Я был актером

7

В этой пьесе я исполнял свою первую роль — седельного мастера, жениха одной из трех сестер, вокруг которых вертится действие. Мое имя напечатали в программе, хор вдруг опустился ниже меня на крутую ступень. Стоя за кулисами, в ожидании реплики, ощущая локтем руку помощника режиссера, напутственно подталкивавшего актеров и актрис в момент выхода на сцену, я с каждым разом приятнее чувствовал, как мое волнение становится сладкой привычкой. Пьеса проходила с аншлагом, по праздникам давалось два спектакля, публика блаженствовала, директор источал добро, и днем и ночью улыбаясь.

Конечно, успех не мог сравниться с Веной. Там, в прославленном театре, эта оперетта не сходила со сцены второй год, и изнуренная труппа, отчаявшись, подала на антрепризу в суд, требуя расторжения контрактов. Мы дисквалифицируемся, мы становимся граммофонами, мы теряем актерский, мы теряем человеческий образ, мы молим о пощаде, — взывали артисты. Но венцы только и хотели бы всю жизнь слушать одну эту оперетту, и суд решил в пользу антрепренера: извольте петь и плясать, господа комедианты, коли вам платят деньги!

Я тоже пел и приплясывал и тоже начинал уставать, но моя усталость была отходчивой, мне льстило, что я устаю, и во мне, как молодые дрожжи, пузырилась и занималась еще несмелая гордыня актера. Но я боялся показаться смешным и предпочитал грустные позы.

— Ты, обезьяна, — сказала мне однажды Лисси, — гордись в открытую, будет лучше дело. Ведь все кругом видят, что ты сам не ожидал таких феерических побед… Или, может, ты и заправду печален?

Это было на репетиции, в перерыв. Мы находились в уборной Лисси. Дневной свет обличал дешевку развешанпых по стенам голубых кринолинов. Лисси штопала шелковый чулок, насучив его на деревянный гриб. Сидя на гримировальном столе, она болтала ногами, я стоял подле нее.

— Печален заправду, — ответил я.

— Она ушла от тебя?

— Она ушла.

— Ах ты! Это грустно. Если она презирает актеров, значит, она с дурью. Обезьянничает с аристократов. Лисси вздохнула.

— Ну, что же, поцелуй меня, тебе станет легче. Она обняла меня рукою в чулке, я подвинулся к ней. Она целовалась серьезно. Ее нос показался мне крошечным — так хорошо она им управляла. Она больно задела деревянным грибом меня за ухо и долго повторяла:

— О, прости, о, прости…

— Но, может быть, она еще вернется? — спросила она, растягивая чулок на грибе.

— Может быть, вернется.

— Тогда какого же черта я здесь тебя утешаю!..

Она сердито отшатнулась от меня и так быстро принялась действовать иглой, что я испугался.

— Ты должен быть счастлив, что она бросила тебя, иначе твоя история кончилась бы тем же, чем кончились похождения Шера.

Едва стерпимое слово «бросила» причинило мне боль, я спросил совсем тихо:

— А разве что-нибудь случилось с Шером?

Она спрыгнула со стола, кинула прочь чулок, запустила пальцы в свою растеребленную прическу.

— Неужели он тебе ничего не сказал? Ты видел его?

— Нет.

— Ну, значит, он уже сидит!

— Где сидит?

— За проволокой! В лагере! Боже мой, ты ничего не соображаешь! Слушай. Знаешь Вильму? Ну еще такая гусыня, с голубыми глазами, — дочка его хозяйки. Так вот, ее видели с Шером. Ну, кто видел — не все ли равно? Кому надо. И, понимаешь, Шера вдруг приглашает секретарь полиции, закатывает спектакль и сажает бедняжку в лагерь на месяц. Послушай, не перебивай! Шер сам не свой приплелся к нашему старику, ну да, к директору, и тот звонит в полицию: помилуйте, господа, у меня сейчас идут сплошь хоровые, ансамблевые вещи, я дорожу каждым человеком, а вы отбираете у меня хориста. Нельзя ли что-нибудь сделать? Я сама слышала весь разговор. Ей-богу. У старика в полиции есть знакомый децернент, у него еще постоянное место во втором ряду, наши девчонки говорят — инспектор коленок. Так вот он сжалился над стариком и сократил Шеру арест до недели. Пусть, говорит, этот ваш господин художник довольствуется тем, что ему можно обниматься с хористками на сцене, а волочиться за немецкими девушками всерьез мы не допустим, нет! В нас еще не угас патриотизм, нет!..

Я был подавлен рассказом Лисси, а ей доставляло удовольствие, что я страдаю.

— Ну, если Шер сидит, — сказал я вдруг с отчаянием, — то я завидую ему, как хочешь!

— Ты рехнулся!

— Нет, я не рехнулся. Мне тоже не миновать лагеря, потому что у меня тоже не угас патриотизм. Я слышал, в день рождения кайзера вся труппа должна петь перед спектаклем немецкий гимн. Верно? Так я заявлю директору, что не собираюсь участвовать в вашей манифестации.

— Осел, — проговорила Лисси мрачно. — Забываешь, где находишься. Раз ты служишь — должен служить. Нас ведь не спрашивают — хотим мы петь или нет. Когда я пела у вас, мне тоже приходилось всякое. Я ведь исколесила всю вашу святую матушку-Россию: была в Риге, в Варшаве, в Лодзи, в Вильне, в Ревеле где я не была! О, знаешь: извош-тчик! Чудесно! И вот в рижском театре в тезоименитство вашего Николая мы должны были петь русский гимн. У нас в труппе были сплошь немцы, никто не знал ни звука по-русски. Тогда директор расставил нас так: в первый ряд — русских, наряженных в камзолы церковных певчих, а всех актеров — позади. На спины певчим прикололи ноты со словами гимна, латинскими буквами. Мы хохотали до икоты. Но пришло время — по всем правилам спели ваше «Поше сар'я краны».

Жуткие звуки неизвестного языка развеселили нас.

— Так или иначе, — сказал я, — лагерь дожидается меня: если я соглашусь пропеть ваш гимн, меня посадят за то, что я с тобой целовался.

— О, со мной можно, я — певичка.

Она приласкала меня с материнским готовным участием, опять впрыгнув на стол и не забывая штопать чулок. Я ушел.

В гардеробной, где подбирались костюмы к очередной оперетке, мирно примерял котурны Шер. Я взглянул на него в ужасе. Он выпрямился, скрипя заржавленными ходулями, и со своей зыбкой высоты, медленно подымая на меня длань, замогильно дохнул:

— Смертный! Перед тобою потревоженная тень художника.

— Слезьте, к черту!

Я расспросил, как было дело. Лисси ни капельки не соврала: он должен был садиться на неделю в лагерь.

С трудом опустившись на кучу разнокалиберных стоптанных башмаков, Шер, усмехаясь, пожаловался мне на судьбу. Внезапно он приуныл.

— Что лагерь! — сказал он. — Помните Ярошенко? «Всюду жизнь»… Обидно другое. Я ни при чем в этой истории. Вильму не могли видеть со мной: ни разу она не исполнила ни одной моей просьбы.

Он сидел повесив нос, стаскивая с маленьких ног котурны.

— Она ходит с другим. Я готов в любой лагерь, лишь бы сбылось то, в чем меня обвиняют. Странные женщины: этот ее ухажер, которого приняли за меня, невероятно смешон и, по-моему, просто несимпатичный…

В коридорах задребезжали звонки, созывавшие на продолжение репетиции. Я пожал Шеру руку.

Где-то в холодной щели декораций, в закулисном полумраке я налетел на директора, ткнувшись в его спружинивший живот.

— Э-э-э! — сказал директор, когда разглядел и узнал меня. — Э-э! Вы мне нужны. Мы будем ставить оперу «Марта». Я решил дать вам партию лорда Тристана. Басовая партия, очень комичная. А?

Все еще ощущая упругий удар директорского живота, я промычал нечто вроде того, что у меня нет выучки и я сомневаюсь.

— Мы вам поможем. Если не справитесь, партию возьму я. Если у вас получится — я буду вашим дублером. Завтра вам дадут клавир.

Он слегка пощелкал пальцами по моей спине, что отдаленно могло означать поощряющее объятие. Я собирался возразить, но он не дал мне:

— И потом, я хотел сказать: я вас освобождаю от участия в «Апофеозе немецкой победы». Вы можете не петь гимна…

Он исчез за декорациями.

«Лисси, — тепло подумал я, — бескорыстное сердце».