Я догоню вас на небесах (сборник)

Белая ночь

Белая ночь не соприкасалась с крышами, мостовыми, с трамвайными проволоками, рельсами, мусорными бачками — она соприкасалась со шпилями, куполами, кронами деревьев, мостами. Она была похожа на аромат. Более того — она была живая. Она говорила: «Я вас люблю». Других слов она просто не знала.

Виктор Петрович, мокрый весь, шагал через Дворцовый мост, и мост приветствовал его легким гулом. Не то было час назад на мосту Кировском. Там он доходил до середины и отступал.

В войну Виктор Петрович был командиром, высоким, кудрявым и смелым. Тогда он не боялся. Шел в огонь, пер на рожон, лез поперед батьки в пекло.

Потом остыл.

Сегодня он снова окрылился, и, если бы — чур меня! — не общий спазм его организма на Кировском мосту, он бы снова уверовал в Красные Зори.

Сегодня — вернее, вчера — на общем собрании коллектива коллеги выступали с критикой и предложениями. Президиум, в составе двадцати одного человека, кивал и высказывался в том смысле, что нужно покончить с убыточностью, посредственностью, мелкомыслием, легкоступием, серой одурью и проституцией.

Дали слово Егоркину, человеку тихому, с оттопыренными ушами.

Егоркин вышел на трибуну, причесал что-то на своей лысине и сказал, почти выкрикнул:

— Стыдно, товарищи! Посмотрите, кого мы выбираем в президиум. Все тех же! Мы рабы наших недостатков, взлелеянной нами лени. Это омерзительно. Они же голые. Голые короли. Лианы. Присовокупленцы.

Слова «лианы» и «присовокупленцы» повергли зал в краску. В президиуме закричали: «Он пьяный!»

Добрые молодцы из зала тут же стащили Егоркина с трибуны, стали ему руки выкручивать.

— Доктор! Где доктор? Давайте трубку. Пусть дыхнет.

Доктор выбрался из рядов, сказал тихо:

— У меня нет трубки. У меня амбулатория, а не вытрезвитель. Но я и без трубки вижу — Егоркин трезвый.

— Почему трезвый? — гневно воскликнул президиум.

— Потому что он вовсе не пьет. Весь коллектив это знает, но, увы, молчит. Привык молчать, когда товарищу руки выкручивают.

— Мы не молчим, — сказал коллектив. — Но исключить надо.

— За что? — спросил доктор.

За что исключать Егоркина и откуда — коллектив не знал, но нельзя же вот так — с плеча. И что это за терминология — «лианы», «присовокупленцы»!

Добрые молодцы Егоркина отпустили, даже пиджак на нем поправили, даже, что повергло и их самих и Егоркина в задумчивость, сказали:

— Извините нас, дураков, Викентий Михайлович.

Егоркин махнул рукой и ушел, размазывая по щекам слезы.

Тогда и поднялся на трибуну Виктор Петрович.

— Бытие определяет сознание — это неоспоримый факт. Наше с вами сознание будет изменяться медленно, трагично, а они… — Виктор Петрович кивнул на президиум. — Ишь, сидят, будто им уже новенькую чистую совесть выдали вместе с незапятнанной биографией. Вы уже перестроились? — спросил он у президиума.

— И этот пьяный!

Виктор Петрович узнал голос своего шефа М. К. Лидазова. Его шеф сидел в президиуме недавно и оттого нервничал.

— Ты меня поил? — спросил Виктор Петрович и поднял руку, чтобы его лучше слушали. — Так вот, товарищи. Егоркин прав — голые они, лианы, присовокупленцы. Мой шеф М. К. Лидазов — соавтор в пятидесяти работах, в основном у Яликова. Заметьте, у Яликова фамилия на последнюю букву.

Кто-то из президиума двинул его кулаком в живот.

— На пенсию гнать! Заслужил товарищ. Похлопаем.

Но коллектив в зале уже задумался. Угнетенные отсутствием вентиляции и перспективы члены коллектива задышали — это ушедший Егоркин позабыл за собой дверь захлопнуть.

Виктор Петрович тоже задышал и сказал:

— Предлагаю президиум переизбрать.

— Переизбрать! — поддержал коллектив. — Не доверяем.

Новый президиум избирали четыре часа, очень тщательно. Почти отчаялись. Но оказалось, что в коллективе сохранились все же достойные люди.

Виктор Петрович в число президиума не попал, поскольку сам ограничил его цифрой пять. Его назвали шестым. Предлагали число президиума изменить, но он горячо боролся.

— В Политбюро ЦК одиннадцать человек — на все государство. А на нашу организацию — пять за глаза. И хенде хох! — Иногда Виктор Петрович употреблял иностранные выражения, которые помнил еще с войны.

А когда выбрали президиум и выбранные товарищи, стесняясь, под аплодисменты заняли места на сцене, оказалось, что уже полночь, правда, белая, иначе все бы уже разошлись.

Некоторые предлагали перенести собрание на завтра, но Яликов, выбранный в президиум большинством голосов, сказал:

— Сегодня, товарищи, мы сделали очень много. Большего и завтра не сделаем. Так что завтра давайте работать.

Все с Яликовым согласились, даже проголосовали. И разошлись довольные.

Если бы Виктор Петрович поехал на метро, он бы уже сладко спал и не испытал кошмара. Но он решил прогуляться — белой ночью через Неву.

Спазм накрыл его на Кировском мосту, на разделительной черте, она у каждого моста есть, называется чиром.

Перешагнув чир, Виктор Петрович почувствовал холод — белая ночь потемнела, пятки его вспотели и тут же заледенели. Не приведи бог — пылко фосфоресцируя, предстал перед ним прежний состав президиума.

— Иди к нам, ушастый. Иди, умник. Мы много чего пережили, даже блокаду. И перестройку переживем.

— Я не ушастый. Егоркин ушастый, — сказал Виктор Петрович.

— Из Егоркина мы сделаем спираль, а вот из тебя что?

Виктор Петрович поспешно шагнул назад и снова очутился в тепле белой ночи, волшебной и легкой, как запах сирени.

«Что это? — подумал он. — Кажется, я струсил. Надо быть смелым, как в бытность мою командиром». Он снова шагнул вперед и снова попал в холод президиума. Эти люди, которых он так хорошо знал и так откровенно не уважал, но всякий раз выбирал, смотрели на него, не мигая.

— Никто из вас блокаду не переживал. А ты, Лидазов, всю войну просидел в Козьей Гриве при железнодорожном воинском продпункте.

— Тебя мы в бараний рог согнем и коленом под зад, — сказал прежний состав президиума. — Отказывайся от своих слов.

— Не откажусь.

— Тогда, гад, живи, но помни. Все вернется на круги своя. Мы снова займем места. А ты… Да, собственно, кто ты такой? — Прежний состав президиума потянулся его душить. Виктору Петровичу шагнуть бы вперед — разделительная полоса и шириной-то всего ничего, но Виктор Петрович этого не знал, а движение вперед еще не вошло у него в привычку, и он снова шагнул назад. И снова оказался в волшебной белой ночи. Город его и река хоть и были прекрасны, но обветшали. Они требовали от него характера. Город в центре потрескался от плохого ремонта и на окраинах потрескался от плохой работы.

— Не отступлю, — сказал Виктор Петрович и снова шагнул вперед.

Прежний состав президиума ухватил его за шею, стал гнуть.

— Не согнете, — хрипел Виктор Петрович.

— Согнем.

— Я лучше в реку скакну. Утоплюсь лучше.

Члены президиума захохотали с кавказским акцентом. Виктор Петрович знал на собственном опыте — язва желудка и кавказский акцент происходят от частого произнесения кавказских тостов.

— Не скакнешь. Все вы слабаки — дохлый номер.

Виктор Петрович, кряхтя, залез на перила, крикнул:

— Назад хода нет! — и прыгнул в пучину.

По мосту шли парень и девушка.

— Смотри, Вася, — сказала девушка. — Зачем это он с моста прыгнул? Может, разочарованный?

— В такую ночь и разочарованный? Это йог, — сказал парень. — Йоги по ночам тренируются, чтобы публику не смущать.

— Если йог, почему не выныривает?

— Он на дальность нырнул. Йоги на дальность здорово могут.

Прислонились они к перилам, смотрят, где йог вынырнет. Разделительная черта на таких молодых не действует. У них еще прошлого нет. Но девушка ощутила все же непреодолимое желание взять парня за руку и не пускать его в йоги. Пусть лучше автоспортом занимается, художественным фотографированием.

— Вот он! — крикнул парень восторженно. — Смотри, аж где вынырнул.

Девушка с трудом разглядела в мелких волнах йога, почти у левого берега. «Сколько же тренироваться нужно, чтобы так далеко нырять? — подумала она. И решила: — Все равно, если даже настоятельная необходимость будет, я сама нырну — Васю не пущу».

А Виктор Петрович углубился в омут, даже глотнуть приготовился воды, чтобы уже не выныривать. Но река, словно ладошкой, ему рот зажала. Другой ладошкой, и третьей, и пятой, и двадцать пятой под зад, под зад — и наверх его вытолкала.

«Не могу, чтобы они в президиуме сидели!» — крикнул Виктор Петрович и полез на глубину, но река его обо что-то легонько ударила. «И я не могу, — сказала она. — Задыхаюсь. На пятимиллионный город ни одной конторы по охране воды. Даже за проституток взялись, а на чистую воду всем наплевать. Даже тебе. Ты зачем с моста прыгнул, не сняв башмаки? В свою паршивую кровать ты в башмаках не полезешь. Выступи в защиту меня, прошу как друга».

На берег Виктор Петрович вылез около Зимнего. Взошел на набережную по гранитным ступеням.

У парапета милиционер стоит. Приветливо улыбается.

— Сколько? — спросил Виктор Петрович.

— Гражданин, полюбуйтесь на красоту белой ночи и на шедевры архитектуры. Я уже пятый год в Ленинграде и не устал любоваться.

Виктор Петрович полюбовался. Красота — дух захватывает, но тревожно ему.

— Может, в двойном размере?

Милиционер поправил фуражку.

— Представьте, у меня час назад родилась дочка.

— Поздравляю… Сколько с меня?.. — У милиции тоже есть план по валу — тема, конечно, закрытая, и, чтобы стать милиционеру роднее, Виктор Петрович сказал: — Можно мокрыми? На пеленки.

Милиционер поиграл свистком. Грусть была в этой игре.

— К вашему сведению, гражданин, милиционеры, у которых в такую волшебную белую ночь родилась дочка, штрафы не берут. — Он поднес руку со свистком к козырьку, зафиксировал это движение пружинным выпрямлением пальцев, сказал: — Честь имею, — и пошел по набережной к Дому ученых.

Виктор Петрович сконфузился, отряхнулся, отжал кое-как пиджачок и брюки и, направившись на Дворцовый мост, попытался представить привычные к сидению фигуры президиума, хоть и не совсем похожие, но смахивающие на толстые щупальца с многочисленными присосками. И не то что стало ему жаль их как раритеты, но как-то вроде бы да. Он не находил слов. Но искал.

— Я вас люблю, — подсказала ему белая ночь, поскольку других слов говорить не умела.

Он вздрогнул.

— Перестань. Не шути так.

И бросился к середине моста, к чиру, чтобы грудью прорвать заслон. Пусть видят — он хотя и в мокрых штанах, но вполне несгибаемый.

К мосту подходили буксиры и лихтеры. У капитанов этих судов были свои проблемы, и у летчиков, летевших куда-то в ночи. Даже старики, уже готовые предстать перед судом всевышнего, не могли в эту ночь успокоиться — они не знали, разрешат ли их прикопать к ранее умершим родственникам или пошлют по целевой разнарядке на дальний погост, где и могилы-то приготовляют не похоронщики, а трактор-канавокопатель.