Я вернусь...

Глава 5

На крыльце Юрий более или менее привел в порядок свой туалет. Пальто, к счастью, висело в гардеробе и нисколько не пострадало во время боевых действий, разве что чуточку помялось – в камере Юрий клал его под голову вместо подушки. Шарф тоже уцелел, не потерялся, и, когда Юрий плотно обернул его вокруг шеи и доверху застегнул пальто, получилось очень даже недурно. Жеваный пиджак с наполовину оторванным рукавом и предательски торчащим из бокового кармана языком галстука, а также забрызганная чьей-то кровью несвежая сорочка теперь были надежно скрыты от посторонних взглядов, и вид у Юрия опять сделался вполне респектабельный, хотя и несколько помятый. На крылечке отделения милиции стоял неброско, но со вкусом одетый джентльмен, возвращающийся домой после бурно проведенной ночи, о которой свидетельствовали лишь слегка всклокоченные волосы, бледноватое лицо да проступившая на подбородке щетина. Ранним утром первого января такой вид был обычным явлением и вряд ли мог привлечь чье-нибудь внимание. Да и некому, по правде говоря, было обращать на Юрия внимание – подавляющее большинство москвичей и гостей столицы в эти минуты спали каменным нездоровым сном, густо выдыхая алкогольный перегар и отвратные миазмы наполовину переваренной пищи, которой были набиты их несчастные желудки.

Было около восьми утра, и по улицам уже крался бледненький зимний рассвет – гасил фонари, заглядывал в окна, будил бомжей и прогонял с помоек в теплые сухие подвалы продрогших облезлых кошек. На углу, через дорогу и немного наискосок от ментовки, мигала забытой гирляндой елка, увешанная надувными игрушками. Вид у елки был какой-то сиротский, заброшенный, вокруг нее в изобилии валялся мусор – пустые хлопушки, раздавленные пластмассовые стаканчики, пестрые пакетики из-под разнообразных продуктов, затоптанные конфетти, пустые бутылки, пробки от шампанского и даже два использованных презерватива, неизвестно как туда попавшие. На нижней разлапистой ветке, заметно оттягивая ее книзу, висел одинокий мужской ботинок – кожаный, дорогой, почти новый, подбитый изнутри овчиной. В течение некоторого времени Юрий смотрел на этот ботинок, задумчиво почесывая старый шрам над левой бровью и гадая, при каких обстоятельствах мог ботинок попасть на новогоднюю елку, но ничего путного не придумал и стал натягивать перчатки – пора было отправляться домой.

Позади него хлопнула дверь отделения. Юрий повернул голову, через плечо посмотрел на вышедшего из милицейского плена Мирона и сразу же отвернулся. Говорить с Мироном ему не хотелось, и смотреть на него тоже не хотелось. Вид у главного редактора газеты "Московский полдень" был самый что ни на есть предосудительный – такой, что с первого же взгляда на него становилось ясно, чем господин главный редактор занимался от заката до рассвета.

Мирон был расхлюстан и небрит, короткие вороные волосы на голове вяло топорщились в разные стороны, заплывшие глаза отливали розовым, как у лабораторной крысы. Сквозь черную густую щетину на тяжелой нижней челюсти предательски проглядывал здоровенный синяк, еще один синяк откровенно и вызывающе багровел под глазом, а на лбу виднелась свежая, едва начавшая подсыхать царапина. Кулаки у Мирона были ободраны, а правый еще и распух, как наполненная водой резиновая перчатка. В руках главный редактор держал возвращенное дежурным лейтенантом личное имущество и сейчас на ходу озабоченно распихивал его по карманам.

– А, ты еще не ушел, – бодро сказал Мирон, увидев стоявшего спиной к нему Юрия. – Это хорошо. Это, Юрий ты мой Алексеевич, очень кстати.

– Не о чем нам с тобой говорить, – не оборачиваясь, ответил Юрий.

За эту ночь Мирон ему так опостылел. Вел себя господин главный редактор так, как будто выпил не сколько-то там рюмок водки, а ведро гнуснейшего самогона, приправленного смесью дихлофоса и стирального порошка. Всю ночь он кидался на дверь камеры и пьяным похабным голосом орал революционные песни, которых, как выяснилось, знал великое множество. Прерывался он только затем, чтобы перевести дыхание, в паузах между вокальными номерами обзывал ментов палачами и сатрапами и звал их на честный бой. Эти дикие вопли и завывания так и не дали Юрию уснуть до самого утра, и он непременно заткнул бы Мирону пасть его же собственными зубами, если бы не одно печальное обстоятельство: ночевали они в разных камерах, и добраться до распоясавшегося журналюги у Юрия не было никакой возможности. Угомонился Мирон только под утро – не то устал, не то почуял, что близится время выпускать задержанных на волю, и решил, что называется, не усугублять. По правде говоря, Юрий ожидал, что этого пламенного певца революции оставят в камере еще, как минимум, на сутки, и только поэтому задержался на крыльце. Если бы он знал, что Мирона выпустят сразу же вслед за ним, ноги его не было бы на этом крыльце. А теперь вот, пожалуйста – поговорить ему надо!

– Так уж и не о чем? – весело спросил Мирон, защелкивая на запястье стальной браслет часов.

Голос у него заметно сел – еще бы, всю ночь орал! – но звучал бодро и дружелюбно. Мирон вообще был человек легкий – легко говорил, легко жил, легко сходился с людьми и так же непринужденно с ними расходился. Кидал и подставлял своих хороших знакомых он тоже легко, весело, с улыбкой – се ля ви, как говорят французы. В бизнесе друзей не бывает, а с волками жить – по-волчьи выть.

– Прежде всего я, как человек воспитанный, должен тебя поблагодарить, – заявил Мирон.

– Воспитанный? – с подчеркнутым удивлением переспросил Юрий. – Поблагодарить? Ну, считай, что поблагодарил. На здоровье. Не за что.

– В общем, действительно не за что, – неожиданно заявил Мирон. – Я бы и сам справился. Чего ты в драку-то полез? Это у тебя хобби, что ли, такое – журналистов спасать? Сколько тебя знаю, только этим и занимаешься.

– Тебя не спасать, а давить надо, – проворчал Юрий, начиная понемногу отходить. Чертов Мирон обладал великим даром убалтывать людей. Обаятельная, в общем, была сволочь, даже зависть иногда брала. – Журналист... Сволочь ты, а не королевич!

– Мои личные качества мы обсудим потом, – пообещал Мирон и, взяв Юрия за рукав, потащил его с крыльца. – Пошли, пошли, нечего тут торчать, а то еще передумают и впаяют нам с тобой суток по десять административного ареста.

– Куда пошли? – выдирая из цепких Мироновых пальцев свой рукав, сердито спросил Юрий. – Никуда я с тобой не пойду.

– Такси ловить пошли, – пояснил Мирон. – Чего ты дергаешься, как сорокалетняя девственница в лапах сексуального маньяка? Что тебе не нравится?

– Ты мне не нравишься, понял? – откровенно сказал Юрий. – Отвалил бы ты от меня, а?

– Отвалю непременно, – снова пообещал Мирон, – но сначала ответь на мой вопрос. Хотя бы просто из вежливости, а?

– Ладно, – неохотно согласился Юрий. – Все равно ведь не отвяжешься. Спрашивай.

– А я уже спросил, – сказал Мирон. – Но могу повторить. Так вот вопрос: зачем ты полез в драку, если я тебе так не нравлюсь?

Юрий привычно почесал шрам и пожал плечами. Действительно – зачем?

– А черт его знает, – честно признался он. – Рефлекс, наверное, сработал. Ну, пятеро на одного и все такое...

– Шестеро, – поправил Мирон. – Шестеро их было... Кстати, чтоб ты знал, все это затеял я. Те придурки говорили ментам чистую правду, но им, конечно, не поверили. Кто же это в здравом уме в одиночку полезет драться против шестерых здоровых ребят?

– А ты в здравом уме? – неприязненно спросил Юрий, стараясь не показать, что удивлен. – На кой черт тебе это понадобилось?

– Сейчас вопросы задаю я, – заявил Мирон.

– Черта с два, – возразил Юрий. – Мы договаривались об одном-единственном вопросе, и ты его задал.

– Но не получил удовлетворительного ответа, – быстро отреагировал Мирон. – Рефлекс – это не ответ. Рефлексы – они, знаешь, у собачек, крыс, жучков-паучков разных... А мы с тобой люди. Человеки. Гомо, понимаешь ли, сапиенсы.

– Это ты, что ли, сапиенс? – скривился Юрий, припомнив события минувшей ночи.

– Если не я, то кто же? Кто же, если не я? – кривляясь, пропел Мирон и снова сделался серьезным. – Нет, ты не уходи от ответа. Ты мне скажи: и часто у тебя этот рефлекс срабатывает? Ты что, в каждую уличную потасовку лезешь?

– Ты что, доктор? – ничего не понимая и начиная свирепеть, спросил Юрий. – Чего ты ко мне привязался?

– Доктор, доктор, – сказал Мирон. – А зачем я к тебе привязался, ты обязательно поймешь. Потом. Еще спасибо скажешь, чудак.

– Сомневаюсь, – сказал Юрий.

– Это еще почему? Ты что, совсем неблагодарный?

– Да нет, не поэтому. Просто... В общем, ты извини, Мирон, но никаких дел я с тобой иметь не желаю. Никаких, понял?

– А, – ничуть не смутившись, воскликнул Мирон, – хорошая память, да?

– Увы, – сказал Юрий.

Мирон ухмыльнулся.

– А помнишь поговорку: кто старое помянет, тому глаз долой?

– А помнишь ее продолжение? – спросил Юрий.

– Кто старое забудет, тому оба вон, – сказал Мирон. – Смотри-ка – ботинок! Интересно, как он сюда попал?

Они остановились возле елки, на которой, печально покачиваясь в жиденьком свете серого зимнего утра, висел злополучный ботинок.

– Нажрался кто-нибудь, – сказал Юрий, – и потерял, а какая-нибудь добрая душа нашла и повесила на видном месте – а вдруг хозяин объявится?

– В одном ботинке, – добавил Мирон. – По морозцу... Брррр! А знаешь, кого мне в этой ситуации по-настоящему жалко? Эту самую добрую душу. Наверняка ведь это была какая-нибудь небогатая тетка под пятьдесят, а то и вовсе старуха. Мы с тобой просто прошли бы мимо этого ботинка, молодежь бы им в футбол сыграла, а эта бабуся, видно, сначала обрадовалась: ботинок-то хороший! Час, небось, вокруг елки на карачках ползала, второй искала. А его нету! Облом... Вот и повесила, чтобы хозяин нашел, потому как зачем в хозяйстве один ботинок? Добро бы, дед у нее был одноногий, а так одно расстройство... И ведь не придет он, хозяин-то! Ему проще новую пару купить, чем с похмелюги голову ломать, почему это у него одного ботинка не хватает и где он его вчера посеял. Это возвращает нас, дорогой Юрий Алексеевич, к твоему бесспорно благородному, но абсолютно бессмысленному поступку в ресторане. Нет, ты погоди, не ершись! Я все понимаю: привязался урод ни с того ни с сего, лезет в душу и все такое прочее... Ну, извини! Но я тебя очень прошу: объясни мне толком, без этого твоего мычания, зачем ты полез в драку? Ведь тебе же, кроме неприятностей, с этого ничего не обломилось, а я бы и без тебя отлично справился. Ведь ты же в этом деле спец, ты же видел, что я просто резвился, и даже не в полную силу... Разве не так? Ведь видел?

Юрий растерянно засмеялся: оказывается, он уже успел забыть, что это такое – настоящий журналист. Ты его выкидываешь в окошко, а он тут же заходит в дверь... И наоборот. Ему вдруг стало интересно: с чего это, в самом деле, Мирон к нему так прилип?

– Ну видел, – неохотно признался он. – Говорю же, не знаю я, кой черт меня дернул вмешаться! Просто, наверное, настроение было подходящее. Как-то вдруг все обрыдло, опостылело, кругом тоска зеленая и ничего, кроме тоски. Рожи эти потные, пьяные, Снегурочки в полтора центнера весом, музыка эта современная, совсем идиотская... Нет, я ничего не говорю, я и сам не семи пядей во лбу, но это же... это... Как будто проснулся, а вокруг одни дебилы! Кругом дебилы, и сам ты дебил – в прямом, медицинском значении этого слова...

Он оборвал себя на полуслове и растерянно замолчал, не понимая, откуда в нем дикое раздражение и, главное, с чего это он так разоткровенничался с Мироном. Уж с кем, с кем, а с Мироном откровенничать было ни к чему! Опасное это было занятие – откровенничать с прожженным журналюгой Мироном.

Мирон повел себя странно. Он грустно закивал крупной головой, со скрипом потер рукой в перчатке щетинистый подбородок и с непривычной, совершенно ему несвойственной мягкой насмешкой в голосе сказал:

– Проснулся... То-то и оно, что проснулся. А кругом, как ты верно заметил, одни дебилы. И скучно, и грустно, и некому морду набить... Так я, в общем-то, и думал. Я ведь наблюдал за тобой – там, в кабаке, во время драки. Ты же, Юрий Алексеевич, не дрался, не меня выручал и не справедливость восстанавливал. Ты кайф ловил. Оттягивался на всю катушку, вот что ты делал. Вышибала этот несчастный ой как нескоро опять на работу выйдет! Ну, скажи папе Мирону как на духу: ведь так было? А? Так?

Юрий хотел послать его к черту, но неожиданно для себя самого вдруг сказал:

– Так. Только я все равно не понимаю, какое тебе до этого дело. Сенсационного репортажа из этого дерьма все равно не получится.

– Срал я на репортаж, – с неожиданной грубостью заявил Мирон. – Я о тебе, дураке, забочусь. Правда-правда, и не надо кривить свое мужественное лицо. Ты, кажется, вообразил себе, будто я вербую тебя в телохранители к какому-нибудь денежному мешку или, того чище, собираюсь сделать из тебя участника подпольных боксерских боев с тотализатором...

Юрий, который именно это себе и вообразил, причем буквально секунду назад, постарался придать своему лицу непроницаемое выражение полного безразличия, но Мирона было не так-то просто провести.

– Ага, так и есть! – радостно заорал он на всю улицу. – Дурак ты, Филатов! Но ничего, доктор Мирон тебя вылечит. Нет, как ты мог такое про меня подумать? Я что, по-твоему, совсем дешевка?

– Отчасти, – ответил окончательно запутавшийся Юрий. Он слегка покривил душой: Мирона он считал дешевкой вовсе не частичной, а полной, законченной и безнадежной, поскольку привык судить о людях по их делам.

– Ладно, ладно, – проворчал Мирон. – Дипломат из тебя, как из бутылки молоток, запомни на будущее... Знаю я, какого ты обо мне мнения. Ты же у нас несгибаемый борец, бескомпромиссный и чистый, как этот... как медицинский спирт. Правда, судя по твоей одежке и по месту, где я тебя встретил, за эти полгода ты малость изменился и даже, кажется, поумнел.

Юрий внутренне поджался. Этот разговор принимал опасное направление, поскольку Мирон был чертовски умен, проницателен и, главное, знал все подробности той достопамятной строительной аферы. Знал он и о том, что деньги Севрука так и не были найдены и что последним, с кем разговаривал перед смертью дядюшка афериста, был именно Юрий Филатов. Располагая такими сведениями, ему ничего не стоило связать воедино поправившееся финансовое положение бывшего редакционного водителя с потерявшимся банковским счетом. Юрий снова почувствовал, что нажил себе неприятности, связавшись с этими проклятыми деньгами.

Впрочем, Мирон тут же оставил эту тему – похоже, она его не интересовала, что само по себе вызывало удивление.

– Знаю, что ты про меня думаешь, – продолжал он. – И знаю, что ты прав. Я тогда действительно... Эх! Вернуть бы то лето назад, они бы у меня попрыгали! Да чего там, после драки кулаками не машут... – Юрий заметил, что при слове "драка" лицо Мирона на мгновение озарилось каким-то мрачным внутренним светом, как будто внутри него кто-то зажег и тут же погасил некий потайной фонарик. – В общем, с тех пор утекло очень много воды, и я здорово переменился. Ты себе даже не представляешь, насколько сильно.

Откровенничающий Мирон являл собой странное до оторопи и где-то даже неприличное зрелище. Нарочито сухо, маскируя овладевшую им неловкость, Юрий сказал:

– Извини, но мне кажется, что меня все это касается в самую последнюю очередь.

– Ошибаешься, – рассеянно сказал Мирон, шаря глазами по сторонам. Они все еще стояли возле елки. Было холодно, и поднявшийся ветерок катал по утоптанному снегу бренчащие пластиковые стаканчики и шевелил волосы на их непокрытых головах. Юрий почувствовал, что у него начинают замерзать уши и пальцы на ногах. – Ошибаешься, – повторил Мирон. – Не веришь. Как бы тебе объяснить... доказать... Да вот, кстати!

Он вдруг сунул пальцы в рот, зубами стащил с правой руки перчатку, сорвал с елки ботинок – тяжелый, утепленный, на толстой рубчатой подошве – и, широко размахнувшись, с нечеловеческой силой запустил им через дорогу в окно милицейского отделения – то самое, за которым, как было хорошо известно Юрию, скучал дежурный лейтенант.

Окно уцелело только потому, что было защищено решеткой. Ботинок врезался в нее, и решетка загудела надтреснутым колокольным басом. Ботинок отскочил, кувыркаясь в воздухе, перелетел через весь тротуар и косо, как сбитый бомбардировщик, воткнулся носом в сугроб. Стекло в окне опасно задребезжало, с жестяного карниза сорвался и бесшумно упал вниз толстый пласт слежавшегося снега.

Мирон пулей сорвался с места, пробежал несколько шагов, но тут же остановился, вернулся и сильно рванул за рукав оторопевшего от неожиданности Юрия.

– Побежали, дурак! – крикнул он. – Заметут!

В окне уже маячило совершенно обалдевшее от такой наглости лицо дежурного. На улице совсем рассвело, и две фигуры, торчавшие на фоне облезлой новогодней елки, которая все еще продолжала сиротливо и ненужно мигать разноцветными лампочками, были видны дежурному как на ладони. Юрий нехотя признал, что Мирон прав: нужно уносить ноги. И чем скорее, тем лучше.

Они бежали довольно долго, прежде чем поняли, что никакой погони за ними нет. Очевидно, утром первого января ментам лень бить ноги, наживать грыжу и жечь казенный бензин, гоняясь за двумя очумевшими с перепоя отморозками. Юрий остановился, почувствовав большое облегчение: проведенная без сна на жестких нарах ночь давала о себе знать, мышцы работали нехотя, через силу, и поврежденная нога, как обычно в самый неподходящий момент, вдруг заныла, как больной зуб.

Мирон, напротив, глядел орлом и даже не запыхался, что было уже совершенно непостижимо. Похоже, что за истекшие с момента их последней встречи месяцы господин главный редактор приобрел прекрасную спортивную форму. Да, но вот с мозгами у него творилось что-то неладное. Это ж надо было додуматься: запузырить ботинком в окошко отделения, откуда тебя только что выпустили! Так мог бы поступить пьяный подросток, но не главный редактор популярной газеты.

– Ну ты, олень, – сказал ему Юрий, жадно глотая морозный воздух, и, наклонившись, стал массировать ноющую ногу. – Ну, псих! Дать бы тебе за это в рыло!

– А ты дай, – задушевным тоном профессионального провокатора предложил Мирон.

Юрий тайком скрипнул зубами. "Допросишься", – подумал он, старательно растирая простреленную чеченским снайпером голень и исподтишка озираясь по сторонам.

Их занесло на какой-то пустырь, где справа, за кокетливо припорошенной пушистым снежком проволочной оградой автостоянки, обтекаемыми снежными глыбами круглились похороненные до весны машины, а слева из-под снега торчали рыжие комковатые груды глины. За этими грудами угадывался чуть ли не доверху засыпанный снегом котлован с вбитыми в дно бетонными сваями; позади осталось скопление ржавых металлических гаражей, а спереди, на очень приличном расстоянии, светили редкими бессонными окнами многоэтажные глыбы какого-то микрорайона.

Место было просто идеальное, и Юрий изо всех сил боролся с острым желанием довести до конца то, что не удалось закончить тем ребятам из ресторана, то есть превратить Мирона в отбивную котлету.

– Давай, давай, – подлил масла в огонь неугомонный Мирон. – Я же вижу, ты просто умираешь от желания дать мне в репу. За чем же дело стало?

– На твоей репе и так живого места нет, – угрюмо огрызнулся Юрий и выпрямился. Массировать ногу дальше было бесполезно – массируй не массируй, толку от этого все равно никакого.

– А ты не беспокойся о моем здоровье, – спокойно подходя на расстояние удара, сказал Мирон. – Мое здоровье просто отменное и с каждым днем становится все лучше. Ты о своем здоровье пекись, Юрий Алексеевич. По-моему, самое время. Давай, не стесняйся! Смотри, какая рожа. – Он запрокинул к небу разрисованное синяками лицо, открыв для удара синий от щетины подбородок. – Ну, разве она не просит кирпича?

– Да пошел ты к чертям свинячьим, придурок, – сказал Юрий, и в этот момент в голове у него вдруг лопнула шаровая молния.

Беззвучная вспышка на какое-то время ослепила его, и Юрий испытал странное ощущение невесомости – ощущение, знакомое ему еще с незапамятных времен, с самого первого, случайно полученного на тренировке в спортивной секции нокдауна.

Потом это ощущение исчезло, а зрение, наоборот, вернулось, и Юрий обнаружил, что сидит в глубоком снегу, упираясь в него руками. Сел он, видимо, только что, а сначала лежал, потому что весь перед пальто у него был густо облеплен снегом и по всему лицу – по лбу, по щекам, по носу, по губам и даже по подбородку, – щекоча кожу, ползали талые струйки. Кое-где на груди снег был не белым, а красным; нижняя губа онемела и казалась такой большой, что было непонятно, как такая громадина могла уместиться на лице.

Перед ним, четким силуэтом вырисовываясь на фоне бледно-серого неба, стоял Мирон. Он стоял почти по колено в снегу, широко расставив ноги в облепленных снегом брюках и уронив вдоль тела длинные руки, и смотрел на Юрия с выражением живого интереса и дружелюбной – да, вот именно дружелюбной! – насмешки в розоватых с перепоя глазах. Его короткая дубленка была нараспашку, и ветер играл свободно свисавшими концами мохнатого шарфа. Обтянутые теплыми кожаными перчатками кулаки Мирона медленно сжимались и разжимались, словно Мирон упражнялся сразу с двумя кистевыми эспандерами.

– Ты что делаешь, урод? – спросил Юрий. – Совсем с катушек съехал?

Разговаривать ему не хотелось. Хотелось встать и разодрать этого малахольного на куски, но это, кажется, было именно то, чего добивался Мирон, и Юрий решил повременить. В конце концов, сумасшедших не трогали даже дикари, а Мирон был не в себе.

– Можно сказать и так, – легко согласился Мирон. – Может, и съехал. А может, наоборот, пришел в себя. Помнишь, ты же сам первый это сказал: проснулся...

– Ну да, конечно, – сказал Юрий, рассеянно отирая залепленное подтаявшим снегом лицо. – Стоит человеку сойти с ума, как он тут же начинает утверждать, что прозрел и что он – единственный зрячий среди слепых. Тебе лечиться надо, Мирон.

– Все может быть, – продолжая размеренно работать кистями, сказал господин главный редактор. – Однако должен тебя предупредить: если ты на счет "десять" не встанешь, я ударю тебя ногой в лицо, и тогда лечиться придется тебе. Раз. Два...

– Ладно, – сказал Юрий и завозился в снегу, поднимаясь на ноги. – Ладно, я встану. Я встану, а ты ляжешь...

– Отлично, – ответил на это Мирон. – Четыре, пять...

Он слегка переменил позу, приняв что-то вроде боксерской стойки.

– Не знаю, какого черта тебе от меня надо, – сказал Юрий, роняя в снег испачканное мокрое пальто, – но я слышал, что сумасшедшим нельзя перечить.

– Ага, – подтвердил Мирон и добавил: – Восемь.

И тогда Юрий влепил этому чокнутому прямой правой – без скидок, от души, прямо по чавке, сделав то, чего ему давно хотелось, и испытав при этом восхитительное, пьянящее чувство освобождения от всего на свете: от законов, норм, правил, обдумывания последствий, угрызений совести, мудреных расчетов, напрасных надежд, горечи и обид. Раздражение против Мирона, неловкость за вчерашний ресторанный дебош, многочисленные треволнения из-за чертовых денег, усталость, боль в ноге – все ушло, испарилось, как испаряется от точного удара молнии грязная лужа на дне пересохшего илистого пруда.

Мирон винтом забурился в сугроб, взметнув волну рыхлого снега. Он сразу же попытался встать, но вставать было рановато, его руки подломились, и он снова ткнулся носом в снег. Юрий подскочил к нему, ухватил за воротник дубленки, рывком поднял на колени – на ноги не получилось, потому что Мирон был тяжеленный, – развернул лицом к себе и, встряхнув, как тряпичную куклу, яростно прорычал в облепленную кровавым снегом рожу:

– Ну?! Хватит или еще?!

Вместо ответа Мирон улыбнулся разбитыми губами и вдруг, не вставая, прямо с колен, из очень неудобной позиции, врезал Юрию левой прямо в солнечное сплетение. Одно слово – боксер...

Юрий сложился пополам, выпустил воротник Мироновой дубленки и сделал два неверных, шатающихся шага назад, хватая ртом воздух, который никак не желал идти в горло и дальше, в легкие.

Внутри у него что-то болезненно оторвалось, и воздух наконец со свистом пошел в легкие. В это самое мгновение, словно только того и ждал, на Юрия налетел Мирон и с ходу принялся быстро и грамотно его обрабатывать: справа, слева, опять справа, снова слева, по корпусу, в голову, еще в голову и вновь по корпусу... Потом он ударил ногой, запорошив Юрию все лицо снегом, и это уже не имело к боксу никакого отношения, а значит, давало Юрию полную свободу действий. И Юрий начал действовать в полную силу, отбросив последние колебания и испытывая только ничем не замутненную радость оттого, что он такой сильный, ловкий, умелый и опытный и отлично умеет держать удар и что наконец-то ему попался противник, позволяющий проявить все эти в высшей степени положительные качества, – достойный противник, тоже сильный, ловкий, опытный и умелый.

Мирон и впрямь оказался силен и вынослив да вдобавок ко всему еще и успел поднабраться где-то настоящего боевого опыта – опыта того сорта, который нельзя получить ни у какого, самого талантливого и знающего инструктора, а можно лишь самостоятельно приобрести методом проб и ошибок, – но этот его опыт был все-таки жидковат по сравнению с опытом хорошо обстрелянного офицера-десантника. Хватило Мирона, к огромному сожалению Юрия, ненадолго.

Минуты через три или четыре Юрий уже сидел на Мироне верхом и, с трудом удерживая окоченевшими пальцами его короткие жесткие волосы, размеренно и с большим удовольствием тыкал его расквашенной мордой в разрытый, перелопаченный, обильно окропленный кровью снег. Потом ему как-то вдруг подумалось, что уже, наверное, и впрямь хватит и что если продолжать в том же духе и дальше, то "Московский полдень", пожалуй, лишится главного редактора. Это была трезвая, холодная мысль, и от соприкосновения с нею бешеный азарт драки мгновенно улетучился. Юрий уронил голову Мирона в снег и, кряхтя, сполз с его широкой и твердой, как дубовая лавка, спины.

Мирон еще немного полежал ничком, а потом слабо зашевелился и с трудом перевернулся на спину.

– Ох, – прохрипел он, цитируя старый анекдот про курицу, которая попала под поезд, – вот это прижали! Не то что наши парни в курятнике...

"Псих", – подумал Юрий. Пока они с Мироном дрались, ему казалось, что он что-то понял, но во время драки думать об этом было некогда, а теперь, когда время появилось, все понимание испарилось.

– Псих, – сказал он вслух, не совсем внятно из-за распухшей губы. – Может быть, ты хотя бы теперь объяснишь, что это было?

– А ты не понял? – по-прежнему лежа на спине и глядя в низкое серое небо, хрипло откликнулся Мирон. – Это был сеанс очищения организма от шлаков. От дерьма, одним словом. Ты выбил дерьмо из меня, я выбил дерьмо из тебя, и вот теперь мы оба чистенькие, как только что отпечатанные баксы, и можно вставать и идти дальше разгребать помойки, общаться со слизняками и полными пригоршнями жрать говно. Давай, скажи, что я не прав. Только подумай сначала и скажи честно, о'кей?

Юрий хотел было встать, чтобы взять сигареты из валявшегося поодаль пальто, но лишь болезненно охнул и тут же опустился обратно в сугроб. Оказалось, что для прямохождения он еще не созрел; следовало еще немного подождать, а уж потом проходить путь эволюционного развития. Чтобы не терять времени даром, он сходил за сигаретами на четвереньках, закурил сразу две и одну из них осторожно вставил в окровавленные губы лежавшего брюхом кверху Мирона. Мирон благодарно кивнул и стал глубоко и старательно дышать смолистым дымом, не прикасаясь к сигарете мокрыми ободранными руками и растя на ее кончике кривой столбик пепла.

Все это время – пока ползал на карачках по глубокому снегу, рылся в карманах пальто, отыскивая сигареты, пока чиркал подмокшей зажигалкой и потом возвращался с прикуренными сигаретами обратно – Юрий думал над словами Мирона, хотя обдумывать тут, по правде говоря, было нечего. Мирон был, конечно же, прав на все сто. Несмотря на боль в избитом теле, на холод, на расквашенную губу, испорченный костюм и общую бредовость ситуации, Юрий чувствовал себя отлично отдохнувшим и словно заново родившимся. Он был готов свернуть горы; более того, теперь он снова был готов радоваться жизни. Похожее ощущение, правда более острое, он впервые испытал в Афганистане, вернувшись живым и невредимым из своего первого десанта, в котором погибла половина ребят. Да, тогда ощущение было острее, но когда это было! Тогда все казалось более ярким и настоящим, не то что теперь... Мирон был прав и, как всегда, выбрал наилучший способ убедить Юрия в своей правоте. Воистину, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать...

Он лег в снег, голова к голове с Мироном, и тоже стал курить, глядя в зимнее январское небо. Странно, но холод почти не ощущался. Кровь все еще бежала по жилам с бешеной скоростью, согревая с головы до ног покрытое ушибами тело. "Хорошо? – мысленно спросил себя Юрий, и мысленно же ответил себе: – Хорошо!"

– Ну? – спросил через некоторое время Мирон и шумно выплюнул истлевший до самого фильтра окурок.

– Да, – сказал Юрий и отбросил свой окурок далеко в сторону. – Ты прав. Только я все равно ни черта не понимаю.

– А я тебе все объясню, – живо откликнулся Мирон. – Вообще-то, это не положено и даже запрещено, но я-то знаю, что ты – могила... Вот сейчас встанем, пойдем в один шалман – тут недалеко, метров двести, мы с тобой мимо него пробегали, там открыто круглые сутки, – и я тебе все объясню.

– Нет, ты точно рехнулся, – садясь в снегу, сказал Юрий. – Какой шалман?! В таком-то виде... Да нас на порог не пустят!

– Пустят, – заверил его Мирон, – еще как пустят. Меня там знают, я туда еще и не такой приползал. Давай, помоги мне встать. Сам уложил – сам теперь и поднимай, конь здоровенный...