Я знаю точно: не было войны

Глава тридцать вторая. Госпиталь

Ему чертовски повезло. Как ни банально это звучит, но именно так и было — ему просто сказочно, неожиданно повезло, что пуля финского снайпера прошила навылет тело, но так и не задела ничего важного. Доктор так и сказал: «Везунчик. Таких как ты — один на десять тысяч». Потом доктор поправил пенсне и отправил его на операционный стол — рану надо было вскрыть и обработать. И все-таки ему повезло. Повезло, что его так быстро доставили в санчасть, а потом повезло, что отправили в ленинградский госпиталь… Да, сплошное везение, вот только пуля из кукушкина гнезда была некстати. Прилетела, цапнула, да и оставила жить. Это верно, что их снайпера в первую очередь стараются выбить комсостав. Вот и я стал такой мишенью, что меня выцелили в первом же серьезном бою. Да не было еще серьезного боя… Не было. Аркадий посмотрел в окно, но окно было высоко, а ему вставать еще не разрешали. И было видно в окне кусочек мрачного ленинградского неба, постоянного грозившего или снегом, или дождем. Боль не проходила, сворачиваясь клубочком постоянно напоминая о себе — то подергиванием, то нытьем, то скрипучим надоедливым звуком, стреляющим при любой попытке пошевельнуться. Но он все-таки двигался и был все-таки жив. При этом Аркадий не знал самого главного: ему повезло, как минимум, дважды: и в том, что не умер, и в том, что снайпер выбил его из строя. Приближался Новый год, новый, тысяча девятьсот сорок первый. И в канун новогоднего праздника, по старой памяти, чего только не случалось. Но кто знал, что судьба сохранила его для еще больших испытаний? И Аркадий не знал. И снежная черная масляная туча в тонкой полоске больничного окна казалась не предвестником беды, а всего лишь напоминанием о передряге, из которой ему довелось выбраться.

Простите, но обо всем по порядку.

Аркадий прибыл на службу в Могилев-Подольский летом тридцать девятого года. Застава располагалась в маленьком украинском городке на границе с румынской Бессарабией. Городок был интернациональным, евреи, русские, украинцы, румыны, кого только не было в этом приграничном конгломерате, Аркадий даже обнаружил в городке старинную армянскую церковь, след от когда-то многочисленной армянской общины. В Европе грохотала война, немецкие полчища захватывали одну европейскую страну за другой и ощущение надвигающейся грозы сидело в сердцах так крепко, что ни какие сообщения ТАСС не могли пошевелить этой подспудной уверенности в приближающейся войне. Конечно же, войне малой кровью и обязательно на территории врага. Зима прошла в постоянных учениях, было за зиму и два задержания, в которых Аркадий участвовал вместе с нарядом заставы, постоянные дежурства, а еще концерты синеблузочников, и та самая Ребекка, которой он все стеснялся сказать о своих чувствах, а она не спешила ими поинтересоваться. Аркадий не знал, почему эта невысокая черноволосая евреечка из самой простой семьи заняла так много места в его мыслях, в его душе, но почему-то знал, что это судьба. Он был сыном гордого народа, который нес свою веру сквозь тысячелетние угнетения могучих соседей, она же — дочерью народа, сохранившего свою веру и в изгнании. И чем больше думал Аркадий о Ребекке, тем больше наполнялся решимостью: вот напишу ей письмо, расскажу о своих чувствах, вот только рука начнет работать, сразу же сяду и напишу. И он знал, что не напишет ни строчки. Почему-то не просто знал это, а был уверен в том, что на бумаге не сможет передать глубину своего чувства. И что ему делать? Как быть? И спросить не у кого. Кто поможет от боли сердечной? Медсестричка может только уколоть, чтобы боль телесную снять, да и доктору до твоих душевных терзаний нет никакого дела.

— Снег пошел… — тихо произнес танкист Тарас Лисоволк с обожженным лицом, закрытым бинтами. Только глаза с обуглившимися ресницами были не прикрытыми белоснежной тканью. Они поступили в госпиталь одновременно, только Тарас горел в танке на два дня раньше. Пока его выдернули из машины, пока доставили в тыл… Но он был ходячим. Аркадий — пока еще нет. Почему-то сердце пронзило тоской. Молодой политрук оторвался от созерцания небольшого оконного пространства, прошелся взглядом по палате, в которой находилось еще четверо человек и две пустовавшие койки (их освободили только утром — артиллерист Гогуа Мхетавани выписался из госпиталя и отправился на фронт, а вот еще один танкист, Сергей Мурашов отправился в морг, прикрытый белой простыней, он скончался поутру, так и не придя в сознание).

Весной сорокового года на границе стало особенно тревожно. Напряжение росло с каждым днем, неделей, месяцем. Румыны усилили патрулирование границы, да и количество секретов почти что удвоили. Командование требовало не поддаваться на провокации, но провокации были, и застава несла потери в это самое мирное время. Да и переходы границы стали чаще, намного чаще. К весне все укрепления на границе были окончательно готовы — завезли орудия и пулеметы, склады, расположенные в бетонной толщи дотов загрузили всем необходимым, в первую очередь, боеприпасами. Аркадия, наконец, перестали отвлекать от прямых обязанностей политрука, используя его строительные навыки. Теперь он занимался своей боевой работой, а она была не из легких. Аркадий с легкой улыбкой вспомнил, что самым сложным моментом в его работе было… общение с конем. Любой пограничник должен был уметь обращаться с конем, то есть быть еще и кавалеристом. Тем более пограничник-командир. Вот его отец — тот с конем был на ты, в первые годы революции возглавлял отряд самообороны в Коканде, а потом гонялся по пустыне за басмачами. Арам был человеком сильным, а с войны вернулся совершенно больным — пустыня выжала его как лимон, выдавила из мощного тела здоровье, которое уже так и не вернулось. Казалось, что Арам оставил в песках не только здоровье, но и удачу. Аркадий вспомнил, как отец, который поначалу остался в Коканде, сидел на пороге сапожной мастерской, хозяином которой был и курил самокрутку. Он навестил отца как раз в день его рождения. Тот не праздновал, но по случаю приезда старшего сына пошел с ним и младшим в чайхану. Младший был хорошим помощником отцу и потому был оставлен на какое-то время при мастерской. Отец был грустным, он давно не загорался молодым огнем, не шумел в праздники, словно потух, что ли, и жизнь в нем уже догорала. Тлела. В маме жизнь била ключом, в Араме же тихо так еле-еле светилась. В тридцать восьмом его не стало. Он перед концом продаст мастерскую и переберется к жене в Ташкент. Но уже тогда, под крышей кокандской чайханы, Аркадий сумел разглядеть в отце неотвратимое приближение конца.

С лошадью на службе разу же возникли проблемы. Помог Аркадию старый боец с очень примечательной фамилией Конюхов. Звали его Макарием, было ему сорок шесть лет, и был он из конармейцев-буденовцев. Подо Львовом получил серьезное ранение, еле выжил, потом попал в отряды ВЧК, из которых и формировали пограничную службу на западных рубежах СССР. О боевом пути Конюхов рассказывал мало, о некоторых эпизодах не рассказывал никогда, но именно он помог молодому армянину-политруку освоиться с лошадью, понять ее нрав, научиться ухаживать за этой норовистой и такой деликатной штучкой. Очень скоро Аркадий перестал смущаться Макария, точнее, особенно его лица, изуродованного ожогом, а в строгом окрике опытного солдата были слышны не только повелительные интонации, но и явное одобрение. Довольно быстро он нашел общий язык с гнедой кобылой, которую ему предоставили для обучения, а вскоре пересел на молодого жеребца проверенной буденовской породы. С жеребцом опять возникли трудности — характер не покладистый, злобный, Аркадий долго искал подход к Кауру (так звали жеребца), действуя проверенным методом кнута и пряника. Как ни странно, но на этом этапе Конюхов советов молодому политруку не давал. Твой конь — твои проблемы. Но присматривал за Аркадием все равно. И когда тот лихо пронесся на Кауре по полосе препятствий, только тогда подошел к Аркадию и сказал: «Конь хороший, береги его!»

Отдушиной для Аркадия стали синеблузники. Как-то незаметно он старался в свободную минуту выбраться в город и попасть на их репетицию или выступление. Как-то само собой получилось, что Аркадий втянулся и стал выступать сам. У него был музыкальный слух, немного умел играть на гитаре, правда, гитару осваивал на слух, самоучкой, во время учебы в Ташкенте. А теперь все это пригодилось. Однажды он подменил заболевшего артиста, потом ему стали давать собственные слова и роли (конечно, роли — это громко сказано, но в действах синеблузников он оказался втянут основательно). И была ли причиной в этом его увлечении та самая девушка — Ребекка? Наверное, нет, если бы самому не нравилось, терял бы он время на это? Конечно же нет. Ему нравилось выступать, чувствовать зал, видеть одобрение людей, их реакцию на твои слова, чувствовать ту самую дрожь, которая называется экстазом… от искусства?

Аркадий задавал себе вопрос, так ли это. Что больше волновало его — это искусство или эта девушка? И не находил в себе ответа. Впрочем, времени было полно, в палате обхода еще не было, стояла звонкая тишина, которая бывает как раз перед таким событием — обходом главврача, когда медсестры и санитарки навели блеск, порядок и чистоту, с коридоров вытолкали пациентов по палатам и теперь только ждут. Это короткое время перед появлением толпы в белых халатах (главврач, вся его свита вплоть до ординаторов и интернов, а, еще дежурная медсестра, куда же без нее) Аркадий использовал для того, чтобы покопаться в своей душе. Дело это (копание) он не любил. Но все равно делать было нечего, газеты прочитаны, книги никакой под рукой не было, так что было время разобраться.

Наверное, это любовь. Или так Любовь, которая с большой буквы. Нет, что-то пока не то, пока что только ощущение, что это что-то новое, но очень приятное чувство. Что такое любовь? Аркадий знал это по родителям. Видел, как они относятся друг к другу, чувствовал, как их объединяет Чувство, которое позволяет жить. Отец вернулся с Гражданской инвалидом, но это не помешало матери продолжать его любить. Нет, в их маленьком глинобитном домике все было слышно — и шум любви в ночную пору, и разговоры в соседней комнате, и при этом никогда Аркадий не слышал, чтобы отец позволил себе поднять на маму голос, крикнуть, сказать что-то неприятное. Нет, он не был под каблуком, он просто был по-настоящему интеллигентным человеком. А что, разве воспитанный интеллигентный человек не может быть сапожником? А если хорошим сапожником? Ну, вот именно…

Наверное, он искал такую же женщину, как мама. Нет, не внешне, а внутренне. Анаит была очень сильным человеком, такие рождаются раз в сто лет, а среди женщин — раз в тысячу (Аркадию позволительно некоторое преувеличение в раздумьях о матери, не правда ли?). И все-таки он искал именно такой характер, железный, крепкий, женщину-лидера. А в их вроде бы патриархальной семье мама была настоящим лидером. Во всяком случае, в последнее время. Послушайте, разве одно то, что она сумела найти общий язык с хозяйкой-узбечкой, которая сдавала комнату (они жили в Ташкенте в маленькой комнате впятером), и не только найти общий язык, а уговорила ту разрешить ей выкармливать свиней. Армянке! В мусульманском квартале мусульманского города! Хозяйка поморщилась тогда и сказала: только так, чтобы не было их видно и слышно. Слышно и видно не было, но запах-то был! Вот тогда и пришли люди в дом и сказали хозяйке: что творят твои постояльцы, они выращивают грязных животных. И та ответила: я им разрешила. Скажите, это о чем-то говорит? И я о том же, о силе характера. Ребекка понравилась Аркадию именно своим характером, огненным, мощным, она была способна на Поступок, имела какой-то внутренний стержень, настолько крепкий, что танковая броня по сравнению с ним казалась простым стеклышком…

Но тут мыслеизлияния молодого политрука вынуждены были прерваться: в палату шумною толпою, нет, нет, не цыгане ворвались, а чинно вошли медицинские светила во главе с главврачом. Главврач госпиталя, профессор, доктор медицинских наук, был человеком грузным, на котором халат еле-еле сходился, на круглом полном лице блестело золотое пенсне, а короткие усики как-то совершенно не шли к безвольным губам, но все это было впечатление внешнее и не самое верное. Михаил Аксентьевич Аржанников был еще и человеком весьма энергичным, волевым, а его умение стоять по пять-шесть часов у операционного стола, проводя одну операцию за другой поражало и более молодых коллег. Они после часовой операции чувствовали себя выжатыми, как лимон, а тут пять часов отстоял, а сам как огурчик. Выкурит папироску, взглянет на молодежь и устроит сразу же разбор полетов по ходу проведения операции. Профессор присел на поданный ассистентом стул, выслушал краткое описание ранения, заставил больного приподняться, на секунду из-под пенсне проник пытливый взгляд опытного лекаря.

— Ну что, голубчик, вам несказанно повезло. Можно сказать, что вы у нас счастливчик. Продолжайте в том же духе. Вы идете на поправку. Так-с, а что у нас тут?

И главврач отвернулся, судьбой счастливчика более совершенно не обеспокоенный. Ему было кем заняться еще.

А Аркадий хотел было вернуться к своим мыслям, да только опять ничего толком из этого не получилось. Их палата была последней и врачебное сообщество переместилось куда-то дальше, а дежурная медсестра, Любаша, полноватая симпатичная тридцатилетняя женщина в самом соку зашла в их палату и спросила:

— Никому ничего не надо? Хотите, могу письмо написать, я карандаш взяла и бумагу, хотите?

Неожиданно Аркадий встрепенулся. Эта мысль показалась ему важной, очень важной и он попросил:

— Любонька, можно ко мне? А?

— Конечно, больной Григорян. — Любаша почему-то всех больных называла именно так «больной» и по фамилии. Пока медсестра устраивалась на стуле рядышком, Аркадий задумался. Как начать? Дорога Ребекка? Ривочка? Глупо, у нас ничего такого не было, даже серьезного разговора… Нет, дорогая все-таки можно. Или нет? Не хочется фамильярничать, и про что ей написать? Что был ранен? Хм… Так как про это напишешь? Что жив? А вдруг ей все равно жив я или нет?

— Так, больной Григорян, писать будем или нет? — прервала его затянувшееся раздумье Любаша. Аркадий встрепенулся, посмотрел на Любашу каким-то мутным взглядом, но тут же что-то в голове его переключилось, он медленно расцепил зубы и произнес:

— Пишите, Любонька: дорогая мама…

Глава тридцать третья. Счастливчик Аркадий

В палату тихо вошла манипуляционная сестра, Катенька. Она была невысокой, плотной девушкой с огромными голубыми глазами под тонкими струйками приподнятых бровей и курносым носиком, делавшими ее лицо постоянно удивленным. Аркадий знал, что больные любили ее разыгрывать, а Катенька по наивности на все розыгрыши велась, но никогда ни на кого не обижалась. Сестричка достала из бикса шприц, вставила в него поршень и иголку, набрала лекарство из заранее разбитой ампулы.

— Кто тут Аркадий Григорян? Получите и распишитесь! — весело произнесла девушка, приподняв одеяло. Аркадий повернулся на бок, подставляя под девичий взгляд исколотую ягодицу. Места куда колоть практически не было. Катенька попробовала, нет ли шишек от плохо рассосавшихся лекарств, чуть нахмурила бровки, от чего лицо получилось каким-то комически серьезным и тут же молниеносна нанесла укол, так что Аркадий почти ничего не почувствовал. Что-что, а рука у Катерины была легонькой.

— Катенька, а когда ми с вами распышемся? — подал голос Тимур Герадзе, командир минометной батареи, он только что поступил откуда-то из-под Выборга с тяжелым ранением в живот, а вот тебе радость — теперь шел на поправку и был самым «ходячим» из всех лежащих в палате. Именно ему приходилось звать медсестричку, если что надо, санитарку, если было очень надо, он мог принести воды жаждущему, или газету и своими дополнительными обязанностями по палате совершеннейшее не тяготился. Жизнь била в его черных, как смола глазах ключом, а темперамент заставлял легонько флиртовать с любой женщиной, попавшей в его поле зрения.

— Вот когда сможете станцевать лезгинку на Красной площади, тогда и распишемся, — легко отшутилась Катюша, готовя укол для Тараса Лисоволыка. Тарасу приходилось туго, вот и сейчас Катенька приготовила два шприца, в которые набирала лекарства.

— Ах, коварная дэвушка! Где я буду искать ее на Красной площади, а, когда всэ будут смотрэть на мою лезгинку, вэрно, а?

В палате все кто мог, заулыбались. Катюша тоже. Улыбка ей удивительно шла. «Странно. У нее улыбка ну точь-в-точь, как у моей Ребекки», — подумал Аркадий. И тут же словил себя на том, что назвал Ребекку своей. А она пока что никому не принадлежала.

Очень скоро Катенька исчезла из палаты, прихватив за собой столик на колесиках, без которого ни один ее визит в палату не обходился. А Аркадий стал вспоминать события последнего года — все равно делать было нечего. До приема пищи точно.

В октябре тридцать девятого года многим стало ясно, что приближается война с финнами. Конечно, надеялись, что белофинны примут условия мирного договора, отодвинут границы от сердца революции — Ленинграда, но этого так и не дождались. В самом конце ноября начались военные действия. И начались они с неожиданным трудом. Внезапно Аркадия Григоряна 11 ноября отозвали из Могилев-Подольского погранотряда и направили в инженерный батальон при 44-й стрелковой дивизии Киевского особого военного округа, которая входила во вновь сформированную 9-ю армию под командованием комкора Михаила Павловича Духанова. Дивизией командовал сорокалетний комбриг Алексей Иванович Виноградов. После страшных чисток тридцать седьмого года майор Виноградов получил полк, а в январе тридцать девятого — дивизию. Его военное образование было всего лишь пехотные курсы, которые окончил аж в двадцать втором, да высшие химические курсы двадцать четвертого года. С такой базой знаний и отсутствием опыта командования на новом месте комбригу было трудно.

Как попал в 44-ю Аркадий? Скорее всего, кто-то из кадровиков вспомнил о строительном образовании молодого политрука и решил его использовать с большей эффективностью. Тем более, что укомплектовать дивизию до списочного состава надо было быстро. 13 ноября Аркадий прибыл на новое место службы, он не успел толком ни с кем попрощаться, хотя и хотелось, хорошо, что увидел Ребекку и перебросился парой фраз. Она пожелала ему счастливо возвращаться! И хотя это была всего лишь вежливая фигура речи, Аркадию от такого пожелания стало на душе теплее. За короткое время от прибытия до погрузки в вагоны Аркадий не успел близко сойтись ни с кем, разве что больше общался с младшим лейтенантом-сапером Петром Младеновым, болгарином, семья которого еще до революции перебралась в Россию. Петру исполнилось тридцать. Когда ему было пять с небольшим лет их с семьей отправили в ссылку, как «граждан, нелояльных к российской империи». Это случилось тогда, когда Болгария вступила в войну с Россией на стороне Тройственного союза. Петр закончил военное училище в тридцать пятом, был немногословен, как и Аркадий, но дело свое знал и любил. Не любил высовываться, выступать, поэтому многие его однокашники по училищу уже бегали капитанами. Профессионализм болгарина и свел Аркадия с лейтенантом Младеновым. Аркадий никогда не уставал учиться, особенно у тех, кто был опытнее его, а Петр был действительно опытным командиром. Еще Аркадий сумел понравиться двум людям — начштаба батальона капитану Степану Куракину, здоровенному курскому увальню с добрейшей улыбкой, да старому шоферу Севастьяну Логину. Логин был наполовину русским, наполовину мордвином, но свое шоферское дело знал. И не только. Он мог любую машину починить, с ходу разбирался в любых неприятностях с мотором, был незаменим на своем месте. Севастьян был малым разговорчивым, добродушным, немного вертлявым. Мог достать что угодно и где угодно. И кое-что от его щедрот доставалось молодому политруку Григоряну, которого сержант Логин почему-то сильно зауважал.

В начале декабря дивизию перебросили на границу с Финляндией. Холод был адский. Аркадий, выросший в жарком климате Узбекистана, совершенно не был приспособлен к такой зиме, но приходилось как-то привыкать. Морозы стояли тут весь ноябрь, а в декабре, в самое начало боевых действий, стали совершенно невыносимыми, порой достигая сорока градусов. По какой-то глупости зимнего теплого обмундирования, так необходимо бойцам, не выдали, а осенние шинели спасали от мороза плоховато. Но человек может привыкнуть ко всему. Молодой политрук привыкал к морозу и как-то привык. Он не успел близко сойтись ни с кем из новых боевых товарищей, они только находили общий язык, а в это время война вносила в их жизнь свои коррективы. 163-я дивизия Девятой армии была 7 декабря остановлена и окружена у финского городка с непроизносимым названием Суомуссалми. Двадцатого декабря 44-ю бросили на выручку окруженной 163-ей дивизии. На жутких морозах техника отказывалась работать, саперные и тыловые части стали отставать, пехотные части шли пешком по узкой дороге, растянувшись в марше на много километров. Раатская дорога проходила между множества озер, большинство из которых соединялись протоками с озерами Пярсямёнселька и Киянтаярви. Дорога изобиловала мостами через речки и речушки, которыми эта болотистая летом местность изобиловала вполне. Утро двадцать второго января застало Аркадия на Раатской дороге, когда небольшая колонна машин застыла от жестокого мороза прямо на дороге. Водители пытались разогреть моторы, но получалось у них откровенно плохо. Севастьян Логин возился с одной из полуторок, которая упрямилась и заводиться никак не хотела. Как только начали выступление, Логин все бурчал, что колеса летние, что от таких тут мало проку, что надо бы получить цепи, чтобы колеса обмотать. Цепей никто не давал. Вполне ожидаемо откуда-то сержант приволок две цепи и намотал их на ведущие колеса, чтобы машина не буксовала. Неожиданно затарахтел моторчик и показалась командирская легковушка. Оттуда вывалился нервный полковник, в котором политрук узнал начштаба дивизии Волкова.

— Кто такие? — полковник злым взглядом уставился на политрука.

— Младший политрук Аркадий Григорян. Отдельная группа саперного батальона…

— Понял, — прервал Аркадия полковник. — Получайте приказ. Тут в пяти километрах мост. Финские диверсанты его взорвали. Восстановить движение. Немедленно! Приказ ясен?

— Так точно.

Аркадий не решился докладывать полковнику, что в его группе машины, которые везут бензин, а материалов всего ничего, приказ получил, следовательно, надо его выполнить. На месте разберемся, что там и как. Был бы с ним Петя Младенов, но тот двигался с основными силами батальона где-то впереди. Им тоже нужен бензин. И в машины залить, и моторы разогреть! Машина с нервным полковником тут же умчалась дальше. Аркадий стал поторапливать водителей. Вот только Севастьяна поторапливать не надо было, он уже справился с самой норовистой машиной и тут же помчался к последней, которая все еще не заводилась и задерживала движение всей колонны. К сожалению, именно на этой машине были такие ценные материалы. Но вскоре можно было двигаться дальше. Пехотинцы жались к краям дороги, пропуская ползущие в морозной утренней дымке машины. Карельская зима, холодная и негостеприимная заставляла молодого человека забыть о красотах природы. Только бы успеть! Аркадий вез горючее для всего батальона, но из пяти машин, с горючим было три, а две машины были с бойцами, инструментами и материалами, эти машины отстали от основных сил, а теперь оказались как нельзя кстати. На подходе к мосту дорогу практически полностью перекрыли три танка и бронемашина. Пока удалось их растолкать, прошло еще время, так необходимое для ремонтных работ. Из разговоров с лейтенантом-танкистом Аркадий узнал, что дела швах. Финны выставили на дороге заслон и теперь наши вынуждены атаковать в лоб. На противоположном берегу, недалеко от моста Аркадий приметил развороченные остатки ДОТа. Тот же танкист сообщил ему, что тут крепко поцарапали бойцов 163-ей, они не заметили укрепление и попали под ураганный огонь, хорошо, что быстро задавили артиллерией. Через два часа мост удалось восстановить. Аркадий перешел на другую сторону, чтобы убедиться, что мост выдержит не только машины, но и танки. И тут он поскользнулся. И наступила чернота.

Очнулся политрук уже в медсанчасти. Ему повезло, что он поскользнулся, и пуля снайпера прошла, не задев жизненно важные органы. Или финский снайпер был слишком далеко и не стал целиться в голову, как они, снайпера, любят. Ему повезло, что в тыл шла машина и его быстро доставили в госпиталь. Такие машины были единичными. Техника не выдерживала на морозе. Люди — держались. Ему повезло, что он был ранен именно тут, почти в самом начале Раатской дороги и его переправили в госпиталь до того, как финские лыжники перерезали дорогу во многих местах и окружили краснознаменную дивизию. Он не попал в окружение, не замерз на дороге, не попал к финнам в плен. Он не видел, как очередью из пулемета скосят добряка Логина, как замерзнет тихим карельским утром капитан Куракин, выходивший с тремя бойцами батальона из окружения и оставшийся совершенно один, как дважды раненный Петр Младенов попадет в финский плен, и там же скончается от ранений. Он не видел, как перед строем расстреляют командование сорок четвертой дивизии, бросившее солдат и вышедшее из окружения без них. Он был счастливчиком. Тяжелораненым, в госпитале, но все-таки счастливчиком.

Глава тридцать четвертая. Счастливчик Арончик

Рыжая кошечка потянулась, выгнула спинку и стала тереться о ноги Ребекки, выпрашивая еду. Кошку звали Муся, она прибилась к семье примерно полтора года назад, и ее все успели полюбить. Прибилась маленьким ласковым котенком, а выросла в ласковую, но хитрющую кошару, которая отменно умела делать три дела: спать целыми днями, выпрашивать еду, и еще ей удавалось вылавливать мышей и крыс. Во всяком случае, в доме мышей, даже залетных, не стало, а в сарае исчезли не только мыши, но и крысы. В сарайчике хранились уголь и кукурузные качаны, их семья использовала для растопки. И именно в качанах устраивали себе гнезда всякие грызуны, которых Ребекка откровенно побаивалась. Муся теперь больше спала, время от времени исчезая в неизведанном направлении, иногда появляясь с мышкой или крысенком, которых складировала перед порогом. Она была общей любимицей и кормили ее как следует. Сейчас она носила котят, а потому ее аппетит заметно подрос. Сегодня кормили уже три раза, но заметив Ребекку, которая только-только вошла в дом, Муся ожила и тут же стала выпрашивать еду, уверенная, что вот именно Ривка ее не кормила и просто обязана кинуть ей что-нибудь вкусненькое. Сегодня Муське особенно повезло: в доме было вкусненькое, и немало. Причина была простая — сегодня в их семье была свадьба. Да тут и гадать нечего — конечно же не младшенькая Эвочка, и не средняя Ривочка, нет, замуж, как и положено в хорошей еврейской семье, первой выходила старшая дочка, Монечка. Ребекка увидела на столе нарезанные кусочки куриного жира с кожицей, не задумываясь парочку таких кусочков бросила кошечке, которая с урчанием подбежала к угощению, а сама пошла переодеваться.

Свадебную церемонию хотели было провести в синагоге. На этом настаивали родители. Нет, ни мама, ни отец не были слишком уж религиозными. Отец ходил в синагогу по большим еврейским праздникам, дома тоже праздновали все, что полагалось, но Тору усиленно не изучал и вообще к Богу относился, скорее, как к другу, а не как к Великому и Ужасному. По мнению Ребекки, относиться полагалось — со страхом и благоговением. Сама Ривка была уверена, что Бога нет. Хотя бы потому, что наука его не обнаружила. А если наука не обнаружила, следовательно, его нет. Науке молодая учительница верила больше чем кому-либо, даже партийному руководству. Партия может ошибиться, а дважды два по науке всегда будет четыре. Но вот отец хотел, чтобы свадьба была в синагоге. Как у него. Арончик в синагогу не хотел. Монечка тоже. Мама поддерживала отца, но молодых было не переубедить. Да, да, это Арончик Кац, жених Монечки, с которым она встречалась больше года, наконец-то сделал предложение. Его на работе заметили, поставили на должность завуча, молодой, пусть покрутится. Теперь он мог снять комнату такую, чтобы жить с Монечкой, и тут же сделал ей предложение руки и сердца. Романтично! Надо спешить.

И все-таки пришлось идти на компромисс. Из родственников Арончика должна была приехать только тетка Пэся из Вапнярки, мама заболела и приехать не могла, о чем сообщила телеграммой. Арон был расстроен — он рано остался без отца, и мама была единственным человеком в семье, который заботился о парне, его образование — целиком ее заслуга. У мамы был тяжелый характер. Они жили в небольшом городке, даже не городке, посёлочке, под звучным названием Погребище. Пэся работала в заготконторе, а еще держала двух коров, чтобы поднять на ноги сына и дочку. Вот только младшая сестра Арончика, Сарочка, умерла три года назад, внезапно заболев крупозным воспалением легких. За каких-то четыре дня молодой цветущей девушки не стало. Врачи разводили руками, да сделать ничего не могли. Мама с тех пор сдала, коров больше не держала, часто болела. Арончик постоянно беспокоился о ее состоянии и часто писал письма, а мама отвечала просто и односложно. Жива. Тружусь. Ну, еще пару слов о работе.

Так вот — в плане компромисса было решено делать свадьбу дома, но церемонию обязательно должен был провести раввин. Тут уже Абрахам уперся, и ни в какую. После росписи — извольте сюда, а церемонию проведем, как следует.

Конечно, больше всего досталось маме. Она взяла на себя приготовить свадебный стол. Все, кроме сладостей — их помогала печь соседка, тетя Рая. Она всегда готовила на свадьбы такие флудены! Это такой праздничный пирог, чем-то напоминающий австрийский штрудель, или же восточную пахлаву, только намного-намного вкуснее. Пальчики оближешь! По старинной традиции, главным угощением была баранина с рисом, это Абрахам постарался, ему выписали в совхозе молодого барашка. Конечно, курица и блюда из картофеля и прочих овощей тоже присутствовали. Эва и Ривка сбились с ног, помогая маме приготовить все и на всех. Ребекка с мамой ходила на базар, мама выбирала у торговок кур, руководясь только ей понятными принципами, а дочка уже тащила мамин выбор на птицерезку, где куры должны были быть забиты строго в соответствии с традициями. Да и самим лишать живность жизни не хотелось. Абрахам тоже не бездельничал: купить и привезти продукты, из совхоза доставить уже заколотого и разделанного барашка, подготовить все для церемонии, расставить на улице столы, договориться с соседями, пригласить всех — это легло на отца семейства Гольдбергов. Да, семейство Гольдбергов происходило из сефардов — то есть, их предки когда-то давно, во времена зверств испанской инквизиции, перебрались из солнечной Испании на славянские земли, в Яругу, что над Днестром и осели там, надеясь, что спаслись от многолетних гонений. Но со временем все перемешалось, а уже Лея была из самых натуральных ашкенази, да и мало кто сохранял сефардские традиции, может быть, только первые поколения переселенцев. Все принимали участие в подготовке будущего торжества, даже Эвочка — красавица и белоручка трудилась, носясь по маминым поручениям и ни разу ни кому ничего не возразила, что было совершенно удивительно.

Что вы говорите это была за свадьба! Это была загляденье, а не свадьба, шоб я так жил!

Чувствуете одесский акцент? А кто вам сказал, что Могилев-Подольский это не маленькая Одесса? Я вам говорю, что это таки маленькая Одесса! Там даже Набережная есть! Пусть это не Приморский бульвар, но тоже красиво!

Да, свадьба была простой и откровенной, как бывают простыми носовые платочки, или как бывают откровенными девочки на первом свидании, вообще, свадьба была хорошей. А вы подумайте — начало мая! Воздух наполнен весенним теплом, но еще нет жары, зелень распустилась, и все еще сочно-зеленая, светлая, молоденькая, листики такие нежные, что прикасаться к ним боязно — дотронешься, так порвешь ненароком. А небо! Какое пронзительно-яркое в мае небо! И ни облачка, чтобы не затмить молодым их новый жизненный путь. А вот и жених с невестой — молодые, красивые, подтянутые, немного растерянные, а кто не растеряется, всего столько нужно сделать и успеть, а еще подготовиться к свадьбе, а еще роспись. А куда же без местного ЗАГСа? И пусть он находится в немного облупленном здании, пусть это здание само похоже на сарайчик, какое это имеет значение? Они вошли — невеста в новом платье из отреза, выделенного отцом именно по такому случаю, мама пошила его сама за два дня, выкроив по ладной фигурке Монечки так, что ее полнота перестала быть недостатком, наоборот, стала приятным достоинством. Арончик — в черном костюме и таком же черном галстуке, как положено по традиции. Костюм привезла ему в подарок тетя Пэся, а галстук жених одолжил у Есика, у того как раз было. Знаете, приезд тети Пэси был что-то необыкновенное! Как только она появилась в доме Гольдбергов, так сразу устроила проверку подготовки к свадьбе. И тут началось — она заявила, что они, Кацы, знают как надо, и блюда готовятся не те, и что стол накрывается неправильно, и что надо сделать это так, а это вот так! На что всегда спокойная мама Лейза, таки была готова вот-вот вспылить. Выручил отец. Он чуть-чуть приобнял тетю Пэсю за плечи и отвел из кухни в гостиную. Так они называли комнату, что чуть побольше. Что он говорил приезжей будущей родственнице, неизвестно, но тетя Пэся из Вапнярки покинула кухню, не сказав никому ни слова и потом всю свадьбу вела себя более чем прилично. А ее сын, двоюродный брат Арончика, Зорик, оказался вообще своим человеком, отличным, открытым парнем, который быстро сошелся с Ривкой и Эвочкой. Да, Абрахам Гольдберг умел воздействовать на женщин, этого у него нельзя было отнять никогда! Церемония в ЗАГСе была простой и обыденной. Да и церемонии не было. Пришли, расписались в амбарной книге, в которой регистрировались акты гражданского состояния, получили дежурное поздравление из уст регистратора — пожилого вислоусого поляка по фамилии Валевский, и пошли домой.

А там все уже было готово. Невесту в белом платье с едва заметным голубеньким горошком и жениха уже ждали родные и друзья. На улице стояла Хупа — что-то вроде беседки о четырех столбах с помостом. Хупа — это образ нового дома, новой жизни, которую начинают молодые. На самом деле она представляла собой эти самые столбы, украшенные просто белой тканью и покрытый сверху той же тканью. Что-то вроде балдахина. Правда, Эвочка тут постаралась — она украсила ткань ленточками самых разных цветов, но подобрала ленты так, что смотрелись они самым нарядным образом. Раввин, старый Ицык, ждал молодых уже под хупой. Абрахам и Лейза стояли там же. Равви выглядел уставшим, но глаза были радостными. Новая еврейская семья, что может быть лучше? Он знал, что молодые не хотели такой свадьбы, а настаивали на скромной росписи в ЗАГСе и семейном ужине, но Абрахам настоял на своем. Ему перед соседями было бы стыдно. Знал равви, что Арончик Кац наотрез отказался от Уфруфа (церемония, когда жених во время службы в синагоге объявляет о предстоящей свадьбе), вместо Арончика что-то вроде Уфруфа произнес сам Абрахам. Но что делать? Молодежь все больше отходит от Веры, все больше занимается только собой, забывает читать Тору, они читают Маркса, это тоже еврей, но лучше бы читали Тору. Вообще-то Абрахам Гольдберг человек уважаемый, кто знает, если бы не был он из колена Давида, так быть бы ему раввином. Как такому отказать? И Ицык тяжело вздохнул. Да, церемония пройдет не совсем по правилам, вот и брачного контракта подписывать не будут, кетуба почти всеми забыта, а зря. Это древний обычай, его надо сохранять. Молодые, смущенные, но светившиеся от счастья, подошли и, наконец-то встали под хупу. А еще они выглядели голодными. Конечно, обычай говорит молодым воздерживаться от еды, они и воздерживались. Но если Арончик перенес это более-менее спокойно, то Монечка чувствовала себя подавленной и очень-очень голодной. Увидев радостные лица родителей, сестер и друзей, соседей, которые сошлись посмотреть на хупу (точно так же называют и саму свадебную церемонию под балдахином) и Монечка тут же забыла о голоде, она была счастлива, и это было замечательно! Жених стал около Абрахама, а Монечка обошла его семь раз, как положено обычаем, под одобрительные взгляды раввина и собравшихся. Число семь особо почитаемо в еврейской традиции. И вот настало время Ицыка. Он подозвал молодых к себе, в руках раввин держит бокал вина из простого стекла — бокалу предстоит быть разбитым. Над бокалом он благословляет молодых, говорит недолго, негромко, но каждое слово падает в благословенную тишину, которая воцарилась на улице. И только голоса городских птиц, наблюдающих с соседних деревьев за церемонией, тонко подчеркивали торжественность момента. Вот жених и невеста отпили из бокала — вино, в меру сладкое, красное, как кровь было единственным глотком пищи за сегодня. Мгновение — и бокал полетел на землю, а Арончик стал усердно давить его правой ногой. Что же — все сделано по закону. Наступило время семи благословений. Их произнес раввин, добавив от себя несколько слов в конце, напоминая, что молодежь должна чтить традиции и не забывать Тору. А потом пришло время для бедекена — Арончик накрыл невесту белым покрывалом, и они ушли в дом, там мама приготовила для них немного еды — подкрепиться, пока будет готов стол и гости рассядутся по своим местам. Сама церемония — хупа на этом закончилась. Гости, а приехали родственники Абрахама и из Яруги, и из Ямполя, и даже дядя Хаим из самого Бердичева! Не было двух старших братьев Абрахама, которые в первый год революции были вынуждены бежать заграницу. Они работали в Жмеринке, в депо, поддерживали революцию, и им пришлось спасаться, когда в город вступили петлюровские войска. Оба они перебрались в Бразилию, откуда не так давно прислали письмо, сообщив, что у них всё в порядке. Абрахам какое-то время писал им, но потом это стало слишком опасно. А так хотелось рассказать об этой свадьбе, поделиться радостью с близкими людьми! Пришли друзья невесты, учителя, конечно же, были и соседи — вся их небольшая улочка в полном составе. Главное — было чем людей угостить! Уж мама Лейза постаралась. Да, она приготовила не так много блюд, но всего было много и все было такое вкусное — пальчики оближешь! А вино из Яруги! Дядя Иссак постарался — он выкопал бочонок самого лучшего вина, наверное, пятнадцатилетней выдержки, и оно было таким ароматным, что удержаться от того, чтобы и выпить еще один бокальчик просто не было сил. Все соседи еще долго вспоминали эту свадьбу и говорили, что вкуснее и веселее свадьбы не было!

Зачем описывать еврейское застолье? Чем оно отличается от любого другого свадебного застолья? Ты был на одной еврейской свадьбе, так ты видел все их вместе взятые. Так нет же, застолье было обычным, гости даже танцевали — это скрипач Сруля Райхман пришел на праздник со своим инструментом, как он не мог порадовать молодых и гостей? Он и старался, и было хорошо! Как же было хорошо! Особенно Арочнику и Монечке…

Нет, вы поймите меня правильно, не обошлось без каких-то досадных мелочей, но это все были всего лишь досадные мелочи. Ну и что с того, что молоденький Зорик Кац не рассчитал свое общение со спиртным, пока его мама Пэся о чем-то спорила с соседкой тетей Дорой, а Сашик Вайншток чуть-чуть подрался с Мосей Шнеерзоном? Ну, эти две семьи хоть живут через забор, а друг друга не переносят, так это дело обычное — даже синяков не успели наставить — только схватились за грудки, как Абрахам их тут же развел по углам ринга, да так, что они чуть носом землю не рыли. Абрахама был сильным, и его уважали, но не только за физическую мощь. Больше никто ничего лишнего, кроме веселья не позволил! И долго-долго говорили соседи, что более вкусной и веселой свадьбы на нашей улице не было!

Ребекка смотрела на свадьбу чуть-чуть отрешенно. Она за сегодня набегалась и устала. И не выспалась — еще вчера было надо столько сделать! А что за сегодня говорить! Она искренне радовалась за сестру, но все-таки ее больше волновала сегодняшняя встреча — она столкнулась около базара с Валиком Куняевым. Тот только приехал откуда-то из командировки. Он попросил ее о свидании, хотел сегодня поговорить о чем-то важном. Услышав о свадьбе Мони смутился, неужели не знал? И они договорились встретиться завтра, в шесть часов вечера, на набережной. Интересно, о чем это он хочет со мной поговорить? — пришла в голову Ребекки неожиданная глупая мысль.

Глава тридцать пятая. Два свидания

«Почему мне так не везет на свидания?» — отрешенно дума Ребекка, глядя в окно вагона. Поезд медленно тащился до станции Жмеринка, а там надо было пересесть на еще один — уже до Винницы. Разница между прибытием и отправлением была небольшая — сорок минут, а еще надо было сориентироваться в толчее жмеринского вокзала, перебраться точно на нужный перрон, найти свой поезд. Ребекка ехала сдавать документы в Винницкий пединститут на заочное отделение. Она так и не закончила Одесский университет, и теперь, чтобы получить диплом учителя, должна была сдать документы на заочное отделение Винницкого пединститута. Винницкого — потому что он был ближе всех. Набор на заочное отделение был позже, но Ребекка не поступала на первый курс, а хотела восстановиться или перевестись на третий. Она звонила в приемную комиссию и ее попросили приехать с документами уже сейчас, чтобы решить ее вопрос оперативно.

«Почему мне так не везет на свидания?» — эта мысль все так же долбит голову, и только медленно проплывающие пейзажи за окном немного отвлекают ее от грустных мыслей. Показался дом обходчика, и седоусый мужчина в форменной тужурке стоит с сигнальным флажком на переезде, а стадо гусей купается в большой луже. И все равно в голове продолжает стучать все тот же вопрос. И Ребекка задумывается, вспоминая произошедшее с ней за эти дни.

Началось все с того, что Валик на свидание, почти по привычке, опоздал. Знал ведь, что Рива ценит именно пунктуальность в мужчинах, а все равно ей пришлось ждать его, как форменной дуре, почти полчаса. Хорошо что погода была великолепной. Что может быть лучше прохладного майского вечера, когда летний зной не пришел, а намечающаяся жара вымывалась частыми дождями? Могилевская набережная была усажена тополями и каштанами. Молодая листва чуть слышно шелестела от слабенького ветерка, идущего от реки, каштановые свечи догорали, влюбленные парочки прятались в густой тени почему-то именно каштанов, в густой кроне которых к вечеру смолк гул диких пчел. А его все не было и не было! Ребекка окончательно почувствовала себя абсолютной дурой и неудачницей. Она собиралась уже развернуться и идти домой, вот только тогда он и появился. Валик был каким-то растрепанным и несобранным, он поздоровался каким-то сдавленным голосом, и вот тут его нерешительность начала Ребекку здорово раздражать. Нет, сам по себе Валентин Куняев был парнем не робкого десятка, смелым, мог взять ответственность на себя, его стали продвигать по комсомольской линии, уже рекомендовали в партию. А вот с женщинами… нет, а вот с Ребеккой он совершенно терялся, переставал быть похожим на себя и не мог выдавить и двух десятков слов. Он пришел с букетом полевых цветов, которые, несомненно, сам и собрал. Они уже не раз прошлись по набережной, всматриваясь в быстрые воды Днестра, а Валик все только вздыхал и пытался вымучить из себя что-то вразумительное. Казалось, что этой пытке не будет конца. Наконец Валик сподобился на более-менее вразумительную фразу:

— Ну, как прошла свадьба?

И тут Ребекку, как говорится, понесло. Она что, ждала столбом этого охламона, надела то самое платье, что и на свадьбу сестры, потом терпела его попытки что-то выдавить из себя, мол, обещал сказать что-то важное. И это важное — поинтересоваться свадьбой сестры? Да, Ривка позволила себе высказать Валику, что она думает по этому поводу. Цветы полетели на траву, жалко, что такой красивый букет нарвал, нетушки, не будет больше у меня свиданий с этим мямлей! А никто пока на свидания не приглашает. Может быть, все дело в моем характере? Может быть, надо было дать ему время, чтобы сказал то «самое важное»? Хм… Да нет, хотел бы сказать, так сказал бы — и точка! На этом воспоминание девушки закончилось и Ребекка снова уставилась в окно. Показались приземистые домики — это начиналась Жмеринка, небольшой городок, который в силу своего расположения стал одним из самых крупных железнодорожных узлов на Украине, сюда стекались грузопотоки со всего Юго-Запада Украины и шли дальше, на Север и Восток. Именно из местного депо выходили бронепоезда и выступали отряды рабочих, поддержавших Революцию, отсюда отправлялись войска к западным границам страны, так что городок был небольшим, но очень и очень важным.

Как всегда, поезд из Могилева опоздал. Опоздал на час. И вся надежда была на то, что и поезд на Винницу по каким-то причинам задержится. Но надежды были тщетны. Ребекка выбежала на нужную платформу, увидела ее пустую, грязную и заплеванную семечками, значит, не повезло. Теперь надо было ждать почти три часа, пока подойдет проходящий и можно будет попытаться уехать на нем. Девушка отправилась к кассам, в надежде, что удастся взять билет на Винницу. Было довольно зябко. Ребекка выехала из Могилева рано утром, хотя и накинула на себя вязаную кофту (которую связала Моня практически перед свадьбой), но май не был жарким, наоборот, утро было бодрящим, а в Жмеринке прибавился противный ветерок, который пробирал до костей. В сумке молодой учительницы кроме документов были еще два кусочка хлеба и кусок курочки, а еще мама завернула в отдельную провощенную бумагу кусок брынзы. Захотелось не столько есть, сколько выпить чего-то горячего. Но сначала касса. Все остальное — потом, когда билет будет на руках. Касса встретила девушку привычной толчеей, но каким-то образом в этом подобии очереди удалось добраться до окошка кассира. Еще большим чудом оказалось то, что кассира удалось упросить найти билет. Как она сказала — выдала бронь. Чью бронь, Ребекка не уточняла, но была кассиру благодарна — если бы не взяла билет, то пришлось бы ждать еще полтора часа, пока не отправился бы прямой из Жмеринки на Винницу, а тогда успевала ли она? Этого молодая учительница предположить не могла. Теперь можно было и зайти в буфет. Денег тратить не хотелось, но даже толкание около кассы не смогло выжать из тела холод майского промозглого утра. Девушка вышла на перрон, облака темно-свинцового цвета плотно нависли над Жмеринкой, грозя дождем. Хорошо, что мама настояла, и она взяла зонтик. Только бы не было грозы! Порыв холодного ветра вернул Риву от погодных размышлений в реальность. Буфет!

Буфет в Жмеринке находился в центре зала ожидания. Ожидающие отправления пассажиры плотно заселили скамейки, в основном, что-то жуя, достав из бездонных вещевых мешков тряпицы, в которые были завернуты съестные припасы. Около буфета было тоже людно, но все же не было такой толчеи, как у касс, да и люди вели себя скромнее, скорее всего, от голода. Ребекка без проблем взяла стакан чаю, осмотрелась, около стоек места не было, пришлось отойти к окну. Есть она не хотела, еще предстояла дорога обратно, тогда и перекусит. А пока, обжигаясь, аккуратно прихлебывала чай, и даже начала согреваться. Согреваться не только от того, что горячий стакан согревал руки. Она какое-то время смотрела, как быстро растворяется сахар в стакане, помешала его ложечкой и сделала первые два глотка.

— Рива! Здравствуй!

Девушка услышала знакомый голос и вздрогнула. Ну вот! Даже чаю не попьешь! И в Жмеринке отыщут! Она развернулась на голос и обомлела — это был Аркадий, тот самый молодой политрук, который вместе с нею участвовал в «Синей блузе». Он был в форме, в руках держал видавший виды чемодан, был сильно похудевшим, вот только черные глаза смотрели неожиданно тепло и радостно.

— Аркадий, здравствуй! Хочешь чаю? — неожиданно для себя, именно брякнула Ребекка. Честно говоря, она совершенно не знала, что сказать, потому что не ожидала его увидеть, тем более здесь. Ведь он как получил новое назначение, так ни слуху о нем, ни духу, ни весточки. И как бы извиняясь за неудачную фразу, добавила. — Сегодня как-то холодно. Ты как тут оказался?

— Нет, спасибо, пей, согревайся.

Он молча достал из своего чемодана плащ и накинул ей на плечи.

— Твоя кофта от ветра не спасет. У меня новое предписание. Отправлен в распоряжение пограничного отряда, хочу проситься обратно в Могилев. А как ты?

— … Аркадий, неудобно. — Рива повела плечом, как будто хотела избавиться от теплой накидки.

— Неудобно мерзнуть на ветру… — Откуда у него такая уверенность он и сам не мог понять.

— У тебя есть немного времени? — Рива сделал еще пару глотков, и почувствовала, что совершенно согрелась.

— У меня до отправления поезда двадцать две минуты. Так что время есть. Немного.

— Я еду в Винницу, хочу подать документы в педагогический, на заочное. Надо окончить образование. А то учитель без диплома. — Рива смущенно улыбнулась.

— Ну, ты учитель от Бога, — Аркадий улыбнулся, добавил, — так твои дети говорят.

— А у нас «Синяя Блуза» распалась. Нет, мы еще собираемся, но как-то все затихло.

— Почему? Это ведь было так здорово!

— Было… Потом Есика вызвали в райком. О чем там говорили, он так и не сказал, но посоветовал нам с этим завязывать и сам из нашего коллектива ушел. Мы еще держимся на энтузиазме Моськи, только он такой — запалился быстро, и быстро погас. Пыжился сначала, что без Есика обойдемся, так нет, куда мы без Еськи, как ни крути, он делал то, что другим не удавалось. Мы были как одна машина. А теперь мы машина без мотора.

— И вместо сердца пламенный мотор, — несколько грустно произнес Аркадий. — Так что, товарищ Луферман так быстро сдался? Ему одного разговора в райкоме было достаточно? Он ведь никого не боялся. Или я не прав?

— Никого, вроде бы не боялся… — Рива допила чай и уставилась на Аркадия. — А что ты, как, от тебя никаких вестей не было?

— Был на финской…

И Аркадий увидел, как расширились глаза Ривы, как в них блеснуло что-то похожее на слезу.

— На финской? И как ты там…

— Холодно было, да и не сказать, что я там… Ранили быстро. Отлежался. Теперь новое назначение получил.

— Серьезно ранили?

— Не так, чтобы серьезно, не так чтобы ранили, — попытался отшутиться Аркадий.

— Нет, я чувствую, что серьезно, — сказала девушка. Она смотрела на парня и понимала, что прониклась к этому парню каким-то особым доверием. Вот он никогда ни в какой ситуации не стушуется. Вот он никогда точно не подведет.

— Мог бы и написать, — Рива упрекнула Аркадия, но старалась сделать это не грубо, чтобы не обидеть. Но эти ее слова разбудили в сердце парня настоящий огонь.

— Я хотел, только не знал, как ты это воспримешь.

— Как? — Рива пожала плечами. — Наверное, хорошо бы восприняла.

Аркадий улыбнулся.

— Тогда, если не попаду в Могилев, я тебе напишу. Хорошо?

— Да, пиши, я отвечу, — и неожиданно добавила: — у меня Моня, старшая вышла замуж. Помнишь, Арончика Каца, она с ним встречалась. Теперь они муж и жена.

— Я рад за нее. — Аркадий посмотрел на часы. Было время. Он не мог позволить себе опоздать, а так хотелось задержаться. Нельзя. Он должен быть в штабе погранотряда вовремя.

— Мне пора. До свидания, Рива. — Аркадий подхватил чемодан и пожал протянутую руку.

— До свидания, Аркадий. Ты пиши, не бойся. Я не страшная, и не кусаюсь, — и Рива выдавила из себя улыбку. Ей расставаться тоже не слишком хотелось. Она как-то согрелась. И душой, и телом.

Она попыталась вернуть плащ, но Аркадий мягко пресек ее попытку:

— Не надо… Еще встретимся…

Глава тридцать шестая. Долгая дорога домой

Архип Майстренко в апреле сорокового неожиданно заболел. И то, заболел ли? Просто как-то совсем внезапно не стало у здоровенного мужика сил. И сидел он на лавочке у хаты, наблюдая, как справляются по хозяйству дети, а сам ничего сделать не мог. И душа хотела, а глаза смотрели, и было ему понятно, что делали они не так, как надо. Ему бы встать, показать, как надо, а сил нет. Нет сил даже прикрикнуть и объяснить, что и как надо делать. А ну его! Пусть сами справляются. И Архип оставался ко всему безучастным. Ко всему прочему пропал аппетит, на чарку не тянуло, Гнат Горилко, навестивший товарища, тревожно посмотрел на похудевшую фигуру, осунувшиеся плечи, морщинистую кожу, чуть отливающую желтизной, заскрипел зубами, и о чем-то долго шептался с дочурой Ульяшей. Но Архипа это уже мало интересовало. Во сне приходила жена. Ничего не сказала, но смотрела так умоляюще, что понял старый Майстренко, скоро он ее встретит.

На следующий день Остап повез отца в город. Подводу застелили соломой. Ульяна собрала нужные вещи, Богданко остался на хозяйстве. Казалось, что Архипа все их приготовления совершенно не интересуют. Хотят его везти куда-то, пусть везут. Его дело простое — помирать. Остап выехал поутру, лошадку не гнал — боялся растревожить отца, а как только оказался в Могилеве, сразу же направился в райком. Его с трудом пропустили в кабинет Ивана. Тот уже был начальником и имел свой кабинет, да еще и с телефоном. От такой важности Остап сначала аж прищурился, да нечего было рассусоливать, все-таки по делу пришел. Иван что-то сосредоточенно писал, не сразу заметил брата. Увидел, встал, поправил полы форменного френча, протянул руку и произнес:

— Здорово, брат! Как поживаешь? Что сюда привело?

— Здоровенькі були. Іване, батьку хворий. Дуже хворий. Я його до лікарні привіз, допоможеш? Може є хто в тебе? Щоб подивились його, та й на ноги поставили.[81]

— Да, хорошо. Сейчас подумаю. Вот. Яков Губерман — хороший доктор. Я записку напишу, отнеси, он тебя примет.

И Иван быстро черкнул короткую записку, которую протянул Остапу.

— Це все?[82] — удивился Остап.

— А что еще? А, может быть, тебе деньги нужны? Подожди. У меня через пять минут совещание, надо бежать.

Иван неуклюже стал доставать портмоне, выронил его, тут же подхватил, но открыть не успел. Его остановила рубленая фраза брата:

— Грошей не треба. Є ще трохи. Та ти навіть до батька не вийдеш? Змінився ти брате. Дуже змінився. Чужий став. Навіть говориш як чужинець, не по-нашому. Добре. До побачення, Іване. Цього досить.[83]

Остап развернулся, ему так не хотелось смотреть на смущенного брата, у которого лицо в одну секунду налилось кровью, и ему мгновенно стало как-то противно. Занят тот больно. Отец при смерти, а он выйти на улицу не желает. И только на пороге кабинета услышал такое тихое:

— Зачекай, брате, я йду[84]…

Увидев отца, Иван внезапно стал другим, попытался обнять старика, поговорить с ним, но осунувшийся и побледневший мужчина, в котором с трудом можно было узнать жилистого и крепкого Архипа Майстренка, оставался ко всему безучастен, вот только выдавил из себя тихое «здоров будь, синку» и продолжал смотреть куда-то внутрь себя, как будто знает что-то важное и не хочет расставаться с дорогим его сердцу секретом.

Иван тут же убежал куда-то, а вскоре они уже были у больницы, где доктор Губерман вышел прямо к подводе, чтобы осмотреть больного. Даже после беглого осмотра доктор казался расстроенным, но Архипу помогли добраться до смотровой, где Яков Моисеевич ощупал его как можно более тщательно. Архип оставался там, стараясь скрыть приступ боли, возникший из-за столь бесцеремонного обращения со своим телом, а доктор вышел к братьям, которые стояли на улице и оба нервно курили. Остап отказался от Ивановых папиросок и курил самосад, от которого даже мухи в округе версты дохли. Надо сказать, что братья не походили друг на друга. Иван пошел в деда Демьяна, по линии матери, такой же круглобокий, круглолицый, розовощекий, с небольшим широким носом и узким разрезом серых невыразительных глаз, на руководящей работе он немного нагулял жирок, но колобком не стал — молодой возраст и крепкие гены пока еще не подводили его. Остап же был весь в отца, как будто весь из жил, да и черты лица — резкие, грубые, но достаточно пропорциональные выдавали в нем настоящего Майстренка. Ему еще в детстве удалось лишиться почти половины левого уха, так что и на него пялились сельские бабки: Меченый прошел. Как только доктор появился, братья дружно бросили курево и уставились на местного Эскулапа. Тот не стал долго тянуть и сразу же перешел к делу.

— У вашего отца я подозреваю рак почки. Болезнь довольно редкая и крайне тяжелая. К сожалению, необходима операция. Но у нас такого врача нет. Может попробовать Андрей Георгиевич, но я сомневаюсь…

Доктор достал из серебряного портсигара папироску, постучал ею о закрытую крышечку, как будто для того, чтобы табак чуток расшевелить, но, понимая, что от него ждут сейчас не сигаретного дыма, а какого-то слова, произнес:

— Есть такой вариант: в Железнодорожной больнице, в Жмеринке, есть доктор Борис Самуилович Вальдман. Он прекрасно оперирует. Почку придется удалить, но и с одной почкой можно жить. Операция сложная, тут нужна отточенная техника и скорость работы высочайшая. Это точно к Вальдману. Я дам вам к нему направление, он не откажет. Состояние вашего отца тяжелое, но довезти его вы сможете, там к операции подготовят, в общем, все.

Коротко кивнув на прощание, Яков Моисеевич поспешил по своим неотложным делам. Вскоре медсестра вынесла братьям направление, и они забрали отца из смотровой. Надо сказать, что Иван и тут постарался сделать все, что смог. До поезда в Жмеринку оставалось немного времени, так он успел созвониться с кем-то из депо, так что в Жмеринке Остапу не надо было искать транспорт — их с отцом должны были встретить и отвезти в больницу. На этот раз братья попрощались более душевно, без того холодка, который сначала возник между ними. А в Жмеринке их действительно встретили, отвезли в больницу и помогли найти доктора Вальдмана. Тот и вправду не отказал, лично осмотрел Архипа, назначил анализы и сообщил, что оперировать будут через два-три дня, когда немного подготовят больного, сейчас сердце не готово, может не выдержать.

Остапу ничего другого не оставалось, как отправиться в Могилев вечерним поездом. В смущении Остап вспомнил, что тряпицу с едой оставил в подводе, которую Иван отогнал во двор к знакомым. А есть хотелось ужасно. Денег тратить Остап не любил. Брать, зарабатывать, выторговывать — это сколько угодно, а вот отдавать, нема дурных! А все равно, повздыхав, пошел на базарную площадь, не переставая сетовать, купил четыре пирожка — два с ливером, а два с капустой, да бутылку молока. Пока жадно ел, не смотрел по сторонам, только смолов все до крошки и выпив все до последней капли, расправил плечи и почувствовал в себе силы поесть еще.

Привокзальная площадь изобиловала генделиками, в которых можно было засидеться до того, что и поезд профукаешь, подсчитав в уме деньгу и решив, что рисковать не надо, может не хватить, если поезд пропустишь, Остап купил у бабок, сидящих на маленьких скамеечках четверть хлеба и два вареных яйца. Этого должно было хватить. Привокзальная площадь тонула в пыли, бабки наперебой расхваливали товар, извозчики-балагуры ожидали возможности заработать копеечку. В воздухе пахло разной снедью, а еще пылью и навозом. Лошади добросовестно старались вносить в этот аромат свою достойную лепту. Им никто не возражал. Недалеко какой-то мужчина в приличном костюме, наверное, из этих «совначальников» берет извозчика, а симпатичная девушка перебегает площадь наискосок, торопясь к кассам. Вот! Надо бы пойти самому у касс потолкаться! Билет все-таки взять. А то билета на руках нету, а я уже на генделык прикидываю. Вот натура человеческая! И Остап быстро пошел к кассам…

И все-таки в поезд Остап чуть не опоздал. А все из-за того, что встретил Юхима Цыбаря, старого знакомого, с которым сдружился еще в детстве. Юхим рано остался без родителей и его воспитывала бабка в Бандышовке. Там они и задружились. Потом Цыбарь пошел учиться и стал работать в Жмеринском депо, и видеться они перестали. А тут такая встреча! Вот жалко, что нельзя было встречу отметить как следует, времени нет совершенно. Пока поговорили за то, за это… Остап вскинулся, глядь, а время почти-почти… Хорошо, что стояли практически на его перроне — чуть пробежал и у поезда, так тот уже трогаться начал, хорошо, проводник руку подал, и Остап вскочил в вагон, пусть не свой, но уже еду, уже в дороге! Пройдя через три вагона, молодой человек оказался в своем. В его купе кроме него ехали еще пятеро — молодая семья — отец, мать и двое детей, мальчик и девочка и девушка. Отец семейства был одет по-летнему, белобрыс, по-военному подтянут, немного картавил. Они из Ленинграда ехали на отдых в Бронницу, это около Могилева-Подольского, в санаторий, который каким-то боком относился к тому ведомству, в котором служил молодой человек. Говорил, что едет туда второй раз, а на следующий год, даже если не дадут путевку, приедут сами по себе, благо квартира летом стоит недорого, а фруктов — навалом. Откормить деток фруктами — это их большая мечта. В этом году отпуск дали сейчас, рановато. Остап утешил, сказал, что сейчас как раз время будет черешни и вишни, так что ягодами детишки отъедятся. А вот молчаливая одинокая девушка у окна сразу привлекла внимание Остапа. Она была молодой, красивой, крепко сложенной, черноволосой. Ее волнистые волосы свободно падали на плечи, казалось, она только сошла с экрана кинофильма. «Гарная дивчина» — сразу подумал про себя Остап. Девушка ни на кого не обращала внимание, нет, она вежливо отвечала на вопросы шумного ленинградского семейства, улыбалась проказам и капризам маленьких детей, которым вот-вот и в школу, спокойно переносила внимание Остапа, тому казалось, что он ее где-то уже видел. Ага! Эта же та самая, которая площадь перебегала в Жмеринке, и торопилась к кассам… Стоп! Где-то еще… Могилевский базар? Ну да, где еще можно увидеть человека в Могилеве, как не на базаре? Остап усмехнулся. Наверное, там, вот только как он ее там увидел, почему запомнил? Остап задумался. Но тут дал знать свое голод. То ли дети, которые постоянно жевали, разбудили его аппетит, то ли вспомнил, что так и не поел нормально на привокзальной площади, но парень развернул узелок с едой и почти мгновенно прикончил оба яйца и кусок хлеба. На крошки посмотрел с сожалением, потом стряхнул их аккуратно в ладонь и отправил в рот — нечего хлебушку пропадать. И тут неожиданно услышал голос девушки:

— Возьмите, пожалуйста, я не буду, так зачем добру пропадать. Уже поела и мне больше не хочется… — девушка произнесла это как бы извиняющимся тоном, но на коленях Остапа оказался хороший кусок курицы и два куска белого хлеба. Остап не мог от такого отказаться, он быстро с благодарной улыбкой кивнул головой и стал так же быстро, по крестьянской привычке, кушать, чуть слышно поохивая, курочка оказалась ох уж как хороша!

Ребекка не лгала. Ей действительно не хотелось кушать. День был таким насыщенным. Сначала она проснулась такой разбитой после того неудачного свидания, ей так было жалко Николая, ну чего она на него взъелась? Чего сорвалась? Надо будет как-то извиниться, а за что? Пригласил на свидание, так веди себя как мужчина! А… ладно… Потом эта неожиданная встреча с Аркадием. Да, они знакомы меньше года, Аркадий военный, он какой-то такой, немногословный, надежный. Но молчит-молчит, а потом как пошутит — все вокруг от хохота падают. Хороший парень. А институт! Ребекка еле успела на поезд в Жмеринку. Главное, что документы приняли. Думала, что восстановят сразу на третий курс, с которого она ушла, но у них другая программа и другие предметы. Так что начнет учебу со второго курса. Хорошо, что ее оценки в Одесском университете засчитают и сдавать предметы по второму кругу не будет необходимости.

Этого молодого мужчину Ребекка заметила еще на торге перед вокзалом. Он так жадно и быстро ел пирожок, что девушка поняла — парень не на шутку голоден. Сейчас, когда они оказались в одном купе и ехали в одном направлении, ей показалось правильным отдать парню еду. Она пила сегодня только несколько стаканов сладкого чаю и есть не хотела совершенно.

А Остап только оторвавшись от еды смог осмотреть купе, но уже совершенно другим взглядом, его лицо немного разгладилось и приобрело даже некоторую мягкость, не свойственную Меченым Майстренкам. Парень достал из заплечного мешка рушнычок[85], аккуратно вытер руки и губы и только, спрятав все на свои мест, а произнес, обращаясь к девушке:

— Щиро вам вдячний, розумієте, коли я хвилююсь, то їм дуже багато і швидко. Знаю, що це не дуже файно, та що вдієш. Пробачте, дійсно дуже хвилююсь.[86]

— Не переймайтесь, не потрібно. Я рада була допомогти. У вас щось трапилось?[87]

Ребекка была приятно удивлена таким вежливым обращением со стороны сельского парня. Она ожидала, что он окажется более простым и грубым, таким, неотесанным селюком, таких она видала на базаре толпами, ан нет, говорит, как сельский учитель, очень даже странно его речь контрастирует с его внешним видом.

А Остап был удивлен тем, как эта городская девушка, скорее всего еврейка, хорошо говорит на украинском языке. Он не заметил даже малейшего усилия, которое возникает у тех, кому украинский неродной язык, так спокойно текла ее речь.

— Так, в мене батько захворів на рак. Відвіз його до дільничної лікарні в Жмеринці, кажуть, там можуть прооперувати.[88]

— Доктор Вальдман? Так, він може. — И чтобы сразу же пояснить, откуда она знает это имя, добавила. — Два роки тому він прооперував нашу сусідку, дуже вдало. Вона про хворобу забула вже давно. Сподіваюсь, він вам допоможе.[89]

— Так, лише сподіватися й залишається… Пробачте, я можу вас запитати, звідки ви так вільно володієте українською?[90]

Остап не удержался и задал вопрос, который так и вертелся у него на языке. Девушка не растерялась, она не смутилась, казалось, ее вопрос этот вообще не затронул за живое, но для Остапа он был важен. Не вопрос — ответ на него. Он настолько напрягся внутренне, что это не могло не быть заметным, но заметным для кого? Семья отдыхающих для Остапа была чем-то чужеродным, что-то вроде камня, который валяется у дороги. Валяется, так валяется, не мешает проезжать, да и ладно, а вот эта девушка…

— Все дуже прозаїчно, товариш…[91]

— Остап, моє ім'я Остап, пробачте що забув відрекомендуватись.[92]

— А я Ребекка.

— Старе біблейське ім'я.[93]

— Скоріше, старовинне єврейське. Отже, товариш Остапе, я викладаю в українській школі. Вчителька фізики та математики. Якщо я викладаю українською мовою, то і повинна вільно володіти нею, а як інакше пояснити дітям свій предмет?[94]

— Пробачте, я знаю величезну численність викладачів, які викладають українською мовою, та майже її не знають.[95]

— І таке трапляється, це досить огидно, та все ж таки трапляється. Скажіть, чому для вас це питання таке важливе?[96]

Ребекка внимательно посмотрела на сидевшего напротив Остапа. Было в парне что-то такое, что заставило ее задать этот нескромный вопрос. На их счастье, семья ленинградцев-отпускников совершенно к их разговору не прислушивалась, воспринимая язык общения как нечто совершенно инородное и занятое своими семейными проблемами — дети хотели кушать и шалили, мама доставала и накрывала на стол, папа пытался унять деток — все как всегда в пригородных поездах местного значения. А вот Остап — он был как натянутая струна, клубок нервов, наверное, что-то такое случилось с ним, что он так остро воспринимает этот мир.

— Пропоную вийти, щоб не заважати перекусити шановному панству,[97] — неожиданно произнес Остап.

— Так, досить слушна пропозиція,[98] — ответила девушка, они вышли в коридор. За окном мелькали телеграфные столбы с птицами, что черными кляксами расселись по проводам.

— Розумієте, Ребекко, в наш час дуже багато утисків на українську мову, почути її гарну від українця — то вже велика вдача, а почути від єврейки, то взагалі є чудо небесне.[99]

— Я вважаю, що вільно володіти мовою, якою ти викладаєш, то є природно для інтелігентної та освіченої особи.[100]

А Остап продолжал, как будто не обращая внимания на прозвучавший ответ:

— Сьогодні я бачив брата Івана, так він розмовляв зі мною російською. Мій брат! Він що, став партійним та мову рідну забув? Хто ж тоді буде розмовляти мовою? Навіщо все це? Коли вимре наша мова, ми й самі вимремо як нація, як народ. Де ми? Ось ми є і ось нас нема, бо ми не розмовляємо рідною мовою. От ви розмовляєте єврейською?[101]

— Так, в родині ми говоримо на ідіш[102], хоча з українцями спілкуємося українською, з росіянами російською, нам в цьому ніхто не заважає.[103]

— І ви залишаєтесь народом, скажіть, ви вигнанці із своєї держави залишаєтесь народом, бо тримаєтесь за свою мову, а ми в своїй державі, в Україні, говоримо російською і перестаємо бути народом, чому це так?[104]

Остап остановился, как будто выдохся, как будто сказал что-то важное, и испугался того, что сказал. А вдруг сказал слишком много? А вдруг сболтнул лишнего? А вдруг кто-то о чем-то догадается или скажет что-то такое или доложит куда следует? Да, докладывать-то не о чем, но все ведь можно представить так, что… а кто может представить? Да кто угодно! Да те же попутчики-москали, или кто-то с соседнего купе что-то услышал, да сама эта жидовочка пойдет, и доложит о нашем разговоре… Остапу внезапно стало стыдно, и от того, что не уследил за языком своим, разомлел от еды, высказал слишком много, и от того, что испугался своей откровенности. И теперь он ждал ответа молодой учительницы, ждал, потому что от этого ответа мог понять, что ждать от нее дальше.

— Скажіть, невже все так погано? Мені здається, ніхто не заважає спілкуватися українською, будь на то ваша ласка. Якщо ви прийдете в будь яку державну установу ви теж будете там говорити українською і ніяких утисків за це не буде, чи не так?[105]

— Не зовсім так, панна Ребекко. А хто скасував українські школи, вже після того, як відбулася українізація шкіл?[106] Чому в Могильові тільки дві українські школи, як було чотири? Чому їх закрили, хто буде навчати дітей рідної мови?

— Краще все ж таки товариш Ребекка, так, товаришу Остапе? А скажіть мені — до того, як відбулася українізація шкіл, в нашому Могильові була польська школа, російська школа, єврейська школа, я починала вчитися саме в єврейській. Скажіть, будь ласка, кому вони заважали, чому потрібно було їх закривати, щоб відкрити тільки українські? Була українська школа, відкрийте ще дві, або три, залишіть інші національні. А потім опитували людей, вони самі виявили бажання, щоб було більше російських шкіл, що в цьому поганого?

— Те і погане, що самі люди захотіли навчати дітей російською, що їх національна свідомість на такому низькому рівні, ось що погано! Я не націоналіст, та вважаю, що в радянській державі необхідно розвивати всі національності, а наша розвиватись не хоче, деградує, ось що мене так турбує.

— Може, інтернаціональна свідомість все таки перемагає в нашій робітничій державі національну? Якщо справа в цьому, то це є природній процес, та культурна і національна спадщина українського народу зберігається, а можливостей для розвитку української національності стало набагато більше, ніж раніше. Ось ви — типовий селянин, а володієте мовою на рівні вчителя-мовника. Скажіть, яким чином вам вдалося так підняти свій культурний рівень? Ось я бачу перед собою освічену і небайдужу людину. Це дуже приємно і дуже виділяє ваз із загалу.

— Так… проте мої манери залишаються не найкращими… Пробачте ще раз, ви мене знову заставили почервоніти. В мене був дуже розумний вчитель, Микола Петрович Колобродич. Він приділяв мені багато уваги, та навіть готував до вступу у педагогічний інститут, ось тільки обставини так склалися, що старший брат став просуватись по партійній лінії, а молодші були ще замалі. Родина велика. Я залишився з батьком на хазяйстві, тепер молодший підростає, та без батька буде важко, прийдеться все мені брати на себе…[107]

И Остап надолго умолк, погрузившись в тяжелые размышления.

Глава тридцать седьмая. Остап Майстренко

Остап остановился у брата. Тот жил в небольшом домике на окраине. Он снимал тут комнату, но, как знал Остап, у Ивана с хозяйкой, молодой вдовой, Катериной, были отношения. Жениться брат пока не собирался. Катерина и не настаивала. Но Иван был и обстиран, и еду ему готовили, а при его нервной работе такая забота о здоровье, как и регулярная мужская жизнь, привели к тому, что Иван округлился, обзавелся румянцем на все лицо и небольшим, но увесистым брюшком. Уж что-что, а так себя запустить у бати он бы себе не позволил! У старого Майстренка еду надо было заработать. Порции он за завтраком, обедом и ужином отмерял сам, и не дай Бог попросить добавку, если ты не сделал свою работу! Можно было и ложкой по лбу получить! Катерина на Ивана тоже не жаловалась. Он был человеком отзывчивым, добрым, помогал, когда имел время, домашней мужской работы не чурался, да и сыну Катерины стать на ноги с его поддержкой стало проще. Она была женщиной крупной, дородной, работящей, и очень веселой. Ее характер и непритязательность и сделали Катерину такой удобной подругой Ивану.

Остап таких отношений не одобрял. Любишь женщину — так женись на ней, но Иван все мялся-мялся, а жениться так и не собрался. Однажды, когда брат решительно пристал к Ивану с этим вопросом, тот буркнул в ответ: «Ее муж был врагом советской власти. В тридцать седьмом расстреляли. Я точно знаю. Поэтому не женюсь». Иван действительно точно знал. Он был в составе тройки, которая утверждала ему приговор. Это потом, как-то случайно, он снял комнату у Катерины, а когда узнал, у кого снял, то было поздно — Катерина уже прописалась в его чернильной душе заглавными буквами декрета о жизни… Наверное, чувство вины имело в их отношениях какое-то значение, хотя Иван особой вины не чувствовал. Чем ее муж был хуже или лучше тех других, кому в приговоре он тоже поставил подпись в составе тройки? Но все-таки… все-таки, все-таки…

В течении рабочего дня Иван кушал два раза. Рано утром, как только встал, да поздно вечером, а чаще всего ночью, когда возвращался со службы. Вот и сейчас, когда Остап пришел с вокзала, брата еще не было. Он знал, что на работе брат часто засиживается до полуночи, и может прийти еще позже, но ужинать без брата отказался. Катерина тоже ждала Ивана, она уложила Петрушу, сына, спать, а сама все возилась по хозяйству, предоставив Остапа самому себе.

Остап подошел к рабочему столу брата. В глаза бросилась статья с многочисленными пометками. Скорее всего, именно над нею работал брат в последнее время. Его привлек подзаголовок «2. Будущность наций и национальных языков». Остап стал читать, этого текста он точно не знал:

Остап посмотрел на название статьи, которую читал. «И. В. Сталин Национальный вопрос и ленинизм». Так… с названием понятно, а написана? 18 марта 1929 года. Интересно, почему я не знаю этой статьи? М-да, что тут еще? Пробежав статью глазами, Остап невольно остановился на последних абзацах:

Ну вот, понятно… сначала они развивали национальные школы и культуру, а потом решили, что на фоне общей грамотности можно это дело забросить и сделать перекос в сторону интернационального воспитания. Как сказано в этой статье?

А если я не хочу, чтобы мои национальные различия и языки отмирали? Если я хочу жить в своей национальности, жить и говорить на родном языке, то что тогда? Вот та евреечка, с которой я ехал из Жмеринки, она-то полностью лишена этой самой национальности, национальной идентичности, что довольно странно… она уже готова влиться в единую семью народов и перестать быть своим народом. Ради чего? Ради призрака интернационального братства? Братства с кем? Это более чем странно. А вроде и умна, и красива, и обладает каким-то природным благородством, хотя и не из благородных… Да… А в глазах эта странная фанатичная убежденность в победе мировой революции, только зачем нам это надо, зачем?

Неожиданно скрипнула дверь — это пришел брат Иван. Что-то он сегодня рановато. Остап повернулся, так и есть. Иван выглядел озабоченным и уставшим.

— Ну що там, Остапе, як батько?[108]

— Погано… В лікарню завезли, лікаря зустріли. Він обіцяв прооперувати, хоча й нічого твердо не обіцяв, казав, що стан вкрай важкий, та треба надіятись.[109]

— Так, надія в нас й залишається… Сподіваюсь, тато операцію витримає.[110]

Тут взгляд Ивана упал на статью, было видно, что Остап только что ее просматривал.

— Бачу, тобі стало цікаво… Готую доповідь про національне питання й переосмислення українізації, ось, дістав статтю товариша Сталіна за двадцять дев'ятий рік. Дуже цікаво, як гнучко підходить партія до національного питання. Пробач, ти ж з дороги, зголоднілий, пішли до столу. А про політику поговоримо не на пустий шлунок.[111]

Про политику вообще говорить не стали. Пока перекусили… Катерина быстро накрыла на стол, было видно, что Ивана ждут и стараются ему угодить. Да и подала Катя как раз то, что Иван больше всего любил — вареники с картошкой и капустой, узвар, жаркое из курицы и миску моченых яблок. Иван коротко кивнул Катерине и на столе появилась бутылка самогона, брат знал, что Остап казенку игнорирует, да и сам от самогона не отказывался, тем более, что гнала Катерина хорошо, самогон ничем не пах и голова от него поутру не болела. Выпив, Иван почти сразу пошел спать, было видно, что усталость буквально валит его с ног, да и Остапу политические беседы с братом были не слишком-то интересны. Они уже как-то пытались провести дискуссию на политические темы, но, ощутив крайнюю степень большевистского фанатизма, Остап предпочел промолчать про самое наболевшее, вот, сегодня с незнакомой девушкой внезапно разоткровенничался… а все потому, что давно не встречал Николайчика…

Николай Сауляк был институтским другом его любимого учителя, тоже Николая, но уже Колобродича. Он несколько раз навещал сельского учителя в забитой Бандышовке. Остап не знал, о чем они говорят, пока сам Колобродич не оставил Остапа во время очередного визита друга. Оказалось, что и Колобродич, и Сауляк, были убежденными украинскими националистами. Нет, не такими, оголтелыми, они были националистами типа того самого профессора Грушевского, который был самым первым руководителем национального украинского государства. Романтика национального возрождения охватила молодого человека, он с жадностью слушал рассказы о национально-освободительной борьбе украинского народа не только против немецкой, но и русской, польской оккупации. Говорить и рассказывать его учителя умели. Очень скоро молодой ученик понял главное — он прикоснулся к тайным и весьма опасным знаниям. И все-таки не предал, не ушел, остался, слушал, внимал, но старался никому ничего не рассказывать… Но сколько можно держать тайну в себе? И то дома, то еще где-то на людях вырывалось из юноши что-то такое, про что говорить было не принято, табу, запрещено, за что можно было сильно пострадать. После серьезного разговора с отцом, который объяснил парню, против кого тот пытается что-то проблеять, и что будет с ним и со всей его семьей, Остап стал еще осторожнее. Но каждый приезд Сауляка, каждая их застольная беседа, на которой главную роль играло не застолье, а именно беседа, были для парня глотками живого воздуха. Он был украинцем, он чувствовал себя украинцем от ногтей до волос, он желал оставаться украинцем и сделать так, чтобы и дети его чувствовали себя украинцами… Но горячий его порыв требовал осторожности и нового умения, которое его учитель назвал конспирацией. Колобродич был высоким, широкоплечим, крепким мужчиной. Его в их компании называли Мыколой, а вот худенький, остроносенький, невысокого роста Сауляк получил прозвище почти нежное Николайчик. В начале сорокового учитель Николай Колобродич скоропостижно скончался от сердечного приступа. Приезды Сауляка стали редкостью, молодой человек, Остап Майстренко маялся, лишенный такого, ставшего привычным и сладостным, общения. Был ли он противником большевиков? Учитывая, как большевики поступали с украинцами, давили их национальную самобытность, быть за большевиков Остап уже не мог, но и противником большевиков не был. Ему казалось, что советская власть все-таки будет развивать национальную культуру украинцев, поможет национальному возрождению его народа, потому что по-другому быть и не могло. Розовые очки с молодых людей обычно слетают внезапно.

Глава тридцать восьмая. Если завтра поход…

Аркадий так в Могилев и не попал. Нет, он просил, чтобы его назначили на старое место службы, но в Могилев так и не попал. Его сразу же отправили в лагерь под Винницей. И сразу стало ясно, что что-то готовится. Было понятно, что Зимняя война с белофиннами командование Красной армии многому научило. Сейчас бойцы и командиры готовились к будущему походу серьезно. В лагере учили преодолевать водные преграды, взаимодействовать с саперами, штурмовать укрепления. Аркадий неожиданно встретил в лагере Ивана Громобоя, того самого, сослуживца по Могилеву-Подольскому, с которым у него завязались дружеские отношения еще на заставе. Не смотря на плотный график учений, друзья нашли время вечерком посидеть, вспомнить общих знакомых, обменяться новостями. Ивана интересовало как там было на Финской. Аркадий рассказывал о тех событиях скупо, коротко, он, собственно, в войне и поучаствовать не успел — получил тяжелое ранение и выбыл из строя. Больше рассказывал про ленинградский госпиталь, врачей и медсестер, но это как раз Громобоя меньше всего волновало.

— Иван, у тебя тоже ощущение, что готовится что-то важное? — Аркадий задал вопрос, на который и сам уже практически знал ответ.

— Ты сам знаешь ответ, о чем говорить, если почти месяц назад вышел приказ о мобилизационных комплектах карт приграничных с Румынией районов. То-то и оно. Делай выводы сам.

— Да, поход на Прут получается. — Аркадий невольно задумался.

— А, может быть, и на Дунай, — неожиданно предположил Иван. — Знаешь, румынская военщина совершенно обнаглела, посты наши обстреливают регулярно. Надо им врезать хорошенько.

— Думаю, все-таки Прут, вернем Бессарабию, все-таки наша земля была.

— Может быть и так, но я бы развернулся. Мы румын шапками закидаем, вояки из них никакие.

— Мы про финнов также думали. — Аркадий поморщился, воспоминания о госпитале отозвались глухой болью в зажившей ране. — А что получилось? С колес да в мороз…

— Так теперь мы готовимся, не в пример Зимней войне. И наступать, думаю, будем летом. Я говорил, что у нас оперативник поменялся. Новый товарищ Грибов — мужик толковый. Много работает с местными, говорит, что у румын укреплений толковых на границе нет. А построить мы им уже не дадим. Все говорят, что до наступления месяц-два и не более…

3 июня у Аркадия закончились сборы и он был направлен в распоряжение Могилев-Подольского погранотряда. И сразу же занялся созданием и обучением саперной группы, которая отвечала за захват плацдарма и обеспечивала наведение переправы через Днестр. А вот его друг Иван Громобой возглавил штурмовую группу, которая отвечала за захват и разминирование железнодорожного моста в самом Могилеве. Он сам составил график тренировок так, что свободного времени не оставалось. Примерно через две недели войска Киевского военного округа, которые были преобразованы в Западный фронт под началом генерала армии Жукова, начали сосредотачиваться у границы с Бессарабией и Буковиной.

Аркадий еще не знал, что в дипломатических кругах происходит гигантская работа по обеспечению присоединения к СССР этих территорий. За три недели Аркадий практически закончил обучение и подготовку своего отряда, 24 июня он впервые позволил себе вырваться в Могилев-Подольский. Ребекку он застал, как и планировал, в школе. Выпускная пора еще не позволила учителям уйти в отпуска. Девушка обрадовалась, увидев старого знакомого. Аркадий спешил, у него было мало времени, завтра он должен был заступать на охрану границы (обязанности пограничника никто с него не снимал). Они даже договорились о свидании, на завтра в девять часов вечера. Аркадий планировал после дежурства взять отпуск до утра двадцать шестого.

Но уже после дежурства двадцать пятого вечером Аркадия предупредили, что пришла срочная директива, которая касалась и его лично. Это была директива о политработе в военное время. В ней говорилось:

Аркадий находился в расположении пятой заставы, время приближалось к половине восьмого, до свидания оставалось чуть более полутора часов. С каким-то щемящим чувством Аркадий подумал о том, что эта директива означает скорую войну, что свидание ему не светит и завтра-послезавтра опять идти в бой. Внезапно по заставе пронеслось, как ударной волной от крупнокалиберного снаряда: «Тревога!». Аркадий бросился наружу. Бойцы занимали положенные по тревоге позиции, политрук побежал к зенитному пулеметному расчету. Счетверенная установка на базе пулемета «Максим» уже хищно уставилась в небо, по которому медленно плыл двухмоторный самолет без опознавательных знаков. Он шел со стороны Румынии на территорию СССР. Аркадий вытащил бинокль, надеясь рассмотреть хоть какие-то опознавательные знаки, но тщетно. Самолет был девственно чист. К Аркадию подошел командир заставы, Сергей Митрофанович Морошко.

— Ну что, политрук, что будем делать? Они вот-вот в гости пожалуют.

— Доложил в отряд?

— Так точно, молчат.

— Все, они в нашем воздушном пространстве. Действуем согласно последней директиве.

— Да, верно. Зенитному расчету открыть по нарушителю воздушного пространства огонь! — отдал команду начальник заставы. Аркадий посмотрел на часы — было ровно половина восьмого. Наводчик зенитной установки подправляет прицел, нажимает на спуск и гильзы дождем начинают осыпаться на еще не остывшую от дневного пекла землю. Пока происходит перезарядка молодой политрук понимает, что уже началось, и это понимание было каким-то отстраненным. Бой идет пока что только для пулеметного расчета. Правда, самолет идет на такой высоте, что его никак не достать. Командир тоже видит это, и дает приказ прекратить огонь. На сегодня ограничились демонстрацией намерений. Аркадий же прекрасно понимает, что это все, что свидание его накрылось медным тазом, что кроме нудного составления рапорта наверняка последует объявление полной боевой готовности с таким же полным отсутствием отпусков и увольнительных. Если повезет отправиться с каким-то поручением в комендатуру, то тогда можно будет попробовать встретить Риву и попросить у нее прощение, а вот назначить свидание ей можно будет только на шесть часов вечера после войны. В том, что война будет, Аркадий уже не сомневался.

Ребекка опять ждала. Это был вторник, у нее был отпуск. Аркадий говорил, что сразу после дежурства придет сюда, на бульвар. Ему добираться недолго, но все-таки. Говорят, в последнее время на границе неспокойно. Ну, на то она и граница, да и раньше бывали времена, когда было тревожно. Так что еще подожду. Что-то в последнее время у меня вошло привычку ждать на свидании парней. Надо как-то это менять, — решила про себя Ребекка. Вообще-то она ценила в мужчинах такую вещь, как пунктуальность. Вот, казалось бы, чем плох Валик, но его привычка постоянно опаздывать — хоть на чуть-чуть, да обязательно опоздает. На выступления — минут на пять-шесть, не больше, а на репетиции — ровно на полчаса. Уже и так с ним и этак, ну никак… Однажды сказали ему, что репетиция будет в половину шестого, а сами собрались к шести. В полседьмого явился смущенный Валик и стал извиняться, что пришлось на целый час задержаться по домашним делам… И так и не понимал, почему мы все катаемся от смеха. А почему нет Аркадия? Он казался ей таким пунктуальным, обязательным, серьезным… Она невольно сравнила Аркадия с этим… Остапом, да, да, тем молодым парнем из Бандышовки, с которым познакомилась в поезде из Жмеринки. Вот странный тип, он так завелся на почве национального вопроса. В их семье никогда не было этого разделения — еврей и гой, не еврей. Отец делил людей на хороших и плохих. Мама вообще была прекрасным человеком, которую национальность вошедшего в ее дом нисколько не интересовала. А вот Остап он был совершенно другим. Для него потеря национальной идентичности была чем-то почти что смертельным. Рива прекрасно знала и то, что людей арестовывали, причем непонятно за что, она знала, что арестовывали врагов, но сколько было среди них невинных? Особенно учителей, которых она прекрасно знала и за которых могла поручиться своей совестью, своей головой. Хорошо, что ее поручительства никто не спрашивал, и ее голова была пока что на ее плечах. Ребекка не задавалась вопросом почему арестовывали невинных, она считала, что это ошибки, которые органы стараются исправить, в конце концов, они тоже люди и могут ошибаться. А вот она в людях ошибается редко! При этом она чувствовала, что Остап — парень очень интеллигентный, образованный, пусть и самоучка, и хороший человек, но вот она с ним бы встречаться не могла. Просто потому, что никогда не разделяла людей по их национальности, она, как и отец, делила людей на хороших и плохих. И, почему-то, на ее жизненном пути намного чаще встречались именно хорошие люди.

Ребекка пришла домой в отвратительном настроении. Аркадий так и не появился. Рива понимала, что он человек военный и всяко могло случиться, но все равно, настроение было препаршивым. Был поздний вечер, почти ночь. Она уже свернула в Столярный переулок, который выходил на ее улочку, а там до дома пройти — ровно шестнадцать шагов от поворота. Тут ее окликнули. Это была подружка, Сонечка Пришвина. Она подбежала к подружке, запыхавшись.

— Ой, увидела тебя от базара и побежала… ты слышала?

— Что? — спросила Ребекка не слишком вслушиваясь в болтовню подружки, ее терзали свои черные мысли.

— Так ты ничего не знаешь? Сегодня вечером на заставе в Серебрии стреляли — какой-то самолет прорвался на наш берег. Погранотряд подняли в ружье, объявили боевую тревогу! Там сейчас такое твориться!

Ребекка посмотрела на Соню внимательнее, переваривая случившееся. Так вот оно что! Это меняло дело. Теперь она поняла, что Аркадий не пришел не по своей прихоти, не потому, что испугался ее характера, а потому что не мог прийти — долг превыше всего. Она коротко простилась с Соней и пошла домой. Ей должно было полегчать. Но легче почему-то на душе не стало. Вместо одних черных мыслей появились другие. Не такие черные, но почему-то очень тревожные.

Глава тридцать девятая. Прутский поход

Среда прошла в беспокойном ожидании. На Могилев-Подольский опустились легкие белесые облака, которые совершенно не скрывали воздушную обстановку. Аркадий был отправлен на восьмую заставу. Но день прошел относительно спокойно. Правда, пограничники докладывали о том, что разъезды и секреты румын были усилены практически в два раза. А боец Николай Ручалов отметил, что румыны ночью создали позиции еще одного секрета, который должен был прикрывать возможное место переправы. Николай утверждал, что заметил, как румыны маскируют на позиции пулемет. Аркадий нанес положение нового секрета на карту — его группа должна была переправляться как раз в районе восьмой заставы — тут было самое удобное место для наведения переправы. Румыны, несомненно, понимали это. Значит, просто навести переправу не получиться. Придется давать бой. Наверное, форсировать реку будем двумя группами, выше и ниже намеченного места переправы, потом собьем секреты и только после этого приступим к работе по наведению переправы. Аркадий наметил порядок действий своей группы и взаимодействия с приданными саперами, нанес данные на карту, которую спрятал в командирский планшет. За неотложными заботами память о несостоявшемся свидании почти не тревожила молодого командира, и только ночью, уже отходя ко сну, он позволил себе подумать о Ребекке и решил написать ей… как только выпадет возможность собраться с мыслями.

В четверг, двадцать седьмого июня, обстановка перестала быть спокойной. В обед Аркадий увидел озабоченного особиста погранотряда, который в сопровождении бойца возвращался откуда-то с реки. Увидев молодого политрука, особист приостановился, приветственно махнул рукой. Аркадий подошел. Петр Каменный был уже немолод, на удивление спокоен и при этом чрезвычайно опасен. Аркадий уважал его за отсутствие нервозности, основательность, спокойствие, которое исходило от этого крепкого коренастого человека с аккуратно выбритым черепом и небольшими усиками под Ворошилова на круглом лице с крупной картофелиной-носом.

— Петр Алексеевич, чем так обеспокоены? — Аркадий отдал честь и пожал протянутую руку.

— Аркадий, что за вопрос? Ну, все равно, военной тайны тебе не выдам. С утра румыны вывесили приказ о всеобщей мобилизации. Решили повоевать. Ты знаешь о нашем ультиматуме? Завтра выступаем. Без боя не обойдемся. Ты-то готов?

— Так точно, моя группа готова.

— Ну, молодец, смотри, не подведи меня, старика…

И, хлопнув покровительственно политрука по плечу, особист Каменный быстро пошел в сторону штаба. А еще через несколько часов в небе появились румынские самолеты. Один из них пролетел прямо над заставой, Аркадий вместе с бойцами, открывшими огонь из ружей и пулеметов по нарушителю, стрелял. Как и все, не попал. Но чувство удовлетворенности от того, что что-то делается по защите Родины оставалось. Вот если бы им парочку зенитных пулеметов, было бы еще лучше…

Этой ночью Аркадий долго не мог уснуть. Он буквально заставил себя заснуть, но перед этим долго думал о маме, о братьях и сестрах, о родном Ташкенте, где ему хотелось бы сейчас находится. Ему было страшно. Но еще страшнее было быть трусом и не выполнить свой долг. И под самое утро молодой политрук забылся тревожным сном.

В пятницу, двадцать восьмого, начался Прутский поход Красной армии. Рано утром сводная группа Аркадия Григорянца сосредоточилась в расположении восьмой погранзаставы Могилев-Подольского погранотряда. Неожиданно стали распространяться слухи, что войны не будет и что румыны сдулись — приняли условия ультиматума советского правительства. Аркадий старался сохранять спокойствие, но на душе стало веселее. В девять утра политработники получили сообщение о том, что присоединение Буковины и Бессарабии пройдет мирным путем. Это надо было донести до бойцов, призывая сохранять бдительность и осторожность. Через полчаса Аркадий обратился к бойцам своего отряда и погранзаставы. Красноармейцы, не скрывая тоже светились радостью, никому не хотелось воевать, лить кровь и умирать. Выполнить долг — да, все были готовы, но, если обойдется без кровопролития, тем лучше. Ровно в полдень пришел приказ Жукова начать переправу на тот берег, занять румынские позиции и пикеты, мосты через Днестр и провести их разминирование, подготовить переправу частей Красной армии. В виду того, что присоединение должно было быть мирным, решили переправляться нагло, прямо на виду у нового пикета, тем более, что пришло сообщение, что румыны оставляют железнодорожный мост в Могилеве. Аркадий подумал о группе Громобоя, тем тоже будет намного легче, если румыны отойдут. Как только группа Аркадия разместилась в лодках, так бойцы и отправились на тот берег. Аркадий первый выпрыгнул из лодки и взобрался на пологий склон противоположного бессарабского берега. Припекало, облаков не было, сухая трава лениво колосилась, выжженная летним жаром, но Аркадию сейчас было не до красот природы, он был сосредоточен на выполнении задания, тем более, что пока они переправлялись через реку, румынские бойцы место расположения пикета не оставляли. Из двух старых, хорошо известных пикетов ушли, туда уже отправились бойцы-пограничники восьмой заставы, а на этом пункте пограничной обороны румын все было по-прежнему… и тихо. Саперы начали наводить переправу. Аркадий выкурил сигарету и отправился наверх, туда, где была хорошо замаскирована позиция румын. С ним пошли трое бойцов, вооруженных винтовками, один из них, Михаил Горемыкин, был местным, из Могилева, и хорошо знал румынский, Аркадий взял его на случай, если придется вступить в переговоры. Аркадий не дошел до румынской позиции всего-то с десяток метров. Отсюда была хорошо видна позиция с бойницами, из одной торчал ствол ручного пулемета. Молодой командир спокойно вытащил портсигар и закурил, спокойно, на виду у румынских солдат, делая вид, что позиции румынских пограничников его совершенно не касаются. Так же спокойно курил, выпуская клубы дыма, раздумывая, надо будет закурить вторую сигарету или начать переговоры сразу же после первой. Но ничего этого не понадобилось — над бруствером поднялся румынский офицер, замахал белым платком, рядом с ним возник солдат, который на русском с чудовищным акцентом сообщил, что они поздно получили приказ и попросил немного времени, чтобы они собрались и оставили позиции. Аркадий утвердительно кивнул и сообщил, что времени у них, пока не будет готова переправа, а там пусть крутятся, как смогут. Тут же исчез ствол пулемета. А еще через пять минут позиции румын заполыхали огнем — отступающие сжигали все, что могло гореть. Аркадий почувствовал, что руки его только сейчас стали теплеть. В момент, когда он спокойно курил в десяти метрах от смерти, они были холодными, как лед. Сердце почти не билось, но голова была холодной, трезвой и спокойной. Он ждал своего часа, и, если бы пришлось погибнуть — он был готов, хотя жить хотелось неимоверно. Это и есть храбрость — не отсутствие страха, а его преодоление. Хотя сам Аркадий храбрым человеком себя не считал. Он просто делал свое дело, делал его так, как умел. Вскоре по наведенной переправе двинулись части Красной армии, Аркадию же так и не случилось вернуться в Могилев, его отряд отправили дальше, с задачей занять переправы через Прут, которые надлежало взять под надежную охрану. На третий день похода отряд Аркадия вышел в указанный район. На следующий день Красная армия заняла новую границу с Румынией. А еще через два дня, в среду, 3 июля, Прутский поход был окончен.

Аркадию пришлось остаться в районе новой границы в румынском селе с веселым названием Валя-Маре, и там обустраивать новую границу, опять его инженерные познания были необходимы Родине. Восьмого июля Аркадий решился написать Ребекке.