS

Понедельник, 1 января 1996

В этот раз моя лучшая подруга Амелия празд­новала Новый году нас. Около двенадцати мы с ней пошли к церкви смотреть фейерверк. Было очень красиво, но холодно. А потом мы лили свинец хотя это ни к чему. У Амелии получилась фигурка, явно похожая на руку. Потом мой отец читал нам вслух, что какая фигурка обозначает. Оказалось, что под словом «Рука» написано: «Смерть близкого человека». Для Амелии, кото­рая недавно самым трагическим образом поте­ряла мать, это не самое подходящее толкование. Мать Амелии покончила жизнь самоубийством. Пожарные искали ее несколько часов, а потом Амелия с сестрой обнаружили ее на складе.

Об этом мы с Амелией проговорили всю ночь, и она сообщила мне много нового, о чем я до сих пор и понятия не имела. Например, что ее мать принимала наркотические таблетки и уже не­сколько раз побывала в психбольнице. Я очень гордилась тем, что подруга доверила мне свою тайну, ведь о таких вещах не кричат на каждом углу. А потом вдруг Амелия сказала: «Но я уж_е нашла себе новую маму».

Черт побери, она имела в виду мою мать!

Конечно, я ей тут же рассказала, чтб на самом деле происходит с моей матерью. Я была уверена, что Амелия давно поняла, в чем дело, — ведь у нас в квартире постоянно воняет спиртным. Но она ни сном ни духом не ведала, сначала даже не поверила.

Вторник, 2 января 1996

Сегодня я в тысячный раз решила, что надо пе­реехать. Но мне всего тринадцать лет, так что это будет непросто. Хотя я совершенно точно долго здесь уже не выдержу! Моя мать, эта любительни­ца аспирина, сегодня снова полезла ко мне со сво­ими поцелуями, а мне противно, прямо до тошно­ты, терпеть этого не могу. Но она ничего не пони­мает, вернее, я ей не говорю, потому что не хочу ее обидеть, и позволяю делать с собой все что угодно. Точно так же противным до тошноты я считаю тот факт, что у нас вся еда покрыта плесенью, а в хо­лодильнике сидят червяки и глупо на меня тара­щатся, стоит только открыть дверцу. А потом отец как дурак спрашивает, почему я ничего не ем. Ку­да ни посмотришь — пыль толщиной в палец вез­де грязь, всюду плесень; дрянь и гадость торчат из всех углов, а так как квартирка у нас крошечная, мне все больше кажется, что я нахожусь в узкой темной пещере, выхода из которой мет.

Уже несколько месяцев мама не спит здесь, наверху, в самой квартире. Она все чаще и чаще заползает в подвальную комнату, а наверх под­нимается, только если ей нужно в туалет. Меня тошнит всякий раз, как я ее вижу.

Но абсолютный хит сегодняшнего дня сотво­рил все-таки отец. Амелия подарила мне на Рож­дество мышку по имени Сильвестр. Черненькую, только кончик носа белый. Когда я нечаянно уронила банку, из-за того что мой идиот папаша ме­ня толкнул, то я никак не соглашалась эту банку поднять: во-первых, потому что на полу сидел огромный паук сантиметра три в диаметре, а во- вторых, потому что я совсем не была уверена, что должна ее поднимать, — ведь это же он меня за­дел. И тут отец бросился к домику с Сильвестром, схватил его, побежал в ванную и спустил в уни­таз. Сильвестра, не домик. При этом он еще и во­пил: «С сегодняшнего дня, цаца, я больше не буду с тобой церемониться! Надеюсь, это послужит те­бе хорошим уроком!» Вот мерзкая свинья! Спус­тить живое существо в унитаз! За это я своего от­ца ненавижу.

Ну что мне стоило поднять эту дурацкую банку?!

Среда, 3 января 1996

Если весь год будет таким, как эти три дня, то мне действительно придется основательно пере­строить свою жизнь. Сегодня отец пытался заста­вить меня сожрать венскую сосиску, которая це­лую неделю тухла в холодильнике. Конечно же я к ней не прикоснулась, потому что считаю извра­щением есть что-нибудь из нашего холодильника. А потом я орала на него до тех пор, пока не охрип­ла и не потеряла голос. В конце концов я схвати­ла огромный кухонный нож и разрезала свой ма­трац. Я была просто вне себя. На отца это особо­го впечатления не произвело, потому что матрац все равно и до этого уже был рваный. Он просто пригрозил, что вышвырнет меня вон. Пусть бы уж лучше он меня вышвырнул! Хуже, чем здесь, нигде не будет. Хорошо хоть, что у меня не осталось никаких домашних животных, которых он мог бы спус­тить в унитаз.

Мать я сегодня еще не видела. Вот и ладно, иначе она только действовала бы мне на нервы. Или бы мы снова стали убивать друг друга, это уже не первый раз. Например, месяц назад: отец был в командировке, а я, как всегда по ночам, лежала с открытыми глазами в кровати и ждала, когда в двери повернется ключ и в послышатся шаги матери. Каждую ночь одно и то же! Каж­дую ночь я не сплю до тех пор, пока она не при­дет в туалет, чтобы сразу же после этого снова исчезнуть в своей подвальной каморке. Чаще всего это происходит в два-три часа. Как всегда, я встала и спросила, почему она такая пьяная, и она, как всегда, пробормотала: «Я вообще не пи­ла, что за чушь ты плетешь? Что тебе от меня надо?» Мне стало стыдно. Как подобная чушь мог­ла прийти мне в голову? В этот момент я так рас­сердилась на мать, что вырвала у нее из рук ключ от подвала, но в то же время старалась говорить как можно спокойнее: «Пожалуйста, останься се­годня ночью наверху, я не хочу, чтобы ты снова спускалась вниз». И тут она вдруг оказалась со­всем рядом со мной. Теперь запах алкоголя чувст­вовался еще сильнее, чем раньше. Почему-то она стала в два раза больше. Сначала она с явно наи­гранной и неестественной приветливостью по­просила вернуть ей ключ, но я и пальцем не по­шевельнула, тогда она начала меня упрекать, об­зывая недоделанной, глупой сволочью. В конце концов она ударилась в слезы и изображала, что ужасно страдает, пока не исчезла в комнате отца. Тут у меня не выдержали нервы, и я ее заперла. Почему-то вдруг стало совсем тихо, и я ужасно испугалась. Но она меня обидела, поэтому я со­биралась выпустить ее только утром. Я легла на

свой матрац и через стену старалась уловить малейший шорох. Я очень надеялась, что она будет, стучать в дверь, пока я, королева София, не приду и не освобожу ее. Но тут она вдруг завопила, что лишит себя жизни. От такого воя мог бы проснуться весь дом, прежде всего семья под нами, которая и так нас терпеть не может. Пришлось снова открыть дверь. Если бы взгляды могли уби­вать, в ту ночь она бы меня растерзала. Но нет, она просто как монстр набросилась на меня и швырнула о холодную белую стену в коридоре. На ключ от комнаты ей было плевать, а вот ключ от подвала ей бы хотелось вернуть, что, в общем- то, вполне понятно. Хотя моя мать выше и толще меня, но при этой нисколько не сильнее. В ре­зультате мы начали драться прямо в коридоре, в потом она, издавая дикие крики, бросилась на отцовскую кровать и снова начала угрожать, что лишит себя жизни. Я быстро скользнула взглядом по маленькой неприбранной комнате. На книж­ной попке обнаружились перочинный нож отца и бутылка дезинфекционного средства с большой синей надписью: «80% спирта». Я забрала и то и другое и заперла мать, которая продолжала ру­гать меня, весь сеет и свою неудавшуюся жизнь. Нож я забрале, потопу что боялась, как бы она чего-нибудь с собой не сделала, и бутылку тоже, потому что мне пришло в голову, что она может

эту отраву выпить. В конце я еще и заорала: «Да подохни ты, глупая корова!»

А потом я сидела, рыдая, на своем матраце и снова раскаивалась. Я так боялась за свою мать! Если она с собой что-нибудь сделает, то я никогда себе этого не прощу.

Поскольку встречи с матерью чаще всего проходят именно так, как той ночью, то я дейст­вительно рада, что сегодня за целый день ни ра­зу с ней не столкнулась.

Моя тренерша по конному спорту сказала мне громко, так, что все слышали, что я един­ственная на этой конюшне, кто может справить­ся с диким конем по имени Пауло, с ним даже у нее самой бывают сложности. Я так загорди­лась! После ссоры с отцом это было самое то. Она просто дала мне понять, что я не такая уж никчемная и ни на что не годная, как все всегда утверждают. По крайней мере, существует хотя бы один человек, не считая Амелии, Никки и еще нескольких ребят, который считает, что я тоже человек.

Четверг, 18 января 1996

В воскресенье, четырнадцатого, моя мать от нас уехала. Происходило это приблизительно так: в ночь на 13 января мой жирный папаша сидел за своим компьютером, а матушка накачивалась внизу, в подвале. В1 час 46 минут она поднялась наверх, нализавшись под завязку, и бормотала что-то про «самого бесчувственного мужчину на свете» и тому подобное. Я никогда не рассказы­вала отцу про свою акцию с конфискацией клю­ча, но в тот момент у него, похоже, появилась та же самая идея. Он отобрал у нее ключ, она сбила ему с носа очки, которые со звоном упали на пол. Поскольку отец без очков как без рук, то для нее завладеть ключом было раз плюнуть. И она тут же отравилась в свой подвал.

На следующий день отец купил новые очки, я ходила с мим в оптику. Когда мы вернулись, мать стояла на кухне. Мы вели себя с ней любезно, а она была почти трезва. Чрезвычайно редкая си­туация! Едва мы пришли, она тут же вознамери­лась вернуться в подвал, но отец снова забрал у нее ключ. Такими злыми я до сих пор не видела ни отца, ни мать. Даже я не смогла бы довести их до такого состояния. Мать как ненормальная бро­силась в его кабинет и вышвырнула с балкона стопку книг прямо на террасу наших горячо лю­бимых соседей. И орала при этом так, что слышал весь город: «Хватит, достаточно, всё, я развожусь, я не сделала ничего плохого, почему у меня долж­на быть такая поганая семья!» Пока мы с отцом изо всех сил старались не дать матери швырнуть с балкона другие предметы: слона из слоновой кости, который достался ей по наследству от ее отца, и турецкий ящик, в котором у нас хранились оставшиеся без пары носки, — я думала, кто же в нашей семье чего на самом деле не заслужил.

После этого скандала мне было так стыдно ид­ти через сад к соседям, чтобы подобрать с терра­сы книги! Соседи сидели в гостиной и смотрели новости. Соседи меня ненавидят, потому что мы с Никки и двумя приятелями как-то раз взяли дистанционный пульт от телевизора Никки и с его помощью отключили их ящик. Если они такие ду­раки, что оставляют окно нараспашку, то должны быть готовы к любым неожиданностям. А еще они ненавидят меня за то, что раньше я все время играла на пианино во второй половине дня; к то­му же они считают, что сорняки с нашей грядки перебираются на их посадки. Грядки совсем ря­дом, поэтому такое вполне возможно. Но точно я не скажу, потому что сельское хозяйство мне, как и всей нашей семье, абсолютно до фонаря. Поэтому грядка так и заросла. Как там красиво выражаются? «Когда репутация подмочена, уже

можно не стесняться!» Вот-вот, я с этим абсолют но согласна! Но, несмотря ни на что, мне был очень неприятно.

Новая мамина квартира находится на другом конце города. Все ее дерьмо, все никому не нужное барахло, она, конечно, оставила здесь. Шест­надцатого числа мы с отцом отмывали кухню. Под газовой колонкой среди ящиков я обнаружи­ла миску с мясом. Стояла там недели четыре, не меньше. Отец ликвидировал в холодильнике всех червяков. Между холодильником и раковиной мы нашли картофельную запеканку, происхождения которой так и не смогли вспомнить. Видимо, она из тех времен, когда мама еще нам готовила. На­верное, несколько лет назад; я просто отгадала, что это запеканка, узнать ее уже было невозмож­но. Но самый хит имел место только что! В кухон­ном шкафу обнаружилась банка икры, срок годно­сти которой истек в 1980 году. За два года до мое­го рождения.

Теперь я не уверена, что мама когда-то была здорова. Но я точно знаю, что уже несколько лет у нее зависимость, иначе она бы не зашла так да­леко. А отец? Он только и делает что работает, больше совсем ни о чем не думает. Наверное, у не­го нет никакого желания разбираться в болезни своей жены. Он не вмешивается ни во что. Он да­же пальцем ни разу не пошевельнул, когда мы

с матерью чуть ли не убивали друг друга. В лучшем случае скажет: «Не орите так, соседи услышат! К тому же вы отвлекаете меня от работы». Эти сло­ва не производили ни на меня, ни на маму особого впечатления. А если я иногда провинюсь в чем- нибудь, ему не приходит в голову ничего лучше, как надрать мне уши. По-моему, отец забыл на­учиться разговаривать.

А теперь я сижу в своей мрачной комнате, пя­люсь на потолок и даже не знаю, что я должна ду­мать или чувствовать. Ситуация безысходная. С од­ной стороны, маму мне жалко. Что же такое должно было произойти, чтобы она так распустилась? С другой стороны, я ее ненавижу, потому что ей плевать, что со мной происходит, что я думаю и что чувствую. Она ведет себя так, как будто я ее чем-то обидела. Но я не знаю чем! Может быть, ребенком я часто была дерзка и больше любила папу, чем маму? Так бывает с маленькими девочками. Но разве это причина, чтобы пасть так низко?

Восьмого числа снова началась школа. У ме­ня новая классная, она даже ничего. Хотя и очень строгая. Сегодня мы писали самостоятель­ную по биологии, я почти всё знала. С тех пор как у меня новая учительница и новый класс, учить­ся стало гораздо легче, чем в прошлом году. Мой старый учитель на полном серьезе советовал моим родителям отправить меня в спецшколу. Мы даже

как-то туда съездили, но там меня тоже не захотели взять. Для них я оказалась недостаточной идиоткой!

Есть еще кое-что, о чем я обязательно должна упомянуть. В начале года я при росте метр семь­десят весила пятьдесят пять килограммов. Сегодня утром я встала на весы и выяснила, что те­перь во мне всего 49А килограмма. А я ведь со­всем не планировала так сильно похудеть! Дело в том, что у нас вся еда в мерзкой плесени. А если что-то не протухло, то мне все равно кажется, что воняет какой-то гадостью. Если быть совсем чест­ной, то я вижу для себя шанс выбраться отсюда: я твердо решила с сегодняшнего дня есть еще меньше. Не знаю, что потом со мной сделают, только надеюсь, что сделают хоть что-нибудь. Может, я вообще от этого умру! Вот тогда они по­пляшут, мои дорогие родители!

Пятница, 19 января 1996

Сегодня я съела только два помидора. Как это здорово — мало есть! Появляется такое замеча­тельное ощущение! Мне кажется, что теперь у ме­ня всё под контролем. А за самостоятельную по биологии у меня действительно отлично!

Только что мне пришло в голову, что своей ди­етой я могу довести папочку до белого каления.

Это доставляет мне колоссальное удовольствие! Сегодня в седьмой раз, с тех пор как ушла мама, он разогрел в микроволновке пельмени и поста­вил миску мне под нос как собаке какой-нибудь «Чапли». Я не прикоснулась к еде до тех пор, по­ка не получила пару затрещин. Тогда я вскочила и ушла к Никки.

Оттуда позвонила отцу и сказала, что вернусь в восемь часов.

У Никки выяснилось, что у меня ужасно скуч­ный вид. Больше не выношу свои унылые темно- каштановые волосы.

Во вторник пойду в парикмахерскую и по­крашусь.

Вторник 23 января 1996

Сегодня я съела только половинку помидора! Вешу всего 47,6 килограмма! Отец хотел идти со мной к врачу, но когда я заявила, что если уж мне понадобится лечиться, то пойду одна, потому что я женщина, а он мужчина, он сдался.

На физре у меня в глазах потемнело. Но я все равно не ушла с урока. И даже пошла после шко­лы на баскетбол.

После обеда была в парикмахерской. Теперь у меня волосы черные как вороново крыло.

Понедельник, 29 января 1996

На маленькой перемене я упала. У меня закружилась голова, и я свалилась прямо в руки учите­лю музыки, который в это время шел в актовый зал. Через три минуты я пришла в себя. Боже, как мне было плохо! Весь мой класс, какие-то вось­миклассники и девятиклассники столпились во­круг и таращились, как придурки. Никки держала меня за руку, а вялая директриса конечно тут же позвонила отцу и отправила меня домой, к чему я на самом деле совсем не стремилась. Теперь я ве­шу всего 41,2 килограмма. Если я смотрюсь в зер­кало, то вижу жирную до безобразия Софию, ко­торая ухмыляется и язвительно смеется.

Вот удивительно: раньше я весила больше, но никогда не казалась себе такой жирной.

Суббота, 3 февраля 1996

Выходной день, торчу одна дома и предаюсь тоске. Уже успела придумать, как всё будет на мо­их похоронах, если я покончу жизнь самоубий­ством. А потом ругала себя за такие мысли.

Вчера Тони, парень с нашего двора, с которым у меня вообще-то хорошие отношения, ужасно ме­ня обидел. Заявил, что моя мать — мерзкое, чер­ное, жирное чудовище. Меня это страшно задело, но все-таки я согласилась, что он прав, и сказала: «Я знаю! Я ее ненавижу!» А лотом он рассказал анекдот про блондинок и признался, что считает меня хорошенькой, намного красивее, чем Амелия, а я с тех пор терзаюсь муками совести, потому что предала свою мать. Как я могла быть такой тва­рью?! Я ведь на самом деле ее совсем не ненави­жу. Или ненавижу?..

Воскресенье, 4 февраля 1996

Всего 39,8 килограмма! Такое чувство, что я больше уже не живу. За все выходные я ни разу не вышла из дому и даже не подняла жалюзи. Об­рушила на себя град из всех имевшихся у меня кассет с депрессивной музыкой, что еще больше ухудшило мое настроение. Апофеозом последних двух дней стало неожиданное появление у нас под дверью Амелии, Никки, Майка и Даниэля. К счастью, отца дома не было. Парни тут же захо­тели выйти на балкон покурить. Супер, подумала я, но что оставалось делать — не выбрасывать же их на улицу! Я еще ни разу не курила марихуану, хотя они постоянно пытаются меня уговорить. Си­гареты я пару раз пробовала, но мне кажется, что это пустая трата времени и денег. От них никакого

кайфа. Поэтому я не курю. Вчера меня никто _Не собирался уговаривать курить марихуану, а та_к как мне было все равно, я попробовала. Сразу же ч все стало так интересно, что мне отдали всю сигарету. Боже, как я набралась! Мне казалось, J что у нас ужасно весело, и я все время хихикала. Ребята сидели у меня до тех пор, пока не услыша­ли шум отцовской машины. А потом все перешли к Никки, только я нет. У меня не осталось ни же­лания, ни сил что-то делать. Я снова заперлась в своей комнате, снова слушала свой любимый хип-хоп и выяснила, что у меня появились воло­сы на спине. Вот гадость! Оказывается, я вся по­крылась волосами. Откуда они только берутся?! От этого мне и правда как-то не по себе. Надеюсь, это не какая-нибудь страшная болезнь.

Понедельник, 19 февраля 1996

Уже две недели я в окружной больнице в Д. На самом деле мне нельзя вести дневник, по­тому что мне предписан абсолютный покой, но кому какое дело? Хорошо хоть, что вчера — через тринадцать дней! — меня отсоединили от зонда. Они снова довели меня до отвратительных 44 ки­лограммов. Док говорит, что у меня Anorexia ner­vosa, это то же самое, что истощение.

Когда я разжирею до 45 килограммов, мне разрешат вставать. С 46 килограммами меня вы­пустят.

Теперь я даже знаю, откуда так много волос! Док объяснил мне. что это естественная защитная реакция организма в тех случаях, если очень быст­ро падает вес. Когда я потолстею, они исчезнут.

Сегодня в обед ко мне приходили Амелия, Ник­ки и Майк. Они даже принесли мне подарок. А еще были девчонки с баскетбола. Мой отец, с тех пор как я здесь, навещал меня пять раз, а в последний раз даже сказал, что он по мне скучает. С ума сой­ти! На самом деле ничего удивительного в этом нет: если бы моя домработница заболела, я бы то­же начала по ней скучать.

Матушка до сих пор не появлялась. Бррр...

Вторник, 20 февраля 1996

Снова идет снег. Мне кажется, что он никогда не прекратится.

Со вчерашнего дня мне дают нормальную еду. Вкус отвратительный. Наш санитар Хольгер должен следить, чтобы я все съедала и ничего не прятала. Но он еще молодой и неопытный, где ему догадаться о моих трюках! Например, я за­сунула в рот весь десерт и сделала вид что хочу спать. Хольгер тут же испарился, а я выплю_Ну_Ла всё обратно. Сегодня утром я весила 44,3 кило, грамма. Я все время делаю вид, что очень хочу прибавить в весе, все время послушно ем, чтобы как можно быстрее выбраться отсюда. На самом ' деле здесь ужасно скучно, а моя новая соседка по палате — старуха лет восьмидесяти, которая до сих пор не въехала, что рядом с ней сущест­вую я.

Вообще-то я должна лежать в детском отделе­нии, но оно переполнено. Поэтому я оказалась здесь. Я ничего не имею против стариков, но этот экземпляр со мной по соседству слегка не в се­бе: в прошлую ночь она сорок восемь раз звала какую-то Мануэлу, которой здесь нет. После де­вятнадцатого раза я позвала сестру, потом пять минут было тихо. Но только я начала засыпать, снова раздалось: «Мануээээээээла! Мануэээээээ- ээла!» После тридцать третьего раза нервы у ме­ня не выдержали. Я снова позвала сестру, кото­рая успокоила старуху. Потом она еще пятна­дцать раз покричала Мануэлу и наконец заснула. А у меня, конечно же, ничего не получилось. Всю ночь не сомкнула глаз. Хотя дело не столько в Мануэле, сколько во мне самой. В голове все время крутились какие-то глупые мысли, от них прямо череп распирало.

Вторник, 27 февраля 1996

С пятницы я снова дома. На самой деле уже два дня назад мне нужно было идти в школу, но я решила, что с этим успеется. В школе мне бы на­верняка пришлось отвечать на тысячи дурацких вопросов. «Что с тобой было?» и тому подобное. А мне это совсем не в тему. Отцу поручили взве­шивать меня каждый день перед завтраком. До сих пор он послушно выполнял свое обяза­тельство. До него не доходит, что утром перед взвешиванием я выпиваю ровно столько воды, чтобы получить свой минимально допустимый вес (и желудочные спазмы!). И у него не хватает ума понять, что, когда он возвращается к себе в кро­вать и дрыхнет, я, конечно же, не сажусь завтра­кать. В больнице мне сказали, что теперь отец каждое утро будет готовить мне завтрак и соста­вит мне компанию, чтобы мне не было одиноко. Но для него это, наверное, слишком тяжелая рабо­та. Лучше уж он еще поспит.

Я боюсь нового обследования. Надеюсь, они ничего не заметят.

Сегодня меня навестила Амелия, мы катались на лошадях. Она считает, что теперь должна обо мне заботиться. Я ей объяснила, что теперь уже совер­шенно здорова и нет причины так обо мне пережи­вать. Волей-неволей ей пришлось это проглотить.

Сегодня вечером я была еще и на баскетболе В пятницу у нас игра, наконец я снова смогу быть как все.

Четверг, 29 февраля 1996

Фу! Сегодня шло наперекосяк все, что только могло идти наперекосяк. Обследование — чистый ужас! Врачи туг же доперли, что я придуривалась. Абсолютное безумие, они хотят засунуть меня в клинику на пару месяцев! Но это не просто ка­кая-то там рядовая клиника, а психиатрическая. Психушка! Дурдом! Для сумасшедших! Помогите! Док объяснил, что там лежат только молодые люди, у которых не все в порядке в душевной сфере, и мы с ними хорошо друг друга поймем, потому что у многих из них такие же проблемы, как и у меня. Тра-ля-ля...

Я не хочу в психушку! Разве этого никто не по­нимает?! Нет, никто не понимает, мой отец тоже, он просто вне себя из-за того, что я так ловко об­вела его вокруг пальца. Со времени посещения врача он со мной не разговаривает, сказал толь­ко: «Ну вот, доигралась! Теперь тебе придется лечь вклинику». У меня такое чувство, что отцу за меня стыдно. Он никому не расскажет, что мне нужно в психбольницу. В понедельник он меня туда повезет.

Пятница, 1 марта 1996

Я всю неделю не была в школе. Но во двор вы­ходила и даже попрощалась со своим подопеч­ным — конем по имени Пикассо. Пока меня не бу­дет, Амелия о нем позаботится. С остальными лю­бителями верховой езды я тоже попрощалась, и все оказалось не так плохо, как я себе навообра жала. Все они говорили что-нибудь типа: «Ну ни­чего, у нас еще всё впереди» или «Я все время ду­мал, в чем только у тебя душа держится!» — или желали мне скорейшего выздоровления и выра­жали ужасное сочувствие. Моя тренерша по бас­кетболу не разрешила мне сегодня играть, это по­сле того, как я ей рассказала, что больше не при­ду, потому что ложусь в клинику. Она заявила, что если я настолько больна, то мне совсем ни к чему заниматься спортом. Почему здесь все стараются сделать мне еще больнее? Итак, я сидела на ска­мейке запасных и только смотрела. Моя команда проиграла с разгромным счетом. Они продули все игры, в которых я не принимала участия. Это же логично: кто кроме меня в состоянии зарабатывать очки? Я не могу утверждать, что все дело во мне, но тем не менее это триумф. Пусть посмотрят, смо­гут ли обойтись без меня.

Этого я, конечно, никому не сказала. Но чер­товски хотелось!

Друзья мои впали в шок, когда я им все расска­зала. При этом я говорю только, что меня отправля­ют в клинику; слово «психиатрическая» звучит так отвратительно, что я стараюсь его не произносить. Завтра ко мне зайдут ребята, вроде как попрощать­ся. Надеюсь, отец уедет, тогда мы хоть сможем поси­деть спокойно.

Суббота, 2 марта 1996

Сегодня я целый день чувствую себя ужасно. Нет, не так: я вообще себя никак не чувствую. Мне стало все равно, куда я еду, что про меня говорят, кто что думает. Я хочу выбраться из этой дурац­кой квартиры, из этой гнусной дыры, и оказаться подальше от отца. Он все еще со мной не разго­варивает. Если я случайно попадаюсь ему на гла­за, то мы оба молчим. Сегодня, по счастью, он целый день где-то мотался. Ко мне пришли Никки, Амелия, Майк и Даниэль. Даниэль, конечно же, явился не с пустыми руками, и все мы курили марихуану. За сегодня это первый раз, когда я хоть что-то по­чувствована.

Мы договорились, что будем часто обмени­ваться письмами и разговаривать по телефону ие реже чем раз в неделю.

Воскресенье, 3 марта 1996

Сердце готово выскочить из груди! Скоро на­ступит завтра. Я уже собрала вещи. Сейчас я вы­гляжу так, что, наверное, в клинике вызову только отвращение. Волосы выросли уже приблизитель­но на сантиметр. От моего вида не может не вы­тошнить. Так мало, как сегодня, я еще никогда не весила: 38,9 килограмма. Это настоящая победа, хотя теперь мне почему-то не доставляет никако­го удовольствия худеть. Я уже практически и дви­гаться не могу, а стоит только встать, как тут же в тазах становится темно, я чуть не падаю. С тех пор как меня выписали из больницы, ко мне в же­лудок попало только пять помидоров и около шес­ти кофейников кофе. Если бы я могла, я бы сейчас ела ужасно много. Пиццу, торт, шоколадный пу- динс.. Но ничего не выйдет. Я не имею права вот так сразу свести на нет все свои завоевания.

Понедельник, 4 марта 1996

В половине восьмого мы с папой до отказа за­били машину вещами и отправились по автоба- ну в сторону Мюнхена. За всю дорогу он обратил­ся ко мне только один раз: «Постарайся как мож­но скорее оттуда выйти. И никому об этом не рассказывай».

Он даже не разрешил мне слушать мои кассеты

Снаружи психушка похожа на старый отель. Должна признаться что вид неплохой, на природа

на вершине холма, все водители оглядываются, noтому что такие красивые здания наверняка видишь

не каждый день. Конечно, большинство даже не догадывается, как оно выглядит внутри и что таи

происходит. Клиника расположена прямо у реки. Но, к сожалению, я слышала, что с ближайшим го-

родом нет никакого сообщения, кроме автобуса, который ходит всего два раза в день. Супер, я

оказалась в пампасах, и нет никакой надежды убежать. Мой отец изобразил из себя джентльмена, вы-

тащил из машины мой чемодан и понес по малень-кой улице, ведущей прямо к входу в клинику. Но

ему не оставалось ничего другого, потому что даже одна только мысль о том, что мне придется нести Он

вещи, лишила бы меня последних сил. Вход находится между тем зданием, которое видно с дороги, «что:

и пристройкой. Честно говоря, это новое здание тоже выглядит вполне приемлемо. Сразу за клиникой начинается лес

Нас встретила секретарша, которая тут же отвела нас к старшему врачу, фрау Ахтылапочке. Эта тетка мне сразу не понравилась. Каштановые вьющиеся волосы до плеч и ноги настолько тонкие, что можно подумать, она сама страдает от истоще-

ния. Она говорит на таком ужасном диалекте (а при этом еще через слово рычит: «Ах ты, лапоч­ка!»), что начинаешь сомневаться в ее натураль­ности. Я не могу воспринимать ее всерьез, потому что у меня все время такое чувство, что она специ­ально так странно разговаривает. Хотя на самом деле, как я заметила, она никогда не шутит.

Она привела нас в комнату с видом на речку, которая, как выяснилось, вовсе не речка, а бурный ручей (шириной метров пять, максимум). Окно было распахнуто настежь, и я услышала голоса мо­лодых людей, развлекавшихся за домом. Фрау Ах- тылапочка тут же начала задавать глупые вопросы: «Итак, ты София. Ну, София, расскажи, как ты дума­ешь, почему ты здесь?»

Мне не пришло в голову ничего более глупого, чем: «Потому что сюда меня направили врачи».

Она посмотрела на меня с таким видом, как буд­то я застрелила ее мужа. А потом спросила еще: «Что за проблемы были у тебя в семье? Как ты ду­маешь, почему у тебя истощение?»

На этот вопрос я дала такой вот ответ: «Ника­ких! И истощения у меня совсем даже нет!», пото­му что я не хотела говорить о таких вещах в при­сутствии отца. Я думаю, добрая женщина наконец врубилась, что у меня нет желания принимать уча­стие в этом раунде ток-шоу. Слава богу, она отпра­вила меня за дверь. Я сидела в приемной и внимательно смотрела по сторонам. Везде висят карти. ны, которые, видимо, нарисовали пациенты, чтобы не мучиться от невыносимой скуки. Постоянно по I приемной пробегали молодые люди и разглядыва­ли меня с идиотским видом. Как будто тут есть на что пялиться! На противоположной стороне крас­ный телефон. Мне в голову закралось ужасное по­дозрение: неужели это единственный аппарат на всю клиник? В таком случае нужно сразу же де­лать отсюда ноги. Позже мне подробно объясни­ли, как обстоит дело со звонками. Над красным телефоном — красные часы. Сплошная эстетика!

Через полчаса открылась дверь из кабинета фрау Ахтылапочки, и они с отцом пошли по кори­дору в мою сторону. Отец попрощался со мной, и я подумала, что мне все равно, когда я увижу его снова. Мы с фрау Ахтылапочкой снова вернулись к ней в кабинет, где я все-таки рассказала, что происходило в нашем доме. От алкогольных про­блем матери до разборок с отцом плюс все, что сюда относится.

В конце фрау Ахтылапочка объяснила мне, что меня ждет.

После обследования, в ходе которого я долж­на была раздеться перед ней догола и прыгать на одной ножке по всему кабинету, чтобы дока­зать, что у меня нет нарушения равновесия (что мне, к сожалению, не удалось), мне измерили

давление и взвесили, а лотом врач показала мне мое отделение.

Наверх ведет широкая деревянная лестница. На каждом из трех отделений есть кухня, комната отдыха, столовая, несколько туалетов и душевых кабинок, прачечная, четыре палаты на двоих, две на четверых и две на одного пациента. Я попала на второе отделение. Ахтылапочка провела меня по всем помещениям, прежде чем показать мне мою палату. Она иа двоих. С видом на целиком зарос­шую мхом крышу пристройки.

Мою соседку зовут Маргит, ей тоже тринадцать лет. Это абсолютный ужас. Когда мы с врачихой вошли, она как раз играла с Барби и слушала от­вратительную музыку. У нее такие шмотки, как будто она надевает только та что накануне приго­товила ей ее бабушка. Но это навряд ли, потому что здесь у нее никакой бабушки и в помине нет. Значит, дело обстоит еще хуже, потому что, скорее всего, она одета в соответствии с собственным вкусом. Конечно, я спросила, почему она здесь. «Я и сама точно не знаю. Я перестала ходить в школу, потому что меня все дразнили, а потом они прислали меня сюда. А ты?»

О боже, подумала я, единственное, что нужно этой девочке, это приличный стилист и пара со­ветов, как вести себя в переходном возрасте. То­гда бы ее никто не дразнил. Неужели в таком случае могут помочь терапия и длинные раз­говоры?

Несколько секунд я размышляла, не стоит ли и мне ее немножко подразнить. Но поскольку у нее был такой ущербный вид что она, со своей огром­ной пластинкой во рту,лилово-бирюзовыми очка­ми и ярко-желтой заколкой в волосах (эта комби­нация потрясла мое эстетическое равновесие), не могла вызвать ничего, кроме жалости, то я стала вести себя с ней ужасно мило.

Я начала разбирать вещи. В моем шкафу есть запирающийся ящик, что я считаю гениальным. К сожалению, вторые ключи у воспитателей отде­ления. Конечно же, я сразу повесила на стенку па­ру постеров, чтобы каждый, кто войдет, смог уви­деть, что я не играю с Барби и слушаю только хо­рошую музыку.

Собственно говоря, клиника не похожа на кли­нику. Скорее на молодежную базу отдыха. Белые только простыни, стены и раковины. В каждой па­лате есть умывальник и зеркало.

Неожиданно в дверь постучали, и вошла ма­ленькая кругленькая женщина. У нее короткие ка­штановые волосы с сединой, узкие в обтяжку джинсы, подчеркивающие невыгодные особенно­сти ее зада, и очень, очень немодные белые тря­почные тапочки. И еще белая блузка с зелеными пуговицами (то есть второе издевательство над моими эстетическими представлениями). Но она посмотрела на меня весьма дружелюбно: «Привет, значит, ты София, новенькая, правда? А я фрау Ройтер, со всеми вопросами ты будешь обращать­ся ко мне».

Ага, подумала я и пожала протянутую руку. «У каждого молодого человека здесь два вос­питателя, и у каждого воспитателя один раз в ме­сяц так называемый день М, то есть день всяких мероприятий. В день М воспитатель может что- нибудь устроить для всех своих подшефных. Твой второй воспитатель — господин Мондмюллер. Се­годня его нет. Вот, я принесла тебе важную ин­формацию. Прочитай и заходи в комнату отдыха. Фрау доктор уже всё тебе показала».

Несмотря на огромную информационную ла­вину, которая на какой-то момент накрыла меня с головой, я улыбнулась и начала читать.

ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В ОТДЕЛЕНИЕ №2!

Режим дня

Подъем: 6.30

Завтрак: 7.00

Школа: 8.00

Обед: 12.30-12.50

Время для подготовки домашних заданий уста­навливается индивидуально.

Ужин: 18.30 -18.50

Отбой: Воскр. - чете. 21.30

Пятн., суб. 22.50

В течение недели есть два обязательных меропрития, в которых должны принимать участие все:

Круглый стол для всего отделения Среда: 16.30 -17.15 Обсуждаются все проблемы, возникающие в коллек- тиве.

Встреча группы Четверг: 19.30 - 21.15 Планирование мероприятий на выходные дни и ре­шение организационных вопросов. После встречи группы — уборка палат. После осмот­ра палат — выдача карманных денег.

Процедурная — это кабинет шефов, в который ты мо­жешь заходить только для приема таблеток, взвеши­вания, измерения кровяного давления и тому подоб­ных мероприятий.

Увольнительные Сначала всем молодым людям позволяется выходить только с воспитателями. Позже увольнительные на­значаются индивидуально. Конец увольнительных Воскр. - четв. 20.30 Пятн., суб. 21.30

С 13.00 до 15.00 на отделении должна царить спо­койная атмосфера.

Правила поведения Не разрешается: прилеплять к шкафам и столам наклейки, пачкать стены и столы, красить в палатах волосы,

брать с собой в палату посуду, столовые приборы

и бутылки, хранить в палате продукты.

Стирка

Каждому молодому человеку назначается один день в неделю, когда он может постирать свое белье. Не­обходимо поддерживать порядок в прачечной.

Дежурство

Дежурства распределяются между всеми молодыми

людьми.

Существуют:

дежурство по кухне, приготовление еды в выходные дни, уборка кухни,

контроль за порядком в комнате отдыха, контроль за порядком вокруг всего здания.

Курение

Курение строго запрещено во всем здании. Вне iu. ния молодые люди младше 16 лет могут курить юя%. ко с письменного разрешения родителей.

Алкоголь

Строжайший запрет на алкоголь на все время пребы­вания в клинике. Это также касается и всех осталь­ных наркотиков.

Ничего себе, подумала я, этого не может быть! Как в тюрьме!

Все еще на негнущихся от шока ногах (вдруг оказаться на нарах!) я подошла к процедурной и постучала. Дверь открыл молодой блондин: «Привет, я господин Шаноон!»

Я поздоровалась и как прикованная останови­лась в дверях. Мне бросилось в глаза, что левая сторона лица господина Шаноона кривая, рот и глаз слегка опущены. Интересно, это от чего?

В процедурной висит огромная доска с тысяча­ми цифр и дат. Еще здесь есть большой шкаф, ве­сы и личное барахло шефов (неужели трудно убрать!). Фрау Ройтер вскочила со стула и снова начала тараторить: «Ну как, ты всё прочитала? Со­блюдай правила, тогда с тобой все будет в поряд­ке!» Наверное, это была шутка, которая показалась мне совсем не шуткой. Но сама фрау Ройтер так активно над ней ржала и выглядела при этом так забавно, что я не выдержала и засмеялась. Итак, фрау Ройтер, господин Шаноон и я стояли в про­цедурной и хохотали. Фрау Ройтер смеялась над шуткой, я — над ней, а господин Шаноон, видимо, просто для того, чтобы не было скучно.

Фрау Ройтер, все еще заливаясь хохотом, вы­плыла из комнаты и отвела меня в общую комна­ту. Там на ужасном диване в желтую и зеленую полоску сидели две девочки и мальчик. Все они казались старше, чем я. Я обернулась, но фрау Ройтер уже исчезла. Она просто оставила меня один на один с этими ненормальными. Господи! Она не могла так со мной поступить! Бросила, как котенка, в холодную воду, и теперь мне придется выплывать самой.

«Привет, я Сара, а ты новенькая, да? Из-за чего ты сюда попала?» Я ответила: «Да, я новенькая! Меня зовут София, у меня истощение. А у тебя?» «У меня тоже», — сказала маленькая светловоло­сая пухленькая девочка, сидевшая на диване. Шок буквально сковал меня. Я не могла поверить, что у нее истощение. Она скорее толстая, чем худая. Поэтому у меня вырвалось: «А сколько времени ты уже здесь?» Она ответила: «Скоро год!» — «Что?! Мне сказали, что я выйду отсюда через пару недель, самое большее, через два ме-

сяца. Почему же ты здесь так долго?» — «Может быть, у тебя все пойдет быстрее, чем у меня! Но рассчитывай как минимум на полгода».

Наверное, по моему виду они поняли, что я вы­пала в осадок. Я и на самом деле выпала в осадок. Но не из-за полугода, а потому что я боялась, что при выписке буду выглядеть так же, как эта рас­кормленная Сара. Нет уж, спасибо!

Девочка рядом с Сарой до сих пор еще не представилась. И вдруг она сказала: «Здесь просто невозможно. К счастью, на следующей неделе меня выпишут. Ты уже знаешь, кто твой лечащий врач?» Когда я покачала головой, она добавила: «Бели доктор Вольфрат, то тебе повезло. А если Рубильник, в смысле Новак, то мама не горюй. Ты его уже видела? Этого, с носом?»

Нет, я не видела ни носа, ни самого мужи­ка — да и не больно-то мне и хотелось.

«А что в нем такого, чем он так плох?» — «Он несет полную чушь. Ведет себя с нами как с пси­хопатами; можешь себе представить, думает и го­ворит про нас так, как будто у всех у нас давно уже крыша поехала».

«У доктора Вольфрата всё по-другому, и ни­каких дурацких вопросов он не задает», — вме­шалась Сара, а ее соседка закивала головой, как помешанная.

Парень на диване таращился в стоящий на­против телевизор. Как раз показывали футбол. А теперь началась реклама, и его интерес пере­ключился на меня: «Эй, привет! Я Ронни. У меня наркотический психоз. Я здесь тоже уже больше пяти месяцев. Мне шестнадцать лет. А тебе?» Он протянул мне руку. Симпатичный, хотя и некра­сивый. Чуть ниже меня ростом, но широкопле­чий и кажется очень сильным. Короткие волосы и грубое лицо. А глаза хороши. И все время сме­ются. Мне это нравится. Кажется, мы с ним друг друга поймем.

Потом я сказала, что мне тринадцать лет. А он заявил, что я выгляжу не меньше чем на пятна­дцать, а то и на шестнадцать (очень симпатич­ный!). Если люди дают мне больше лет, чем на са­мом деле, то я всегда воспринимаю это как ком­плимент. Ведь в конце концов я уже не маленький ребенок, как, например, эта Маргит.

Едва только я определила, что с этими можно иметь дело, как в комнату влетела толпа других ребят, которые тут же как сумасшедшие начали ругаться из-за мест. Я села к Ронни. Все столы, кроме одного, уже были полностью накрыты.

Туг вдруг Ронни сказал: «Мне очень жаль, но я думаю, тебе нельзя здесь сидеть. Тебе нужно пе­ресесть за стол для тех, у кого проблемы с едой, это вон там, впереди». Я была ошарашена, но тут же пересела за ненакрытый стол. До сих пор там торчала только одна девчонка.

«Привет, я Лиз! У тебя тоже истощение?» Я подтвердила диагноз и представилась. Мы гово­рили о всякой ерунде, пока в комнату не вошел господин Шаноон. Он подталкивал девочку, кото­рой вопреки ее собственному желанию пришлось подойти к нашему столу. Наконец она размести­лась рядом с Лиз, и вид у нее был такой, как будто она вот-вот разрыдается.

«Сплошная показуха», — прошептала мне в ухо Лиз. Еще две девочки — Яна и Ева — и гос­подин Шаноон подсели к нам. За всеми столами ребята разговаривали, за нашим царила мертвая тишина. Как будто люди, у которых алиментарные нарушения, не могут разговаривать! Но потом я вдруг увидела на поставленной передо мной та­релке гору еды. Мне стало плохо. В носу снова по­явился запах плесени. Такую гору мне и за сутки не съесть. Картофель, рыба и овощи. Я начала с рыбы, потом раздавила вилкой картошку. Как только Шаноон отворачивался, я засовывала часть картошки под рыбью кожу. Шаноон этого не заме­тил, но остальные девицы за столом наверняка всё сразу поняли, потому что я тоже обратила внима­ние, как они плутуют. Думаю, только в десерте

было калорий миллиона три. Поэтому я снова за­сунула все в рот, чтобы потом выплюнуть.

Но когда я хотела встать, Шаноон заорал: «Стоп, девушка! Разве тебе никто не сказал, что после еды все должны оставаться в общей комна­те еще полчаса? Мы же не собираемся вызывать у себя рвоту, правда?»

В эту минуту я готова была свернуть этому до­бряку шею. Мне не оставалось ничего другого, кроме как знакомиться с остальными. С Сильвией мы понимаем друг друга лучше всего. Ей пятна­дцать лет, у нее навязчивые идеи и психоз. Сна­чала я не знала, что это такое, но она мне объяс­нила, что это болезнь, связанная с обменом ве­ществ, которая особенно часто проявляется у нее при затяжном стрессе. Тогда она делает самые элементарные вещи пять или шесть раз подряд. Или воображает, что не должна наступать на не­которые полосы на полу. И это становится насто­ящей проблемой. Я долго за ней наблюдала, но при всем желании так и не смогла заметить ниче­го странного. А потом мы пошли в ее комнату, и она начала открывать и закрывать дверь. Во всем остальном она совершенно нормальная, слушает хип-хоп, как и я, да и одеваемся мы тоже оди­наково.

Когда Сильвия показывала мне стоящий в ко­ридоре настольный футбол, который я сначала да-

же не заметила, к нам подошла фрау Ройтер и ска­зала: «София, фрау доктор велела мне отправить тебя в кровать. Тебе нужен абсолютный покой. Мы составим график, в котором будет точно отмечена сколько и когда ты должна весить. Как только дойдешь до следующей отметки, тебе можно будет встать; если вес уменьшится, снова пойдешь 8 по­стель».

Какой кошмар! Только этого мне и не хватало! Едва я успела лечь и уговорить Маргит выключить ее церковный хор, как в дверь вошел господин Шаноон и принес мне полдник. Всего половина четвертого, а я снова должна жрать. Теперь я тоже поняла, почему все страдающие алиментарными нарушениями постоянно отказываются есть: пото­му что другой возможности избежать приема пи­щи просто нет.

И если бы полдник был хотя бы вкусным! Но мне пришлось съесть два банана. А бананы — это, наверное, самое отвратительное, что мне можно предложить. Я ненавижу бананы. От одного толь­ко запаха тут же бросает в пот. Хотя на самом деле они очень полезны для здоровья. Но мне не оста­валось ничего другого, как только запихнуть их се­бе в рот.

До ужина я лежала в кровати и даже поспа­ла. Так хорошо я не спала уже давно.

Дома я всегда ждала, когда придет мать. А когда она уходила, все равно было не уснуть раньше двух часов ночи. А потом появлялись противные сны, и я снова просыпалась. Мне не снились мон­стры или черней человек, в снах мне всегда угро­жало что-то ужасное. В один прекрасный момент я стала бояться засыпать и только ждала, когда же наконец закончится ночь. Доктор Ахтылапочка при первом разговоре спрашивала меня, как я сплю, и включила в диагноз нарушение сна.

Но сегодня после полдника я спала как старый медведь. Я бы с удовольствием проспала три года подряд но фрау Ройтер разбудила меня и посла­ла ужинать. По дороге она объяснила, что по­сле обеда мне нельзя спать, иначе я не усну но­чью. В тот момент я чувствовала такую усталость, что не могла ей поверить. Мне стало казаться, что в этой психтюрьме я не имею права вообще ни на что.

Но, наверное, Ройтер знала, что говорит. Вот уже половина третьего, а я все еще не сплю. Ночная дежурная заходила уже четыре раза и в последний раз принесла мне «сонный чай». Она и правда очень милая, хотя у нее такой же плохой вкус, как и у фрау Ройтер. По крайней мере в том, что касается одежды. Она сказала, что, наверное, я не сплю потому, что это первая ночь на новом месте. Но если ситуация не изме­нится, придется подумать, не давать ли мне ле­карство.

Кстати, Маргит еще и храпит как животное. Я за лекарства!

Вторник, 5 марта 1996

Сегодня все шло по плану воспитателей. После завтрака меня навестила Ева, она здесь един­ственная с булимией. У нее дреды, она не очень высокая и очень милая. Мы проболтали до самого полдника. Ева здесь уже второй раз. Первый раз, год назад ее прислали сюда из-за анорексии. Она сказала, что в тот раз жрала здесь до умопомра­чения, только чтобы как можно скорее выписать­ся. Тогда она была довольно кругленькая, а дома ее начало рвать.

Меня заинтересовала ее прическа. Я уже давно думала, не сделать ли мне дреды, но пока так и не решилась.

Ева уже успела побывать в закрытой психушке, в паре километров отсюда, в маленьком городке. Там она познакомилась с невероятно странными личностями. Например, одна девочка все "Время боялась крошек на своей тарелке, другая испыты­вала такой ужас от бабочек, что даже не решалась выходить на улицу.

А еще там, конечно же, были нарики, которые ко­лолись и все такое. Да, до таких людей мне с моей несчастной анорексией далеко, если уж говорить о том, кто больше болен. Но здесь, на моем отде­лении, я в авангарде. Уже вчера я заметила, что между страдающими от алиментарных нарушений идет страшная конкурентная борьба. Выигрывает тот, кто меньше всех весит, меньше всех ест и по­чти не имеет перспектив выздороветь. Великолеп­ные перспективы! Так как я здесь недавно, то веду в счете с большим отрывом. Но именно поэтому я и боюсь завтрашнего дня. Завтра снова появится кто-нибудь новенький. Знаю, что это звучит как на­стоящий абсурд, но что делать... Похоже на необъ­явленную войну. Зато сегодня мне впервые стало ясно, что я действительно зависима.

Сегодня во второй половине дня у меня была первая терапия. Расслабляющая терапия у фрау Лур. Она еще довольно молода и в полном по­рядке. Феликсу, это парень с моего отделения, Саре и Еве тоже назначена РТП, здесь это так на­зывается.

Мы все собрались в относительно маленькой комнате и положили на ковер несколько шерстя­ных одеял. Нам с Евой досталось одно на двоих. Фрау Лур спросила каждого по отдельности, как прошла неделя и есть ли какие-нибудь изменения в гамочувствии. Кроме того, каждый из девяти

ребят должен был представиться, потому что в этот раз среди них была новенькая. Новень­кая — это я и мне начинает здорово действовать на нервы, что меня все время считают новенькой. Северин, Карин, Якоб, Лилли, Мара и как там всех их зовут! Как будто я могла запомнить все эти имена!

Наконец подошла моя очередь. Мне каза­лось, что я зверек из зоопарка, который сам се­бе читает висящее на клетке описание собствен­ного вида.

Некоторые, прежде чем лечь на спину, сняли часы и резинки с волос. Я легла рядом с Евой, уставилась в потолок и стала ждать. В следующую минуту наступила полная тишина, никто не разго­варивал, и я слышала, как фрау Лур возилась со своим магнитофоном. Раздалась очень тихая фор­тепьянная музыка. Мне тут же захотелось встать и убежать, потому что это моя обычная реакция на классическую музыку, но тут я заметила, что ее звучание мне даже нравится. Кроме музыки я слышала, как дышат остальные.

Голос фрау Лур меня напугал. Она велела нам закрыть глаза и представить, что мы плывем на ро­зовом облаке. Я хотела сосредоточиться на ее словах, но у меня ничего не получилось. Уже ско­ро я оказалась мыслями очень далеко. И только услышав легкий храп Феликса, поняла, что она говорит

уже о чем-то совершенно другом. Мы долж­ны были представить, что наши руки и ноги нали­ваются тяжестью и так далее. Больше я все равно ничего не поняла, потому что думала совсем не о том. Когда «виртуальное путешествие» подошло к концу, мы все встали, и фрау Лур спросила каж­дого, удалось ли ему расслабиться.

К сожалению, мне пришлось ее разочаро­вать. Я была зажата еще больше, чем до начала сеанса.

Ужин я съела полностью, не припрятав ни ку­сочка. А вот та самая Яна размазала под салфет­кой все свое масло.

Оба дежурных воспитателя были с нами очень милы. Господин Шмидт напоминает мне черепаху. Из-за длинной шеи и двойного подбородка. У не­го очень тонкие ноги. Для меня осталось загадкой, как такие ноги могут таскать его бочкообразный живот. Фрау Ховорка похожа на Барби и одевает­ся соответственно. Мы с ней немного поболтали. Когда я сказала, что хотела бы позвонить маме, потому что давно про нее ничего не слышала, она ответила, что сначала я должна получить разреше­ние своего лечащего врача. А лечащего врача я увижу только завтра.

Среда, 6 марта 1996

Утром, как всегда, мне измерили давление и взвесили. 40,2 килограмма! Не выдержу! Если меня и дальше будут так откармливать, я буду толстеть как на дрожжах.

У новенькой проблемы не с едой — с суици­дами. Ее зовут Йела, ей семнадцать лет, у нее ка­кие-то там особенные страхи.

В 11.15 у меня встреча с доктором Новаком. Это врач, о котором меня уже предупреждали. Сначала он заставил меня торчать у кабинета це­лых пятнадцать минут, это отняло у меня тысячи нервных клеток. Когда он меня впустил, я чуть не прокусила губу, чтобы не заржать во все горло. Он такой смешной! Ростом примерно метр восемьде­сят пять и очень худой, как проволока. У него чер­ные кожаные брюки и рубашка в обтяжку, на вра­че это смотрится ужасно забавно. И еще у него не­вероятно огромный нос, такой, что, увидев его, тут же лишаешься и слуха, и голоса. Никакой это не рубильник, а самый носастый нос, какой мне толь­ко приходилось видеть в жизни. Этот крюк посре­ди лица абсолютно отвлекает внимание от лично­сти доктора Новака. Как только мужик умудряет­ся существовать с таким носом?!

Похоже, сегодня у господина Новака неудач­ный день. Потому что на его нося ре торчит огром­ная куча чего-то неопределенно-желтого. (Вот что бывает, если начинаешь совать свой нос в чу­жие дела.)

Но я, конечно же, ничего не сказала. Он задал мне самый глупый вопрос из всех, которые мне ко1да-нибудь задавали. Даже вопросы фрау Ахты- лапочки были по сравнению с ним совсем безо­бидными. Я должна была сказать, какие у меня ку­миры и что за постеры висят у меня на стенке. Этот придурок явно ожидал услышать, что образ- дом для меня является какая-нибудь истощенная модель. Но он просчитался, потому что я сразу же его раскусила. И сказала, что я сама себе кумир и не хочу ничего менять, хочу оставаться такой, ка­кая есть. Баста.

В конце он начал расспрашивать меня про проблемы с родителями.

«Ты знаешь, с какого времени твоя мать зави­сима?» — «Да, она пьет, сколько я ее помню!» — «А ты помнишь, с какого времени поняла, что она больна?» — «Мне было лет десять-одиннадцать, когда отец сказал мне, что на нее нельзя больше полагаться. С самого начала между мной и отцом существовала молчаливая договоренность, что ни одна живая душа об этом не узнает. Но тогда я еще не понимала, почему мама ведет себя так странно». — «А какие отношения были у вас с матерью в последние недели?» — «В последние недели у нас с матерью не было никаких отно­шений, потому что я не видела ее уже несколько месяцев. А до этого довольно плохие, чтобы не сказать отвратительные. С ней уже нельзя было разговаривать, мы только кричали и дрались. Мож­но сказать, что наши отношения сошли на нет. Я стеснялась ее на людях, потому что у нее запу­щенный вид. К тому же мне часто хотелось, чтобы она умерла. А лотом я раскаивалась». — «А отно­шения г отцом?» — «Отношения с отцом тоже нельзя назвать хорошими. Он старался держать­ся в стороне, а если что-то делал, то это всегда было направлено против меня, хотя я не давала никакого повода. В основном он вымещал на мне свое плохое настроение, свою злость. Однажды он потребовал, чтобы я сделала уборку в своей комнате, а я ее уже и так сделала. Когда потом он пришел ко мне и увидел, что я все еще не пропы­лесосила, он взял мусорное ведро и вывернул его мне в постель. И мне пришлось вытаскивать из кровати пепел и всю остальную дрянь. А самое ужасное — это насчет моей мышки. А если ему не придумать никакой новой гадости, он просто съездит мне пару раз по роже. Но то, что он сде­лал с моей мышкой, это хуже, чем любая оплеуха. Он жалкая свинья и тиран в одном лице!»

Вот так примерно проходил наш* разговор. Доктор Новак одновременно холоден как лед

и смешон, но мне в отличие от остальных ребят это не мешает. Это гораздо лучше, чем эмоцио­нальный скулеж матери или равнодушие и под­лость отца.

В конце я еще спросила, могу ли позвонить матери. И он строжайшим образом запретил: «Я тебе в следующий раз объясню почему».

Он откомандировал меня спать, как телеви­зор маленьких детей после «Спокойной ночи!».

Итак, все остальное, а также могу я позвонить или нет, мы узнаем в следующей серии фильма «Доктор Новак, Рубильник».

За завтраком я схитрила. Масло и мармелад намазала на тарелку снизу, потому что есть их мне не хотелось. Обед заглотила почти полно­стью. Господин Форстер отнял у меня перец, по­тому что боялся, что я наперчу еду, чтобы она стала несъедобной. И как они только всё заме­чают!

Эвелин, девочка, которая постоянно отказыва­ется есть, была сегодня особенно гадкой, я увере­на, что это из-за меня. Эвелин давно вбила себе в голову, что у нее нет никаких шансов против ме­ня с моей анорексией, потому что она тут гораздо дольше и ее уже успели откормить. Вот она и устроила цирк. Дежурным господину Форстеру и фрау Вердини сначала пришлось силой тащ_И1ь ее за стол. Она отбивалась руками и ногами и в результате завалилась на пол прямо в общей комнате. Вот это было сражение! В конце концов господин Форстер дотащил ее до стола, фрау Вер­дини подставила под нее стул, а потом они объ­единенными усилиями прижали Эвелин к сиде­нью. Она так и сидела, пока не поели все осталь­ные. Фрау Вердини все время повторяла: «Эвелин, ешь!» Но та продержалась до конца. Когда мы вышли и даже когда мне дали полдник, она все еще сидела. Наверняка вся еда остыла.

Мне доставило такое удовольствие ее прово­цировать! Поэтому на свой виноград и йогурт я потратила целых сорок пять минут.

В конце концов Эвелин совершила то, что мне ие привиделось бы даже в самом страшном сне. Она вскочила, пронеслась по всему коридору прямо к стеклянной двери и потом пять раз уда­рилась головой о стену. Вот был грохот! Все услышали и вылетели из палат, чтобы посмотреть, что случилось. Она визжала и вдобавок каждые десять секунд издавала жуткий крик. Фрау Вер­дини пришлось воспользоваться свистком.

У каждого воспитателя есть такой свисток. Они могут им пользоваться только в экстренных ситуациях, то есть если им что-то угрожает или если просто не знают, что делать. Свист раздает- 0, у всех воспитателей на всех отделениях, и все сбегаются на помощь.

Свисток фрау Вердини свистел невероятно громко, почти как сигнализация. Вскоре в нашем коридоре уже было не меньше трех чужих вос­питателей, которые примчались, чтобы выяснить, что случилось. Эвелин все еще визжала. Но ед­ва она заметила обступивших ее любопытных и воспитателей, как тут же успокоилась. Она по­лучила то, что хотела: колоссальную суету во­круг своей персоны, она заставила всех прыгать вокруг себя!

Мерзкая эгоистка! Как там сказала Лиз, когда я пришла есть в первый раз: «Все это только спектакль!» Она права.

Вот бы я посмеялась, если бы Эвелин запер­ли! Это было бы только справедливо. Но ничего подобного. Вместо этого ей назначили дополни­тельную встречу с Рубильником.

Ему она наверняка не рассказала, что ей при­шлось сдать свои позиции, что теперь она тут не самая больная и не находится в центре внимания с утра до ночи. И что она терпеть не может, если воспитатели во время еды на мою тарелку смотрят больше, чем на ее, хотя я не веду себя так по- идиотски, как она. Вот это триумф!

Вторник, 26 марта 1996

К сожалению, в последнее время мне не часто удается добраться до дневника. Уже несколько недель я не должна постоянно быть в постели

Рубильник кроме таблеток от истощения вы­писал мне еще и антидепрессант, который помо­гает хорошо спать. Я должна принять 75 милли­граммов.

За это время я прошла все возможные виды терапии. Музыкальная терапия — это самое смешное, что есть в клинике, если, конечно, не считать Рубильника. Врача зовут Буркхард Блюм- хенпфлюккер. Из-за очков он очень похож на филина, так считаю не только я но и все осталь­ные. Все говорят, что он самая настоящая сова.

На его сеансах нас восемь человек. Вначале мы описываем Сове свое настроение. Если ты на­строем агрессивно, можешь бить в барабан, если печален — берешь какой-нибудь тихий инстру­мент. Каждый дудит, как говорится, в свою дуду до тех пор, пока Сова не говорит: «Угууу.а те­перь сыграем все вместе!» И тогда не следует вы­ражать свои чувства, нужно ощутить себя частью целого^ выбрав себе конкретную роль, например задавать такт. Сначала я как ненормальная стуча­ла по инструментам, но потом мне стало смер­тельно скучна и я даже закосила пару занятий.

По пятницам индивидуальная художественная терапия у фрау Велльштейн. У нее рыжие волосы до плеч, она слегка пухленькая, но при этом неве­роятно милая. С ней мне разговаривать гораздо приятнее, чем с Рубильником. Если бы я встреча­лась с ней чаще чем раз в неделю, у нее были бы неплохие шансы стать моей новой матерью. Худо­жественная терапия — одна из немногих, достав­ляющих мне удовольствие. Я могу мазать огром­ным количеством красок. Потом мы с фрау Велль­штейн разговариваем про картины, иногда мне даже удается интерпретировать их самостоятель­но. Моей первой нарисованной на художествен- иой терапии картиной была абсолютно дикая комбинация красок на огромном листе бумаги — тысячи маленьких клякс которые я ляпала как сумасшедшая. Это соответствовало состоянию моей психики в момент появления здесь. Всё на­перекосяк и безотрадно! А на последнем занятии мы сравнивали мою первую картину с самой но­вой. Краски на новой были упорядочены и более веселые. Мне и на самом деле гораздо лучше, если говорить о моей психике. (По крайней мере, я так думаю.)

Несколько дней у меня был полный кризис. Отделение даже заперли на два дня, потому что думали, что я могу сбежать или покончить жизнь самоубийством. Причиной моего кризиса стало разрешение Рубильника позвонить маме, что я конечно, и сделала. Мама спросила, почему я за­болела. Я попыталась объяснить, что это связано с ее манией, и она стала меня упрекать, говорить, что я сумасшедшая, что не следует перекладывать с больной головы на здоровую, что я сама во всей виновата. Прежде чем бросить трубку, она еще сказала: «Ты довела до болезни меня, а теперь и сама заболела! Всё по справедливости!» После этого у меня началась истерика, я засунула голо­ву под подушку. Маргит тут же полетела к толстой дежурной воспитательнице по фамилии Нарашевски. Та сразу примчалась меня утешать. Но мне было так худо, что я на нее наорала. Потом фрау Нарашевски спросила: «Что бы ты сделала, если бы могла делать все что захочешь?» А я от­ветила: «Я бы выбросилась из окна!»

Вот почему они на два дня заперли отделение. Никто не мог ни войти, ни выйти, если, конечно, вдруг не появился бы, например, представитель федеральных пограничных войск, который сбил бы замок. Но на фиг мы ему нужны!

Само собой разумеется, теперь мне абсолют­но запрещено звонить матери. А мне на это пле­вать, я бы все равно не стала звонить этой глу­пой гусыне.

На своих терапиях я теперь все время говорю о чувстве вины (спасибо родителям!). Только сейчас я осознала, что не могу ничего поделать с этим дерьмом. Головой я всё понимаю, а вот душой — нет. Я все время задаю себе вопрос, в чем моя ошибка, почему так получилось. Бе­зусловно, на эту тему я могу ломать голову еще лет двадцать и все равно не найду ответа, пото­му что, говоря по совести, я не сделала ничего плохого.

Сегодня утром Рубильник, этот любитель оли­вок, снова дал повод посмеяться над собой. Он шел по общей комнате, когда новенький по имени Лео, Феликс Ева и я играли в карты. Он на полном серьезе спросил Еву, почему она в черном и соот­ветствует ли это ее внутреннему состоянию. Сам по себе этот вопрос неплох, но ведь его задает психиатр, который сам одет во все черное. Ру­бильник же всегда ходит в черном! Постоянно! Если бы я не прикусила губу, что мне часто прихо­дится делать в присутствии Новака, у меня бы на­чался дикий приступ смеха.

Кстати, сегодня я вешу 44,8 килограмма. Хо­чется выть, но чему тут удивляться, если я ем все, ·что мне дают.

Если я и дальше буду так поправляться, то че­рез месяц-другой меня выпишут! Я буду свобод­на при весе 53 килограмма.

Суббота, 30 марта 1996

Сегодня у меня первый раз был свободный полдник. Это значит, что я могу сама выбрать что я хочу, и сама решить, сколько чего мне нуж­но. Если я похудею, мне снова придется есть под надзором.

К сожалению, я понятия не имею, справлюсь ли, потому что я не умею оценивать, сколько мне нужно есть. Сегодня я съела йогурт с кусочками яблока.

На РТП у фрау Лур я уже научилась расслаб­ляться гораздо лучше. Недавно даже заснула.

Позавчера мы с Феликсом и Марком устроили шампуневую битву. Сначала мы вымазали друг другу дверные ручки, а потом эта парочка все время открывала мою дверь и обливала меня из водяного пистолета. Кровать промокла насквозь, а я орала как резаная. У ночных дежурных чуть приступ сердечный не случился, потому что но­ситься ночью по коридорам запрещено, не гово­ря уж о воплях, измазывании шампунем и поли­вании водой. Естественно, на следующий день нас заставили мыть коридор и не разрешили выйти на прогулку.

Но если выходить нельзя троим, то это уже не страшно. Можно продолжать дурью маяться. У Фе­ликса с собой гитара и песенник. Хотя никто из нас особенно петь не умеет, мы все равно часто сидим в коридоре вшестером или всемером и по­ем в стиле кантри, хотя никому, кроме Маргит, кан­три не нравится. А спев все песни из песенника, мы начинаем сами сочинять какую-нибудь новую лабуду. Например, вчера, когда нам запретили вы­ходить, мы сочинили песню о колбасе. Теперь это наш национальный гимн. А еще мы написали пес­ню про фрау Ховорка, эту куклу Барби. Само собой разумеется, в этот день у доброй женщины дежур­ства не было.

Я думаю, что некоторые девчонки начинают меня ненавидеть, особенно Эвелин и Марина, две противные бабы, потому что Марк все время ме­ня щекочет, а я визжу. Поэтому кто-то распустил слух, что Марк в меня влюблен. Не знаю, на­сколько это правда, мне без разницы, он все рав­но мне не нравится. Марк здесь из-за психоза, у него, как и у Ронни, наркозависимость. С трина­дцати лет он постоянно принимал ЛСД. Сейчас ему семнадцать, но он так ничему и не научился.

Вчера мне разрешили переехать. Наконец-то я избавилась от храпящей кошелки по имени Маргит! Теперь я живу в трехместной палате вме­сте с Евой и Сильвией. Это самая Kрасивая палата на всем отделении, с видом на речку Ваннабе. Эти девчонки здесь мои лучшие подруги, несмотря на то что мы с Евой иногда друг за другом следим.

Ева ворчит, что это невыносимо. Поскольку мы меняемся с ней одеждой, я часто роюсь в ее шкафу. Вчера я нашла под грудой белья весы. Они даже были завернуты в полотенце, чтобы ни­кто их не обнаружил. Конечно, я никому ничего не сказала, зато страшно обозлилась. Это дейст­вует на нервы, но я не могу ее ругать, потому что у меня самой мания контроля, и теперь я тоже пользуюсь весами.

Сейчас на отделении нас четырнадцать, и если у нас не очередная терапия, то мы проводим свое время, играя в настольный футбол, или бесимся в спортзале.

Мы все уже просто мастера спорта по настоль­ному футболу! Часто устраиваем настоящие по­единки, как правило, мальчики против девочек. Мальчишки начинают бахвалиться еще до начала игры и хвастаются до тех пор, пока мы у них не выигрываем. Иногда мы сражаемся против вос­питателей. Особенно хороши господин Шмидт и господин Мондмюллер.

Большинство девчонок здесь ленивы до безо­бразия или не могут заниматься спортом из-за своего веса. Все, кроме Сильвии и меня. Чуть ли не каждый день мы ходим с мальчишками гонять в футбол на площадку или играем в баскетбол. Парням понадобилось время, чтобы до них до­шло, что бывают и девочки, играющие в футбол.

но теперь уже они без нас не начинают. В баскет­боле я звезда первой величины, потому что играю уже давно. Здесь я пока еще не проиграла ни од­ного матча.

В прошлый понедельник мы с Лео и Марком играли в бадминтон. Взяли четыре мячика и три ракетки, а вернулись с одним мячиком и двумя ра­кетками. Первые два мяча я забила под потолок в спортзале, они там так и остались. А третий за­била на дерево, это уже на улице. Лео швырнул ракетку, чтобы сбить мячик, но она тоже повисла на дереве. Вот неудача! С тех пор нам запретили играть в бадминтон.

Вторник 2 апреля 1996

Со вчерашнего дня у меня свободные завтрак, ланч и полдник. Очень непривычно сидеть за завт­раком вместе со всеми. Никто не таращится на твою тарелку, не провожает глазами каждый из от­правляемых в желудок кусков. Но, если говорить честно, мне это не очень легко. Мне снова начина­ет казаться, что фрукты покрыты плесенью.

Сегодня был мой первый школьный день. Я не очень понимаю, почему мне нужно идти в школу за два дня до пасхальных каникул, но что тут поделаешь! Школа находится в новом здании. В ней всего дм маленьких класса и четы­ре учителя — господин Хейн, господин Бабалис, фрау Тилыиерер и фрау Кедербаум. Мой учи­тель — господин Бабалис. Фрау Тильшерер препо­дает только английский в классе у господина Хей- на, а фрау Кедербаум преподает рисование и до­моводство. У Кедербаум классная прическа.

На самом-то деле занимаются не очень много, потому что ученики собраны из разных школ и разных классов. У нас четыре человека из простой школы, четверо из реальной и трое из гимназии. Но учеба доставляет удовольствие. Мне кажется, господин Бабалис не настоящий учитель, он навер­няка только делает вид иначе он ни за что не был бы настолько мил. Ведь милых учителей не быва­ет, а если и бывают, то о них тут же начинают пи­сать газеты. Бабалис занимается с нами очень ин­тересными вещами. Например, на уроке биологии мы изучаем цветы, которые растут в лесу за нашей клиникой. Лиз с моего отделения и мне поруче­но нарисовать все цветы, которые мы определяем, но сделать это надо как можно более точно. Это очень здорово, прежде всего потому, что я рисую гораздо лучше, чем Лиз.

А вот математика — это сплошной ужас да­же несмотря на наличие Бабалиса.

Математику я ненавидела еще в те времена, ко­гда толком и слово-то это написать не могла. Я не­навижу уравнения, потому что никакие они не равные, я ненавижу шары и пирамиды, потому что их нельзя подсчитывать по формуле правильного конуса (а она единственная, которую Я смогла за­помнить), я ненавижу круглые цилиндры, потому что мне вообще не нравится круглое, не говоря уж о цилиндрах, ненавижу корни, потому что не умею их извлекать, ненавижу степени, потому что не понимаю, почему они более интересны, чем другие числа, ненавижу логарифмы, потому что не разбираюсь ни в каких «рифмах», ненавижу про­порции, потому что они непропорциональны, не­навижу натуральные числа, потому что они впол­не могли бы быть из ненатуральной пластмассы, да и все остальные числа — рациональные, поло­жительные, а также простые и комплексные, — потому что считаю, что отрицательными являются все числа, кроме тех, которые стоят в активной ча­сти моего счета. Я ненавижу все математические законы, которые никогда не соблюдаю, но больше всего я ненавижу пустое множество. Я никогда не смогу понять, что это такое. Если я произведу под­счеты, занимающие целых пять строчек, и у меня не получится никакого приличного результата, а только пустое множество, то, по-моему, и замо- рачиваться не стоит. Просто нет смысла. Я считаю, что вполне достаточно научиться складывать и вычитать два числа, ну хотя бы 2,5 и 1,8 марки.

Хотя вынуждена признаться, что даже это вызыва­ет у меня определенные трудности.

Господин Бабалис сразу же заметил, что мои математические способности ограничены весьма скромными рамками, поэтому он уделил мне до­полнительное время и даже увел в соседний класс, чтобы объяснить задачу. Ненавижу, когда учителя тратят на меня силы, чтобы объяснять математику, ведь они тут же замечают, что считать я не умею. Так до сих пор и не научилась!

Сегодня во второй половине дня все мы долж­ны были собраться в общей комнате, потому что Ронни завтра утром выписывают. Каждый должен был добавить перчику в расставание. Большин­ство говорили весьма оригинальные вещи типа: «Жалко, что ты нас покидаешь, желаю тебе счас­тья в дальнейшей жизни!»

Как я ненавижу этот сироп! Я попросила Рон­ни прислать мне песок из Италии, он туда поедет на каникулах. Еще сделала ему пару комплимен­тов, просто чтобы сказать что-нибудь приятное. И конечно же мы обменялись адресами. Ронни был единственным, кто мог победить меня в на­стольном футболе.

А сейчас я вернулась с групповой встречи. Мы планировали дела на выходные и распределяли, кто будет готовить в воскресенье. Дело в том, что в воскресенье еду дают только тем, у кого алимен­тарные нарушения. Все остальные должны гото­вить сами. К счастью, мне готовить не надо. Я все­гда это ненавидела, потому что мама, пока она еще была более или менее нормальная, всегда парила и жарила с огромным удовольствием. Если бы сейчас мне пришлось готовить, то, возможно, от продуктов совсем ничего не осталось бы, потому что мне в нос опять бы ударил запах плесени и я бы всё повыкидывала, пока мыла, рубила, толкла, терла, резала и чистила. Итак, в это воскресенье готовят Лео и Йела. Хорошо, что мне их стряпню есть не придется.

С Иелой мы однажды долго болтали. Она не может ездить одна в метро, потому что боится. Я этого не понимаю, точно так же, как и то, что она боится стоять одна в большом поле. Она по­пробовала мне объяснит но до меня так и не до­шло. Она уже восемь раз пыталась покончить жизнь самоубийством. Один раз таблетками, вто­рой — с помощью электрического кабеля. Ее ру­ки сплошь в рубцах от порезов. Да и по внешне­му виду похоже, что от жизни она мало чего ждет. По-моему, большую часть своего мозга она прос­то уничтожила наркотиками. Нет, этим я займусь только в том случае, когда у меня не останется со­всем никакой надежды! Например, если мне ис­полнится тридцать, а до этого времени так ничего и не изменится.

Четверг, 4 апреля 1996

Последний школьный день!

Он оказался как никогда удачный. Уже только усталый взгляд на расписание придал мне сил: математики нет!

После обеда мы с Яной и Марком ходили гу­лять к реке. Мы уже знаем каждую тропинку в ле­су, вокруг леса, к реке, вдоль реки и обратно.

У нас появилось две новеньких. Патриция и Ина. У обеих булимия. Девчонки маленькие, ти­хие, робкие, обеих во время еды контролируют. Похоже, обе довольно милые. Патриция из закры­той клиники.

Сегодня вечером Ева сделала мне дреды. Смот­рится и правда неплохо. Интересно, что по этому поводу скажет Ахтылапочка. Одной девушке по приказу Ахтылалочки дреды пришлось немедлен­но распустить.

Пятница, 5 апреля 1996

Мой вес 46,9 килограмма! Я смогу поставить рекорд по максимально быстрой выписке!

Отделение как вымерло. Сильвия, Марк, Фе­ликс Лео, Йела и Маргит уехали на праздники к родителям. А у меня нет никакого желания ехать домой. Разве что к друзьям или к Пикассо. Но ка­кой в этом смысл, слишком далеко!

Итак, теперь нас снова всего десять человек.

Я уже писала про Марину? Она самая лучшая подруга Эвелин. Обе такие злюки!

У Марины психоз, сегодня у нее был приступ. Она бегала по отделению, распахивала все двери и несла какую-то чушь: «Марс мой брас.. Все ин­дейцы твои братья». Сплошные глупости.

Сегодня в полдень пришлось закрыть отделе­ние, потому что она собрала вещи и хотела уйти. 8 общем, психоз — это действительно смешная болезнь! Но я уверена, что многие точно так же ду­мают про истощение.

Пятница, 24 мая 1996

Вот уже почти две недели я вешу 53,1 кило­грамма. В понедельник меня выпишут. За это вре­мя уже отправили домой Сильвию. Феликса и Са­ру. За последние недели здесь многое измени­лось. Я толстела, толстела и толстела. По счастью, сейчас каникулы, у меня достаточно времени, что­бы придумать, что рассказать одноклассникам, ко­гда я вернусь домой.

Какая я все-таки дура! Все последние недели из кожи вон лезла, чтобы выбраться отсюда, а теперь.

когда я так близка к цели, мне вдруг кажется, что совсем не хочу домой. Отец явно не одумался. „ велик риск, что в нашем семейном гнездышке я бу. ду путаться под ногами у матери. Интересно, у меня все еще есть друзья? Неужели все будет как раньше? С большинством из ребят я часто говори­ла по телефону, и все равно мне как-то не по себе. Зато как я рада тому, что наконец увижу Пикассо!

Понедельник, 27 мая 1996

Сегодня у меня были последние беседы с вра­чами. Все они считают, что я здорова. Но я то знаю, что это совсем не так!

В 13 часов 27 минут приехал отец, и мы от­правились домой. Он все время задавал мне ду­рацкие вопросы.

Вел себя со мной так, как будто я вернулась с каникул. Господи, как странно снова подни­маться по лестнице и входить в нашу квартиру!

А в самой квартире всё по-старому. Правда, пыли стало еще больше, да и горы мусора тоже не провалились сквозь землю. Но бутылок от водки и вина больше нет — наверное, их унес отец.

В моей комнате жалюзи все еще опущены. Да и что толку их поднимать! Все равно жуткая те­мень. Как и во всей квартире.

Благодаря терапевтическим сеансам мне стали понятны наши домашние проблемы. Но теперь, когда я снова оказалась в своей дыре, у меня оста­лось одно-единственное желание: убежать прочь, как можно дальше отсюда!

Я даже не разобрала вещи — просто швырну­ла на матрац. Ведь кровати у меня нет. Мои роди­тели всегда считали, что это дорого. Как и телеви­зор. Каждая нормальная семья имеет телевизор. Но куда нам до телевизора! К тому же какая мы нормальная семья!

Вечером я встретилась у Никки со всеми сво­ими друзьями. Я так обрадовалась, что вижу их снова! Амелию, Никки, Майка, Даниэля, Басти и Фио ну.

Здесь, в нашем городе, существует четыре большие группировки. Вейденфельдеры — это несколько парней с окраины города, они постоян­но носятся на своих мотоциклах. С ними у нас нет проблем, нам нечего делить.

Еще есть мафия. Собственно говоря, против них никто ничего не имеет. Это русские, которые считают, что все их терпеть не могут. Поэтому они и стараются держаться вместе.

Команда Аша — к ним все относятся с уваже­нием. Никто даже рта не раскроет, чтобы сказать что-нибудь против них. Их никто не любит, но все молчат — кроме вейденфельдеров, тем ад по барабану.

А мы штернталеры. Звучит, конечно же, и тупо, и смешно. Так нас прозвали, потому что мы из ниж­ней части города, которая называется Штернталь. Кому это в голову пришло, я не знаю. Конечно же, в нашем городе есть полные придурки и ботаники, но с ними никто не связывается. Они нам настоль­ко не интересны, что мы о них даже не сплетнича­ем. А вообще-то все сплетничают друг о друге. Мы, штернталеры, больше всего сплетничаем о девицах Аша. Мы их до смерти терпеть не можем, этих зада­вак. Сплошные ути-пути!

На если честно, то я не могу сказать что их не­навижу. Просто я их почти не знаю. Я думаю, это скорее ревность. Все эти девицы на пару лет стар­ше нас у них просто больше опыта в том, что каса­ется отношений с парнями.

По крайней мере, так было до того, как я лопа­ла в клинику. А тут вдруг все мои друзья спелись с ребятами Аша. Они теперь не разлей вода.

А я ведь с ними незнакома. Это меня ужасно злит. Но самое отвратительное — это Аш, самый чокнутый задавака, которого я знаю, к тому же он по уши втрескался в Амелию, и она теперь разво-ображаяась. А младший брат Аша учится в моем классе. Уверена, скоро Амелия и Аш будут вместе. А это настоящая катастрофа.

Никки и Фиона тоже считают его чокнутым.

Я бы лучше общалась с вейденфельдеровски- ми мальчишками. Там есть один из девятого клас­са, который мне почти нравится. У него черные волосы и темно-карие глаза. Его зовут Юлиус, ему шестнадцать лет. Из-за него я даже сперла хрес­томатию.

Дело было так. В начале учебного года нам по­ставили замещение в кабинете восьмиклассников. Я как всегда сидела на одном из лучших мест в по­следнем ряду, потому что там легче болтать, ногти можно красить, завязывать бантики, делать само­летики, писать записки, просто что-нибудь разгля­дывать. Поскольку мне, как всегда, стало скучно, я начала рыться в вещах под партой — в смысле ве­щах того ученика, который обычно сидит на этом месте. Я нашла пустую бутылку из-под «Фанты», тетрадь по географии, какой-то странный журнал и хрестоматию, которой в восьмом классе пользо­вался Юлиус. Внизу стояла его подпись. Я не смог­ла удержаться, я просто не могла ее не взять! Бед­ный парень из восьмого класса!

Сегодня вечером я не пошла домой. Переноче­вала у Никки. Мой отец очень разволновался, но пока он делает это по телефону, а я вне досягае­мости, мне плевать. Маме Никки не мешает, что я ночую у них. Она сейчас в нервной клинике. У Никки спокойные каникулы. Как ей хорошо!

Вторник,, 28 мая 1996

С утра мы с Никки все время торчали в ванной. Из окна там видно, когда мой отец уходит из до. ма. Как только он сел в свое ржавое корыто, мы с Никки бросились к нам в квартиру, я взяла кое- что из одежды и несколько жизненно необходи­мых вещей. Мы с Никки решили, что каникулы я проведу у нее. Мой отец больше не может мной командовать. Хотя мне всего тринадцать, но я счи­таю, что он вообще не имеет права ничего мне го­ворить. То, что он на двадцать лет старше, совсем не значит, что у него достаточно мозгов, чтобы ме­ня воспитывать. Уж лучше я обойдусь без его вос­питания!

Я сказала Никки, чтобы она вернулась к себе, а я приду чуть позже. Она ушла, а я решила поесть.

На меня просто жор напал, я даже сама ничего не поняла: две булочки с «Нутеллой», два сливоч­ных пудинга, пачку «Тоффи», несколько медвежат- гамми, яблоко, половину пиццы, пол-огурца, поми­дор, вареное яйцо и ванильное мороженое. Если бы я умяла это хотя бы в течение суток — так нет, я заглотила всё сразу. Вчера я не ела целый день, а теперь мне ужасно захотелось сладкого. Конеч­но, мне тут же стало плохо, поэтому пришлось за­есть несладким. В результате меня вырвало. Как мне было плохо! Но потом стало лучше.

Рвота — это внутреннее очищение. К тому же я никогда не умела есть нормально. Я просто не могу есть нормально!

Сегодня вечером к нам пришли Даниэль и Майк. Конечно же у них было с собой курево. Я первый раз в жизни сама свернула самокрутку. Она получилась классная и очень вкусная. Мы все окосели, валялись в гостиной и пытались хотя бы воспринимать звуки. Было клево!

Даниэль накачался до такой степени, что пы­тался вешать мне лапшу на уши, как будто я его ве­ликая любовь. Не знаю, верить ли ему. Мне дей­ствительно очень нравится Даниэль, он умеет не лезть в душу, у него приятное лицо. Но мне от не­го ничего не нужно. Со мной всегда так. Именно поэтому у меня никогда не будет друга. Мне мно­гие нравятся, но я никогда не влюбляюсь. Или же я влюбляюсь в парней, которые намного старше и недосягаемы, в таких, которые не хотят иметь ни­чего общего с тринадцатилетними малявками и видят во мне ребенка, а не женщину. Даже в мечтах я не становлюсь женщиной. Никки всего на полгода старше меня, а месячные у нее нача­лись больше года назад. Амелия на месяц младше, но у нее уже было целых три раза; Фионе пятна­дцать. у нее месячные уже два года. Боюсь, что я так никогда и не стану женщиной. Теоретически это возможно, если я так и не научусь есть нор­мально. Эта Эвелин из клиники — ей уже восем­надцать, а месячные у нее начались только в пси­хушке, когда ей стали колоть гормоны. Если голо­дать долго, то можно даже лишиться мозга. У нее так и было, я это знаю из надежных источников.

Но такие вещи в мои планы не входят. Я бы с удовольствием обзавелась грудью, но придется ждать, пока не поправлюсь еще. Итак, существует две возможности: потолстеть и стать женщиной, или пусть меня так и рвет дальше, тогда я сохра­ню детское тело.

Но решение я приняла уже давно: я не могу стать женщиной, я слишком боюсь изменений в своем теле.

Да это и неважно, все равно Даниэль не муж­чина моей мечты. Он, конечно, достаточно высо­кий, но ужасно худой, слишком худой для парня, кожа да кости. У него рука наверху как мои бед­ра, а бедра у меня в обхвате всего тридцать один сантиметр. А вот у Никки целых пятьдесят де­вять сантиметров. Это почти в два раза больше, хотя она всего на три сантиметра выше меня. Да никто и не скажет, что Никки толстая.

Что тут говорить, в любом случае у нас с Да­ниэлем ничего не будет, если он не поработает над своей фигурой. Я ведь над своей работаю. Даже если он этого пока не замечает.

До полуночи мы еще сходили в город к колод­цу и поболтали с ребятами Аша. С этой Миркой мы очень даже неплохо пообщались. Доми, Рамин и Сабина тоже классные. Но эта баба с черными во­лосами, эта Каро, — какая она мерзкая! Такой я ее и представляла. Когда я спросила, чем она сегодня занималась, она сказала: «С утра принимала душ с Сашей. А потом мы с ним спали на водокровати его родителей. А потом еще раз приняли душ». Мне так хотелось заехать ей в морду! Что она се­бе воображает, эта проститутка!

Среда, 29 мая 1996

Что я говорила! Амелия и Аш вместе! Спелись. А дело было так: мы, то есть Амелия, Никки, Фио- на, Даниэль, Майк и я, встретились с ребятами Аша в мороженице. Самого Аша еще не было, когда эта Каро бросилась к двери и завопила: «О боже мой, боже мой! Там стоит Аш с розой в руке! Наверняка это для тебя, Амелия!»

Ее крики вызвали у меня ужасную ревность, которая переродилась в злость, как только я уви­дела, что Каро и Амелия несутся вниз. Они изоб­ражают сердечных подружек, а на самом деле своими истеричными выкриками Каро просто подлизывается.

Фиона. Майк, Мирка, Рамин и я сразу же испа­рились, чтобы не присутствовать при том, как Aui дарит Амелии кольцо. Между прочим, дороже ста марок — об этом я позже узнала от Никки, кото­рая все еще была у Даниэля. Господи! Аш забира­ет у меня Амелию, Никки — Даниэля (или наобо­рот), и скоро я останусь совсем одна!

Мы впятером устроили у Рамина небольшую вечеринку. Всё как положено. У нас была гора курева, а Рамин даже вытащил свой мундштук. Я еще ни разу не курила с мундштуком. Первые несколько раз я ничего не почувствовала, но поз­же, когда все уже вполне накачались я попробо­вала еще и наконец что-то заметила. Сильно, го­раздо крепче, чем курить просто так. Правда, Ра­мин насовал туда не только траву, но и всякого другого дерьма. Таблетки и так далее. Да какая разница, главное — подействовало.

В половине первого мы все пошли в лес. Мне даже не было жутко, потому что я уже ничего не замечала. А пришла в себя, только когда Фиону неожиданно вытошнило прямо на собственные ноги. Ни фига себе, вот это шок! У всех, включая Фиону, начался приступ хохота. А у меня почему- то не получалось смеяться. Майк сказал, что это, видимо, из-за пива.

Я вообще ничего не понимаю в алкоголе. Они все всегда под кайфом, до сих пор не иапива- лась только одна я. Я никогда не пью, боюсь, что со иной будет то же самое, что с матерью.

Кстати, сегодня во второй половине дня мы с Фионой ездили верхом. Пикассо громко заржал и галопом подлетел ко мне. Как мне это понрави­лось! Именно об этом я и мечтала.

Мы были в маленьком лесу, в который можно попасть, только перебравшись через рельсы. Это всегда страшновато, хотя до сих пор еще не про­шел ни один поезд. Но когда-нибудь он все-таки вылетит из-за угла!

С тех пор как Никки уснула, я ломаю себе голо­ву над тем, будет Амелия спать с Ашем или нет. Этот Аш ужасный, да к тому же большая задница, и я очень злюсь на Амелию. Мне тоже обязатель­но нужен друг, симпатичный, разумный, опыт­ный — не такое дерьмо, как Аш.'

Понедельник, 3 июня 1996

Осталось всего семь дней каникул! Первую не­делю я провела, скучая по ночам и убивая день за днем. Мы с друзьями ни разу не легли спать рань­ше половины пятого. А днем отходили от вчераш­него, так что становились людьми только к вечеру. И то лишь благодаря таблеткам с кофеином. Я на самом деле часто задаю себе вопрос, что будет, когда начнется школа.

Сегодня вечером я встретила в городе мать. Она была со мной очень даже мила. Понятия не имею, что это вдруг на нее нашло.

Отца я видела последний раз вчера в окно ван­ной, когда он садился в свою тачку. Наверное, по­тащился к очередной знаменитости, например к председателю Союза пчеловодов в Хинтердуип- финге или к секретарше директора нашего банка, чтобы взять у них интервью об их напряженной жизни. Он ведь журналист, пишет статьи для само­го скучного раздела нашей газеты — перед разде­лом о культуре и спорте, в других газетах это мо­жет быть вполне интересным. Недавно в нашей газетенке я читала составленное им сообщение. Речь шла о дне открытых дверей в «Гардины и за­навески — это наша жизнь», находящемся где-то на краю света. Неужели нашелся хоть один не­нормальный, кто прочитал эту статью?!

Мой отец потолстел, это я заметила. Обычно я разглядываю его не очень внимательно, но вчера, когда он садился в машину и слегка покачнулся, мне это бросилось в глаза. Сколько себя помню, он все время собирает волосы в хвост. Он уже се­дой, совсем седой. А ведь еще не очень старый, ему всего тридцать три.

Мне совершенно безразлично, сколько ему лет, так же, как мне давно стало безразлично, что он не зарабатывает денег своей шикарной работой.

Мне ведь от него все равно ничего не перепадает. В конце концов, ему еще приходится кормить мою мать, потому что они не разведены. А мать не за­рабатывает совсем ничего.

Четверг, б июня 1996

Ничего не понимаю. Мы с Никки стояли сего­дня у окна в ванной и ждали, когда отец снова уй­дет из дома, и тут произошло нечто совершенно неожиданное. Из квартиры вместо отца вышла мать. Она страшно плакала. Мне стало ее так жал­ко! Что случилось? Мне очень хотелось выскочить и спросить, но на улице было слишком много на­роду, а всем этим людям совсем не нужно знать, что это сломленное существо, которое выглядит таким запущенным, и есть моя мать. Раньше мама была ужасно хорошенькая. Я видела фотографию, на которой ей девятнадцать лет. Надеюсь, что в девятнадцать я буду так же хороша. Даже если во мне не проявится ее испанская кровь. По край­ней мере, у меня темные волосы и темные глаза, как у матери.

А теперь она больше похожа на труп, кото­рый сначала долго лежал в воде, а потом в теп­лом месте. Кожа почти белая. Ей тридцать один, а она уже вся в морщинах, волосы спутались, форму не держат, лицо распухшее, нос красный. Она растолстела, но у меня такое чувство, что она вот-вот свалится замертво. Все это из-за чертова алкоголя и таблеток. На ней вечно одни и те же шмотки — отвратительное тряпье.

Мать теперь все время вызывает у меня жа­лость, хотя нас уже вообще ничего не связывает. Ну и что, она все-таки моя мать, этого вполне до­статочно. Мне ее жалко, потому что у нее просто больше никого нет, никого, с кем она могла бы по­говорить, кто бы ее обнял, куда-нибудь с ней бы сходил. Она совсем одна. У меня хоть друзья есть, они могут меня обнять, а у нее никаких друзей. Друзья были раньше. Потом остались только зна­комые, а теперь вообще никого. Она уже несколь­ко лет назад оборвала все контакты.

Я решила ее навестить. Пока не знаю, когда это будет, но в любом случае когда-нибудь я к ней зайду. Когда мне снова станет жалко ее настоль­ко, что я не выдержу, когда при мысли о ней у ме­ня заболит сердце.

Что же эта женщина делала у моего отца? Узнаю ли я когда-нибудь?

К вечеру мы с Амелией и Фионой ездили вер­хом в лес и устроили пикник. В смысле они ели от­вратительные булочки с колбасой, а я на них смот­рела. В лесу было так здорово, так романтично! Единственное, что разрушало приподнятую атмо-

сферу, это верещание Амелии насчет Аша. Но, к сожалению, она имеет на это право.

С клевым мужиком было бы намного интереснее. Например, с Юлиусом.

Озеро сверкало, дул легкий ветерок, было приятно-тепло, просто здорово! Никто из нас сегодня не курил марихуаны. Все было так хорошо, что нам просто не хотелось возвращаться. Пикассо тоже понравилось, я это чувствовала. Он совсем не рвался домой. Не то что обычно.

Воскресенье, 9 июня 1996

Эти выходные оказались самыми ужасными в моей жизни. В субботу утром я пошла к отцу и сообщила, что теперь снова буду жить у него.

Но он настоял на том, что сначала меня взве­сит. 48,4 килограмма. Кошмар! А потом он ска­зал, что переживает из-за моей матери. В четверг она была у него, потому что они хотели кое-что обсудить насчет развода. А потом он каждый день ей звонил, так как у него возникли вопросы по поводу налоговой декларации, но она до сих пор ни разу не подошла к телефону. Он понятия не имеет, где она может быть. У нее нет машины, нет друзей, которые могли бы куда-то ее пригла­сить. У нее нет интересов, того, ради чего стоило бы исчезнуть на целых два дня. Она может быть только дома. Все остальное исключено. Я тоже попыталась до нее дозвониться. Телефон прогу­дел тридцать раз, но она так и не сняла трубку. С каждой минутой мы с отцом нервничали все больше, а потом, наконец, решили, что нужно ехать самим.

Дом, в котором теперь живет мама, стоит на улице с оживленным движением. Квартира на втором этаже, там три комнаты. Мы позвонили раз пятьдесят, а то и сто, я не считала, по крайней ме­ре звонили много. И ничего. Так как дом стоит на холме, сзади можно залезть на небольшой присту­пок, а оттуда на крышу гаража, с него видна мами­на кухня. Итак, мы с отцом минут десять стояли на крыше, звали маму и стучали в окно. И опять ни­какой реакции. Отец уже начал грозиться, что вы­зовет пожарных. Но она не открыла. Наконец отец велел мне вытащить из сарая стремянку, чтобы мы могли заглянуть в комнаты. Он и на самом деле волновался, точно так же, как и я. Я все время представляла себе, что она лежит там мертвая, по­тому что сама лишила себя жизни. Или же алко­голь избавил ее наконец от страданий.

Сначала отец поставил лестницу к окну прихо­жей, из которой можно разглядеть входную дверь. Потом он попросил меня залезть, потому что боит­ся высоты. Лестница качалась, я дрожала — за­чем только мы всё это придумали! Сначала я бро­сила взгляд на замочную скважину — в ней тор­чал ключ. Итак, она должна быть дома. Поэтому я снова полезла вниз, и мы приставили лестни­цу к окну спальни. И снова я вскарабкалась на­верх — и снова безрезультатно. В спальне ее то­же не оказалось.

Единственное помещение, в которое мы не могли заглянуть, это ванная. Но я заметила, что дверь в ванную приоткрыта. Не знаю, сколько мы с отцом орали, чтобы она открыла дверь. Когда стемнело, мы поехали домой. Всю ночь я проре­вела, потому что очень боялась за мать. Она ведь должна была нас услышать, почему же не от­крыла? Она наверняка была в ванной, живая или мертвая. Я лежала и думала, как же все будет без нее. Под утро, в воскресенье, я дошла до того, что уже хотела, чтобы она умерла. Тогда бы все нако­нец закончилось. Я убеждала себя, что так было бы лучше для нее, потому что у нее больше нико­гда не будет хорошей жизни, и лучше для меня, потому что мне больше не придется смотреть, как она сама себя губит, и сходить из-за нее с ума. В девять часов мы с отцом снова поехали к ней. Все было так же, как в субботу.

Проскакав перед дверью еще час, мы поеха­ли к владельцу квартиры, чтобы взять второй ключ. Вся эта история была ужасно неприятна.

Конечно же, нам пришлось объяснять, почему мы хотим попасть в квартиру. Мы ничего не скрыва­ли, и хозяин наверняка дал бы нам ключ, но у не­го запасного ключа просто не было, и мы с отцом снова вернулись к маминому дому. У меня больше не осталось никаких надежд , отец уже не знал, что делать. Но когда он заорал, что у него есть запас­ной ключ и сейчас он сам откроет дверь, мы услы­шали голос мамы: «Сейчас, открываю!»

А потом она спустилась вниз и распахнула дверь. Мы с отцом уставились на нее, а мама про­должала разыгрывать спектакль. «Как у вас дела? Что-нибудь случилось?» Она на полном серьезе делала вид, что ничего не произошло. Она все время над нами издевалась. Издевалась вчера, сегодня утром у даже когда мы стояли на ее по­роге. Я должна быть честной. Я не радовалась, увидев ее; я была разочарована, что моя мать не придумала ничего лучше, чем издеваться над соб­ственной дочерью. Я была вне себя, но не дала ей это почувствовать. Когда мы с отцом сели в маши­ну и поехали домой, я поняла, сколько народу ви­дело в субботу наши фокусы со стремянкой. Все проезжавшие таращились с самым глупым видом. Наверняка они задавали себе вопрос, что там эти двое крутятся под окнами. Я даже знать не хочу, сколько знакомых проехало мимо за это время.

Это все, что касается исчезновения матери. Странное чувство — знать, что над тобой изде­вается твоя собственная мать, издевается без всякой причины и ты даже не понимаешь, поче­му она это делает, но точно знаешь, что она из­девается и ей на всё наплевать.

Завтра снова школа. Наверняка мне придет­ся написать кучу пропущенных работ. И я долж­на буду всем объяснять, почему я так долго была в «больнице».

Пятница, 14 июня 1996

Итак, первая школьная неделя позади. Все оказалось совсем не так плохо, как я думала. Весь мой класс был со мной ужасно мил, теперь с ни­ми даже лучше, чем раньше. Но случилось и нечто ужасное. Марко, парень из моего класса, мертв. Я до сих пор поверить не могу, но он действи­тельно умер. И никто не смог мне точно объяс­нить почему. Он был неделю в больнице в Д., — там, где и я успела побывать, — а потом у него на­чалось внутреннее кровотечение, и он умер. По­хоже, что и врачи что-то схалтурили. Я не очень общалась с Марко, но в прошлом году в мае мы с ним и несколькими одноклассниками были в Д. на весеннем празднике. Там Марко подарил мне бумажную бабочку. Бело-желтую капустницу, ко­торая начинала блестеть, если на нее попадало солнце. Откровенно говоря, эта бабочка с самого начала показалась мне отвратительной, сама не знаю, почему я ее не выбросила. А теперь она при­клеена рядом с сообщением о смерти Марко в мо­ем дневнике и блестит, если на нее падает солнце.

До сих пор мне везло. Никто из моих знакомых пока еще не умирал, кроме учительницы музы­ки фрау Густафсон и мамы Амелии. А теперь вот Марко. Фрау Густафсон была замечательной женщиной. Говорила на семи языках и постоянно рассказывала про троих своих друзей, в которых попала молния. Она была уже старая, но вели­колепно играла на пианино. Правда, с ней у меня связаны и неприятные воспоминания. Был обыч­ный четверг, это еще в те времена, когда я верила, что мир более или менее нормален и справедлив. Мне было лет девять, я сидела за старым роялем фрау Густафсон и как ненормальная колотила по клавишам. Я никогда не играла по нотам, я и про­читать-то их не могла, я всегда играла на слух. Это у меня получалось. Но фрау Густафсон не нрави­лось, что ее ученица не обращает внимания на ноты. Поэтому она села рядом и начала кричать: «Смотри в ноты, София!» При этом ошметок ее десны упал прямо на ноту соль. Но я не струсила и продолжала играть, от всей души надеясь, что в этом проклятом этюде больше ни разу не встре­тится нота соль. От страха, что мне придется по­пасть туда, я все время ошибалась, пока фрау Гу­стафсон наконец не надоело и она не сыграла еще раз сама. После этого кусочек десны исчез. Какое счастье!

В конце концов пожилая дама умерла, потому что ее собственная кошка прыгнула ей на спину, и она от неожиданности упала с лестницы. С тех пор я ни разу не прикасалась к пианино.

Воскресенье, 7 июля 1996

Я снова попала в больницу. Неделю назад по­ехала на Пикассо через рельсы, и в этот раз поезд появился. Когда я его заметила, было уже поздно. Он пронесся в паре метров от нас, как самолет по взлетной полосе.

Так как в тот день я не собиралась кататься дол­го, на Пикассо не было ни седла, ни уздечки. Когда вот так, без всего, скачешь по бескрайним полям, появляется замечательное ощущение свободы. Мне сразу же стало ясно, что Пикассо понесет. Поче­му — не знаю, но у меня есть свойство: в столь гнусных ситуациях я всегда сохраняю спокойствие. В панику впадаю только тогда, когда всё позади. Пикассо в полной истерике галопом понесся вверх по горе и там несколько раз встал на дыбы. Я ка­ким-то чудом удержалась на нем и все время шел- тала ему в ухо успокаивающие слова, пока он нако­нец не утих. Я чуть не разревелась от радости, ко­да Пикассо остановился и ласково слизнул у меня с руки угощение. Я обняла его за шею, и мы мед­ленно отправились обратно.

Сама я не помню, что произошло дальше, но потом мне рассказывали. Мы ехали мимо старой полосы для мотокросса. Я еще ни разу не видела, чтобы там кто-то катался. Но Рико, старший брат одного парня из моего класса, и его приятель Бернд в этот проклятый день устроили мотокросс. Их моторы взревели настолько неожиданно, что я не успела среагировать. Пикассо снова встал на дыбы, а я прямо затылком спикировала на гравий. Рико и Бернд тут же подбежали и хотели отнести меня на конюшню. Но я, видимо, была не в себе. Говорят, несла какую-то чушь и обязательно хоте­ла поймать Пикассо. А он при этом как прикован­ный стоял рядом.

Бернд сразу же на своем дурацком мотоцикле поехал на конюшню и позвонил моему отцу. Ри­ко положил меня на спину Пикассо и повез сле­дом. Отец перегрузил меня в машину и доставил в травму. Я все время твердила, что со мной все в порядке, только чуть-чуть болит голова. Но гла­за у меня налились кровью, а сама я лежала блед­ная как смерть. Самое неприятное началось, ко­гда мне пришлось описывать врачу обстоятель­ства несчастного случая. Я не могла ему сказать, где, когда и что случилось. Потом врач, высокий, бородатый доктор Ротшедль, позвонил Рико. Тот как очевидец все ему рассказал. В результате ме­ня отвезли в больницу в Д., в отделение скорой помощи. Там пришлось сначала минут сорок пять пролежать на топчане в коридоре. Дико болела голова, яркий свет резал глаза. Потом один из ты­сячи врачей отвез меня на рентген, где царила приятная темнота. Я все время пыталась что- нибудь вспомнить, но все еще не могла мыслить четко. Бросила взгляд в полуоткрытую дверь и страшно испугалась, когда прочитала табличку на двери напротив. Там было написано «Утили­зация», а так как я все еще не пришла в себя, то спросила первого же человека в белом халате, не собираются ли отправить меня туда. Тот хохотал до слез. Но в первую минуту я точно подумала, что за дверью утилизируют людей.

Потом мне сделали рентген черепа, чтобы убедиться, что у меня в мозгу нет гематомы.

Меня положили с какими-то мерзкими детьми в детское отделение. Вот подлость! Диагноз — тя­желое сотрясение мозга, временная потеря памя­ти и — вот оно: повреждение шейного отдела по­звоночника. Если бы я сломала себе этот прокля­тый позвонок, я бы умерла. Или, по крайней мере, у меня был бы поперечный миелит.

Наверное, каждый человек иногда думает о том, имеет ли смысл жить с поперечным миели­том. Есть люди, которые уверены, что жизнь все равно продолжается и в один прекрасный момент существование в инвалидной коляске тоже начнет казаться приятным. За те пять дней, которые я провела в этой уже знакомой мне больнице, я окончательно поняла, что к этому типу людей не отношусь. Если бы я не смогла шевелиться, моим самым большим желанием было бы умереть. Все самое интересное в жизни пришлось бы забыть. Я бы не смогла больше играть в баскетбол, катать­ся на лошади, рисовать, так и не смогла бы познать то, что все называют самым замечательным на свете. Или бывают паралитики, которые способны заниматься сексом? Нет, существовать растени­ем я бы не смогла! А каким мучением было бы не иметь возможности вертеть головой, куда захо­чешь, а все время со скоростью улитки поворачи­вать все тело, чтобы посмотреть, что происходит в другом углу комнаты. Если, например, входит се­стра, или врач, или санитар Армин. Если говорить честно, то он оказался единственным заслужива­ющим внимания объектом за все время пребыва­ния в больнице. Самым лучшим в течение дня было, когда он открывал дверь и говорил: «Ну что, дорогие детки, как у нас сегодня дела?» Господи, я сама себе казалась такой смешной!

Но вполне может быть, что он нравился мне просто потому, что в этой больнице не было боль­ше ничего интересного. Ничего, чему могли бы ра­доваться мое нежное сердце и моя столь невинная душа. Я решила, что буду читать. А так как книга у меня была всего одна, то я прочитала ее два ра­за подряд. А когда собралась читать в третий раз, врач ее отобрал.

Врач, доктор Мариус Куглер, знает меня с тех пор, как я в первый раз попала в эту скром­ную больницу. Когда мне было года четыре-пять, я упала с велосипеда. Тогда у меня тоже было со­трясение мозга. Моя шикарная шляпка от солнца съехала мне на глаза, а я, умная до невозможнос­ти, сняла руки с руля, чтобы ее поправить. И тут же налетела на фонарь и сделала кувырок через переднее колесо. Жаль, что никто не снял это про­исшествие на видео. Я бы с удовольствием посмо­трела на собственные подвиги.

Итак, доктор Куглер забрал у меня книгу — обосновывая это тем, что у меня не то настроение, чтобы читать подобную литературу. Книга называ­лась «Больше я вам не дочь».

Я убивала время, насмехаясь над малышами в своей палате. Всего их было шестеро. Наша палата оказалась забитой так плотно, что шкаф одной четырехлетней девочки даже не откры­вался. Чтобы это сделать, пришлось бы вывезти мою кровать а коридор, но я бы ии за что этого не позволила.

И вот уже несколько дней я разгуливаю с классным жабо на шее. Сначала я чувствовала себя чрезвычайно скованно, украшение мешало мне развлекаться, но потом привыкла. Мне даже не хо­чется его снимать, без него голова кажется тяже* лой. По-моему, через три недели, когда можно бу­дет от этой штуки избавиться, у меня вообще не останется шейных мышц.

Кроме того что я живу, произошло еще одно чудо. Мой отец сказал, что он ужасно беспоко­ился и не знал, что бы он делал без меня. Да еще заявил, что я значу для него очень много и он рад, что все обошлось без опасных осложнений. Может быть, он не такой уж и плохой, каким все­гда кажется. Он действительно был очень ми­лым, когда сидел у меня на кровати и чуть не плакал.

Но некоторые последствия все-таки есть. Во- первых (отрицательное), мне целый месяц нельзя ездить верхом. А во-вторых (положительное), мне нельзя выполнять упражнения на полу: кувырки, стойку на голове и так далее. Bay, скорее бы по­пасть на физру!

Моя дорогая мамочка конечно же ко мне в больницу не пришла.

Понедельник, 8 июля 1996

Это же чистой воды безумие! Это такое безу­мие, что нормальный человек даже представить себе не может. Мой папочка снова заткнул всех за пояс. Точнее говоря, он сделал нечто, не подпада­ющее под категории «гадость средней величины или просто гадость» и «абсолютный отпад», это даже не входит ни в какую промежуточную кате­горию. Это просто безумие. Мой отец получил за­каз, заказ, о котором я точно ничего не знаю, знаю только, что из-за него он должен на семь недель ехать в Австралию. И я должна ехать с ним!

Отец позвонил мне из турагентства, прежде чем отправиться в кегельбан, куда он ходит каждый ве­чер по понедельникам, вторникам, средам, четвер­гам, пятницам и субботам, и без всякого смущения сообщил, что уже заказал билеты для нас обоих, потому что не может оставить меня с матерью. В этом он, черт побери, прав! Мы бы друг друга прикончили. К бабушке с дедушкой я поехать не могу, потому что у меня их нет. А ближайшие из живущих в Германии родственников, у которых я могла бы перекантоваться, находятся в Мюнхе­не. Следовательно, не остается ничего кроме как взять меня с собой. Если бы я обязательно хотела остаться, я бы нашла выход но я непременно хочу в Австралию. Тогда я смогу, наконец, выбраться из этого дерьма.

Отец сказал, что много лет назад в Австралию уехал его лучший друг. Все его дети, кроме одного, старше меня, но мие это неважно. Наверное, там будет ужасно весело. Конечно, я безумно боюсь змей, но они мне не помеха. Австралия... Свобо­да... И все, что под этим понимается. Мы летим пят­надцатого числа. Уже через неделю. Я не могу до­ждаться, начинаю дергаться.

На школу мне плевать, я все равно пропустила большую часть года. Но поступок отца, его идею, как шантажировать нашу директрису, я считаю клевой. Дело в том, что в начале года она ему по­звонила и спросила строго-доверительным тоном, будет ли он против, если его дочь, то есть я, не по­лучит уроков этики. Комбинация предметов так сложна, что с точки зрения расписания это невоз­можно, и так далее... Моему отцу было, конечно же, глубоко плевать, есть у меня этика или нет. А теперь это вдруг пригодилось. Потому что если он расскажет об этом в Министерстве культуры, то у доброй госпожи директрисы, длиннющее имя которой я не могу запомнить с тех самых пор, как пришла в эту школу (то есть уже четыре года), будут проблемы. Она не сможет отказать моему отцу в просьбе освободить меня от занятий до конца года.

Вторник 9 июля 1996

Все правильно! Сегодня отец был в школе. Ди­ректриса сказала только, что он должен погово­рить с моей классной. А та что сделает?! Если бы у меня были плохие оценки, она могла бы что-то возразить. Но я хороша во всем, кроме математи­ки. Это значит, в среднем у меня четверки, а это, как мне кажется, вполне нормально. Конечно же, рассказав о своих дальнейших планах, я постави­ла весь класс на уши, ведь мне и так только что пришлось объяснять, где меня носило целую неде­лю. Ребята сказали, что я должна прислать им от­крытку. По-моему, они постепенно начинают счи­тать меня странной, потому что я хожу в школу чуть ли не раз в две недели, а появившись, тут же снова вынуждена исчезнуть.

Осталось всего шесть дней. Все время думаю, что брать с собой.

Амелия действует мне на нервы своей посто­янной трепотней про этого глупого Аша! Я и прав­да рада, что какое-то время мне не придется слу­шать всю эту чушь.

Получается, что Амелия выиграла нашу жен­скую войну. Дело в том, что все мы когда-то дав­но, в младенческом, считай, возрасте, постоянно рассуждали о том, у кого из нас первой появится настоящий мужчина. Победила Амелия. В этом

нет ничего страшного, потому что ни у Фиоиы, ни у Никки парня пока еще нет. Плохо станет то­ща, когда лет в пятьдесят я все еще буду одинока, то есть потерплю абсолютное поражение, а Никки и Фиона давно расторгнут третий брак, и на их го­ризонте уже будет маячить новый мужчина. К сча­стью, до этого у меня еще есть время.

Если говорить честно, то я не хочу, как, напри­мер, Каро, иметь тысячи мужчин. Лучше иметь одного, но настоящего!

Сегодня после школы я сразу же пошла к Рами- ну. Теперь я часто к нему захожу. Он классный. Если хотим, то трещим как сороки, а если нет, то молчим. Мне у него хорошо, больше всего я бы хо­тела прямо сейчас поселиться у него, но я боюсь попросить. Не дай бог, он тут же начнет задавать­ся и вообразит, что мне от него что-то нужно. На фиг он мне сдался, просто мне нравится, что он все тонко чувствует, что он такой заботливый! Считай, мой второй отец, ведь ему уже семна­дцать. Я так рада, что со мной возится взрослый парень! Я думаю, он даже не подозревает, что мне в октябре только еще исполнится четырна­дцать.

Когда сегодня ночью я шла домой, я встрети­ла Юлиуса. Он со мной поздоровался.

Четверг, И июля 1996

В школе сегодня все было ужасно. Наш учи­тель информатики, господин Кришич, выставил меня сплошной свиньей, потому что мы с Сандрой опоздали после маленькой перемены на семна­дцать минут. Он дико покраснел и страшно орал. И, как всегда, начал угрожать, что напишет нам за­мечание. А ведет он себя так мерзко только пото­му, что прекрасно знает — меня его монотон­ный предмет нисколечко не интересует. Как только речь заходит о компьютере, я специально выстав­ляюсь полной идиоткой, чтобы не заниматься та­кой фигней. Это начинается каждый раз вместе со звонком на урок. Целых десять минут я делаю вид, что понятия не имею, как эта штука включается. (В это время он всегда грозится написать мне за­мечание.) Если он впадает в ярость и сам что-то там устанавливает, бормоча какую-то чушь про дисковод и базу данных, я все время кликаю на самую простую из всех графических программ (хороших программ в нашей школе, понятное де­ло, нет) и рисую до тех пор, пока он не заметит. Чаще всего от моей работы он приходит в такой восторг, что туг же заставляет меня ее распечатать и вешает на стену. (Тогда замечание считается не­действительным!) В эту минуту господин Кришич кажется мне ужасно милым.

Уже весь кабинет информатики увешан моими произведениями. Жаль только, что для того, чтобы развивать свои творческие способности, прихо­дится ходить на информатику. Мне бы больше по­нравилось ИЗО, но, кроме меня, никто этот пред­мет не выбрал. Целый учитель для меня одной?.. Нет, такого в нашей школе не бывает.

После уроков мы с Рамином, Никки и Майкой встретились у колодца. Пошли в лес покурить. В конюшне я заглянула к Пикассо. Ездить верхои смысла не имеет, я ведь еще и ходить-то толком не могу. Мальчишки сумасшедшие. Занимаются вся­кими глупостями. Когда на минутку мы остались в конюшне совсем одни, Майк сунул косяк под нос моей лошади. Пикассо как ненормальный начал нюхать, вдыхал по самое некуда. Я же ведь знала, что он тянет в рот всё подряд он ест даже бананы (фи!), клубнику и «Минтон». Но ни в каком страш­ном сне мне не могло присниться, что он будет ку­рить траву.