Я люблю время (Сказка-ларец)

— Так, господа семейство… Кто у нас остался неохваченным заданиями? Брюша? Ага.

— Брюша, я тут уже в город кое-что отнес и там оставил, ты уж не обессудь. Ладно, давай сейчас, перед ванной. Значит, так… Стульчак сегодня обычный, кресло с дыркой, как у Луи-Солнце. Запомнил? Время — неважно, нынешнее или прошлое тысячелетие. Место — средняя полоса, конец мая, солнце и небольшая облачность. На косогоре где-нибудь. Музыки не надо, никакого специального оживляжа не надо. Понял? Никаких постановок из звериной и гуманоидной жизни. Хватит всякого там шелеста, мелкой живности, типа, пусть шныряют туда-сюда, меня не касаясь. Я не включен — ощущаю, обоняю, слышу — но не участвую. И обоняю не дерьмо — это понимаешь, надеюсь? — а природу. Действуй. А, чуть не забыл: день, конечно, в районе полдня.

Брюша самый простоватый из джиннов, ему иногда все приходится растолковывать подробно, почти как Боливару, но тот хоть джинн компьютера, а Брюша у нас неказистый джинн, туалетный работник… Но если я хочу — и он становится изобретательным и сметливым в самый раз! Его задача — эстетизировать мне минуты, проведенные в сортире, и по мере сил вплетать в них чувство прекрасного.

Что со Светкой-то будем делать, уж очень симпатичная?.. Секси-супер, что называется. Если по уму встречать — то, да, вполне возможно, что воспитывалась она в интеллектуально неблагополучной семье, но ведь и мне с ней не теоремы доказывать.

Г Л А В А 6

Даже если тебя любят, или дают взаймы — не считай себя предметом первой необходимости. А вот если наоборот: вдруг постучались к тебе, когда ты менее всего этого ждешь… То и это еще не повод для радости.

Филарета разбудил тревожный звонок из трубки: Мусоргский, 'Картинки с выставки'. Значит, незнакомые корреспонденты трезвонят. Но откуда бы им взяться, если оба 'интимных' номера, Вила и Светкин, заведены в память совсем на другие 'позывные', а никому больше он свой новый телефонный 'адрес' не диктовал? Кстати, надо будет не забыть и… Семь утра. С ума, что ли, кто-то сходит?

— Але. Але! Мать вашу! Але? — номер не определен.

— Филя, Фил, это я… Ты слышишь меня? — Ага, Светка плачет.

— Кто я, Свет, ты что ли? Слышу тебя. Что у тебя?

— Я…а-а-а… Фи… Фи… Я… а-аа…

— Что такое? Ну, что случилось? Ты жива?

— Приезжай скорее, пожалуйста… — Фил сосредоточился — все звуки и краски мира отъехали прочь, за пределы сознания, только Светкин плач, только ее голос, со всеми всхлюпываниями и причитаниями… 'Это она. Говорит сама и по своей воле. С домашнего телефона. С ней все в порядке. Очень напугана.'

— Светик, еду! С тобой сейчас все в порядке? Так ведь? Врач не нужен?

— Не-ет… Не нужен. Приезжай скорее, мне страшно!

— Через пятнадцать минут я у тебя. Никуда не ходи, ничего не трогай, никому не открывай. Можешь пока позвонить Вилу, нечего ему дрыхнуть в такое яркое утро. Слышишь меня?

— Слышу.

— Вон какое солнышко на дворе! Пусть тоже едет к тебе. Он знает как тебя найти?

— Не-ет…

— Как закончим разговор — сразу ему позвони и объясни. Вот его домашний телефон. Займешься делом, и оно тебя отвлечет. Пока дозвонишься, пока втолкуешь — а я как раз и подъеду. И еще… Слышишь меня?

— Да. Слы… — ы-ышу-уу-у…

— Солнце — это Ладо! От него имя Лада, слово 'ладно' и блюдо оладьи. Скажи вслух: Ладо. Скажи.

— Зачем?

— Скажи.

— Ладо.

— Еще раз.

— Ладо.

— Теперь: оладушек. Быстро скажи!

— Оладу…шек. А зач-еем?..

— Оладушек. Лады. Повтори пару сотен раз то и другое, и я уже у тебя. Но сначала позвони Велимиру и объясни ему, как проехать к тебе. Адрес тот, что ты нам вчера давала?

— Да. Как выйдешь из метро — сразу надо свернуть, не дох…

— Найду, может, я на моторе подъеду. Жди, я уже бегу, дорогая.

Некогда было выдумывать что-нибудь более сложное, сойдет и простейшее: полузаклинание на 'ладо'. Филарет знал, что его рецепт подействует: девушка в таком состоянии, что готова ухватиться за любую соломинку, а уж он постарался, добавил убеждающего рокота в голос, а спокойный басок прямо в ухо — отличная подкладочка под заклинание. Заодно и разговор с Вилом не даст ей панику продолжить: голос в трубке — словно кто-то рядом, очень хорошо страх отгоняет, а девчонка крепко напугана. Странно, Вил, вроде бы, действительно ни при чем и у нее не ночевал… Что же такое происходит на белом свете? Все как-то непонятно в эти дни… Но не может же все всегда катиться гладкими буднями, и так уж было тихо в последние годы. События — они ведь для того созданы, чтобы волновать, волны нагонять, начинаться и заканчиваться… Может, хватит гостить в этом шумном месте? Пора бы и без людей подышать, душой повеселиться в обнимку с землей и небесами… Нет, прежде надобно разобраться с насущным, а после уже размышлять о вечном. Думай, не думай — а пока непонятно без аргументов и фактов… Стало быть, наша работа в их целенаправленном сборе и основательном осмыслении. И на острова просто необходимо сегодня съездить, не то следок растает, и так уж слабенький.

Таксомоторы в новостройках, да еще в такую рань, — редкость, и Фил без колебаний нырнул в первую попавшуюся маршрутку: любая до метро домчит, а уж с этим номером — точно, ей по меню положено. Он первый пассажир, и это очень даже вовремя.

— Друг! Время не терпит отлагательств. Скачи до заставы и никого не подбирай, не тормози. Вот полторы сотни, чтобы план не пострадал. Устраивает? — Водитель цапнул было бумажки и отчего-то заколебался…

— У меня же не все до метро едут.

— Ну и что?

— А то… Оборот за одну ходку получается больше, чем одна кабинонаполняемость.

— Понял. Будешь ехать быстро… споро сделаешь ходку — накину полтину на водку: дополню еще полтарь, на дополнительную наполняемость. По полной программе. Вперед!

— Все, едем! И… что за пожар такой? — Водитель лихо вертанул рулем вправо, подрезал 'газона', обогнул автобус и даже прыгнул на желтый свет, демонстрируя усердие. Но поперечная улица была пуста, и Фил этого как бы не заметил. Водитель источал странное, совсем не дежурное благорасположение к седоку, словно бы… Как если бы они встречались и общались прежде. Но Филарет готов был поклясться, что никогда ранее он не был знаком с этим человеком. Да, человеком, ничего иного в нем не ощущается.

— Тороплюсь на работу, а в чем ваш вопрос?

— Да так… Сколько я вас вожу до метро и обратно — первый раз вижу, чтобы вы спешили. Обычно вы на маршруте где-то около девяти утра, а сейчас начало восьмого. Плюс — небриты, тоже первый раз вижу.

А-а, как просто. Вот зараза… Ездишь так, ездишь, а тебя, оказывается, знают и все подмечают. Что ли стереть ему из памяти ненужные подробности чужой жизни? Нет, покамест это никому и никак не мешает — пусть помнит, авось пригодится.

— Да вызов срочный, бывает… Припечет — так и не до бритья, лишь бы вовремя успеть.

— Бывает, эт точно. — Водитель пустился рассказывать о срочных вызовах на прежней работе, а Филарет молча кивал головой, время от времени искоса поглядывая на водителя, чтобы тот чувствовал, что его слушают.

— Оп! Я здесь выйду. Держи полтарь, живодер! Но — быстро довез, огромное тебе спасибо! Кабинонаполняемость! Бедная местная культура…

— Да… — дверца хлопнула, и водила ничего оправдательного не успел сказать в ответ и вздохнул. День начался и неплохо начался: на таких скоростях он, считай, первого круга еще и не делал, а пара сотен — уже есть, свои, не нарисованные… Еще бы подхватить на обратном пути пару-другую седоков — и можно будет успеть вписаться в свою же очередность.

Филарет быстро провел рукой по щеке, по подбородку, по другой щеке, потер горло — рука занемела от торопливых усилий, стала холодная и неуклюжая, как полено, но зато все теперь чисто, не каждый парикмахер выбреет с таким качеством. И по эскалатору ползти некогда: на старт! Простые граждане выплеснули бы немало эмоций, доведись им усмотреть обычным своим человечьим зрением, как здоровенный мужик, молодой, прилично одетый, стриженой головой вперед, лицо на предплечьях, лежа, скользит, словно торпеда, мчится вдоль эскалаторной ленты вниз по пандусу, в узком проеме между сводом стены и резиновым поручнем эскалатора. Главное — внизу вовремя крутануться вокруг своей оси, подобно крокодилу, вывернуться, подпрыгнуть, чтобы не врубиться в стойку-ограничитель, или не сбить пешеходов. А на Василеостровской, к примеру, этот фокус не пройдет, там всюду конструкционные препятствия, и приходится использовать иные решения.

В-вжик, прыг — чуть в тетку не врезался, ходу! Пардон муа!.. Успел! '..дущая станция…'

Вот, спрашивается, есть ум в человеке, или нет? Чего бы не полететь, раз такая спешка? Как раз бы и уложился в обещанные 15 минут. Что так вся конспирация разрушена, для тех, кто способен видеть тайное, что так… Нет, нельзя. Огласка — огласке рознь! Одно дело полет без пушечного ядра и ступы — смотрите на хвастливое и неумное колдовское чудо, все продвинутые жители города, включая… Другое дело — метро, где шанс нарваться на 'чужого' 'понимающего' (если, к тому же, иметь в виду непосредственно Вила) на таком коротеньком отрезочке пути — весьма невелик, супермал. Оправданно разок пренебречь этим крохотным шансом засветиться по мелочи, в угоду делу и собственной прихоти, а вот по-крупному себя напоказ выставлять, слухи и домыслы плодить — не стоит.

Мелкие горячие иголки впились в подушечки пальцев, повыше, дальше, напоследок обожгли занемевшее запястье под часами — все, отошла рука. Правая бы, наверное, чуть быстрее в норму восстановилась, если бы ею воспользоваться в 'бритье', но она правая, мало ли понадобится на более экстренный случай?

Конечно, собрать волосяные пеньки с лица, не повредив корней — элементарно, сие отнюдь не волшебный подвиг, чуть ли ни домовому под силу, и можно было бы не 'портить' руку, просто пожелать мыслью, либо словами. Но желания должны быть соразмерны обстановке и результату, а каждый раз поджигать и прикуривать от горящего дома, к примеру, это неоправданная роскошь.

Филарет, сколько себя помнил, всегда любил приключения тела и духа, но склонен был считать себя скорее созерцателем, нежели деятелем. Однако и не чурался суетных развлечений, особенно если обстоятельства не предлагают ничего иного, как вписаться в толпу и дышать духотой, будучи зажатым со всех сторон потными, с утра раздраженными личностями. 'Если обстоятельства позволяют — забей на них!' — Так некий Лук придумал и сказал, шапочный приятель Фила. Лук — из обычных людей, довольно странный тип, словосочинитель и доморощенный философ с неустоявшейся судьбой, и время от времени Фил навещает его, а иногда, очень-очень редко — приглашает в гости. Но, ко взаимному облегчению, Лук всегда находит уважительную причину отказаться, и они остаются добрые приятели. Их основное и единственное занятие при встречах — пить чай (Лук непьющий — и Филарет с ним за компанию) и трепаться обо всем и ни о чем. Каждому есть что рассказать, и оба умеют слушать. Фил старше прожитыми годами, Лук — оставшимися. Филарету очень понравилось это луковское высказывание про обстоятельства, и он иногда поступал в полном с ним соответствии.

Еще уминаясь в вагон, Филарет почуял на станции, неподалеку возле себя, двух мелких хищников из людей, двоих карманников. Однако сразу же что-нибудь этакое сотворить с ними и развлечься не было возможности: только-только успел в двери втиснуться, но уже на следующей остановке оба карманника пробились к выходу и послушно перешли в тот вагон, где стоял Филарет. Он осмотрел обоих и колебался недолго: на 'отвлекалу', брюнета с мутными глазами, по виду южанина, наслал чесотку и малиновые шелушащиеся пятна по коже лица и рук, а мелкому пухлому пареньку, его напарнику, непосредственно вырезающему карманы, приколдовал запах тухлой рыбы в пах, рот и подмышки. Ничего, ничего, вы и так оба вполне отвратительны, сущность ваша останется прежней, только лишь выскочит наружу, станет видимой. Это простое угощение, господа крадуны, вовсе не кара и не казнь. 'Пирог из мух вполне протух! К столу, судари мои!' С запахом он, пожалуй, переборщил — за минуту через полвагона почуялось, но зато с чесоткой вышла истинная потеха: парнишка зачесался, как макака, не стесняясь и не колеблясь, быстро-быстро, сзади и спереди, не ботинки бы на ступнях — так и ноги бы подключил. А лицо с десятью румянцами, лицо-то какое задумчивое — прелесть! Теперь обоим джигитам расхлебывать колдовство полные сутки — выдюжат ли, не сойдут ли с ума?.. Скандал вспыхнул мгновенно и бушевал весь длинный перегон до очередной станции, Филарет с меланхолической грустью подумал при этом, что человеки потому и суетливы так, и нетерпимы, что век им отмерен едва длиннее комариного, а им все хочется успеть, за все потрогать, всему нарадоваться. Что они так галдят??? Тот, который с запахом — успел чувствительно и громко получить в морду, и не один раз — и все это за считанные минуты. Одного буквально выпнули из вагона, другой, его напарник, обреченный неистово чесаться, тоже принял пинка, а до этого в пятак, но выскочил сам, по-прежнему чешась и роняя на пол мелкие кровавые сопли. А ведь никто еще не успел заметить, что они воришки, иначе могли быть куда более серьезные последствия. Раньше бы на любой толкучке попавшегося карманника законным самосудом порвали бы в куски, теперь же угасли прежние инстинкты и обычаи. Хотя — выпади безопасный шанс и горячее настроение — тоже могут, но… Видимо, все же, под напором цивилизации биологическое уступает, медленно и неуклонно сдает позиции социуму. А с другой стороны — все звериное, все самое жестокое из звериного, — сохраняется в грудной клетке и ждет своего часа. Почему люди так нетерпимы друг к другу, так бессердечны и жестоки?..

Еще Филарет подумал, что иногда он не любит большие города, малые города, посады и вообще места, где кучкуются людишки, хоть в действующей и поныне столице Поднебесной империи, хоть в разрушенной и забытой ныне индейской столице Куско, что скученность — обычный спутник бедности, что мужик в полутора метрах толпы от него — уже не карманник, пусть и похож чем-то на тех двоих, а 'щупальщик', сексуально 'озабоченный', и что надо бы не забыть почиститься, выйдя из вагона, наверняка хватанул пыли и грязи на пиджак и брюки. И что Светку не поймешь — на кого она чаще косяки мечет: на него или Велимира? Вроде бы на него. Велимир моложе (еще бы он оказался старше!), стройнее, хлипче, на лицо смазливее, но… — Да, да, выхожу.

Добраться до Светкиного дома оказалось еще проще, чем Фил предполагал ранее, даже и 'верхнего чутья' включать не пришлось.

— Кто там??? — Фил постарался встать перед дверным глазком почетче, чтобы лицо на свету и недалеко, но и чтобы не вплотную.

— Я, я, Света, открывай. Это Фил.

— Господи… Ты же обещал через 15 минут, я уже извелась, я уже думала, что что-то случилось! Заходи скорее. Уже Татку позвала и в милицию позвонила…

— Ну, опоздал на 10 минут, не ближний свет от меня до тебя добираться. Зато уже все, уже здесь. Ого, у тебя тут погром и преизрядный! Какую еще милицию? Какую Татку?

— А знаешь, как страшно? Это Таня, моя подруга со шко… Ты куда?

— Спокойно, мне в аптеку, буквально две минуты.

— Нет! Не уходи ни в какую аптеку! Мне ничего не надо! Я сейчас с ума сойду, я и так уже корвалолу напилась… Со мной все… У меня ничего… Нет!

— Тихо, я сказал. Я для себя бегу. Понос у меня, флора в желудке барахлит, понятно? Мне только один сорт таблеток помогает, по рецептам. Я мигом. Дверь закрой.

О поносе Филарет брякнул, абы что сказать, лишь бы не тратить долее времени, он уже почуял и ментовку, и чье-то приближающееся острое бабское любопытство.

— Татьяна? — Молодая женщина, окликнутая перед самым входом в парадную, подняла глаза, вздрогнула и сразу же оглянулась по сторонам — убедиться, что не одна на улице.

— Да. А…

— Домой. Дверь плохо закрыта. Никаких звонков не было. Да, дверь плохо закрыта и лучше перепроверить. Э, красавица, куда так спешишь, а? Погоди, я только хотел время спросить… Ц, ц, ц… Зачемь убижаль? Савсэм за кавказца приняль миня дэвушка…

Да, теперь патрульная машина. Ну, с этими проще…

— Третий слушает, вас слушает… Отбой войскам, ложный вызов. Жека, разворачивайся, покатили к 'Пятерочке', срочно, подростки там вандалят.

Филарет удостоверился, что все 'посторонние' визиты надежно отменены, отпятился подальше от парадной и задрал голову. В округе все чисто, дальние сигнальчики не в счет, они вполне в пределах магического фона. По крайней мере, с полуночи, в диаметре полукилометра никто нигде ничего серьезного на наколдовывал. Фил открыл глаза и нацелился на светкины окна — ничего там особенного и ужасного не видать. Хоть так смотри, хоть этак… Сама она, быть может, стекла и рамы высадила?.. Аптека — вон она, в пределах прямой видимости, но пока до нее, пока обратно… Стало быть, примерно пара-тройка минут в запасе еще есть. И Фил, не доверяясь первому впечатлению, пустился в галоп, обежал дом кругом, пытаясь охватить глазами и чутьем все окружающее… Ну, чудеса, ну, город чудес! После такого вчерашнего и нынешнего и в колобка поверишь, и в золотую рыбку…

Филарет спохватился вдруг и придирчивым оком чистюли и денди оглядел себя с ног до головы: так и есть — метрополитеновская грязь маленькими, но заметными порциями, точечно, неопрятно и прочно осела на брюки и пиджак. И галстук. И рубашка в двух местах. В трех, в четырех даже! Мелкие жирные темные пятнышки, но особенно на дневном свету видны преотлично. Непорядок. Проходящая мимо молодая мамаша с коляской шарахнулась в сторону, и Фил понял, что последние слова он протрубил вслух. Он зыркнул по сторонам — больше никого поблизости — пробормотал скороговорку — аж пар пошел от сухой одежды и дым повалил… Зато теперь чисто. Зря пиджак и галстук надел — уже в такую рань жарковато, а будет и того хуже. Так, надобно подмести следы от заклинаний (мало ли, Вил тоже захочет и сумеет вынюхать окружающее, подобно тому, как он только что делал) и быстро-быстро наверх — Света опять запаниковать готова.

Нет, но это же надо, а!? Света, перепуганная до смерти ночными событиями, дверь тем не менее, закрыть за Филом забыла. Может, это он внизу возле парадной чересчур резко внушил подруге Тате насчет двери, что и на Свету хватило? Еще раз ее отвлечь на быт…

— Воды дай, пожалуйста, таблетку запить. Вот и я, видишь как быстро. И ты тоже — срочно-срочно и еще скорее!

— А, сейчас, бегу, Филечка! Сейчас… Или тебе молока?

— К поносу — молока? Ты уже ку-ку, да?

— Извини. На, запей. Но знаешь, если тебе вот так посреди ночи в окно застучат… Держи, кипяченая, только теплая.

— Пустяки, быстрее усвоится. Спасибо. О-о… Ты меня спасла. Теперь моя очередь тебя спасать… Что случилось-то?

— Под утро. А я, такая, смотрю… Мне сначала показалось, что птица. Потому что, когда я еще маленькой была, а мы тогда жили на Охте, но не на самой Охте, а чуть ближе к… Ой, кто это?

— Я это! Лихой и грозный! Что же вы двери не закрываете, мистеры хорошие? Ого, вот это тус прогудел! Вы дрались тут ночью, что ли??? Фил, вы по какому такому праву тут зажигаете без меня? Ну, и чего тут?..

— Чего, чего… Ничего! Я здесь сам как десять минут. Проходи прямо в обуви, Света разрешила. Помоги раму вправить. Ну-ка, толкнули! Тебе она тоже позвонила?

— Угу. Вся как зомби, заикалась, но хихикала. Сказала, что ты уже в дороге, но и меня зачем-то позвала. Очень боится, говорит… Свет, ты где?

— Чайник поставила и кофе мелю! Я здесь, на кухне.

— Не отвлекай ее, пусть хлопочет, это успокаивает. А ее кофемолочка, похоже, на авиационном двигателе. О как воет!

— Да я и не отвлекаю. Погоди, я подойду спрошу, а то не услышит… Свет, где твой благоверный инструменты хранит?

— Что!?..

— Молотки, гвозди, пассатижи, отвертки, отмычки…

— А! Сейчас… Вот ящик. Разберетесь?.. А что вы хотите?

— Мало-мал отремонтируем возможное. Иди, иди, мели, вари, справимся.

— Ну, что скажешь? — Стекла хрустели под ногами, рама никак не хотела стать на место, но помочь ей заклинанием Филарет не решался, и Вил тоже.

— Что… Стекла убрать, новые вставить, рамы перекрасить, мусор подмести — и флэток будет как был. В сущности, не такой уж разор. Разве что посудного стекла набито много и тряпья рваного навалом. Похоже на колонию хиппи после нападения панков.

— Ну что ты мне дурака изображаешь? — Фил зацепил пальцем осколок стекла, торчащий в раме, зафыркал, оставил раму в покое и всем корпусом развернулся к Велимиру, держа кровоточащий палец на весу. Он даже рявкнул, но вполголоса, чтобы не привлечь Светиного внимания. — Ты мне Ваньку тут не строй. Есть соображения — скажи, сам-то я в растерянности. Смотри — никаких ведь следов, ни птичьих, ни человечьих. На взлом никак не похоже. Но не ментов же звать? Или все же вызвать? Как сам-то считаешь?

— Да, только их и не хватало нам для комфортного бытия. Зачем грязь облизываешь? Вот пластырь: на, заклей.

— Пустяки, уже все.

— Извини, что перебил, но… И почему мы их так боимся, ментов этих?

— Мы их не боимся, но они будут отвлекать и досаждать нам ненужными хлопотами. Повестки, перекрестные допросы со 'слоником', очные ставки, объяснительные, телеги на работу. А тебя еще и в вытрезвитель упекут, несмотря на полное отсутствие выхлопа. За один только внешний вид. Оно нам надо? Дело за нас кто будет делать? — Велимир поджал узкие губы и укоризненно покачал головой:

— Совесть, видимо, у нас не чиста, если от родной милиции прячемся. А что ты на меня сразу буром? Мне, знаешь, тоже как-то странно. Стоило нам заняться этим делом — сразу же фигня в полный рост повалила: труп, цыгане, непонятный налет…

— Труп уже был до…

— А узнали после, когда согласились. Не знаю, я в непонятках. Надо вместе усиленно думать. Или отказаться от дела, а заодно и от бабок, что нам Игоряныч намерял.

— Отказаться — не вопрос, да посул уж больно велик, не каждый день такие морковки обещают нашему брату.

— Ха! Как раз обещают-то, может, и почаще, чем каждый день, а отвечать за базар — нет никого. Дай молоток, инвалид, мне отсюда удобнее шарахнуть.

— Слушай, Вил… Нет, Света! Не надо никуда нести, мы сами придем! Да, туда, на кухню придем, куда еще, не здесь же среди разора сидеть… Сейчас уже идем, вторую раму вставим. 'За базар отвечает', 'Ходит в непонятках', 'ставит на бабки' всяческая мелкотравчатая срамота, или тупая шпонка четырнадцати лет, насосавшая из телевизора блатной романтики ублюдков, гопников и шнырей, а ты взрослый человек, зачем тебе эти скудоумные словеса? Это ведь 'очень пошло', как любит наша Светлана Сергеевна повторять в твой адрес.

— Ну, а чо? Все так говорят.

— Нет, не все. Я подобного говна в своем словарном запасе не держу.

— А очень многие употребляют. И наш Игоряныч так говорит.

— Именно. Это по нему издалека видно. Так нет у тебя идей?

— Есть. — Вил вытянул шею и понизил голос. — Думаю, это связано и с нашим делом, и — только не смейся — со Светой. Да, да, с ней.

Фил опять замер, грозно глянул из-под насупленных бровей… и задумчиво полез рукой за голову — тереть ухо, шею и затылок…

— Да, Света! Идем уже!.. А я не смеюсь, Вил, я сам отчего-то сходным образом думаю. Пойдем, дерябнем по чашечке.

— Садитесь, мальчики, сюда и сюда. А я вот здесь, возле плиты, мне тут удобнее. — Света не успела присесть, как опять заметалась по крохотной кухне, касаясь то рукой, то бедром Фила, сидевшего спиной к плите. Велимиру оставалось только вздыхать завистливо. — Ой, только у меня и нет ничего к чаю… Вот трюфели и немножко печенья. Ну, что, как твоя диарея?

— Какая диа… А, понос? Все прошло, таблетка помогла. Даже и в сортир напоследок бежать не пришлось, Вил свидетель. И к чаю нам ничего не надобно, ибо мы пьем кофе.

— Точняк! Я за ним очень тщательно следил — в сторону толчка даже и не глянул. Впрочем, однажды я отвлекся, сколачивая раму, а он зачем-то выходил на балкон… Смотрю потом — палец облизывает! Всем нам приятного аппетита!

— Мальчики, это пошло! Фу! Немедленно перестаньте! Как вам не стыдно? Руки мыли?

— Мыли, мыли, сама же полотенце давала. Ладно, не будем развивать 'пошлое', как ты выражаешься, направление, но эту тему чур ты первая завела.

— Тихо всем господам и дамам! Считаю заседание открытым, объявляю повестку дня и состав выступающих. Первое: кофе горячий и очень хороший. Второе: Вил, захлопни уста и не греми ложкой, и не перебивай хотя бы несколько секунд, а лучше — помолчи до вечера. Третье: Света, рассказывай, что тут было. Как умеешь, так и рассказывай, хоть с пятого на десятое. Мы примчались ни свет ни заря, две рамы высажены, как носорог пробежал, ты (тьфу-тьфу) в полном порядке. Будет справедливо, если ты введешь нас в курс дела. Не волнуйся, ничего не бойся и просто расскажи все, что видела и запомнила. А я, и иногда… — и иногда! — Вил, мы с Вилом будем тебя спрашивать. Все все поняли? Отлично. Рассказывай, Света.

Двухкомнатная распашонка в старом постхрущевском доме, в панельной девятиэтажке. Низенькие потолки, тоненькие стены, кухня для одиноких карликов. Но зато всюду хорошо пахнет, нет этих навязчивых дешевых освежителей воздуха — веет уютом, несмотря на разор, правильно сваренным кофе, Светкиными духами — французскими конечно. Счастливый мореман в рамочке — Светкин муж, надо думать. А вот совместной фотографии почему-то нет. Да, пылесос в этом жилище явно без дела не простаивает: все эти пуфики-муфики, подушечки-удушечки… Но и дело знает — всюду чисто, ни пылинки, если не считать руин в большой комнате. Меховые игрушки и игрушищи — ну куда нынче без них современной молодой женщине? Не поймешь: игрушка на шкафу или шкаф под игрушкой? А зеркал сколько!..

И еще зеркальный шкаф прямо напротив двухспального ложа — канешна! И, главное, стекла в нем все уцелели! Это Светке повезло, потому — шкаф явно не из дешевых: Арсений Игоревич расщедрился, видимо. Или муж в рейсе бабла на мебель нашинковал.

— Вил… Извини, Света… Вил, встань, будь друг, и еще вскипяти водички, все равно не слушаешь, а только головой вертишь.

— Ни хрена себе! Я не кашеваром в контору нанимался! Как это я не слушаю? 'Проснулась от удара в окно, словно птица стукнулась, потом опять вроде заснула… Потом стук большим стал, прямо как на барабане, потом…'

— Все равно отвлекаешься, сбиваешь Свету.

— Ой, да конечно! Ничего он не сбивает! Давайте я поставлю, я мигом. Вилечка, сиди, дорогой мой. Мне же только руку протянуть, все сделаю в один момент. Всем то же самое?..

— Мне, пожалуй, сахару положи, но половину кофейной ложечки, не больше, только чтобы обозначить его присутствие. Или, может быть, у тебя кусковой есть, по типу рафинад?

— Вот рафинада нет. Но я могу сбегать купить, тут рядом.

— Некогда сегодня, и так нормально. Спасибо, Света, потом я сам куплю, только напомни.

— А мне ван смо… То же самое, Свет, это я на английском освежаю оксфордский прононс. А по вторникам я больше на кембриджский выговор налегаю, чтобы им обоим не обидно было за своего великого питомца.

— Ой, круто! Ты там учился, Вилечка? По обмену? — Девушка, очень довольная, что 'кофейный' предлог сработал и она получила передышку от бесконечных и бесчувственных вопросов, побежала в прихожую, молоть новую порцию кофе — вой кофемолки в пределах кухни был бы невыносим для присутствующих. Мужчины переглянулись

— Иногда мне кажется, что ты придурок.

— А в остальное время?

— А в остальное время — что дешевый клоун. Тупой коверный, из тех, что Бим и Бом. — Филарет для убедительности прицелился указательным пальцем прямо в переносицу своему собеседнику, но тот и не расстроился, даже рассмеялся.

— Чувствительно обижаешь, начальник! Я не клоун, а простой веселый добрый малый. И, если позволишь, как командарм комбригу?.. Предложение у меня есть.

— Смотря какое. Слушаю?

— Дай-ка и я у нее спрошу разные подробности? Быть может, я не сумею проделать это столь великолепным басом, как твой, дружище сэр, но… Рекомендую обратить внимание, геноссе: ведь я ни разу не встрял в твои дубовые допросы? Ни разу.

— Ну… Задай, если мои дубовые, посмотрим из какого материала твои… — Воистину — несокрушимо спокойствие Филарета: и Свету, и Вила, со всеми их несовершенствами, он выдерживает запросто; без скрипа и спеси уступая им в мелочах, он, тем не менее, четко взял бразды правления в свои руки. Света безоговорочно приняла его верховенство, однако и Велимир его не оспаривает, и если паясничает, то лишь в частностях, не споря по существу. Вот и сейчас: Велимир корректно испросил разрешение, и оно легко было ему дано.

— Вот уже и я. Кладем, включаем… Чайничек уже тоже согрелся… Филе пол-ложечки, как просил, а Вил — сам сахар клади, по вкусу. Мальчики, конфеты берите, не стесняйтесь.

— Отлично! Света, а ты не могла бы буквально по минутам вспомнить, что ты делала вечером? Нет, это мы уже слышали. Сейчас вспоминай только после того, как Таня твоя ушла. Именно подробно: встала, пошла, села, надела…

Света на всякий случай стрельнула взглядом в 'начальство', покорно отставила чашечку, аккуратно положила в блюдечко половинку шоколадной конфеты, розовой салфеточкой вытерла длинные пальчики, сплела их в замок, подняла глаза к потолочному небу и взялась вспоминать. Филарет не мог не отметить, что Вил вопросы ставит цепко и остро. Вот девушка смешалась и покраснела и не 'может' вспомнить, что именно она делала лежа в постели после того, как выключила телек…

— Так, это я уже слышал. Серьги сняла, хорошо. Умничка, ушки надо беречь. Дальше? Куда пошла? Кипяченую, надеюсь?… Из носика прямо? Какая прелесть. Извини, дорогая, я же по-доброму. Попила, опять легла… дальше… ты чего застопорилась? Говори смелее, ну же? Руки были поверх одеяла?

Фил забеспокоился, попытался было приструнить не в меру неделикатного компаньона, но девушка внезапно раскололась и обоим открылась правда, однако несколько с неожиданной стороны:

— Я вдруг вспомнила… я забыла вывести в шапку одного документа реквизиты. Документ такой срочный… мог быть… Я же дела не передавала, бросила все как есть и ушла. Вспомните, вы же мне сами не дали ничего доделать…

— А мы тебя и не виним, Светик. Они там разберутся, а наших дел важнее — на свете не сыскать.

— Но все равно я так не привыкла… Вот я и решила сказать им, предупредить…

— Света, друг мой, пожалуйста, не части и не бормочи, ничего не разобрать. Кому им?

— На работе…

— Кому им, Света? Что и кому ты решила сказать о шапке важного недоделанного документа?

— Ну какое это имеет значение! Арсению. Игоревичу. Хотела я позвонить и предупредить по поводу шапки документа. Его предупредить.

— И?

— Вот и — и!.. Трубка временно недоступна. Домашний телефон не отвечает.

— Домашний не отвечает? Это уже интересно. Так, так?.. — Филарет поднял голову и навострил уши, пожалуй, из чистого любопытства, поскольку нужных именно по делу подробностей ждать из грядущих откровений не стоило. Но эмоции… Они закипают и подступают подспудно — и вдруг как молоко на плите!.. Надо не упустить момент.

— Нет, я не совсем правильно выразилась. Там женский голос, я не стала дальше спрашивать… Елена Антоновна трубку взяла.

— Жена, что ли? — Велимир был настойчив и непривычно строг, Света сама не понимала, почему она послушно отвечает…

— Да.

— Понятно. И ты, конечно, с ней разговаривать не стала? — Света помотала головой.

— А потом?

— А потом заснула. — Филарет с неудовольствием зыркнул на Вила, он уже пожалел, что позволил тому расспрашивать — неужели тот сам не чует момента, — но смолчал. Велимир в свою очередь поерзал, поерзал, чихнул в кулак и опять:

— И все? Сразу заснула?

— Поплакала и заснула. Еще вопросы будут? — Девушка с презрением оглядела обоих мужчин — нарощенные ноготки надменно забарабанили по фарфоровой чашечке. — И заревела навзрыд.

— Что такое, Светик, дорогуша? Зачем плакать? На, попей… Ну-ка вытрем носик… Мы же не от нечего делать спрашиваем, ты же понимаешь.

— А почему он так со мной поступает? Что я ему плохого сделала?..

— Потому что мужчины, за редким исключением… за двумя редкими исключениями — отъявленные мерзавцы.

— …раньше за вечер по пять раз звонил… что жить без меня не может… что соскучился… Цветы дарил… Руки целовал…

— Он вернется, никуда не денется.

— Он мне сны рассказывал… Мы с ним и в Финляндию, и… Он как теленок был, такой ласковый… Я ему все на свете…

— Хорош теленок! За рога — и вернем!

— А мне он теперь даром не нужен! Подумаешь… Подонок! Пусть с этой… подстилкой ходит на свои пати!.. Я ее… я своими руками… Лучше пусть не попадается-а-а…

Мужчины опять переглянулись.

— Светлана! — Уцелевшие рюмки и фужеры в шкафу испуганно звякнули, и Филарет приумерил голос. — Мы с Вилом никому тебя в обиду не дадим.

— Абсолютно!

— А мне…

— Ом мана падме ху! Это я так молюсь и ругаюсь. Не перебивай старшего по возрасту, разуму и положению. Вил, и ты помолчи.

Велимир испуганно прижал ладонь ко рту, выпучил глаза и съежился. Вроде бы даже он попытался задрожать…

— Вот именно. — Филарет выдержал паузу секунд в десять, кашлянул своим диаконовским басом, хлебнул из пустой чашечки и продолжил. — Дела у нас — спасибо шефу — закрутились тревожные, непонятные, но очень и очень многообещающие в смысле заработков.

— Я сейчас налью…

— Сиди! И слушай дальше. Касаются они, дела и заработки, нас всех, и мы должны действовать вместе, слаженно. Одному плохо — другие помогай. Мы видим, Светлана Сергеевна, что тебе в эти дни не сладко приходится, и в личной жизни у тебя — хотя мы с Вилом никоим образом в нее не лезем и не собираемся — проруха небольшенькая, а теперь вот это — он повел рукой по сторонам. — Уладим. Мы все уладим, Света. Не вернется к тебе начальник наш — черт бы с ним, нового найдем, еще краше и толще прежнего. Но от нас с Велимиром тебе ни единого повода плакать не будет. Правильно я говорю, Вил?

— Да.

— Ни единого повода. Золотых гор не обещаем…

— Но насыплем.

— Но, повторяю, никому не позволим тебя обижать. И сами не будем. Денег же все вместе заработаем как следует, мало не покажется. Сменишь себе не только рамы, но и квартиру. И воздыхателей пару дивизий заведешь себе взамен убывших, либо в дополнение к имеющимся.

— Филарет Ионович, обрати внимание: она даже когда хнычет — все равно красавица, ведь вот что поразительно. Как Марина Мнишек.

— Как кто?.. — Света вдруг отвлеклась на слова Велимира, и успех следовало закрепить.

— Это была такая польская панночка, Светик, Марина Мнишек, ослепительная красавица, жила во времена Бориса Годунова и одно время держалась рукою за корону царей московских. Хотела быть царицей и едва ею не стала. — Филарет недовольно подвигал бровями, но все же решил поддержать утешения:

— Федотович. Красива и ты, этого не отнять. Очень красива, но временно несчастна. За деньги и украденные шмотки, повторяю, не переживай и не горюй: материальный ущерб возместим из средств фирмы. Я обещаю. Теперь… О, какая ты молодец, Света. Это называется: красно солнышко вышло из-за туч.

И действительно: слезы все еще блестели среди ресниц в слегка припухших веках, но девушка уже робко улыбалась обоим.

— Вы правда меня не бросите?

— Ни за что! Только в трудную минуту, или если выгодно будет!

— Вот видишь! Не зря я предполагал, что ты придурок. Не бросим, Света, ни в трудную, ни в легкую. А теперь пора вернуться к делу. Или, как говорят иноземные человецы — к бизнесу. Но сначала…

— Бал? — Велимир в притворном восторге всплеснул худыми руками, развел их в стороны.

— Нет. Сначала смотр. Света, ты почему без трубки? Ты же секретарша, у тебя должен быть мобильный?

— Не знаю… У меня был, а я потеряла. А вторую трубу у меня украли. Я и подумала, что видно не судьба, к тому же мне и на работе выше крыши звонков хватает. И дома телефон есть. Куда мне больше? А еще раньше у меня пейджер был.

— А ты, Вил?

— А на фига? Сейчас у всех трубки есть, а у меня нет. Нынче в моде быть старомодным! Дифчонки любят меня беззаветно и стадно именно за…

— Понятно. Я, как и обещал, вчера решил за вас всех и купил на командировочные деньги три одинаковые 'трубы', самые простенькие, но зарядил их казенными же деньгами 'анлимитед' и с международным роумингом, то есть без ограничения тарифным временем: говори сколько хочешь. У меня уже был, а вам — такие же точно. Месяца нам должно хватить — услуга дорогая. Но удобная. Номера прямые городские, то есть — семизначные. Мой номер вы уже знаете со вчерашнего вечера и должны помнить наизусть. Впрочем, Света уже продемонстрировала это сегодня утром и с самой лучшей стороны: никакое волнение, никакой страх не помешали ей вспомнить и позвонить мне! Вот твой номер на твоей трубке, Света, она сиреневая, а вот этот черный — твой, Велимир Андреевич.

— А почему это сразу мне — и черный? Черная метка, типа? Черной овце? Ты расист!

— Именно. У меня, впрочем, точно такого же окраса. Дисплеи, правда, цветные, но все трубки простые, без наворотов, безо всяких этих плееров-шмееров.

— Это ты намекаешь, что я цветной, да, мулат? Покажи?

— На. Доволен?

— Вроде бы черный. Антиквариат, теперь таких даже в Китае не производят. Надо еще проверить подлинность краски на твоем…

— Хорошо, будет время — проверим. Я могу продолжать?

— Да, да, просим, маэстро! Ария Мефистофеля: 'Люди гибнут за металл!' Только — чурики — басом!

— Вилечка, вот зачем ты такой… ехидный? Филя, не сердись на него, мы тебя слушаем, не обращай внимания, пожалуйста, мы все сделаем, как ты скажешь, ты командуй, а мы все сделаем.

— Надеюсь. Трубки взяли в руки…

— И закурили.

— И рассмотрели. Все умеют пользоваться? Отложим шутки.

— Да.

— Вроде бы да… Я даже SMS-ки посылала и принимала! Вот. Это почти то же самое, как на пейджере, только там продиктовал вслух — и все. А здесь надо самому каждое слово напечатать латин… Света недаром прослужила секретаршей: Фил чуть приподнял ладонь, и она, почувствовав ошибку, споткнулась на полуслове, глаза ее опять наполнились слезами, Филу срочно пришлось улыбнуться, чтобы девушка успокоилась. Улыбку он выбрал самую добродушную, и она помогла как нельзя лучше, у Светы даже носик не успел покраснеть.

— Это ты хорошо объяснила разницу. Продолжаю. Что мы все — вы все, телефонные пользователи, — должны уметь? Эсэмэски отправлять и принимать, уметь записывать номера в память, уметь звонить по городу и в любой конец мира, следить за тем, чтобы аккумуляторы были всегда заряжены. Зачем звонить по межгороду? Откуда я знаю, просто уметь, если понадобится. Все все умеют?

— Да.

— Да.

— Вопросы по трубкам есть? — Велимир и Света покачали головами, они украдкой переглядывались, как школьники на уроке строгого учителя, и им хотелось смеяться. — Угу. Вопросов у нас нет. Ни у кого нет вопросов. Прекрасно. Очень и очень хорошо. Тогда у меня будет вопрос… К Свете. Света, дай-ка мне твою трубочку… Скажи, родное сердце, какой номер у твоего телефона? — Света ойкнула, протянула руку к своей трубке, так опрометчиво отданной, но Филарет не отдал, и в глазах его тихо разгорались две Немезиды… Он понимал, когда служебный гнев идет на пользу делу.

— Велимир, помоги Светлане Сергеевне.

— Трубку, что ли, отнять?

— Да хотя бы: если голова пуста — трудись руками. Какой у нее номер?

— Виноваты, гражданин начальник. Чистосердечно каемся. Сейчас я заведу в память ваши телефоны и дам свой. Все верно, а я лошок.

— Кто? Ишак? Самокритично — но фотографически точно. Как?.. А, лошак… Лошок? Все равно копытное. Заводим в память номера. Далее… Вот инструкции. Проверять не буду, но чтобы в день-два все изучили, чтобы от зубов отскакивало. Понятно?

Филарет набрал такой строгости в голосе, что восхищенный Вил только диву давался: вот кто рожден на ступеньках служебной лестницы — быть начальником всех возможных рангов и полномочий! Все те мужские уловки, мостики, со смешками и перешептываниями, которые он навел, чтобы эмоциональная связь его со Светой стала теснее, 'тет-а-тетнее', чем у коллеги — оказались бесполезными: командирские рык и металл в голосе, да еще исполненные мощным уверенным басом, да еще перемежаемые приступами снисходительной доброты, оказали на девушку куда более сильное очарование, та уже и дышать боялась и только глаза ее лучились ужасом и обожанием.

— Света…

— Да! Да, я буду стараться, я все выучу!

— Хорошо, верю. Ты завари еще по чашечке, и нам пора ехать. Хорошо варишь. Сегодня поедем на острова, к стадиону. Подумаем, поищем, поспрашиваем, если будет нужно. Стой! Ты говорила про подругу Татьяну…

— Да, я с ней вчера поболтала. Ой, она же должна была зайти!

— Я встретил ее внизу у парадной, а она вроде бы испугалась и ушла. А может и не испугалась, а вспомнила о неотложных делах. Но это не важно. Она богатый человек?

— Я бы не сказала. Скорее, Татка совсем небогатая. А что?

— Не могла бы она посидеть у тебя дома, вызвать ремонтников, дабы они привели в порядок рамы, чтобы четко все было: покрасить, вставить стекла, убрать щели и тэ дэ и тэ пэ? Платит фирма. А Тате тоже… пятьсот рублей за хлопоты. Хватит ей пятьсот за день?

— Еще бы! Сейчас позвоню, если она согласится…

— Мы с Вилом — дознатчики из страховой конторы, где ты застраховала свою квартиру… Я говорю: застраховала свою квартиру!

— О… Да, я поняла, уже звоню… Таточка, это снова я…

— А чайник я поставлю, чтобы не терять время дорогое. И заварить могу.

— Угу, давай, Виля, правильно. Я же пока тоже позвоню, попытаюсь выяснить, не было ли на стадионе массовых мероприятий в эти дни. Не то следы затопчут, понимаешь…

— Филя! Она согласна, скоро придет, только ребенка в школу отправит. Им сегодня позже, потому что…

— Отлично. Забыл спросить: ты ей доверяешь — ключи, там, вещи, да и дом все-таки?

— Да, конечно! Как самой себе. Когда мы… ездили на Кипр в прошлом году, она приходила цветы поливать, пятое-десятое, проверить, все ли в порядке. Она однажды открывает входную дверь, а у нее заело ключ. У Таты. И вдруг моя змеюка-соседушка по лестничной площадке, а она вообще любит в глазок подглядывать, высовывается, такая, и…

Филя знаком велел ей замолчать — на том конце провода откликнулись, и он сладко зарокотал, пытаясь выяснить у неведомой собеседницы координаты или хотя бы контакты тех, кто может прояснить ситуацию по данному вопросу.

— Юбилей хренов! Каждый год вокруг сплошной юбилей. Там трехсотлетие, понимаешь, только его отгуляли, глядишь — опять круглая дата… Все при деле, никто ничего не знает!

— Не выяснил? Может, это секрет, против террористов?

— Да ну… Вроде бы ничего такого не было ни вчера, ни позавчера. И то хлеб. Иди, Света, открой, это наверное, твоя подруга Таня пришла. И помни — мы с Вилом страховщики!

— Чур, ты страховщик, а я врач при страховой фирме. Мне всегда нравилось врачом по улицам ходить!

— Ну, лопнет мое терпение…

Г Л А В А 7

Глупо смеяться над теми, кто слабее. И над теми, кто сильнее. Но совсем уж неумно считать эти глупости равноценными. Что до меня, то обычно я как раз и пытаюсь выяснить баланс сил заранее, чтобы смеялось веселее и безопаснее. Однако в то утро, признаться, я был не весел, а 'слегка' оглушен впечатлениями, когда выяснилось, что разор, учиненный Светкиной квартире, никак не поддается знакомой мне идентификации. Ни лихие люди, ни лихие нелюди не ломились к ней ночью, не били ей стекол, не выворачивали ранним утром дверных и оконных рам! А разгром налицо. Более того, я не удержался и пошел на сделку с самим собой: 'распечатал' в себе дополнительные, против обычных для моего нынешнего имиджа, возможности: узко направленным лучиком осветил я 'поле битвы', ни на какие другие тайны и феномены не отвлекаясь, только понять — и даже не 'что это было?', а 'было ли?' Никак нет! Никаких следов магии, либо людских деяний, ни умышленных, ни сомнамбулических! Вот так.

Сам я, что ли, все это сделал и заставил себя забыть??? Так сказать, игра с самим собой, чтобы добавить перцу в бессмертное мое бытие? Ночью делаю — утром забываю и потом заполняю без остатка свой день погоней за тенью от собственного хвоста, которого у меня не имеется. Чтобы следующей ночью опять перекинуться в сомнамбулического проказника… Не-е-ет, только не это, я уверен, что не пошел бы на такое и не пойду, пока нахожу в себе любопытство идентифицировать себя мыслящей особью. Одно дело чудить по мирам и дурачиться, и совсем другое — ставить под сомнение целостность своего Я ради дурацких этих игр с памятью, пространством и человечеством. Это подкоп под самого себя с закладкой мины, которая обязательно взорвет безвозвратно это самое Я, и никто об этом не узнает, даже чтобы посмеяться над совершенной глупостью! Нет и нет. Но что тогда — да? Откуда разрушения? Ревнивец-муж, заподозрив неладное, стал вдруг мстителем-колдуном, прямо из рейса рогами небо замесил и шторм наслал? И опять нет же, если даже и был шторм в пределах одной, отдельно взятой квартиры, то и он отнюдь не был вызван причинами магического свойства, то есть — не мог быть наслан… Я проверил тем самым 'лучиком', повторяю. А его самостоятельное, такое прицельное, возникновение — слишком маловероятное, неотличимое от нуля допущение, для того чтобы его можно было принять хотя бы за боковую версию, слишком невесомое. Я настолько удивился событиям этого странного утра, что допустив компромисс по 'точечному' применению своих возможностей, почти готов был сорваться и использовать мои силы во всей полноте, лишь бы получить немедленный ответ на загадку. Но удержался и очень себя за это хвалю. Отгадки — они ведь всегда разочаровывают нас своею унизительной обыкновенностью, простотой. 'Так просто? Как же я сам не догадался??? А, да нет, я-то почти догадался, просто… не успел… некогда было как следует подумать… ну конечно, когда все отвлекают, а тут своих забот полно… Да, это была элементарная загадка'.

Вспоминаю осколочек времени в одном из времен (в шкатулке памяти, не всей, лишь той части ее, которая всегда при мне, возле сердца — а моя память дурочка и, вдобавок, скряга несусветная! — это воспоминание лежит в груде таких же бесполезных безделиц, но почти на самом виду, поверх многих), мирок позднего Средневековья в одном из миров. Но не в пасторальном моем Вековековье, а в нормальном человеческом мире, где сперва убьют, после горько каются, а потом наоборот, сперва истово каются, до убийства. Я был там феодальным властителем среднего пошиба, хотя титул мой едва помещался на стандартном пергаментном свитке, хоть зубами его растягивай… Шлем на парадных церемониях я носил серебряный, открытый, такой же и на гербе, за баснословную, кстати, цену составленном и включенном в королевский гербовник герольдами соседнего королевства-метрополии, бывшими землями которой я владел на правах законного самостоятельного сюзерена. Владения мои включали три близлежащих городка, дюжину баронств, два графства, силою отторгнутых от соседних королевств, номинальное, реально уже не существовавшее к тому времени, состоящее буквально из герба и титула, герцогство на правах нашего (моего, в смысле) вассала. Итого — километров, примерно, тысяч шестнадцать с половиной квадратных, окруженных по периметру дюжиной крепостишек побольше, содержать которые — с кормом, с ремонтом, с гарнизоном — была одна из ленных повинностей моих добрых баронов — по крепости на нос. Плюс засеки, сторожки и заставы. Сам я де-факто и де-юре обладал всеми привилегиями низшего, среднего и высшего суда, вешал и миловал сугубо по прихоти, либо по ситуации, и никому, даже формально, присяги на вассальную преданность не приносил, хотя соседи, из крупных королей и князей, периодически склоняли меня к этому посулами и угрозами. Им нравилось воевать, но я-то вообще для этого жил в то время и в том месте, и был я очень талантливым полководцем… И удачливым. Но ленивым, это тоже следует признать, не то быть бы мне и по сию пору тамошним императором всея континента. А зачем? В карьере самое важное — вовремя остановиться, не то процесс станет самоцелью и ты так и не вкусишь плодов от дел своих, изнывая от жадности и усилий. Своих же подданных, баронов особенно, я держал в умеренном страхе, чтобы побаивались, но и чтобы зубы показывали, не теряли хватку и боевой дух. Время от времени я усмирял кого-нибудь из строптивых, обязательно побеждал и вешал на воротах собственного замка, но никогда не трогал наследника и род, титулов и лена не лишал, проскрипции не вводил: папа провинился — он и отвечай, остальные по-прежнему добрые мои поданные, а у себя полновластные хозяева. И, надо сказать, все всё правильно понимали: потерпят судом положенные дни, поскорбят, вынут из петли покойного, похоронят по всем правилам, в фамильном склепе, и шлют ко мне в замок 'ихнего' наследника — присягать на вассальную верность. А что он там про себя думает — так это его частное дело, я давно привык в чужие мысли не заглядывать. Разве что очень уж припрет. Обращению с мятежными поданными я научился вприглядку у маркизов Короны из Древнего Мира, и это было поистине драгоценное знание.

Сколотил я себе княжество (на королевство оно, все же, не тянуло) великими ратными трудами и закулисными интригами, за каких-нибудь двадцать лет и очень этим гордился, потому как начинал с нуля, простым наемником-грабителем. Средняя продолжительность жизни в том мире была лет за сто с лишним, при высокой, правда, смертности от насильственных причин, коэффициент взросления и старения — примерно в два нынешних земных, так что 'на пожить' хватало. Но это я отвлекся.

Труднее всего оказалось организовать мой Дом и весь княжеский двор, когда пришла для этого реальная возможность и сила, потому что вроде бы и рыцарских романов до дури, и опыт придворный был, и золота в казне довольно, а как начнешь рассчитывать по времени и деньгам повседневную жизнь моей светлости, так хоть вешайся — такая тоска и неразбериха в быту и кадрах. Я же воевать и пировать сюда пришел, а не кур на яйца щупать. Однако же я весьма удачно женился на поданной, юной дворяночке-бесприданнице, скромной, без физических изъянов, с хорошей родословной, вскорости после женитьбы подобрал себе вороватого, но предприимчивого и распорядительного мажордома — это нечто вроде мэра моего княжеского замка и иных личных владений — и дело пошло! Постепенно и быт, и этикет сложился. Большой церемониал, малый церемониал. Прием послов, объявление войны, жалование землями и титулами… Отъезд на войну и грабежи — о, это было упоительное зрелище, всем праздникам праздник! Трубы воют, барабаны гремят, войско мое — сплошной блеск доспехов, знамена, ленты, плащи!.. В центре процессии Моя Светлость, на вороном коне, во главе сотни гвардейцев, отборной моей охраны, отчаянных рубак! Чуть ли ни со всего княжества женщины сбегаются на проводы, все в самых заветных нарядах, накрашенные-напомаженные, только и знают, что цветами швыряться из толпы… Моя же государыня-княгиня — строго по этикету: на балконе, в окружении придворных дам, при Большой княжеской короне, нам платочком еле-еле, улыбка царственная, едва заметная. И не подумаешь, что всю ночь белугой ревела. Сколько бы ни возвращался я цел и невредим — все равно боялась на войну провожать. Известно, что самые злоактивные мужеложцы в мире — это жены-домохозяйки, которые маются бездельем, а пуще того — скукою малого своего мирка. У меня все было совсем иначе. Жену я держал в строгости, особенно во всем, что касалось секса и управления государством, бить — никогда не бил, ни разу руку не поднял, но приучил и не помышлять о запрещенном; зато в остальном, включая мещанские творческие инстинкты по управлению немалым нашим хозяйством, дал полную волю — и горя с тех пор не знал! Мажордом был очень умен и умел уворовать даже под бдительнейшим оком моей ладушки-княгинюшки, поэтому я не счел за труд примерно раз в три месяца брать его с поличным, отводить в застенок и собственноручно избивать его смертным боем — очень больно, но так, чтобы не калечить, не вредить основному здоровью. Кнутом я, конечно, приказывал бить его в четверть силы, но кровоподтеки на морде от моих сиятельных кулаков, в качестве наглядной агитации, оставлял, естественно, ибо моя прямая обязанность — блюсти высокий имидж власти и справедливости. Чем выше кнут — тем проще пряник. Об этом всегда следует помнить, карая и наказывая слуг: чем больше ты их запугиваешь — тем врагам проще подкупить их или склонить к измене.

Ворованное конфисковывалось обратно в казну, штрафы я на него накладывал (но умеренно, без встречного, так сказать, лихоимства), по морде учил, перед челядью стыдил — ничего не помогало. Любое брюхо к учению глухо, любое. Голодный был — воровал, зажирел — все равно ворует. Это у него было вроде инстинкта и хобби: придумать ход, канал, способ — и уворовать! Зачем? Жратвы, одежды, питья, жилплощади у него было вдоволь, платил я ему щедро, чуть ли ни напоказ, поскольку сам я всегда был при полной казне, платил так, чтобы ему хватало на любые разумные прихоти в пределах существовавшей на просторах местных республик, маркизатов и королевств денежной системы. Он ведь был бессемейный, кому копить, для кого? Не жилось ему иначе, видимо, пресно казалось без острых ощущений! Только по этой причине я придерживал его относительно невысоко по служебной лестнице, в мажордомах, а в канцлеры продвинул другого, пусть и менее способного, зато не маниакально ворующего. Но это-то все было понятно и терпимо, в рамках логики и приличий…

А вот был у меня шут Крохомор, из пленных, приближенный к моей особе за злой и веселый нрав, за абсолютную непрактичность и неспособность ужиться с кем бы то ни было из челяди и домочадцев. Любил он только домашних животных — кошек, собак, лошадей. Ну и меня, как я был уверен. А ведь стоило только задуматься — я ведь не собака, за что бы ему меня любить? За то, что я ему жизнь спас? Так ей бы ничего не угрожало, не пройди я тогда с 'ознакомительным' рейдом по чужому пограничью. За то, что я его обувал-одевал и никогда не бил? Так к этому привыкают мгновенно, как к дыханию, и каждодневной благодарностью уже не пышут… Колпак ему не нравился? Ошейник?… Но это общепринятая униформа по его статусу, и он действительно же был слегка ку-ку: явственно выраженный маниакально-депрессивный психоз, в почти постоянной стадии мании, с жесточайшими, но очень редкими приступами депрессии. Вот такие приступы мне приходилось втихаря купировать, либо ослаблять в несколько раз, не то бы он непременно руки на себя наложил во время одного из них.

И, значит, заметил я 'верхним чутьем', что Крохомор, шут мой и любимец, каждое воскресенье после обеда переходит из своего обычного приподнятого состояния — в ликующее, причем, пытается это от меня скрывать. Регулярно, как часы, каждое воскресенье. Попытался я у него обиняками выудить причину — заперт! И так, и сяк прикидываю — не пойму! Почти год я бился над этой интеллектуальной загадкой — и все впустую. Пить он не пил, ничего другого дуреобразующего и глюкоприводящего во дворце также не было, тут я следил в полную силу за своим окружением. За воротами — сколько угодно, лишь бы не попадались мне и моему прево, а в доме моем — ни-ни! Я уж, грешным делом, стал подозревать его в связях… черт знает каких-то порочных связях, сейчас уж не вспомнить…

Короче, выследил я его: он, пользуясь малым воскресным церемониалом, тем, что он собственноручно приносит мне обед в столовую палату, тем, что я ему доверял больше всех остальных — так он плевал мне в пищу! Слюна не отрава — и я ее не чуял, потому что сторожился совсем от иных добавок!

Каково??? А я целый год ел все это — ему на тихую радость, жевал и глотал, пребывая в исследовательских, эркюль-пуаровских грезах.

Застукал я его приватно, без свидетелей, в одно из воскресений, или как оно там называлось… В один из регулярных праздничных дней, короче, когда хлопотливые будни сменяются ничегонеделанием: буйным и пьяным в местах скопления простолюдинов и сонным и унылым в господских замках…

Впрочем, и мы, феодалы-диктаторы, умели, когда душа просила, погулять и посвинячить на пышных пирах!

Посвинячить — не значит во всем уподобляться этим грязным вкусным животным, вовсе нет, посвинячить — это, пользуясь обстановкой праздничного обжорства и пьянства, просто дать отдохнуть унылым правилам приличия и этикета и выпустить наружу пар и инстинкты. Задача хозяина следить, чтобы все это не выходило за рамки определенных границ, широко, но четко очерченных.

Где-то я читал, что вот-де, мол, в средневековых замках всеохватное скотство процветало: где жрут высокие гости, там и гадят, плюют, блюют и испражняются… Во-первых, у меня это было абсолютно не так. Все мои гости на пирах знали, где расположены отхожие места, отдельные для дам и кавалеров, и даже спьяну никогда не путали, ибо за этим следили специальные пажи и служанки. Во-вторых, я и при чужих дворах во всех мирах немало тусовался. Ну, если повальная пьянка и контингент быдловатый — то всякое бывает в смысле дерьма и пакостей, но это исключение, а не правило. Всегда и во всех Домах, из устоявшихся, проверенных войнами, временем и бурями, непременно действуют жесткие нормы и правила гигиены, чаще несовершенные, с предрассудками, но всегда и обязательно — с наличием здравого смысла, обогащенного опытом предыдущих поколений. Любой толковый правитель знает, что под слоем 'гламура' и этикета скотское естество подданных и гостей неискоренимо, но оно должно жить тайно, с оглядкой и стыдом, в специально отведенных закутках и не пачкать твой герб и стяг.

Крохомор думал, я за столом жду, ложкой стучу, а я сзади стоял неслышно… Ох, как он задрожал, покраснел, побледнел… Бубенцы трясутся — но поднял вдруг голову и осмелился в глаза мне посмотреть. Если бы с ненавистью, как мужчина — я бы еще, может быть, надумал пытать его, повыспрашивать о причинах, но он чуть ли ни с мольбой на меня уставился, типа, думал, что я его, может быть, пойму и прощу, буду взвешивать за и против… А у меня правило простое, воинское: живых не переспоришь. Меч у меня всегда был с собой, даже в спальне близ руки лежал, так я не говоря худого слова, вообще молча — о чем мне с ним теперь разговаривать — разрубил его пополам, но вдоль, но с одного удара. "Ничего личного" — это всего лишь мантра палача, дабы ему отделить профессию от уколов совести, я же отродясь не играл в беспристрастность, когда речь идет о моих интересах: удар — и жаркой радостью руку тряхануло!..

И обе его половинки, и испорченный ковер — на помойку, его любимым собакам на погрыз, никому ничего не объяснял, даже супруге. Никто и ни разу не спросил, между прочим, только женушка, подбиваемая подружками и наперсницами из фрейлин и приживалок, и осмелилась однажды: когда я разомлел после ужина да супружеских объятий и готовился заснуть, подлезла ко мне подмышку, примостилась поудобнее и медовым голосочком поинтересовалась 'за что'? Готовая, впрочем, сию же секунду отступить, смиренно покаяться и попросить прощения за пустую бабскую глупость у своей умной свирепой половины. Хитрая — слов нет, с подходцами, но при этом честно меня боялась, не битья, конечно же, но бровей нахмуренных, сопения, а то и гнева, срываемого, впрочем, на других и никогда на ней. Что греха таить — очень я ее любил, женушку мою, и верил ей, и всегда втихомолку прощал ее невинные коварства. Верить людям можно и нужно. Доверять нельзя. Вот и здесь я не рассердился, а соблаговолил ответить, сказал, не вдаваясь в подробности, что оскорбил меня шут, совсем мозги, мол, набекрень стали, за что и был наказан окончательно. И все, больше мы к этой теме никогда не возвращались. А при дворе народ, от канцлера и баронов, от мажордома до челяди, внешне вел себя так, словно бы не было никогда и нигде никакого такого Крохомора. Но тут же два влиятельных семейства из очень богатых простолюдинов схватились не на шутку в подковерной борьбе, пытаясь продвинуть 'на сцену' кандидатуру нового шута, каждое свою. Все шло в ход: подкуп, шантаж, клевета, даже вызов на дуэль, кажется, хотя дуэль им не полагалась… Хорошо, все-таки, быть неограниченным диктатором… Никому не подотчетным… Счастье — это всего лишь неиспорченное воспоминание о радости, и оно у меня было в том мире, и даже память о Крохоморе его не подпортила.

Но уж никогда более живого человека в шуты я не брал.

Щупленький был, лет тридцати пяти, если земными мерками мерить…

Так вот, возвращаюсь к пресловутому загадочному утру и Светкиной квартире: я лучше, фигурально выражаясь, разок с плевками поем (фу, фу на ваши гнусные фигуральности, господин Зиэль! Научились у людишек мерзостным выражениям!), нежели мановением волшебной палочки извлеку из нор все тайны и объяснения к ним.

Хотя, конечно, хочется прибавить себе тайной силы против обычного уровня, тем более что мой партнер обнаружил их в себе залежи немереные. Точнее, я их в нем обнаружил по некоторым косвенным признакам. Нет, добавлять погожу — тем интереснее будет. Следует не спеша подумать и определиться в этом вопросе: так и играть с ним в несознанку — а он явно тоже во мне кое-что засек, однозначно, — или самому чистосердечно признаться, в какой-нибудь подобающей пропорции, а в обмен получить его признание? Нечистая сила так многообразна и изменчива, что, признав сам факт принадлежности, в остальном можно достаточно долго компостировать друг другу мозги, без особого риска попасться на вранье. Решение следует принимать не спеша, еще и еще раз взвесить. Светка… А вот тут никакой паранойи не надо: я видел женщин предельно много и самых разных. И кроме того, женщина — это всего лишь на всего одна из ипостасей человеческих, не цветок и не богиня, и не муза, и не говорящее имущество, половинка — не симметричная, но равная, следовательно, подчинена всем тем законам, что определяют человеческую жизнь, поведение, образ мыслей… Все, брат, нет в ней ничего сверхъестественного, кроме экстерьера, и — закрыли тему. Но тогда надо искать причину погрома в ее квартире, а главное — искать документы, за расследование по квартире денег никто не заплатит. Мы вчера как раз и искали… И сегодня поедем.

Эта Светкина Татка, подруга дней ее суровых, — просто тигровая акула в океане любви! Как она на нас обоих смотрит, как смотрит! Причем так старается 'точечно' взглядывать, чтобы каждый из нас видел и чувствовал: он, он единственный стал вдруг чемпионом ее хрустального сердца! Овладеть ею — невероятно просто, достаточно пригласить к себе домой на чашечку чаю, либо принять ее приглашение. Но на этом все розовые лепестки и осыплются, а останутся шипы-коготочки. Татьяна эта самая одна взращивает ребенка и мечтает о замужестве. Но она, в погоне за спутником жизни, совершает одну и ту же роковую ошибку, как мне представляется по опыту прожитых в браке тысячелетий: не будучи по жизни недотрогой, она и не думает этого скрывать! Типа, мол, 'в наше время все так делают, и это естественно'. Естественно или неестественно вступать во внебрачные связи? Не стану спорить по вопросам морали, ибо не испытал на себе груза сего. В смысле, что внебрачные связи у меня были, и, быть может, даже поболе общим числом, чем брачные, но при чем тут мораль? Так ведь то — я! Но женщине давать понять своему потенциальному супругу, что считаешь естественными повседневное обилие и разнобразие партнеров в рамках сексуального опыта??? Что ты, голубушка, что ты, родная? Уж я этих современностей пережил столько, что и волос на теле не хватит — сопоставить один к одному — каждый волосок к каждой современности, а истина по-прежнему стара и верна и злободневна: с общественными давалками недурственно проводить свободное время, веселиться и отвязываться, если под настроение, разумеется, не по обязаловке, а вот жениться — шалишь (хотя встречаются любители и на такую экзотику)! Подавайте мне под венец скромную да верную, умную да работящую, сексуальную да невинную. И не по очереди, а в едином теле… Отвязаться, мол, я и на стороне могу, а семейный очаг — святое дело! Совратить и развратить — желающих в двести тысяч раз больше, чем жениться на совращенных и развращенных. Если женщина этого не понимает, значит, она сумасшедшая, либо того горше — феминистка. Есть такая пошлая тупая мудрость: мол, самая верная жена — бывшая проститутка, которой секс надоел хуже горькой редьки, и она по доброй воле ничего дополнительного на себя не взвалит. Угу. Если жене секс противен — кем надо быть, чтобы этому радоваться?.. Да и в проститутки за куском хлеба — ох как редко ходят, в основном за легкой жизнью и красивыми заработками. Постоянство и верность следует доказывать авансом, причем делами, а не намерениями… Да. Но мои глубокомысленные психологизмы и мудрствования, рожденные внутренними монологами, не мешают мне трепаться под перспективу скоропалительной внебрачной связи и с Татой, и со Светой — девы шустрые, фигурами ладные, опять кофеек поставили…

Света по легенде для Таты — наш деловой союзник, осуществляющий деловую и организационно-правовую смычку страховой компании и брокерской фирмы, что безусловный абсурд, но для подруги ее сойдет — та отнюдь не дурочка, но не отличает облигации от ундервуда, иному училась.

Ладно, попьем еще кофею, ибо эти временные затраты не биение баклуш, но необходимые накладные временные расходы: и Свете надобно тылы обеспечить, раз уж она ввязалась в наши игры, и нам с партнером присмотреться получше друг к другу… Нет, сударыня, и я тоже абсолютно холост! Что? Обязательно капитулирую, когда встречу, но пока бог миловал, гуляю, молодой.

Туалет как туалет, тесный предельно, унитаз розовый, крышечка в цветочек, щеточки, отвлекающие 'дезодорантные' запахи, рулончик бумаги в специальном держателе — уютненько и благонравно. Нет, а все-таки у меня насколько лучше! Дома… Люблю свой дом. Стоит только повелеть:

— Брюша! — И вот я уже оседлал домашний унитаз, который, к примеру… опять кресло Луи-Солнца! Все чин-чинарем, упреков нет: Брюша исполнил приказ безупречно, и для меня повтор унитазной формы действительно оказался полной неожиданностью, как я и заказывал…

Я парю над морем, нет, я знаю, что над океаном, над Тихим Океаном, толстым и большим, моим любимым, внизу справа и слева два островка, с пляжами, с пальмами, с бирюзовыми, в мелкой белокаракулевой пене, волнами. Основное побережье лежит западнее, и если вглядеться — что-то такое темнеется на краю окоема узкой полоской… Но зачем далеко вглядываться? — здесь веселее. Сверху отлично видно, как в абсолютно прозрачной воде мечутся рыбешкины стада, а их общипывают со всех сторон хищники покрупнее. Над водою весело перекрикиваются белые птицы, для которых легкий и обильный промысел — и труд, и развлечение. Рай земной. Легчайший ветерок, именуемый бризом. Запахи моря, водорослей, зелени земной, нагретой суши — они здесь, сладостные ароматы первозданных океанских тропиков, и мне нет дела до того, как и куда Брюша прячет остальные. Но что это? Птицы закричали громче, и запахи стали резче, и солнце по-прежнему на небе — но потемнело вокруг: прямо из океанских далей, побережью противоположных, движется сюда, к нам, ко мне и островам черное дерево-гигант. Оно громадно, извивно и только кажется узким, но корни его взбаламучивают океанские воды, а в крону вцепилось обезумевшее от ужаса облако: ему еще не доводилось мчаться с такой чудовищной скоростью! Рев! Это кричат волны, разрываемые на тысячи клочьев извечным их врагом, воздушной стихией, которая подхватывает кипящие струи, сворачивает в тугой рулон и подбрасывает к самому небу! Смерч! Он несет смерть всему живому; вода рано или поздно высвободится из его чудовищных объятий и вновь станет волною, мгновенно и беззаботно позабыв о пережитом, а рыбы и растения, кроме самых мелких и прочных — погибнут, вернутся из поднебесья клетчаткой и протоплазмой, пищей, все еще хранящей жизнь для других, но для себя уже не живущей…

Брюша дело свое знает: несколько минут — и нет в окружающем мире никакого торнадо, никакого водяного смерча: ад земной выглянул на миг из-под пейзажа, ухмыльнулся краешком клыкастого зева и вновь уступил место брату своему, раю земному… Все? Но Брюша, мой туалетный джинн, перфоманс сегодня обставил в классических традициях: завязка, кульминация, развязка, эпилог — ювелирно, без швов и каверн обточенные в несколько сюжетных минут. Смерч исчез, воды вновь прозрачны, птицы кричат и рыбу клюют, но если один островок стоит нетронутый и пригожий: те же ленивые пальмы, те же счастливые цветы, то другой разорен дотла — ни одного уцелевшего дерева, только беспорядочные груды бревен — бывших стволов, зелени, все это обильно посыпано песком, ямы, лужи, перья, кровь, ошметки разорванных рыб… И всюду, всюду, всюду копошатся черные мелкие крабы-падалееды, крупные белые птицы-трупоклюи… Будто бы черви в протухшем мясе… Даже воздух над поруганным островком словно бы надорван и растерян и не знает, на что дышать и чем звучать. А были островочки-близнецы.

— Что? Какой щелкунчик? А! Нет, уважаемая Татьяна?.. Просто как? Тата?… на классическом был, в той же Мариинке, а на шемякинском не довелось. Но надеюсь, что мы посмотрим его вместе с вами. Безусловно, как можно забыть такую тему! Но нам пора на работу, тем более что кофе, наконец, иссяк. Как вы на это смотрите, господа?..

Пустой Питер дал мне огромное количество путеводных нитей, ниточек, зацепок на них — и все они значили разве что на четверть миллиметра больше, чем абсолютно ничего. К каждой из этих ворсинок необходимо пристраивать целый камвольный комбинат, чтобы суметь спрясть хотя бы какую-нибудь реальную пользу, или, хотя бы, рабочую гипотезу. Ночью — в первом же сне — меня озарила идея, и я проснулся, и встал, и запряг первый попавшийся мотоцикл ("Харлей", конечно же, мой славный старичок V-2 — вот что 'совершенно случайно' прыгнуло мне под седалище) и помчался в ментовку. А до этого в сети с помощью Боливара пришлось сообразить, в какое именно отделение на Васильевском мне надо. Нашел легко. Но пока понял, где лежат документы и как правильно их читать — хлопнул ушами и лишился механического коня! Опять! Гадский Пустой! Главное — одним и тем же дурацким динамо-приемчиком надирает меня! Вот как наведу там иные порядки — будет знать! Ладно, ладно, не наведу, не наведу — погожу пока. Хорошо хоть, что захватил рюкзак со сменной обувью. Оттуда уже на роликах в другую контору, к следакам. Оттуда домой к следователю, потому что тот — простой такой — взял работу на дом… Шерлок Холмс в подобных случаях нанимал кэб, а в ноги сажал Ватсона, чтобы те не зябли и дабы не скучать в дороге, а мне — родными конечностями шевелить, обутыми в безмоторные ролики. Что поделаешь — положение небожителя обязывает, мамок-нянек у меня нет, увы.

Андрюша Ложкин по отношению ко всем окружающим был подонок и рвач, если быть морально строгим к чужим недостаткам. И мелкий колдунишко в придачу, из деревенских, из Псковской волости выходец. И выпить любил. Сколько народу по своей работе он нагрел и вне ее — не сосчитать. (Это я так знаю, вне рамок следствия, по собственному с ним знакомству). Если бы он при всем при этом не имел страсти к азартным играм с механизмами, типа электронной рулетки — жил бы богатеем. Да вот беда: бес азарта крепко держал его в своих призрачных, но конкретных лапах, и наш Андрюша в казино быстрейшим образом спускал то, что зарабатывал и приворовывал. Истинная честь — не бремя. Как и бесчестье. И Андрюша никогда не тяготился, не комплексовал по поводу своих моральных и иных свойств, сделавших его паршивой овцой даже для его семьи. В свое время я так и эдак походил вокруг него (негласно, на неслышных лапах), просчитал, промерял, только что в рот не заглядывал, зубы не осматривал… Сидел он у меня на прочном крюке, предназначен был в перспективе послужить 'казачком' в одном важном для меня дельце, да вот — сорвался… Вот ведь, казалось бы, все было дано человеку: ум, образование, жизнь в крупном городе, исправный организм, кое-какие 'способности', даже связи с такой же, как он, мелкой магической шпаной — нет, нашел проблему на свою голову! Он, как я понял, вдобавок искал систему, с помощью которой он мог бы заколдовывать теорию вероятности и 'софтовые схемы'. Идиот! Так не бывает, дружок, так не бывает. По крайней мере, не с твоим суконным рылом — управлять флюктуациями. Теперь ты мертв — и как знать — быть может, пару раз, от скуки, если не забуду, я выдерну тебя из сундуков своей памяти, поставлю перед собой и поворошу в твоей душонке, попытаю вопросами. Тебе это будет как бы рай и ад в одном флаконе: вдруг нежданным, призовым образом выдернут из небытия — и ты осознаешь это — но, через считанные минуты, вряд ли часы, ты вновь утонешь в покинутом на миг небытии, и что очень вероятно, уже навсегда. Хотя, как можно говорить 'навсегда' — в моем мире и в моем присутствии? Захочу и… Отвлеклись. Три тысячи евро при нем найдено — и все три были аккуратно внесены в протокол, оприходованы формально! Замечательно! Такое случается в оперативной работе наших правоохранительных органов, но не всегда, нет, не всегда — зарплаты у них мизерные, сами ребята, как правило, молодые и жить хотят именно сегодня, окружающая обыденность ласково и с аргументами уверяет их, что 'воруют все', и обещает все блага мира, но в обмен на деньги… Но я не поленился, удостоверился — по запаху, ощущениями, даже слегка подбавил сил (очень узенько, только чтобы проверить) — нет: все что нашли — все сосчитали! А раз так — то и на дальнейшем пути вещдоки уже не заблудятся в частных карманах, попадут в бюджет. Да, воистину мир полон чудес!

Ни порчи, ни сглаза, ни морока, по типу того, который в метро на Свету подвесили, я не обнаружил в Андрее Ложкине и вещах его. Равно как и в деятельность оперативников тоже никто никакого колдовства не подбавлял. А я до утра шарился по Васильевскому и окрестностям, самым тщательнейшим образом искал именно волшебные следочки. И я знал ведь, что найду! Я обозначил полтора десятка укромных местечек, в которых, или хотя бы в одном из которых будет поклевка! Весь мой полубесконечный опыт кричал об этом, и я спокойно перебирал эти пространственные, вещевые и ментальные тайники, понимая, что чудес не бывает и сейчас, вот сейчас — секрет промежуточный, или окончательный, вывалится мне на ладони… Ага — бушмена лысого! Ничего такого я не обнаружил! О, это был обидный шелобан в лоб моему человеческому самолюбию!

Чудо есть, понимаешь, — чудесников не видно. И вновь я на 'еле-еле' удержался, чтобы не вскрыть ситуацию по полной программе! Но вновь устоял — иначе, в таком разе, что бы я был за сверхчеловек?.. Уж лучше любопытство во мне, чем надо мною.

Налицо феномен, некое непонятное нечто, как минимум, та самая управляемая флюктуация, которая удел очень немногих аборигенов во всех моих мирах, по пальцам перечесть, даже если вспомнить всех до единого… Не считая меня, разумеется. Но я-то ни при чем!

Мой партнер либо сверхкрут, почти как я, либо не прикладывал руку к убийству, тоже как я. Светка вообще — еще круче, чем мы оба вместе взятые, либо совсем простая девушка… и я безоговорочно принял вторую версию. Но тогда, господа — гм??? Что происходит? А??? Не, ну в самом деле??? Кто вы, доктор Зорге? Вопросы, вопросы… Зудит любопытство… Помилуй бог, но когда же и ответы? Найдем и ответы, главное — не спешить. Ох, уж эти мне лабиринты… Минотавр… Впрочем, попозже предадимся воспоминаниям о Минотавре. Оп-па!

А здорово, что я такой терпеливый и вечный! Представляю, каково людям ковыряться в тайнах мироздания: только-только начал что-то понимать в ленточных червях — ан умирать пора. Мне в этом смысле заведомо проще, посему — будем пытливо и скромно искать дальше… Нашел!

Нашел я. Но совсем другое, никоим образом не связанное с нашим маленьким приключением в стиле 'Труп и любовный треугольник'. Вот так всегда и бывает, елки-палки: ищешь одно, а находишь другое! И совсем в другом месте, и абсолютно не вовремя. Я понял, своим квазичеловеческим умишком постиг временные и пространственные механизмы деятельности Пустого Мира! Пустого Питера.

А это немало, ибо простейшие эффекты его и феномены ставили меня в полный тупик, причем на каждом шагу. Вот возьмем, к примеру, эскалаторную ленту в метро Пустого Питера, станция метро 'Горьковская'. Или 'Парк Победы'. Или — по фигу — хоть универсальный магазин, для иллюстрации и объяснения сойдет любое место, где есть эскалатор. Предположим, Света — или эта Илона, Тата — стояла на ступеньке эскалатора и обронила копейку. Это было, допустим, второго июня сего года в 10 часов 41 минуту 24 секунды по местному времени. А в Пустом Мире эскалаторы неподвижны, и если в эквивалентную секунду копеечка будет лежать, в виде мусора, где положено, то где мне ее искать через 5 секунд? Там же, либо несколькью футами ниже по течению? Я же стою, смотрю на копейку, таращусь — а она на той же ступени (номер ступени я заметил) на той же глубине погружения. Вот я отвернулся — мотоцикла в таких случаях ищи свищи, а копеечка там же, не пропала и не сдвинулась. Как так? А вот так: оказывается, время там резиново-дискретно и может существовать автономно от остального массива каждою своею частицей. Пока я пасу копеечку — время останавливается в узком кусочке пространства, оба они, время и пространство, скукливаются вокруг меня и покорно ждут, пока я двинусь дальше своим телом и вниманием, а их отпущу: имеется в виду — отпущу пространство и время. Если же выскочу из метро или отойду так, чтобы все мои сенсоры утратили связь с копейкой и ступенькой, вернусь — она уже в другом месте и в другой секунде валяется. Ну, не в секунде, если точнее — в мгновении, в миге, в элементарной частице того, что невежественные люди обозвали временем. Это как если я стою у водопада и подставляю пригоршни: капли воды прервали путь и замерли в ковшике моих ладоней, в то время как весь поток уже внизу, дальше бежит по ущелью навстречу большой воде. Но стоит мне чуть повернуть ладони, опрокинуть их — и плененная вода продолжит свой бег как ни в чем не бывало, неотличимая от соседних. И мой верный понтовый 'Харлей' пал жертвой того же эффекта: будучи чужеродным элементом, занесенным мною в Пустой Питер, он, словно горсточка молекул воды в моей руке, существует только в то мгновение (пусть для простоты феномен сей именуется мгновением, мы же на уроке суперфизики), в которое я его завел сюда. Мотик ревет, я мчусь сквозь город… — но не сквозь местное время! Местное время застыло, 'вода в ладони' все еще со мною. Ну-ка, вильну рулем и собью ту урну! Сбил. Урна вдребезги, мусор в стороны. Но это почти иллюзия, а точнее — событийная каверна: материя урны и содержимого реагирует согласно расчетным законам физического мира — в узенькой куколке пространства, доступного моим органам чувств (это как я дрогнул ладошкой — вода в ней пошевелилась…). Вернусь через минуту — урна на месте, а каверна с мусором и дребезгами растворилась в никуда и в нигде. Отвернусь, отвлекусь как следует — пропал мой мотоцикл, остался в том кванте бытия, в руке у застывшего 'я' в застывшем времени. Вот так оно и идет рывками, время в Пустом Питере, покорной ледышкой застывая в том узеньком ручейке, который доступен в этот момент моему восприятию, и осторожно и неумолимо продолжая течь там, куда мое внимание, оснащенное моими органами чувств, не дотягивается, либо расслабляется, высвобождая естественный ход вещей… Сложно? Нет, совсем просто, стоит лишь привыкнуть.

Светкина квартира — поистине мертвый якорь для нашего маленького служебного корабля. Странно: мы еще пять, и еще десять, и еще пятнадцать минут сидим и никуда не едем! Но это вдруг стало правильным: во-первых, мы ждем ремонтников, которые вот-вот, да где-то далеко… Во-вторых, под этот треп и щебет мне куда как легче думается и наблюдается (за моими разнополыми партнерами по 'поисковому' бизнесу), что также неотъемлемая часть моей работы и моего развлечения. Посему пьем, радуемся безделью и болтаем дальше, недолго осталось.

— … и детей нет. Сам знаю, что пора. Дело только за второй половиной и ни за чем больше! Конечно, Танечка, если вы возьметесь помочь мне в поисках — мы это проблему запросто решим! Что вы! Я вру нечасто, и только с целью обмана!

Ага, жениха она уже во мне увидела. Это совершенно напрасно, голубушка, ибо Зиэль в неволе не размножается. И неволи не знает. Да, честно говоря, и на воле это почти невозможный результат — размножиться.

Гм… Это как раз та область моего рока, где я теряюсь в догадках, но уже без дураков, по-настоящему: граница ли это моим возможностям, или морок, который я сам себе навел, замок навесил, а ключи выбросил неведомо куда? У меня были дети. Несколько экземпляров за все миллионы лет. С чудовищным трудом я добивался, чтобы они появились на свет, чтобы жили — а никого нет в живых. И голова моя тщится постичь, либо расколоться на куски: кто причина их смерти — неужели я сам, не ведающий преград и слова 'невозможно'? Или… или… или… Эх!

Да, несколько раз мне удавалось обрести ребенка, рожденного обычной женщиной от меня. Почти обычной. С негуманоидами и животными, повторюсь, я так и не пробовал, поскольку не испытываю здесь ни животного интереса, ни научной похоти. Девушка должна быть молода, здорова, удачно сложена (желательно — красива), рождена 'под неожиданным покровительством Урана', что само по себе величайшая редкость, рождена в соответствующий астрономический-астрологический момент; готовить ее и чрево ее — кропотливейшее из занятий, но совершенно необходимое, ибо без целебной и магической подготовки она будет запросто выжжена изнутри семенем моим, дотла испеплена и, стало быть, потрачена без пользы. Это если я, выражаясь языком спортивных соревнований, иду на результат. А если так просто развлекаюсь — почти никакой половой разницы и никакого вреда для нас обоих. Но и детей при этом не будет… А когда все условия были соблюдены — рождались только мальчики, кстати говоря.

Всего этого я не стал рассказывать Тате и Свете, зачем огорчать бедняжек? А, кстати о Тате: прикол!.. Жаль не у кого спросить: это я к ней в мысли заглянул, или они сами поверх лица вылезли? — У Татьяны день рождения через одиннадцать дней, и она шустро соображает, как бы нас, обоих мужчин, или хотя бы одного, который 'пожирнее', раскрутить на долгосрочную близость с перспективой и, для начала, обоих на подарки ко дню рождения! На это можно обоих сразу, это знаки внимания, а не разврат. Угу! Утюг сломан, почки ноют, часто опаздывает на вечерний псевдомусульманский сериал… А позитив? Хорошее настроение от неожиданного приварка и от доброй компании. Если мы для нее добрая компания — мне приятно. Пятьсот рублей на ровном месте — хорошо! Готова посоветовать мне умелого и недорогого парикмахера и настроена биться насмерть с ремонтниками за Светины интересы. Вот спасибо. Мы ей и так, и бескорыстно симпатичны. Вообще чудеса! Что ж, мне эта Тата, пожалуй, нравится: сильна духом, приветлива, гораздо умнее Светки, внешностью, правда, попроще, не так ошеломляюще добра, но вовсе не злюка. А что хищница — так ведь жизнь такова, вот она за нее и бьется, как умеет, за себя и за дочку, ходит со своих козырей. Образована как все или чуть выше, почти без вредных привычек, если не считать чрезмерного любопытства к подробностям чужой жизни. И при всем при этом — легко стала жертвой какого-то яйценосного болвана: снял, попользовался, обрюхатил и бросил! Я, пока мы тары-бары, вспомнил кое-какие Светины рассказы, да к Тате в воспоминания заглянул, стараясь максимально аккуратно, чтобы не накрыли с поличным и не разоблачили с позором, словно последнего паранормала. Нет, не бросил, сам канул в омут… Старая как мир история с мельчайшими, как микробы, вариациями. Самодовольный лось, весь как на ладони, жалкий, мелкий, пседопродвинутый — а вил из нее веревки. И в постели ведь был не Микула Селянинович, это у нее четко в мозгу отпечаталось. Закончил карьеру неформального арт-нигилиста стационарной психушкой, почти без выходных и ремиссий… Вот как так может быть? И еще как может. Ох, уж эти мне феминно-маскулинные проблемы! Доподлинно знаю и на себе испытал: эволюция с моего благословения заложила специальную программу именно в половой диморфизм, с тем, чтобы мужики с легкостью могли 'напаривать баб' и наоборот, или, если более холодным языком: либидо снижает критическое восприятие потенциального полового партнера. Но вот когда первая страсть проходит, а привязанность живет, несмотря на встречный ураган обстоятельств — она похоже на чудо. Чудеса же редки.

— Это когда еще будет двадцать шесть. А пока двадцать пять. А если в паспорт не заглядывать — то и совсем девочка-цветочек. Дело говорю, при чем здесь комплименты?.. (это мы про Тату, которой по паспорту и организму двадцать восемь лет без одиннадцати суток).

— А что, Светик, может коньячку под кофе? Давайте я сбегаю домой и принесу? Нечасто нашей сестре посчастливится с такими импозантными мужчинками посидеть?

— Нет! Нет! — это мы оба в один голос закричали на раздухарившихся 'сестер'.

Пришлось объяснить гостеприимным дамам, что мы на службе, и что пора все-таки ехать к рабочим местам и зарабатывать насущное в поте лица. Почему пора? Да потому, что пора. Э, а чьи же это там, внизу, бибиканье и матюги на тему, как разворачивать фургончик? Ремонтники приехали работать, и нам пора определиться на ту же тему… Знак свыше. Встали, утерли рот и губы. Встретим их все вместе, чтобы внушить страх и уважение, оставим на них Тату, которая добровольно подрядилась за пятьсот хрустящих — и по коням!

Г Л А В А 8

Сказано: не искушайся верою, надеждой и любовью — и устоишь. Но это если ты хочешь устоять. А если иного жаждется? Филарет понимал, что не надо бы — не по уровню ему и не по разуму, да и не по времени, но… Но вместо понимания — приглядывался, принюхивался, не в силах достоверно определить пустяковое: на кого нацелился его партнер и заместитель Велимир — на Свету, или же успел переключиться на Татьяну? Тырь, шырь — одной шуточку, другую плечиком прижал… Или это он нарочно перед Филаретом прыгает, впереди, чтобы лыжню не уступать? Только Филарет начнет крениться в сторону Таты — ладно, мол, а ты займись Светкой — так ничего подобного, он уже и здесь хвостом машет!

К счастью, ремонтники — втроем приехали — оказались народ деловой и бедовый, тотчас попытались расширить смету по вновь вскрывшимся обстоятельствам… 'Смета по телефону всегда носит предварительный характер! Пора бы уже вам понять, женщина, прежде чем делать вызов'… Но коса резко наскочила на камень: Тата, в лучших традициях замоскворецкого купечества, громогласно изумилась, подперла левым кулачком левый же бочок (не толстый, но очень даже упругий), голову также наклонив влево, в правый смяла несчастную предварительную смету и взяла слово, да так безостановочно и громко, что перебить ее не было ни малейшей возможности. Старший от ремонтников, мудрейший из волков коммунального бизнеса, молча вытерпел все ее аргументы, грубо откашлялся и взял ответное слово.

Потом попыталась вмешаться Света, но на нее шикнули, как на совсем уж постороннюю, она отскочила испуганным котенком и примолкла. Секунданты с той, с 'ремонтной', стороны спокойно выкладывали инструменты и разматывали провода, Велимир и Филарет, представляющие сторону хозяев, грозно стояли ошую и одесную, но их сверхъестественные способности остались не востребованными: лающиеся стороны стояли неколебимо — клыки на клыки, глаза в глаза — и никого и ничего вокруг не замечали. Им не требовалась почерпывать аргументы в низких материях: они не колупали ногтем краску и обои, не похлопывали ладонью по искореженным рамам, не сверяли расценки и результаты замеров, нет, ничего этого не было. Схлестнулись в беспощадном бою две воли, два интеллекта, два мировоззрения, две экономические системы! Наконец, старший воздел руки к невысокому квартирному небу, затряс головой, показывая, что сдается, что не боится никаких телег, но ему уже ничего от этой жизни не надо, кроме тишины и возможности исполнить заказ, да приплатить за него из своих личных кровных, чтобы поскорее отсюда убраться. Танковое сражение под Прохоровкой закончилось, можно было спокойно ехать.

— Гм… да. Век живи, век учись. А ведь я был готов оплатить все то, что они понапридумывали надбавить…

— Угу. И я бы не удосужился вникнуть. Тата истинный панчер: джеф, джеф, крюк в челюсть — и ногой добила! Крута.

— Джеб.

— Что? Ну джеб, велика разница.

— Но и то сказать — казенными деньгами проплачивал бы, не своими кровными. Стойте здесь, я пригоню мотор.

— Она всегда такая? — Велимиру, как всегда, не стоялось на месте и не молчалось, он попытался придвинуться поближе, но Света, хоть и засмеялась, была настороже.

— Татка? Нет, она добрая. Жизнь ее била-била, учила-учила, а она все равно с себя последнее отдаст, если надо. Как она расскажет про себя — ой мамочки! И ей на работу, и мне на работу, а мы сидим у нее на кухне до утра и ревем как дуры! Татьяна очень дорогой мне человечек, и я ее в обиду не дам!

— Да она и сама себя в обиду не даст… Я стоял и мелко дрожал, что она вдруг почует запах мяса и пойдет по моему следу…

— Ой, Вилечкин, только не надо ля-ля! Она для себя и снега зимой не попросит, постесняется. Она такая! Вот почему ты так про нее говоришь? Ты же ее совсем не знаешь? Ты знаешь, как она живет и на какие шиши?

— Да, мэм. Нет, мэм. Но впечатлен. Да, сэр! Шеф велит — садимся, Светик!

— Командир, мы сошлись на справедливой системе оплаты?

— Э-э… Да, на вполне справедливой. А что?

— Ну тогда отключи этот шанзон, клиент добром тебя просит! Он такой же наш, как твой 'газон' — 'шаттл'! — Парнишка недоумевает абсолютно искренне, он уверен, что приблатненную эстраду не любить просто невозможно, если ты не лох и не приплющен головою, но обещано щедро — Филарет явно решил не давать пощады казенному бюджету — и они помчались на острова, не на частнике даже, а на такси, с шашечками-ирокезами на крыше, с зеленым (но красным) огонечком в верхнем углу переднего стекла, со счетчиком, который обрадовался нежданным простакам и часто-часто залопотал что-то злорадное своему хозяину-таксисту, либо очень смешное, поскольку тот улыбался всю дорогу и в пассажирские разговоры не лез. Радио он выключил вовсе, раз оно им не нравится, а резкий отзыв Филарета о любимых радиочастотах никакого видимого воздействия на него не произвел — пассажир очень разный бывает, и почти у каждого прибамбас на извилинах.

— Все, дальше дороги нет. Вот вам ваши острова.

— А почему? Дорога же ровная? Нам вон туда надо? Во-он туда? Да, Филя?

— Кирпич.

— Что? Где кирпич? — водитель дисциплинированно смолчал, но все-таки не выдержал, развернулся, чтобы не в зеркальце, по живому разглядеть красивую, но такую любознательную девушку.

— Спасибо. Все, все, спасибо! — Фил повел пальцами, показывая, что сдачи не надо и первым полез из машины.

— Вилечка, а все-таки…

— Вот, видишь знак, красная толстая горизонтальная полоска внутри жестяного круга на металлическом шесте? Это и есть 'кирпич'. Знак, запрещающий водителю дальше двигаться в требуемом направлении.

— А-а… Вот этот вот?

— Так точно, мэм. Вот этот. Он придуман специально, чтобы в самый неподходящий момент отравлять жизнь благородному автовладельцу и низвергать его в презренное сословье пешеходов.

— А почему нельзя? Дорога же асфальтовая? Здесь можно, а…

— А там нельзя! Вы двое, Велимир и Светлана, господа коллеги! Попрошу вашего внимания и тишины, будьте так любезны.

— Я весь внимание, о, наш бизнес-повелитель!.. Мы все — весь внимание!

— Мы на Крестовском острове. Наш путь не так чтобы строго очерчен, но ведет к стадиону, окрестности которого мы попробуем обойти и, насколько это будет в наших силах, тщательно осмотреть на предмет следов, могущих приоткрыть нам завесу тайны над гибелью одного нашего товарища.

— Не брат он мне, а…

— Нашего коллеги. Да? Одного нашего коллеги. Предупреждая вопросы с мест: я не знаю, что мы точно собираемся искать. Лучше всего бы — папку с нужными нам документами и подписями. Но это уж как получится.

— Ой, точно! Вот было бы здоровски папочку найти! — Девушка даже подпрыгнула на месте от своего предположения.

— Безусловно! Однако, Света, твой восторг преждевременен, хотя и понятен.

— Это да… — Девушка вздохнула, потянулась было к сумочке (за зеркальцем — дружно ощутили мужчины), но не осмелилась и засунула ладошки в тесные карманы джинсов.

— Так, все-таки, Филечка, что же нам искать?

— Гм… Нечто такое, что любому из нас может показаться необычным, странным, либо привлекающим внимание.

— И вот эти четыре мачты с прожекторами?

— Гм… Почти да. Что-нибудь такое — это я уточняю, друзья мои, делаю поправку — то, что не характерно для этих мест, то, что раньше не встречалось, а вдруг появилось, и тэ дэ, и тэ пэ… Вил!

— Здесь!

— Я рад, что тебя перебил и подавил в зародыше дурацкие проявления твоего идиотского чувства юмора. Неуместные, намекну, проявления, но ты, пожалуйста, не обижайся на слово 'неуместные'. Придраться бесполезными вопросами можно к чему угодно, постарайся же конструктивно, я тебя прошу.

— Усвоил. Вместе будем ходить-бродить, или разобьемся поодиночке?

— Ой, нет, нет! Только не это!..

— Вместе. Светик, ти-хо. Мы тебя никуда одну не отпустим и не оставим, будем ходить втроем, а глазеть в разные стороны. Скажем, я прямо, ты направо, а Вилли налево. Или даже так, чтобы не напрягаться где не надо: каждый из нас смотрит в своем направлении — но не исключительно, а, как бы, желательно, не строго. Все готовы, всё понятно?

— Да.

— Да.

— Вперед. Забираем правее, но не вдруг, не по траве-мураве, а по утоптанной дорожке, что берет свое начало вон за той мороженицей, к которой мы обязательно подойдем. Кому какое?

Выбор остужающих лакомств, хранимых в холодильном сундуке, неожиданно оказался невелик, но, после нескольких неудачных попыток, все трое оказались с мороженым в руках. Света выбрала вафельную трубочку, Велимир эскимо, а Филарет почему-то захотел дешевейшее мороженое в стаканчике, даже не крем-брюле.

Так они шли и шли вперед, пока, наконец, не добрались к подножию стадиона. Мужчины слопали свои порции практически с равной скоростью, еще и мороженица не исчезла из поля зрения, а Света терзала несчастную трубочку долго, сначала слизывала шоколадную глазурь, потом мороженый полушарик над вафельными боками…

— А если мы взяли тебе хотя бы детское, трехлитровое, ведерко с мороженым? Ты бы и до вечера не управилась!

— Ведерко? Это ты так шутишь, да?

— Какие уж тут шутки! Я из сил выбиваюсь, обшаривая свой сектор обзора, да еще и за тебя твой, пока ты скосила глаза на кулек с углеводами… Словно кошечка красоту наводит — лижешь, лижешь, лижешь, лижешь… Я уже почти надорвался!

— Но я же не могу быстрее. Почему ты на меня кричишь?

— Разве же я кричу?

— Да, кричишь! Почему все на меня кричат, все мною командуют? Всем я поперек горла…

— Света! Доедай, пожалуйста, а плакать не надо. Мы на работе. Да?

— Тем более, что я всегда вдоль, а не поперек.

— А почему он тогда меня понукает?

— Это он несерьезно, вдобавок, по врожденному недостатку здравого смысла.

— Это — я по недостатку…

— Помолчи, Вил, не испытывай мое терпение. Ты помнишь, для чего мы здесь? Отвечай коротко: да? нет?

— Да.

— А ты, Светик?

— Каждую секунду помню.

— Рад за вас обоих. Вытирай пальчики, обертку дай сюда. Всем на скамейку, сидеть смирно, я буду думать. Да, есть хотите, кстати? — Велимир и Света недоуменно переглянулись. Нет, есть пока никто не хотел, потому что завтрак был сравнительно недавно, и сладкого только что откушали.

— Сегодня после работы официально приглашаю обоих в одну харчевню, где постараюсь побаловать вас местными достопримечательностями. Превкусными, намекну.

Все-таки Филарет был хитер, как Змей в первозданном саду: Света и Вил опять переглянулись, но на этот раз с улыбкой. Не то что голод — обыкновеннейший аппетит еще не успел протянуть к их сердцам и желудкам костлявые жадные длани, а хорошее настроение уже вернулось к обоим, позывы спорить угасли.

После недолгого совещания они решили, — Фил решил, — что все вместе поднимутся как бы на первый ярус холма, в котором покоилась чаша стадиона, и по асфальтовой дорожке обойдут весь периметр. Потом поднимутся еще на один 'ярус' выше… А там будет видно.

— Филя…

— Слушаю?

— А… что за 'достопримечательности'? Нет, мне просто интересно, а не потому что, я есть захотела.

— Это секрет. Вдобавок, мы еще должны их заслужить.

— А ну как не заслужим? Зажилишь тогда проставку? — Вил пнул пластмассовую двухлитровую бутыль с мутным содержимым, и она полетела вниз, чуть не угодив в какую-то парочку роликовых конькобежцев.

— Постараемся заслужить. Да, Света?

— Да, я вся такая стараюсь! Вилечка, зачем ты так делаешь? Ты их чуть не забрызгал!

— Так чуть же. Оно и не считается. Мне бутылка показалась подозрительной, объясняю для непонятливых, а брать ее в руки я побрезговал. Вопросы? Вдруг именно в нее слабеющей рукой Андрея Ложкина были засунуты искомые документы?

— И все равно поосторожнее. Знаешь, как неприятно бывает, когда какой-нибудь хам привяжется, или пошлить начинает. Пол-остановки здоровых мужиков стоит, и хоть бы кто вступился! Я вам сейчас расскажу случай, про одну женщину, родную тетку одной моей довольно близкой подруги. Все это было среди бела дня, в центре города. Знаете, где бульвар Профсоюзов находится? Сейчас он называется Конногвардейский, а тогда еще был бульвар Профсоюзов. При Собчаке его переименовали, вернули как прежде было, при царе, а тогда это было еще до Собчака…

— Светик. Про тетку Собчака ты нам обязательно расскажешь послезавтра, а теперь мы поднимаемся наверх. Все, что может быть похожим на папку с бумагами, скрепленные, либо разрозненные листки размера А4, чистые с одной стороны и запачканные текстом — с другой, не должно ускользнуть из сферы нашего внимания. — Филарет запрокинул лицо и с шумом втянул ноздрями воздух, словно бы принюхиваясь к следу, который могла оставить стопка бумажек вышеозначенного формата.

Вздохнул и Велимир, ему тоже почудилось нечто такое, что оставлять без внимания нельзя, но вот бумаги ли это? Вопрос вопросов.

— Мальчики, а где тут туалет или какое-нибудь укромное место?

— Что, действительно актуально? — Филарет с видимой досадой стал оглядываться, похоже, ему в эти секунды очень не хотелось отвлекаться ни на что постороннее, прямо с поисками не связанное.

— Да, Филечка, извини, пожалуйста, мне действительно… У меня лямка порвалась на плече, мне нужно ее булавочкой сколоть. А что, далеко?

— Да, теперь вижу. Нет, близко, не волнуйся, сейчас все уладим. Давай, мы с Вилом тебя прикроем от нескромных взглядов?

— И сами честно-честно не будем подсматривать!

— Нет, я так не могу.

— Все за мной. Сразу видно, Света, что ты не посещаешь большие спортивные мероприятия. Потому что…

— Потому что туалетов здесь полно, но плохих, но много, но имеются. Вот, в этих горбах, и 'эм', и 'жо'. О! Везет тебе, Светка! И рядом, и женский, и открытый. Вперед! Только не вздумай пользоваться по прямому назначению!

Девушка с сомнением понюхала воздух, поглядела на ржавую полуоткрытую дверь, но отступать не отступила. Вил переместился на несколько шагов влево, стал в пол-отворота и замер… Следить за Светой и тем, что она там делает, ему не хотелось, нового бы он ничего для себя не увидел, но выпускать ее из сферы своего внимания нельзя. Нельзя — Велимир чуял это всем подспудным умением, что в нем было; Филарет также отошел, но в противоположную сторону. Велимиру показалось, что к его силе, которую он протянул в сторону девушки, прислонилась на миг другая… То ли враждебная, то ли не очень… То ли правда, то ли ему показалось…

— Как, уже?!

— Вилечка… Знаешь, как там грязно! Что, очень долго, да? Заметно, да, по-уродски?

— Нормально. Вообще ничего не заметно. Клянусь.

— Не долго, в самый раз. Вил прав, ничего не видно, а дома потом заштопаешь как полагается. Ну-ка, давайте дойдем во-он до того корильона, я его еще не видел вблизи. Веселее!

Вся троица, повинуясь командирскому басу, спустилась вниз, там, после некоторой заминки, мужчины на руках, ревниво передавая друг другу, перенесли девушку через ограды — сами же молодецки прыгая через них (у Велимира прыжки получались чуть более ловкими), с вялым любопытством осмотрели звонницу и пошли дальше, к самому заливу. С точки зрения поиска ничего особо интересного по сторонам и под ногами не было.

— Не нравится мне этот ветер, Вил, очень не нравится. Какой-то он дрянной, осклизлый, словно с дождем, да не июньским, а ноябрьским…

— Ты не вон те ли облака имеешь в виду? — Велимир кивнул на тучи, привлекшие внимание Фила. Он по-прежнему ехидно улыбался, но глаз от туч уже не отводил.

— Угу.

На небе, только что безоблачном, появилось целое стадо темно-серых туч, и все они двигались на них. Словно баржи выстроились гуськом — и строго по течению невидимой небесной реки! Где они возникли, когда появились — у кого спросишь? Но вынырнули они словно бы из воды, в той части горизонта, что очерчивала залив, и целенаправленно плыли к стадиону, не обращая внимания на ветерок, должный бы снести их левее, к Васильевскому. Велимир воровато метнул косяка в сторону Филарета, но тот стоял, мрачен, и не обращал внимания на окружающее, на Вила и Свету: нежданные тучи — вот то единственное, что явно беспокоило его в данную минуту. Тучи как тучи, ничего в них магического, но… Пора бы, кажется, привыкнуть к случайностям, которые вдруг сыплются на них с такой настойчивостью. Вил, подражая Филарету, посмотрел в небо, потянул ноздрями воздух — сыростью немножко пахнет, да и все. Хотя…

Вдруг что-то изменилось в небе: тучи словно бы напоролись на гигантский колун и медленно разъехались в стороны, образовав клинообразную прореху чистого неба как раз над стадионом и его близлежащими окрестностями. Но Велимиру в этот миг было плевать на конспирацию: очень уж не хотелось попасть под странный дождь в такой чудный день, да еще на берегу залива. Кроме того, маневр с тучами удался настолько легко, что, вполне возможно, это результат был бы таковым и без его внимания, случ… Ага, опять, то есть, случайно. Ну-ну…

— Умопомрачительно, господа! Небесные фрегаты. Как тебе это нравится?

— Да? А что такое? — Вил попытался выдавить из себя шутку, но его не слушали, даже Света обратила, наконец, внимание на странную погоду и смотрела вверх, вытаращив большие, как у Мальвины, синие глаза.

— А то. Ты когда-нибудь видел такие странные тучи? Света! Не отходи никуда, как раз промокнешь! — Тучи, которые только что покорно развалились на две серые половины от удара невидимой секиры, изогнулись по флангам, сомкнулись в толстенный бублик над тем же стадионом, и зрачок синего неба, окольцованный странными этими тучами, стремительно стал сжиматься и исчез вовсе.

— Ой, мальчики! Какая красота, жалко фотика нет! А как это, почему они так?

— Да, чтой-то низковато тучи летают… К дождю.

— Метров триста, да. Низковато. — Велимир тихо удивился про себя, не столько познаниям Фила в деле определения высоты туч над землей, когда рядом нет ни специальных приборов, ни какого-нито высотного ориентира, по которому можно было бы свериться, сколько самому факту, что тот говорит обыденно и уверенно, знаний своих от него не скрывая (Света не в счет), словно не брокером всю жизнь трудился, а метеорологом…

— Угу. Щас хлынет и мало не будет!..

Сначала ударил ветер — с взвизгом, резко, остро, словно стилетом, прицельно, именно в них троих. Полыхнули молнии — толстенные, корявые, неожиданно яркие и очень близкие. Одна, вторая, третья… Еще, еще, еще и еще! Ох, ты, мать-природа! Да так рядом, но все по кругу, словно циркулем очерчено! Потом упал дождь, холодный и колкий, но почти тут же и закончился — град его сменил. И какой град!!! Молниям под стать: размером с хорошую черешню, а кое-где и гораздо крупнее.

— Мамочка! Мне страшно! — Девушка двумя руками вцепилась в локоть Филарету и на мгновение Вилу почудилось даже, что она хочет сунуть голову ему под мышку, как страусенок из сказки, чтобы спрятаться и не видеть окружающего их ужаса. Филарет неспешно вынул зонтик — откуда он ухитрился его достать, Вил не успел поймать этот момент, — и поднял над собой. Щелкнула кнопка, и в руке филаретовой с шелковым шелестом вырос гигантский гриб на тонюсенькой ножке… Это был необычный зонтик: полупрозрачный, расписанный в три цвета китайскими драконами, с очень плоским скатом, который вдруг круто переламывался по краям и образовывал вертикальное защитное кольцо. Кольцо это было сделано из прозрачного материала, не похожего ни на шелк, ни на синтетику, и спускалось едва ли не до колен, как плащ. Градины забарабанили по каменистому 'пляжу', по серой, враз вскипевшей воде залива, по кустарникам и траве, безжалостно вминая зелень вниз, в земляную грязь. Градины секли так, что, казалось, без труда способны были пробить насквозь дюймовую доску, не то что легкую шелковую ткань, но зонтик легко держал удары, ничуть не сминаясь ни под ледяным камнепадом, ни под порывами ветра, на глазах вырастающего в ураган!

— Тихо, тихо, Светик! Ничего страшного, скоро все закончится, зато смотри — живительного озону сколько, аж дышать кисло!

— Вилечка, Вилечка, давай к нам! Скорее! — Света вытянула руку из-под зонтика, пытаясь дотянуться до Вила и ухватить за рукав, но громко вскрикнула: градина, с садовую клубничину размером, ударила в руку…

— Ай! Она мне руку сломала! Мама!..

— Тихо. Не сломала. Все, все, я потру, и все пройдет, синячок останется. А потом и синячок исчезнет. Вил, хватит героя изображать, ныряй к нам! Скорее давай!

Несмотря на сильнейший ветер, бушевавший вокруг, двое мужчин и девушка, спрятавшиеся под зонтиком, чувствовали себя более-менее спокойно, по какой-то случайности ветер почти обходил их стороной; казалось даже, что он свивается в вихрь, чтобы преодолеть инерцию промаха, вернуться и вмазать как следует этим троим наглецам, посмевшим сохранить вертикальное положение вместо того, чтобы в покорном ужасе пасть на землю ниц, или стремглав спасаться бегством и стать легкой добычей урагана. Нет, только нечастые дождевые брызги у самой земли достигали цели, мокрыми пятнами цепляясь за джинсы и ботинки, да изредка долетали гостинцы потверже, как в том случае с градиной, ударившей девушку. Но это был единственный видимый ущерб: на Велимира, пока он стоял на открытом пространстве, без зонтика, даже и градина не упала. Тем не менее, отдельные порывы промозглого, не по-летнему мрачного ветра пробивались и к ним. Шарахнула очередная молния, широченная, в десяток волнистых струй, похожая на скифский гребешок для волос, да так близко — Свете показалось с перепугу, что она ударила прямо в зонтик!.. Но нет, только уши заложило от немедленного грома, видимо, действительно совсем рядом ударила. Мужчины развернулись спинами внутрь зонтичного пространства и самую чуточку притиснули девушку, защищая ее от дождя, вдруг попытавшегося подобраться к ней чуть ли ни горизонтально, даже снизу вверх, вместе с ветром. Света недолго колебалась и прижалась грудью к спине Филарета, а спиной — к спине Вила. Фил буркнул что-то одобрительное, локтями притиснул ее ладошки к своим бокам, а Велимир, который именно в этот момент развернул на сто тридцать пять градусов любопытную голову, смолчал в первые секунды, но потом вздохнул, раз и второй, глубоко и выразительно, как это делают несчастные, всеми забытые философы.

— А почему ты считаешь, что философы несчастные и вздыхают глубоко?

— А как же! Ты чего, Света? Простых вещей не знаешь? Они ведь думают, в основном, мыслят, и с этой целью тотально мобилизуют оба мозга, головной и спинной… а корифеи способны подключать и костный всескелетный; в силу этого организму приходится гнать к извилинам больше кислорода, но при этом и в необходимом изобилии окислять ганглии спинного, а делать они это умеют только через эритроциты, которые, в свою очередь, добывают основной и дополнительный кислород из легких, в которые…

— Дыши, дыши, Вил. Озоном и кислородом, но молча, не то градина прилетит и закупорит тебе бронхи и болтливый рот. — Вил замолчал и запыхтел, изображая усиленное вдыхание кислорода.

— Вилечка, ты правду рассказал? Что некоторые умеют двумя мозгами думать?

— Конечно врет нахально. Ну, скажи ей, что затих? Уже надышался, что ли?

— Типа того. Гляньте, люди… Стихает. Все, что ли? Выжили?

— Похоже на то… Всем стоять, как стояли! Подождем для верности еще пару минут, из-под зонтика никому не выходить, целее будем.

— Ой, мальчики, вы только поглядите на этот кошмар! Вот это да! — Света стала теребить мужчин за локти, а сама уткнулась носом в прозрачную оболочку зонта, чтобы получше все рассмотреть — дождевые дорожки и капли на оболочке весьма затрудняли это. Филарет, видимо сочтя обстановку безопасной, одной правой рукой мгновенно свернул зонтик в короткий и отнюдь не толстый тубус, положил его сверху снаружи на наплечную сумку под мышкой и осторожно высвободил локоть левой из-под Светиной ладони. Пейзаж действительно вдохновлял на сильные эмоции. Они словно бы оказались в центре почти правильного круга, диметром в метров сорок, очерченного разрушительной работой стихий. Самым странным выглядел ближайший краешек воды. От остальной поверхности его отличала некоторая 'стеклообразность', студенистость, вызванная тем, что именно туда просыпался небесный ледяной горох и наполовину раскис в относительно теплой воде. Если судить по суше — выпала на нее месячная норма осадков, только замороженных. Но в воде эта норма быстро таяла, а в той части суши, куда выпал град — все еще было белым-бело, почти по щиколотку.

— Боже мой! Все листья побило. Град, посмотрите, все листья с кустов содрал! Бедненькие. Какой ужас! И ветки, смотрите — ветки все поломаны! И с деревьев листья сбило. Филя, а они теперь погибнут?

— Кто, деревья?

— Да. И кусты. Погибнут, да? Они же листьями дышат?

— Не должны бы. Корни-то целы. Кора на стволах также не попорчена. Поживут еще.

— Выживут. Если только не простудятся и не умрут от переохлаждения. Давайте будем согревать их своими телами, пока не поздно. Я возьму на себя ольху, а Фил пусть срочно бежит к той березе. Света, ты будешь помогать мне, согревать грудью это прелестное деревце.

— Как это? Виля, ты серьезно? Ты меня разыгрываешь…