Я - Джеки Чан

РАЗБИТОЕ СЕРДЦЕ

Обжив новую квартиру и смастерив себе мебель - она была не очень изящной, но вполне меня устраивала, - я мог начинать свою жизнь в Настоящем Мире. Днем за спиной не стоял Учитель, ночью меня не теснили боками братья и сестры, так что все двадцать четыре часа суток были в полном моем распоряжении. Просыпаясь в роскошно позднее время (в восемь утра), я покупал несколько пирожков и съедал их в автобусе по дороге на киностудию, где торчал вместе с другими младшими каскадерами в надежде, что нам перепадет какая-нибудь работенка. Некоторые из них были моими братьями, и мы сидели в тени, рассказывали анекдоты, бахвалились и наблюдали за актерами и старшими каскадерами. Обычно то, что мы видели, совсем нас не впечатляло. Даже в наши дни съемки фильма могут представлять собой достаточно нудное занятие особенно в том случае, если вы находитесь в самом конце "пищевой цепочки". Большая часть съемочного дня сводится к ожиданию, а тем временем люди вокруг спорят и кричат, пытаются вздремнуть и одновременно остаются предельно внимательными. Это умение достаточно трудно освоить, но жизнь в школе стала для нас хорошей практикой, что нам очень помогало.

Никогда не следовало делать вид, будто тебе нечем заняться, иначе кто-нибудь хватал тебя и заставлял перетаскивать что-нибудь с одного места на другое, даже если в этот день ты не работал. С другой стороны, не стоило выглядеть слишком заинтересованным, так как ты еще молод, а даже в те времена для того, чтобы выглядеть хладнокровным, нужно было вести себя так, словно тебе плевать абсолютно на все.

Крупнейшая гонконгская студия тех лет принадлежала братьям Шоу, Ран Рану и Ран Ме Шоу - двум финансовым магнатам Гонконга. Она носила название Киногородок и занимала огромную территорию: около 40 акров земли, усыпанных сотнями сооружений от сараев для бутафории до гигантских павильонов звукозаписи и общежитий для актеров, которые работали на братьев Шоу по контрактам. Там был даже макет целой деревушки времен династии Цзин в натуральную величину, служивший декорациями для множества фильмов Шоу, так как большая часть снимавшихся тогда кинолент была связана с эпохами боевых искусств и мастеров меча. Именно по этой причине спрос на каскадеров (и даже на маленьких трюкачей вроде нас) был очень велик.

Мы становились теми безымянными пешками, которые делали возможным все волшебство суровых сражений, драк, прыжков в высоту и падений, ударов руками и ногами и полетов в воздухе.

Студия не рисковала своими звездами и не позволяла им выполнять то, что могло им повредить, - не столько потому, что беспокоилась о них самих (по контракту большинство актеров получало всего 200 гонконгских долларов постоянного жалованья в месяц и семьсот долларов за каждый фильм), сколько по той причине, что травмы могли остановить или замедлить производство фильмов, - а братья Шоу штамповали целые десятки фильмов в год. С другой стороны, какой бы грязной или опасной ни была работа, мы представляли собой дешевую рабочую силу, и в те дни, когда мы не были нужны, на нас просто не обращали никакого внимания. По крайней мере, нас кормили обедом, хотя пища там, как ни трудно в это поверить, была еще хуже, чем в школе: рис с овощами или похлебка, которую варили в огромных котлах.

Я уже упоминал о том, что чаще всего такие молодые ребята, как я, исполняли самую худшую работу: мы играли роли трупов или статистов в массовых сценах - нас одевали в ветхие и вонючие костюмы и размещали где-нибудь на заднем плане. Однако какой бы отвратительной ни была такая работа, мы все же оказывались в гуще событий. Мы наблюдали за старшими каскадерами, учились у них и размышляли о том, что, когда наконец-то примкнем к их числу, будем делать все намного лучше.

Съемочный день заканчивался поздним вечером. Когда фильм предстояло снять менее чем за месяц, такие глупости, как закат солнца, никого не останавливали. Хотя приборы не могли полностью заменить солнечный свет, на площадку выносили огромные электрические лампы. Затем нас продолжали убивать, прекрасно понимая, что, независимо от того, продолжаются съемки до ужина или до самой полуночи, мы все равно обойдемся студии в одну и ту же сумму - в суточную оплату.

Обычно мне удавалось уходить в нужное время и добираться в Коулунь к десяти вечера (Киногородок находился на окраине Гонконга, у залива Клиэр-Уотэ). К тому времени я обычно уже испытывал голод, покупал у придорожного торговца немного лапши и съедал ее по дороге к дому О Чан. Смех да и только! Мой отец был одним из лучших известных поваров, но в течение всей своей жизни в Коулуне я ни разу не приготовил себе еду сам. День за днем было одно и то же: дешевая, горячая и съедаемая в спешке пища, купленная на улице, и все же в то время мне это очень нравилось. Я и сегодня люблю простую еду и предпочитаю горшочек с рисом и жареной свининой любому гастрономическому деликатесу.

Затем, словно сверяясь с часами, из ворот дома выглядывала О Чан. Она махала мне рукой, и мы отправлялись в долгую и неторопливую прогулку в парк Коулуня - к нашей скамейке, к нашей луне и нашему двухчасовому свиданию. Я ежедневно тщательно припоминал все примечательные события, случившиеся на съемках: режиссер так рассердился на одного актера, что свалился с кресла; один из каскадеров ошибся, падая с крыши, и приземлился на тележку, а та развалилась, и колеса покатились во все стороны! Мне всегда удавалось рассказать О Чан что-нибудь новое и занятное. Я делал это в надежде на то, что смогу быть достаточно веселым, чтобы она захотела встретиться со, мной следующим вечером - и все же я совсем не был уверен в том, что завтра не увижу ворота прикрытыми и запертыми на замок.

Мои самые ужасные страхи начали становиться явью через несколько месяцев после нашего возвращения из поездок по Юго-Восточной Азии.

Я немного опаздывал на свидание с О Чан, потому что режиссер пустился в визгливый спор с руководителем группы каскадеров в отношении одной сцены, требующей хореографической постановки. Я был в этой сцене всего лишь манекеном, одним из толпившихся зевак, которые следили за дракой, но идиот-режиссер не разрешал никому уходить, пока не добился своего, хотя прекрасно знал, что последнее слово во всем, что касается работы каскадеров, принадлежит постановщику трюков. Это было глупо никогда не стоит ссориться с хорошим постановщиком трюков, а вся эта заварушка изрядно унизила его перед группой каскадеров. Режиссеру очень повезет, если в остальных кадрах его фильма окажется хоть одна приличная батальная сцена. Будь я постановщиком трюков, я просто покинул бы съемочную площадку. Однако я был ничтожной пешкой и не мог уйти - просто не мог, если хотел вернуться сюда на следующий день. Из-за этого я, задыхаясь и покрываясь потом, пробежал все расстояние от автобусной остановки и даже не остановился, чтобы перекусить.

Она все еще была здесь! Мое сердце прыгало от радости, так как я подозревал, что она уже скрылась в доме и легла спать. Затем я заметил, что выражение ее лица отнюдь не такое радостное и веселое, каким я привык его видеть и какое так любил. Напротив ее лицо было бледным, а глаза покраснели. Что же случилось?

- О Чан, что с тобой? - спросил я, с трудом сглотнув поднявшийся в горле ком. Она покачала головой.

- Прости меня за то, что я опоздал. О Чан, это режиссер... - Она отвернулась от меня и история о глупом режиссере и его ссоре с постановщиком трюков, которую я собирался изложить, тут же вылетела у меня из головы. Я был сокрушен. В глубине души я понимал, что что-то не так, но это никак не связано с тем, что я опоздал.

- Юань Ло... - мягко сказала она прерывающимся голосом. - Нам больше нельзя встречаться.

Она вошла в ворота и закрыла их за собой. Я уставился на ворота, на эту стену из металла, которая отрезала меня от моей любимой, а затем пустился бежать.

Мне хотелось закричать, но я не хотел быть рядом с ее домом, если крик все же вырвется из груди.

Ту ночь я провел, свернувшись калачиком в углу своей квартиры и глядя в стену; я выключил свет и прикрыл ставни. В кромешной темноте мне почти удалось вообразить, что меня со всех сторон окружают люди - мои братья и сестры, спящие крепко и бесшумно. Это было намного лучше, чем осознавать свое полное одиночество.

На следующий день, вымолив у домовладельца разрешение воспользоваться его телефоном, я позвонил ей.

Мне показалось, что гудки тянулись целые часы; наконец ответил жесткий мужской голос.

- Алло? - сказал он, не выявляя ни капли доброты.

- Добрый день, господин, - сказал я, вновь обретая дар речи после мгновенного замешательства. - Я... Я хотел бы поговорить с О Чан.

В трубке помолчали.

- Ее нет дома, - донеслось с того конца, и там положили трубку.

Испуганный и трясущийся, я застыл с трубкой в руке. Очевидно, ее отец судя по голосу, он не мог быть кем-то другим, - узнал, что мы с ней встречаемся. Не менее очевидным было и то, что он этого не одобрил.

Мне необходимо было поговорить с ней. Мне нужно узнать, что думает она сама - обо мне, о нас, о возможном будущем вместе.

В это время появилась внучка домовладельца, приятная девушка, которая навещала своего деда и была очень добра к нему. Мне не потребовалось много времени, чтобы упросить ее позвонить вместо меня; она могла сказать, что я ранен, чтобы романтическое сердце школьницы сжалилось надо мной.

Девушка набрала номер, заговорила своим звонким девичьим голосом - и О Чан внезапно оказалась дома и смогла подойти к аппарату. Подмигнув, девушка передала трубку мне.

- Удачи, - прошептала она и побежала к дедушке.

Я поднес трубку к уху.

- Кто это? - услышал я; голос был печальный, ласковый и очень знакомый.

- О Чан, это я, Юань Ло, - откликнулся я.

Она молчала.

- Ты должна объяснить, что происходит, - умолял я. - Как ты можешь просто так уйти? Неужели все должно закончиться именно так?

В трубке царило безмолвие.

- О Чан... - сказал я. - Давай встретимся хотя бы еще один раз. Сегодня вечером. В последний раз.

Я услышал, как она всхлипнула.

- Хорошо, - прошептала она. - Сегодня вечером.

Она повесила трубку, не попрощавшись.

Оставшаяся часть дня была настоящей мукой. Я пытался починить один из самодельных предметов обстановки, стул с неровными ножками, но в итоге просто разбил его об пол, высвободив скопившуюся внутри ярость. Я злился не на О Чан, которую не смог бы возненавидеть, даже если бы она плюнула мне в лицо. И даже не на ее отца, который, как любой китайский отец, просто исполнял свой долг, оберегая дочь от неверных решений. Я был зол на этот мир, который делит людей на богатых и бедных, а затем разлучает их. Быть может, я был зол на самого себя за то, что я такой, какой я есть.

Прежде мне никогда по-настоящему не хотелось стать богатым и даже знаменитым, но теперь я вдруг начал мечтать стать и тем и другим. Мысленно я воображал себе их разговор: О Чан заливается слезами, пойманная отцом в полночь, в тот момент, когда она пробиралась домой. Он обвиняет ее в том, что она распущенная девчонка, что она ведет себя как "девочка с букетом"; О Чан отрицает это, объясняя, что она просто выходила на свидание с одним мальчиком и что они просто говорили, сидели рядом и держались за руки. С окаменевшим лицом отец сердито интересуется именем и происхождением этого мальчишки - мальчишки, который пытается украсть у него дочь. Она рассказывает ему, кто я, чем я занимаюсь, какой я трудолюбивый и перспективный. "Младший каскадер!" - восклицает отец. Какой-то оборванец, пытающийся научиться опасной профессии. Как он сможет обеспечить семью? Разве его можно сравнить с молодыми поклонниками, приходящими на выступления О Чан, оставляющими у ее порога букеты цветов и дорогие подарки и постоянно, непрерывно добивающимися ее руки?

Ответы на все эти вопросы были совершенно очевидны, и все же мне необходимо было услышать их из ее уст. Потому я в обычное время оказался на обычном месте. Небо было серым и угрюмым, а луна - наша луна - скрывалась за отвратительной желтой дымкой. В десять часов ворота открылись, и она шагнула на улицу, глядя на меня красными от слез глазами. Не говоря ни слова, она подошла, обвила меня тоненькой рукой, крепко прижала к себе, увлажнив слезами мои щеки и плечи.

Я обнял ее в ответ, затем высвободился, взял ее за руку и повел в парк, к нашей скамейке и виду на небо.

- Почему? - спросил я ее, заранее зная, что она ответит.

- Мой отец... - сказала она, подтвердив все мои подозрения. Она добавила: - Я... Я написала тебе письмо. - Она вынула из-под пальто сложенный лист тонкой бумаги сохранявший тепло ее тела и сладкий аромат духов.

Я взял его и развернул. Аккуратно написанные ее женским почерком иероглифы были для меня все равно что черточки, нацарапанные цыпленком; мое умение читать - а в нашей школе чтение не относилось к важнейшим предметам позволяло мне понимать уличные надписи и ресторанные меню, однако вовсе не слова прощального письма от девушки. И я, который не плакал со времен первого месяца моего пребывания в Академии, который сдерживал слезы, получая двойные по сравнению с остальными мальчишками порции побоев, непосильных тренировок и наказаний, я начал всхлипывать, вздрагивая от силы своих рыданий.

Я меньше всего хотел, чтобы она видела меня таким, но не мог ничего с собой поделать. Получить письмо и понимать, что оно, как и она сама, навсегда отрезано от меня, - это стало для меня последним ударом.

- Юань Ло... - дрожащим голосом сказала она. - Мне так жаль...

Я вытер лицо рукавом рубашки, приказывая себе прекратить плакать, начать дышать ровно и успокоиться.

- Я понимаю, О Чан, - ответил я. Мое лицо словно окаменело. - Мы из разных миров: я совсем не знаю твоего, а ты не сможешь жить в моем.

Я помог ей подняться со скамейки и повел домой. Она плелась позади, будто не хотела идти, но я вел ее вперед как можно быстрее, как если бы боялся, что моя воля надломится и я начну умолять ее остаться со мной.

Прижав ее к себе, я закусил нижнюю губу и нашел в себе силы отстранить ее.

- Прощай, - сказал я.

Она кивнула; по ее лицу катились слезы.

- Прощай, - ответила она. - Я когда-нибудь увижу тебя?

Сунув руки в карманы, я развернулся и побрел прочь.

- Нет, - откликнулся я бесцветным голосом. - Во всяком случае, не таким.

"Не таким, как сейчас, - подумал я, завернул за угол и побежал. Когда... если ты снова увидишь меня, это будет уже не Юань Ло, нищий мальчик-каскадер".

Я ненавидел Юань Ло. Я не испытывал к нему - к ленивому, никчемному неудачику Юань Ло никаких чувств, кроме презрения. Я понял, что ему предстоит умереть, чтобы стать таким, каким я хочу стать, мне нужно убить Юань Ло.

И стать кем-то другим.