Я люблю время (Сказка-ларец)

Тем не менее, данный ограничитель хотя и важнейший, но он не единственный. Когда я возвращаюсь в мир трясти своей околобожественой сущностью, я обязательно, рано или поздно, обнаруживаю некое противодействие, вражду — не вражду, хотя и такое не редкость — но противодействие, конкуренцию. Причем, этот противовес — не от кого-то конкретного, но складывается из общих мелких и, казалось бы, не связанных между собою противодействий…

Никакой мистики, ничего сверхъестественного в этом нет, а закономерности, как мне кажется, прощупываются. Проживая в том или ином теле, в ту или иную эпоху, я ищу себе интерес, развлечение, радость — это для меня и процесс, и цель… А что такое радость, если не обретение желаемого?

А что такое обретение? Это процесс и результат перехода от неимения к обладанию. А неимение — это как раз и есть… отсутствие, препятствие, трудность, барьер. Да, да, да… Я либо искусственно создаю себе трудности, либо искусно их ищу. И обязательно нахожу — не забывайте о моих возможностях. Вот и получается, что болтаясь по вселенным, я рано или поздно обретаю эти препятствия, находя их в людях, стихиях и в попутных обстоятельствах, сиречь — в непросчитанных детерминантах… Полное счастье бесперспективно, зато недостижимо! Ура этому? Ура. Простейшая мысль, но ведь верная: удовольствие — это не только состояние блаженства и радости, но и процесс перехода к комфорту от обязательного дискомфорта. Простейшая-то она простейшая, но прочувствовал и оформил ее в слова и символы никто иной, как я, а философы разных времен, миров и народов только подхватили ее и разукрасили местными словами и орнаментами. Но я великодушен и не против.

Вспоминаю, как одна моя невеста внезапно исчезла из родительского дома, оставив меня в дураках, без всяких следов и объяснений. О, как я страдал… Я искал мою суженую полтора года, пока не нашел ее могилу за четыре тысячи километров… или миль?.. от дома, в другой стране… Она связалась с неким авантюристом, польстившимся на ее второсортные фамильные драгоценности, и накануне свадьбы сбежала с ним. Тот нехороший тип попользовал ее младость, пресытившись — уморил, а ценности присвоил… Мне было несказанно приятно, что я сумел найти и восстановить ход событий сам, без помощи 'спецсредств'. (ВОТ! ВОТ ОПЯТЬ ОН — проклятый философский вопрос: где мое чистое Я, а где внешние примочки к нему? Почему я всегда так радуюсь, получая результат при помощи человеческих, то есть — предельно минимальных возможностей?) Понадобились, правда, деньги на расходы, помощники из местных людей, свободное время — ну, этого добра у меня в изобилии… Дурочка какая… Ведь я дал бы ей неизмеримо больше, чем она надеялась получить от того альфонса — и в смысле любви, и материально… Через некоторое время, после того, как семейная жизнь наскучила бы мне, она осталась бы сравнительно молодой вдовой, с недвижимостью, деньгами, мехами, драгоценностями, положением в обществе и жила бы долго и счастливо, покупая себе все, что смертный в силах добыть с помощью денег, включая и новых мужей любого возраста. Совершенно не могу вспомнить — что стало с тем предприимчивым господином? Посмотреть во всех подробностях, как оно было — нетрудно, только бровью повести, но мне бывает приятно копаться в завалах воспоминаний, словно Скупому рыцарю в подвале, среди доверху набитых сундуков… Лично ли я запытал его огнем и дыбой, добиваясь мучений и правдивого рассказа? Или просто читал протокол полицейских допросов? Нет, забыл, потом вспомню.

Есть, есть и для меня противовесы в мирах, и не всегда я хочу разбираться — сам ли себе поперек становлюсь, либо действительно существуют независимые силы помимо нас со Смертью?

Мой сосед по лестничной площадке — матерая глыба и преизрядный оригинал: опять спит под дверью, на каменном полу. Я просто высоко перешагиваю через его живот, дважды поворачиваю ключ в замке и открываю дверь ровно настолько, чтобы протиснуться внутрь, не побеспокоив пенсионера на заслуженном отдыхе. У того остались две основных проблемы в жизни: алкоголизм и косность мышления. Трезвый — он еще как-то способен с полудюжины попыток сунуть ключ в дверь на необходимую глубину требуемой стороной вверх и провернуть в правильную сторону, пьяный — не способен. Пьян он ежедневно — видимо, пенсия позволяет, а организм уже не возражает. Приди я получасом раньше — не миновать мне роли духа-спасителя, отворяющего Аладдину заветный Сезам. О, замычал и вроде бы здоровается, скотина… Нет, нет, не смею вам мешать, сударь…

Сначала какао! Хотя… Да, какао подождет, сначала принесу жертву богине Гигиене: приму ванну.

Ванна — мой ежедневный языческий ритуал, даже более важный, чем употребление какао. Иногда я разворачиваю ее в настоящий бассейн со всякими там чудесными наворотами, вроде шипучей воды с волнами, песчаного пляжика, серебряных летающих колокольчиков, дрессированных золотых пираний размером с акулу, усовершенствованных кое в чем русалок… Но это исключительно для гостей, а стало быть, весьма редко. Сам я почти пресытился всей этой грандиозой-чепушиной и с удовольствием лежу в обычной чугунной, эмалированной — зато часами. Этакий сибарит-минималист, собственноручно омывающий чресла и иные стати. Чтобы удовольствие было полнее, я для начала забираюсь в ванну, на четверть заполненную холодной водой, ледяной даже, вплоть до того, что когда плюхаюсь — проламываю спиной и задницей корочки льда. Ух-х-х, хорошо… если недолго… Потом приказываю литься горячей, а сам лежу-дрожу, в ожидании ежедневного чуда. И оно приходит: первые теплые потоки пришли на помощь, потекли вдоль ног, вот уже уперлись под бока — и сердце чуточку разжалось, и диафрагма разрешила вдохнуть поглубже и… И тепло-о-о… Как мало человеку надо, чтобы мимолетно возрадоваться! Всего лишь вернуть отнятое. Средство временное, краткодействующее, но — верное. Порадуется своему, привыкнет и тут же чужое захочет — найти, а хотя бы и отнять… Так думаю я, не забывая, однако, о том, что у меня, в моем доме, горячая вода имеется всегда, вне зависимости от хитростей отопительного сезона, и что в любом ее виде — горячем или холодном — качества она такого, что ни один маньяк-ипохондрик не придерется, хоть пей ее ковшами, некипяченую, и что температура любой из вод зависит только от моего желания, и самый состав воды — тоже. И что никому не под силу у меня все это экспроприировать.

Тепло блаженное, поначалу робкое, пошло, пошло, пошло… Теперь можно и подумать о текущем и грядущем, а то в холодной как-то так не мыслится, ни одной, что называется, продуктивной креативинки под череп не заходит… 'Креативинки'? Это ответвления от модного слово креативность, креативщик. Креативщик — это плодоносок, субъект, способный приносить мыслительные плоды на алтарь самых разных, но конкретных человеческих дел. А глупец — это мыслитель-неудачник.

Тот парень, Андрюша Ложкин, чья подпись нам так вдруг оказалась необходима, упал откуда-то очень свысока и расшибся в кляксу, пейзаж на судэкспертфото получился просто ужасный. При жизни он выглядел весьма неплохо, лет под сорок, по паспорту же — постарше. После трагического приземления он уже никак не выглядел, по крайней мере лицом, но — по одежде, документам, армейской татуировке-орнаменту на предплечье — опознали четко и безошибочно. С кем не бывает, — дело-то, как говаривал гнусный летающий домжина Карлсон, житейское… Однако есть в этой истории несколько пикантных нюансов, часть из которых нам поведал Арсений Игоревич, а часть я и сам вызнал, помимо шефа.

Парень грохнулся метров, этак, со ста, минимум с пятидесяти, если судить по дальности полета 'осколков', вернее — ошмётков, и упал на гранитные плиты аккурат на спуске к заливу. И не шелохнулся после такого приземления. В том смысле, что тело его более не шелохнулось, никуда не передвигалось, не перепрятывалось, ни до, ни после. Где помер — там и лежит: следствие считает, что этот факт установлен уже как факт, а не как домысел. Но неоткуда ему было падать так высоко, вот незадача.

На Васильевском острове, на западном его берегу, еще при советской власти градостроители взялись строить гранитную набережную, и терпеливые жители окрестных многоэтажек дождались-таки светлого дня: маленький построенный кусочек ее хоть и не разросся за последние пятнадцать лет, но уже — тово, словно большой и старинный, нуждается в ремонте. Теперь у них в теплое время года всегда есть выбор: на одном фланге строительная грязь, на другом — природная, то есть тоже строительная по праву рождения, но облагороженная стихийными помойками, дикой зеленью и постоянным собачьим дерьмом. Это сразу слева возле того места, где река Смоленка впадает в Финский залив, сто раз там бывал, зимой и летом, на лыжах и под парусом. Рыбу, правда, ни разу не ловил, не догадался.

Если бы на крыше близлежащего высотного дома была установлена мощная катапульта, вроде тех, что мы с ребятами использовали при осаде Константинополя, то при попутном ветре тело Андрюши можно было бы добросить до рокового места, реально было бы… Но увы: траектория брызг телесных, по большей части направленных в сторону от залива, вдребезги развенчивает эту остроумную теорию. Либо с вертолета его сбросить, а иначе — никак. Хотя кому и зачем бы это понадобилось? Либо с помела. Кстати! Андрей Ложкин, как я втихомолку знал, якшался с местной нечистой силой, на взаимовыгодных началах, разумеется. Он — сам невысокая колдовская нечисть из провинции — им прислуживал по делам их, клиентуру подтаскивал, видимо так, а они ему, соответственно, помогали напаривать его клиентов. Вот такие вот пироги… Нюх у меня на приключения, а хризантемы подождут. В крайнем случае усыплю, перезимуют, и следующей весной, со свежими силами… Есть вероятность и того, что я сам неосознанно подтолкнул события к тому, чтобы завихрились они вокруг меня: как пространство прогибается под действием гравитации в районе сверхплотной звезды… Но не хотелось бы в это верить, что я это все сам себе подмахлевал, снижается интерес к игре, в которую я превратил собственное существование… Лучше подозревать, что есть некто, сильномогучий и грозный, кто плетет против тебя интриги и строит вселенские козни в безуспешной попытке помешать мне бить вселенские баклуши.

А ведь мой напарник, в отличие от Светочки-конфеточки, вполне мог бы подтасовать собственное участие в нашей с ним работе, ибо я чую в нем странное, сильное, более чем человеческое. Это странное той же породы, что и у покойника Андрюши, но поувесистее будет, так мне поблазнилось, когда мы с ним шли по операционному залу фондового центра к выходу.

— Квасу! — Струя воды из крана немедленно перестала бежать в ванну, а изогнулась и буквально за несколько секунд наполнила кусок пространства полупрозрачными очертаниями маленького джинна, каковой и подлетел ко мне с подносом и мгновенно запотевшим стаканом. Но я не удивился чуду, потому что в свое время сам так повелел: этот водяной джинн — слуга ванной комнаты, мальчик на побегушках, я его зову просто и звучно: Баромой. Он мне и квасу, и мочалкой трет, и следит, чтобы полотенце вовремя. Иногда я размышляю, а точнее, пытаюсь вспомнить — сунул я в него разум, или это простой магический механизм, вроде ложного заманного эха? Молчит джинн, и я не спрашиваю. Квасу перед какао — это я, конечно, не подумав брякнул, но — слово сказано, не отменять же собственные распоряжения? Какой тогда будет пример вещам и слугам? Квас ядреный и почти не сладкий, за Уралом на таком квасе окрошку делают. Хорошую, настоящую окрошку. В Москве и Питере народ извращен и балован: окрошка из-за местного бочкового 'кваса', как правило, приторна и угрюма, а на бутылочном готовить — и того хуже! В Сибири же пока соблюдают традиции и рецепты. Но это проблема всех больших и открытых стран: столицы куда более космополитичны, испорчены и всеядны, чем провинция, глубинка, пусть неяркая и простодушная, но прямая, целомудренная и строго хранящая. Эта Светка — очень даже ничего на экстерьер, а теперь вроде бы как и в окончательной отставке от своего бой-господина… Отведать что ли ее любви? Подбить к ней клинышек-другой… или все же партнеру оставить — он на нее с таким недетским интересом посапывает… Вот навязалась на нашу голову подруга незваная! Но ведь не бросишь же ее одну, не оттолкнешь посреди такой перспективной завязки? Бедная обманутая девочка. Нет, нельзя уподобляться бессердечному Арсению Игоревичу, букет первоначальных условий и вводных разрушать не стоит, каким сложился — таков и обоняй. Придется терпеть и ухаживать.

Надо бы смотаться в Пустой Питер, да посмотреть как и что, хотя бы мельком… Но — лень. Лень, и некоторые опасения, что я сразу что-либо такое ценное обнаружу и все в момент выясню… И за что боролись, спрашивается? Нет уж, лучше я сегодня в коллективе побуду, поучаствую в построении вновь складывающихся отношений среди членов малой группы, общим количеством в три… человека. Да, человека, я же — человек в этом мире! И ничто человеческое, включая бурную страсть к банковским билетам крупного достоинства, собранным в одном месте… Двести тысяч долларов США — невялый куш! Неужто Игоревич и впрямь готов его нам отдать в случае успеха? Надо было не выхиляться, не выпендриваться перед самим собой, не изображать доверие к чужому слову чести, а просто заглянуть в его намерения на этот счет… Ан погожу… Эй! Куда полез! Цыть! Дай сюда, здесь я сам вытру!.. Ишь, Баромой выискался!.. Такой сверхнетрадиционной эротики нам не нужно ни в одном из миров и времен… Это мой 'ванный' джинн Баромой попытался протереть несравненные чресла мои. Обойдусь.

У меня и кухонный джинн есть, Бергамот, но я его очень редко по имени зову, разве чтобы лишнюю соль из блюда выбрал и перец, если вдруг пересолю или переперчу, или пригар, а так я все сам готовлю, даже тарелки за собой мою сам, а он помогает мне безымянно… Порою мне глючится-кажется, что нельзя так обращаться с домашними, и я наоборот — по делу и от безделья начинаю выкликивать их имена. Довольно часто, раз в неделю где-то, чтобы не забывать людские правила, я даже полы в кухне мою, и в прихожей, и в комнате. Будь у меня родители — как они были бы довольны моим трудолюбием!.. Остальные шесть дней в неделю влажной уборкой и прочим все-таки занимается джинновая челядь, ибо любой ориентализм не должен перерастать в безумие.

Какао я покупаю самое обыкновенное, в том смысле, что не Бергамоту велю слетать за сырьем в Бразилию, а собственными ножками топ-топ в универсам и там выбираю, в последнее время — один и тот же сорт, качества которого я оценил сугубо эмпирическим путем, то есть — простейшим перебором. Молоко также подобрано из обыденнейших магазинных сортов, но с жирностью обязательно одной и той же: два с половиной процента. Бергамот подает мне ингредиенты, выверенные до сотых долей миллиграмма, а я с умным видом насыпаю все это, кипячу, помешиваю, заливаю в любимую светло-коричневую кружку без рисунка и опять помешиваю, чтобы не образовалась ненавистная мне пенка. В подавляющем большинстве случаев получается все правильно, если же нет — пенка достается несчастному Бергамоту: он обязан съесть ее на моих глазах, в наказание за неправильное ассистирование — ведь я же не могу быть виноват! Кружка непременно должна быть подогретой, иначе быстро остывает — и это уже будет не какао. Старенький диван-раскладушка ждет меня, собранный по-дневному, потому что и он часть необходимого ритуала, но он особенно не обольщается предстоящей близостью: первый глоток я делаю как положено, сидя, чинно, медленно подводя руку с наполненной чашкой ко рту… Какао в меру густое, в меру сладкое и очень горячее, именно так, как я люблю. Рукам — и то горячо, но я ловкий и опытный малый: между пальцами и кружкой у меня обшлаг рубашки, а какао я втягиваю, почти не прикасаясь губами к фарфору. Получается безопасно, хотя и шумно. А что мне шум? Джинны не ропщут, а больше никто не слышит моего пылесосного шипения. Какао что надо удалось! И попробовал бы Бергамот ошибиться в пропорциях… Но он увы, никогда не ошибается. И все, дорогие граждане, и кончился праздник! После первого глотка мои моторы не выдерживают бездействия и я, вместо того, чтобы сосредоточиться на каждом ритуальном миге, отвлекаюсь на какую-нибудь пустячную мысль, на почесывание, на зевок, на никчемушнее глазение по сторонам, вскакиваю с дивана и… Подхожу, например, к окну, и как последний деревенский зевака начинаю пялиться на свое средневековое Вековековье, которое чаще всего остального служит мне живым пейзажем…

— Бельведор, звук! Ой, потише! — Какой резкий голос у этого бродячего музыканта! Под мышкой у него емкость — бычий пузырь, туго надутый воздухом, в руках нечто вроде банджо — также бычий пузырь, натянутый на деревянный обод, подобно барабану, и семь параллельных струн из конского волоса вдоль оси овального обода, над плоской кожаной поверхностью их удерживают специальные колки. Тот пузырь, что под мышкой — музыкальный инструмент совсем иного свойства: он духовой, потому что к нему дудка подсоединена, по сути — это почти то же самое, что земная волынка, воздух из пузыря выдавливается сквозь дудку, та визжит, банджо дребезжит, музыкант воет. Горланит в одиночку, что является признаком зрелости и мастерства, а также устойчивой популярности. В Вековековье очень любят бродячих менестрелей, сбегаются слушать аж из соседних деревень, или кварталов, когда концерт проходит в городе, и слушатели, почти всегда благодарные и нетребовательные, даже если на деньги пожмотничают — то уж вдоволь накормят и напоят обязательно допьяна. Вот так и спиваются менестрели, не успев как следует, во всей красе, до филармонических высот, развернуть свое мастерство… Я много лет крепился, отворачивался, пренебрегал… А потом вслушался — есть, есть что-то в этих варварских песнопениях, в их фальшивых гармониях и голосах невпопад! Но сейчас мне его песня не в радость. О чем он там поет? Конечно же о любви! 'Голубка клюнула его прямо в сердце, но он готов терпеть любую боль, лишь бы она не улетала прочь от него и ворковала нежно…' Какая еще любовь, когда ему хорошо так за тридцать? — он весь в жирных складках и склеротических прожилках. Но люди слушают. Судя по шмурыганиям, кто-то и плачет… Бьюсь об заклад, что плачут толстые тетехи с внуками на руках, вспоминают вчерашнюю весну своего организма, сиречь — юность, выдуманные страсти, способности и возможности. Лень проверять, все равно я прав. Настоящая жизнь бывает только в кино, да в Вековековье прогресс все никак не дойдет до этого рубежа? и слушатели вынуждены довольствоваться ее бледными ошметками, тем, что им поют и рассказывают бродячие музыканты и сказочники.

— Бельведор, хватит. Убери звук к чертовой матери, этот хит я уже битых два века там слушаю.

…или уткнусь взглядом в книжную полку, внезапно мучимый дурацким желанием что-либо почитать из новенького, либо перечитать из читанного.

Вот и сейчас я делаю второй и третий глоток, стараясь, чтобы маленькими они были, не обжигающими, да и чтобы кружки надолго хватило, а сам уставился на хиленькие ряды книг, которые у меня есть. Хрен его знает, как они проникли сюда, эти жертвы современного книгопечатания? Неужто я их сюда занес? Или это Бруталин, джинн комнаты и всея квартиры, расстарался назло своему господину?.. И то, и другое представляется мне крайне маловероятным, но, тем не менее, истина должна же быть где-то зарыта? Сейчас узнаем… Я подхожу к настольной лампе с колокольчиковым плафоном из белого стекла и пальцами начинаю тихонечко натирать коричневый цветочный узор на боку лампы:

— Бруталин, а Бруталин? Ну-ка, вылезай!

— Чего изволите, сагиб? — Джинн повис в воздухе передо мной, все как положено: голова в чалме склонилась, руки крест на крест на плечах, вместо ног — колышется перевернутым конусом дым-туман… Ростом все это сокровище — примерно, с метр. Но, подозреваю, может увеличиться в размерах, если мне вдруг станет это угодно.

— Книги эти откуда здесь?

— Вот эти все — вы изволили принести с собой, сагиб, — корешки указанных джинном книг красиво замерцали малиновым цветом, — а остальные (замерцали голубым) были уже здесь, когда вы милостиво повелели мне стать джинном вашей благословенной комнаты.

— Тьфу! Так я и знал… Мог бы, кстати, вдвое короче рассказать. Откуда в тебе эти ужасные лакейские обороты речи?

— Речь моя такова — согласно повелениям сагиба. Если сагибу угодно, я готов…

— Ладно, и так сойдет. Дай-ка мне… вон ту… Нет, сгинь, я сам возьму. Вторая половина фразы безадресно канула в никуда — мои домашние обязаны выполнять приказания очень проворно. Набор книг у меня весьма ограничен, как я уже говорил, даже по сравнению с возможностями простого человека со среднестатистическими финансовыми возможностями, но существует маленькое чудо, коему я не перестаю удивляться, ибо чудо это существует в моем доме, но помимо меня, вернее — вне моих указаний и пожеланий. Подхожу я к полке, заранее представляя себе 'пейзаж' и понимая, что все уже читано и листано, и скучно бы садиться за любую из них… Казалось бы. Потому что обязательно и непременно, ощупывая недовольным взглядом корешки, я вдруг увижу книгу, в которую мне захочется заглянуть… Что будет на этот раз предметом моего любопытства? История музыкальных инструментов, Конан-Дойль, любой из восьми томов, Стивенсон, любой из пяти, мой очередной любимчик Валентин Катаев, любой из дес… Нет. Это будет Алексей Толстой, веселый толстый отъявленный мерзавец. Наугад открываем… 'Семеро чумазых'… Угу, о войне. Читаем… Не было на танках 'Клим Ворошилов' ни карбюраторов, ни свечей, Алексей ты наш Николаевич, это ты верно подметил, что их там не было, три ха-ха, ан не по недостатку и недомыслу персонажей, а конструктивно, милай, по техническим причинам не стояло там никакого карбюратора… Но такую ошибку я тебе, так и быть, скощу, она не по умыслу допущена и не по нерадению, а по неведению, ибо в ту чумную пору в той советской стране количество гусениц в танке считалось секретной информацией, интересной лишь врагам народа. А вот за остальные писательские 'кружева' и 'художества' — не прощаю тебя, господин Красный Толстой! Я хорошо запомнил тебя, классика словесности изящно-коммунистической, немало водки с тобой было попито, да и языки почесали вдоволь, чаще анекдотцами и сплетнями, иногда всерьез, умными и взвешенными речами. Помню, как я дразнил его, клевал ему печень, указывая на несообразности и анахронизмы в 'Дне Петра'. Он ведь гордился этим большим рассказом, действительно незаурядным, в отличие от фальшивого 'Царицына', например.

'Петр Первый', главный его труд, тоже был, что называется, соткан из вранья и подтасовок, но там он хотя бы работал с великой любовью к эпохе — пусть и ведал что творил, наивно полагая, что мастерством своим, воистину колоссальным, сумеет замазать, перевесить, задавить свое презренное 'чегоизволите?' перед земными властишками… Не сумел. И книгу не закончил, и испохабить ее успел позорным холопским кроением под сталинскую потеху. А все-таки и здесь, в случае с 'Днем Петра', стыдясь и вздыхая, он не уставал двигать мне такую отмазу: 'Кому какая разница ныне, мала у него была ступня, али ножища в аршин? И кто сейчас помнит Лефорта, когда он жил, от чего помер, застал ли град Питербурх? Пробудить интерес к истории своей отчизны — вот святая задача! Ха! Смотри-ка, и тост подоспел, сам на нас вымахнул…'

Надо будет выкроить с полчасика, да навестить его — а то за столько лет все некогда — в красках, со звуком, с запахами, со звоном бокалов — ведь он по-своему жив, как и все, кто зацепил мою память даже мельком и поселился в ее сундуках. От него я подцепил привычку назначать тостами всякие дурацкие поводы и слова… Бунин Иван… Тоже великий писатель. Тоже помню его прекрасно. Желчный был человечишка и четкий во взглядах. Деньги любил, грешник, очень любил, а умирал в нищете.

— Ну что, — говорю, — Ваня, помочь, а? — Отверг.

— Мне, — говорит, — не на что жить, но есть с чем помирать.

Я писателю Толстому, который Алексей, который Николаевич, пару-тройку раз не преминул напомнить эти его слова. Не напомнить, конечно, ибо это был бы анахронизм, а пересказать… Да, пересказываю, стараясь воспроизвести интонации — и всякий раз он — талант, сравнимый с бунинским, классик, такой же как Бунин — кручинится, сукин сын, чуть не плачет, а когда и слезу пускает; себя причем жалеет, не Бунина. Забавно.

Все, кончилось какао, а я, лопух, только первые три глоточка и оценил, погруженный в чужие строки и собственные воспоминания…

— Бергамот! — отставить давать мне вторую чашку! — Хм… Послушался Бергамот…

Больше одной четырехсотграммовой чашки какао за один обеденный перерыв я не пью, надо экономить, до зарплаты еще далеко… Вот после ужина, либо из термоса в Пустом Питере — это дело другое. Но между теперешним часом и тем, который позволит мне насладиться какао, либо чаем — еще полдня, а питерский день в июне очень долог. Музыку я послушал, живую, не какую-нибудь из магнитофона, книгу почитал, воспоминаниям предался, какао выпил. По всем формальным признакам получается, что отдохнул. Да, и пора собираться в путь-дорогу, в темпе. Быстренько-быстренько, на встречу бы не опоздать! Сегодня на место происшествия поедем, знакомиться с обстоятельствами. А вечером, как вернусь, если успею и захочу — нагряну в Пустой Питер. Впрочем, по обстоятельствам… Пора, пора…

— Баролон! Зонтик! — Джинн прихожей у меня вовсе невидимый, но я знаю, что он брюнет, лицо скуластое, азиатского типа. И зачем я так сделал, что он именно на китайца или японца похож, ведь он же с момента возникновения ни единого мига не имел зримых очертаний, кроме как в моем представлении? Логично бы одно, или другое, нет же, мне перед самим собой выпендриться хоттца. Х`эх! Если бы кто посторонний видел мои затеи, точно бы определил в неизлечимые психи. Но не у кого мне спросить совета и взгляда со стороны, для объективности и сравнения.

Терпеть не могу задерживаться на встречу: как это так? — простые смертные, у которых вся жизнь с гномью гузку, успевают тютелька в тютельку, а я рассчитать не могу? Люди, конечно, тоже горазды опаздывать, но это их проблемы, а я лучше подожду во гневе, чем смущаться да перед кем-то оправдываться.

Г Л А В А 4

Толпа — это стадо, вышедшее из народа. В метро встречается особенно часто, а также возле стадионов. Станция 'Спортивная' — двухуровневая, потому что построена 'на вырост' и где-нибудь впереди, в двадцать пятом веке, по мере развития питерского метрополитена, будет пересадочным узлом. А сегодня это вполне спокойное, тихое местечко, если не считать дней, когда клуб 'Зенит' принимает на своем поле гостей, таких же законченных футболистов; в те несчастные дни стадион 'Петровский' доверху набивается теми, кто сам не играет, но горячо сочувствует играющим и после окончания игры буянят, с горя или от радости. Зачем они это делают, Велимир никогда не мог понять, но старался относиться философски, не глумясь над чувствами 'болеющих'.

Если ехать на 'Спортивную' от 'Старой деревни', то попадаешь сначала на нижний подземный уровень, потом коротенький эскалатор возносит тебя на верхний, также подземный, а там уже…

— Опа! Это что еще такое??? — Велимир почуял недоброе загодя, еще до того, как оно попало в поле зрения. Он прислушался к своим ощущениям и выскочил наверх, но не по работающему эскалатору, а почти в самом торце платформы, прямо сквозь жерло сквозного круга, соединяющего оба уровня станции. Платформа была почти пуста, редкие пассажиры сидели себе тихо, на круглых каменных скамеечках, прихлебывали пиво прямо из бутылок, либо читали, и только небольшая группка в центре зала гудела, нагнетая в окружающее пространство магию и тревогу. Секретарша Света, бледная и тихая, как статуя в Летнем саду, стояла в центре этой группки и послушно покачивала головой…

— А красавица-то, красавица, прямо пава. Королевна. Что тебе каменья, да золото — все отдай, только краше будешь… Слышишь меня?..

— Слышу…

— Отдашь, да?

— Да…

— А юных годов в тебе сколько, пышных, сладких, нерастраченных… Ужели не поделишься с нами хотя бы капелькой? Поделишься, да?

— Да…

Цыган! Тот самый, кого Велимир встретил этим утром на станции 'Невский проспект'. Только сейчас он был не один, рядом с ним сгрудились в кольцо вокруг девушки несколько невысоких существ — цыганята не цыганята, домжи не домжи, но смуглые, в грязных цветастых отрепьях, ростом повыше домжей раза примерно в два, щеки в шерсти, глаза горят голодной похотью, корявые когтистые лапы залезли в Светкину сумочку, другие оглаживают ей спину и ниже… А цыган золотыми зубами щерится, черными глазками морок наводит, да бормочет все, бормочет, не переставая.

'Убью' — подумал Велимир и нырнул в невидимость, чтобы успеть обдумать на ходу, с чего и с кого, собственно, начать, кому первому холку мылить, кому второму руки отрывать. Он уже сделал два прыжка и вдруг круто затормозил, как на стену налетел: и Филя здесь! Что за дела такие, ну-ка, ну-ка? Неужели это он пробавляется злодействами гопстопными?..

С большого эскалатора, идущего сверху, на платформу шагнул Филарет Федотович, широкоплечий, внушительный и мрачный. И как всегда спокойный. Невысокий лоб его собрался морщинами, нижняя челюсть, в компании с верхней, продолжала месить жвачку, разве чуть поспешнее обычного, двигался он вроде и не торопясь, руки в карманах, но словно бы сама гроза катилась перед ним, обещая молнии и бурю с градом. 'Нет, он не с ними' — сообразил Велимир и срочно подался назад в невидимость — понаблюдать.

— …жно и ласково. Слышишь ме…

— Слышу я тебя, слышу, хайло вонючее, гноетворное, я тебя хорошо слышу. А ну всем стоять, придурки! — Цыган опешил на мгновение, но рассмотрев источник голоса, успокоился и рассмеялся, обнажив за черными толстыми губами целый прииск зубного золота.

— Ребятки, кавалер-людишок за бабу вступаться пришел. И его до кучи прицапаем. Жиря, Суль, Василинда — фас!

Маленькие обтрепыши отпустили Свету и проворными лягушками прыгнули издалека на Филю: с трех сторон хищно, по-рысьи, блеснули когти и зубы. Однако, пролетев пару метров, они вроде как ударились головами во что-то очень нехорошее, очень против них сердитое, так что искры посыпались и дым повалил от косматых голов. Все трое грянулись на пол, засучили ногами и заверещали — дружно, хором, но на разные голоса.

— Ай! ОЙ-ОЙ-ОЙ! Больнехонько-о-о. Филя, по-прежнему не вынимая рук из карманов пиджака, легко, словно заяц на мелкую кочку, вспрыгнул на живот одному из существ и с хаком, на злобном выдохе, будто гвоздь в половицу вгонял, притопнул правым каблуком. Дернулись и опали верхние и нижние конечности давимого, трио превратилось в дуэт, и двое оставшихся, не прекращая жалобного ора, резво поползли по направлению к малому эскалатору, в маловыразительные рыла их забрался ужас. Филарет Федотович высвободил, наконец, руки и заторопился наперерез, чтобы не дать им уйти. Однако, увлекшись погоней, он подставился незащищенной спиной к цыгану, и тот немедленно воспользовался благоприятным мигом: откуда ни возьмись блеснул в его руке ржавый на вид, но специальным образом зазубренный — видно, что ухоженный — остро заточенный нож, длиной в локоть и шириной без малого в ладонь: 'А-а-ааа!' Да без толку вылетел нож из худодейской руки, звякнул пару раз о каменные плиты клинком с черно-красной наборной рукояткой и провалился с платформы вниз, к рельсам. Сам же цыган уж в воздухе завис, сапогами воздух взбалтывает, хрипит, не в силах слова вымолвить, а горло его в руке у Филарета. На прямой руке держит он цыгана, и Велимир видит, что Филарету, Филе, его новому партнеру и начальнику, сей злодейский груз почти не в тягость. Однако, поразмыслив, Филарет все-таки чуть согнул руку в локте, наверное, чтобы нести было сподручнее, и действительно понес — подошел к краю платформы. Велимир мгновенно сообразил, что будет дальше: дождется поезда, высунет голову цыгана за край платформы — ее как бритвой срежет, и даже брызг не будет, потому что их скорость вперед забросит! Или почудились Велимиру такие помыслы, забавными показались? Но цыган, видимо, тоже предвкусил окончательно-недоброе и вновь затрепыхался, силясь что-то сказать своему безжалостному захватчику.

'Самое время выйти на свет рампы и присоединиться к победившей стороне…'

— Светка! Что с тобой, что случилось, тебе плохо??? — Велимир выпрыгнул в окружающее и с озабоченным лицом, глаза вытаращены — заторопился к окаменевшей девушке. Та не реагировала, но на самом-то деле крик предназначался вовсе не ей: дальше так сиднем сидеть, притаившись, было бы недостойным, да и опасным для самолюбия, если вдруг Филарет, проявивший изрядную круть и знакомство с делами тайными, темными, внечеловеческими, обнаружит его присутствие, невмешательство посчитает трусостью… Нехорошо как бы…

Филарет вздрогнул и обернулся на вскрик, тут же взревел показавшийся из туннеля поезд, страшный цыган ударился каблуками об пол, получил точку опоры и змеиным рывком высвободился из захвата. Филарет поздновато спохватился, но среагировать успел: от здоровенного пинка пыром под зад цыган подлетел минимум на метр (причем высоту набирая по пологой дуге) и канул вслед за своим ножом прямо на рельсы, под колеса прибывающему поезду. Все это одновременно, шумно, резко.

'Просим пассажиров отойти от края платформы, по направлению к 'Старой деревне' на этот поезд посадки не будет'. И точно: поезд даже и не думал тормозить. Цыган приземлился на ноги — и даже не споткнулся, везучий сукин сын! — истошно завопил и помчался по рельсам вперед. Три-четыре секунды — и только грохот и ветер остались на память от просвистевшей мимо электрички, что так азартно погналась за мрачником-неудачником.

'Интересно, догнала она его, нет?' — подумал Велимир о цыгане и электричке и чуть было не рассмеялся невпопад, а вслух спросил:

— Да что с тобой, Светлана? Может, врача вызвать?

— Что-что! Привет, Вил, сам видишь что… Похоже, какая-то цыганка-карманница ее зомбанула, да еще и сумочку ей подоблегчила. Але, Света, эй?.. Ты как?..

— Ой, мальчики… господа… Ой, ребята, что-то со мной такое было… все как в тумане.

— Не видела, куда они побежали?

— Н-нет… не пойму… Кто?..

— А ты, Вил? — продолжал недоуменно гудеть Филарет Федотович, словно бы не он растрепал и рассеял всю шайку — ты видел их?..

— Да… вроде вниз по эскалатору какая-то чернявая рысила. Я, знаешь, от неожиданности тоже как-то растерялся. Погоди, я вниз, может, я ее увижу и успею схватить…

— Стоп! Стой, Вилли… Вил, пардон. Остановись. Иди сюда, поближе, только не кричи… Нам сейчас лишний шум ни к чему, да и как их теперь поймаешь — уж две электрички внизу точно прошли, ищи свищи их теперь по всему метро. Понимаешь? — Велимир тотчас согласился с высказанными резонами и огляделся по сторонам. На месте раздавленного Филаретом цыганьего подручного, либо подручной, не разобрать — колыхалось мутное дымное месиво, вроде маленького густого облачка. Ни крови, ни одежды, ни пятна на полу, только белесая, с протемью, субстанция, которая уже вот-вот… И почти растаяла… Но Велимир решил, что ничего этого он не видел, равно как и все остальные пассажиры на перроне.

— Да, конечно. Я понимаю, только время зря потратим. Надо ее срочно наверх, на свежий воздух вывести, там она в два счета в себя придет, там все и расспросим… И решим, что дальше делать.

— Именно. Вот так оно и бывает. Хорошо бы дать ей нашатыря понюхать.

Подбежала дежурная по станции, с подозрением оглядывая обоих мужчин, обступпивших девушку, которая… вся сама не своя…

— Девушка, что с вами? Скорую, может, вызвать?.. Или милицию?.. — Велимир чуть сжал локоток, но Светлана сама ответила:

— Нет, нет, уже все в порядке, спасибо. Это мои коллеги, мы должны были здесь встретиться. — Она шмыгнула носом, улыбнулась и часто-часто закивала.

Дежурная по станции еще раз царапнула взглядом Вила, потом — уже с большей симпатией — внушительного и хорошо одетого Филарета…

— Если что — обращайтесь к дежурным, здесь и наверху.

— Да, спасибо вам. А ей душно, видимо, стало. Просто душно. — Фил свободной рукой распахнул пиджак, достал расческу из внутреннего кармана и поправил челку. — Сейчас мы на свежем воздухе посидим, кофейку глотнем, все и пройдет, как рукой снимет. Пойдем, ребята.

— Пойдем. Света, держи меня под крендель.

В кафешке 'Остров Буян', совсем рядом с метро, нашелся свободный столик в совершенно автономном закутке, и они действительно заказали три эспрессо.

— Пипл!.. Что-то я не пойму: мы же наверху договорились встретиться? А как мы все у платформы оказались? — Велимир высыпал в чашечку сахар, обиженно вздохнул и Фил, ни слова не говоря, пододвинул ему свой пакетик.

— Дзенькую бардзо, мистер воевода.

— Ой, а я сама не помню. Сейчас, думаю, достану помаду, потому что у меня еще четыре минуты было в запасе. А они, наверное, сразу увидели, что сумочка открыта… Вот дура я, дура. Мне Татка всегда говорит, что… Она еще в мае предлагала специальную сумочку на замках и отворотный оберег, им на работу из Сибири такие привезли, шаманские, только что заряженные… Да, я тоже сладкий пью, Вилечка, ты уж извини…

— Чем заряженные, Света?

— Энергетикой.

— Ах, энергетикой! Вил, коллега, не могли бы вы размешивать сахар чуточку потише: народ уже с самой кухни сбегается смотреть.

— Учел и вынул… Какие еще такие обереги??? От карманников — какие могут быть обереги, Света? Кроме как легкий ненавязчивый самосуд с обязательным летальным исходом? И правильно, что не польстилась на них: вместо одного раза — дважды тебя бы нагрели. Обереги… Шаманские… Мама дорогая, двадцать первый век на дворе, а все так и осталось, как при Манко Смелом! Мрак, невежество, суеверия! Фил, а ты чего спустился вниз? Мы же действительно наверху договаривались?

— А ты?

— А что я? Я ехал от 'Старой деревни', вышел, как это и положено маршрутом, внизу, поднялся по эскалатору. Смотрю — ничего разобрать не могу, даже в глазах зарябило, вроде ты машешь кого-то, Светка стоит, рот разинув…

— Сам ты рот разинул. Я тебе, во-первых, не Светка, а Светлана Сергеевна…

— О, о, ожила!

— Ну-ну, не время ругаться, Светлана Сергеевна, ты не боцман, мы не флотские. Я же не против, чтобы ты меня, старшего по чину и возрасту, звала Филею, а моего первого зама — Вилом, или Вилли. Тебя можно называть Вилли?

— И Тилли, и Билли — все можно, ты ведь уже называл. Но лучше Вил.

— Хорошо. Но только я ему — никакая не Светка, вот и все. Все деньги стащили… Тысячу сто! Вот беда-то. Ну за что мне все это? Так хорошо лето начиналось. За что? Ладно хоть еще ключи и документы остались. — Света копалась и копалась в сумочке, не в силах освободиться от бессмысленных, но привычных движений.

— И косметичка на месте, а это уже немало. Все, Света, отложи горевать, закрыла сумочку и слушай Фила, он начальник. Так, Фил, ты-то зачем вниз спустился? Сердце-вещун подсказало?

— Точно. Вроде того. Я, когда на эскалатор встал, который совсем наверх ведет, оглянулся, смотрю — Светлана. Я ей махнул рукой, но она меня не заметила. Ты видела, что я тебя звал, рукой махал?

— У-у, нет. Я только и успела на часы поглядеть, да расстегнуть сумку…

— Ну вот. Я сошел с эскалатора наверху и жду, пока она поднимется. А ее все нет и нет. Этот поток прошел, потом второй — нет нашей Светланы Сергеевны среди пассажиров! Может, заблудилась, либо я обознался. Нет, думаю, нашу Свету — можно так? — ни с кем не спутаешь. Ну, я и спустился посмотреть.

— Да, слушай, и вовремя. Ты же меня спас! Я тебе так благодарна! Но какие мерзавцы — деньги украли!

— Новые заработаем, именно для этого, господа, мы с вами здесь и собрались, прошу не забывать. В работе, говорят, и время летит, и горести улетучиваются. Света?

— Да, Филечка?

— Ты в порядке? Тебе к врачу не надо?

— Не то чтобы совсем уж в порядке… Но я здорова, никакие врачи мне не нужны.

— Хорошо. Еще по чашечке, потом на маршрутку — и…

— К заливу, туда, где презренная илистая Смоленка сливается с Великим Атлантическим… Работать, трудиться и опять работать!

— А почему презренная?

— Патамушта. По контрасту с Великой Невской Губой.

— Вил у нас поэт. Именно так и сделаем. Вопросы?

— Ой, маль… господа…

— Можешь звать нас 'ребята', мы с Вилом не возражаем, да Вил?

— Ни капли. Что, Света?

— Я боюсь! А вдруг они на меня порчу навели, или сглазили? У мамы на работе один раз, тоже так, сотрудница остановилась погадать у цыганки…

Велимир хрюкнул в чашечку, но перебивать не стал, только подмигнул Филарету, который невозмутимо продолжал смотреть на Свету, якобы внимательно слушая…

'А на Светке, на Светлане Сергеевне, между прочим, на дивной груди ее сидит здоровенное, в блюдце размером, пятно, обычным глазом невидимое. Это не порча, конечно, и не сглаз, но метка, маячок, по которой эта нечистая сволочь легко отыщет ее в любой толпе. Один раз попалась, села на крючок — долго мучительствовать будут. Людей обморачивать да вымучивать — тоже ведь дело непростое для них, в общем-то слабосильных тварей, да еще испитых временем и скверной. Но здесь спроворили, пометили… Теперь хоть переодевайся сто раз на дню, хоть в бане тело три, до дыр протирай — будет метка нечистая сидеть неделю, а то и две, мерзавчиков подманивать. Если, конечно, я не сотру, тем более мне это тьфу — и пальцем шевелить не надобно'.

Велимир перехватил мимолетный Филин взгляд… — на пятно, или просто на грудь? Конечно, на пятно, что там и думать, уж коли он всю цыганскую банду замел, да еще на расстоянии почувствовал… Надо же как все счастливо совпало — ждал он ее с эскалатора, не дождался и проверять поехал!

Но Филарет не проявил ни малейшего беспокойства по поводу 'нечистого' пятна, и Вил решил последовать его примеру. В конце-концов будет даже и очень радостно встретить их вновь в более подходящем месте и окончательно разобраться.

— Все, никто ничего больше не хочет?.. Я старший, я плачу, в виде почина. У Светы все равно денег нет, но это поправимо, а ты как-нибудь потом.

— Я отдам, я завтра же отдам, — девушка распахнула испуганные глаза сначала Филарету, потом Велимиру, словно бы ища у того моральной поддержки, если Филарет окажется неуступчивым…

— Угу. Наша прекрасная треть не понимает шуток и сочувствия. Светик, ничего отдавать не надо, мы с Филей все расходы разлохматим пополам, а потом компенсируем за счет фирмы, от лица которой мы сегодня орудуем. Сегодня и впредь, хотя и ненадолго.

— А почему ненадолго? — Велимир и Филарет рыскнули глазами друг в друга, но Света спрашивала на полном серьезе.

— Потому что мы с Вилом в своего рода командировке, чем раньше дело сделаем, тем раньше деньги получим.

— А я как же? — может быть, только что пережитое приключение было тому виной, или Света опять спросила, не особо задумываясь над смыслом своих слов, однако вопрос прозвучал, и следовало как-то на него реагировать. Велимир загадал про себя, что Филарет не будет медлить, хитрить, спихивая ответ на коллегу — и угадал.

— Ты-то как же? А ты с нами.

Что означало это 'а ты с нами'? Да абсолютно ничего не означало, но Света снова оперлась плечами на спинку стула, обмякла, заморгала часто-часто и благодарно улыбнулась, поочередно обоим.

— Берем такси… Вы с Вилом на почетные места, а я впереди. Уважаемый, отвезите нас на Васильевский, к заливу… Нет, к устью Смоленки, там, где метро 'Приморская'…

В городе тепло, пожалуй и душно, а на краю города, на берегу залива — ощутимый ветерок, девушка даже прижала руки к груди крест-накрест, ладонями на локти.

— Светка, холодно что ли?

— Я тебе не Светка. Нет, просто я покойников боюсь, и вообще я сегодня никакая.

— А как тогда? — Вил и Света стояли у парапета, чуть поодаль от места происшествия, а Филарет пошел 'на место', выяснять и сверяться с воображаемой картой…

— Что как тогда?

— Ну, если не Светка?

— Просто Света. Ой, он нас зовет… Вил, а Вил, я боюсь туда идти, можно я туда не пойду?

— Глупенькая, да там уже ничего такого нет, даже следов, лишь контуры мелом.

— Я тебе не глупенькая! Все равно боюсь… — Было видно, что девушка действительно вся дрожит.

Вообще говоря, это было не дело — брать ее с собой сегодня, девчонка натурально на грани нервного срыва, и надо бы ее чуточку 'зомбануть', хотя бы убрать до утра эмоции, или слегка затупить, мучается ведь…

— Дай руку и пошли. Нас ждут деньги, женщины и южные моря! Пойдем, Света, пойдем, не бойся… Сейчас все осмотрим и пообедаем — с водкой, с цыганами…

— Не хочу я никакой водки. И уж тем более цыган!

— Ладно, без них. Тогда закажем красочный мордобой между столиками.

— И мордобоя уж тем более не хочу. Я спать хочу.

— Тоже дело. Ну, что, Филя?

Они сошли к Филарету, стоявшему на гранитной площадке у воды, спиной к заливу. Велимир соврал, конечно, насчет отсутствия следов: вокруг мелового контура хватало бурых пятен и подсохших сгустков, природа возникновения которых места сомнениям не оставляла. Велимир положил ладонь себе на локоть, поверх Светиной ладошки, и рискнул впрыснуть в нее чуточку спокойствия. Так он называл это для себя — впрыснуть, хотя на самом деле это, скорее, было действие ровно противоположное: он вытянул из девушки избыточный адреналин, немножко, самую чуточку убавил, только чтобы она не сорвалась в истерику… И главное, чтобы Фил не почуял.

Фил пристально посмотрел на обоих, втянул воздух, аж ноздри затрепетали, прислушался к чему-то внутреннему и разжал, наконец, до белизны стиснутые губы.

— Вот такие пироги из мозгов.

— Меня сейчас стошнит.

— Потерпи, Света, деваться некуда. На, жвачку пожуй, полегчает… Ну, как хочешь, тогда просто за Вила держись… Вот сюда он упал, вот под таким углом, чуть ли ни вертикально, а все же под углом. Не надо быть экспертом по баллистике, чтобы проследить обратную траекторию его полета по следам… по брызгам… Вил, что скажешь?

— Ни одной идеи, гражданин начальник. Ничего я не видел и не слышал. Но все подпишу.

— Смешно. Так что, думаешь, действительно — как оно было? Накидывай даже самую несуразность, потом отсеем.

Велимир виновато почесал горбинку на носу, отогнул ладонь от лица.

— Да ни фига мне в голову не прет, ни одной мысли. Разве что его с вертолета сбросили. С частного неучтенного вертолета…

— Хорошо бы так… Я уже думал на эту тему. В Петербурге есть несколько штук в частном владении, как я слышал, в корпоративном или в частном, это не принципиально. Да только территория залива слишком хорошо контролируется, чтобы остался незамеченным пролет такого шумного транспорта… А следствие подобными сведениями отнюдь не располагает.

— Ну, ветром занесло.

— Вот это уже лучше, ближе к реальности. А еще?

— Тогда нет идей. А ты, Света, что думаешь? — Света ничего не думала, она уже, под предлогом поправить макияж, красила ресницы.

Все трое постепенно и неуклонно отходили прочь от неприятного места, пока не подошли к самой кромке набережной, где бойкий ветерок, пришедший с залива, конечно, пахнет гнилыми водорослями, но это в тысячу раз лучше, чем… Девушка, наконец, повернула к ним отреставрированное личико, которое, по большому-то счету, вообще не нуждалось ни в каком макияже, мимикой попыталась выказать живейшее участие в обсуждаемой проблеме, но Филарет уже не обольщался на сей счет. Велимир еще раз всмотрелся в морочное пятно на Светкиной груди: вроде как… Да нет, даже и не думает сходить или бледнеть, прочно посажено… Но пока на приманку так никто и не клюнул.

Это случится ближе к вечеру, когда они разойдутся по домам, и она останется без защиты… Вообще-то говоря, надо что-то решать, второго такого раза она может и не выдержать.

Все трое внезапно замолчали, словно бы кто-то дирижирующий наслал на них тишину. Всяк думал свое…

Девушка первая вышла из задумчивости: возле ее ног закрутился крошечный вихрь, собирая в вертикальный жиденький конус пылинки, соринки, обрывки… Она топнула туфелькой — и пылевой столбик распался.

— Чего нашла? Золотой ключик, никак?

— Колечко… Нет, браслетик! — Девушка распрямилась и ладошкой на ладошке стала протирать найденный предмет. — Ой, а оно вроде серебряное. Смотрите, какой красивенький. Спиралечка тоненькая-тоненькая…

— Стой! Не шевелись… Может, это его браслет, Андрея покойного, у него пальцы, правда, корявые были, но ручки худенькие. Покажи мне его! — Филарет метрах в трех стоял от девушки — и вдруг он уже — вот он, прищурился, за ладонь ее держит…

— Нет, Фил, что ты… У этого Андрея пальцы хоть и сосисками, но уж не с браслет толщиной, а это — глянь — мне почти на запястье налезет. Мне все говорят, что у меня ручки как у… Ой, налез!

— Нет! Погоди, не надевай. Не надевай, Света! Тогда не снимай! Погоди, я только гляну поудобнее. У меня, кстати, лупа при себе, держи у себя на запястье камешком сюда, сейчас поглядим. Так это цепочка…

— Какая цепочка, ты чего?

— Э-э, кладоискатели, ешкин кот! Двадцать пять процентов от найденного я вам выплачу, так уж и быть, и можете поделить на двоих, но сначала дайте рассмотреть… Фил, не наглей, дай мне тоже позыркать?

— На, смотри. Света, приподними ладонь повыше. Серебро да и все. Достоинств в нем, что тонко вытянули, да рубин в торец посадили.

— Настоящий рубин? Ой, мальчики…

— Настоящий, настоящий, таких рубинов на один карат тысячу нужно взять. — Велимир протянул было пальцы к браслету, но передумал, предпочел томно взять девушку за предплечье, чуть тряхнуть его, чтобы тончайший браслет соскользнул на запястье, правой рукой принял из Филиных рук лупу и с умным видом принялся рассматривать браслетик со всех сторон…

— Ого, руны…

— Что??? Какие руны??? Мамочка, я боюсь!

— Буквы, типа, простые, нестрашные. Обыкновенный эльфийский алфавит.

— Дай! Дай, мне, дай посмотреть. Ну дайте же мне посмотреть, это же я нашла!!!!

— Не прыгай, успеешь! 'А о-дно все-силь…но-е… влас-те-ли…ну… Мордора…'

— Где??? Тьфу, дурак… Опять ты идиотничаешь! Филя, скажи ему, чтобы он не издевался!

— Вил, не издевайся.

— А что я, виноват, что мне причудилось? — Велимир выпучил обиженные глаза, шмыгнул носом пару раз, но сочувствия ни от кого не дождался. Но это почти не огорчило его, потому что браслетик-колечко и впрямь было пустяковое, и никакой магии из него не шло, не перло и даже не сочилось. Обычное. Хотя и… можно сказать — странное. И при чем тут цепочка? Да уж по большому счету и не браслетик, не колечко, а… Суперстранное. А странность его и в том, что следов прежних владельцев на нем не было вовсе. Никаких: ни от сальных желез, ни ауры, ни даже просто человечьего духа. Словно бы оно всегда здесь лежало и никогда никому не принадлежало… Но оно же было чье-то, находилось где-то — на пальце, в кармане ли, в шкатулке? Хм…

— А интересно — чье оно могло быть, такое серебришко с камушком? — Надо же, и Филя почему-то задумался над этим вопросом. Даже и вслух. Это совпадение такое?..

— Главное, что не Андрея Ложкина и ничье. А теперь мое будет. Хорошо, мальчики? Вы не будете против?

— Хорошо, хорошо, носи на здоровье.

— Даже лучше, чем хорошо. Куул — называется. Опять же, драгоценный камень! Но помни, Света: иногда лучше хуже, чем обычно!

— Как это?

— Да так. — Велимир попытался сделать взгляд загадочным, но Света вновь опустила глаза к запястью, и заряд просвистел мимо.

И снова замолчали.

'Ладно, все это пустяки, все эти микрорубины на проволоке, наши догадки, Светкины находки… А вот что в городе случилось? Что происходит, откуда такая активность у этой мелкой вшивоты? Или это случайность, что за один день они уже неоднократно мозолили глаза?.. И эта странная смерть… Она ведь не пахнет. Любая насильственная смерть смердит на особый лад, магическая, либо колдовская — тем паче. А здесь только узенькая тропка угадывается, откуда она пришла, гостинец принесла…'

Они стояли на гранитной набережной, лицом к ветру и волнам, и все о чем-то думали, даже Света.

Велимир и так и сяк отвлекал себя разными пустяками, только чтобы не глядеть направо через кусочек залива, туда, где Крестовский…

— Ну что, Вил, что встрепенулся, идея умная осенила, наконец?

— Отнюдь. Просто вдруг тухлятина ноздрям почудилась.

— Смешно.

— Нет, в самом деле.

— Водоросли морские, дохлые организмы… Здесь же почти как в луже.

— Ой, Фил…ля, а что там такое? Вот эти штуки, как мачты?

— Где, Света, какие штуки?

— Ну, вот куда ты все время смотришь, там, где стадион?

— Это стадион имени Кирова.

— Да это я знаю, а вот эти мачты, типа? Что они такое?

— Прожектора, Света, система искусственного освещения. Четыре, как ты говоришь, мачты-вышки с прожекторами, чтобы все поле было равномерно освещено по ночному да вечернему времени и футболисты не утеряли казенный мяч…

— Если бы была зима… Ой, что я несу?..

— Неси, неси, Света, не останавливайся. Если бы была зима?..

— Да ну… Нет, фу глупости… Его можно было бы по льду перенести вон оттуда, со стадиона.

— Но сейчас лето.

— Я же говорю — совсем я сегодня дура-дурой…

— О, нет, Светлана Сергеевна, — Велимир развернул во всю ширь самую обольстительную из своих улыбок, указательным пальцем левой руки целомудренно дотронулся до Светиного плеча, а правую руку приложил к сердцу, — ты умнейшая из нас троих! По льду можно перенести и перейти, а по воде переплыть. Я тоже верю экспертам-баллистам, а все же нечто, вроде внутреннего голоса, подсказывает мне, что не миновать нам осмотра западной оконечности Приморского Парка Победы имени Мироныча. Впрочем, что скажет шеф?

— Я что ли, шеф? — Света и Велимир переглянулись и почему-то рассмеялись.

— Ты.

— Ты, конечно. Тебе идет быть начальником…

— Ах, да, я под бризом и солнышком почти и забыл, что назначен властвовать над вами.

— Так властвуй же, а то здесь так смердит, сил нет никаких стоять.

— Мысль дельная, и Велимир прав: здесь нам делать нечего, все что смогли — мы оглазели, в смысле осмотрели. На сегодня работы и переживаний хватит, а завтра с утречка поедем туда, к стадиону. И еще… Чего, Вил?

— Так что, ты хочешь сказать, что мы сегодня вот так вот и расстанемся?

— Перебиваешь… Я как раз собирался сказать, что стресс, которому мы все сегодня — а Света в особенности — подверглись, требуется снять, и никто еще не выдумал для этого лучшего способа, чем хорошая закуска к умеренной выпивке. Это я вам говорю, как заслуженный бахусовед. Ты как, Света? Или тебе в семью пора, к плите?

— Нет. Нет. Мне никуда не пора. Мальчики… господа, не бросайте меня, мне страшно. Муж у меня в рейсе, никто меня не ждет. Пожалуйста, ну пожалуйста, можно я с вами?

Теперь мужчины переглянулись уже с улыбкой.

'Что значит — женское чутье: чувствует она, что ли, что морок на ней висит?..

И как его теперь снимать? Кто из нас себя этим обнаруживать будет, а?'

— Да мы будем просто счастливы пьянствовать, осененные такой безупречной красотой. Предлагаю переместиться в…

- 'Денежки медовые'!

— Да ну, Света, только не туда, там всегда накурено, а мы с Филом некурящие.

- 'Денежки'? Слышал, но не бывал… И не тянет, откровенно говоря.

— А я бывала. В 'Денежках' прикольненько и относительно недорого. А еще мне такие чудеса рассказывали, не знаю, врут, или правду говорят… Там несколько лет назад…

— Нет, я предлагаю в 'Еруслан' на Петроградской, на Большом проспекте. Маленькое кафе без вывески, пару лет назад в нем повар сменился, и блюда почему-то стали очень вкусные. И недорого. Судачок запеченный, мясо по-французски…

— "Еруслан", так "Еруслан". Для начала сойдет. Да, Света?…

— Я согласная. — Света прижала к груди согнутую в локте руку, хихикнула и махнула одной ладонью, уверенная, видимо, что эта ужимка добавит ей привлекательности и шарма. — Уй, что-то я так есть захотела! От переживаний. Ой, а как же быть? У меня же диета.

— Диета подождет более удобного случая.

— Диета! Диета — это кратковременная попытка жить долго, невкусно и по чужим рецептам. Тебе оно надо? Чур, теперь я за машину плачу, надеюсь, что при окончательном расчете бескорыстие и широта души мне зачтутся.

— Снова ты? Респект! Место столоначальника на глазах совершенствует твои личностные качества, я бы прямо сказал — шлифует! Обязательно зачтутся, и я похлопочу, чтобы даже с процентами, великодушнейший из паладинов фондового рынка… Тогда ты опять впереди, а мы со Светой — марьяжными пассажирами!

— Ты, вероятно, хотел сказать вальяжными?

— И вальяжными, и марьяжными.

Х`эх! В 'Еруслан', да?… 'Да, либо у Фили с конспирацией хорошо, либо у меня чересчур плохо' — подумал Велимир… — 'Либо наоборот.' Он бывал пару раз в этой кафешке и, пожалуй, понимал привлекательность ее для деятелей типа непростых, очень непростых, типа Филарета. Если смотреть из окон кафешки почти в перпендикулярную даль, самую чуточку скошенную, а до этого снести к чертовой матери все деревья, дома и иные строения, чтобы они взгляду не препятствовали, то обладающий определенными способностями чувак легко рассмотрит зарево, показывающее место, откуда бьют чудовищные — силы-не-силы, энергии-не-энергии — возможности, да возможности, которыми опять же, способен воспользоваться далеко не каждый… человек. Да, именно человек, ибо трудно жить и действовать в человеческом мире и в человеческом обличье, но не ощущать себя человеком. Трудно и глупо. И кафе стоит на одной из — магистралей-не-магистралей — да хоть трубопроводом ее назови, это не важно ничуть, — которая магистраль расходится от заветного места и несет на себе некий даровой заряд… вот этой самой фигни.

Еще точнее, прямо на этой магистрали, в десяти метрах рядом, была другая забегаловка, 'Мамочкины салатцы', но ее уж нет на белом свете.

Водила попался опытный и знающий, он отмахнулся от советов Велимира, только уточнил пункт назначения и ровно через двенадцать минут окончательно нажал на тормоз.

— Сейчас… сдачу!

— Брось. Возьми всю стоху, командир, празднуем ныне. — Шофер согласно кивнул головой, буркнул счастливое пожелание, и через десять секунд только облачко смога напоминало, что здесь вот только что дребезжала старая черная "Волга"… Такой и сдачу отдал — не дрогнул бы, не матюгнулся бы в спину…

- 'Празднуем нонче' — хорошо сказано, Фил, по-нашему, по-крестьянски. А на чай даешь — словно графских кровей насосался, величаво.

— Спасибо за похвалы. Но и ты, Велимир Леонидович, не из лапотных крестьян уезда Терпигорева: учтивая речь, княжеская осанка.

— Да я и вообще маркиз по жизни, типа…

Из подворотни, из кучи мусора возле ржавых ворот, вынырнул чумазый, оборванный домж и, прихрамывая, побежал, ухмыляясь нечесаной бородой, в их сторону — Светкин 'маячок' его привлек — но вдруг вильнул, бумкнулся испуганно о крышку канализационного люка, ввинтился в узкую щель — только его и видели. Девушка, естественно, не заметила его, Филарет и Вил как бы тоже… Но Велимир готов был поклясться, что домж испугался, однако же не его, не Вила, не мог он его почуять, хотя… С другой стороны — Филарет-то вроде бы, как-то, где-то, чем-то — но принюхивается в его сторону, ощущает что-то. И это несмотря на усилия, с которыми Велимир позаботился, чтобы сверхъестественные возможности, живущие в нем, не перли наружу, не возмущали окружающее пространство, не привлекали любопытных, способных колдовать свое и ощущать чужое. Но, в таком разе, Филарет этот — больших способностей человечек. И то, что они очутились в кафе, стоящем на самой аномалии (на Магистрали, на Ленте, как ее некоторые называют…) — это выбор Филарета, и выходит, что выбор действительно не случайный. Всякая нечистая мелочь сторонится такого рода мест, лихих и омутных, ибо ничего из ничего не берется, и время от времени колдовская шантрапа вязнет в подобной магистрали, как муха на липучке, и пропадает уже навсегда, и аномалия становится чуточку мощнее, чтобы отдать частичку своей мощи тем, кто в силе, кто жаден и способен отколупнуть, отхлебнуть, вытянуть из Ленты, вместо того, чтобы поддаться ей, или даже из самого Клубочка на Елагином.

Домж, только что мелькнувший, — это совсем уже пропащий, опустившийся домж, шастает здесь от полной потери страха: все равно либо свои сожрут, либо попадет на Ленту и сгинет окончательно — что всего вероятнее, ибо 'коллеги' его, более крепкие и удачливые, но все-таки слабосильные, опасаются здесь, по рядом с Лентой, болтаться без особой нужды.

Филарет грозным басом принялся командовать в пустом кафе, самолично выбрал место посадки, чтобы как можно дальше от входной двери и возможной толчеи, если вдруг посетители нагрянут, две девчушки-официантки радостно заметались по полутемному зальчику, второму, дальнему от стойки. Света отвергла пепельницу, но попросила сока из свежеотжатых фруктов — сока такого, естественно, здесь не нашлось, и Велимир уговорил ее распить на двоих бутылочку 'коки'. И тут же заказал нарзан. 'Вот, братцы, воистину экологически идеальный напиток: чистейшая питерская водопроводная подсеребренная вода и каустическая — шучу — питьевая сода с пузырьками. Ничего кроме здоровья. Это вам не паленый грузинский нарзан, неизвестно из каких гор выкачанный'.

— При чем тут грузинский 'нарзан'? В Грузии 'боржоми', а 'нарзан'… - Филарет посмотрел бутылку на цвет и на свет, посчитал полоски с клеем, понюхал металлическую пробку. — А 'нарзан' наш, российский, хотя тоже на Кавказе прописан. В остальном Велимир прав: безвредная сода с питерскими водяными пузыриками. Так, господа хорошие. Пока мы все трезвые и пока я не забыл — вот вам по визитке. В ней единственный для вас необходимый реквизит — номер моей трубки. Вот он. Запомнить намертво. Надо будет и для вас такие же достать. Сударыня, пепельницу можете убрать, но проследите, чтобы зелень была свежая и упругая, как молодая русалка!

'Можно было бы поэкспериментировать с составом солей… Но не сейчас, не поймут-с.'

— Ой, да как хотят, так и дурят… И никакой экологии, одна химия. — Это Светка авторитетно поддержала Вила, но и от нарзана не отказалась. И Филу предложили из вежливости соды с пузырьками, либо коки без соды, на выбор, но тот решил, что предстоящая отечественная водка сочетается только с отечественным пивом, а плебейские напитки пусть пьют маркизы обоего пола, родства не помнящие.

Маркизы обоего пола тоже были отнюдь не против водки и две рюмки пили вровень с хлебосольным новоначальником, однако дальше Света упрямо прижала пальчики к вискам, затрясла порозовевшими щечками и отказалась наотрез и от водки, и от коньяка, и от вин, легких, крепленых, белых, красных, шипучих — любых.

— Мальчики, вы пейте, пейте на здоровье, а мне нельзя, у меня будет головка бо-бо и мешки под глазами. Сто граммов я честно выпила. Скажи, Филя, выпила ведь?

— До последней капельки! Даже подлизнула, насколько я углядел!

— Я тебя обожаю! Разреши, я тебя поцелую в щечку…

Вил и Филя уже дуэтом тяпнули по рюмахе, да по второй… И так они заразительно крякали, да отфыркивались, да занюхивали, да закусывали, что пятую и шестую рюмки пили опять вместе, втроем и вровень, не то чтобы совсем уж вровень — Света 'половинила', но — втроем.

— А меня??? — Велимир икнул и поспешил отхлебнуть нарзан, чтобы икота не успела взяться за него всерьез. Меня поцеловать?

— А тебя обязательно, хоть ты и негодяй. Только погоди, прожую…

— Света, а почему он негодяй? Нам не нужны никакие негодяи. В нашем маленьком коллективе все должно быть прекрасно: атмосфера, зарплата, женщины и начальник.

— Нет, Виля хороший. Это я, эт…

— Ну и?.. Ничем не порчу афоризма, ибо не оп…падаю ни в одну из`… вышеперечисленных категорий. Да, я не`женщина и не зарплата. И горжусь этим. А почему, собственно, в щечку, когда у меня есть губы??? Смотри, какие линии рта, сколько в них силы и му-у-ужества…

— А в губы никого, а любимого одного! Пусти! Ой, мамочки!.. Так нечестно!..

— Вот это праильна, Светлана! Вот это тост! А ну!..

— Все. Мальчики, нет, я больше не могу, честно-пречестно! А где… Мне надо носик попудрить?.. — Света почему-то хихикнула.

— А, вон туалет. Только там крышка, в смысле хомут для сидения, держится на честном слове и не первой пользовательской свежести. Мокрая. Аккуратнее пудрись.

— Тьфу на тебя! Вил, ну почему ты такой дурной? Филечка, скажи ему, чтобы он не пошлил…

— Вил. Не пошли. Это тост, типа.

— Принимается! Тост — не хуже моего. За это — по полной!.. Опять кончилась. Берем третью, срочно, пока две их сестренки из сердца не выветрились… Они, типа, ветреницы! Врубаешься, а?

Филарет подпер могучими ладонями обширный свой подбородок, подумал пару секунд и захохотал, доказывая, что врубился.

— Что-нибудь еще желаете?

— Еще одну такую же. Вот такую, вот. А то мой друг утверждает, что подружки по ней скучают…

— Салатика мясного не желаете? На закусочку? Или горячего?

— Вил, мы желаем салатика?.. Желаем. На — закусочку, но под — водочку! — И Филарет опять, словно Мефистофель, засмеялся оперным басом. — Никаких графинов, мне нравится наблюдать за акцизными лентами, за их поведением во время открутки… откручивания… Пусть будут, говоря по-русски. Из горяченького еще два мяса по-французски, зелени побольше.

Принесли третью, прямо в бутылке с акцизной лентой, и одновременно горячее.

Филарет сам отвинтил пробку, щедро плеснул в одну рюмку, вровень с нею в другую — обе мгновенно запотели. Велимир, хоть и на пьяном глазу, готов был поклясться, что бутылка, которая и ранее была не вполне теплой, из холодильника все-таки, за те секунды, что побыла в ладони у Филарета — потеряла в температуре градусов десять-пятнадцать, а алкогольных градусов… по крайней мере не утратила.

— Привет подружкам! Х-х-о.

— Ха-ха-ха!.. Нет, Вил, за тобой записывать надо… Надо же — привет по… Опа!.. Изрядно! Глянь на нее! — Филарет вытаращился на Свету, которая уже управилась с пудрой и носиком и осторожно усаживалась на свое место, причмокнул непослушными губами, даже попытался зааплодировать. Типа, от восторга… Но вроде как бы и от растерянности, так показалось Велимиру. Или показалось ему так?..

— Светик, ты спортсменка и просто красавица! Как там… 'И выйду из вод я, царица нагая..'

— Не морская, а нагая. Нет, наоборот, морская: 'И выйду из вод я, царица морская… нагая… Не прячась от сонных планет…' О как! Браво, Света!

— Точно. Морская. Ты самая что ни на есть Афродита, Света…

— Еще раз бра-во! А мы тут с Филом уже успели забыть, как выглядит совершенство тела и мэйкапа. Круто-крутиссимо!.. Это очень, очень… а, вспомнил: вау!

Светка действительно смотрелась хорошо, и даже выпитое не успело унизить красоту ее прелестного, довольного похвалами личика, но Вил, который тоже опешил не хуже Фили, был ошарашен отнюдь не ее великолепием, а тем, что морок, 'маячок' с ее груди исчез бесследно.

Хмель беззаботно плескался в гудящей голове, подбивал Велимира флиртовать, острить, 'добавлять' и драться, но не мешал ему размышлять об увиденном.

Как так могло выйти? Он ничего такого не делал, никаких приказов в пространство не произносил и мысленно не отдавал, заклинаний не творил и с магическими артефактами не забавлялся. Если это Фил-Филарет содеял, то почему выглядел удивленным? Уж не для того ли, чтобы отвести Велимиру глаза и спихнуть авторство этого чуда на кого-нибудь неизвестного? Но тоже не сходится: даже если он подозревает в Велимире больше, чем простого парня, брокера-коллегу, то на кой шут ему перед ним удивляться? Если он знает, что Велимир тут ни при чем? Нелогично, совсем нелогично.

— Вил, что с тобой, друже? Над чем кручинишься?

— Ни над чем. Я перевариваю.

— Тогда надо пить дальше, ибо наукой доказано, что алкоголь, употребляемый в умеренных дозах, способствует лучшему выделению желудочных соков, которые св… в свс… в свою очередь способствуют лучшему пищеварению.

— Кто бы возражал. Светик, придержи рюмочку за бока, чтобы не украли… Ты чего, Свет?

Света разинула рот и громко заплакала — и получилось бы довольно некрасиво для посторонних зрителей, будь они в кафе, но пусто в нем было, даже официантки внезапно исчезли с горизонта, а Филарет и Велимир, до краев джентльмены в эту нетрезвую драматическую минуту, отреагировали на самые слезы, но не на то, как они сказались на женской красоте.

— Что с тобой, дорогуша, тебе плохо? Или больно? Что случилось?

— Мне хорошо. Мне так хорошо, что жить не хочется-а-а! За что? Что я ему сделала?.. Я ему все: и после работы, и подарки помогала выбирать… его детям и его жене, туфли за нее меряла, как идиотка. И хоть бы… Я его так… А он… — Света вцепилась в платок, что ей протянул Фил, повозила возле правого глаза, под левым — тушь держалась превосходно, но слезы все же оказались сильнее.

— Да ты заранее-то не расстраивайся. Мы с Филей быстренько вжик — и найдем документ, и все вернется на круги своя. Скажи, Фил?

— Нет! Ничего не вжик! Причем тут Фил? Ты ничего не понимаешь: он с этой сучкой теперь любовь крутит… Пардон за грубое слово. Змея Илонка, ах, какая гадюка оказалась! Ведь это я ее, можно сказать, привела, на работу устроила. А она…

— Све-е-ет, Света, да как ты можешь себя и Илонку ровнять? Она против тебя гадчайший утенок, хотя вовсе не уродина.

— Ах, не уродина??? Ну так и целуйтесь со своей Илонкой, а я пошла! — Света попыталась встать на пьяные ноги, но Филя положил ей руку на одно плечо, Вил на другое — и Света с ощутимым шлепом вернула свою очаровательную попу на место.

— Ты королева красоты, и он у тебя в ногах валяться будет.

— И она с ним рядом, на одном паркете, когда ты обоих уволишь н-на фиг из конторы! А мы проследим, чтобы спиной друг к другу, и чтобы в это время пол не метен был. Факт, голимый факт, Света! Дай нам с Филом с командировкой управиться — увидишь, как сразу все здорово станет на белом свете. Будет и на нашей улице Невский проспект! Скажи, Фил, правильно я гврю?

— Праильна! Так. На сегодня праздник объявляется закрытым, завтра после работы гульбу продолжим, если захотим, а сейчас допиваем емкость, добиваем закуски и заедки, расплачива… ик… юсь и поехали. Но Света предварительно восстановит макияж. Да, Света?

— Да, мальчики. Спасибо, что вы мне… меня…

— И домой тебя довезем, и аванс небольшой выделим, чтобы компенсировать непредвиденную аварию.

— У меня дома оставались на столе полторы сотни… Какую аварию?..

— В метро которая. Вот молодец, что уже забыла. Просто молодец, так и надо.

— То есть — непременно выделим. Вил, умница, что напомнил. А ну-ка, содвинем бокалы!..

— Поднимем — и разом! Х-хо… Светик, тебе не наливаем, ладно?

— Я и не хочу. Я сейчас приду, только зайду…

Г Л А В А 5

В сущности, с какой стороны ни гляди на это дело, — ствол остается стволом, а охота — охотой. Почему при этом добыча и охотник так сильно разнятся в своих эмоциях — для меня тайна. Быть может, потому что я всегда охотник, даже если выгляжу добычей?

— Бергамот, кофе! Без молока, эспрессо, с кофеином, некрепкий.

Обычно-то я с молоком пью. И какао готовлю почти сам, а вот чай и кофе — так… под настроение. Сегодня у меня настроение пить кофе не из моей любимой коричневой чашки, монотонной, совершенно без рисунка, а из другой, которую я сам себе подарил без повода: на красном фоне барашки, барашки, а среди них-то — волк в овечьей шкурке. В торжественных случаях я тоже пью кофе, но из несерьезной фарфоровой кружечки с орнаментом в цветочек, стоящей на маленьком блюдечке.

Молодое лето на дворе, поэтому день очень длинный, а ночь хиленькая, бледненькая — только и названия, что белая, и что я в ней нашел? А ведь влюблен в это природное явление, обязательно радуюсь ему, когда живу в высоких северных широтах… Или в симметричных по отношению к экватору нижних южных, но там неинтересно. Впрочем, у нас в Петербурге и зимой бывают белые ночи, но только в светлое время суток.

Посижу малость, да смотаюсь в Пустой Питер, развеюсь слегонца. Нет, теперь я уверен, что можно тщательно осматривать место происшествия, не боясь нарваться на скорый и будничный ответ всем моим загадкам и вопросам. Дела забавные, ничего не скажешь, хоть руки потирай от предвкушения… Зачем люди так делают: сомкнут две ладони, повернутые перпендикулярно полу, сгорбятся и ну тереть одну о другую?! И непременно взад-вперед трут, а не вниз-вверх, и похохатывают при этом, или хихикают… Не понимаю, ведь ничего магического нет в потирании конечностей и красивого не особенно много. Сколько бы у кого ни спрашивал, ни заглядывал в самые тайники подсознания — ничего похожего на толковый ответ я так и не увидел. Принято — и все тут! Вспоминаю первую супругу моего долгого приятеля, Короля-Солнце, Луи Четырнадцатого: испанская царевна, маленькая, нескладная, несчастная, по-супружески верная, очень набожная и очень добрая. Когда король, в погоне, видимо, за извращенным разнообразием, жаловал ее супружеским ложем, назавтра весь двор всегда об этом знал, потому что она потом непременно бегала причащаться и целый день как раз хихикала, ручки потирала — довольнехонькая!.. Но у меня лично подобных позывов не бывает — никогда не тру, даже если провожу ночи с принцессами или королевами, своими и чужими.

Какой урожайный на неожиданности оказался первый 'командировочный' денек! Начать с того, оно же и главное, что магическую блямбу со Светкиной груди, так называемый морок, я не снимал. Мог бы и я, мне это не трудно, хотя крепко было присобачено, весьма прочно, но — не для меня, разумеется. Нет, не я. И не напарничек мой, судя по всему.

Грешным делом, когда я руку на Светкино плечо возложил, я пребывал в некотором научно-исследовательском шоке, я был уверен, что… И ошибся. Я-то подумал, что мы все трое на галере с веслами оказались, то есть не простыми людьми, а такими… крутыми и многосильными с разнообразными паранормальными особенностями. Да, я конкретно был обескуражен, когда девушка пошла в туалет, клейменая мороком по груди, а вышла из туалета — пречистая, ничем не гнетомая! Как это я, думаю, обмишурился, не рассмотрел столь мощную колдунью под самым боком, перед самыми ноздрями и зрачками? Может, думаю, переборщил я в своем хуманистическом ориентализме — стремлении быть похожим на слабосильного человека? За большим шоком — еще один последовал, поменьше: цап я Светку за ауру (ах, не за грудь!), 'прозвонил' — а она прозрачный человечек! Прелестна, глуповата, несчастна, добра, молода — почти как эта самая французская королева Мария-Тереза, только бесконечно красивее; превосходный экземпляр, эталонный, я бы сказал — хоть в кино сниматься, хоть детей рожать, но — абсолютно, кристально обычная девушка, без магии, без колдовства.

Мой визави тоже сидел причумевши, я заметил. И тоже вроде бы как девушку на возможности 'проверил'… Короче говоря, ставлю пять против одного, что и не он морок с нее снимал. Ставлю — да принимать некому, а так бы я заграбастал куш. Вернее, не он лично. Я с огромным трудом переборол себя, чтобы не пощупать 'мальчишечку' на количество крутизны, однако удержался и воздержался. Все должно быть честно, пока мне это выгодно. А что может быть выгоднее интриги и приключения с непредсказуемым финалом и запутанным сюжетом? Особенно, когда у тебя в дальнем резервном кармане весь набор козырей собран и ждет в походном положении?

Так кто тогда расколдовщик? Кто… или что? Ладно, будем гадать и анализировать пофакторно, растягивая, как это модно говорить в окультуренном за последнюю сотню лет пространстве, интеллектуальное удовольствие.

— Бергамот, чай! Убери это пойло. Как, неужто я и вправду кофе попросил? Вот в этой вот, с позволения сказать, чашке??? Что называется — задумался. Или ты обмануть меня вознамерился, презренный джинн кухни? Шучу, шучу я, действительно задумался, забылся малость. Черный, с сахаром, без 'присадок'. — Терпеть не могу фруктового привкуса в чае. А когда-то любил все эти карсенэ…

Угадает Бергамот, или нет? Угадал, впрочем, как всегда: эту кружку, попавшую во внезапную немилость, убрал, а коричневую, только что 'опальную', наполнил, чаек заварной, сахар не в кружке, а рафинадными кусочками на блюдечке. Когда я мыслю очень уж напряженно, я люблю чай вприкуску: кусочком похрумкаю, глоточек сделаю, опять похрумкаю, опять прихлебну… Оно и думается вперед, а не на месте. А лимон? Неужели я не пожелал лимона? Значит, не пожелал, раз его нет.

Эврика. Нашел. Какой же я, все-таки, удалец-мыслитель! Отсеки лишнее — получишь Венеру Милосскую! Решение-то всегда нетрудное, когда найдено! То есть, по основному направлению нынешнего моего бытия-события, по 'детективному', я и до сих пор не возьму в толк, как тело Андрюши Ложкина, лишенное всех видов документов и приготовленное всмятку, очутилось на краю Васильевского острова, но и это от меня не уйдет, а вот с мороком, что на Светку навесили — разобрался путем умозаключений во время чаепития: Лента! Она же Магистраль. Это такая магическая субстанция прожорливая, только почуяла — ам! — и дотянулась, слизала наброшенную магию споро и с жадностью. Светку нашу, как непричастную к делам колдовским да волшебным, не тронула, а морок пожрала. Остроумно! И теперь надобно четко вспомнить — кто из нас кого подпихнул на этом месте праздновать? Я его, или он меня? Если он меня — значит, его извилины быстрее моих, и он все заранее понял да спланировал. Если я его… Тогда случайность. Если, конечно, не он меня исподволь направил так, чтобы я его подначил, чтобы мы пошли в то кафе. Люблю драматизировать и в духе Достоевского вить из простых ситуаций закоулки безумных рефлексий… Но редко люблю, а обычно же — напротив, терпеть не могу! Будем проще и техничнее в рассуждениях, оставив гадания на кофейной гуще гуманитариям и невеждам.

Он явно бывал в этом кафе раньше. Мне показалось, по первичному наблюдению, что и обстановка ему знакома, и девушки из персонала ему улыбались, как своему. Но они и мне так же точно улыбались… Впрочем, и я там бывал когда-то, и не один раз, и по без рабочей группы. Занятно… Ладно, предоставим сомнениям отлеживаться в подсознании, а сами предадимся спортивному оздоровительному бегу. У меня часто именно так: думаю об одном, а подсознание роется совсем в других проблемах, и тут уж кто кого опередит в поиске верных решений…

— Баролон! Ролики.

Ну да, роликовые коньки надеваю, я же в Пустой Питер собрался, там свои порядки и правила, которые я вовсе не собираюсь нарушать, ибо этим миром весьма дорожу. Можно сказать, трясусь над ним, чтобы ничего нигде не повредить, не изменить в его законах и обычаях.

Ролики у меня высший класс, я за ними по всей виртуальной Европе и Америке… Долго искал… Равнинные, как я их для себя называю. Сами колесики крупные, маневренность в них — так себе, надо будет подправить… кстати, сказать об этом Баролону, ему поручить сие, но зато разгоняются — любо-дорого. На умелых, конечно же, ногах и по хорошим дорогам.

Баролон почтительно помогает мне приладить рюкзак на спину, да не тот, с которым я на работу хожу, а более объемистый и с двумя лямками, но тоже голубовато-серый, нетуго набитый. Термос с чаем, пара котлет без гарнира, именуемых в местном питерском общепите бифштексами рублеными, трубка от бинокля двадцатикратного, ракетница, сменная обувь… Ночи-то сейчас белые, зачем бы и ракетница, а все же никогда не забываю, беру с собой. Не для дела, просто из хулиганских побуждений, но мог бы однова и полезный прецедент случиться — подумай я заранее… Помню, однажды в марте, оказался я без ракетницы (само собой, что без ракетницы, мне до этого случая и в голову такая мысль не приходила!) в Удельнинском парке в два часа ночи. Дело, естественно, в Пустом Питере происходило и во времена, когда с электричеством в фонарях было весьма туго. Я проклял (понарошку, без магических последствий) все на свете в ту ночь, реально чуть не взбесился, култыхаясь из сугроба в сугроб, из лужи в лужу, из болота в болото, утеряв всякое представление о времени и местности. Снег — он, может, и белый был на фоне черных деревьев, да только и от него проку ни малейшего: новолуние, хоть глаза выколи, сугробам нечего преломлять и отражать, они только талую воду в себя сосут и становятся для пешехода препятствием не хуже глиняного грязевого болота; а звезды, понятное дело, свету дают еще меньше, чем деревья. И на звук не сориентироваться — тишина абсолютная, почти лунная, если не считать моих бранчливых выкриков. Но уж те-то, думаю, далеко разносились, может быть и до самого Купчино. Последний час я конкретно с собой боролся, унимал дичайшее желание решить все не умом и мускулами, а простым пожеланием выкорчевать все налысо к чертям собачьим! Выбраться-то я выбрался, и даже до рассвета успел, утешив тем самым самолюбие, но и напсиховался как самый простой смертный. Только что пена из ушей не шла. Потеха! Потом я специально, в самовоспитательных целях, восстановил маршрут моих ночных скитаний — ой, позорище: вместо того, чтобы неукоснительно пробиваться в любом, четко выбранном направлении, ориентируясь, хотя бы, по тем же звездам, я как пьяный возле фонаря топтался, хоровод с тенью водил, кренделя выписывал.

Ах, как хорош первый миг погружения в Пустой Питер! Он не столь безмятежно гедонистичен, как нырок в Вековековье, с его запахами, мухами, гомоном и предвкушением-ощущением того, что попал в сказочный театр для простодушных, он не так тревожен и мандражен, как появление в хищном и грозном Древнем Мире, не так романтичен и… Часы забыл, раззява. Что теперь — возвращаться? Возвращаться в начале пути — это, конечно, примета самого дурного свойства, и я бы непременно вернулся — да не верю я в приметы. Хы`х, еще бы я — и верил!..

Обойдусь. С чем его сравнить, этот миг? Представьте себе июньское утро в северном полушарии, где-нибудь в районе Квебека, или Калуги, вдали от человеком сотворенного шума, всех этих механических тарантаек, телевизоров, полицейских сирен, детского визжания… Утро, уже рассвело, а солнце пока за горизонтом. И вот выходишь, такой, на крыльцо, подсознательно ожидая, что сейчас тебе будет жарко и душно, как днем, потому что в комнатах жарко, либо 'предвкушая', что сейчас тебя продерет холодком утренним, и ты, весь разморенный и вспотевший, будешь мелко дрожать, зубами постукивать, ежиться, словно презренный какой-нибудь… И что комары начнут садиться на тебя с удалыми привизгами и кусать, и питаться тобой. А ничего этого нет: легчайший ветерок подлетел и окатил тебя… свежестью, трепетными травяными и листочковыми шелестами, наивными запахами леса, воды и неба. И ты шлепаешь, босой, вниз, на землю, которая еще чуть влажная, но вовсе не холодная и не вязкая. Ну… туда-сюда, дань природе в ближайший куст и дальше, шажок да шажок, подальше от дома. Вся гармония природы нарушается только твоим сопением и пыхтением — в наглой попытке вобрать в себя все окрестные излишки свежего кислорода — и… ничем больше не нарушается, потому что ты и сам начинаешь соображать и проникаться, и сливаться, и вести себя соответственно. И как же хреново, бывает, вдруг встретить в эти счастливейшие минуты какого-нибудь сельхозпролетария, громыхающего своей хлеборобной и иной техникой навстречу трудовым будням, или компанию юных шалопаев после ночной гулянки… Встретишь — и волшебство утра закончилось, и ты уже не богоравный философ, а простой плебейский обыватель, бурдюк с инстинктами и кишками. И тут уже и комары в подмогу прозе мысли, и навоз, и пыль по траве, и радиола в избе. Хотя сейчас радиол и не осталось никаких, но всегда что-то их с успехом заменяет.

А в Пустом Питере — тишина. Да такая, что только мне впору и выдерживать ее, не опасаясь за психику… В Пустом Питере — Полная Тишина, если не считать меня, единственного в нем звукопроизводителя — а я очень люблю тишину и одиночество, когда я человек.

Через несколько минут неизбежно отвлечешься на свои мысли, и острота первых впечатлений сглаживается, но эти первые — ох, хороши…

Дверь за спиной хлопнула, клацнула, Баролон, как это и подобает смиренному джинну прихожей, небось, растворился в воздухе, вместо того чтобы безобразничать, пользуясь отсутствием ответственного квартиросъемщика, а я, вместо того чтобы спускаться по ступенькам, либо на лифте, уже стою возле парадной. Это значит, что я вошел в другую, потайную комнату своей квартиры, выбрал Вход=Выход, шагнул в него, не смущаясь видимой разницей в наших с ним размерах, — и оказался в своей же квартире, но входная дверь не в общую прихожую выводит, не на лестничную клетку, а прямо на улицу. Когда обратно буду возвращаться — другое дело: до самых дверей все реалии будут соблюдены, точно скопированы с Полного Питера. Кроме наличия живых существ и механизмов на улицах.

Все так же вокруг. Да не так. Во-первых — небо. Ночью и в сумерках оно темное, либо черное, в зависимости от времени года, утром и вечером — блеклое, с красным горизонтом, а днем — непременно синее, потому что нет в Пустом Питере ветра и облаков. Тумана на бывает. Ну, а поскольку нет туч и облаков, то и осадки не выпадают. Вернее, они выпадают, конечно, как результат, только я этого процесса никак застать не могу. Бывало выйду — лужи кругом, все мокрое: дома, деревья, улицы и площади, — а небо синее, пустынное, и солнышко по нему беспрепятственно бежит, согласно сезону и времени суток. Хотя нет… Солнце то на месте стоит, то рывками перемещается, вслед за тенями… И Луна то же самое. Но так всегда в Пустом мире, и я привык. Знаю, что в это время был сильнейший снегопад в Полном Питере, и здесь бы ему теперь быть, но — тихо! А вернусь через 10 минут на покинутый кусок пространства — сугробов навалило, поверх моих же следов, и в воздухе ни снежинки… Надо сказать, что Пустой Питер по времени ровно на сутки отстает от Полного Питера, еще и этим ценен для меня: я словно в машине времени оказываюсь.

Ни дымка из заводских и фабричных труб, ни единого децибела от всех видов транспорта. Воздух чист, свеж… и неподвижен. Я качусь вперевалочку, вдыхаю последние лоскутки местного 'прихода', любуюсь диковатым в своей сверхобыденности пейзажем, пока не раскатываюсь в полную силу, жду 'трассы', что называется, то есть когда дорога пойдет поровнее, без колдобин. Но все равно невольно 'поддаю пару' — скорость сейчас, как у хорошего бегуна-спринтера, и поток воздуха навстречу должен был бы искусственно образоваться, лицо и уши обдувать — и образовывается, и обдувает. И, тем не менее это 'пустой' ветер, ненастоящий, в нем нет жизни, он молчит. А так, чтобы воздушные потоки перетекали туда-сюда, подчиняясь разнице в давлении и температуре, над ухом бы завывали, облака гоняли, мусор — нет, этого здесь не бывает. Таков феномен Пустого мира. В остальном физика его почти ничем не отличается от нормальной, и привыкнуть к ней гораздо проще, чем во 'второй Кваке', или 'Контрстрайке'. Я ведь иногда возводил себе игровое пространство, тщательно копировал у современных игровых хитов, и воевал там по неделям. А уж ботов (противников, которых конструирует во время игры сам компьютер) я моделировал будьте нате, на самых современных процессорах. Там забавно, в этих играх, однако рано или поздно прискучивает, а Пустой Питер — никогда. Точнее — ни разу. И он надоест, понятное дело, но чувствую, еще не в этом веке.

— А-а-а! — кричу я во все горло. — Эгей! Ау!.. Слышно ли меня? Я здесь!!!

Эхо мелкое, дробное, глухое, кое-как — но откликается мне, в отличие от любого поколения, которое всегда и мое поколение. Мне очень смешно и уютно — я абсолютно один, даже домашних джиннов с собою не взял. Дело к вечеру, хотя до сумерек еще не один час, солнце низко стоит, то и дело за домами прячется, глаз у него пустой, скучный, без прищура — по одному только солнцу можно легко отличить Пустой Питер от Полного, именно тем, что и в солнце нет огня, а только дежурные свет и тепло. Не знаю, понятно ли я излагаю свои мысли…

А я шурую прямо по проезжей части, километров тридцать с хвостиком в час — легко! Был бы асфальт получше, как в том мире, где к моим услугам на километры вокруг ровнейшая бетонная поверхность, я бы показал, как молнии летают, но там скучно, понимаешь! Здесь превосходно — но дороги дрянь, а я им не асфальтовый каток, не бесплатный дед мороз с мешком услуг, человечкам этим глупым и суетным; нет, я за них строить не собираюсь.

Маршрут мой прост: до Коломяжского проспекта, потом через переезд, потом мимо 'Черной речки', через Ушаковский мост, потом… О, нет, ни на стадион, через Мало-крестовский мост, ни тем более через 1-й Елагин я пока не пойду, путь мой на Васильевский остров лежит, туда, к заливу, как я и собирался. Осмотрюсь, подумаю, может быть, меня честным образом некая счастливая мысль озарит, а то и идея…

Мчусь я, как уже говорил, прямиком по проезжей части, не разбирая знаков и светофоров. Да, ноль внимания на перекрестках — и не боюсь попасть в ДТП, ни на 'кузовные', ни на какие иные: машин-то нет ни одной! Ни грузовых, ни легковых, ни трамваев, ни троллейбусов с автобусами… Ни мотоциклов, ни даже детских колясок. А трехглазые светофоры исправно перемигиваются, как им и положено, регулируют.

— Эй, светофоры, мать вашу! Кого регулируете, а? Уж не меня ли? Канальи! Не видите, кто прет?

Людей также нет, кроме меня, но уж я зато исправно выполняю роль человека и стараюсь в этом качестве свинячить не меньше, чем за четверых зенитовских болельщиков: помочиться в любом неподходящем месте, плюнуть, бумажку обронить, просто проорать какую-нибудь непотребность (или стишок Маршака — без разницы) — все от души делаю, по первому позыву — но, увы, некому оценить и отреагировать. Животных и птиц, включая вездесущих голубей, воробьев, крыс и бродячих кошек с собаками — тоже ни одной души.

А звуки-то есть, от тех же релеек светофорных: если я стою рядом и тихо-тихо, дыхание удерживая, то слышатся щелчки, видимо, во время переключений. Я в Пустом Питере много чудил, эксперименты все ставил: однажды купил сверхчуткий цифровой магнитофон со сверхчутким микрофоном, прикрепил возле источника звука, а сам ушел из поля видимости, недалеко и ненадолго. Возвращаюсь — нет моего имущества, как сгинуло! Да и на самом деле сгинуло, иного адекватного термина и не подобрать: сгинул мой хваленый пончик-япончик, вместе со звуками и годовой гарантией. Я даже и ругаться к продавцам не ходил, там правды не добьешься… Ни чужого запаха, ни вражеского умысла, ни моей собственной амнезии, настоянной на лунатизме — ничего я не почуял, а — пропало надежно. Тоже и с мусором и с другими свидетельствами моего здесь пребывания. Я потому и мусорю здесь, что назло: ах, крадете, неведомые гады, так вот вам бумажка, плевок, огрызок, жвачка — хватайте и пользуйтесь!

Следы на снегу — только пока я на них смотрю. Чуть зазевался, отвлекся — чисто все опять. Говорят, когда суеверные люди делают слепок со следа, они с его помощью могут причинить хозяину — автору следа — некие неприятности. Странно: я как-то так не боюсь подобных глупостей — пробуйте, пока я добрый. Но уж если рассержусь — и без следов не обессудьте: размажу.

Вот он, кинотеатр 'Восточный фантом', на Большом проспекте, где я смотрел 'Властелина Колец', а почти за век до этого 'Понизовую вольницу', а вот, по левую же руку, и кафе "Еруслан", где мы сегодня — а для Пустого Питера завтра — втроем так славно посидели. Девушку мы доставили на такси до самого дома, до самой двери — в квартиру уж не пошли, ни он, ни я.

Сначала я хотел поставить защиту на двери, но — никак: мой визави вроде бы и пьян, и весел, а глазки такие внимательные — рукой не шевельнешь, не то что заклинание наложить. Впрочем, и я бы не упустил, засек бы, задумай он проявить себя, размять мускулы. Все же, уходя, мне удалось подвесить сторожок-звоночек, просто чтобы знать, на случай, если господин брокер задумает поплотнее познакомиться с опальной и обманутой подружкой своего шефа, Арсения Игоревича…

Магистраль, она же Лента — на месте, но здесь она… как бы тусклая, без пульсаций, без игры… Как солнце. Вот что значит нет в округе живого материала. Живого и к нему приравненного, если говорить о нечисти и нежити… Ведет туда же, на Елагин… А может, повернуть, пока не поздно?… Но мне там сегодня нечего делать, я же сказал! Вот ведь порода человеческая! Пробивается сквозь все кордоны со своим мартышечьим любопытством и пытается диктовать — мне! Мне — диктовать! Какова наглость, а? Спокойствие и смирение, смирение и спокойствие: я же человек, и ничто ленинское мне не чуждо. Не испить ли мне влаги, дабы смочить пересохшее горло и первую жажду утолить?

— Нет, — строго отвечаю я сам себе: рано взалкал, изопью, но только когда осмотрю место, гляну в стороны. Вот доберусь до точки назначения, осмотрюсь пристальным, фандоринским, все подмечающим взором, опрошу живых и мертвых свидетелей, напыжу грудь, сколько дыхания хватит, возьму на карандаш малосущественные, а на самом деле архиважные детали — тогда можно будет и попить, и облизаться. Мусора-то сколько на улицах! Это только мой исчезает, стоит мне отвернуться, а чужой — да распожалуйста! Ни ветерка, чтобы сдуть его, или хотя бы шелохнуть. И собачье дерьмо в целости и сохранности, на каждом видном месте. Но не пахнет! Впрочем, на проезжей части дерьма совсем не бывает — городские собаки мудры…

Прошлой зимой я пешком переходил Малую Неву, вдоль Тучкова моста, по льду, что редкость по нынешним тепличным временам. Теперь лето, и мне приходится переправляться поверху, через мост, как все простые граждане. И здесь феномен, который я себе не могу уяснить: вода рябит, волнуется — а течет бесшумно, ни шепота, ни плеска. Я не раз и не два специально спускался к самой воде: рукой бултыхал, камень бросал — есть звук, ничем не отличающийся от обычного, Нева как Нева, а сама по себе — молчит. Чудеса!..

Нечисти в Пустом Питере тоже нет, по крайней мере — ни разу не видел я ее, не слышал и не чуял. Бывало, когда кураж в мышцах есть, спустишься в шахту метро и па-ашел бегом по путям да тоннелям — только станции одна за другой как бусы нанизываются. Так вот побегаешь, покричишь, а потом идешь себе тихо, возвращаешься пешочком… И постепенно обстановка начинает давить… Темь в тоннелях, тишина ватная, и невидимый пейзаж от нее ничуть не отвлекает, станции освещены, да лучше бы черны были — очень уж мрачно они светятся, тускло даже после тоннеля… Только дай волю нервам — такие страхи примерещатся, что куда там 'кваковым' уровням. Но и в метро никого я ни разу не встретил и ничего не испугался. Вот, кстати, одна из проблем, мешающих мне в полной мере наслаждаться смиренным бытием: отсутствие страха. Мне так трудно по-настоящему убояться кого-то или чего-то! Приходится дополнительно умерять свои возможности в шляниях по мирам, создавать искусственные опасности. В Древнем Мире — там да, нарывался… Вот именно. То есть, не могу сказать, что совсем уж бесстрашный, но редко, редко когда доводится. А и тоже: повстречаю свой ужас — и душа в пятки! Очень, очень плохо себя чувствую с испугу… Но зато потом вновь полон ощущения жизни во мне и открыт для новых впечатлений. Кстати, но уже по другому поводу: в чем дело, а? Я имею в виду последние дни в моем обычном мире. В Полном-то Питере нечисть мелкая как раз очень уж развоевалась, не припоминаю на своем веку, чтобы они так обильно шныряли по городу, да еще среди бела дня. Словно что их взбаламутило… А?.. Надо будет обдумать…

А что тут думать? — только по Малому проспекту и никак иначе. На Большом дорога ровнее, но неохота крюка давать, здесь, если держаться центра улицы — вполне подходяще. Эх, а все-таки классно так мчаться по городу, который принадлежит тебе и только тебе! Не мэру, не бомжу, не обывателю с детьми, не птице, не зверю, не комару подвальному, не двигателю дизельному, а равно бензиновому — но тебе и только одному тебе, да!

Город быстро меняется: мгновение, как проскочил один Большой проспект, что на Петроградской — а тебе уже Василеостровский Большой готов под ноги лечь, но вот мы его когда-нибудь после навестим; только успел привыкнуть к вывескам, к деревьям — ан уже не пивная, а выставочный зал, деревья спилены за трухлявостью, вместо коммунизма призывают помнить, что курение опасно для здоровья (а сами яркой пачкой подманивают попробовать), настенные райтеры отбомбились поверх конкурентов, но тоже почерк не разобрать.

Вот здесь он грякнулся, Андрюша, подобно метеору, расплескав нечистые мозги и внутренности по окрестному граниту… Я нахожусь в недалеком прошлом, примерно часов за 17–18 до того момента, как мы втроем прибыли на это место, но в Полном Питере. Теперь можно не спеша оглядеться, приглядеться, принюхаться, не маскируя от своих новых коллег и соратников столь острого интереса. Это я фигурально выражаюсь насчет приглядеться и принюхаться, речь идет, конечно же, о некоторых внечеловеческих возможностях моих, которые пора и уместно включить. Удивительно! Это покруче Светкиного соскока с морока будет: никаких следов убийства с помощью механизмов, магии, либо мышечной силы. Никаких! Труп есть, а убийцами не пахнет.

Самоубийство!!!

В первый момент меня накрывает разочарование от столь будничной развязки, но во второй я уже облегченно смеюсь и мысленно показываю себе средний палец, как интеллектуально незрячему лоху и недотепе: самоубийством тоже 'не пахнет'. Да оно, кстати говоря, гораздо круче было бы представить — как он так сумел, если сам? Сам летать Ложкин не умел, это стопудово: простейшие порча и отвод глаз — вот и все его невеликие таланты. Карлсона, что ли, нанял? Нет, это и не самоубийство. Все, что мне удалось 'нащупать', это легчайший, призрачнейший следчишко — туда, на Крестовский, к стадиону имени товарища Мироныча. Ну так я его и в Полном Питере почувствовал и даже, по-моему, слегка 'облажался', дал заметить это окружающим. Значит, завтра мы поедем туда смотреть да разбираться. А может даже и дальше, за стадион, на самый Елагин следочек приведет. Хорошее место, славное, бодрящее… Раньше я очень любил там бывать, а в последние годы слегка подразлюбил, дал волю человеческому в себе, допустил под сердце печаль. Человеческое сострадание — это полезно, в качестве прививки и лекарства, если не желаешь раньше времени превращаться в материк или океан, но — хлопотно сознанию, щемяще, так сказать…

Однако я хочу пить. Вся избыточная вода, что во мне была, вышла тремя доступными ей стезями: через жаркое роллерское дыхание, сквозь потовые железы и с помощью мочепроводящих путей: прямо с Тучкова моста — но заставил-таки Малую Неву побулькать, дабы не притворялась глухонемою. Теперь организм пищит, требует влаги. О, на самом деле хотение попить — это ничто, блеф изнеженной плоти, ложная потребность. Хочется — это когда забываешь почти обо всех социальных условностях, отделяющих тебя от зверя, это когда готов выпить чужую кровь, чтобы не дать загустеть своей. Жажда испытывать жажду — это так по-человечески. Я ставил на себе и других эксперименты испытания жаждой — по неделе и больше: я же и оказался устойчивее всех и живучее. Единственное общее: моральные нормы в каждом из нас, в объектах эксперимента, иссякли с одинаковой неизбежностью, хотя и чуть в разные сроки. Равно и с едой — пропасть между голодом и аппетитом так широка, что редкая духовность долетит до ее середины. И это неумолимо: не инстинкты при нас, а мы при инстинктах.

Вот и попить-пожрать в Пустом Питере — тоже целая философская проблема: если я зайду в лавку и возьму оттуда банку лимонада — а ей судьба быть купленной через несколько часов, что тогда будет? Если съем чужой, предназначенный другому человеку пирожок, — что будет с пирожком, со мной и с человеком? Правильный ответ: со мной ничего не будет, остальное не знаю. Я не пробовал так делать, хотя каузальные, причинно-следственные парадоксы мне не безразличны; потом как-нибудь обязательно поэкспериментирую, а сейчас предпочитаю прохладно сгорать от любопытства, оттягивая познание на потом. Сладкий горячий чай утолил мою жажду со второго 'колпака' (пластмассовый колпачок термоса служит мне кружкой), а вот поесть я решаю в другом месте. Это тоже одно из моих невинных развлечений: зайти наугад в чужое жилище. На этот раз я выбрал левый берег реки Смоленки, помчался на роликах наобум — и остановился напротив старинного панельного дома… Почти трущобы, ё-маё, хуже тех, в которых я сам живу. Пару минут я колебался — не сменить ли ролики на кеды, да поленился — стар, что ли, становлюсь? — так и поперся на этажи в роликах. Лень ленью, но я еще ого-ого: не дал себе потачки, стремглав доковылял до самого двенадцатого этажа, думаю, что и лифт обогнал бы, во я какой ухарь-удалец! Дошел и стал методично пробовать все двери, по тому же принципу, как я парадную выбрал: которая сама открыта, чтобы с замком и кодом не возиться. На этот раз теория вероятности мучила меня меньше минуты: там же, на двенадцатом, открылась одна дверь, а в двадцати сантиметрах за нею — вторая, внутренняя… Может там люди бесстрашны и склеротичны, а может быть, как раз в эти секунды хозяйка ведро с мусором выносит…

— Здрассте вам! Это Дедушка Мороз! Ау-у… Не ждали??? — Нет, сюрприза не получилось: никто не выбежал на мой заполошный крик, ни встречать, ни прогонять… Там-то, в Полном Питере, сутки назад они, наверное, на месте были, да и сейчас, небось, имеются — квартира обжитая, вся пропахла едой, мебелью, пылью — ну, одним словом, домашним уютом, а вот здесь, в Пустом Питере — никого, один я, вторженец наглый… Простая двухкомнатная квартирка, с очень маленькой кухонькой. Нет, у меня гораздо просторнее, даром что в однокомнатной живу. И не потому что я разгоняю бытовое пространство в разные стороны, но потому, что стараюсь не обрастать вещами. А тут — боже мой, склад в сундуке! Так… Стенной шкаф — в нем какая-то рухлядь, это явный пылесос… а это?.. Похоже, стиральная машина позапрошлого века… Ага, а действующая 'вятка-полуавтомат' в ванной, как положено, чтобы там шагу некуда было ступить… Антресоли — битком. Балкон… пардон, лоджия — битком. Стенка, двуспальная кровать, комод а-ля товарищ Микоян, ковры… Как же без ковров. Книги, "макулатурные" издания семидесятых, все новехонькие — любо-дорого в руки взять и раздвинуть девственные бедра… Аж хрустят… 'Рассказы о Дзержинском'. Раньше над ними тряслись, кровным родственникам первой очереди жмотились давать прикоснуться, а теперь и разрешили бы, да на фиг они кому нужны — не дефицит, а так, хлам, который и применить некуда, и выбросить жалко. А раньше — валюта была на черный день, и из надежнейших… Вот те на: часы показывают половину второго — это абсурд, братцы-хозяева: завели себе электрические — извольте же менять батарейки! Стол посреди гостиной комнаты круглый и почти пустой, а на столе-то клееночка в цветочек — превосходно. Я не чинясь выкладываю пластмассовую тарелочку с бифштексами: на улице и в желудке тепло, съем без подогрева, руками. И запью последней чашечкой чайку. Обо что бы такое не пыльное вытереть пальцы, а? Во всем есть свои издержки, вот и моя несносная воспитанность чуть ли ни за шиворот влечет меня к умывальнику и полотенцу. Зачем, спрашивается, когда есть вполне приличные занавески, да я и облизаться способен не хуже и гораздо антисептичнее?.. Ох, грехи наши тяжкие, ох, гордынюшка… Тут даже и горячая вода наличествует.

Это, как я понимаю, пульт от телевизора. Нажимаем — и пульт работает!.. Везет мне сегодня. Телефоны никаких видов не функционируют в Пустом Питере, ни 'атээсные', ни 'мобильные трубки' от любых провайдеров.

В свое время я только с помощью телевизора и убедился, что попадаю в 'прошлое суточное'… Свет включается, телевизор тоже. Холодильник — если он в принципе работает — всегда хранит холод, но никогда при мне не фырчит, не гудит. То же и с водой в кранах: включу — льется, а в трубах никогда никакого гудения и бульканья не услышишь. Вечерние вчерашние двадцатитрехчасовые новости. До полуночи осталось меньше часа. Чудесно! А мне еще с Васильевского через все острова переть на своих двоих: ой-ёй-ёй! На механизированных, правда… Мне глубокий пофиг, с точки зрения колдовских дел — полночь или заполночь, просто — поздно, усталость накапливается, и привычка к заведенному распорядку требует в это время суток домашнего халата и света лампы бра. Хотя… Существуют, не спорю, многочисленные магические ситуации, которые требуют, для вящей эффективности, именно полуночного периода: где-то с полуночи до двух — идет временной оптимум, когда лучший результат достигается с меньшими усилиями, а далее идет спад и резкий обрыв у самого рассвета. Недалекие люди связывают это с так называемым криком петуха… Ну да, корреляция четкая, это следует признать, петух, половозрелая курица мужского пола, очень чуткая птица к уровню и обстановке волшебства, но сам он — ни при чем, никакой такой силы, колдовской и магической, в нем нет. А люди думают, что да. Зря.

И не то чтобы я есть хотел, что за стол уселся, бифштексы уминать, но прикольно мне бывает очутиться посреди чужого быта, заглянуть в чужую жизнь. Одно время я увлекался бытовым вуайеризмом: подсматриванием за чужой приватной жизнью, но потом это мне прискучило… Вернее — набило оскомину, перестало забавлять. В любом ведь мире, в любой стране, в любой социальной прослойке все очень похоже: домашние свары, примирения, микромуравейник на микропространстве, сон, пьянки, адюльтер, жадность, болезни, интриги, драки, хлопанье дверью, до крови нерешаемые проблемы гигиены мест 'общего пользования'…

Гораздо веселее мне здесь и сейчас, в подлинном быту, каков он есть не для чужих глаз и ушей, но без человечков; представлять, догадываться, фантазировать — но не видеть. Правила этого мира, Пустого Питера, предполагают, что радость от обладания им содержится не только в самом праве и факте обладания, но также и в соблюдении установленных в нем принципов и обычаев, а иначе — разве отличался бы он от груды бесформенного мусора в пыльном уголку пространства?

Парень я абсолютно беспринципный, и поправить, одернуть, наставить меня на путь истинный — некому. Поэтому я дважды делал для себя исключения: однажды на велосипеде в Пустой Питер махнул, а второй раз на мотоцикле. Особенно на "Харлее" прельстительно рассекать по безлюдному городу! Мотор ревет от ужаса перед дураком-водителем, колеса и стальные каблуки аж дымятся и искрят на поворотах! Зрителей нет, вот беда, никто не плюется и кулаками вслед не машет… Но не только это, и другое неудобно оказалось: свое кровное хоть к ноге привязывай, а отвернулся — уж не твое больше, и концов не найдешь: как на Сухаревке когда-то… Но чтобы нарушать местные порядки дальше, последовательно, вводя для удобства и комфорта все новые и новые усовершенствования и уточнения — нет, нет и нет. Уж кто-кто — а я-то знаю, куда вымощена дорога из благих пожеланий.

На город наваливается тусклое небесное пространство, вверх глянешь — светло, а по сторонам — нет былой четкости в вывесках, и фонари не горят. Ночь.

Я представляю себе на несколько секунд, что город вовсе не пуст, просто население его дружно уснуло, оставив улицы безлюдными и тихими. Светофоры работают, а уличные фонари не горят — почему так? Может, я так сгоряча пожелал когда-то, а потом забыл?.. Нет, вроде бы, не припомню такого… Светка, невидимый и невесомый вчерашний фантом ее, спит, небось, в своей постели, вдали от мужа и любовника, и того не знает, что завтра утром, которое уже для нас в Полном Питере закончилось, ждут ее великие потрясения и изгнание из служебно-романного эдема.

Да, сумел вообразить, будто бы нет никакого пустого Питера и все здесь просто спят: люди, дома, эскалаторы, домжи и звери. И… страшновато мне становится, просто мороз по коже! И откуда бы морозу взяться, когда я пру на роликах на всех скоростях, тружусь как лось и весь в поту?.. И 'угрозить' мне по-настоящему никто не может, во всех мирах… почти. И бывал я здесь ночью множество раз — а избавиться от этого обычного человеческого наваждения не в силах. В силах, конечно, однако — не хочу. Что это — подсознательный мазохизм, замешанный на потребности в страшных сказках? Или часть концептуального 'самоочеловечивания', дабы с природой не слиться, однажды соблазнившись жаждой познания? Одно знаю точно: когда выскакиваю на открытое пространство, без домов и деревьев: на площади, на мосту, по набережным, где горизонт чуточку раздвигается — страх отступает. Либо вспомнить, что это не Полный Питер, не обычный, а пустой во всех смыслах. Странно, да? Все время стремлюсь жить в гущице народной и вдруг боюсь наличия людей, а не отсутствия оных. О, я уже на переезде — и не там где собирался, задумался — и проскочил аж к Старой Деревне. И то хлеб, маршрут не стал от этого дальше или хуже. Джинны, небось, заждались меня: переругиваются, кому первому мои поручения достанутся, кто чьи границы нарушил в пределах квартиры. Шучу, конечно, спят они или вообще отсутствуют, как таковые, пока я порог не переступлю. Да, а что? — Именно отсутствуют… кроме как в моем сознании… Ведь если я, предположим, исчезну навсегда, сгину или… То и они тогда… Нет, этак я скачусь в простейший солипсизм. Может быть, на время моего отсутствия пусть они не утрачивают материальное воплощение, так и ждут в нем? Все память от меня останется, если что с моим бессмертием произойдет.

Надо подумать. Ключ один — код на двери… Ключ два — замок на лестничной клетке. Ключ — три поворота! Я дома, наконец.

Ой, хорошо!

— Баролон! Прими и разгрузи. Это я сам расшнурую.

— Баромой! Ванну. Джакузи сделай.

— Боливар! Новости пошукай. Если есть — происшествия в Питере, желательно странные. Даже если про барабашек и НЛО — все равно суй в отдельное файло. Иму Сумак нашел? Понятно… Ищи все равно.

— Бергамот! Какао хочу. Что? Передашь Баромою в ванную, через Баролона. — Вот бюрократы, а? Дармоеды! День деньской сидят тут в небытии, не делают ни хрена! Что, если джинн — так и бездельничать можно? Всех по лампам законопачу! Кстати…

— Бруталин! Але, некогда мне лампу тереть! Ты где?

— Да, сагиб?

— Поищи по всем книгам, у себя и на кухне — с Бергамотом я договорюсь — по всем газетам поищи, насчет… ну, аэродинамики. Как там турбулентные завихрения образуются и тэ дэ и тэ пэ. Понял?

— Да, сагиб. Поискать в бумажных и к ним приравненным носителях все, что касается закономерностей, управляющих воздушными и иными потоками.

— Во-во. Боливар — учись, сукин сын, понимать. Да, и самостоятельно формулировать постановочные задачи согласно моим желаниям, даже если они и высказаны бездарно и косноязычно! А то пока ему задачу корректно поставишь, пока объяснишь да сформулируешь, да разжуешь… Чуть ли ни на ассемблере требует. Видано ли дело?..