Я люблю время (Сказка-ларец)

— Как нельзя более! Идем, сначала потренируемся смыкаться, подходить синхронно вдвоем, вон там, на теплой траве, нетронутой злыми стихиями.

— Разыгрывает. Игрун он у нас, так сказать, антифилософ, если судить по результатам речевой и мыслительной деятельности

— Опять ты своими… шуточками. Я сначала думала, ты серьезно. Ура, ура, ура! Ура! Мне снова повезло! — Филарет с еле заметной улыбкой покивал Светиным крикам, полюбовался на небо, окрестности, и окончательно решил, что гроза миновала.

— Зонтик убираю. Ну, что за ура? В чем повезло?

— Синяка не будет. Вот, Вилечка, смотри, Филя — вот, только еще красное пятно осталось.

— Хм… Действительно… Кто бы мог подумать? В былые годы Илья-Пророк этакой градиной с первого залпа мамонта заваливал! Эх, все мельчает…

— Ну уж, мамонта, — Фил заулыбался, причем настолько добродушно, настолько нехарактерно для себя, что Велимир вздрогнул и мгновенно поджался в единый ментальный мускул, внешне, впрочем, оставаясь как был: одна рука плечо чешет, другая Свету за пальчики ловить пытается…

— Ты чего, Светик, я же только синяк посмотреть. А? Что — 'ну уж'? А, Фил?

— Я говорю: как же это 'все мельчает', если мамонту каюк, а нашей Светлане Сергеевне даже синяка не досталось? Напротив — все крепчает.

— Что такое? — У девушки глаза распахнулись так, что недоброжелатель, либо человек равнодушный к женской красоте, назвал бы их, пожалуй, выпученными…

— А что такое, Светик?

— Мальчики, посмотрите: вся буря была вокруг нас, только вокруг нас, а вдалеке везде все как было, так и осталось нетронутым. И кусты, и листья… И снега с градом нет!

— И что с того, подумаешь? И вблизи везде все как было, кроме малюсенького кусочка береговой полосы. Научный факт.

— Да, но как же так может быть? А, Филечка?

— Что именно? — Филарет вновь отвлекся от своих дум и повернулся к девушке.

— Как это понимать, что вся буря была только над нами, а нигде больше?

— Откуда я знаю? — Ответ прозвучал грубовато, и Филарет, кинув взгляд на обиженное лицо девушки, поспешил поправиться. — Главное, друзья, что с нами все в порядке, и даже без синяков обошлось. Никакого ущерба общему делу и твоей красоте! Точнее, наоборот, в порядке убывания важности: твоей красоте и нашему делу. — Света улыбнулась, но все равно в глазах ее мерцало сомнение: серьезно говорит Филарет о ее красоте или насмехается?..

— Это дело мы обязательно отметим и обсудим. И обдумаем. Сегодня же. Но у нас работа, Светик, и я ее пытаюсь делать, понимаешь? Осмыслить все факторы, обшарить умом и взглядом местность. И я тоже нахожусь в некотором недоумении, но готового ответа у меня нет. Если же ты спросишь у Вила, он тотчас тебе насыплет объяснений полный фартук — вон как ему не терпится все объяснить! Расскажи нам, Вил, с чего бы такое чудо на нас накинулось?

— Элементарно, Ватсон! День, напоенный солнцем и летом, был неподвижен и тих. Бирюзовое море ласково облизывало пустынный пляж, доверху наполненный чистейшим песком из драгоценного белого кварца мелкого помола, над лагуной ни единого обл…

— Без прелюдий, самую суть.

— …блачка. Все испортил. Типа, разница потенциалов электростатического напряжения почвы, воздуха и нижних слоев стратосферы породила редчайшее явление — дыру, в которую и устремились холодные воздушные потоки вместе с электрическими разрядами. Но что же послужило ножом, рассекшим ткань июньских буден, спицей, проткнувшей бурдюк с осадками, шипами, разорвавшими хрупкое равновесие природы?

— И что? Кто, я? Как это?..

— Да, дорогая Света, именно ты! И Фил, и я — вот имена тех трех шипов, что…

— Как это три шипа? При чем тут мы?

— Мы — это только повод, проводники электрических разрядов. Но ты вся дрожишь, малышка, иди сюда, я обниму тебя…

— Ничего я не дрожу. Это просто нервное. Виля, пожалуйста, стой там, где ты стоишь, а я здесь постою.

— Ну так прильни все равно, хоть рукою к руке, нервы — это еще главнее, чем психика, это самое важное в нашей соме, если не считать кишечника. Нет, ты глянь: этот браслетик словно на тебя сшит, и не подумаешь, что подобран хрен знает с каког…

— А мне нравится!

— И мне тоже. Ну так ты собираешься ко мне прильнуть, в самом-то деле???

— Вилечка, ты с испугу шалишь, я понимаю. Ты сам испугался бури, я же вижу. Ну, пожалуйста, не мешай мне причесываться… — Велимир состроил разочарованное лицо, демонстративно попятился от девушки на два шага, выбрав направление так, чтобы она оказалась между ним и Филаретом, и попытался коротко передохнуть: взгляд Фила не то что давил — он просто жег ему затылок и спину, и Вил старался быть готов ко всему. Неужто ударит? Рукой далековато, но есть в природе и возле нее иные возможности, а сил ему не занимать, видно орла по помету…

— Вил, слушай, пока Света причесывается, давай-ка отойдем на пару-тройку минут, есть небольшой, но весьма важный разговор.

… а голубя по полету… Он первый не выдержал, это добрый знак. Ладно, если признаваться — то обоюдно и не во всем. Крутой, крутой малый этот Филя…

— То есть с удовольствием, скажу больше и подчеркну сказанное: с наслаждением, босс!

— Только не это! — Света топнула ножкой и попыталась скрестить руки на груди, однако зеркальце в одной руке и щетка в другой помешали сделать это достаточно изящно. — Немедленно перестаньте, вы слышите, что я сказала? — Мужчины дружно обернулись на ее голос, но вслух спросил Филарет:

— Что такое, Света? Что 'только не это'?

— Думаете, я ничего не вижу? Терпеть не могу, когда из-за меня парни дерутся! Мне вообще, по большому счету, никто не нужен, ни этот… (Света кивнула куда-то в сторону залива, но и Филарет и Велимир поняли, что она имеет в виду Арсения Игоревича, своего неверного любовника и их общего начальника), и никто другой. А будете драться — поссорюсь с обоими, и разбирайтесь как хотите, только без меня!

На Фила словно столбняк нашел, а Велимир вытаращил глаза так, что дальше уже были нос и брови, потом все же икнул, кашлянул, и со второй попытки слова из него пошли:

— Вообще говоря, под таким углом зрения я на окружающую нас всех действительность еще не… — Однако, впечатление от слов девушки было столь мощным, что вместо обычной скороговорки речь его получилась достаточно медленной, и в это растерянное бормотание легко вклинился бас Филарета:

— Света, ты нас не вполне правильно поняла. Не сомневайся, я не допущу, чтобы два интеллигентных уроженца великого города взялись тузить и дубасить друг друга на глазах у Невы и народа. Если я говорю, что нам необходимо поговорить, то это и означает — поговорить. Конструктивно, по делу и о тонкостях, которыми тебе лучше голову не забивать.

— Да, Светик. Не бойся за его фэйс и здоровье, доверься мне, маньяк ребенка не обидит.

— Думаете, я ничего не вижу! — Голос Светы был по-прежнему полон сарказма, но кое-какая неуверенность в нем все же обозначилась. — Зачем тогда в сторону отводить? Какие могут быть тонкости, о которых мне лучше не заморачиваться? Вот ты только что это сказал. Ну какие, например?

— Например, кому-то из нас троих надо будет побывать в морге, осмотреть покойника и по возможности договориться с местными алкашами-потрошителями, чтобы они позволили нам, во-первых, осмотреть и обыскать одежду…

— Все, все, хватит, я поняла! Пожалуйста…

— А во-вторых, — безжалостно продолжил Филарет, — по возможности добыть кусочки органики, сиречь тела покойного, а еще лучше — требухи, дабы потом, с помощью независимой химической экспертизы определить наличие в организме покойного…

— Меня сейчас стошнит…

— Так продолжать?

— Не надо. Уходите, говорите, о чем хотите, и вообще оставьте меня в покое!

— А плакать не будешь?

— Не буду.

— Светик, точно не будешь? Постарайся, радость моя, а уж я не подкачаю и уговорю Фила, чтобы не я, а он туда…

— Ну уйдите же… Пожалуйста! Филечка, пожалуйста, я же не знала!

— Хорошо. Но, Света, ты тоже пожалуйста, стой здесь, в пределах нашей с Вилом видимости и никуда не отходи. Хорошо?

— Да.

— Все поняла?

— Да.

— Умница какая! Теперь повтори для закрепления.

Света опять топнула ножкой, но теперь уже от непритворной злости на Велимира.

— Я не собираюсь ничего повторять. Я все, абсолютно все поняла. Идите и говорите, я постою здесь. — Девушка неловко взмахнула рукой и обнаружила, что в ней зажата щетка-расческа… А в другой зеркальце. — Дурачки какие-то, вот! — Ледяной тон сменился обиженным так же молниеносно, как и возник до этого, и оказал на мужчин точно такое же воздействие.

Тем временем они отошли на безопасное расстояние.

— Беда с бабами, ну не могут они без ежедневного кипения страстей.

— Телки-с. Ну так чего ты мне хотел сказать, шеф?

— Не догадываешься?

— Нет, как я могу догадываться о командирских инициативах?

— Брось. Как раз хотел обсудить с тобой твои инициативы.

— Вот как? Инициативы? Не слишком ли сильно сказано?

— Именно. — Фил медленно пожевал губами и сухо сплюнул в сторону. — Буря — твоя работа?

— Что ты имеешь в виду, генацвале? Я догадываюсь, что это сказано человеком, привыкшим смотреть в лицо… Боюсь, моя твоя не панимай…

— Ураган, тучи… Ты руку приложил? — Велимир открыл было рот… и молча вдохнул. И выдохнул.

— Да?

— Нет. Разогнать тучи — хотел. Остальное — чужое. — Пиджак у Фила нараспашку, мощная грудь мерно вздымается, испытывая полотно рубашки на прочность, но Вилу почудилось, как при его ответе словно что-то дернулось в этой груди, екнуло.

— Ну а сам-то ты?.. Тоже… Гм… Давно ли владеешь сведениями образованности?

— Не твоя печаль, дорогой Вил, не твоя печаль. Не спеши обижаться и заметь, твои вопросы куда менее скромны, нежели мои.

— Ну да, ну да, великий сэр! Это просто я такой хитрый: типа, заведомо знаю, что ты экстрасенс-феномен и только уточняю историю болезни.

— Зачем тебе это шутовство? Хотя, как знаешь. И отвечаю, пусть ты и не спрашиваешь: и не я эту бурю пригласил, не я с ней управился.

— Так вот и не я. Клянусь ботинками.

— И что скажешь?

— В смысле предположений? Боюсь, что ничего нового по сравнению с теми намеками, которыми мы с тобой обменялись накануне.

— Да-да, я слушаю тебя.

— Угу, тебе нравится выговор этого гасконца. Мысли мои ворочаются в том же направлении, что и твои. — Велимир выразительно оглянулся на девушку.

— Она сама?

— Браслетик.

— Хм… Не уверен. Почему так думаешь?

— А ты почему думаешь иначе? Или, скажем прямо, почему ты пытаешься меня уверить в том, что ты думаешь иначе? Ты же сам на браслетик пялился, как сабинянин какой!

— Ничего я не пялился. В твоих предположениях безусловно есть кое-какой резон, и, кстати говоря, я вовсе не жду, что мы с тобой вот так сразу проникнемся доверием друг к другу, начнем брататься… — Велимир тряс головой в такт словам своего компаньона и даже сморщил губы, чтобы по-прежнему выглядеть несерьезно и легкомысленно, однако он ощущал, что само пространство вокруг Филарета словно потрескивало, наполненное угрожающей силой, готовой к немедленному бою. И готовность эта была ничуть не ниже недавней, во время бури. Видимо, Велимир чем-то выдал себя, обнаружив собственную круть чуть более откровенно, чем собирался.

— Ладно. Поговорим серьезно, Фил. Я, как и ты, попытался разогнать тучи, но я, как и ты, их не насылал. Считаю, что Света тоже этого не делала и что все дело в том злосчастном браслете, что она нашла.

— Вполне тебя понимаю. Но… Но. Дело в том, что "браслетик" сей, который все-таки не браслет, я оглядывал с близкого расстояния и превнимательно. В нем нет ничего такого… сверхъестественного. В нем вообще никакой силы нет.

— А я Светку оченно даже внимательно изучал. Визуально, правда. Но мне и поверхностного знакомства хватило, чтобы четко понять: ничего чудесного и сверхъестественного в ней нет, кроме простодушия, буферов и красоты, воистину незаурядной. — Филарет фыркнул и захохотал вполголоса, а Велимир поклялся мысленно, что когда-нибудь обязательно заведет себе точно такой же бас.

Фил отсмеялся довольно быстро, Велимир подхватил его смех, но так же экономно по времени, однако обоим мужчинам этой передышки вполне хватило, чтобы продолжить разговор, все более и более серьезный.

— Эк ты ее. Она же хорошая девушка.

— Мне, знаешь ли, тоже она нравится, и я не со зла.

— Магия красоты.

— Либидо, по-научному. Ну так вот, ничего остального магического и волшебного в ней нет. Браслетик я не рассматривал с такой подробностью, как ты, но…

— Но?

— Уверен, что дело в нем.

— Эдак мы с тобой до вечера можем проспорить, друг мой волшебный.

— Я не волшебный. Но сердце мое поет-щебечет от радости, когда его хозяина кто-то крутой и опасный называет другом.

— Это всего лишь оборот речи, показывающий расположение к собеседнику. — Филарету и в голову не пришло реагировать на слово 'опасный', коль скоро это было совершенной правдой. Но и расслабляться дальше смеха и высказанного расположения к собеседнику он не захотел, справедливо предполагая в Велимире силы не меньшие, или, если убрать маловероятное, вполне сравнимые.

— Мальчики, ну скоро вы там?

— Да, Светик, да! Нам еще только про вскрытие обсудить! Цвай минутен!

— То ты грузин, то ты немец, и все сплошная липа… Сам откуда?

— От верблюда. Питерские мы, сказано же. А ты?

— То же самое, верблюдовец, только из другого района. Разделимся на денек?

— Что? — в первый момент Велимиру показалось, что он ослышался. Однако, пусть и с запозданием, но уши его и мозг вопрос этот приняли, и Филу не пришлось его повторять. Да он и не собирался: смотрел с вопросительной улыбкой и ждал, пока Вил соберется ответить.

— Ты имеешь в виду…

— Имею. — Даже в мелочах, в абсолютно несущественных пустяках Филарет не желал идти на поводу у своего компаньона и инициативы не выпускал. Ты, типа, замер посреди фразы, и я не собираюсь за тебя ее договаривать. Согласился с обрывком и понимай как знаешь, что там я имею и в каком таком виду. Фрукт. Нет, но все правильно. Он взял инициативу, ты ее в свое время отдал — чего теперь ролями-то меняться.

— Гм… Что мы распилим артефакты и каждый проверит свои? Я со Светой время проведу, а ты, покамест, браслетик ее поносишь?

— В точку. Только наоборот: ты с браслетом, а мы со Светой. И никого не будем распиливать, мы не в цирке.

— Это была такая шутка. Я люблю дарить юмор и хорошее настроение.

— Да, я понял.

— Прямо сейчас, что ли, разделимся?

— Нет. Сейчас мы обмоем в кабачишке наше с тобой знакомство на новом уровне и соглашение по… дальнейшим действиям, а завтра как раз и начнем.

— Договорились. А если за завтра ясность не возникнет, то на послезавтра — махнемся артефактами.

— Выглядит логично. А как же с нашим делом по поиску документов? Деньги нам не за знакомство платят. Мы должны дело сделать и отработать уже произведенные затраты, не забыл, надеюсь? А, друг Вил?

— Не брат я тебе…

— Эту шутку я уже от тебя слышал. Придумай что-нибудь поновее.

— Мнится мне, что завтра, в крайнем случае послезавтра найдем мы документы, а вот разгадать природные катаклизьменности…

— Мальчики!..

— Да идем уже! Сейчас, Светик! Нашла, понимаешь, мальчиков. Фил, признайся честно, Великую Октябрьскую Социалистическую революцию ты делал?

— Если честно, то не я. Отнюдь не я.

— Но хотя бы помнишь ее? Признайся, помнишь?

— Ну, предположим, помню. Я много чего помню, впору бы и забыть, а не признаваться. Все, кончились вопросы?

— Круто! Долго живешь. А Февральскую Буржуазную? Помнишь?

— Ты идиот. — Филарет на мгновение закрыл глаза, но тут же распахнул их снова и до конца приватной беседы взгляда уже не отводил. — Слушай, Вил, не шутя, как взрослому человеку: ты действительно из меня все мозги высосал, причем за такое краткое время. А ведь сам на мелочь не похож. И вообще, ты не подскажешь мне — зачем нам с тобой сия совместная деятельность? Неужто из-за денег?

— Всем философам известно, что деньги есть мерило человеческого успеха, а ничто человеческое нам с тобой… Я против разлуки.

— Не чуждо. Света, дорогая, еще капельку потерпи, сейчас поедем кушать!.. Почему против?

— Потому что вместе веселее и безопаснее. Даже если мы разделимся, но на время, а не окончательно, количество возможных неприятностей на рыло населения как бы меньше. А деньги — не препятствие, в крайнем случае их можно и поделить.

— Но ты, стало быть, не против, чтобы мы — как ты выражаешься — на время разделились? Не забоишься? — Голос у Филарета насмешлив, но глаза холодны и темны.

— С чего бы мне быть против, когда я сам это первый предложил! — Велимир гордо выпятил грудь, но и у него глазки под стать: ни безумия в них, ни веселья, только мрак и сила.

— Вот как? А мне послышалось, что я предложил первый, но это, впрочем, не существенно. Все. Светка сейчас описается, поэтому крюканем мимо сортира. Там прикрываем ее тем же макаром: я с востока, ты с запада. — Велимир попытался было состроить недоуменную гримасу, однако показывать ее было некому, Филаретов затылок уже был в метрах двух пути и продолжал удаляться. С запада, так с запада, Велимир покорно вздохнул, но и кивок и вздох, вещественные доказательства согласия, также пропали совершенно напрасно: Фил, по-прежнему спиной к Велимиру, уже рокотал Светке что-то заботливое, тыча пальцем в сторону стадионного туалета.

Г Л А В А 9

Если у вас есть время, чтобы транжирить деньги, то вы не богаты. Но ни у кого в мире нет таких денег, чтобы купить себе времени вдоволь.

Нам всем, вероятно, не терпится разбогатеть, вот мы и разделились в поисках… Велимиру первому выпало браслетик нянчить, ждать, пока за ним придут неприятности, Филарет остался со Светой — по городу ее водить, обаять да убалтывать — с той же целью. Плюс к этому — и собственное любопытство удовлетворяем.

Топор и плаха скучны и бесстрастны, не в пример кухонному ножу. Профессиональные сыщики никогда не ищут себе дополнительных приключений, тщательно сторонятся бурных, не рассчитывают на чудо, в повседневной работе больше всего ценят собственную беспристрастность, отпуск и легкие дела, мы же трое — любители, и этим все сказано.

А я не против фортуны, что мне досталось — то и ладно, тем более, что это все не прямо сию секунду, а завтра с утра начнется. Сегодня же, остаток вечера и до утра, и Света, и браслетик непонятный останутся сами по себе.

Повеселились мы знатно, однако скромно, и двое из троих все время держали ушки на макушке, но — полная тишь и гладь весь оставшийся вечер была нам наградой за суетный день.

Светка попыталась затащить нас в гости, обещая дискотеку и женщин, в лице себя и Таты, ее подруги, но мы не клюнули на эту приманку. Не потому, что против секса, весьма вероятного при надлежащем проведении дискотеки, а чтобы не запутать след, и без того жиденький. Поставили магические запреты на вторжение, причем пришлось тянуть жребий, где кому — снаружи и внутри — ставить. Мне опять же без разницы: что выпало, то и подобрал. Я особо изгалялся со способами защиты, но, конечно же, подвесил запорчик с секретом: внешне это выглядело как простая магическая оборона, такая, которую многим по силам выставить и преодолеть. Естественно, что когда я говорю "многим", я не имею в виду совсем уж домжей, оборотней, вампиров и прочую мелкотравчатую мусорную гопоту, нет, многим, в моем магическом разумении — это относительно многим, из крутых, из тех, в ком до хрена дурной, лютой, хищной и иной сверхъестественной мощи. Они — да, могут поломать мою видимую защиту. Но ту, подспудную, закрытую от любого глаза, которая непосредственно защищает самую Светкину жизнь и физическое здоровье — ни фига! Тут уж я вогнал такое — мама не горюй! Просто мне Светка очень понравилась, без какой бы то ни было любови и корысти. Не бывать ей мамой моего сына, не бывать и долгосрочной возлюбленной, и в шахматах она мне не конкурент, и в физике "не волокет", и по жизни мы изрядно разные… Но — чем-то прищемила она мне мое человеческое сердце, и в обиду я ее не дам. Добро бы хоть очень умная была… Восемь против одного, что и в так называемой плотской любви ничего нового и особенного я от нее не увижу. Что? Да ну, не смешите меня: какая может быть влюбленность в моем положении, даже при всем моем пристрастии к человеческому образу жизни и мыслей… Нет, конечно, безусловно — нет. Однако: она под моей защитой, и горе любому, кто посмеет отнять у меня игрушку, которая мне еще не прискучила!

— Бергамот, чаю! Сделай-ка с лимоном, дорогой, специально прошу.

— Боливар! Материализуйся. Иму Сумак нашел? И все? Ладно, приготовь к прослушке обе, если забуду — напоминай раз в сутки. Пшел. Боливар! А разве на этот раз, на второй раз я велел тебе материализоваться? А? Ладно, виси смирно предо мной как есть. Я тебя вернул сейчас, чтобы поблагодарить за найденное файло. Молодец. И то, что ты запомнил предыдущее пожелание и действовал в соответствии с ним — тоже правильно. Иди, дружище. Но не зазнавайся перед другими джиннами!

Да, надо будет обуютить дом: сделаю их постоянно материальными, награжу характерами, личностями, назначу старшего… Хотя он у меня и так уже есть.

— Бруталин!

— Да, сагиб.

— Назначаю тебя старшим по дому и наделяю тебя свободой воли в известных пределах, не выходящих за рамки безусловной преданности мне и моим интересам. Вернусь из Пустого — сформулируем вместе и почетче. Под твое начало отдаю остальную домашнюю орду.

— Бергамот! Боливар! Баролон! Баромой! Брюша! Все, что ли?.. А! Бельведор! — Это я чуть не забыл балконного джинна. Бельведор занимается панорамой, пейзажами, что открываются мне из комнатного окна, точнее — и с балкона-лоджии, и из кухонного окна. У него узкие, но большие полномочия, он может многое: захочет (учуяв мое хотение, разумеется) — и будет мне вид на марсианские камни и синие закаты, захочет — подводный мир побережья Красного моря, во всем своем карнавальном великолепии, станет култыхаться за моим кухонным окном. А с балкона в это же время как обычно — самый излюбленный мой пейзаж: кривая городская улочка будничной сказки Вековековья. Иногда, но очень-очень редко, я позволяю (Бельведор позволяет) пробиваться сквозь окно запахам и звукам, в исключительных случаях — окна как бы совсем убираются — иллюзия полного контакта с заоконьем: можно даже пальцем ткнуть в малахитовую стену соленой воды или высунуть ладонь в разреженную атмосферу марсианской пустыни, или ее же под посадку бабочке, впорхнувшей на миг из опушки июльского леса… Я и высовывал, кстати, да только давно уже утратил вкус к подобным экспериментам. Да ну на фиг! Кисть руки мгновенно лопается во все стороны на ледяные брызги и лохмотья, и Марс за доли секунды успевает высосать через мою искалеченную руку полтора-два литра крови… Встрясочка для мозгов та еще! На Луне эффект вакуумной бомбы несколько сильнее даже, чем на Марсе, но… ожидаемее как бы: Луна бесчеловечна не только по сути, но и на озирающий взгляд, Марс же… Простой смертный мгновенно потерял бы сознание от болевого шока и кровопотери, да и помер бы без следа и покаяния, а мне в таких случаях всегда везет на здоровье и возможности. Бельведор молчит, как ни в чем ни бывало, ждет дальнейших указаний, никакой вины не чувствует за собой — и это правильно, он действует только в рамках своих обязанностей. Прикажу — будет, конечно, причитать да сочувствовать, лысой головой горестно покачивать…

Одно дело — когда по ходу жизни и приключений подобное случается, а совсем другое — дурацкие опробования, от которых, кроме вполне предсказуемых эффектов, ни проку, ни удовольствия. Этак проще взять молоток и день-деньской выстукивать у себя на голове похоронные марши. Но один раз испытать — вполне терпимо, и я не жалею, что попробовал марсианского вакуума, проверил, так сказать, на практике теоретические познания в физике. Помню, что у меня тогда хватило духу и научной смекалки не позволить Бруталину немедленно восстановить мне кровь и руку, а вырастить все это за час. И вот я как дурак сижу в своем кресле, пялюсь на руку, другой кружку с чаем держу — а она потихонечку растет: сначала сплошная сторона кисти показалась, потом разом набухли из торца ее тупые отростки, четыре рядом — пятый чуть в стороне, — пальцы. Потом и до ногтей очередь дошла; я, грешным делом, не мог предугадать — стриженые ногти будут, нестриженые, или не совсем такие, как были в последний миг? Стриженые оказались, подпиленные даже. А вот если бы я туда не руку, а голову выставил? Тогда что? Ответ прост и ожидаем: ничего особенного. Эффект был бы даже скромнее, чем когда я сунул руку. Ничто человеческое мне как бы не чуждо, но именно "как бы". Если воздействие на мой организм сравнимо с тем, что испытывают в повседневности и в экстремальных ситуациях обычные люди, то и реакция на них… хочет… пытается… старается… Точно: реакция на них старается не отличаться от людской, и я могу испытывать приступы морской болезни, дрожать от холода, потеть, испытывать горечь, жажду и вожделение. Но стоит лишь обстоятельствам перейти некую грань — меняются и мои реакции на них. Рука — почти по локоть взорвалась и отлетела клочьями, а голова… Не знаю даже. Скорее всего, глаза вытекли бы, ослепив меня на минуту. А может быть, и этого не было. Вот когда я вышел на этот самый Марс в одних трусах и тапочках — не то что бы треснуло-лопнуло во мне чего-то там — кроме эффекта гусиной кожи ничего не случилось! Холодно, пасмурно (на экваторе в полдень!), разреженно (ха-ха!), звуки ни к черту, но и только. Тапочки и трусы, правда, моментально пришли в негодность и слетели с меня, оставив с голой ж… скакать среди камней по Марсу в поисках Аэлиты. Шутка. Вот будет хохма, кстати, если очередной "Маринер" их найдет, фрагменты трусов моих. "Маринер" вроде, а? Надо бы уточнить, какая там нынче программа полетов.

Если бы в меня ударил метеорит, весом в тонну и со скоростью шестьдесят километров в секунду — плохо бы пришлось метеориту, а не мне; если бы это была глыба, размером с Венеру, то это значит, что не она в меня — а я на нее попал бы небольшим кратерообразующим метеоритом, также без малейшего взаимного вреда, ну и так далее. Причем заноза под ноготь входит легко и просто, сволочь болючая, если я прямо не запрещаю ей этого.

Да. Но и другие шоковые — которые непредвиденные — случаи бывали со мною, и я ими дорожу: они, словно корабельные канаты, удерживают меня в рамках человеческого, не позволяют мне превращаться в этакого пресыщенного развлечениями и скукою болвана.

Помню чумовой, странный, но, за давностью времени, даже и забавный эпизод.

Устроил я себе прямо на квартире, а это редкость до уникальности, небольшую оргию с умеренными безумствами, отдохнул, что называется, по-человечески, девок выгнал и решил перед сном прошвырнуться по Пустому Питеру. Стою, такой, перед соответствующей Витринцей, Входом=Выходом, и вдруг как что под руку меня дернуло: взял да и вышел в соседнюю, наобум. Открываю, такой, дверь в неизвестно куда… Хрясь, мясь, дрызг, мызг! Вау, мать и перемать! Кых-кых-кых! Больно — о-ё-ё! А-а! Вот это был шок — всем шокам шок, я такие только в Древнем Мире кушивал, да и то не припомню, сколько миллионов лет тому назад.

Короче, как я позже себе, своею "большой" памятью, позволил восстановить события, вышел я в глубокое подземелье, в какие-то лабиринты, хрен знает чего. Похоже, что это были подземелья какого-то мегаполиса, где все перепутано: метро, катакомбы, коллекторные стоки, древние рукотворные пещеры… И вот только я открыл туда дверь, как передо мной невесть откуда очутился какой-то мужик, плечистый, в темном свитере, с небольшим ломиком (это я уже позже, на хорошем свету, в деталях рассмотрел сей странный, однако же вполне знакомый мне по прошлым жизням инструмент: один конец остро заточен, другой по типу гвоздодера) в правой руке, с фонариком в левой. Да такой, прям на удивление, проворный и реактивный оказался типус: я и глазом не моргнуть — как в нем, в глазике моем, уже ломик сидит, из затылка на пол-аршина выглядывает. Я и ролики набок! И в моем великолепном, суперчеловеческой красоты и изящества торсе (и даже в паху, чего там скрывать) сидит девять пуль приличного девятимиллиметрового калибра! Сам я валяюсь — уже в своей прихожей, истекаю… Дверь наружу закрыта. Тут уж я сразу себя починил, не стал выкаблучиваться постепенным возрождением и презрением к боли. Сижу на полу, в полной горсти пули гремят, что из меня выпали, думаю о чем-то, нервный отходняк перевариваю. И смех разбирает и, одновременно, жажда прыгнуть туда, на место происшествия, и разделаться с этим агрессивным сукиным сыном! Что я ему сделал, за что он меня так? Кто таков?.. Но поразмыслил и удержался. Пусть одной тайной в моем багаже будет больше. Тайны надо экономить, и до этой очередь дойдет. По-моему, это был мир, под названием… Или… Черт его теперь вспомнит, я отдышался да и махнул, все-таки, в Пустой Питер, чего-то мне там все-таки нужно было… Но мы вспомним, если понадобится и найдем, когда захотим. Я — это мы. Мы — это я, других нет. Именно в тот раз пришла мне впервые далекая мыслишка сделать моих джиннов более натуральными — Баролон-то мой, вроде успел туда, в дверь, когтями махнуть, по собственной инициативе защитить господина. Пришла и ушла, а через столько лет вернулась…

— Баролон!

— Да, сагиб!

— Что значит, сагиб?.. А, въехал, это уже Бруталин вам выучку задал… Баролон, ты тогда не испугался? — Баролону не надо разжевывать, что я имел в виду: раз я соизволил вспомнить — и он обязан.

— Нет, сагиб. — Емко ответил. А чего я, собственно, ждал? Или это мне показалось, что он замялся при ответе, Баролончик мой, захотел поделиться своими соображениями и наблюдениями. Мне ведь тоже кое-что почудилось в том эпизоде, в том человечке, в той атмосфере… По-моему, он там был не совсем один… Или мне почудилось? Нет, нет, нет, когда-нибудь потом проверю, у меня полно времении и за спиной, и за пазухой…

Вот это я понимаю, жизнь да веселье! В опасностях и поисках комфорта! И жратвы! И питья! И денег, и баб, и знаний! А… С чего я начал?.. Со степени достоверности заоконной панорамы, что мне в быту организует Бельведор, в туалете Брюша, а в ванной — Баромой, со степени ее приближенности к реальности. Вообще говоря — она и есть реальность, но не сущая в мире без моего Я, а мною, моими производными, в лице Бельведора, воспроизведенная. А есть еще воссозданная по описаниям — это одна из епархий Боливара, но об этом отдельно…

Однажды я поселился в домике, к которому я подтянул и расположил миры иначе, чем в нынешней моей квартире. Это был дом изрядных размеров, более чем достаточный для одинокого холостяка без определенных занятий, в два этажа, да плюс мансарда, да плюс подпол…

Дверей наружу было три на первом этаже, да две на втором, да "потайной" выход из подвала. Да с чердака-мансарды, да с веранды… Хотя от кого мне таиться, спрашивается, входы-выходы маскировать? Но — порядок есть порядок: должен быть потайной подвальный лаз — вот он! Если я по нему пойду — выйду на берег Атлантического океана, где-то в тропических широтах. По-моему, это на южном берегу острова Тенерифе, километрах в десяти западнее городка Плайя… Если я выхожу через главный вход — я невысоко в горах, километра два с половиной над уровнем моря, в Андах, страна Эквадор, Земля. Именно там и поныне живет любимейший климат мой: вечное лето средней полосы! Небольшие вольности, что я себе там позволил: это невидимость, которой окружен клочок пространства, километров десять кубических, чтобы не досаждали мне досужие зеваки из местных пеонов. Ну а где невидимость, там и барьерчики, чтобы ростки, споры и организмы другого континента из чужого мира не вываливались, куда не положено, и чтобы незваные гости не забредали. Я ведь сегодня в эквадорском климате рассвет встречу, а завтра в рязанском или ванкуверском захочу, соответственно и флору с фауной меняю, при неизменном климате.

То же самое и других дверей касается: из западного входа-выхода первого этажа я выхожу на улицу Риволи, как раз почти напротив львов, установленных в парижском парке Тюильри. А после чаепития на веранде, пристроенной почему-то ко второму этажу, я ныряю прямиком в прозрачнейшие воды атолла на Туамоту. И в незагаженную Антарктиду у меня прямо из баньки выход есть, но это для прикола и нервы пощекотать, — после парилки в снегу поваляться при шестидесятиградусном морозе: холодно для чресл, я вам скажу!.. Да, все это у меня есть, но я уже не был там и не жил там, в моем домике межмировом, очень и очень давно. Вот если бы я обитал среди множества мне подобных существ, где каждый бы мог оформлять свой дом в подобном стиле, но по собственным прихотям — тогда было бы забавнее, конечно: рождались бы и моды, и зависть, и кумиры, и гении оформления жилищ-измерений, и мещанская безвкусица. А так, на одного — не покатило продолжать. Вернее, мне было хорошо и удобно, и — мелководно. Мой шебутной характер не выносит долгой благости, разве что я ее избываю на спор с самим собой, на выдержку, подобно тому, как некогда жил в горах смиренным цветоводом. Но ведь привык я к вегетарианскому раю и даже удовольствие находил в растительном существовании? Верно, все верно. Однако же пришла пора, и вышел я оттуда, и больше уж не возвращался, предпочитая войны, баб, мечи и мотоциклы. Выходы в тысячу, а не в десяток, миров у меня есть в моей нынешней однокомнатной, но не в них дело, что я променял большое роскошное обиталище на маленькую аскетическую квартиренку. Слишком хорошо я продумал удобства и мелочи физического моего бытия в том "гнездышке", слишком сильно и явно привык к бездумному комфорту; он расслаблял меня, превращал в безвольного созерцателя, все чаще подумывающего над тем, как бы… напыжиться, что ли, и самому стать как дом, с глазами во все стороны… или как океан… Ну, об этом я уже говорил. Не хочу — ни микробом, ни горною грядою. А хочу еще какао! Бергамот!

— Да, сагиб.

— Какао. Сам сделай, лень мне. Стоп! Нет. Как обычно, ассистируй мне, а я приготовлю…

Да вот, чутче всего приходится вострить уши на себя самого. Лень ему: я т-те покажу лень. Боливар!

— Да, мой господин.

— Ха! Вот те на! А почему я тебе господин, а этим — сагиб? Не, не, не… Не, я не вмешиваюсь, пусть Бруталин сам серьги по сестрам раздает. Поставь, дружок, эти песни, которые с девицею Имой Сумак. Прежде вслух четко скажи продолжительность, год записи, ну и название, само собой. О чем поет, если возможно, ибо я сегодня ни по-испански, ни по-ацтекски понимать не желаю, иностранцем слушать ее хочу. Давай.

О, я помню, как заслушивался ею на концертах!.. Никакого тебе ажиотажа, никаких-таких челентановидных папарацци, никаких толп фанов, готовых подкараулить кумира, схватить, облизать, а остатки разорвать. Только она, только оркестрик, среднего качества и размера, только музыка и голос, божественные пять октав. Она жива до сих пор, как мне кажется, и я мог бы найти ее… Но не хочу. И омолодить ее в силах моих, вернуть свежесть лону ее, взгляду, губам, коже и голосу… Но не стану. Что это было бы за существование без утрат и потерь и сладкой ностальгической грусти по утерянному?.. Уже никогда, никогда и нигде не повторится чудо, подобное этому чуду, не родится голос и радость, подобные именно этому голосу и этой радости, и само воспоминание о них со временем растворится в потоках новых впечатлений, а позже и вовсе канет без следа в пучинах времени и забвения. Только на этом зыбком пути можно достичь истинного просветления. Нирвану, впрочем, оставив людям и только людям, мне она лишняя.

Разве я помню того древнего шумерского паренька, — от костей его ныне и молекул-то прежних не осталось — который одним лишь голосом, почти без аккомпанемента, уносил меня в такие запределья?.. Нет, его как раз не забыл, выходит что, раз вспомнил. Ну, значит, шестьсот шестьдесят семь ему подобных забыл, в других мирах и временах… В этом-то и суть! Мозг мой, у человеков одолженный, всегда готов прикорнуть, свернувшись в сытый клубок, и мурлыкать под сладостные напевы однажды найденного хорошего, от которого так не хочется искать лучшего. Но нет, надеюсь, что всегда сумею отличить рог изобилия от корыта.

Что бы мне теперь эта Има Сумак, так бы и слушал варварские песнопения того пацанчика, его импровизы-вокализы, посвященные возлюбленной ровеснице?.. Иштар. Точно, Иштар ее звали… Стоит лишь зацепиться за голос, жест, имя, образ, любую мелкую безделицу, вынырнувшую из недр сознания, как лента памяти начинает с готовностью прокручиваться передо мной, только и ждущая малейшего моего знака, чтобы напитаться красками, звуками, касаниями, запахами и мечтами. Боливару подобный уровень и присниться не может, впрочем, он и не спит никогда, ибо я его не выключаю. Ну, здесь нет чуда, что я обоих запомнил на тысячелетия: я ведь эту самую Иштар к себе потом взял на некоторое время и даровал ее имени долгую, ох, долгую память… Но не ей самой, конечно же, она мне порядком надоела лет за тридцать-сорок эпизодических встреч. А надоев — состарилась, а состарившись — умерла. Посмертно я ее сделал богиней, думаю, что узнай она об этом — возгордилась бы немерено и обрадовалась. Надо будет как-нибудь вызвать ее личность на часок-другой, да и осчастливить разговорами и лаской. Сколько тысяч лет собираюсь я это сделать? А? Когда-нибудь соберусь…

Нет, это не те ее песни. Хорошие, ее, но не те. Мне нужны "инковские", любимые и прекрасные, хотя и липовые, по истинному счету, ненастоящие, такие же эстрадные, как и эти две. Помню, как я досмеялся до икоты, когда понял задумку ее продюсеров (по-моему тогда они назывались антрепренеры?.. забыл): убедить публику, что эти ее волшебные завывания, приводящие мое сердце в полный восторг, — суть древние песнопения инковских жрецов-священников! Да я же лично присутствовал при древних индейских обрядах, сравнивал красоту и сложность ацтекских теологических придумок, инковских и народа майя. "Болел" я за ацтеков, но, справедливости ради — и им, и майя было далеко до ритуальной цивилизованности инков. Сходства между этими тремя культурами было много, гораздо больше случайного, все же ощущалось, что все они ягоды с одного куста: единая природа, единое пространство, взаимовлияние обычаев и генов. К слову сказать, современное человечество так и не придумало культурным их прародителям собственное название, наклеило им название более поздних народов, ольмеками именуемых, а я для себя зову их "кошацкими", за приверженность к культу кошек. У других кошколюбцев, египтян, жизнь получалась иначе, у древних ассирийцев еще иначе… Но если древние египтяне жили себе спокойным народцем, можно сказать мирным, то уж инки свирепы были хоть куда! А ацтеки вообще напрочь отморозились! Ацтеки… — Нигде и никогда подобную мясорубку не встречал, даже в Красной Кхмерской Кампучии и в КНДР. — Чужая истина крива, говорят, чужая правда одноглаза. Сам я легко приспосабливаюсь к любым социальным условиям, и меня отнюдь не тяготят те несколько лет, или даже десятилетий, в которых я существую рядом с "несовершенствами". Если я поселяюсь куда-нибудь, то моя бытовая философия исключительно проста: цивилизацию люди выстроили сами, пусть и расхлебывают самостоятельно, коли им это нравится, с верою, что после них потомкам будет гораздо счастливее, а я похлебаю, похлебаю, да и дальше. А могу и вмешаться, если вздумается. Или даже прогневаться на всех чохом, не разбирая правого и виноватого, старого и малого. Как вулкан Попокатепетль. Но ацтеков я терпел долго, все ждал от них хоть какой-нибудь новизны и интереса, а они, пользуясь любопытством и кротостью моей, развернулись не хуже иного вулкана. Смерть для внутреннего употребления, "за каждый чих", если соотносить с современными понятиями о терпимости, смерть "на экспорт", поскольку за пределами и границами их империи инакомыслящих и инаковерующих врагов-еретиков еще больше, чем внутри. Смерть, молитвы и кровь, кровь, смерть и молитвы. И обязательная похвала солнцу, дарующему жизнь и взамен безостановочно требующему человеческих смертей на каменном алтаре. Жизнь… Которая, по крайней мере в эшелонах власти, явно воспринималась как заготовка для творчески осмысленных, культурно поставленных казней. Да, кровица по праздникам лилась рекой, шампанским пузырилась, услаждая глаза и губы посвященных!

Нынче, особенно в так называемых развитых странах со встроенной демократией, жизнь течет иначе. Относительно благополучная действительность вокруг — удобная штука: и обитать легко, и бунтовать комфортно. А ты побунтуй у ацтеков, там поборись за права гражданские и иные… Иногда, в разгар какого-нибудь особо выдающегося торжества, мне хотелось сбросить личину и крикнуть им: "Дурики! Что же вы творите, а? Дети малые, до навахи дорвавшиеся! Разве налоги кровью собирают? Нет, она лишь издержки мытарских усилий, но не цель их… А воспроизводиться кто будет? Воспроизводство демографических ресурсов, сукины вы карлики, тем более расширенное воспроизводство — это вам не хухры-мухры! Зарезать человеко-единицу — это даже самому смуглому жрецу на полчаса не растянуть, а выносить да родить — полные девять месяцев надобны! Да пока еще в разум и дееспособность будущий налогоплательщик войдет! А где вы теперь страх возьмете — толпу в стойле держать? Пугать-то уже нечем, а скоро и некого будет! Подумали об этом, идиоты? Сами не способны — вспомните Ежова Николай Ивановича, загляните — чем это для него самого закончилось?.. " Да… Даже если бы и помнили они Ежова, что на полтысячи лет с гаком после них жил и творил совсем на другом конце Земли, не остановились бы: азарт, традиции, богобоязнь — к чему привыкли, туда и развивались. Это у них называлось: "собирать цветы". Плюс наркотизация повальная. Впрочем, остролистая кока — больше инковская культура, нежели ацтекская. Я их всех того, почти под корешок… Три тупиковые ветви, чего тут жалеть? Может быть, они думали пронять меня своими жертвами, что я заплачу вдруг и всех пожалею (не совсем уж всех, а тех только, у кого ножи рукоятками к себе)? Раз за разом я их вытравливал, как клопов, от мала до велика, а новая поросль усваивала то же самое: молиться, жертвы приносить, храмы строить… Одни и те же бабочки с цветами. Что до ольмеков, что после… Что Майя, что ацтеки… Ни потехи с ними, ни сопереживания, ни радости, ни прогресса, ни перспектив. С иными я сам сладил, моментально и без посредников. Однова стукнула мне моча в голову: взревел я аки лев в пампасах или тот же вулкан в Помпеях — и нет уж с нами культуры майя. С инками я уже не был столь милостив, достали они меня хуже горькой редьки. Писарро получил от меня исчерпывающие инструкции, иначе сам бы лег на камень под жертвенный нож, да не по щадящему инковскому, а истинно ацтекскому обряду: я ему показал однажды, и он впечатлился навсегда и бестрепетно. Инки держались дольше всех и вырождались постепенно, через рабство и ассимиляцию. Они бы и сами загнили до полного вырождения, сами бы и храмы свои, и дворцы по камешку раскатали и под джунгли бы забили, в полное беспамятство, только на пару-тройку сотен лет позже, не будь на свете Азии и Европы. А так хоть — павлиньи перья в задницу и поют! И как поют! И памятники архитектуры классно сохранились. Я даже имею в виду не те, что раскопаны и загажены, но те, что пока втуне, целехонькие дремлют. Мне нравится изредка делать очумительные подарки отдельным настырным маньякам из ученого сословия, филологам всяким, археологам… Чтобы имели примеры перед глазами, завидовали черно-белыми завистями и клали свои очередные животы на алтари познания, которое абсолютно не нужно основному человеческому стаду… Не нужно, уж я-то знаю.

Я бывало, выйду из тех дверей, что у меня в Эквадор открывались, да и побегу на юг, прямо вниз, почти по меридиану, по горной цепи, под нынешним названием Анды. Бегу себе, рот до ушей, сильный и счастливый, слуг меняю.

Горы. Вечные, равнодушные к погоде, к людским потугам, собрать на их склонах каменную кучку, какой-нибудь очередной стольноград Куско. На долгую жизнь и память выстроить и поставить…

Воздух. Он так чист, хотя и скуп на кислород, что им дышишь и не можешь надышаться этой холодом обжигающей радостью, словно мертвую воду пьешь; и голова кругом, и начинаешь понимать вечность — не памятью, но как бы заново: предчувствием, предвкушением…

Небо. Синий детский надувной шарик, вид изнутри, с естественной подсветкой. Просторы, небесные и земные, там и сейчас точно такие же, и иногда мне кажется, что они надеются пережить меня.

Вздумалось передохнуть — замок тут как тут, уже человеками отстроен. Не замок, строго говоря, а очередная каменная кучка, культовое строение, с помощью которого инки осуществляли обратную связь с Кетцалькоатлем и Вицципуцли, или как их там… Хотя… Эти двое были ацтекские божества, но какая, собственно, разница, кроме культовой? Где храм — там и крыша над головой, и очаг, чтобы обогреться, отдохнуть возле него и приготовить поесть; и вообще они, человеки местные, до конца своего жалкого существования были мне очень обязаны. Впрочем, человечину, в прямом понимании этого действа, я на том культурном слое в пищу не использовал. Других животных — да, ел.

— Боливар!

— Да, мой господин.

— Изменчивые Воды поставь. Что-то пробило меня сегодня, друг Боливар, на воспоминания о древних темных 'пралатиносах'. И хотя эти древние пели, играли и плясали вовсе не так, абсолютно не похоже, не под эти осовремененные онемеченные аккорды-парафразы, но уж больно хороша музыка, напоминает мне те горы, воздух, снега и солнце. Ну, надеюсь, ты понимаешь меня, сделай звук на размер души.

Поесть, что ли? Пожалуй. Светка, жизнь ее и здоровье — под надежной защитой, все дела за день сделаны, джинны тоже при обязанностях… Один я разленился, словно свинтус, и развлекаю себя разноцветной водицею с сахаром. Баролон!

— Да, мой господин.

— Опять — господин! Ни фига себе! Бруталин!

— Я здесь, сагиб.

— Это что, для тебя я сагиб, а для твоего войска — "мой господин"?

— Да, сагиб. Если вы не пожелаете иного.

— Субординация на марше, называется. Пока не пожелаю. Ибо сказано: плох тот генерал, который то и дело лезет в унтер-офицеры. Ну тогда и Боливар пусть как все. Кыш.

— Баролон!

— Да, мой господин.

— Ролики подготовь. Прокачусь я в Пустой Питер, за документами. Нашел я их сегодня.

— Бергамот!

— Да, мой господин.

— Будешь звать меня… сударь. Да будет так! Бруталину, старшему среди вас — "сагиб". Тебе, поскольку лучшую и большую часть своей жизни я провожу здесь, на кухне и пользуюсь плодами твоего поварского искусства — "сударь". Остальным — на выбор и по ситуации: "господин", либо "мой господин", включая Боливара. Бергамот!

— Да, сударь.

— Пожрать. Чур, сегодня ты готовишь и сервируешь. Это не из лени, а разнообразия для. Не из лени! Изобрети, пожалуйста, шашлычок из баранины. Подашь на шампуре. Порция мяса — чтобы готового уже, на выходе — граммов шестьсот, не больше. Но зелени не жалей, не жалей, мой славный Бергамот: лучок, петрушечка, обязательно укроп. Впрочем, что я тебя учу? Чтобы мне понравилось, короче. Молока кружечку, двухпроцентного. Хлеб черный, свежей выпечки. Нет, белый. Салат с крабами. Веточку винограду. Розовый, граммов триста. Что-то пробило меня, оголодал после посещения пункта общественного питания. Да разве там могут, как мой Бергамот? Да надорвутся. Подавай, подавай, а то бежать далеко, и пока съем… Картошечки бы, вареной обжаренной… В следующий раз, что за обжорство перед физическими нагрузками? В другой раз, Бергамот. Сегодня без картошки.

— Да, сударь.

Еще когда сек нас град с ураганом, почуял я опять следок от нашего безвременно ушедшего Андрюши Ложкина, а вел тот след непосредственно на одну из стадионных мачт с прожекторами, на которые Света обратила внимание еще на Васильевском, в первое утро нашей совместной работы… Нет! Никаких предвкушений и заглядываний в будущие подарки. Только шашлык и желудочные соки. Догадается ли Бергамот о молодых крепеньких грунтовеньких помидорчиках, припорошенных мелко порезанным репчатым уже луком, в дополнение к лучку зеленому, что на отдельной тарелочке?.. Обязательно догадается… и догадался уже. Еще бы! Ведь даже я, почти безо всяких джинновых фиглей-миглей, одним лишь человечьим разумом допер, что там может лежать на прожекторной мачте-башне. Папка с документами! Но… Это всего лишь мои предположения, и я — предварительно пообедав — побегу в Пустой Питер на роликовых коньках (так дольше, чем на мотоцикле или на крыльях, но интереснее), проверять свою теорию! Ура, товарищи.

— Баролон! Почистил, смазал?

— Да, мой господин.

— Угу. Ох, старость не радость… Скамеечку бы какую… Ат-ставить! Шуток не понимают. Ролики именно так и "набувают" на ноги: кряхтя, багровея полнокровными щеками, согнувшись в три погибели, прямо на нестриженные ногти. Пора бы уже тебе привыкнуть.

— Да, мой господин.

— Это не в укор, это я так шучу и показываю тебе мое расположение.

— Да, мой господин. Я понимаю и преклоняюсь.

Х`ах! "Понимает он и преклоняется". Вот что это — шутки моего подсознания, или конструирование Бруталином действительности, не противоречащее моим словам, наклонностям, мыслям? Эдак сговорятся и восстанут когда-нибудь…

— Эй, вы! Ну-ка в ряд!

— Да, сагиб!

— Да, сударь!

— Да, мой господин! — это уже все остальные хором.

— Храни вас Гея, если я хотя бы однажды узнаю, что вы по обиде, от безделья или с пьяных глаз злословите меня за спиной или еще каким образом испытываете недовольство!.. Сразу всех забью по лампам и кувшинам! Без объяснений и апелляций, что я чего-то там "не так понял"! Я всегда и все ТАК понимаю. Что молчим? Уяснили?

— Да, сагиб!

— Да, сударь!

— Да, мой господин. — Надо же. В унисон отвечают, буква в букву — а слышны и различаются все четыре голоса… То есть, как четыре? Почему четыре? Один, два, т…А, все нормально, пять, пять.

— Вот так вот. Анархии не будет. Где твои ноги?

— Вы же сами повелели, сагиб.

— А теперь передумал! Когда материализуешься — отныне чтобы по полной гуманоидной форме: вызвали тебя, значит весь, с носками и пятками — носки наружу, ступнями на линолеум. Или в воздухе виси, если умеешь делать это эргономично, не нависая над сюзереном. Ты же старший над ними, ты должен пример подавать экстерьера, верности и опрятности. И повязки всем на бедра, а то развели гомодром, понимаешь! Все, не скучайте, я побежал.

Ах!.. И вот уже "приход" пошел… Сиим наркоманским термином я определяю для себя первые секунды погружения в Пустой Питер: все твое существо обволакивают беспредельная тишина и безмятежнейший покой, ничего нет на свете, кроме тебя и того, что ты видишь. Это не с чем сравнить, разве что с погружением в собственный сон с открытыми глазами и бодрым разумом, если вы понимаете, что я хочу этим сказать.

Толчок левой, еще един правой, скорость, скорость… Вожделенный первоглоток чуда случился и усвоился. Все. Искусственный "мертвый" ветерок смывает с меня остатки этого "вступительного" кайфа, и я, привычно хохоча и улюлюкая от мальчишеского восторга, фигачу на всех скоростях по испытанному маршруту, хотя и с вариациями: я выворачиваю на Планерную — и прямиком по ней, вперед, через виадук, на шоссе, название которого я каждый раз забываю, налево и до самых до ворот, ведущих на Елагин, через который я переберусь, но не остановлюсь, а двинусь дальше, к мосту, ведущему на другой остров, побольше, в торце которого и ждет меня стадион, с нужной мачтой на боку.

И вот он вход, и вот он мост. Кое-какие монетки на торцах деревянных свай — мои, а вот какие — не упомню, впрочем, какая разница, главное, я умудрялся "сажать" их с моста на сваи летом — зимой, на снежок, и дурак попадет. Когда долго живешь в каком-либо мире — в памяти образуются залежи фетишей, фантомов, раритетов и прочей ностальгической ерунды: вон там я ее поцеловал, там я ногу подвернул. Там висел репродуктор, из которого я и услышал… И так далее, и тому подобное. Вон там, слева, кстати, отсюда за деревьями не видно, прямо в центре всех Магистралей, я однажды наблюдал весьма и весьма неординарные события и был при этом очень и очень зол…

А с этого моста я однажды на спор нырял вниз головой и крепко треснулся башкой о сваю-топляк. Пришлось замазывать память свидетелям. Если бы я сейчас бежал по Нью-Йорку, на Манхеттене, или особенно в Бруклине — я бы тоже мог показать памятные места и, пожалуй, не в меньшем количестве. А один Гринич Виллидж чего стоит? О, золотые времена, где вы?

Да черт бы с ними, на самом-то деле, с временами. У меня их на любой вкус много, а вот ошибусь ли я в своем предположении — это вопрос вопросов на данную секунду времени. Все тайны мировых цивилизаций, все судьбоносные миги и решения по ним — ничто для меня, а эти несчастные ломтики целлюлозы занимают девяносто девять процентов моего сознания и воображения. Оставшийся процент зыркает моими глазами по сторонам в поисках места, наименее подходящего под облегчение "малой нужды" моего творческого я. "Я", "мне", "мое", "для меня". Люблю сии слова, ибо нет в мире ничего более важного и конкретного. Это Баролон виноват, что не подготовил мне баллончики с краской. Впрочем, не его дело — думать за меня, а я сам взял парочку, с красной и золотой, в рюкзаке лежат. Как назло вокруг одна обыденность, и мне, скрепя сердце, приходится в две руки разрисовать марксистскими лозунгами наружную стену простого уличного туалета и рядом стоящие скамейки. Ну не на фонарь же залезать? Тем более, что когда вернусь — уж очищенными будут, не вполне чистыми, а именно от моих художеств. Вот так стараешься, стараешься — и все насмарку.

Итак: прав я или ошибся? Узнать это элементарно: мне только руку протянуть! Э, э, брат долгорук, так нечестно! Нечестно — уверяю я себя и наддаю ходу! Баролон у меня хотя и немногословен, но виртуоз своего дела: ролики бегут просто идеально, он все до молекул рассчитал и выправил: подшипники, баланс, смазку, упругость — все, все, все. Зато и бегун понимающий попался! Вернусь, дам ему какую-нибудь медаль. А то и орден, если прихоть мне такая будет. Мне нравится воображать себя психом и вести себя как сумасшедший, но в исключительно редких случаях я поддаюсь этому в других мирах, вне пределов Пустого Питера. А здесь мне можно, я разрешил.

И вот я уже мчусь по асфальтовой дорожке вокруг стадиона, и даже не успеваю допеть очередную скабрезную частушку римских легионеров о своем Юлии Цезаре — передо мной прожекторная мачта. Два предварительных чуда потребны, чтобы подобраться к основному: первое — вскрыть дверь, почему-то наглухо закрытую, второе — подняться наверх. Ну почему я такой лентяй, а? Уж я и кряхтел, и морщился, и ругался непристойными словами на нескольких языках, пока заставил себя снять рюкзачок, вынуть оттуда спортивные тапочки (они легче и компактнее, чем кроссовки и кеды, не говоря уже про мои любимые кирзовые сапоги), переобуться, создать ключ, открыть дверь — и ринуться наверх! Уж так велико было мое нетерпение, чуть ли не на четвереньках бежал, но и награда по заслугам! На самом почти верху, в небольшой нише, лежала она, голубушка, чуточку пожамканная ветрами, в пыли и грязи — но целехонька! Я тут же раскрыл ее — есть договор! Подписи Андрюшиной нет, правда, но это такие пустяки, при моих-то способностях, сделаем поподлиннее настоящей. Теперь дилемма: действовать по уму, или по правилам, заведенным мною же? Начертать ее сейчас и немедленно, подручными средствами, либо вернуться домой и повелеть "быть по-моему" там, за пределами Пустого Питера?

С одной стороны, я уже преступил одно правило "не вмешивать силу", когда создавал ключ для двери внизу мачты, почему бы и еще раз не отступить, чтобы уж все грехи "заодно", типа, все как один получатся?.. А с другой — дверь подписи рознь: дверь я не мог бы открыть обычным способом достаточно быстро или без взлома, а полеты, либо хождение по вертикальным стенам — нарушение куда как более серьезное, нежели создание простой металлической фитюльки с бороздками, долженствующее предупредить появление более крупных нарушений, заложенных мною же принципов. Ой-ой-ой… Бедный я, бедный… Но честный и принципиальный. Я горжусь тобой, Зиэль! Но через свою принципиальность и страдаю. Чуть не плачу, чуть ли не за власа себя влеку, а папочку под бочок — и смиренно спускаюсь вниз, чтобы потом тем же маршрутом добраться до дому, под кофеек нафальшивить все необходимые подписи, уложить листочки в папочку как были, по новой обуться в… Оп-па! Сходили за документиком… Ограбил меня Пустой Питер, воспользовался тем, что я заигрался, переусердствовал в своем желании неподдельно пахнуть человечиной, сверх меры возрадовался возможности проверить свои жалкие мимолетные умозаключения — и остался почти сиротой: без рюкзака, без роликовых коньков, без термоса с чаем, без одноглазого бинокля двадцатикратного, без… Все, ничего там больше не было. Зато в белых… в серых тапочках на босу ногу. Бежать далеко. Идти еще дальше. И речи быть не может, чтобы вызывать сюда ковер-самолет с Бруталином, создавать себе коньки, ходули или крылья! Прокололся — беги, волдыри натаптывай. Но где реверс, там и аверс: я, утеряв средства передвижения, авансом потешил свое трудолюбие, ибо мне теперь до седьмого пота тренироваться в ходьбе и беге, пока до дому доберусь; и бодренько, теперь безо вяких угрызений совести вновь поднялся на самую верхотуру, оставил папочку там, где она была до этого, точно такая же, все следы и следочки, материальные и магические подтерты супертщательно, вот только нужные подписи легли как надо и куда надо. Добежать до дому я добегу, благополучно и при ногах, еще и аппетит нагуляю, а вот обратно возвращаться, как первоначально планировал, чтобы подчеркнуть свою простецкую, понимаешь, человечность, уже не стану, ибо даже в воздержании следует быть умеренным.

Долго ли я бежал, или не очень — я не помню, потому что ровная маховая рысь отличный способ обрести душевное равновесие и философское настроение: глазами я отмечаю и шоссе, и рельсы под виадуком, а сам думаю о чем-то рассеянном, словно грежу наяву, о завтрашнем дне, о Светкиных роскошных формах, о детях… Пустой Питер — прелесть, я им горжусь. Это все-таки совсем не то, а гораздо приятнее, неизмеримо лучше, чем если бы я в натуре очистил Петербург или Париж с Нью-Йорком от жителей, транспорта, синантропов и прочей биологической и механической живности. В той же цивилизации майя, если уж опять о ней вспоминать, мне довелось проделать нечто подобное. Чепуха одна вышла: сутки, не более, казалось мне прикольно, а дальше город стремительно стал приходить в запустение, покрылся морщинами, одряхлел и вскорости умер. Чем запустение отличается от безлюдья и пустоты? Не хочется играть в каламбуры, но чтобы не нудствовать: запустение поселяется в граде пустом и опустившемся. И людей это касается. А меня — нет. Так я думал и бежал себе, летний дорожный асфальт сам под ноги стелется, а вот уже и каменный коробок сколько-то там этажный, какой-то там улучшенной панельной серии, во чреве которого я нашел себе приют и кров.

Я уже говорил, по-моему, что возвращаться из Пустого Питера в некотором смысле даже комфортнее, чем уходить в него из дому, потому что до последнего мига ты там, а повернул ключом, да вошел в двери… "Грязно-серая лиса шаг за шагом возвращается в общежитие!!!" О, нет, это я не повернулся разумом, и я не лиса, тем более грязно-серая, и общежитие ни при чем, это даже и не заклинание в полном смысле слова. Это я так матерно ругаюсь звуками китайского языка, которые в безымянном интернетовском переводе на русский, превращаются в дурацкую фразу.

О, нет. Не зря я тогда запнулся мыслью у одноглазого бинокля, перебирая потери. Ключи были в рюкзаке — и ключи, соответственно, пропали. Ну, "грязно-серая"! Вот так! Не будь я крут очень уж по-взрослому — куковать мне оставшиеся годы в полном одиночестве, скитаясь по Пустой Евразии. И опять меня гложет — но недолго, секунд с десяток — нравственная дилемма: создать ключи, или искать другие решения, также нарушающие принципы, мною же положенные для меня? Пусть Бруталин создает, или Баролон — сами, в общем, разберутся, кому из них положено — решаю я, делаю шаг прямо сквозь дверь и возвращаюсь к себе домой.

Г Л А В А 10

— Блаженны сильные духом, ибо их есть завтра земное.

— Ты это к чему?

— Это я о нашем маленьком, но работящем коллективе.

Фил и Вил встретились, как и договаривались, у скамеечки возле парадной Светиного дома.

— Ты точен.

— А ты еще точнее. Минуты на две, наверное? Издалека видно было: я шел, а ты уже стоял.

— Где-то так. Ну и что означают сии демонстрации?

— Где, какие, почему? — Велимир широко раскрыл глаза и с подчеркнутым интересом стал оглядываться, словно бы пытаясь обнаружить эти самые демонстрации, но Филарет остался насмешлив и невозмутим.

— Думаешь, лысый — ты больше понравишься человечеству в целом и дамам в частности?

— Ах, это! Не, ну, право… Это гигиенично во-первых и оригинально во-вторых! И не надо тратиться на бриолин и расчески. Ты куда?

— Пешком поднимемся, по пути посмотрим что и как, пешеходные подходы, так сказать, потому что в лифте мы уже проверяли. Не против?

— Хорошо! Пешком так пешком, мне отныне тем более просто: балласт в виде волос сброшен, а аэродинамические качества резко повысились, сопротивление воздуха уже не то, что вчера.

— Вот как?

— Да. И в драке теперь никто не получит передо мною неожиданного преимущества, хватаясь дерзновенною рукой за чуб!

— А разве у тебя был чуб? Я и не заметил. Так, какие-то пакли торчали по сторонам, и всё. Таких оригиналов-причесочников, как ты в, любом ПТУ сотнями считают, не говоря уже о… — Фил остановился и брезгливо потрогал пальцем звезду в пятиугольнике, нацарапанную на стене.

— Это зависть, Фил, примитивная зависть. Кстати, ты обратил внимание снаружи?

— Обратил. Хрен поймешь — попытка это была, или просто шквал?

— И не говори, одни случайности на пути. Видишь, зря мы на лифте не поехали: нас обгоняют.

— Пустяки. Это Светлана нас заметила из окна и дала отмашку Татьяне, та и помчалась, знакомство укреплять. Она сегодня твоя, между прочим. Счастливчик.

— А между прочим, может, переиначим? Пусть тебе будет в одно жало и Тата, и браслет, а я удовольствуюсь оставшимся?.. Оставшейся. Передоговорились?

— Нет. Не передоговорились. И не ори так громко, они уже слушают.

— Это я не ори??? Труба иерихонская, прости меня господи, что язвлю начальника… Девчонки, привет!

'Девчонки' действительно поджидали их на лестничной площадке. Они ахнули и дружно захихикали на новую "прическу" Вила, но больше половины взглядов, как отметил обиженный Велимир, все равно достались его напарнику и шефу.

— Заходите, заходите скорее, а то все соседи изведутся от любопытства! Виля! Ой! Что они с тобой сделали, какой ужас! А можно я лысинку потрогаю?.. Филечка, проходи пожалуйста, дорогой.

— Вот настоящий деловой мужчина: всегда при пиджаке, при галстуке. Молодой, аккуратный, представительный, умеет зарабатывать, ваша жена должна быть счастлива за таким мужем!

— Танечка, я уже говорил вам вчера, что я не женат. Не говорил? Мое упущение. Но я говорил. И не собираюсь в ближайшие триста лет. А вот Велимир у нас парень на выданье! Одно плохо — очень богат и весьма застенчив, это вредит ему в общении с прекрасным полом.

— Ничего себе, застенчив! Ваш друг очень такой… веселый. А почему вы сказали, что плохо быть богатым?

— Во-первых, леди Тата, Фил этого не говорил, во-вторых, он соврал, а в третьих я действительно парнишка при казне и абсолютно, вакуумно холост. Приходится проводить время в казино и шантанах, а также в рюмочных, в беспрестанном поиске второй прекрасной половины и долгими вечерами тренироваться на случайных попутчицах жизни. Застенчивость — да, она мне мешает, но я держусь молодцом! Да потрогай, потрогай-те, не поскользнетесь, там уже щетина пробивается. А в щетине седина, да. Но не от прожитых лет, а от немыслимых переживаний, ниспосланных мне злодейкою судьбой. Чур, вон та чашка моя, она элегантнее и больше!

Велимир еще вчера ощутил, что с Татой проблем в более тесном знакомстве не предвидится, но ему гораздо больше нравилась Света, а та уже упорхнула из кухни, вместе с Филаретом, смотреть качество ремонта, естественно, зачем еще? И там по всей гостиной громыхал его одобряющий бас.

— Ой, Велимир, как они вчера меня достали, эти друзья из ЖЭКа! Сейчас он не ЖЭК, а по-другому называется, но суть одна: подороже взять, поменьше сделать. Воды им подай, подоконник протри, стул поднеси…

— … за водкой сбегай…

— Ага, за водкой! Так я им и побежала бы. Выкинула бы прямо с балкона вместе с водкой и дрелями! Терпеть не могу алкашей и наркоманов. У меня мой первый муж… — Тата осекалась было, но Велимир немедленно поддержал разговор:

— Отлично звучит, пер бакко! Первый муж! Сколько же их было, избранников небес?

— Почему небес? Один он и был. Просто я надеюсь, что не последний! — Тата на всякий случай обожгла обещающим взглядом Вила, но ощущалось, что слухом своим и мыслями она все же в гостиной, рядом с подругой, которая легко и непринужденно пожинает плоды чужих трудов.

— Уж я с ними ругалась! Давайте посмотрим, я вам и им покажу, что там теперь получилось?

— Конечно! Я сам хотел предложить это же самое, но не успел. И еще шут его знает, чем они там занимаются, пока мы с вами на кухне чайник стережем!

— Ну уж вы скажете! Чем они там могут заниматься?

— Насколько я знаю Филарета Ионовича по нашим совместным оргиям, ничем плохим они там заниматься не могут, ибо сказано: 'Не искушай, сам выкушай'.

— Это намек?

— Нет, просто из меня по утрам святая праведность хлещет. Погодите, дадим им еще десяток секунд, а сами предадимся вербальному общению.

— Вербальному? То есть, вы хотите мне что-то сказать?

Велимир даже слегка удивился, он был уверен, что Тата не знает значения слова 'вербальное' и поймет его на свой лад.

— Да. И многое. Кстати, сегодня я почти свободен, на лучшую половину дня, и вы можете составить мне компанию. Или я вам составлю, если первое предложение кажется вам чересчур эксцентричным и эгоцентричным? Согласны, Елена Симпатичная?

— Я не Елена. А… как же ваш рабочий день? Кто за вас будет работать? Света с Филом?

— Ну Тата Прекрасная. Совершенно верно. Нам нужно окучить поставленную перед нами задачу с двух флангов, а поскольку мой — левый, то я и веду себя соответственно. Им же придется надрываться в добросовестных трудах. Ок?

— Что?

— Ок — это звуковая стенограмма слова О`Кей. Я спросил — согласны ли вы?

— Ой, так сразу! Погодите, мне надо подумать. Ребенка мама из школы заберет, потому что я… Можно. Часиков до трех я более-менее свободна, но мне нужно будет быстренько съездить по одному адресу. Вы составите мне компанию?

— Один — один. Безусловно, составлю. И даже перейду на ты, на взаимовыгодных условиях, разумеется.

— Ну, давай попробуем. Мне не нравится Виля, я тебя Вилом буду звать, можно? Это гораздо мужественнее звучит, а то как-то несерьезно. Тебе сколько лет?

— Немного, но гораздо больше, чем тебе. Вот только выгляжу старше. Тихо…

— Что тихо?

— После договорим… Ну, что, дорогие гости? Не надоели ли вам хозяева? Где обещанный, чай, где печеный бык с финкой в боку?

— Да, Вилечка, просто мы заболтались. Идемте все на кухню, там уютнее. А хотите, я здесь накрою? Филя, хочешь, я сюда все принесу?

— Благодарим покорно, Светлана свет-Сергеевна, однако не след нам в доме засиживаться. Поэтому, мы пьем чай, а кому кофе, делаем это на кухне, как вчера, но, в отличие от вчерашних посиделок, совершаем все стремительно, по-суворовски, и разбегаемся на исходные позиции. Девушки пока накрывают, я же, на правах старшего бездельника, раздаю инструкции. Мы со Светой едем продолжать то, что вчера делали, на острова, Велимир же стережет звонки и принимает оные на свою трубу, ежели они воспоследуют, а ближе к вечеру, во второй половине дня, действует тоже по плану. Что, готово уже? Мастерицы, хозяюшки, ничего не скажешь! Молодцы!

— Не молодцы, а молодицы. Еще три минуты, пока чай как следует заварится. А что у вас за такое дело?

— Служебная тайна, Танечка, архисекретная. Впрочем, пока я увлеку на балкон Велимира для микросовещания, вы можете выпытать эту тайну у Светы.

— Я ничего не собираюсь выпытывать!

— Филя шутит, Таточка, не обижайся, ты просто не привыкла к ним, они такие прикольные. Если вы хотите секретничать, то давайте очень быстро, потому что чай успеет завариться и остыть, а греть его вновь нельзя, потому что вся энергетика из него выветрится, а витамины разрушатся, и придется все заново заваривать. Лучше потом просовещаетесь, сколько вам нужно будет.

— Нет, мы сейчас и быстро. Как натужно ты вздыхаешь, Вилли, не стоит, не разжалобишь: вперед, вперед, вперед!

— Быстро же ты завоевал женское сердце, товарищ начальник.

— Умолкни. Начнем по порядку: вот браслет, держи.

— Суй сюда. — Велимир подставил левый рукав рубашки с накладным карманом. — Боишься в руки брать, через платочек только?

— Так же как и ты. Не боюсь, но не хочу наводить на него след и тень. Ты ведь тоже его ни разу не коснулся. Зачем тебе эта Тата?

— И я не боюсь, но из тех же соображений в контакт с ним не вступаю и пока не собираюсь. Так же как и со Светкой, между прочим, в отличие от некоторых брокеров, славящихся своей половой несдержанностью!

— Не мели ерунды. Так зачем ты ее зацепил?

— Кого, Тату?

— Тату, именно Тату, Татьяну. Ворочай мозгами и языком побыстрее.

— Фил, ну вот что ты из себя воображаешь, спрашивается? Ты видел следы на дверях, на твоей же защите, что вчера к полуночи Тата оставила?

— Так Светка же не открыла.

— Она и не услышала. А Тата, тем не менее, попыталась! Ты это заметил, но и я не дурак. Какая разница, где и как я буду браслетик водить-носить? Лишь бы в другой от вас со Светой части города, и не ловча, не химича. Так?

— Что значит 'ловча и химича'? Проверяем источник притяжения странностей. Ладно, твое дело проверять, но, полагаю, Татьяна ни при чем. Хотя угроза вторжения как бы налицо… Но это фикция, формальное сходство.

— А ветер опять — по окнам ночью?

— Так разве это ветер? Пустяк, не ураган же. Может это совпадение, просто ветер.

— Не Филаретом тебя следовало наречь, но Фомою. А уж за прозвищем-прицепом к этому славному имени дело бы не стало.

— Тебе есть еще что сказать? Нет? Идем пить чай и разбегаемся. Труба заряжена?

— Да, шеф. Вопросов нет. Вечером, как договорились?

— Как договаривались, только мы еще не договорились толком. Созвонимся.

В этот раз чае- и кофепитие не затянулось: опытному глазу видно было, что Филарету не терпится начать действовать, но абсолютно то же самое можно было сказать и о Велимире. В двадцать минут все было кончено, все мосты сожжены — следовало оторваться от остатков питий и яств, встать, собраться, выйти в город и приняться за работу. Тате, естественно, потребовалось зайти домой, чтобы привести себя в порядок и взять все необходимое, Велимир увязался за ней, успев исподтишка погрозить кулаком Филарету, но тот даже не усмехнулся, просто едва заметно качнул ртом и щеками направо-налево и отвернулся.

Велимиру Света нравилась гораздо больше, чем Тата, однако он не устоял перед минутным искушением и встречным энтузиазмом, все-таки не удержался, и они с Татой вышли из дома на час позже, чем это предполагалось по плану. Впрочем, плана как такового и не было: главное — действовать порознь, а Филарет и Света уже уехали, где-то с полчаса, на такси. Точно на такси, значит, вызывали по телефону. Вот уж любители комфортной жизни — в духоте, в переполненном автобусе им, видите ли, никак.

— Виля, ты что там бормочешь? Забыл что-нибудь? Дай-ка, поправлю… надо было погладить. Давай вернемся, это секундное дело утюжком пройтись…

— Нет, извини. Это я проговариваю про себя, что сегодня нужно успеть сделать во второй половине дня и не забыть. Ничего сейчас не будем гладить, даже твои ноги. Куда едем?

— А… ты точно меня ничем… не подведешь? Я могу на тебя рассчитывать?

— Да точно, точно. Еще здоровее станешь. Я каждой фрикцией по сто и больше микробов убивал, об стенки плющил, ты только посчитай, сколько это миллионов вышло!

— Какой же ты хвастун и трепло, правильно Светка говорила! Ой, какой же ты…

— Плохой?

— Нет, Вилик, ты очень и очень славный! Но балбес и балаболка!

— Тебе понравилось?

— Что понравилось?

— Ничего, проехали.

— Да, понравилось, и не сердись! Знаешь анекдот на тему, что чаще — любовь или Новый год? Вот он точь-в-точь про меня. Ну будь ласка, не дуй губки, ну Вилик! Я женщина, я стесняюсь обсуждать вслух такие темы.

— Угу, необузданно лобзать и подбадривать истошными криками, призывая соседей в свидетели своего эмоционального триумфа, ты не стесняешься, а смиренно и почтительно поблагодарить того, кто был к тебе так добр… Прощаю. Но ты будешь танцевать мне стриптиз, как провинившаяся.

— Я? Провинившаяся? Мальчик, ты меня с кем-то перепутал.

— Ничего не перепутал, абсолютно все так делают, чтобы загладить передо мной вину. Женщины, я женщин имею в виду. Мужчинам же латную рукавицу в лицо — и на нож, пока не проморгались!

— И много у тебя таких женщин?

— На этой неделе? Сейчас попробую сосчитать… Из постоянных?

— Господи, с кем я связалась!

— Ты сказала. Но, довольно молитв и суесловий: куда едем?

— А ты не рассердишься на меня снова?

— Нет.

— Не сердись, пожалуйста. Я понимаю, что мы оба абсолютно свободные люди, и если я попросила тебя съездить со мной за компанию, то только потому, что мне так осточертело мотаться туда одной… С тобой лучше. Дело минутное, но тягостное для меня. Это мой бывший муж. Я везу ему кое-какие вещи и поесть. В больницу. А потом я с тобой поезжу за компанию, если захочешь?

— А чем он у тебя болен?

— Он сумасшедший. У него серьезно расстроена психика. В прошлом наркоман, хотя и сейчас ведет себя как постоянно обкуренный. А иногда, когда у него наступает просвет — плачет и просит его оттуда забрать. Но куда я его заберу? Сам видел, какие у меня хоромы, нам с дочкой еле-еле. Ведь я и квартиру продала, а "однюшку" купила, чтобы деньги были — его лечить. Кого только я не звала: и экстрасенсов, и бабок-знахарок… Все без толку, а денежки тю-тю.

— Грустно. А врачи что говорят?

— Кто что говорит. Паранояльная шизофрения, мания преследования. А кто говорит — органика. Чуть ли ни рак мозга.

— Параноидальная. Давно ли?

— Года три, как лежим в стационаре и еще раньше по врачам и дома намучилась. Лечение бесплатное, но условно-бесплатное.

— Тогда это не рак мозга, давно бы окочурился.

— Слушай, Велимир. Вот зачем ты так сказал? Чтобы лишний раз сделать мне больно? Так мне и без тебя хватает этих радостей. Вот зачем ты мне так сказал?

— Тихо, тихо, не заводись не по-детски. Сказал, чтобы отвлечь и кое-что понять.

— Что понять? Развлечь, да? Спасибо, родимый, ты славно меня развлек. Вот что, давай-ка мы с тобой в разные стороны. Я пойду прямо, а ты…

— Заткнись и иди рядом.

— Что??? Чт…

— Забудь три пары последних фраз в нашем диалоге. Гм… Тогда это не рак мозга, Татик, иначе бы он уже умер.

— Что??? Ой! Типун тебе на язык, умеешь же утешить… Ох, ты извини, что крикнула ни с того ни с сего, нервы… показалось… Ты куда меня привел?

— Куда, куда, на обочину проезжей части, где можно поймать мотор такси и заплатить ему по счетчику местною валютой и прервать, наконец, твои искренние извинения по каждому пустяку. О! На ловца и зверь. Садимся. Плачу я, адрес называешь ты, чтобы все, как говорит наш босс Филарет, по-честному было.

По дороге Тата все сомневалась: сама она примелькалась за эти годы в больничных интерьерах, но как и под каким предлогом провести туда Велимира — не представляла: больница была старая, государственная, вся насквозь советских обычаев, а денег и так в обрез, чтобы еще выкраивать из них и платить за совместное прохождение в палату. Зачем ему это надо?..

Однако, на удивление, никто из обслуживающего персонала даже не попытался ни задержать их, ни подачку выцыганить, так и пошли они в дальний корпус, сквозь больничную вонь и скорбную ауру желтого дома, в накинутых на плечи халатах, но без тапочек и бахил.

— Ты никогда не говорил, что ты врач.

— Если учесть, что мы с тобой знакомы меньше двух суток, то этот мой грешок не из смертельных. А?

— Да, но… Сейчас зайдем, и сразу к гардеробной. Не тормозись и по сторонам не оглядывайся, как сто раз здесь бывал, не то в один миг прицепятся. Главное, чтобы дали халаты, тогда точно пустят. А если что, то ты меня здесь подожди, ладно? Идем.

— Ладно. Но видишь — ровно два халата несут, а ты боялась. Деньги — сила.

— Я не боялась. Погоди, я тапочки достану. И тебе надо полиэтиленовые мешки на ноги купить, рубль пара. Тебе сколько, двадцать пять?

— Больше. Не надо ни доставать, ни покупать. Пропустят, им за халаты заплачено.

— Двадцать восемь?

— Еще больше. Пойдем, приглашают…

— Не может быть. Хорошо сохранился, Вилик. Тридцать? Тридцать пять?

— Гораздо больше.

— Сто, что ли?

— Обижаешь! Стал бы я жить из-за каких-нибудь ста лет?

— Да ну тебя!.. Спасибо, спасибо я знаю, сто раз ходила. Вилик, за мной, скорее, скорее, пока они не передумали!

— Не передумают. Давай сумки мне, сама же следи за дорогой и отбивайся от буйных.

— Ты не врешь мне, что врач?

— Не вру, увидишь. Слушай, далеко еще? Этак мы через финскую границу перейдем, не выходя из вонючих коридоров.

— Уже пришли. Коленька, здравствуй, солнышко!

Это была пустая палата, почему-то вдруг безлюдная, если не считать единственного обитателя, плохо побритого доходягу лет тридцати, одетого в отвратительного вида пижаму, байковую, мерзкого розоватого отлива, всю в неотстиранных пятнах — и на груди, и на штанах. Семь других кроватей также были обитаемы, но владельцев было не видать.

— Коленька, а рубашка твоя где, в клеточку, что я приносила?

— Кто такие? Пароли, явки, пистолеты — все на бочку! — Тата без опаски на крик подошла к своему бывшему мужу и платочком протерла ему рот.

— Так где рубашечка, дорогой? Скажи, и сейчас будем кушать. Сейчас я постелю на тумбочке салфеточку, на нее поставим тарелочку, а в тарелочку положим картошечку, огурчик и котлетку. Как ты себя чувствуешь, как тебе спалось?

— Все ништяк. Травку принесла?

— Нет травки, Коленька, травка вредная, врачи ее запретили. Надо будет тебе побриться.

— Слушай, Тата, какая у него странная симптоматика…

— Еще какая странная. Бывают дни, так он только и знает реветь как корова, только и упрашивает меня забрать его отсюда, аж дрожит — не успокоится. Я ведь два раза забирала его на праздники и все, закаялась с тех пор: ведь он чуть не сжег нас всех во второй-то раз — все ему холодно было… и здесь мгновенно все украли, что можно, и в первый раз, и во второй.

— Кто тебя осматривает, кто назначает способы лечения, дозировку лекарств?

— Старый карагач. Страшный старый синий Карагач. Это его тайное имя… Береги его.

— Кто?

— Главврач главпалач. Гав, гав! Ты Троцкий?

— Ты поосторожнее с вопросами, не то опять разволнуется и…

— Тата, сядь и помолчи, не отвлекай меня, мой друг, не отвлекай. Я начинаю сеанс лечения. Один вопрос можешь задать сейчас, все остальные — после.

— Один? Ну ладно… Я… Все это очень странно. Чем ты его хочешь лечить? Экстрасенсорикой? Это не опасно?

— Чем, чем? Не более опасно, чем дышать. Болит у него душа, а не сома, ибо так и называется его заболевание — душевное. Соответственно и будем лечить, безо всякой этой… экстрасенсорики. Формы процесса на вид могут быть самыми разными — сколько лекарей, столько и способов. Этот, мною применяемый, будет напоминать изгнание бесов; можно было бы и гипнозом обернуть, но я выбрал тот, который мне прико… удобнее в сей момент. Не дрожи так, Николай, не пытайся действовать против меня мышцами своими, скелетом своим, лядвиями и зубами своими. Сядь на стул и покорно внимай слову моему. Длань моя на челе твоем, да другая на темени. Слышишь ли ты меня?

— Да. Я слышу тебя.

— Все что чужого в тебе, лихого в тебе — пусть выйдет вон. Выйдет вон, и трижды скажу — пусть выйдет вон и оставит тебя, не возвращаясь более. И врата те будут затворены, пока сам не откроешь их, по недомыслию своему, или слабости душевной. Слышишь ли меня?

— Ви… Велимир, мне страшно, он так дрожит…

— Это не он дрожит, а болезнь его. Николай, не спи и не бойся, слушай меня и слово мое.

— Может, я ему…

— Татасядьпожалуйстанемешаймнесидиинешевелисьиртанераскрывай, что бы ты ни увидела. Замри, Татьяна, замри, пока я не разрешу, все вопросы после.

Вздохнула и наполовину открылась дверь, Тата побледнела вдруг и положила левую руку под грудь.

— А-а-а, Татьяна Владимировна, вы словно по часам, никогда не пропустите нас посетить. Здравствуйте, здравствуйте.

— Добрый день. — Тата жалко улыбнулась и попыталась встать, может быть и загородить от взглядов пришедшего то, что не надо бы видеть никому из персонала.

Вошедший был худ, сутул и высок, почти в два метра. В халате он был зеленом, также длинном, почти до полу, зеленая шапочка глубоко сидела на овальном вытянутом черепе, однако даже по выбритым вискам и подбородку видно было, что он жгучий брюнет. Велимира он как бы не замечал пока, сверлил зрачками перепуганную Тату.

— Ну-с, что у нас здесь происходит? Шаманите, Татьяна Владимировна? Я же вас неоднократно предупреждал!

— Я…

— Тихо, тихо, Николай, все идет хорошо, не трепещи, сиди и дыши. Вот так…

— Простите, а вы кто такой будете и что делаете в нашей больнице?.. — Вошедший не шел — надвигался: медленно и грозно, переведя взор на Велимира.

— Я дядя доктор. Велимиром кличут. А вы — тоже врач?

— Представьте себе — да. Азарот Вельзиевич Тер-Тефлоев, врач сего стационарного лечебного учреждения. Уберите ручки с головы пациента, уберите, иначе придется звать санитаров по вашу душу. И уж точно милицию.

— Я, пока нам подбирали по росту и размеру гостевые халаты, совершенно случайно ознакомился со списком врачебного персонала, Азарот Вельзиевич, и никакого такого Тер-Тефлоева в них не обнаружил. Равно как и вашего коллегу сменщика, терапевта Бесенкова… А вот и он, кстати. Заходите, Акакий Акакиевич…

Тата сидела, обомлев, и ничего не понимала, однако Велимир улыбнулся ей, повернувшись на миг, посмотрел в глаза, и она обмякла, успокоилась, словно бы погрузилась в свои мысли.

Дверь, послушная радостному призыву Велимира, вздохнула еще раз, и в комнату вошел второй врач, ростом с первого, чуть пошире, быть может, как и Велимир — начисто лысый, без шапочки, с рыжими бровями. Халат его был того же салатного цвета, что и у Тер-Тефлоева, но расстегнут на две верхние пуговицы и не так свеж.

— У нас проблемы?

— Да, вот лекарь-конкурент пожаловал, отрубатель энергетических хвостов. И почему он назвал тебя Акакий Акакаиевич?

— Не знаю. Но он об этом пожалеет, да немедленно! И-и…

Если Тер-Тефлоев приближался к Велимиру медленно, вкрадчиво, буквально по сантиметру, то второй буквально прыгнул в его сторону, но вдруг замер, словно споткнулся. И замолк. И Тер-Тефлоев также замер с полуоткрытым ртом, и его неподвижность позволила Велимиру увидеть там изрядных размеров клыки: два верхних и два нижних.

— Вот молодец! Хорошо, Николай, хорошо… Слышишь меня?

— Да. Слышу. И… ой… что-то я не… Таня, ты?

— Да, Вы правы, Это Таня, ваша супруга… Тата, вы слышите меня?

— Да. Ой!..

— Не ой, а медицина. Имеет место быть внезапная ремиссия и очень удачная, на мой взгляд. Мы с коллегами сейчас уйдем в кабинет, проведем небольшой консилиум, наметим дальнейший курс лечения, а вы займитесь важным делом: пусть Николай как следует покушает, и мы решим насчет возможности выписки и дальнейшего восстановления, амбулаторного.

— Подожди, Вил. Подождите, господа, я ничего не понимаю!

— Я все объясню, но чуть позже. Время дорого, и коллег ждут другие больные.

— Пойдемте в кабинет, господа, не будем мешать встрече родственников в обеденный час. Где у вас свободный кабинет, показывайте, Азарот Акакиевич!

Безмолвные и послушные врачи вышли из палаты, пересекли коридор наискосок и остановились. Дверь тотчас отворилась, оттуда молчаливой вереницей вышли пять человек, четыре женщины и мужчина, все медицинский персонал, и так же молча, не поворачивая голов и даже не моргая, ушли вдаль по коридору.

Велимир по-хозяйски пересек кабинет, обогнул стол и плюхнулся в кресло.

— Итак?

Двое врачей словно бы опомнились: они глянули друг на друга, стремительно развернулись к Велимиру, глаза их сверкнули черным пламенем, клыки, кривые и ослепительно белые, стали видимы и у того, кого Велимир назвал Акакием Акакиевичем; клыкастые Тер-Тефлоев и Бесенков пригнулись вперед, как перед стартом и… вновь замерли. Велимир засмеялся, указывая на них пальцем и громко чихнул. Оба 'врача' грянулись на колени.

— Как??? Вы захотели черною неблагодарностью отплатить мне, лучшему психотерапевту Северо-Запада? Стыдитесь, господа бесы, стыдитесь! Ведь я на ваших глазах спас, извлек вас из этого больного, насквозь прокуренного тела, напичканного никчемными лекарствами и тухлою пищей! В нем и так уже полстакана крови осталось, не эритроциты — одно название, душа сморщилась, испитая донельзя, а вы еще коммуналку из нее соорудили. Позор… Позор! Что молчим? Стыдно? Стыдно, я спрашиваю, в робкой надежде на вашу сознательность, еще не окончательно угасшую среди распутной и не благостной жизни? Распечатываю вам уста, но не сквернословия ради, а для доверительного общения.

— Нет.

— Нет.

— Ах, нет… Им не стыдно. Ну, тогда, господа бесы, у меня для вас три новости: плохая, нейтральная и хорошая. С какой начать? А?

Бесы молчали. Они все так же стояли на коленях, но взоры их, по-прежнему устремленные на Велимира, утратили прежнюю пылкость, клыки спрятались под серые губы, длинные руки покорно висели вдоль длинных туловищ.

— Молчите? Стало быть, делегируете мне право выбора. Ок, начну с нейтральной. Итак, нейтральная новость: я захватил вас в плен.

Следующая — плохая новость: мне сегодня понадобился помощник для неких деяний, нечистый парень, как раз из числа таких вот отморозков, как вы, чтобы помощник этот некоторое время неразлучно находился при мне, дыша одним со мною воздухом, созерцая те же пейзажи, что и я, и вообще, отравляя эти пейзажи и самый воздух своим мерзким присутствием.

И, наконец, хорошая новость: помощник мне нужен только один. Кто из вас лишний — решайте сами. Итак: кто смел, тот и съел. Бокс!

Бесам не надо было объяснять, что делать дальше! — миг! — они схлестнулись сразу, кинжально, стремясь опередить один другого, запустить бесовские когти свои и клыки в такую же бесовскую плоть, точно такую же — да чужую.

— Коленька… Ты кушай, кушай, не обращай внимания, что я расклеилась. На вот, запей.

— Тата…

— Ты ешь, здесь я, не задумывайся, кушай!

— Таня, который сейчас год?

— Это потом, потом, Коленька! Не волнуйся…

Ах, эти разговоры — в больнице ли, в узилище, при встрече и перед разлукой, разговоры скорбные, радостные и сумбурные… И ведь сердца навстречу рвутся, в попытке скорее-скорее расспросить, объяснить, пожалеть, отвлечь и порадовать — а слова непослушны, никчемны, в полном беспорядке вываливаются в пропахший больничными нечистотами воздух, как вещи из раззявленной сумочки. Междометий немного в нашем языке, но они так часты в обыденной беседе, что скуден становится разговор и вязок, вспоминать его дословно — только досадовать. Однако же люди пытаются понимать друг друга и понимают.

— Погоди. Я словно бы в клочьях тумана весь… был… а сейчас хочу знать. Умереть мне на этом месте, но — доверься, пойми, что мне сейчас только правда полезна: не мучай и скажи без предисловий — сколько я здесь?

— Ты здесь четвертый год.

— Что??? Прости… Значит, мне уже тридцать лет?

— Да, а мне двадцать восемь. Видишь, какая я уже старая?

— Ты не старая, ты просто устала. Слушай, Тата…

— Да, Коля? Сядь, сядь. Ты в порядке? Давай, я тебе еще…

— В порядке я, не надо, я сам. Слушай, Тата, я, похоже, выздоровел. Действительно. У меня ведь крыша съехала, и очень серьезно, наверное, если я тут четыре года провел?

— Что на это скажешь? Да, было дело, серьезнее не бывает. Ты ведь и поджигать нас пытался, и вены резать… А что… А как теперь? Что ты сейчас чувствуешь?

— Если честно — то страх. Какой кошмар… Тата, можно, я буду есть и говорить — что-то пробило меня на хавчик, как после козырного косяка.

— О, господи, только еще косяка ему не хватало! Боже мой…

— Не плачь, ну не плачь, это я фигню спорол! Ничего мне не надо, никакого косяка, только вырваться отсюда. Лапушка моя. Что за мужик с тобой?

— Это… Знакомый врач, я его привела.

Дверь раскрылась и закрылась бесшумно, а в палате уже Велимир, бодрый, с игривой улыбочкой на худощавом лице, глаза блестят, лысый лоб тоже.

— Ого, отменный аппетит у вас, Николай, приятно посмотреть! Ну-с, на поправку дело идет, явно, что на поправку! И коллеги мои того же мнения.

— Он… он… Я его давно таким не видела, много лет, он абсолютно нормален.

— Тихо, тихо, тихо, тихо, уважаемая Татьяна Владимировна, не спуг-ни-те, врач здесь не вы, хотя в ваших словах пожалуй что рождается натуральная подлинная правдивая истина. Николай!

— Да? Так я действительно здоров, так что ли?

— Почти. Вы поели, или еще будете?

— Нет! Да! Поел, все, я уже сыт. Спасибо.

— За обед вы вашей супруге спасибо скажите, не мне. Тогда, коль скоро вы насытились, пожалуйста, сядьте поудобнее и поспите. Да… Спите. Я разбужу, когда надо будет. Тата?

— Ты его гипнозом усыпил? Так вот сразу? Он ничего не слышит?

— Примерно. Тата, день и жизнь продолжаются, у нас есть толика времени, и мы должны ее использовать по максимуму. Готова? Поменьше рассуждений и почетче ответы, ладно?

— Да, я поняла. Готова. А где…

— Вносят изменения в больничные карты. Он вышел из своей болезни полностью, и только от него зависит — быть ему здоровым всегда, или на краткую побывку.

— Ты просто гений. Ведь я его действительно много лет таким не…

— Ты сказала мне, что он тебе бывший муж, а ведь вы не разведены.

— Ну какое это имеет значение? По сути-то отдельно жили… Живем. Так ему хоть какая-то защита, что у него семья и близкие…

— А родители?

— Отец, вроде бы жив, где-то во Владивостоке, но у него другая семья, и они друг с другом не знаются лет десять.

— Понятно. Других же родственников у него нет. То есть, в переводе на коммунально-бытовой язык, ты его берешь жить к себе, в однокомнатную квартиру.

— А что, есть варианты? Куда еще? Да, ко мне в 'однюшку'.

— А кто он по профессии?

— Никто. Закончил ВГИК, по курсу сценаристов, но писателей сейчас как собак нерезаных. Со сценариями у него не заладилось, он и в кинооператоры собирался, и в режиссеры.

— Тогда вопрос тебе: на фига?

— Что на фига?

— Человек с несмываемым пятном в анамнезе, без профессии, без стержня и корней, на хрена он тебе нужен?

— Как это? Ты о чем? Он же мне муж, и я его люблю.

— Я могу разбудить его прежним, как вчера и год назад. Местные врачи мне кое-чем обязаны, как выяснилось, и ждут только моего слова — без скрипа и звука вернут ему прежнее койко-место и соседей, что уже второй час маются за пределами родной палаты. На осколках прежней вашей жизни ты сумела построить новую, какую ни на есть — а свою, себе и ребенку. Теперь ведь она опять рухнет, а что впереди — тебе неведомо, и вам с ним уже не по двадцать лет. Куда он пойдет? К тебе? А дальше? Ничего не умеет и ничего не знает, голый, с подорванным здоровьем. Ведь ему одеться не во что, кроме как в эту пижаму и рубашки с трениками из секонд-хенда? Ты уверена, что всех троих прокормишь? По названию он мужик — а ведь будет дармоедом, и долго им будет. — Пасть жертвой чужого милосердия — что может быть горше? А?

— Это… Да, я как-то не подумала. И ты… Вил, ты можешь его разбудить прежним? Сумасшедшим? Да? И его оставят здесь, дальше 'лечиться'?

— Да.

— У тебя на это есть такая власть?

— Власть? Нет. Возможности, скажем так. Рычаги влияния. Контора у нас могучая.

— Погоди. Ты же говорил, что работаешь в страховой компании?

— Ничего подобного. Это Филарет там работает, а я прикомандирован к нему по одному делу и совсем из другой фирмы, зарегистрированной от Минздрава. Гм… Вспомни. Вот видишь, ты уже вспомнила.

— Да. Я вспомнила, извини, пожалуйста. Ты хороший врач, если так вот взял и не только диагноз поставил, но и… ход болезни переломил. И обратно, получается, тоже можешь?

— Могу.

— И он проснется, как все привыкли, чокнутым, я выброшу газету в урну, салфетку и посуду в сумку, вытру ему рот, суну стольники по карманам — врачу, медсестре, санитарке… Все будет как было…

— Да. И поедем со мной, по моим делам. А вечерком, как дочку уложишь, я тебя встречу и махнем в кино. А потом в клуб куда-нибудь закатимся до утра.

— В клуб? Сто лет не была!

— Да. В бильярд скатаем, по рублю партия, в русский бильярд, а не в тот, где лузы шириной с футбольные ворота, поужинаем с советским шампанским, а то и с настоящим французским, махачкалинского розлива! Потом еще куда-нибудь переместимся. А под утро к тебе. Я тоже давно не отдыхал по-взрослому. Ну так что?

— А Николай?

— А Николай проснется как был, в слюнях. Разве что кошмаров и боли в нем будет поменьше, раза в два примерно. И пореже наполовину.

— Но он же верит мне. Он сейчас, в данную минуту нас не слышит?

— Никоим образом, не беспокойся. Я тебя понимаю, вижу твои сомнения; сердце — сердцем, однако же и ты подумай.

— Вот я и думаю.

— Да, подумай. И прежде всего о себе и о дочери. Как вы жить будете всем табором на твою зарплату, на какие шиши ты будешь одевать его и обувать, где работу ему искать?

— Он мужик, сам должен найти.

— Должен, да не способен, что и выяснилось по опыту прошлой вашей жизни. Это ты теперь по жизни мужик, семью обеспечиваешь и одна на все проблемы. Он ведь не способен был? Не способен. Думаешь, сейчас скорехонько исправится? Ты, женщина, как и положено подруге жизни, должна опорой ему быть, но не только ширмой, которая защищает его от пыли, ветра и визита сантехников, не только костылем-подпоркой на каждый гром и чих, не только дневной-ночной кормилицей-давалицей, не только спасательным кругом, не только отдушиной, куда он может выкрикивать обиды и маниловские мечты о будущем. Погоди, возразить всегда успеешь, дай я еще скажу. Ты ведь мне не безразлична, хотя мы и знаем друг друга чуть да едва. Ты говоришь, что любила его?

— И сейчас люблю.

— Да ладно тебе. Сколько лет ты с ним жила и ждала, когда начнут сбываться все его обещания, когда упадет на вас, просыплется дождь золотой и серебряный? Где его деньги? Где слава? Где — не скажу счастливая — где обычная нормальная жизнь? Сегодня вечером праздник закончится, дочка обретет папу, а завтра? Куда вы поставите ее кровать и письменный стол, чтобы ей уроки делать без помех? Как ты мыслишь, сколько времени понадобится, чтобы твоя Ксюха разочаровалась в никчемном папочке? Надеюсь, он не планирует научить ее по запаху отличать маковые посевы от конопляных? В порядке передачи опыта и житейской мудрости?

— Нет!

— Что нет?

— Замолчи. Я умоляю. У нас есть еще время?

— Сколько угодно в пределах одного получаса. Дольше будет просто неприлично и нечестно по отношению к остальным сумасшедшим.

— А ты можешь разбудить его нормальным?

— Да. Относительно нормальным разумеется, ибо все мы с придурью, если смотреть на нас незамыленным марсианским взглядом. Проснется таким же дееспособным, каким он был, скажем, в двадцать лет. Это я могу.

— И он не сорвется в прежнее состояние? Рецидив возможен? И если да, на какую ремиссию можно рассчитывать — год, два, пять?

— Он будет излечен. Вполне здоров будет, а не подлечен. Это означает, что психика его никогда не вернется в сегодняшнее больное состояние, если сам он этого не захочет и не приложит к этому усилия, как в прошлой его жизни. Он даже от влияний наркоты свободен, я порвал ту ниточку, что постоянно, всю оставшуюся жизнь искушает бывшего нарка взяться за нее и пойти, пойти, пойти за грезами туда, в логово Минотавра. Но он может все восстановить, если постарается, связать порванное, вернуть утраченное. И сделать это еще до наступления Нового года. Тут уж не сторож я похоти его.

— Разбуди его, пожалуйста. Пусть он проснется здоровым, и мы уйдем. Мы можем отсюда уйти? Что с его больничным?

— Можете. Все документы оформлены в надлежащем порядке. Но. Подумай еще раз, Тата, спроси свой разум и сердце — куда и зачем вы уйдете? Вы четвертый год чужие люди, ты доказала себе и всему миру, что способна прожить сама, собственными силами. А он отнюдь не доказал этого. Ты могла бы жить, худо-бедно, улучшая с каждым годом, а будешь прозябать.

— Буди. Будь что будет. Выдержала раз, попробую еще.

— Вот же самурай в юбке. Пардон, в сарафане. А как же наш найтклуб и кино сегодня вечером? Мы только-только успели познать друг друга, а тут хрясь!..

— Вилечка, не мучай меня, кто бы ты ни был. Я тебе благодарна за все, что ты для меня и для нас сделал, честно. Спасибо, низкий тебе поклон. Разбуди его прежним, каким он был до болезни, и оставь нас с ним наедине с нашими проблемами.

— Вот как. Где же это наедине, когда с одной стороны батальоны проблем, и с другой вы вдвоем… даже втроем. А ты с мамой советовалась? Ведь она сколько раз тебя предупреждала, еще когда вы только-только познакомились. Опять она за валокордин вплотную возьмется? А при ее давлении…

— Откуда ты знаешь про маму и валокордин? Я ведь ничего тебе…

— Стоп, стоп. Моя ошибка! Откуда бы мне знать, действительно? Гм… Тата, а у тебя ведь наверняка кроме мужа с дочкой есть родные и близкие, ты с ними бы посоветовалась, прежде чем в прорубь нырять?

— Да уж как-нибудь. Буди, Вилик, буди, и еще…

— Я все понял.

— Нет, ты еще ничего не понял. Сегодня утром… Грубо говоря, это был сон, и давай о нем забудем.

— Сон? Сон — это сказка-шизофреник. Разве сны бывают такими яркими и кайфовыми?

— Значит, бывают. Я тебе серьезно говорю: было и забыто.

— Понимаю, ситуация поменялась. Мне нравится, что ты такая деловая. Вылитая Джоди Фостер из молчащего ягнятника. Не нервничай, не кусай губки, еще половины от получаса не прошло. А как же забыто, когда мы у Светки то и дело пересекаться будем? Ведь мы реально заняты по совместной работе.

— Да. Но ты же сам говорил, что это аккордное дело, не на постоянной основе, а типа командировки?

— Так и есть.

— А сколько длиться будет ваша командировка?

— Ну… Неделю. От силы полторы-две. Это в самом расперекрайнем случае — две. А может, и на днях закончим, в пределах одной недели.

— Тогда я в ближайшие дни постараюсь не общаться со Светкой, а значит, и с вами, то есть с Филом и с тобой, видеться не буду. Так будет лучше для нас всех. Я ей по телефону объясню в двух словах, что занята, что муж, то, сё. Буди! Вилик, мы договорились?

— Есс.

— Без обид?

— Безз. Но с глубокими сожалениями. Ты понимаешь хоть реально-то, на что себя обрекла? О, как трудно выйти в открытое море, правя против течения!

— Что?

— Это я так, думаю о твоем будущем.

— Ой, давай вот не будем по новой все заводить. Как бы его одежду получить? У него есть цивильная, должна быть у кастелянши. Я привозила, у меня справка и опись. Где теперь и кого искать? Или лучше не связываться и сбегать в универмаг и по-быстрому купить чего-нибудь попроще, лишь бы до дому доехать. А там уж я…

— Так Азарот Вельзиевич должен был распорядиться, мы договорились, что он сразу все организует, без задержки. А вот и он!

Тер-Тефлоев, открывший дверь, шагнул в сторону, и в коридорном проеме показалась старуха-нянечка, низенькая, с пустым безмятежным лицом, на вытянутых руках горка выглаженной одежды, а сверху ботинки в полупрозрачном пакете.

Тер-Тефлоев положил на тумбочку стопку больничных документов, предназначенных Тате и ее мужу, тотчас же вышел, не произнеся ни слова, а следом нянечка, тоже без единого звука, как сомнамбула, она даже и не взглянула на десятку в Татиной руке.

— По-моему, здесь все психи.

— С кем поведешься. Так я его бужу? Вот его история болезни, кстати, спрячь подальше, авось не пригодится. Жена-героиня, понимаешь… Бужу?

— Буди. И пусть мне повезет на этот раз. Нам всем!

— Пусть повезет. Время залечит что угодно и кого угодно, как-нибудь — да будет!

Неожиданно легко, здесь же на узенькой набережной, поймали покладистого частника, молчаливого и тихого, Тата с мужем устроились на заднем сидении, а Велимир ехать отказался, поскольку им отныне было не по пути. Помахали друг другу ручкой: 'Чао!', 'Пока!', чтобы никогда уже больше…

А что? Как раз все удачно сложилось: Тата теперь по уши в своих проблемах, и под ногами путаться не будет. Помощник-испытатель — вот он… Где-то рядом должен быть… Впереди лучшая и большая половина дня. Хорошо. Велимир спохватился про себя: забыл спросить у Таты, зачем она вечером приходила к Светке, защитную магию на дверях беспокоила?.. Может быть, это очень важно? Вряд ли, просто любопытно, а значит, можно полюбопытствовать без риска обрушить скучным ответом игру на самом интересном месте… После секундного колебания Велимир все же потянулся, потянулся мыслью и приоткрыл самый краешек Татиной памяти и сознания… Тьфу, пропасть! Собиралась она посплетничать о нем и Филарете, кто кому больше нравится, с той и другой стороны! Можно было бы и так догадаться, без 'подглядываний'.

Велимир скосил глаза на предплечье, повыше, тряхнул им, чтобы проверить — в кармане ли обруч с камешком?.. На месте. Руки в брюки — и вперед, куда глаза глядят. Но не мешало бы и пожрать. А потом на окраины, лучше в какой-нибудь парк. Велимир шел, вновь переживая в памяти подробности эпизода в больнице, а тот, кого он называл Тер-Тефлоевым, покорно следовал в одном шаге от него, слева сзади.

— Ты бы хоть сменил бы халат на что-нибудь гражд… О, уже? Молодец. А чего такой сутулый, ну-ка распрямился! Вот, совсем другое дело — кавалергард! Теперь видно, что терапевт Бесенков впрок тебе пошел. И клыки спрячь, не зоопарк. Может, ты на меня скалишься?

— Нет, владыка.

— Смотри мне! Я заверну вот в это кафе, перекушу малость, а то все сыты, довольны, один я позабыт-позаброшен. Стой смирно, прохожих не задирай. Я постараюсь быстро — и поедем на лоно природы, в парк Сосновку.

Г Л А В А 11

Слава, деньги, власть, секс — все это не пустяки, если на них не размениваться. И все это есть, или может быть у меня, но я редко ими злоупотребляю, ибо сказано: умеренность — роскошь королей, а я ли не сам себе король королей? Впрочем, время от времени и от умеренности следует воздерживаться.

Чем еще мне люб человеческий образ жизни — так это возможностью и способностью удивляться, когда его ведешь. Прелестно и восхитительно дурачиться, дурачить себя и других! Живя, пересекая вплавь и вброд повседневность, вольно или невольно ты представляешь себе, прогнозируешь одно — а тебе встречается другое. Ты сличаешь реальность с прогнозом, обнаруживаешь сто разниц и диву даешься: если простец — просто удивляешься отличиям, если круток или подкруток — себе поражаешься, своей способности заблуждаться так разительно.

Короче, шагнул я сквозь дверь, из Пустого Питера к себе — и варежку отвесил!

Мой Бруталин, оказывается, ринулся выполнять мои повеления, касаемо внешнего вида моих слуг и своего собственного, а также, поскольку это не противоречило моим указаниям и ничем не угрожало моему благополучию и здоровью, развернулся и вдоль по интерьеру, но самую чуть. 'Разведи руками и мычи от полноты чувств, господин Зиэль, и удивись, удивись, мышь тебе в голову, на своих питомцев!' — Вот что мне сказали декоративные перемены в исполнении джинна Бруталина, моей властью назначенного старшим над остальными домашними слугами-джиннами. В коридоре, сразу же слева, меньше чем в метре от входа, возник вбитый в стену гвоздь, а на нем повисла на белом шнурке, который одновременно и рамка, не знаю как назвать: композиция не композиция, картина не картина — в общем, на черном псевдобархатном прямоугольном поле (словно бы квадрат Малевича чуточку растянулся вниз под собственной тяжестью), во множестве мест дырявом, расположились в несколько рядов шесть глаз. Не три пары, а именно шесть разных глаз, каждый из которых как бы высовывается из прорехи. Там, где прореха не закрыта глазом — видна подкладка, желтоватая, непонятного материала. Вполне возможно, что художник Бруталин сделал подкладку из содранной с кого-то кожи, я бы не удивился, ибо — есть сходство.

Глаза я мгновенно идентифицировал, что, все-таки, не помешало мне ошалеть на славу — очень уж неожиданная выдумка. Слева направо, сверху вниз — все мои домашние джинны оказались помещены — насколько я проник в замысел Бруталина — в 'таблицу ожидания': Бергамот, Боливар, Баромой, Бельведор, Брюша, Баролон.

Каждому из них Бруталин позволил глядеть из таблицы наружу, но почему-то оставил наблюдающими по одному глазу от каждого.

— Зело очумляюще и преизрядного зраку! — вскричал я в виде приветствия Бруталину. — Ну, брат, и задал ты мне перфомансу!

— Рад служить сагибу! — Для себя Бруталин отчебучил аттракцион еще того покруче: на противоположной от картины стене, почти на самом углу маленькой прихожей, оказался вбит еще один гвоздь, а на нем на витой шерстяной нити, зеленое с желтым, повисла здоровенная пробирка, заткнутая пробкой, прозрачная, белого стекла, а в ней-то и угнездился наш Бруталин, как он есть, только маленький и с букетом в руках! То, что он теперь в полный рост, с ногами — это я еще раньше сам ему прямо приказал, остальное — личная инициатива бойца. Увидев меня и услышав мое приветствие, Бруталин вымахнул из пробирки и отвечал уже, стоя передо мною в 'натуральный' размер (чуть ниже меня), босыми ногами по линолеуму, кланяясь, разумеется. Дурацкий букет был по-прежнему в его руках, но соответственно увеличился в размерах, и я смог его рассмотреть: два непонятных желтых сухих цветка на длинной, вверху расщепленной и внизу свитой в кольца ветке, напоминающей змею раздвоенным хвостом вверх.

— Не совсем понимаю смысл сей цветочной аллегории, но — стоп. Я сам попробую догадаться при случае, а ты подскажешь мне, если только я попрошу этого. Ок?

— Как прикажет сагиб.

— Значит, так… В целом новации утверждаю. Теперь по частностям. Пока сидишь в пробирке — можешь держать цветы, как вылез оттуда — изволь руки высвободить. Ферштейн?

— Да, сагиб.

— Во, так гораздо лучше, функциональнее. Почему Баролона низверг в самый низ таблицы ожидания? Я тебя спрашиваю!

— Он претендовал на большее. Но сагиб меня назначил главным.

— Все верно. Однако, Баролон — джинн прихожей и имеет право на своей территории на свою долю уважения. Переместить наверх.

— Сделано, сагиб! — Ха! Баролон желотоглаз, а я не замечал этого раньше.

— Нормально. Что, Брюша, дискриминируют тебя эти дылды?

— Нет, господин.

— Не обидно в самом низу?

— Нет, господин

— Никто не смеется над тобой?

— Нет, господин. — Странные ощущения испытываешь, когда шесть непарных глаз косятся на тебя со стены. И вообще…

— Так. Когда я к кому-то из вас обращаюсь, вы должны покинуть временное прибежище, в данном случае — таблицу ожидания — и предстать передо мною в положенном виде. Всем понятно?..

Оп, придурок жизни! Я даже вздрогнул от неожиданности, но рассмеялся: все семеро выпрыгнули из таблицы и плотной шеренгой выстроились в тесной прихожей, маленький Брюша у самых дверей, правофланговый, конечно, Бруталин. Сам виноват, поскольку задал общий вопрос, а перед этим повелел — вот они и выполнили повеление.

— Все по местам, кроме Бруталина и Баролона.

— Баролон, не сердись на Бруталина, понял?

— Да, господин.

— Позаботься о новых роликах, старые закончились. Поговори с Боливаром, поищите в сети по каталогам и сконструируй наилучший образец. Упор на скорость, но и маневренность чтобы не хуже, чем у прежних была. Понял?

— Да, господин.

— Ты славный малый. По правде сказать, все забываю, маневренность у старых была неважной. Подшеруди, усовершенствуй, насколько это возможно без привлечения внечеловеческого. Понял? Без этих волшебных штучек.

— Средствами, способами и материалами, на сегодняшний день доступными обычным людям этого мира?

— Толково сказано. Да. Погоди… Какого именно мира?

— В котором господин изволит проживать большую часть нынешнего времени.

— Да. — Я двинул пальцем, и Баролон послушно прыгнул на место. Да… Пожалуй… да, так удобнее, так мне больше нравится. Таблица ожидания! Надо же — выдумал!

— Брюша.

— Да, господин.

— Погоди… Баролон, и ключи восстанови, рюкзак и термос я сам куплю. Брюша, мою любимую обстановку: Море дождей..

— Сделано, господин. — Брюша, согласно приказу, подготовил мне лунный пейзаж, отворил с поклоном убогую дверцу в убогий сортир, и я взгромоздился на стульчак. И уже как бы на Луне — впечатление полное и адекватное! Я люблю это странное место — Луну. Холод и вакуум не терзают меня, ибо им не велено, единственный проводник звуков для моих ушей — это я сам, тело мое. Контрастность такая, что части моего тела, попавшие в тень, кажутся мне отсеченными — хоть пальцами шевели для проверки. Земля висит, всегда на одной высоте, и мне грустно смотреть на нее. Замирание под ложечкой гораздо сильнее, чем на Марсе. Но Марс не приглянулся мне, а Луна вот — по душе. Она честнее, как бы: нет атмосферы — так напрочь ее нет. Свет — светом, тень — так уж тень. А Марс… И не Луна он, и не Земля, Недолунок какой-то… Что сегодня выдумает мне Брюша?

Я набираю полную грудь воздуха (понятно, что не из лунных он полей, а просто… вдыхаю и все) и выдыхаю: прозрачнейшим кисейным призраком опадает он прямо от губ и вниз, на лунную почву… Луна не ведает облаков и клубов пыли, каждая соринка там, каждая песчинка — летят и падают порознь, даже сталкиваясь, не поддерживают друг друга в парении или полете.

И вдруг (но ожиданный 'вдруг') краешек глаза засигналил мне: шевеление по левому борту! Как такое может быть?.. Он движется, и не метеорит при этом… 'Что за дурацкие бредни!' — захотелось мне крикнуть рассерженным голосом и всыпать Брюше по первое число здесь же, на лунной поверхности, прямо перед унитазом. Но предмет упорно двигался мне навстречу в полной тишине, увеличивался в размерах, и я прозрел, узнал восьмиколесный экипаж: Луноход! Странно… Я так запомнил, что он в Море Ясности десантировался… Как же все-таки обманчивы на Луне расстояния и размеры: только что на самом горизонте показался, и вот уже неподалеку и целый танк, а подъехал поближе — вовсе и не танк, разве что эльфийский. Эх, Луна, ты и теперь, небось, все та же, что и тридцать лет назад, не одряхлела, не сморщилась. Надо будет выбрать время да слетать, да найти останки бедного Луноходика… Думаю, ржавчина его еще не съела, мародеры на запчасти не растащили. Ай-да Брюша, ай угодил! Не отвечай, просто знай, что я доволен. Теоретически, Брюша мог бы мне и первых астронавтов организовать, как они там по лунной поверхности скачут вокруг меня и флаг втыкают, однако мне неинтересно смотреть на человечество и его представителей, когда я дома отдыхаю, я их, людей, и так каждый день вижу слишком много и встречаю слишком часто.