Я знаю ночь

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Сегодня с утра солнце по-домашнему теплое. Андрей сидит на скамейке у землянки. На коленях баян, легко перебирает пальцами клавиши. Очки снял и купает лицо в розовых лучах солнца. Веки туго сжаты, и глаза кажутся зарубцованными. Вслушивается, как синица подпиливает ветку, да ворчит внизу речушка. Пытается то и другое воспроизвести на баяне. А перед незрячими глазами до боли ощутимое, яркое до рези видение из детства.

...На опушке хрусталится ручей. Андрейка забрался в студеную воду. Она приятно щекочет ноги — хочется смеяться. Но нужно внимательно глядеть по сторонам: как бы коровы не разбрелись.

У лесника Федора Бойкова была большая семья — семь душ. Человек грубый, неграмотный, он долго не уживался на одном месте. И только в деревне Горелый Лес, где лесничество «пожертвовало» Бойкову покосившуюся избенку, закончилась кочевая жизнь полуголодной семьи. Здесь впервые шестилетнего Андрюшку отец отдал в подпаски.

Только-только взошло солнце. Похожее на колобок из маминой сказки, оно розовое и ласковое, повисло над цветущим гречишным полем, которое колышется, как молочное море. А лес поет. Робко позванивают посеребренные листья березы, что-то нашептывают беспокойные тополя, тонко-тонко посвистывают ветви осины. Андрей-ка закрывает глаза. Как хорошо!

Живые голоса деревьев убаюкивают, и хочется спать. Кажется, уже много-много лет его заставляют вставать с восходом солнца. Первым просыпается отец. Начинает ругаться, а то и ногой пинать:

— Лентяй чертов! Где вы взялись на мою голову... Андрей!

Мальчик хватает на ходу из рук матери кусок хлеба и бежит на выгон.

Горящими глазами обводит поле и лес, рассматривает цветы, вслушивается в пение птиц и в шелест травы. Это увлечение заметил старый пастух дед Евсей.

А погляди, внучек, что я принес, — подозвал он однажды Андрейку. В руках старик держал свирель. — Ну-ка, попробуй...

— Я не умею.

— Бери, бери... — и дед похлопал мальчонку по плечу. Молча привязал свирель к ремешку Андрейкиных штанишек...

Бойков пробежал пальцами по клавишам, и голос свирели выпорхнул из-под его рук.

А перед глазами стоял отец. В первые дни империалистической войны 1914 года его забрали на фронт. Вернулся через два года, раненый в ногу. Андрей только начал ходить в школу. Отца это взбесило.

— Хватит обувку трепать.

Мать попробовала заступиться.

— В окопах что грамотный, что ни — однако вши грызли и пуля не обходила. Помолчала бы... — он говорил раздраженно, хрипло. Лицо наливалось кровью. Рыжая щетина топорщилась на подбородке и верхней губе.

Федор Бойков часто пил самогон, был безразличен к событиям в стране...

Скрипнула дверь землянки. Андрей поспешно свел баян и надел очки. Подошел Бондарь и сел рядом.

— Я... Закуришь? Подарочные... Папиросы... Уральские.

— Небось, в голодуху махорочке радовались, — усмехнулся Бойков.

— Странно человек устроен, — глотнув дыма, ответил Бондарь, — плохое забывает. А может привыкает? Несовершенный механизм.

— Это немец, что машина, — сказал Бойков и повернулся к Бондарю. — А у нашего человека светлая голова и нутро доброе. Вот и сложился особый характер...

— Особый... Что верно, то верно. Тебя никто не заставлял в армию идти, сам пошел. А ведь — слепой.

— Снова наглядное пособие, товарищ Бондарь? — улыбнулся Бойков.

Николай помрачнел.

— И весь Ленинград, по-твоему, наглядное пособие?

— Ты чем взволнован? — участливо спросил Андрей.

Николай смял папиросу, минуту помолчал и, передохнув, заговорил:

— Нет покоя мне... Словно не дневник Люды Петровой читал, а видел все сам... Взяла она меня за руку и повела по городу. Молча... Иногда только вскинет свои большие черные глаза на встречного или остановится у развороченного здания... Смотри, мол, и запоминай. На всю жизнь. Вот по улице, почти не отрывая ног от земли, идет женщина. Голова опущена. Она сутки не была дома — стояла за станком. Ее ждут двое детей. Они с бабушкой. Женщина улыбнулась и подняла голову. Испуг и страх исказили ее пепельное лицо. Там, где гляделись окна ее квартиры, зиял провал. Она узнала детскую кроватку, сиротливо забившуюся в уцелевший угол комнаты... Женщина вернулась на завод. Еще двое суток не отходила от станка: точила снаряды. Потом зашла в сборочный цех и положила записку в снарядный ящик: «Братья, отомстите фашистам за смерть моих детей...» — Бондарь глотнул воздух и вдруг резко спросил: — Откуда сила такая у людей?

— За свое, кровное стоим... И победим... Обязательно.

— По фронтам, из рук в руки, пустить бы дневник твоей соседки. Ты только послушай. «Ночью в булочную попал снаряд. Начался пожар. Мы бросились к зданию, охваченному пламенем. Стали забрасывать огонь снегом. Выбили. окна, проникли внутрь, вытащили полузадохщегося сторожа и начали спасать хлеб.

Мороз стоял лютый, но мы скинули с себя ватники постлали на снег и стали аккуратно складывать на них буханку за буханкой. Человек шесть получили ожоги, но весь хлеб (свыше десяти тонн) спасли. Его завезли на кануне, не успели раздать и, если бы он сгорел, утрата по нынешним временам была бы горестная.

А у меня от ожогов на левой руке кожа полопалась... Вот так нужно за свою землю стоять! — почти выкрикнул Бондарь.

— Не терзай себя, Коля. Этим делу не поможешь, - примирительно сказал Бойков.

Николай как-то сразу обмяк. Закрыл тетрадь и начал машинально гладить холодную обложку. Потом легко тронул за руку Андрея.

— Признаюсь тебе: я Алку свою стал сравнивать с этой Людой. Во сне часто вижу ее. Вот и сегодня. Будто иду я по темному штреку — это длинный коридор в шахте, — а впереди меня огонек. Я за ним — он от меня. И такой манящий, золотистый... И несет его Алка. Попробовал бежать за ней — упал... А вокруг темень... Так и проснулся.

— Счастливый ты, Коля. В сердце любовь носишь... Нелегкую любовь, правда... А я только с тьмою дружбу вожу...

— И все же, что ни говори, ты сильный человек.

— Может быть, не знаю, — тихо ответил Бойков и надавил на клавиши. Начал говорить в такт музыке, протяжной и тоскливой. — Эгоисты мы, слепые. Болезненно отзываемся на каждое проявление чувства. Когда я читал впервые «Слепого музыканта», в Петре Яценко себя узнавал... Но там другое время было... Я свой эгоизм решил вытравить. А он, проклятый, так и прет порой наружу... А го неясная тоска гложет... Чего-то очень хочу... Сердце вот-вот лопнет от жгучего желания. Потом вдруг пойму: видеть хочу. Мир, людей... И тебя, и сержанта, и того полковника, что помог мне. Солдатом сделал… Солдатом, Коля, — сказал Бойков и резко свел баян Нестройный гул басов тяжело ударил в уши Николаю.

Несколько минут бойцы молчали. Андрей глубоко дышал. Потом он надавил на клавиши. Из баяна вырвался одинокий тоскующий голос, растаял над головой, и мелодия грусти тихо-тихо поплыла над землей.

Бондарь неотрывно смотрел на товарища: слепой вкладывал в игру свою душу. А его самого музыка возвращала в далекий Донбасс... Где ты, моя Алка?

...Андрею по ночам стало сниться прошлое. Он просыпался от видений. Мягкий свет стоял в его глазах. Он чуть не вскрикивал от радости: вижу! Но это в его памяти не угасали картины сна.

Как-то во время тревоги вспомнилось пережитое. Удивился — все шло как по пословице: нагрянула беда — открывай ворота. Ослеп и сразу же потерял Валю. А была ли она? Может, в юности просто приснился сон?

Невысокая, подвижная и говорливая, девушка нравилась Андрею. Три года они работали вместе. Привязались друг к другу. Как-то ходили в Курск, и он подарил девушке сиреневую косынку.

Каждый день на работе виделись Андрей и Валя. Она надевала кожаный передник и, напевая, подметала пол, собирала мусор. Сегодня на ней легкий фартук. Похожа на бойкую веселую птицу. Андрей взглянул на девушку и перед ним пронесся вчерашний воскресный день. Они ходили за деревню собирать цветы. На Валентине было светлое в горошек платье. На фоне голубого неба четко вырисовывалась ее плотная фигура. Андрей увидел, что Валя очень красива. Она положила себе на голову руки, покачиваясь из стороны в сторону, поглядела на облака и почти пропела:

— Хорошо, Андрюша... До чего хорошо...

И сердце подсказало юноше: она любит. Переживает сейчас то же, что и он. Андрей медленно подошел к Валентине, осторожно приложил свои ладони к ее щекам. Она покачнулась и припала к его груди...

От радостного воспоминания екнуло сердце. Улыбаясь, Андрей наклонился над чаном, в котором плескалась краска. Сейчас он приготовит краску яркую и веселую, как его настроение. Ею обработают кожу и сделают туфли. Он купит их для своей любимой. Туфли будут лакированные и необыкновенного фасона. Наденет их Валя, выйдет в светлом в горошек платье, набросит на плечи сиреневую косынку и станет рядом с ним. Только вот нужно добавить кислоты в краску. Андрей поднял стеклянную бутыль. Руки скользкие и еле удерживают ее. Опрокинул над чаном. Кислота сочно забулькала в краске. «Еще немного и хватит»... Андрей почувствовал, что бутыль выскальзывает из рук. Хотел перехватить ее... Раздался тяжелый хруст стекла и капли колючей жидкости ударили в лицо. Боль пронизала тело. Руки потянулись к глазам.

— Не трогай! — вне себя закричал мастер. — Воды!

— Андрюша... — как сквозь вату услышал плачущий голос Вали.

На какую-то долю секунды юноша открыл глаза. Ударил свет и тут же погас...

Андрей почти год пролежал в курской больнице. Сначала была боль, только боль. Смутно доходило до сознания, что наступила вечная ночь. Каждый день приходила мать. Она или плакала, или глубоко вздыхала.

Потом юноша осознал, что слепота навсегда. «Для чего жить?» Вспомнил, как в детстве видел двух слепцов-нищих Голодные, оборванные, они просили милостыню. «И я так же? Покончить разом». Метался по кровати.

- Кому я нужен? — спросил как-то у врача.

Ты будешь жить и работать, — ответил тот.

А Валя, его любимая Валя, не приходила. Память будто на камне вырезала глубоко и надежно: степь и цветы. Рядом Валя. Ее лицо утонуло в букете ромашек и васильков. Сиреневая, им даренная, косынка на плечах. Белое платье в горошек. Близкая, теплая... «Валя, где ты?»

Родители девушки, узнав, что она любит ослепшего Андрея, решили помешать их сближению. Продали свою избу и уехали. Куда — односельчане не знали. И сердце Андрея не выдержало. По ночам он плакал. Плакал трудно и долго. К безысходной тьме прибавилось одиночество...

Домой, в деревню Горелый Лес, Андрея привезли на больничной телеге. Завидев ее, ребятишки с криком бросились к ней, но тут же, смущенные, умолкли. Они увидели худого с восковым безжизненным лицом Андрея Бойкова. На глазах большие синие очки. Мать сидит рядом, то и дело подносит клетчатый фартук к глазам.

Растерянные мальчишки пошли за телегой. К ним начали присоединяться взрослые. Тоже шли молча. Заднее колесо телеги надоедливо скрипело и оставляло вихляющий след на сырой дороге.

Когда подъехали к избе, из сеней, припадая на правую ногу, вышел отец, за ним выбежали дети и тут мать запричитала:

— Горе, ты мое горе...

Отец выругался. В избе он смерил взглядом Андрея и, озверев, повернулся к матери:

— Замолчи! — зарычал он и бросился с кулаками на нее. Мать отскочила, наступила на рассыпанную картошку и упала. Муж пнул ее ногой.

— Земля сохнет... Сажать нужно... Сопли распустили, — хрипел он. — А ты чо зенки выставил? Садись - перебирать будешь, — и дернул Андрея за рукав.

— Не вижу я...

— На ощупь сумеешь... Руки не отвалятся...

От воспоминаний заныло в висках. Бойков тряхнул головой и ударился затылком о твердую опору. Он забыл, что сидит на звукоулавливателе. В ушах гудит. Фронт живет ратными буднями. Нужно воевать...

Майские дни выдались теплыми. Андрей стал частенько сидеть на скамейке у землянки. Здесь недавно Бондарь и Коляда смастерили стол. Вот и сейчас перед Андреем лежит толстая, с необычными страницами книга. Он водит по ней пальцами. Слева направо — медленно. Справа налево — рывком.

Иван Коляда всегда умиленно смотрел на руки читающего Бойкова. Обычно связист выходил из землянки, останавливался у двери и наблюдал за ним. Иногда подходил к Андрею и просил читать вслух. В смысл читаемого не вдумывался, следил за пальцами слепого, качал головой:

— Скажи, пожалуйста...

Сегодня он пулей вылетел из землянки с криком «Футбол!» Подбежал к Бойкову и начал тормошить его за плечи:

— Погоди читать. Футбол транслируют!

— Ошалел парень. Да не тряси меня, — Андрей отвел руки Коляды.

— Пойдем, послушаешь. Скорее, — он схватил Бойкова за пояс и потащил в землянку.

На крик Ивана прибежал Бондарь.

— Что тут стряслось? — спросил он.

— Идем, идем...

В землянке уже сидело несколько бойцов. Готовчиков Крепко прижимал к уху телефонную трубку. Отрывисто говорил: «Набутов пошел вперед... Эх, мимо... Мяч у Архангельского... Идет по левому краю...»

— Что это? — удивился Бойков, но на него зашикали.

И только после Андрею рассказали, что в Ленинграде состоялся футбольный матч между командами мастеров «Динамо» и сборной армии. Его транслировали пр радио, чтобы наши бойцы слышали, а главное, через репродукторы — в немецкие окопы.

— Назло гитлеровцам, — говорил Иван Коляда Бойкову, час спустя. — Думали, что Ленинград уже вымер. Дудки! В мирное время нужен мне был этот футбол. А сегодня дух поднял. Политическое значение имеет. Я так понимаю, Андрей Федорович.

— Вот тебе и мяч.

— Пожалуй, для немцев это похлеще снарядов, — отозвался Андрей.— Новость для них неприятная.

— Да, совсем забыл. У нас тоже новость. Может, последние деньки вместе. Пополнение в полк прибыло — девчата... Разлетимся мы... Увидимся ли после войны? — Коляда свернул цигарку Андрею, потом себе. Закурили. Бойков тихо проговорил:

— Не хотел бы расставаться с ребятами. Сроднились...

— У женщин сердце доброе.

Андрей не ответил. Лицо помрачнело. Коляда продолжал:

— После войны вернусь в колхоз. Речка у нас красивая. Письмо получил. Пишут — отсеялись уже...

Андрею сделалось не по себе. «После войны... А я?» Но сразу же отмахнулся от этой мысли. Еще идет война.

Немец на юге тянется к Волге. Там нужны силы. Ктонибудь из его товарищей попадет туда. На их место девчат пришлют... Каково будет с ними?