Я много жил…

К МЭЙБЛ ЭПЛГАРТ[12]

Окленд-парк,

30 ноября 1898 года

Дорогая Мэйбл!

Отвечаю сразу. Относительно лекарства: поскольку мои планы еще не определились, думаю, было бы лучше послать деньги мне, а заказ — Оул-драг-компани. Пошлите немедленно, чтобы Фрэнк[13] мог забрать их с собой. Он не уедет до субботы, а возможно, пробудет и дольше.

Я искренне благодарен за Ваш интерес к моим делам, но… У нас нет общей почвы. Мои стремления Вам известны в общих, самых общих чертах, но реального Джека, его мысли, чувства и т. д. Вы совершенно не знаете. И все же, как это ни мало, вы знаете обо мне больше, чем кто бы то ни был. Я вел и веду свою битву в одиночку.

Вы говорите о том, чтобы пойти к моей сестре. Я знаю, как она меня любит, а знаете, как и за что? Я прожил в Окленде несколько лет, а мы совсем не виделись — от силы раз в год. Если бы я последовал ее советам, то был бы сейчас клерком; получал сорок долларов в месяц, или железнодорожником, или еще чем-нибудь в том же роде. У меня была бы одежда на зиму, я ходил бы в театр и завел приличных знакомых, и принадлежал бы к какому-нибудь гнусному крохотному обществу вроде Ж. К. П.[14], говорил бы как они, думал бы как они; короче говоря, я был бы сыт, тепло одет, не знал бы, что такое угрызения совести, тяжесть на сердце, неудовлетворенное честолюбие, и имел бы единственную цель — купить в рассрочку мебель и жениться. Меня бы вполне тогда устроила такая кукольная жизнь до конца дней. Да, да, и сестра любила бы меня куда меньше, чем сейчас. Ведь любила она меня за то, что я чувствовал, что достоин большего, чем быть чернорабочим, механизмом, за то, что я доказал, что мой мозг чуть лучше, чем он должен был бы быть в моем невыгодном положении при отсутствии преимуществ; потому, что я был непохож на большинство тех, кто находился в одинаковом со мною положении. Впрочем, все это было второстепенным, а главное, она была одинока, у нее не было детей, а муж был плохим мужем и т. д., и ей нужно было кого-то любить. По той же причине те же чувства щедро изливались на Ж. К. П.

Если бы завтра весь свет оказался у моих ног, не было бы человека счастливее ее, и она заявила бы, что всегда была уверена, что именно так и будет. А до тех пор… она бы посоветовала об этом не думать, погрузиться лет на сорок в безвестность, набивая живот и ни о чем не беспокоясь, и умереть, как и жил, — животным. Зачем учиться, чтобы извлекать радость из чтения каких-то стихов? Она ведь обходится и без этого и ничего не теряет; Том, Дик и Гарри обходятся без этого и счастливы. Для чего я совершенствую свой ум? Для счастья этого не нужно. Хватит с меня сплетен, мелких дрязг, глупых пустяков. Их ведь хватает Тому, Дику и Гарри, и они счастливы.

Пока моя мать жива, я ничего не сделаю, но если бы она умерла завтра, а я бы знал, что моя жизнь останется такой и дальше, что мне суждено жить в Окленде, работать в Окленде на каком-то постоянном месте и умереть в Окленде, тогда я завтра же перерезал бы себе горло и положил бы конец всей этой проклятой жизни. Вы можете назвать это глупым порывом юношеского тщеславия и сказать, что со временем все настроится на нужный лад, но я уже получил свою долю настройки.

Да, если бы я выполнял свой долг, как Вы изложили его в своем письме, кем бы я теперь был? Чернорабочим, то есть я хочу сказать, что годился бы только для черной работы. Вы знаете, какое у меня было детство?

Когда мне было семь лет и я учился в деревенской школе в Сан-Педро, произошло вот что: я так истосковался по мясу, что однажды открыл корзинку какой-то девочки и украл кусок мяса — маленький кусочек, размером в два моих пальца. Я съел его, но больше никогда не повторял подобного. В те дни я, как Исайя, готов был продать свое первородство за миску похлебки, за кусок мяса! Бог мой! Когда ребятишки, наевшись, швыряли на землю недоеденное мясо, как мне хотелось поднять его из пыли и съесть! Но я этого не делал. Представьте же, как развивался мой ум, моя душа, в таких материальных условиях.

Этот эпизод с мясом символизирует всю мою жизнь. Мне было восемь лет, когда я впервые надел рубашку, купленную в магазине. Долг! В десять лет я торговал на улице газетами. Каждый цент я отдавал семье, а в школе мне всегда было стыдно за мою шапку, башмаки, одежду. Долг! С тех пор у меня не было детства. В три часа утра на ногах, чтобы разносить газеты. Покончив с ними, я шел не домой, а в школу. После школы — вечерние газеты. В субботу я развозил лед. По воскресеньям я ходил в кегельбан ставить кегли для пьяных немцев. Долг! Я отдавал каждый цент и ходил одетый как чучело.

А у других не было долга по отношению ко мне?

Фред проработал на консервном заводе время летних каникул, за это он семестр учился в колледже. Я же работал на том же самом консервном заводе не в течение каникул, а целый год. Месяц за месяцем в течение этого года я начинал работу в шесть утра. Полчаса на обед, полчаса на ужин. Каждый вечер я работал до десяти, одиннадцати или двенадцати часов. Моя почасовая оплата была ничтожно мала, но я работал столько часов, что по временам вырабатывал до пятидесяти долларов в месяц. Долг! Я отдавал каждый цент. Долг! Я стоял у машины в этой проклятой дыре тридцать шесть часов подряд, а я ведь был ребенком. Помню, как я пытался скопить денег на покупку ялика — восемь долларов. Целое лето я экономил как мог. К осени у меня было пять долларов, потому что я отказывался от всех удовольствий. Моя мать пришла к моему рабочему месту и забрала эти деньги. В тот вечер я едва не покончил с собой. После года подобного ада так жалко… чтобы у тебя отняли такую маленькую радость!

Долг! Если бы я разделял Ваше представление о долге, я бы никогда не пошел в среднюю школу, в университет, никогда — я бы так и остался чернорабочим.

С детства мое тело и душа привыкли к лишениям, к голоду — так неужели они не обойдутся без некоторых излишеств на этом этапе игры?

Да, я ушел из дому, но и тогда разве я убежал от долга? Семья получала от меня немало золотых монет. Когда я возвратился из семимесячного плавания, что я сделал со своим жалованьем? Я купил подержанную шляпу, несколько сорокацентовых рубашек, две пары нижнего белья по пятьдесят центов да подержанный пиджак и фуфайку. Ровно семьдесят центов я потратил, угощая ребят, с которыми дружил до того, как ушел в море. Остальное пошло на оплату долгов моего отца и в семью. Когда я работал на джутовой фабрике, я получил сорок долларов и еще приз в двадцать пять долларов на литературном конкурсе[15]. За десять долларов я купил костюм и выкупил из заклада часы. Вот и все, что я потратил. Два дня спустя мне пришлось снова заложить часы, чтобы добыть деньги на табак.

А как часто, когда я убирал классы в средней школе, ко мне прямо во время работы приходил отец и брал полдоллара, доллар или два доллара? А ведь у меня нашлось бы на что их потратить самому! И когда отец приходил, а у меня не было ни цента, я шел к ребятам из «Иджиса»[16] и занимал под те деньги, которые должен был получить за будущий месяц.

Знаете, сколько мне пришлось выстрадать, пока я учился в средней школе и университете? Даже бесы из ада рыдали бы, будь они на моем месте. А разве кто-нибудь об этом знает? Разве может знать? Долг! Два долгих года я без конца отбивался от него и рад этому. Вы меня знали прежде, до этих двух лет, — принесли они мне пользу?

Вы говорите: «Это Ваш долг, если Вы хотите сохранить уважение тех, чьим одобрением и дружбой следует дорожить». Если бы я придерживался этого правила, разве я познакомился бы с Вами? Если бы я придерживался этого правила, кого бы я теперь знал, чьей дружбой я мог бы гордиться? Если бы я придерживался его с детства, то чьей дружбы был бы я теперь достоин? Теннисона? Или шайки хулиганов на уличном углу?

Я не могу обнажить, не могу излить на бумаге свое сердце и только указал на некоторые конкретные факты моей жизни. Они могут послужить ключом к моим чувствам. Ведь если не знать инструмент, на котором играют, вы не оцените музыку. Что я чувствовал и думал во время этой борьбы, что я чувствую и думаю сейчас — это Вам неизвестно. Голод! Голод! Голод! С тех самых пор, как я украл кусок мяса и не слышал иного зова, кроме зова желудка, и до сего времени, когда для меня зазвучал более высокий зов, всегда это был голод, только голод.

Вы не можете этого понять и никогда не поймете.

И никто этого никогда не понимал. Все получалось само собой. Долг требовал: «Не продолжай, иди работать». Так говорила моя сестра, хотя и не мне в глаза. Все смотрели на меня косо; хотя они ничего не говорили, я знал, о чем они думают. Ни слова одобрения, а только осуждение. Если бы хоть кто-то сказал: «Я понимаю». Со времени моего голодного детства на меня смотрели равнодушными глазами или с недоумением или подсмеивались и издевались. И всего тяжелее было то, что я встречал такое равнодушие у моих друзей, не мнимых, а настоящих друзей. Я оделся в броню и принимал удары, словно не замечая их, а какую боль они причиняли мне и моей душе, не знает никто, кроме меня и моей души.

Пусть так. Это еще не конец. Если мне суждено погибнуть, я умру, сражаясь до конца, и ад не получит обитателя более достойного, чем я. Но и в добре и в зле я, как и прежде, буду один.

Но запомните, Мэйбл, что прошло то время, когда меня прельщала джентльменская этика во вкусе Джона Галифакса. Мне безразлично, если мое настоящее, все, что у меня есть, погибнет, я создам новое настоящее; если завтра я буду наг и голоден, я не сдамся, а пойду нагой и голодный; если бы я был женщиной, я бы стал отдаваться любому встречному, но я бы добился успеха, короче — я его добьюсь.

Прошу извинить, что я так много говорил о себе, я рад, что Вам лучше. Мне так хочется побывать у Вас, и я приеду, если смогу.

Пока я это пишу, Фрэнк играет на скрипке, а Джонни[17] бесится в комнате как может, поэтому извините за бессвязность письма.

Скажите Тэду[18], я напишу ему через пару дней и попрошу его подробнее объяснить, что это за гимн он мне прислал.

28 января 1899 года

Я убежден, все, что я написал, почти полностью отражает ту мысль, тот образ, который жил в моем сознании. Я знаю, что, если бы я полностью нарисовал образ Мельмута Кида[19] в одном коротком рассказе, то пропал бы смысл создания серии рассказов с этим героем…

Кстати, забыл сообщить Вам в последнем письме, что в списке кандидатов в почтальоны я стою первым[20]. Я получил 85,38 % баллов. Наш почтальон говорит, что меня возьмут почти наверняка. Сначала они берут тебя помощником, долларов на 45 в месяц. Примерно через полгода можно попасть в штат с окладом в шестьдесят пять долларов. Однако может пройти целый год, прежде чем я вообще получу что-нибудь…

Джон Китс писал мисс Джеффри: «Англия рождала самых лучших писателей в мире отчасти потому, что англичане плохо обращаются с ними, пока они живы, и прославляют их после смерти».

Что Вы об этом думаете? Пусть у Вас ни на секунду не возникнет мысль, будто и я зачисляю себя в эту категорию. Себя я считаю неловким подмастерьем, изучающим опыт мастеров искусства и старающимся им овладеть…

КЛОУДЕСЛИ ДЖОНСУ[21]

22 февраля 1899 года

«Предъявите счет компаний» или «Коршун и К⁰» были бы хорошими заглавиями для Вашего рассказа. Я бы предпочел первое, но мне кажется, если бы Вы немножко поломали голову, то нашли бы еще лучше. Но с самого начала я бы хотел сказать, что я не могу справедливо судить о стиле и вообще ни о чем, если текст не отпечатан хотя бы на машинке. О рукописи, написанной от руки, можно судить только на слух. Но то, что пишу я сам, я оцениваю на глаз. А потому мне приходится все печатать. Под словами «судить на глаз» я подразумеваю следующее: когда кто-то начинает сочинять стихи, он обязательно считает слоги по пальцам, но, набираясь опыта, он постепенно и бессознательно утрачивает эту привычку, а я точно так же взглядом воспринимаю ритм и структуру.

Но вернемся к теме: Ваш рассказ зрелый, в нем есть дыхание грубой жизни, настоящей жизни он посвящен. А посоветовал бы я Вам вот что: вычеркните все прямые ссылки на компанию «Нортон-Дрейк» и добавьте еще тысячу слов, чтобы превратить своих мексиканцев в реальных людей (пока они куклы) и развить образ Маккарти и О’Коннела. Оба они правдивы, но сделайте их еще более убедительными, проникните поглубже в психологию и национальные особенности. Короче говоря, раскройте побольше их миропонимание, характеры и т. д.

На словах трудно объяснить, что я имею в виду. Например, о мексиканцах. Статистика не вызывает эмоций, если подавать ее как статистику. Не рассказывайте, что компания обращается с людьми вот так-то, обманывает их так-то. Пусть читатель узнает об этом через восприятие ваших героев, пусть читатель увидит ситуацию их глазами. Есть много способов, как это сделать, и самый простой — это заставить их разговаривать друг с другом. Пусть они ругаются и изливают свою горечь, рассказывая о несправедливостях, которые творит компания (или так им кажется), о своей ненависти к хозяевам и т. д. и т. п. Ну, вы понимаете.

Кроме того, заставьте нас больше сочувствовать Маккарти. Покажите отчетливее его достоинства, которые Вы, несомненно, имели в виду. Помните, что читателю он неизвестен, а известен только Вам. Для Вас каждый поступок Маккарти — это поступок известного Вам человека, а для читателя же — это поступок Маккарти, которого Вы описали, и т. д.

Что же касается компании «Нортон-Дрейк», то ее осуждает полмира, и по этому поводу написано немало романов. Но это неподходящая тема для беллетристики. Чтобы обличить такую компанию, нужна статья (в 3000 слов) разоблачительная и сенсационная, а вовсе не рассказ, и взяться за это должна газета, — видите ли, на все есть своя манера.

Не нужно давать компаниям их настоящие названия, выдумайте им другие или, еще лучше, говорите отвлеченно. Любой дурак прочтет между строк.

Себя в рассказ не вводите. Я заметил в тексте несколько «я», они режут слух. Пусть он весь будет в третьем лице.

Избегайте повторений (иногда они позволительны, но редко). На стр. 1, в абзаце 3 из четырех слов слово «волны» появляется дважды, замените на «валы» или на что-нибудь другое…

В заключение я хотел бы сказать, что у Вас в этом рассказе есть впечатляющий материал, сильные типы, расовые контрасты, первобытные инстинкты и т. д. Я бы посоветовал Вам все переписать заново. Попробуйте внушить читателю больше сочувствия к актерам трагедии и т. д. Сейчас рассказ неплох, но в нем заложено еще много нераскрытых возможностей. Я понимаю, что переделал все не так, что Вы не поймете меня правильно и не раз назовете ослом и т. д. Но что поделаешь! Мне еще не приходилось заниматься критикой, а поэтому я говорю, что думаю и могу дать Вам хотя бы искренность, по крайней мере. Будь бы у меня возможность поговорить с Вами лично, достаточно было бы нескольких минут, чтобы все стало гораздо яснее…

Остаюсь искренне Ваш

27 февраля 1899 года

Дорогой сэр… Не могу выразить, какое впечатление произвело на меня известие, что написанное мной нравится кому-то еще. Ведь из всех людей автор менее всего способен судить о своих произведениях… Когда я кончаю вещь, я, как правило, не могу сказать, хороша она или никуда не годится…

Я вел такую бродячую жизнь, что в моем чтении и образовании создались огромные пробелы, и я настолько это сознаю, что сомневаюсь в себе; кроме того, когда я пишу, я проникаюсь темой до такой степени, что в конце концов устаю от нее.

Я, конечно, понимаю, что, сравнив меня с Тургеневым, Вы сделали мне большой комплимент, но, хотя я знаю, какое высокое место он занимает в литературе, мне он почти неизвестен. Кажется, в Японии, я читал его «Дворянское гнездо»; но это единственная его книга, которая мне знакома, и я даже не уверен, такой ли у нее заголовок. Ведь так много хороших книг и так мало времени, чтобы их читать! Порой я с грустью думаю о тех часах, которые потратил на посредственные вещи, просто за неимением лучших.

За Вашу доброту я могу вас только благодарить — она вдохнула в меня новую жизнь и в то же время расставила несколько вех на неизведанном пути, который вынужден пройти начинающий. Напишите, пожалуйста, какую ошибку имели вы в виду. Наборщики сделали несколько грубых опечаток, худшая — самовольное изменение заглавия, она же и самая неприят ная. В машинописном тексте было ясно: «То the man on Trail»[22], они напечатали так: «То the man on the Trail». Какой «Этот путь»? Я имел в виду путь вообще.

Искренне ваш

7 марта 1899 года

Как мне понятно, что Вы жалуетесь на друзей, которые называют Ваши произведения «великолепными», «прекрасными» и т. д. То же самое пришлось пережить и мне. Чем дальше в сторону уходил я от проторенных дорог (я имею в виду ортодоксальное направление современного стиля и литературного искусства), тем более сыпалось на меня похвал — от моих друзей. А поверьте, я бродил во мраке, который приводил меня в отчаяние. С тех пор я пришел к выводу, что они видели нечто такое, чего не видел я. И вот я перестал им доверять, и однажды, месяцев пять или шесть назад, я вдруг понял, что было все не так. Прежнее рассыпалось прахом, и я начал учиться всему заново. Вначале я совсем растерялся — даже не чувствовал разницы между запятой, двоеточием и точкой с запятой. Но с тех пор я упорно тружусь…

Мне никогда не приходилось читать произведений Моро. Но я всем сердцем присоединяюсь к Вашему восхищению Робертом Луисом Стивенсоном. Какой прекрасный пример целеустремленности и самосовершенствования! Как рассказчику ему нет равного; то же самое можно сказать, пожалуй, и о его очерках. Чары иных его произведений для меня просто неотразимы, самая сильная из всех его вещей — это «Отлив». Сравнивать Стивенсона с другими его знаменитыми соотечественниками просто невозможно: не существует таких мерок, которые бы мы приложили к ним и к нему…

Я не умею перерабатывать рукопись, сочиняю я обычно так: пишу от пятидесяти до трехсот слов, потом перепечатываю это на машинке для редакции. Все необходимые исправления вносятся в процессе перепечатки или делаются позже чернилами. Возможно, когда-нибудь я овладею искусством гранильщика. Я уже научился сочинять рассказ до самого конца, прежде чем коснусь пером бумаги. Я убедился, что так я достигаю лучших результатов…

15 марта 1899 года

Я согласен с Вами, что Р. Л. Стивенсон никогда не выпускал полированной чепухи, а Киплинг выпускал; но Стивенсону никогда не приходилось думать о деньгах, тогда как Киплинг, всего лишь журналист, вредил себе тем, что больше заботился о немедленной продаже своих произведений, чем о посмертной славе…

Итак, Вы закончили роман? Счастливец! Как я Вам завидую! У меня пока все еще в планах — вещей до двадцати, но одному богу ведомо, когда у меня будет возможность начать хотя бы одну из них, не говоря уж о том, чтобы ее закончить. Я пришел к выводу, что легче сделать одну книгу в тридцать пять — шестьдесят тысяч слов и хорошо написанную, чем роман в четыре раза длиннее и слабо написанный. Как Вы считаете? Сообщите о Вашем романе, каков его объем, тема и т. д.?

30 марта 1899 года

…Думаю, Вам много приходилось встречать гениальных бродяг, не так ли? Я ведь тоже когда-то был бродягой и проехал от океана до океана самым общепризнанным способом, попрошайничал под окнами. Один раз, помню, в Мичигане ушел со званого вечера и за ночь перебрался по озеру в Чикаго. Наутро я уже стучался там в задние двери в поисках завтрака. В следующую ночь я успел углубиться в штат Огайо более чем на двести миль, прежде чем меня ссадили с поезда. Интересно, что подумала бы барышня, которую накануне я вел к ужину, если бы она увидела, как далеко я укатил на следующий день или следующую ночь!

Как я болтаю — и все о себе! Надеюсь, Вы не скрыли своего истинного отношения к моей критике; я же был готов ко всему. Рассказ Ваш хорош, но мне всегда так бросается в глаза возможность что-то улучшить, что я не смог удержаться от советов. Сам я не умею переписывать, но зато я и пишу медленнее. Прежде я мчался как ураган, но вскоре обнаружил, что пишу хуже, чем мог бы, и постепенно отделался от этой дурной привычки. После того как я послал Вам свои замечания и, вспомнив из-за них про Бирса, я вытащил его «Солдат и штатских». В его произведениях я замечаю полнейшее отсутствие сочувствия к людям. Рассказы его по-своему прекрасны, но причиной тут вовсе не изящество стиля; я бы сказал, что их отличает металлический и интеллектуальный блеск. Они обращены к уму, а не к сердцу. Да, конечно, они воздействуют и на нервы, но в психологическом, заметьте, а не в эмоциональном плане. Я, кстати, большой его поклонник и всегда с удовольствием читаю его вещи в воскресных выпусках «Экзаминер».

Письмо из «Вестерн-пресс» нельзя назвать иначе, как многообещающее. Несомненно, Ваша работа произвела на них сильное впечатление. Буду рад прочесть эту статью. Жаль, что они платят так мало, но Вы можете, как и многие, получить больше, если подготовите сборник и опубликуете его в виде книги. Какую область (я имею в виду, какие газеты) охватывает этот синдикат?

С Вашей стороны очень любезно уступить мне ведущую роль на «западе», но я ни в коей мере этого не заслуживаю; наш стиль, метод и т. д. настолько сильно отличаются, что это попросту нелепо. Но мы поступим как Антоний и Октавиан — поделим мир между собой. Как Вы считаете? Должен признаться, письма Ваши действуют освежающе, в них чувствуется личность и своеобразная личность. Вы, во всяком случае, не затеряетесь в толпе. Сильная воля поможет всего добиться — а я убежден, что у Вас она есть, — почему же упорные занятия не взять себе в привычку? Такой вещи, как вдохновение, не существует, да и гениальности во многом тоже. Упорный труд при благоприятных условиях заменяет то, что иные называют вдохновением, и дает возможность развиться крупице гениальности, если она есть. Труд — это удивительная вещь и сдвигает куда больше гор, чем вера. Собственно говоря, труд — это законный отец веры в себя…

Это хорошо, что вы понимаете преимущества отсутствия богатства, и Вам, судя по всему, это идет на пользу. Меня богатство превратило бы в короля гуляк, и я в тридцать лет умер бы от пьянства, если бы еще раньше не погиб в результате несчастного случая.

У нас много общего. Я тоже работал как вол, а ел за четверых, но что касается работы, ни одна душа не скажет, что Джек Лондон хоть от чего-то уклонялся. Мне ненавистна сама мысль о такой напрасной трате времени…Моя самая большая слабость — это стремление изучать человеческую природу. Не признавая бога, я сделал предметом своего поклонения человека и, конечно, успел узнать, как низок он может быть. Но от этого мое уважение к нему только возрастает, потому что это позволяет отчетливее увидеть те гигантские высоты, на которые он может подняться. Как он мал и как он велик! Но эта слабость — это желание обязательно докопаться до души каждого нового человека доставляло мне немало неприятностей.

В 1900 году я, вероятно, поеду в Париж, но до этого должны произойти большие события. Мне понравился присланный Вами рассказ. Ни сентиментальных излияний, ни истерик, и какой внутренний пафос! Разве можно не проникнуться сочувствием к миссис Анертон? Журналы наши настолько благопристойны, что я сомневаюсь, чтобы они напечатали такую рискованную и хорошую вещь. Их постоянная забота о том, чтобы не вогнать в краску невинную американскую барышню, отвратительна. И ведь ей разрешают читать газеты! Вы когда-нибудь читали сравнение, которое Поль Бурже провел между молодыми американками и француженками?..

ИЗДАТЕЛЬСТВУ ХОФТОН МИФФЛИН[23]

Окленд,

Калифорния 31 января 1900 года

Господа!

Отвечаю на Ваше письмо от 25 января с просьбой о дополнительных биографических сведениях. Мне придется пополнить мой прошлый рассказ, поэтому нижеследующее по необходимости будет отрывочным.

Мой отец родился в Пенсильвании, солдат, следопыт, лесоруб, охотник и любитель странствовать. Моя мать родилась в Огайо. Оба приехали на Запад, познакомились и поженились в Сан-Франциско, где 12 января 1876 года родился я. Но лишь небольшую часть самого раннего детства я провел в городе. С четырех до девяти лет я жил на разных ранчо в Калифорнии. Читать и писать я научился, когда мне шел пятый год, правда, я ничего об этом не помню. Я всегда умел читать и писать, и никаких воспоминаний о времени, предшествовавшем этому состоянию, у меня нет. Мои близкие говорят, что я потребовал, чтобы меня научили читать. Читал я все подряд, главным образом потому, что книг было мало и я радовался всему, что попадало мне в руки. В шесть лет, помню, я читал какие-то повести Троубриджа для подростков. В семь лет я прочел «Путешествия» Поля дю Шайю, «Плавания» капитана Кука и «Жизнь Гарфилда». Тогда же я проглотил все романы «Морской библиотеки», какие смог достать у женщин, и дешевые романы, которые брал у батраков. В восемь лет я читал Уйду и Вашингтона Ирвинга А также довольно много книг об американской истории. Нужно иметь в виду, что жизнь на калифорнийском ранчо не очень способствует развитию воображения.

Когда мне шел девятый год, мы перебрались в Окленд; теперь его население, по-моему, доходит до восьмидесяти тысяч, и за тридцать минут оттуда можно добраться до центра Сан-Франциско. Так я получил доступ в бесплатную библиотеку, и это было для меня главным. Окленд стал моим домом. Здесь умер отец, и здесь я живу с матерью. Я не женат: мир слишком велик, и его зов слишком настойчив.

С девяти лет если не считать посещения школы (я оплачивал его тяжелым трудом), я вел трудовую жизнь. Нет смысла перечислять, чем я занимался, — все это была черная работа, потому что ни одного ремесла я не знал. Разумеется, я продолжал читать. Никогда не бывал без книги. Мое образование было самым обычным, начальную школу я кончил в четырнадцать лет. Меня потянуло к воде. Пятнадцати лет я ушел из дому и стал жить на заливе. Между прочим, Сан-францисский залив — это не мельничный пруд. Я был рыбаком, устричным пиратом, матросом на шхуне, служил в рыбачьем патруле, был портовым грузчиком, в общем, искателем приключений на заливе — мальчишка по годам и мужчина среди мужчин. И всегда с книгой и всегда за книгой, когда другие спали; а когда они вставали, я был таким же, как они, потому что я всегда был хорошим товарищем.

Через неделю после того, как мне исполнилось семнадцать лет, я нанялся матросом на трехмачтовую промысловую шхуну. Мы отправились к берегам Японии и охотились на котиков, дальше на севере, у русского побережья Берингова моря. Это самое длительное мое путешествие; и больше я не ходил в такие долгие плавания, не потому, что оно было скучным или долгим, но потому, что жизнь слишком коротка. Однако короткие путешествия я совершал, слишком короткие, чтобы о них упоминать, и теперь чувствую себя дома в любом кубрике или в кочегарке — ведь отношения там всегда самые товарищеские. Больше, по-моему, о моих путешествиях прибавить нечего, так как в предыдущем письме я уже подробно описал мое бродяжничество и поездки на Клондайк. Пересек Канаду, был на Северо-Западе, на Аляске и т. д. и т. п. в разное время, не считая того, что я работал на приисках, был старателем и исходил Сьерру-Неваду.

Я уже говорил о своем образовании. В основном я занимался самообразованием, другого наставника, кроме себя самого, у меня не было. Я выбирал то, что считал нужным из программ средней школы и колледжа, так как обнаружил, что не могу следовать по выбитой колее — у меня для этого не было ни времени, ни денег. Один год я посещал среднюю школу в Окленде, потом занимался дома сам и, уложив следующие два года в три месяца, сдал вступительные экзамены и поступил в Калифорнийский университет в Беркли. Был вынужден против своего желания оставить его перед самым окончанием первого курса.

Мой отец умер, когда я был на Клондайке, и я вернулся домой, чтобы впрячься в работу.

Теперь о моей литературной деятельности. Первая моя журнальная публикация (я не писал для газет) появилась в январе 1899 г.; сейчас это пятый рассказ в сборнике «Сын Волка». С тех пор я писал для «Трансконтинентального ежемесячника», «Атлантика», «Волны», «Арены», «Спутника юношества», «Обозрения обозрений» и т. д. и т. п., не считая множества мелких публикаций и статей для газет и синдикатов. Все это — или почти все — поденная работа, от анекдота или триолета до псевдонаучных рассуждений о совершенно незнакомых мне предметах. Поденная работа ради денег — вот и все, а всякую надежду создать что-то значительное приходилось откладывать до тех времен, когда я буду материально менее стеснен. Таким образом, мой литературный возраст исчисляется сейчас тринадцатью месяцами.

Естественно, раннее чтение пробудило во мне желание писать, но мой образ жизни мешал этому. Никакой литературной помощи или совета я не получал, а, так сказать, бил молотком в темноте, пока не пробил отверстий тут и там и не увидел проблеска дневного света. Самые элементарные сведения о работе журналов и тому подобном были для меня откровением. Некому было сказать мне: вот это так, а здесь ты ошибаешься.

Разумеется, в период революционных настроений я доводил свое мнение до публики через посредство местных газет, бесплатно. Но это было несколько лет назад, когда я ходил в среднюю школу и шокировал, а не вызывал уважение. Кстати, когда я вернулся из своего плавания на промысловой шхуне, я получил за очерк награду в двадцать пять долларов от сан-францисской газеты, опередив студентов Стэнфордского и Калифорнийского университетов, которые заняли второе и третье места. Это вселило в меня надежду достичь чего-нибудь в будущем.

После периода бродяжничества я в 1895 году поступил в среднюю школу. В Калифорнийский университет я поступил в 1896 году, то есть если бы я продолжал учиться, то сейчас я как раз готовился бы к получению диплома.

Что же касается учения, то я всегда учусь. Задача университета состоит в том, чтобы подготовить человека для учения в течение всей последующей жизни. Я был лишен этого преимущества, но тем не менее продолжаю учиться. Не проходит ни одной ночи (независимо от того, было ли это дома или где-то еще), чтобы я не провел несколько часов в постели за книгами. Меня интересует все — ведь мир так хорош! В основном я изучаю точные науки, социологию и этику — сюда, конечно, также входят биология, экономика, психология, физиология, история и т. д. и т. п., без конца. И кроме того, я стараюсь не забывать о литературе.

Я здоров, люблю спорт и почти им не занимаюсь. Возможно, когда-нибудь мне придется расплатиться за это.

Вот, пожалуй, и все. Знаю, что сообщенные мною сведения скудны, но автобиография не доставляет особого удовольствия, если она смертельно надоела рассказчику. В том случае, если Вам потребуются дополнительные сведения, укажите какие, и я их представлю. Кроме того, я буду искренне благодарен за возможность просмотреть биографическую статью, перед тем как она будет напечатана.

Искренне преданный Вам

КЛОУДЕСЛИ ДЖОНСУ

16 июня 1900 года

…Клоудесли, не кажется ли Вам, что тема использована Вами лучшим образом? Я помню, что Вы писали для сборника «Рассказы и очерки дороги» и что Вы намерены их переписать, но все-таки я спрашиваю, верный ли путь Вы избрали? В общем, Вы подходите к теме так же, как Викоф[24] в «Рабочих» («Восток и Запад»). Но он подходит к ней с научной точки зрения и, если можно так выразиться, с эмпирически научной. К тому же он больше занимался рабочими, чем бродягами, но это, впрочем, не исключает применения того же метода. Вы же по-своему чересчур сухи. Ваш подход, с точки зрения выбора объекта и тематики, отличается от его подхода. Следовательно, и Ваш стиль должен быть другим. Вы имеете дело с живой жизнью, романтикой, с человеческой жизнью и смертью, юмором и пафосом и т. д. Но, черт побери, обработайте все это должным образом. Не рассказывайте читателю о философии дороги (за исключением тех случаев, когда Вы выступаете от первого лица, как участник). Не рассказывайте! Ни в коем случае! Ни в коем! Пусть Ваши герои расскажут о ней своими делами, поступками, разговорами и т. д. Только тогда, то, что Вы пишете, будет художественным произведением, а не социологической статьей об определенной прослойке общества.

И создайте верную атмосферу. Придайте своим рассказам объемность, не подменяя ее длиной, рожденной рассказом о том, что следует показать. Ведь это художественное произведение, и читателю не нужны Ваши рассуждения на эту тему или изложение Ваших взглядов на нее, Ваших видений как таковых, Ваших мыслей и идей, ее касающихся, — нет, вложите все это в рассказы, в сюжеты, а сами устранитесь (за исключением тех случаев, когда выступаете как участник). Вот это-то и создаст атмосферу, А этой атмосферой и будете Вы, понимаете, это будете Вы! Вы! Вы! И за это, только за это Вас будет хвалить критика и ценить публика, только тогда Ваши сочинения станут искусством. Короче говоря, тогда Вы будете художником; если же Вы этого не сделаете, то будете ремесленником. В этом-то вся и разница. Изучайте Киплинга, которого терпеть не можете, изучайте «Отлив» Вашего обожаемого Стивенсона. Изучайте их для того, чтобы увидеть, как они самоустраняются и создают вещи, которые живут, и дышат, и овладевают людьми, и заставляют лампы читателей гореть за полночь. Атмосфера всегда означает самоустранение художника, иными словами, атмосфера — это художник, а когда атмосфера отсутствует, а художник присутствует, значит, машина скрипит и читатель это слышит.

Сделайте свои фразы крепкими, свежими и живыми. И пишите напряженнее, а не так утомительно и длинно. Не рассказывайте, а рисуйте, очерчивайте, стройте! Творите! Лучше тысяча хорошо построенных слов, чем целая книга посредственного, растянутого, небрежного материала.

…Прокляните себя! Забудьте о себе! И тогда мир Вас будет помнить. А если Вы не проклянете себя и не забудете о себе, тогда мир не станет Вас слушать. Вложите всего себя в произведение так, чтобы оно стало Вами самим, но так, чтобы Вас нельзя было заметить. Когда в «Отливе» шхуна пристает к жемчужному острову и миссионер, собиратель жемчуга, встречает этих трех отчаявшихся людей и противопоставляет им свою волю в борьбе не на жизнь, а на смерть, разве читатель тогда думает о Стивенсоне? Разве хоть на миг ему приходит мысль о писателе? Нет и нет. Потом, когда все кончено, он вспоминает, дивится и проникается любовью к Стивенсону. Но не во время чтения. Тогда он о нем не думает.

А разве у Шекспира слышен скрип колес? Когда Гамлет произносит свой монолог, разве читатель в этот момент думает, что это Шекспир? Но потом, да, потом, он говорит: «Как велик Шекспир!»

22 декабря 1900 года

— Да, конечно, какое-то сочувствие рассказ «Могильщик» вызывает. Но очень незначительное, если взглянуть с точки зрения читателя. Ведь его сильные стороны остаются в потенции. Он содержит все возможности для возбуждения сочувствия, но эти возможности не использованы. И по многим причинам.

Первая и самая главная — Вы неправильно подошли к теме. Существует множество способов обработки сюжета, любой ситуации, но только один из них наилучший. На мой взгляд, Вы выбрали не наилучший. Я имею в виду точку зрения. Ваш умирающий герой — это частное, а мир — Ваши читатели — это всеобщее. Вы, написав этот рассказ или очерк, отнесли частное ко всеобщему. Чтобы быть правдивым, быть художником, вам следовало отнести частное через частное же ко всеобщему. Вы поступили не так. Вы отнесли частное ко всеобщему через всеобщее. Попробую объяснить. Вы избрали точку зрения читателя, а не главного действующего лица трагедии. К трагедии и основному действующему лицу Вы подошли через читателя, вместо того чтобы подойти к читателю через трагедию и ее основное действующее лицо. Или, проще говоря, пусть будет сбивчиво, читатель не проникает в этого героя и не воспринимает происходящее через его душу. Читатель стоит в стороне, как посторонний зритель. А так не должно быть. Читатель, к примеру, не смотрел на окружающее глазами героя; читатель не увидел, как герой видел — или должен бы был видеть — стервятников, спускающихся все ниже.

Чтобы пояснить свою мысль, я должен взять что-нибудь конкретное. Вчера я правил корректуру своего рассказа («Закон жизни») для журнала Мак-Клюра. Написан он был месяцев восемь назад и будет опубликован в февральском номере. Пожалуйста, прочтите его. и Вам станет понятнее то, что я пытаюсь объяснить. Этот рассказ короток, относит частное ко всеобщему и показывает одинокую смерть старика, а трагедию завершают звери. Старик этот — старый индеец, оставленный в снегах своим племенем, потому что он слишком одряхлел. У него есть небольшой костер и немного сучьев. Вокруг мороз и безмолвие. Он слепой. Как же я подошел к этому событию? С какой же точки зрения я на него взглянул? Конечно же, с точки зрения старого индейца. Повествование начинается с того, как он сидит у своего маленького костра, слушает, как его соплеменники снимают лагерь, запрягают собак и пускаются в путь. Вместе с ним читатель прислушивается к каждому знакомому звуку, слышит, как скрывается за деревьями последняя упряжка, ощущает, как воцаряется безмолвие. Старик вспоминает прошлое, и читатель следует за ним, и вот весь сюжет раскрывается через душу индейца. До самой кульминации, когда вокруг него смыкается кольцо волков. Как видите, все, даже оценка и обобщения, делается только через него, через воплощение того, что испытывает он.

Что же касается финала Вашего рассказа, то поступили вы неверно. Вам следовало бы кончить на этом: «А птицы еще продолжали лениво кружить над скалами, и темные пятна начинали закрывать ему небо пустыни». Вот настоящий конец, пусть он лежит там, беспомощный, и, хрипя, всматривается в эти черные точки. Так и читатель будет лежать на том же месте, задыхаясь, и смотреть его глазами, только его глазами, за дверь хижины на жаркое марево. А у Вас читатель не смотрит его глазами за дверь хижины. А что же делает читатель? Он сидит где-то на вершине скалы или висит в воздухе и смотрит сверху в глаза героя и в дверь хижины. Вы понимаете?

Ваш рассказ я выслал, как сообщал, несколько дней назад; но, пожалуйста, обдумайте все это и попробуйте переписать его, полностью переписать.

Я уверен, что Вы не обидитесь на мою критику. О Вашем стиле: он хромает, и ему не хватает связности. Разнообразьте структуру предложений. Ваши фразы слишком часто одинаковы по структуре, а нередко и по длине. Быстрые, энергичные фразы, короткие, четкие и завершенные обычно хороши для действия. Но если их использовать для статических описаний или второстепенных действий, то для основного действия, главного действия они уже бесполезны и даже вредны…

Да, еще одно, Клоудесли. Вы одновременно и скупы и расточительны! Вы бедны на слова и щедры на содержание. Искусство опускать необыкновенно важно, но его нужно верно понимать. Из множества деталей, множества характерных черт выбирайте единственную, наиболее выразительную, но, бога ради, выбрав, используйте ее во всю силу. Для этого рассказа можно набрать десяток важных деталей и тысячу мелких. Ваша задача отобрать одну главную и несколько мелких. Но уж тогда не забывайте о мелких, хотя и подчиняйте их всякий раз главной. Например, как щедро Вы бросаетесь эпизодом уходящей весны, которая делает героя еще более одиноким! Вы разделались с ним двумя-тремя короткими фразами! А ведь Вам следовало взяться за это где-то в самом начале, незаметно, хитро, постепенно, но постоянно подсознательно подготавливая к этому читателя. Пусть он в сердце огромной пустыни привыкнет к весне и ищет у нее утешения, как у живого существа, приляжет возле и размышляет о прошлом, рассуждает… Пусть весна войдет в него, пока не станет его частью, — и вот тогда, когда она исчезнет, Ваша мысль достигнет кульминации, трагедии, без единого слова о ней. Трагедия станет очевидной сама по себе. И достаточно простого сообщения, что весна ушла. И нет нужды говорить, что он почувствовал себя более одиноким, нет никакой нужды, если была хорошо проведена подготовительная работа. Черт побери! Трогательность! Да, один этот эпизод может стать безмерно трогательным, но Вы не раскрыли его. Все его возможности еще в потенции. Вы понимаете, к чему я веду?

Да, действительно, после долгой задержки «Космополитен» присудил мне премию[25]. Льщу себя мыслью, что я один из немногих социалистов, которым удавалось заработать деньги своим социализмом…

Война — что я думаю о ней? Прочтите в «Оверленд мансли» мой отзыв о книге Блоха. Я утверждаю в ней, что война как прямое средство добиться желаемой цели бесполезна, что теперь она превратилась в косвенное средство. Что за ней стоят экономические факторы, которые проявляются через нее и осуществляют желаемую цель. «Не битвы, а голод» — вот что я написал.

4 февраля 1901 года

Дорогой Клоудесли!

Не умер, но, как всегда, некогда…

Я так горячо желал стать отцом, что мне даже не верилось в возможность такого счастья. Но это свершилось. И чудесный здоровый ребенок. Вес девять с половиной фунтов, что для девочки, говорят, хорошо. Пока аппетит у нее прекрасный, а болезней — никаких, потому что она только и делает, что ест, спит или по целому часу тихонько лежит с открытыми глазками. Думаю назвать ее Джоан. Скажите, нравится ли Вам это имя и какие ассоциации оно вызывает.

[Далее Джек Лондон обращается к теме предыдущего письма, где обсуждались вопросы социализма.]

…Я говорю не о том, что должно быть, и не о том, чего хотел бы я, но о том, что есть и что будет. Мне хотелось бы, чтобы сейчас был социализм, однако я знаю, что социализм не является ближайшей ступенью, я знаю, что прежде капитализм должен изжить себя; что прежде мир должен быть им разграблен до предела, что прежде произойдет жестокая, напряженная, гораздо более широкая, чем когда бы то ни было, борьба за жизнь между нациями. Конечно, я предпочел бы проснуться завтра в полностью устроенном социалистическом государстве, но я знаю, что этого не будет, я знаю, что так это произойти не может. Я знаю, что ребенок должен переболеть всеми детскими болезнями, прежде чем он станет мужчиной. Поэтому помните, что я всегда говорю о том, что есть, а не о том, что должно быть.

АННЕ СТРУНСКОЙ

Окленд, конец 1901 года

Дорогая Анна!

Ваше письмо — великолепное, изящно-великолепное добавление к книге[26]. Я страстно желаю видеть это напечатанным (книгу, конечно, но я имею в виду Ваше письмо). Я хочу видеть ее завершенной.

И хотя я не смог ответить на Ваше письмо, оно тем не менее побудило меня работать. Прилагаю мою попытку переписать первое письмо. Я целых два дня сидел над ним и серьезно его переработал. По трудностям, которые у меня возникли, и по опыту с первым ужасным вариантом я заключаю, что мне нужно будет переписать его в третий раз (при окончательном редактировании), чтобы оно прилично выглядело. Однако я шлю его таким, как оно есть. Я и представить себе не мог, что мои первые письма так плохи. Теперь я это вижу.

Вы заметите, что я мало места отвел Эстер, а больше места другим маловажным вещам. Я охарактеризовал ее психологию, ее интеллектуальный склад, как это представляется нелюбящему Герберту Уэйсу. Для читателя я уже приоткрыл трещину между Вами (Дэном Кэмптоном) и мной. В начале книги мы осознаем наши расхождения, смутно осознаем: несомненно, одной из задач книги будет разделить нас так, чтобы эта трещина обозначалась отчетливо Я заменю своего землевладельца другом Гуинном. Я разовью для него любовную линию, которая достигнет кульминации в одном из его писем: естественно, в споре любовная история будет доказательством в мою пользу.

Тороплюсь захватить почтальона.

Воскресный вечер в 1901 году.

Окленд 1901 — начало 1902 года

Дорогая Анна!

Прилагаю письмо № 2. Должен признаться в том же чувстве, какое преследовало Вас, когда Вы писали мне.

Я не знаю, что делать. Как в тумане, чувствую, что ошибаюсь во всем, что не строю характеры, как должен, и даже письма пишу не так, как их нужно писать. Но я надеюсь — со временем все вызреет. Во всяком случае, это хороший способ честно понять ограниченность человеческих возможностей.

Как Вы относитесь к тому, что я делаю из Эстер поэта? Поэта или поэтессу? Ненавижу слово «поэтесса». Существует ли слово «лирист»? Есть слово «лирик», означающее то же самое, но я не люблю его. Понимаете ли Вы мою новую поэтическую школу, которая, возможно, будет основана Эстер? Поэзия машинного века. Я могу разработать ее в последующих письмах.

Замечаете ли Вы, Дэн Кэмптон, что я ничего не сказал Вам о внешности Эстер? Я не люблю насыщать, громоздить второстепенные конфликты. Может показаться, будто я принимаю спорный вопрос за решенный, и, однако, не могу представить себе иного его решения. Мне оно кажется почти бесспорным. Может быть, я не прав. Не знаю.

Вот так. Дайте о себе знать. Я больше не могу писать. Пришлось отвлечься, доканчиваю письмо ночью и смертельно устал. Кроме того, я сильно простужен.

Спокойной ночи, дорогая, и, пожалуйста, критикуйте беспощадно, особенно погрешности вкуса.

Суббота, 29 марта [19]02 года

Дорогая Вы!

Я пытался написать Вам хорошее длинное письмо, но явились гости, нужно побриться — сейчас или никогда — и заняться фотографиями в темной комнате.

Я почти беспрестанно думаю о Вас с тех пор, как в последний раз Вы были здесь. Я сильно беспокоился, не обидел ли Вас тем, что не пошел с Вами на чай к этой английской даме. Всю неделю я боролся с рассказом, часть которого Вы читали. Я кончил его вчера вечером — 10 тысяч слов.

Вы знаете, не считая писем, которые будут вставлены, мы уже сделали 50 тысяч слов для нашей книги!

Мне нужно от Вас письмо, в котором бы говорилось, что Вы приезжаете в Калифорнию. Кроме того, в одном из Ваших стэнфордских писем должна быть подведена черта, чтобы затем следовала наша встреча, которая, как я себе представляю, должна предшествовать Вашей встрече с Эстер.

Ну как? Теперь приступим к редактированию? Вы должны приехать к нам на это время. Здесь славно, скорей похоже на сон, чем на действительную жизнь.

Сообщите, подходит ли письмо или нужно другое.

Окленд, Калифорния

13 октября 1904 года

Дорогая Анна!

Развитие здесь слишком быстро и пунктирно. Слишком оно в повествовательном духе, а повествование только тогда хорошо в рассказе, когда дается от первого лица.

Сюжет заслуживает большей длины. Сделайте сцены, диалоги более развернутыми.

Кроме того, Вы слишком неожиданно, слишком резко обрываете. Рассказ не закругляется к концу, а обрубается топором.

Вам нужно разработать развитие сумасшествия героя, его психологии и психологии жестокости идеалистов из Ист-Сайда, как Вы это сделали в разговоре со мной.

Вкратце моя критика сводится вот к чему: взяв великолепный сюжет, Вы не раскрыли его во всем великолепии. Вы владеете им, вполне владеете — Вы его понимаете, но еще не выразили своего понимания так, чтобы и читатель понял. Все это, пожалуй, относится к Вашим рассказам в целом.

Запомните одно: рассказ следует ограничивать предельно кратким временем — одним днем, а если можно, и часом; если же, как это случается даже в лучших рассказах, необходимо охватить больший период времени, — например, несколько месяцев, то просто намекните или бегло, между прочим сообщите, сколько прошло времени, но описывайте только решающие моменты.

Дело в том, что развитие в принципе не подходит для рассказа, это область романа.

Рассказ — это завершенный эпизод из жизни, единство настроения, ситуации, действия.

Не считайте меня эгоцентристом потому, что я сошлюсь на свои рассказы, — просто я знаю их наизусть, и это позволяет сэкономить время. Снимите с полки и раскройте сборник «Сын Волка».

Все первые восемь рассказов построены на одной ситуации, хотя некоторые из них охватывают довольно большой период времени, но время только упоминается, и оно подчинено заключительной ситуации. Как видите, ситуация — на первом месте — вначале.

Сын Волка тоскует по женщине, он отправляется на поиски ее, ситуация заключается в том, как он ее обретает.

Рассказ «По праву священника» — это сцена в хижине, остальное же — вступление, подготовка.

«Жену короля» ни в одном аспекте нельзя назвать хорошим рассказом.

«Северная Одиссея», охватывающая большой период времени, дана от первого лица, в результате чего этот долгий период времени (вся жизнь Нааса) укладывается в полтора часа, проведенных в хижине Мельмута Кида.

Снимите с полки и раскройте сборник «Бог его отцов».

Первый рассказ — одна ситуация.

«Великая загадка» — одна ситуация в хижине, где используется вся прошлая история мужчины и женщины. И так вплоть до последнего рассказа «Женское презрение» посмотрите, как время в нем только упоминается, а ситуация используется целиком, а ведь это не короткий рассказ.

И так далее, и так далее.

Посылаю Вам «Нос»[27], чтобы Вы улыбнулись.

ФРЕДЕРИКУ БЭМФОРДУ

Лондон, Англия

9 сентября 1902 года

Дорогой товарищ!

Наконец-то Ваше сердечное письмо в моих руках. Благодарю. За добрые пожелания горячо благодарю клуб Рёскина.

Дела здесь, в Лондоне, ужасны: они мне еще говорят, что это хорошие времена и все обеспечены работой, кроме нетрудоспособных. Ну, если это хорошие времена, то как выглядят плохие времена, я и представить себе не могу!

Ничего похожего на Калифорнию, и я не дождусь, когда вернусь домой. Книга на две трети написана, а материал для остальной трети собрал.

Горячо любящий

Глен-Эллен, графство Сонома,

Калифорния

2 октября 1905 года

Дорогой друг!

Нет, я никак не смогу поехать в Стэнфорд. Мне просто необходимо кончить книгу[28]. Я согласился дать отзыв на «Длинный день» для «Экзаминера» (автор книги социалистка, и ее книга о работницах в Нью-Йорке). Я согласился написать статью о Студенческом социалистическом обществе для «Интэрнэшнл ньюс синдикат». Я согласился написать статью в пятьсот слов о «Джунглях» Эптона Синклера для «Эпил ту ризон» и дополнительно рецензию на «Джунгли»[29] либо для херстовских газет, либо для нью-йоркского «Индепендента». И ни к чему из перечисленного (а все это для дела социализма) я не в состоянии всерьез приступить до моего отъезда на восток, а тогда я за три дня между Оклендом и Чикаго надеюсь все это сделать. К тому же я завален просьбами социалистов со всех концов страны выступить у них, так как они узнали, что я еду в лекционную поездку и побываю в различных частях страны. К этому, наконец, можно добавить, что лекция, которую я намереваюсь читать, еще не готова, я имею в виду лекцию для «Слейтон Лайсием бюро». Я буду в Окленде с 14 по 20 октября, и нам нужно бы повидаться за это время.

Искренне ваш

Мт. Дезерт, Мэн

15 дек. 1905 г.

Дорогой Друг и Товарищ!

Вместе с этим я возвращаю письмо Анны[30]. Вот это письмо! И из ее слов я понял, что мне можно присоединиться к ее поздравлениям вам.

Революция продолжается. Она продолжается!

Да, я получил Ваше письмо в Ньютоне (Айова). Чармейн сейчас пишет на него ответ.

«Кольере» заплатил мне 500 долларов за «Революцию»[31]. Не знаю, когда они ее опубликуют. Может быть, никогда. Понимаете, они могут испугаться. Давным-давно Мак-Клюр купил и заплатил мне за «Вопрос о максимуме», но там испугались и не опубликовали его.

В ближайший четверг я читаю «Революцию» в Гарвардском университете, а вскоре после этого я буду читать ее в Йеле, Колумбийском и в Чикагском университетах — все это под эгидой Студенческого социалистического общества.

Потом я буду читать лекцию для местных социалистов в нескольких больших городах.

Она продолжается. Она продолжается.

О! Когда я вернусь, у меня найдется что порассказать вам о столкновениях с хозяевами общества.

С любовью

К ЧАРМЕЙН КИТТРЕДЖ

Не позднее ноября 1905 года

Дорогая, дорогая Женщина!

В последние дни я почему-то очень много думаю о Вас, и необъяснимым образом Вы стали мне еще дороже.

Я не буду говорить о качествах ума и души, ибо ни на словах, ни даже в мыслях я не могу постичь, почему Вы внезапно неизмеримо возвысились над остальными женщинами.

О, поверьте мне, последние несколько дней я думал, я сравнивал: и я понял, что не только все больше и больше горжусь Вами, но восхищаюсь Вами. Дорогая, дорогая Женщина, как я восхищался Вами, например, вечером в среду! Конечно, мне нравилось, как Вы выглядите, но, помимо этого, я восхищался не столько тем, что Вы говорили или делали, сколько тем, чего Вы не говорили и не делали. Вами, Вами самой, силой, и уверенностью, и властью удерживать меня около себя, во имя того мира и покоя, которые Вы всегда дарили мне. Сейчас я еще тверже, чем год назад, уверен, что мы будем счастливы вместе. И уверен не сердцем, но умом.

Бог мой! Как Вы отважны! Я люблю Вас за это. Поэтому Вы — мой товарищ. Я говорю о душевной отваге.

Но Вы обладаете и другой, менее важной отвагой. Я вспоминаю, как Вы плаваете, прыгаете, ныряете, и мои руки тянутся к дорогому, чуткому, отважному телу, к отважной душе, которая живет в нем.

Моя первая мысль по утрам и последняя вечером — о Вас. Мои руки обнимают вас, а душа целует Вас.

ФР. БЭМФОРДУ

Глен Эллен, Калифорния

24 февраля 1906 года

Дорогой товарищ!

Вы говорите: «Почему же тогда не посоветовать нашим гостям оформиться как социалистам?»

Ну! Это было бы слишком решительное действие для президента Студенческого социалистического общества.

Я твердо убежден, что в группах ССО ряда университетов верх возьмут социалисты, и они сами собой, в конце концов, превратятся из ССО в социалистические организации. На востоке я видел колледжи, где есть только один-два социалиста и где поэтому нельзя было создать социалистическую группу. С другой стороны, в тех же самых колледжах я встретил немало социалистически настроенных студентов, — хотя и не социалистов, — серьезных и честных, которые охотно организовали бы группу ССО. В таких случаях сразу создавать социалистическую группу было невозможно. Ничего не поделаешь.

Поэтому была создана группа ССО, и я не сомневаюсь, что из большинства ее членов выкуются социалисты, а меньшая часть отсеется. А пока происходят дискуссии, изучается литература и слово «социализм» обретает свой истинный смысл.

Обдумайте все это.

Я снова за работой и счастлив.

Не забудьте, что мы ждем Вас в гости в любое время, когда у Вас будет настроение пожить у нас. Я сейчас сажаю фруктовые деревья, виноград и живые изгороди. А кроме того, вот-вот примусь за постройку яхты.

Искренне Ваш

Р. S. Вы говорите: «Мне кажется, ясно как день, что социалисты ССО вынуждены будут выйти из этой организации и создать свои собственные клубы». Но ведь Вы знаете социалистов. Так почему же Вы не хотите взвесить возможность того, что они обратят группы ССО в свою веру, а Вы, конечно, понимаете пользу единой студенческой организации для всех Соединенных Штатов.

С. С. МАК-КЛЮРУ[32]

Глен-Эллен, Калифорния

10 апреля 1906 года

Дорогой мистер Мак-Клюр!

Отвечаю на Ваше письмо от 3 апреля. Жизнь так коротка, а люди так глупы, что с самого начала моей карьеры, когда я только-только начал благодаря газетам приобретать сомнительную известность из-за моего юношеского социализма, я дал себе зарок никогда не опровергать газетных обвинений. С другой стороны, я иду на такие объяснения, если об этом просят мои друзья. А потому я исполню Вашу просьбу и готов объяснить, почему похожи моя «Любовь к жизни» и «Заблудившийся в краю полуночного солнца» Огестеса Бридла и Дж. К. Мак-Дональда.

Писатели часто берут материал для своих рассказов из газет. Ведь изложенные в них журналистским стилем реальные факты могут послужить прекрасной основой для художественного произведения. Это стало настолько обычной практикой, что порой возникают курьезы, если один и тот же материал используют несколько писателей. Года три-четыре тому назад, когда я был в Англии, «Сан-Франциско Аргонавт» напечатал один из моих рассказов[33]. Одновременно «Сенчюри» напечатал рассказ Фрэнка Норриса. И хотя оба эти рассказа были совершенно разными по подходу к материалу, основа и конфликт у них были одинаковы Газеты немедленно заметили это сходство. Объяснение же было простым: мы с Норрисом прочли одну и ту же газетную заметку и использовали ее. Но на этом дело не кончилось. В «Блэк кэт» за предыдущий год кто-то откопал похожий рассказ еще одного автора, который использовал ту же самую основу и конфликт. Затем в Чикаго разыскали рассказ, опубликованный за несколько месяцев до рассказа, помещенного в «Блэк кэт», с той же основой и сюжетом. Разумеется, всех этих писателей просто заинтересовала одна и та же газетная заметка.

Эта практика получила такое широкое распространение, что руководства для начинающих писателей рекомендуют читать газеты и журналы, для того чтобы отыскивать материалы для рассказов. Чарльз Рид был большим поклонником этого метода. Я бы мог составить длинный список крупнейших писателей, также его рекомендовавших.

Все это я говорю, только чтобы показать, что такая практика существует и широко распространена среди писателей. Теперь о «Любви к жизни», которую «Нью-Йорк уорлд» столь любезно сопоставил с «Заблудившимся в краю полуночного солнца». «Заблудившийся в краю полуночного солнца» — это не рассказ. а сообщение о реальном факте. Оно было напечатано в «Мак-Клюрс мэгэзин» и содержит описание страданий человека, повредившего ногу в бассейне реки Копермайн. Это не художественное произведение, не литература. Я взял оттуда реальные факты и дополнил многими другими реальными фактами, почерпнутыми из других источников, и сделал или постарался сделать из этого литературное произведение. Из другого сообщения о подобных же страданиях я взял не меньше, чем из «Заблудившегося в краю полуночного солнца». Я имею в виду газетную заметку о старателе, заблудившемся возле Нома на Аляске. Кроме того, я использовал все, что на собственном опыте узнал о тяготах, страданиях и голоде, и все то, что было мне известно о тяготах и голоде, которые довелось испытать сотням и тысячам других людей.

Если вы обратитесь к финалу моей «Любви к жизни», Вы обнаружите, что мой спасенный герой неожиданно растолстел. Объяснялась эта внезапная дородность тем, что он прятал под рубахой все сухари, которые ему удавалось выклянчить, у моряков. Так вот, я это не выдумал. Этот факт взят из жизни. Его можно найти в рассказе лейтенанта Грили о его полярной экспедиции. Не вижу, как меня можно тут обвинить в плагиате, но ведь если считать, что я совершил плагиат там, где речь идет об Огестесе Бридле и Дж. К. Мак-Дональде, значит, я повинен в плагиате и по отношению к лейтенанту Грили. И, следовательно, я плагиатор и по отношению к газетному корреспонденту, который описал блуждания старателя из Нома, а также и по отношению ко всем тем старателям Аляски, которые рассказывали мне о том, что им довелось пережить.

Между тем «Уорлд» не обвиняет меня в плагиате. Он обвиняет меня в тождественности времени и ситуации. Разумеется, «Уорлд» прав. Я признаю себя виновным и рад, что у «Уорлд» хватило ума не предъявить мне обвинения в тождественности языка.

Больше мне добавить нечего. Быть может, стоило бы объяснить, каким образом в «Уорлд» появились эти полстраницы убийственных параллелей. В первую очередь — сенсация. Сенсация — это то, что требует газета от своих репортеров. Подозрение в плагиате всегда сенсационно. Когда газета приводит полстраницы убийственных параллелей, это, естественно, предполагает плагиат. Неточно понимаемое рядовым читателем значение слов приведет к тому, что девяносто процентов читателей сделают заключение, будто выдвинуто обвинение в плагиате.

Во-вторых, репортер пишет ради заработка. И, надеюсь, (ради него самого) репортер преследовал ту же цель. Его газета требует сенсаций и, не указывая прямо на плагиат, не намекая на него, этот репортер продал полстраницы в «Уорлд».

В заключение должен сказать, что я зарабатываю на жизнь превращением газетных и журнальных новостей в литературу, используя материалы из различных источников, то есть труд людей, которые зарабатывают на жизнь тем, что превращают реальные факты в газетные и журнальные новости. Репортер «Уорлд» зарабатывает на жизнь тем, что превращает поступки других людей в сенсацию. Итак, все трое заработали на жизнь, и кто из нас заслужил пинка?

Искренне Ваш

Р. S. Дорогой мистер Мак-Клюр!

Вы вправе распорядиться этим письмом, как считаете нужным. Мне хотелось бы, чтобы его напечатали в «Уорлд». Мне не хотелось бы, чтобы его отредактировали.

ДИРЕКТОРУ ИЗДАТЕЛЬСТВА «МАКМИЛЛАН КОМПАНИ» ДЖОРДЖУ БРЕТТУ

Окленд, Калифорния

7 марта 1907 года

Дорогой мистер Бретт!

Отвечаю на Ваше письмо от 28 февраля. Нет, даже если Вы представите мне веские доказательства того, что издание сборника «Дорога»[34] может нанести ущерб продаже других моих книг, это не изменит моего желания, чтобы Вы его опубликовали. Хотя Вы не высказали причин своих опасений, мне кажется, я о них догадываюсь. Я не исключаю, что вначале продажа других моих книг может несколько пострадать, однако я уверен, что в конечном итоге никакого ущерба не будет. По поводу же «Дороги», в частности, и обо всех своих произведениях вообще я хочу сказать следующее.

В «Дороге» и во всем своем творчестве, во всем, что я до сих пор говорил, написал и делал, я был правдив. Такую репутацию я себе создал, и я убежден, что она составляет немалое мое преимущество. По мере того как мои произведения создавали мне эту репутацию, время от времени я сталкивался с враждебностью, нападками и порицаниями, но я выдержал все, и теперь мой истинный образ рисуется гораздо более правдиво и четко.

Я всегда считал, что основное достоинство писателя — это искренность, и старался, чтобы мои взгляды не расходились с делом.

Если я ошибаюсь, если мир меня отвергнет, я скажу: «Прощай, гордый мир!», уеду на ферму, стану сажать картофель и разводить кур, чтобы есть сытно и поддерживать силы в моем теле.

Готов допустить, что я совершенно не прав, считая, что искренность и правдивость составляют важнейшее мое достоинство. Готов допустить, что я рассуждаю неверно. Тем не менее, оглядываясь на свою жизнь, я прихожу к одному общему выводу: я стал тем, чем стал, потому, что не слушал осторожных советов. В самом начале, последуй я советам журнальных редакторов, я провалился бы. «Мак-Клюрс мэгэзин» платил мне 125 долларов в месяц и хотел, чтобы я ходил по струнке за кусок хлеба с маслом. Филлипс говорил: «Пишите рассказы для наших журналов вот так-то и так-то. Бросьте писать рассказы, какие вы пишете». Короче говоря, он хотел заставить меня убрать из моих рассказов всю их суть, хотел сделать из меня евнуха, хотел, чтобы я писал самодовольные и благодушные буржуазные пустячки, хотел, чтобы я вступил в ряды ловких посредственностей и потворствовал изнеженным, жирным и трусливым буржуазным инстинктам. Я отказался это сделать и порвал с «Мак-Клюром». Собственно говоря, Филлипс меня уволил и отобрал 125 долларов в месяц. Некоторое время мне приходилось очень туго. Если помните, в Нью-Йорке я был вынужден занять у вас денег на обратный билет в Калифорнию. Но в конце концов я добился своего, а слушайся я советов Филлипса, то никогда бы ничего подобного не достиг.

Вот и теперь (из-за своего скверного характера, наверное) я хочу положиться на собственное суждение. Но искренне благодарен Вам за Вашу благожелательность — и не только за предупреждение о возможных последствиях издания «Дороги», но и за деликатность, с какой Вы это сделали. Собственно говоря, я позволил себе возразить на доводы, которых Вы не приводили.

«Дорога» продана в журнал «Космополитен». Первый очерк будет напечатан в майском номере. Вероятно, они будут продолжать, пока не опубликуют весь цикл. Кстати, могу сказать, что я получил за него что-то между шестью и семью тысячами долларов.

В Вашем бюллетене новых книг я прочел, что скоро должен выйти сборник «Любовь к жизни». В нем есть два рассказа, один из которых еще не печатался в периодических изданиях, а относительно другого я не уверен. «Путь белого человека» был продан синдикату «Ассошиэйтед санди мэгэзинз» по адресу: 52-Е, 19-я улица. Вам достаточно написать письмо или позвонить по телефону, чтобы узнать, опубликовали ли они его. Другой рассказ — «Однодневная стоянка» продан «Кольере уикли», и я знаю, что они его еще не напечатали. Повремените, пожалуйста, с выпуском книги, пока эти рассказы не будут опубликованы в периодике. Видите ли, мне уплатили почти 1500 долларов за право публикации этих двух рассказов в американских периодических изданиях и, если книга появится раньше журнальных публикаций, я буду вынужден возвратить эти деньги.

В прошлое воскресенье яхта[35] во второй раз выходила в пробное плавание. Для меня она истинное наслаждение. Ни о каких новых перестройках не может быть и речи. Выйти в плавание я смогу не раньше первого апреля. Я уже перестал устанавливать точные даты моего отплытия.

Искренне Ваш

ИЗ ПИСЬМА ДЖОРДЖУ БРЕТТУ

11 июля 1907 года

…Я по-прежнему твердо убежден, что моя сила заключается в искренности и верности самому себе, такому, каким я стал теперь, и также в верности себе, каким я был в шесть, шестнадцать и двадцать шесть лет[36]. Почему я должен стыдиться того, что мне пришлось пережить? Таким, каков я есть, я стал благодаря своему прошлому, и если я буду стыдиться своего прошлого, то логика требует, чтобы я стыдился и того, во что превратило меня это прошлое.

ОТВЕТ ЧИТАТЕЛЬНИЦЕ ЛИЛИАН КОЛЛИНЗ НА ЕЕ ПИСЬМО С КРИТИКОЙ РОМАНА «МАРТИН ИДЕН»

26 апреля 1910 года

Отвечаю на Ваше благожелательное письмо от 22 апреля. Не знаю, принимать ли его как невольный или как искусный комплимент мне. Цитирую из Вашего письма: «Он физически не был в состоянии защищать себя. Он пал духом, его воля к действию парализована неимоверным перенапряжением, способность оценивать, анализировать, выбирать и сопоставлять погребена под всепоглощающим сознанием потери».

Это и еще многое из вашего письма доказывает, что мне действительно удалось показать неизбежность его гибели. По отношению к Мартину Идену я поступил не более по-предательски, чем поступает жизнь со многими людьми. Вы неоднократно указываете, где я был несправедлив с Мартином Иденом, «пичкая его только что пробудившееся сознание абстракциями, которые его неотшлифованный ум не в состоянии усвоить». Согласен, но не забывайте, что это мой Мартин Иден и что я создал его именно таким, и никаким другим. А раз так, то его безвременный конец объяснен и оправдан. Запомните, это мой Мартин Иден, и он сделан именно таким. Вы, конечно, создали бы Мартина Идена совсем иным. Мне кажется, что разногласия между нами заключаются в том, что Вы смешиваете моего Мартина Идена с Вашим Мартином Иденом.

Вы пишете: «Эгоистичный индивидуализм Мартина Идена кажется мне незрелостью, следствием привычек его ранней юности — как отсутствие перспективы, которую создадут время и расширяющийся кругозор». И вы жалуетесь на то, что он погиб. Вы считаете, что, дай я ему возможность жить, он бы выбрался из трясины уныния. Я позволю себе прибегнуть к сравнению, которое Вам, вероятно, не понравится: предположим, что прекрасного, как Адонис, юношу, который не умел плавать, бросили бы в глубокое место, он начал бы тонуть. Вы кричите: «Дайте молодому человеку научиться плавать, пока он тонет, и он не утонет, а невредимым выберется на берег». И, как ни странно, если вернуться к нашей основной теме, Вы сами же четко и ясно изложили причины, объясняющие, почему Мартин Иден не умел плавать и вынужден был утонуть.

Вы утверждаете, будто я доказываю, что любовь обманула и предала Мартина Идена, тогда как и Вам и мне известно, что так не бывает. Наоборот, все, что я знаю о любви, убеждает меня в том, что Мартин Иден, влюбившись в Руфь, испытал первую большую искреннюю любовь и что не он один, а бесчисленные миллионы людей обманывались точно так же. Однако Вы несправедливы, утверждая это и делая решительное обобщение, будто я отрицаю всякую любовь и величие всякой любви.

Спорить таким образом можно до бесконечности. Но я думаю, что мы расходимся не столько из-за Мартина Идена, сколько из-за различия наших представлений о жизни. Ваша натура и Ваше восприятие ведут Вас одним путем, а мои — другим. Я думаю, в этом и заключено объяснение нашего расхождения.

С благодарностью за Ваше доброжелательное письмо

Искренне Ваш

ПИСЬМО МОЛОДОМУ ПИСАТЕЛЮ

Конец 1910 года

Отвечаю на Ваше недавнее письмо без даты и прилагаю рукопись. Прежде всего позвольте сказать, что мне как психологу и человеку, много испытавшему на своем веку, понравились психологизм и идея Вашего рассказа. Но, честно и откровенно говоря, его литературные достоинства мне особого удовольствия не доставили. Хотя бы потому, что он их практически лишен. Если Вам есть что сказать другим, это еще не освобождает Вас от обязанности приложить все усилия к тому, чтобы изложить Ваш материал наилучшим образом и в наилучшей форме. А этим-то Вы полностью пренебрегли.

Повторяю: можно ли ожидать от двадцатилетнего, не обладающего опытом юноши, чтобы он знал, какую форму и каким образом следует ему придать своему произведению. Боже мой! Молодой человек! Вам потребовалось бы лет пять, чтобы из подмастерья стать хорошим кузнецом. Посмеете ли Вы утверждать, что потратили не пять лет, но хотя бы пять месяцев непрерывного труда на изучение приемов работы профессионального писателя, продающего свои произведения в журналы и получающего за это гонорар? Конечно, нет. Ничего подобного Вы не делали. И ведь Вы могли бы рассуждать, что преуспевающие писатели зарабатывают такие большие деньги, потому что лишь очень немногие из тех, кто хочет писать, становятся настоящими писателями. Если требуется пять лет работы для того, чтобы стать хорошим кузнецом, то сколько же лет работы — и работы интенсивной, по девятнадцати часов в сутки, так что один год превращается в пять, — сколько лет такого труда на изучение приемов и форм искусства и ремесла надо потратить человеку, обладающему природным талантом и имеющему что сказать, чтобы достичь такого положения в литературном мире, когда он будет получать по тысяче долларов в неделю?

Вероятно, вы поняли, о чем я говорю? Человек, который впряжется в работу для того, чтобы стать светилом и получать по тысяче долларов в неделю, должен соответственно и работать упорнее, чем тот, кто собирается стать светлячком и получать двадцать долларов в неделю. На свете больше преуспевающих кузнецов, чем преуспевающих писателей, только потому, что кузнецом стать гораздо легче, чем преуспевающим писателем, и для этого не требуется такой упорной работы.

Не может быть, чтобы Вы в свои двадцать лет успели проделать всю ту работу, которая давала бы Вам право на успех. Вы еще не стали даже подмастерьем. Доказательством служит то, что Вы дерзнули написать «Дневник того, кто должен умереть». Если б Вы изучили то, что печатается в журналах, Вы увидели бы, что Ваш рассказ принадлежит к типу вещей, которые никогда там не печатаются. Если Вы собираетесь писать ради успеха и денег, Вы должны поставлять на рынок вещи, пользующиеся спросом. Ваш рассказ не имеет рыночной стоимости. Если бы Вы просидели десяток вечеров в читальне и почитали бы рассказы в последних номерах литературных журналов, вы знали бы, что Ваш рассказ рыночной стоимости не имеет.

Есть только один способ начать — это начать. Начать с упорной работы, терпеливо приготовившись ко всем разочарованиям, которые пережил Мартин Иден, прежде чем добился успеха, которые пережил я, — ведь я наделил своего вымышленного героя, Мартина Идена, собственным опытом, который приобрел, пока становился писателем.

МИСТЕРУ РИКСУ[37]

Мэдфорд, Орегон

17 августа 1911 года

Дорогой м-р Рикс!

Сердечно благодарю Вас за присланные в Вашем письме от 22 июля два рекламных объявления из «Арката юнион» и «Гумбольдт тайме». Дело не только в том, что благодаря этому я впервые узнал о них, но в том, что, если бы Вы мне их не прислали, я бы вообще о них не узнал. Это действительно странный и забавный глупый поступок глупого и ни о чем не задумывающегося человека. Ведь рекламодатель, несомненно, заплатил за эту рекламу[38]. На память приходит старинная поговорка: «У дурака деньги долго не держатся».

Меня несколько ставит в тупик то удивление, которое у Вас, по-видимому, вызвало открытие, что я социалист. Право же, это известно всему свету, и не понимаю, каким образом Вы могли остаться в неведении. Я опубликовал не менее восьми (8) книг о социализме. Остальные мои книги пропитаны социализмом, а в продаже их находится не менее двадцати восьми, не считая многочисленных социалистических брошюр. Восемнадцать лет назад, борясь за социализм, я попал в тюрьму. Я был первым президентом Студенческого социалистического общества. Я выступал с речами о социализме перед аудиторией в 3000–5000 человек во всех крупных университетах Соединенных Штатов. Эти безмозглые капиталисты бойкотировали меня за мой социализм и занесли в черные списки, безмозглые капиталисты заставили меня потерять из-за моего социализма больше денег, чем набралось бы у них самих. Мой социализм обошелся мне в несколько сотен тысяч долларов. Я говорю Вам об этом, потому что мы живем в ‘век доллара. Я объясняю Вам свои поступки через доллары. Как-то странно, что Вы не знали, что я социалист.

Однако мне кажется, что это не совсем так и что-то Вам было известно — ведь Вы помните (а я отчетливо это помню!), не успели мы пробыть в Вашем доме и двух минут, как Вы смущенно, но настойчиво попросили меня не говорить в Вашем доме о социализме.

Что я могу сказать еще?

Право же, политические убеждения и социалистические взгляды не должны препятствовать дружбе. Мы с миссис Лондон относимся к Вам и всем Вашим с большой симпатией. Мы храним наилучшие воспоминания о Вашем гостеприимстве. Дружба, как я ее понимаю, не имеет никакого отношения даже к такой элемен-гарной вещи, как сходство взглядов на достоинства и недостатки таблицы умножения.

И все-таки я бы посоветовал Вам почитать о социализме. Это очень интересно.

Мы с миссис Лондон чудесно провели время и только что возвратились в Мэдфорд из поездки на озеро Кратер. Сегодня мэдфордские социалисты устраивают в нашу честь вечер в Оперхаус, завтра мы попробуем ловить радужную форель, а послезавтра отправимся на юг в Калифорнию и домой.

В сегодняшних газетах я прочел, что Ваш зять подбил мне глаз, а моя жена бросила меня! Во вчерашней газете я прочел, что я ловил в озере Вашингтона форель Бирдсли на бриллиантовую запонку. Чего только не приходится читать!

Искренне Ваш

ЭСТЕР АНДЕРСЕН

Глен Эллен, Калифорния

11 декабря 1914 года

Дорогая мисс Андерсен!

По моему мнению, писателю для успеха необходимы три вещи. Во-первых, изучать и знать, как создается современная коммерческая литература.

Во-вторых, знание жизни и, в-третьих, рабочая философия жизни.

И еще один негативный совет: на мой взгляд, готовясь стать писателем, ни в коем случае нельзя слепо принимать каноны литературного искусства, установленные учителями литературы средней школы и университетскими преподавателями литературы.

Средний автор может считать, что ему везет (я имею в виду преуспевающего среднего автора), он считает, что ему везет, если он зарабатывает от тысячи двухсот до двух тысяч долларов в год. Многие добившиеся успеха авторы ухитряются зарабатывать до двадцати тысяч долларов в год, а некоторые, правда их немного, получают за свои произведения от пятидесяти до семидесяти пяти тысяч долларов в год; а самые преуспевающие авторы в наиболее удачные годы зарабатывают даже сто или двести тысяч долларов.

Самому мне кажется, что одно из важнейших преимуществ писательской профессии как источника средств к существованию состоит в том, что она представляет больше свободы, чем предпринимательская деятельность или другие профессии. Писатель носит свою контору под шляпой и может отправляться куда хочет и писать в любом месте, где ему нравится.

Благодарный за Ваше милое письмо, искренне Ваш

ДОКТОРУ ДЖОНУ Е. ПАРДОНУ[39]

С борта яхты «Ромер»

26 января 1915 года

Дорогой доктор Пардон!

Отвечаю на Ваше письмо от 12 января 1915 года, которое было мне переслано и только что мною получено. Если я скажу Вам, что я убежденный реалист и материалист и верю, что, умерев, я буду мертв, и мертв навсегда, Вы поймете, насколько я гожусь для участия в Ваших чрезвычайно интересных исследованиях.

Прошу Вас, не расцените вышесказанное как резкость с моей стороны, а лишь как точное изложение моего отношения к предмету. Я родился в среде, где верили в оккультные явления[40], и в этой обстановке прошло мое детство. В результате я стал неверующим. Моя мать же и по сей день — а ей уже семьдесят с лишним лет — все еще остается горячей поклонницей спиритизма.

Благодарю Вас за Ваше любезное письмо.

Искренне Ваш

ДЖОЗЕФУ КОНРАДУ[41]

Гонолулу, территория Гавайи

4 июня 1915 года

Дорогой Джозеф Конрад!

Вокруг скворцы возвещают жаркую зарю. У меня в ушах стоит грохот волн, разбивающихся о белый песок пляжа здесь, в Вайкики, где зеленая трава у подножий кокосовых пальм упрямо растет у самой кромки прибоя. Эта ночь была Вашей и моей.

Я только начинал писать, когда прочел Вашу первую вещь. Я просто пришел в дикий восторг, и все эти годы заражал этим восторгом своих друзей. Я не писал Вам. Даже никогда я не помышлял написать Вам. Но Ваша «Победа» потрясла меня, и я вкладываю в конверт копию письма, которое я написал одному другу по исходе этой бессонной ночи.

Быть может, Вам станет понятнее цена этой бессонной ночи, если я скажу Вам, что ей непосредственно предшествовал день плавания на японском сампане из колонии прокаженных на Молокаи (где мы с миссис Лондон навестили старинных друзей) за шестьдесят миль в Гонолулу.

Да падет это на Вашу голову.

Алоха (это нежное слово приветствия, гавайского приветствия, означающего: «Пусть моя любовь будет с Вами»).

ЭТЕЛДЕ ХЕССЕР

Глен Эллен, Калифорния

21 сентября 1915 года

Дорогая Этелда Хессер!

С запозданием отвечаю на Ваше письмо от 9 августа 1915 года. Я путешествовал и только что возвратился домой, где меня встретила гора корреспонденции. Такова причина не только моего запоздания, но также и приносимых извинений за краткость ответа на Ваше письмо.

Я не могу согласиться с Вами, что «Маленькая хозяйка большого дома» — плохой роман. Сам я им немного горжусь, этим романом. Возможно, на Вас оказали влияние иллюстрации, о чем Вы пишете в своем письме.

У меня есть две дочери, они учатся в средней школе, и в ответ на Ваш вопрос могу заверить Вас, что, сполна изведав игру жизни и юность, я в нынешнем моем зрелом возрасте, тридцати девяти лет, твердо и глубоко убежден в одном: игра стоит свеч. Я был очень счастлив, и мне повезло больше, чем многим сотням миллионов людей моего поколения, и, хотя я больше страдал, я больше жил, больше повидал и больше перечувствовал, чем было дано среднему человеку. Да, поистине игра стоит свеч. И вот доказательство этого: все мои друзья в один голос говорят, что я толстею. А это само по себе является свидетельством духовной победы. С благодарностью за ваше милое письмо.

Искренне Ваш

ТЕЛЕГРАММА В. ГЕЙСВЕЙТУ [42]

Глен Эллен, Калифорния

8 октября 1916 года

НИКОГДА СПЕЦИАЛЬНО НЕ ЗАНИМАЛСЯ ВЫРАЩИВАНИЕМ ВИНОГРАДА ДЛЯ ВИНА. КУПЛЕННЫЕ МНОЮ ВИНОГРАДНИКИ БЫЛИ СТАРЫМИ, БЕСПОЛЕЗНЫМИ, ПОЭТОМУ Я ПОВЫДЕРГАЛ ЛОЗЫ И ПОСАДИЛ ДРУГИЕ КУЛЬТУРЫ. ОДНАКО НЕСКОЛЬКО АКРОВ ВИНОГРАДНИКОВ, ПРИНОСЯЩИХ ПРИБЫЛЬ, Я ОБРАБАТЫВАЮ. МОЯ ПОЗИЦИЯ ПО ВОПРОСУ ОБ АЛКОГОЛЕ: ПОЛНОЕ ЗАПРЕЩЕНИЕ В НАЦИОНАЛЬНОМ МАСШТАБЕ, ПОДЧЕРКИВАЮ — ПОЛНОЕ. Я НЕ ПРИЗНАЮ ПОЛУМЕР. ПОЛУМЕРЫ — НЕЧЕСТНЫ, РАВНОСИЛЬНЫ КОНФИСКАЦИИ И ПРИВОДЯТ К ЗАКУЛИСНЫМ МАХИНАЦИЯМ, ОБМАНУ И НАРУШЕНИЯМ ЗАКОНА. КОГДА НАЦИЯ ПОСТАВИТ ПЕРЕД СОБОЙ ЦЕЛЬ ПОЛНОГО ЗАПРЕЩЕНИЯ, ЭТО СТАНЕТ КОНЦОМ АЛКОГОЛЯ, И НЕ БУДЕТ НИ МАХИНАЦИЙ, НИ ОБМАНА, НИ НАРУШЕНИЙ ЗАКОНА. ЛИЧНО Я БУДУ УПОТРЕБЛЯТЬ АЛКОГОЛЬНЫЕ НАПИТКИ ДО ТЕХ ПОР, ПОКА ОНИ ДОСТУПНЫ. КОГДА ПОЛНОЕ ЗАПРЕЩЕНИЕ СДЕЛАЕТ АЛКОГОЛЬ НЕДОСТУПНЫМ, Я ПЕРЕСТАНУ ПИТЬ, И ЭТО НЕ БУДЕТ ТЯЖКИМ ИСПЫТАНИЕМ ДЛЯ МЕНЯ, ДА И ДЛЯ ДРУГИХ ЛЮДЕЙ, КАК Я, ИМЯ ИМ — ЛЕГИОН. А ПОКОЛЕНИЕ, ИДУЩЕЕ НА СМЕНУ НАМ, БУДЕТ ЗНАТЬ ОБ АЛКОГОЛЕ, ТОЛЬКО ТО, ЧТО ОН БЫЛ НЕЛЕПЫМ ПОРОКОМ ИХ ДИКИХ ПРЕДКОВ.