Яков Блюмкин: Ошибка резидента

«Охранка всё, а всё остальное ничто…» По образцу ГПУ

«Биография Блюмкина — невероятная эскапада, возможная только в переломные моменты истории, когда наступает новая историческая реальность», — пишет Олег Шишкин. И в этом он совершенно прав. Судьба швыряла Блюмкина как легкий кораблик, который во время сильного шторма швыряют морские волны во все стороны.

Персия, Военная академия, Поволжье и Сибирь, Троцкий, Палестина, Грузия, Наркомат торговли, теперь вот Монголия. Но, конечно, это не было хаотическим, «броуновским движением». За каждой, казалось бы, неожиданной командировкой Блюмкина стояли конкретные задачи.

В октябре 1926 года Наркомторг отвечает на запрос организационно-распределительному отделу ЦК ВКП(б): «2 октября 1926 г. ЦК ВКП(б) Орган, распред. Согласно Вашего запроса Наркомторг откомандировывает тов. Блюмкина в распоряжение ЦК». Эта телеграмма хранится в личном деле Блюмкина в Российском государственном архиве экономики. На самом деле перевод был инициирован ОГПУ. Оргбюро ЦК приняло решение эту просьбу удовлетворить, хотя в Наркомторге почему-то возражали. Странно: неужели Блюмкин был таким уж ценным работником в сфере торговли?

Блюмкин снова понадобился чекистам для закордонной работы, когда возникала необходимость выполнить ряд деликатных задач. Наверное, сам Блюмкин был доволен. В этой сфере деятельности он чувствовал себя как рыба в воде. Это ведь не должность экономиста, на которой он не понимал, «где я, что я, кто я такой?».

Теперь «полигоном» для применения оперативных талантов Якова Григорьевича должна была стать Монголия.

Имена советских, как и дореволюционных русских людей, оставивших в истории Монголии заметный след, хорошо знают в этой стране и сегодня. Помимо Ленина и Сталина это и странный белый генерал Роман Унгерн фон Штернберг, освободивший в 1921 году столицу Монголии Ургу от китайских войск. И Анастасия Филатова — жена коммунистического руководителя страны Цеденбала, правившего Монголией 26 лет — с 1958 по 1984 год. Ее даже называли «королевой Монголии». В этом списке находится и Яков Блюмкин.

В середине 1920-х Монголия была весьма необычной страной. В результате «народной революции» 1921 года Монголия, как тогда говорили, «встала на путь строительства социализма, минуя стадию капитализма». Но путь к социализму, признавали сами новые монгольские руководители, предстоял долгий.

Еще совсем недавно Монголия находилась в зависимости от Китая, потом была теократическим государством во главе с буддистским правителем Богдо-ханом, а ее столица Урга считалась даже «столицей северного буддизма». Затем Ургу снова оккупировали китайцы, их выбили пришедшие из России белогвардейские части барона-буддиста Романа Унгерна. Затем Азиатскую дивизию Унгерна, которая отправилась из Монголии в рейд по территории России, разбили советские войска, взявшие барона в плен, а вооруженные красными части революционных монгольских войск во главе с Сухэ-Батором и вместе с частями Красной армии заняли Ургу.

Власть перешла к Народному правительству, в котором Сухэ-Батор занимал пост военного министра и главкома революционных войск. Но что интересно — номинальным главой государства по-прежнему оставался Богдо-хан. Фактически же вся власть в Монголии вскоре сосредоточилась в руках советских советников.

При поддержке Москвы Сухэ-Батор быстро расправился со своими противниками и конкурентами в борьбе за власть. В 1922 году были объявлены «врагами народа» и казнены недавние премьер-министры Народного правительства Бодоо и Чагдаржав, арестованы другие политические деятели.

Зимой 1923 года Сухэ-Батор ввел в Урге военное положение. Он регулярно объезжал столицу, проверяя караулы, и во время одной из таких поездок простудился и умер 20 февраля 1923 года.

Ходили слухи, что главкома отравили его политические враги. Впрочем, в народе существовала другая версия. Поговаривали, что смерть Сухэ-Батора стала результатом проклятия, которое наслали ламы на «монгольского Ленина» — за то, что его подчиненные закрывали и разоряли храмы.

Еще в начале 2000-х годов сотрудники музея истории монгольской разведки и контрразведки в Улан-Баторе показывали автору этой книги «контрреволюционные листовки» с изложением этой версии, а также живописные полотна в духе «социалистического реализма», изображающие арест лам, распространяющих о «проклятии» слухи, или же, напротив, как ламы пытают захваченных коммунистов.

В 1924 году Ургу переименовали в Улан-Батор («Красный Богатырь»). 20 мая 1924 года от рака горла умер Богдо-хан. После его смерти монархия в стране была ликвидирована. Монголия окончательно свернула на советский путь. В 1930-е годы по стране, так же как и в СССР, прокатилась волна репрессий. В историю Монголии они вошли как «Великие репрессии» — общее число погибших в их ходе оценивается от 22 до 35 тысяч человек, то есть примерно 4 процента тогдашнего населения страны.

Блюмкин прибыл в Монголию в конце 1926 года. Он был назначен главным инструктором монгольской Государственной внутренней охраны (ГВО) — местной службы государственной безопасности. Она была создана по образцу ГПУ. И поскольку ГВО обладала в Монголии огромным влиянием, а Блюмкин должен был направлять ее на «правильный путь работы», то в какой-то мере его можно было считать «диктатором Монголии». В этом «звании», конечно, есть изрядная доля преувеличения, но и немалая доля правды.

Что же представляла собой ГВО, которая появилась на свет в июле 1922 года? В архивах ФСБ сохранилась докладная записка, написанная в марте 1926 года предшественником Блюмкина на посту главного инструктора Н. Балдаевым и адресованная руководству ОГПУ.

«Госвнуохрана, созданная в процессе развития национально-революционного строительства Независимой Монголии и существующая на правах Отдела Правительства имеет перед собой те же задачи… что и ОГПУ СССР и построена она по тому же принципу», — писал Балдаев.

Штаты Центрального управления ГВО на 1926 год были утверждены правительством в количестве 53–60 человек. При руководстве ГВО работали пять ответственных советских инструкторов, а также рядовые и технические работники из СССР. В списках всего значатся 11 человек. Но известен и такой факт — комендант ГВО, отвечавший за исполнение смертных приговоров, был советским чекистом.

Несмотря на относительную малочисленность «монгольских чекистов», в Монголии их боялись и, понятно, не очень-то любили. Агенты ГВО работали главным образом за деньги, а русские (в Урге находилась довольно большая русская колония, состоявшая из дореволюционных переселенцев и послереволюционных эмигрантов) в большинстве случаев за страх, с надеждой реабилитироваться в своем белогвардейском эмигрантском прошлом.

«Аппарат ГВО в отношении своей авторитетности среди населения, особенно иностранцев, довольно, пожалуй, солиден, — писал предшественник Блюмкина Балдаев. — Для коренного населения „хама алха“ и для иностранцев „охранка“ — обозначает нечто грозное, страшное, чего нужно на каждом шагу остерегаться и постараться туда не попасть. Из этого можно судить о том, что этот авторитет ГВО себе сумела создать своей работой, достижениями. В настоящее время ГВО в Монголии является таким органом, куда почти каждый гражданин обязательно попадает…

Приезжающие, уезжающие, берущие документы и т. д., все прежде всего должны получить „благословление“ охранки, без ее разрешения нельзя выехать из Урги даже на две версты и все это в населении создает впечатление, что „охранка всё, а всё остальное ничто…“».

«У меня были резидентские задания на ряд стран — Тибет, Внутреннюю Монголию, некоторые пункты Китая»

О подробностях разведывательной работы, которую вел Блюмкин в Монголии, известно довольно мало — как и вообще о деталях его деятельности в разведке. «У меня были резидентские задания на ряд соприлегающих стран — Тибет, Внутреннюю Монголию, некоторые пункты Китая», — писал он в автобиографии, но и эта информация носит самый что ни на есть общий характер. Однако кое о чем сказать все-таки можно.

В Монголии Блюмкин действительно мог иметь какие-то контакты с экспедицией Рериха. Во всяком случае, они находились в Улан-Баторе примерно в одно и то же время. Экспедиция въехала в Монголию с территории СССР 10 сентября 1926 года и находилась в Улан-Баторе до 13 апреля 1927 года, после чего двинулась в направлении Тибета. Блюмкин же, как уже говорилось, прибыл в Монголию в конце 1926 года.

Во время визита Рериха в Москву летом 1926 года советские власти не могли не заинтересоваться его планами. 11 июня нарком иностранных дел Чичерин писал после встречи с Рерихом секретарю ЦК ВКП(б) В. М. Молотову:

Вот именно — «ввиду крайне деспотических методов английских властей в этих местах». Не исключено, что в Москве решили использовать связи и влияние Рериха для борьбы против англичан в Центральной Азии. Ведь в посланиях, которые привез художник, индийские Махатмы не только рассуждали о коммунизме. Шла речь и о конкретных политических проблемах. Махатмы сообщали, что готовы к переговорам с Советским Союзом об освобождении оккупированной Англией Индии и обсуждении проблем Тибета, где в это время сложилась непростая политическая ситуация.

Тибет получил независимость от Китая в 1913 году. Человек со стороны, попавший туда в то время, мог бы подумать, что он перенесся лет на 500 назад — в этой закрытой от всего мира стране по-прежнему жили как в XV–XVI веках. Но правитель страны Далай-лама XIII предпринимал шаги по модернизации, пригласив для этого в Тибет англичан. Англичане обещали провести телеграфные линии, начать разведку полезных ископаемых, предоставить новейшее по тем временам вооружение для тибетской армии и обучить местных офицеров. В Тибете появились первая светская школа, где детей обучали по английскому образцу, Государственный банк, Институт тибетской медицины и т. д. Но, разумеется, все эти процессы сопровождались усилением политического влияния Англии в Тибете, а в столице страны Лхасе жили английские советники и специалисты.

Особенность Тибета состояла в том, что по древним традициям пребывание иностранцев на его территории было запрещено. Политика Далай-ламы вызвала недовольство многих представителей тибетской аристократии и духовенства — все эти новшества либо затрагивали их интересы, либо просто не соответствовали традиционным представлениям и реалиям прошлого. Высшее духовенство опасалось введения новых налогов на содержание армии и рекрутских повинностей, которые скажутся на численности монашеской общины.

Модернизация Тибета с участием англичан углубила существовавшие раньше противоречия между Далай-ламой и вторым по рангу человеком в стране — Панчен-ламой IX. К зиме 1923 года напряжение в их отношениях достигло такого накала, что Панчен-лама бежал в Монголию, а оттуда — в Восточный Китай.

Советское руководство вполне могло увидеть в этой интриге выгодный для себя аспект: а если сыграть на том, что Панчен-лама стал жертвой «английских колонизаторов»? В конце концов, именно под лозунгами борьбы против «британского империализма» в Азии проходил съезд народов Востока в Баку, на котором присутствовал и Блюмкин. В съезде участвовали люди самых разных политических взглядов. Почему же не сделать ставку и на буддистов? Идея приобрести новых союзников в Азии, пусть даже таких экзотических, не могла не казаться в Москве полезной.

Осталось только понять, как использовать в этом раскладе сил Николая Рериха. В Москве ему оказывали очень теплый прием. Он побывал у Чичерина, Луначарского, Каменева, Крупской, не говоря уже о встречах с художниками и другими деятелями искусства.

«Да, Рерих обращался к советским властям, в частности, в МИД, с просьбой оказать помощь в проведении экспедиции, — признал в январе 1995 года в интервью корреспонденту газеты „Московский комсомолец“ Наталье Дардыкиной тогдашний руководитель пресс-бюро Службы внешней разведки Юрий Кобаладзе. — Более того, его принимал начальник разведки Трилиссер… Трилиссер поручил нашему резиденту в Монголии Блюмкину оказать всяческую помощь ученому.

— Мог помочь Блюмкин экспедиции деньгами или чем-то материальным? — поинтересовалась я.

— Нет, — сказал Юрий Георгиевич».

А чем же тогда?

Вероятно, что Рериху могли предложить роль посредника между Москвой, Панчен-ламой и Далай-ламой в Тибете. Эта миссия вполне отвечала бы и интересам Рериха. Если так произошло, то эта задача экспедиции сохранялась в глубокой тайне, и даже советский полпред в Монголии о ней не знал, хотя что-то интуитивно чувствовал.

«В Монголии, в настоящее время в Улан-Баторе, появился известный художник, путешественник Николай Константинович Рерих, который в августе направляется в Тибет, — сообщал полпред СССР в Монголии Петр Никифоров в Москву. — Этот Рерих настойчиво ставит вопрос о необходимости возвращения Богдо <Панчен-ламы> в Тибет, приводя теологические обоснования. Я полагаю, что Рерих на кого-то работает, а может быть, даже хочет установить наше отношение к этому вопросу».

Сохранять эту задачу в тайне нужно было еще и по другой причине — если бы о ней узнали англичане, то путь Рериха в Тибет был бы закрыт.

Но какую роль во всей этой истории мог сыграть Блюмкин? Опять же, можно предположить, что он или скорее по его указанию ГВО Монголии делилась с Рерихом разведывательной информацией о районах, по которым будет проходить его маршрут.

С другой стороны, не исключено, что в его экспедицию стремились внедрить людей, работающих на монгольскую (читай — на советскую) разведку. У Рерихов на этот счет были подозрения. «Кто-то распустил в городе и его окрестностях слух, что американской экспедиции[55] требуется 900 человек, — вспоминал Юрий Рерих. — Они шли валом — безработные рабочие, сибирские казаки, бывшие монгольские солдаты и китайские кули. Все они уверяли нас, что им нечего терять, нечего оставлять, что жизни большинства из них полностью разбиты и что они желают принять участие в научном приключении. Мы отослали назад большую часть наших посетителей и наняли лишь шестнадцать стойких монголов, чье прошлое и настоящее мы смогли установить у местных жителей».

Наконец, очевидно, что на сотрудников ОГПУ и их союзников из ГВО было возложено наблюдение за членами экспедиции, пока они находились в Монголии. По данным Александра Стеценко, в Музее им. Н. К. Рериха на некоторых документах из Монголии имеется следующая надпись: «Копия. Оригинал у Я. Г. Б.», что, безусловно, означает «Яков Григорьевич Блюмкин». Другими словами, выполняя свои «резидентские задания» по Тибету, он собирал о нем всю возможную информацию и передавал ее в Москву.

Тринадцатого апреля 1927 года экспедиция Рериха выехала из Улан-Батора. 24 сентября она встретилась с пограничным отрядом тибетцев. Проверив документы экспедиции, тибетцы заявили, что они «неправильные», и отказались пропустить ее дальше. Рерих пытался добиться разрешения на въезд в Тибет. До весны 1928-го путешественники надеялись на это, ожидая разрешения в нечеловеческих условиях, на продуваемом всеми ветрами заснеженном горном плато, но затем им все же пришлось повернуть обратно в Индию.

По одной из версий, тибетцы не пропустили экспедицию из-за интриг англичан, которые все-таки что-то узнали и сообщили в тибетскую столицу Лхасу, что Рерих — агент «красных русских». Так что идее слияния буддизма с ленинизмом не суждено было сбыться.

Однако лично для Блюмкина наблюдение за экспедицией Рериха не являлось работой особой важности. Судя по всему, он переложил ее на своих подчиненных. Дело в том, что большую часть времени, пока Рерихи оставались в Монголии, его самого там не было. Еще в начале 1927 года он отправился с секретной миссией в Китай и вернулся в Монголию только в апреле, когда Рерих то ли собирался двигаться дальше, то ли уже выехал из Улан-Батора.

В январе 1927 года Блюмкин отправился в длительную секретную поездку в Китай. Как он писал в автобиографии, в «добровольную поездку… совершенную с боями и исключительными трудностями, когда я случайно остался жив». Поездка действительно была рискованной — почти 800 километров, через пустыню Гоби.

Однако по другим данным, он выполнял задание Центра. Оно состояло в том, чтобы добраться до штаба армии китайского генерала Фэн Юйсяня. После того как в 1911–1913 годах в Китае произошла революция и была свергнута императорская династия Цин, в стране, почти не прекращаясь, шла гражданская война. Захватившие власть в провинциях генералы из различных клик боролись друг с другом за эту самую власть.

К 1925 году положение в Китае выглядело примерно так: на юге — прогрессивные силы во главе со знаменитым революционером Сунь Ятсеном и его Национальной партией (Гоминьдан), с которой объединились коммунисты, на севере — «реакционные китайские милитаристы». Осенью 1924 года на Севере восстал генерал Фэн Юйсянь. Он занял Пекин, попросил помощи у СССР, установил контакты с «революционным Югом» и пригласил в Пекин Сунь Ятсена. Тот поехал, но по дороге серьезно заболел и в марте 1925 года умер в Пекине. Фактическим лидером Гоминьдана после его смерти стал Чан Кайши.

В 1926–1927 годах генерал Фэн Юйсянь вместе с южанами боролся против «милитаристов». В СССР его считали человеком прогрессивным и помогали ему — на вооружение его армии Москва тратила около миллиона долларов в год. Советское руководство надеялось, что война в Китае сможет перерасти в социалистическую революцию — сначала в этой стране, а потом во всей Азии.

Что делал Блюмкин у генерала Фэна — точно не установлено. Сам он как-то сказал, что был у него советником. Не исключено, что он помогал генералу в организации службы разведки и контрразведки.

Блюмкин прибыл в Китай в феврале 1927 года и в штабе у генерала Фэна находился, по некоторым данным, до апреля. В апреле он уже получил новое задание из Центра. Трилиссер, ставший к тому времени заместителем председателя ОГПУ, отдал указание Блюмкину провести операцию по регистрации и последующей высылке из Монголии в СССР «активных белых элементов». Большое количество белоэмигрантов в Монголии сильно беспокоило советские спецслужбы.

Как именно участвовал Блюмкин в этой «чистке» — точно неизвестно, но ОГПУ, а потом и НКВД, совместно с ГВО, не раз проводили их среди русского населения Монголии. Эти «чистки», похоже, настолько врезались в генетическую память потомков русских эмигрантов, что даже в начале XXI века живущие в Улан-Баторе пожилые русские очень неохотно и с видимой опаской рассказывали автору этой книги, что русской эмиграции пришлось пережить более семи десятков лет назад.

Летом того же года монгольское руководство предложило Блюмкину поехать в район Самбейса — помочь подавить вспыхнувшее там антиправительственное восстание. Блюмкин согласился, но с условием: ему предоставят почти неограниченные полномочия и, в частности, право расстреливать на месте любого контрреволюционера по своему усмотрению. Монголы решили, что это уж слишком, и условия Блюмкина не приняли. В свою очередь и Блюмкин отказался ехать «в командировку» и остался в Улан-Баторе.

Уже тогда его отношения с монголами да и с советскими коллегами были, мягко говоря, напряженными. Это как в известной новой поговорке — он-то, конечно, хотел как лучше, а получалось — как всегда.

«В гнилой обстановке монгольской работы». «Напился, обнимался со всеми, кричал безобразно…»

В Улан-Баторе Блюмкин с первых дней пребывания энергично принялся за работу. Ему сразу же бросилось в глаза, что монгольские разведчики и контрразведчики не имеют большого опыта и часто действуют довольно примитивно и медленно. Вскоре он организовал общемонгольское совещание сотрудников ГВО с целью обмена опытом и сам рассказывал о некоторых оперативных тонкостях, которые в своей работе применяло ОГПУ. Блюмкин помогал монголам создавать новые резидентуры в провинциях и в соседних районах Китая, прикладывал усилия для улучшения координации между ГВО и ОГПУ. Кроме того, он поставил перед правительством Монголии вопрос об увеличении числа советских инструкторов (этого ему удалось добиться).

Надо сказать, что положение советских инструкторов в Монголии официально никак не регулировалось и было одной из причин, по которой между Москвой и Ургой (Улан-Батором) возникали трения, а иногда и настоящие скандалы. Это случалось еще до появления Блюмкина. Например, 16 августа 1924 года на заседании ЦК Монгольской народно-революционной партии открыто говорилось, что «ГВО эксплуатировали исключительно буряты и русские для их собственных целей» и что «ГВО под руководством иностранцев исключительно преследует цель гонения на желтую религию, которую они как последователи буддизма должны защищать…».

В монгольском руководстве шла борьба за власть между различными группировками, и советские инструкторы принимали в ней активное, хотя и закулисное участие: сообщали в Москву о недостаточной революционности тех или иных лидеров страны, участвовали, по некоторым данным, и в фабрикации «контрреволюционного заговора», в результате «раскрытия» которого были расстреляны Бодоо, Данзан и другие «умеренные» руководители новой Монголии.

В 1925 году произошел громкий скандал — советский инструктор по фамилии Нетупский по заданию начальника ИНО ОГПУ Трилиссера попытался завербовать в осведомители самих руководителей ГВО Баторуна и Насонбато. Монголы возмутились. В докладной записке в Москву главный советский инструктор при ГВО Балдаев так описывал их реакцию: «В связи с этим монголы поставили вопрос так, что „несмотря, мол, на Ваши дружественные отношения, на предоставление нами инструкторских мест в своем аппарате, — СССР посылает своих шпионов смотреть за ЦК и Правительством“, почему через некоторое время со стороны правых групп ЦК была сделана попытка сократить инструкторский состав ГВО до минимума». Злосчастного инструктора Нетупского пришлось отзывать.

Направляя в Монголию молодого, энергичного и, несмотря на возраст, уже опытного чекиста Блюмкина, руководство ОГПУ, вероятно, надеялось на то, что он сможет сделать работу «монгольских товарищей» более эффективной и что ему удастся ликвидировать трения в отношениях с ними. Несомненно, и сам Блюмкин хотел проявить себя на новом посту с самой лучшей стороны и выполнить поставленные перед ним задачи.

Условия, в которые попадали советские инструкторы и советники в Монголии, были не из легких. Отсталая страна, совершенно другой уклад, иные культура и образ жизни, часто отсутствие элементарных удобств даже по сравнению с разрушенной Гражданской войной Россией, к тому же свой замкнутый коллектив, в котором возникали неизбежные склоки, интриги, пьянки-гулянки.

Не исключено, что руководство ОГПУ поставило перед Блюмкиным не только чисто профессиональные задачи, но и обязало его навести порядок в «советской колонии» в Улан-Баторе. Блюмкин энергично принялся за дело.

Он считал, что имеет полное право «командовать парадом». Тем более в разговоре с ним советский полпред в Монголии, революционер с большим стажем, бывший председатель Совета министров Дальневосточной республики Петр Никифоров так и сказал ему: «Вы слишком большой человек здесь».

26-летний Блюмкин, похоже, и сам в это верил. Он ведь недаром чувствовал себя вершителем живой истории революции. А кто такие окружающие его в Монголии люди? Так, мелкие служащие, за редким исключением.

Блюмкин почти сразу принялся воспитывать советских специалистов — распекал за недостатки в работе, за поведение, устраивал публичные разносы, даже на глазах жен сотрудников, и вообще вел себя крайне высокомерно. Возможно, и правильные по сути замечания Блюмкина облекались в оскорбительную для окружающих форму. Он, правда, не выхватывал при каждом конфликтном случае пистолет, как это бывало во время его «кафейной жизни» в Москве, но запросто мог пригрозить расстрелом, трибуналом, стучать кулаками по столу, со злостью сбросить со стола часы своего подчиненного.

В общем, сам он не был примером в том, к чему призывал советских инструкторов. Отрицательные стороны его характера, столь выразительно описанные его друзьями-литераторами, проявились в Монголии в полной мере. Неудивительно, что на него вскоре начали жаловаться в Москву.

Разумеется, в Центр из Улан-Батора поступала информация не только по линии ОГПУ. Донесения шли и от резидента военной разведки, полпреда и т. д. А у них появился на Блюмкина «большой зуб».

Начальником штаба Монгольской Народно-Революционной армии в 1925–1928 годах служил советский военачальник, однокашник Блюмкина по Военной академии (он окончил ее в 1921-м), бывший помощник начальника Разведуправления РККА Валерий Кангелари. В Монголии с Блюмкиным отношения у них не сложились. В самом начале марта 1927 года Кангелари отослал на него в Москву обширную «телегу», а уже 2 марта начальник IV (Разведывательного) Управления Штаба РККА Ян Берзин изложил поступивший компромат в рапорте на имя председателя Реввоенсовета Ворошилова. Берзин, в частности, писал:

«Тов. Блюмкин, инструктор ГВО, по приезду в Ургу затеял склоку против наших инструкторов и т. Кангелари, не останавливаясь даже ни перед чем, вплоть до дискредитирования отдельных работников — партийцев перед монголами и даже терроризирования.

Так, например: на партийных собраниях позволял себе обзывать ряд серьезных членов партии „мальчишкой и хулиганом“, „я будут требовать, чтобы тебя перевели в кандидаты“, только за то, что последние в своих выступлениях критиковали т. Блюмкина по тому или иному вопросу и т. п. <…>

По прибытии в Ургу т. Блюмкин потребовал от монгол по его „чину“ материальные удобства (квартиру, автомобиль)… <…>

Поведение т. Блюмкина весьма разлагающим образом действует на всех инструкторов и в дальнейшем может отразиться на боеспособности Монгольской Армии…»

Этот рапорт Берзина хранится в Российском государственном военном архиве под шифром «Ф. 33987. Оп. 3. Д. 126. Л. 48». То есть это тот самый документ, в котором, как утверждал писатель Олег Шишкин, говорится о «путешествиях Блюмкина в обличье ламы». Но, как видим, речь в нем идет совсем о другом.

Особенно «отличился» Блюмкин на новогоднем банкете 31 декабря 1926 года. Сначала, как сообщается в рапорте Берзина, он выступил в присутствии иностранных гостей «от имени советских инструкторов и ГВО, не имея на то никакого права. В произнесенной речи имелись обидные для монгол выпячивания советских инструкторов, а также выпады против некоторых и наших инструкторов».

Дальше — больше. «На неофициальной части банкета т. Блюмкин напился, обнимался со всеми, кричал безобразно, чем сильно дискредитировал себя перед монголами». В рапорт Берзина не вошли, однако, самые «живописные» детали поведения Блюмкина на этом празднике (известные по другим источникам, о чем — ниже). Он несколько раз подходил к портрету Ленина, смотрел на него, как на икону, а затем отдавал портрету пионерский салют. В конце концов у него открылась рвота прямо перед изображением вождя. Растерявшиеся монголы и советские гости пытались как-то облегчить его положение, а тем временем Блюмкин, между приступами тошноты, обращался к Ленину: «Ильич, гениальный вождь, прости меня! Я же не виноват! Виновата обстановка! Я же провожу твои идеи в жизнь!»

Известен и такой случай. Однажды на собрании партячейки Блюмкин предложил создать университет для повышения образовательного уровня советских сотрудников в Монголии и членов их семей. Кто-то из присутствовавших иронически заметил: «И присвоим ему имя товарища Блюмкина!» На это Блюмкин ответил: «Я надеюсь и убежден, что если я еще лет двадцать так успешно поработаю на пользу рабочего класса, Республики Советов, то она один из университетов назовет и моим именем!»

В рапорт Берзина эта история попала в несколько иной трактовке. «На собрании партячейки актива, — сообщал он, — <Блюмкин> выдвигал идею создания в Урге Народного Университета имени „Блюмкина“. При этом он заявил, что „он надеется, что в СССР рабочий класс назовет один из своих университетов именем Блюмкина“».

Здесь необходимо заметить, что о неблаговидных поступках Блюмкина в Монголии мы знаем в основном по дошедшим до нашего времени сообщениям (а говоря прямо — доносам) о его поведении. В этих документах проступки Блюмкина расписаны весьма пристрастно. Как все было на самом деле — неизвестно. Верно сказано: «дьявол — в деталях», и даже интонация подчас имеет значение. Мы же, к примеру, не знаем, как Блюмкин говорил об университете имени самого себя — серьезно, с пафосом или, наоборот, иронично.

Сам Блюмкин, конечно, совсем по-другому оценивал свою работу, утверждая, что делал все возможное, чтобы «оздоровить» атмосферу в Монголии. В своих показаниях, уже на Лубянке в октябре 1929 года, он отмечал: «…Я ко всему этому подвергался совершенно дикой травле, совершенно разнузданной дискредитации меня со стороны наиболее гнилых элементов организации в Монголии, находящихся в руководящей партийной и советской верхушке. Все мои самые искренние и товарищеские попытки добиться со стороны этих элементов большевистского отношения к вопросам и людям ни к чему не привели. Мои предупреждающие информации в центр не вызывали соответствующего отклика».

«Ведя себя безупречно в сложной и гнилой обстановке монгольской работы, — утверждал Блюмкин, — отстаивая подлинную, оправданную жизнью советскую линию, проводил большую чекистскую и партийную работу, не раз сознательно физически рискуя собою».

Блюмкин и «клад барона Унгерна»

Склоки и непростые отношения с коллегами осложняли его работу. А ее было много. Блюмкину приходилось видеть всякое и не раз действительно рисковать жизнью. В том числе и в Монголии. Но была в его биографии не только опасная, но и по-настоящему романтическая и таинственная история, из которой сегодня, пожалуй, мог бы получиться увлекательный телесериал. О том, как Блюмкин и чекисты искали в Монголии клад барона-белогвардейца-буддиста Унгерна.

Появившись в Монголии, Унгерн оставил о себе в этой стране противоречивую память. Жестокий до безумия полунищий русский военачальник, мечтавший о восстановлении монархии под сенью «желтой веры» — буддизма, освободивший в феврале 1921 года Ургу от китайцев, получивший благословение самого Богдо-хана, устроивший в столице Монголии жуткую резню среди русского населения… Монголы запомнили его со странной смесью ужаса, уважения и непонимания. Но запомнили.

Блюмкин как-то рассказывал (если не врал, конечно), что однажды в Улан-Баторе почувствовал внезапную дурноту на улице и… очнулся в юрте какого-то буддийского ламы. Тот сказал ему: «Вы пришли в себя и немедля уносите ноги. В отличие от вас мы, буддисты, не добиваем, а излечиваем больных и раненых врагов. Но вам, здоровому, здесь не место. Мы все — сторонники барона Унгерна и ваши враги».

Американский корреспондент Александр Грайнер, встречавшийся с Унгерном, спустя несколько лет после его расстрела побывавший в Монголии, писал: «Кто путешествовал по Центральной Азии, тот мог слышать заунывную песню, которую поют у костра проводники и пастухи. Она о том, как один храбрый воин освободил монголов, был предан русскими и взят в плен, и увезен в Россию, но когда-нибудь он еще вернется и все сделает для восстановления великой империи Чингисхана».

Это правда — разнообразные легенды об Унгерне ходят в Монголии уже без малого 100 лет. Самая распространенная из них — легенда о несметных сокровищах барона, зарытых им незадолго до того, как он попал в плен. В вопросе, что это за сокровища, версии расходятся. То ли казна дивизии, то ли награбленные Унгерном богатства. Но факт, что он сокровища где-то зарыл, считается непреложным.

Поначалу слухи гласили: барон закопал в разных местах четыре ящика с золотом. Затем число ящиков возросло до двадцати четырех, и в каждом якобы только золотых монет на три с половиной пуда, а еще — другие драгоценности и лично принадлежавший Унгерну сундук в семь пудов. Уже в феврале 1924 года выходившая в Харбине русская эмигрантская газета «Свет» напечатала приключенческую повесть Михаила Ейзенштадта «Клады Унгерна», будто бы основанную на реальных событиях. Повесть рассказывала о том, как смелые русские эмигранты пробрались в Монголию и искали клад Унгерна, попутно то и дело вступая в борьбу с вездесущим ГПУ.

Бывшие унгерновцы тоже рассказывали о кладах различные истории, даже рисовали и продавали наивным кладоискателям-иностранцам карты с указаниями мест, где якобы зарыты сокровища. Несколько американских экспедиций на этом деле просто прогорело. А в сентябре 1924 года в поиски клада включилась и резидентура ОГПУ.

Подробности этой удивительной истории раскопал доктор исторических наук Леонид Курас. Оказалось, что в архивах УФСБ по Бурятии хранится дело, в котором детально рассказывается о том, как чекисты пытались отыскать клад Унгерна и какую роль в этих поисках сыграл Блюмкин. Автор этой книги на всякий случай связался с Леонидом Курасом — профессором Института монголоведения, буддологии и тибетологии Сибирского отделения РАН, и тот подтвердил: да, всё так и было. По крайней мере судя по архивным документам.

Итак, в 1924 году сотрудникам резидентуры ОГПУ в Монголии, казалось бы, повезло. В местности Тологой-Дахту им удалось отыскать несколько деревянных ящиков с царскими кредитками и ценными бумагами. Однако они уже превратились в липкую червивую массу, а золота в ящиках не было.

В 1924–1925 годах чекисты искали золото Унгерна и в окрестностях Верхнеудинска (ныне — Улан-Удэ). Тогда они вели наблюдение за вестовым барона Михаилом Супарыкиным. Считалось, что он-то уж точно знает, где зарыт клад. Вскоре Супарыкин был арестован. Его привлекали к ответственности за участие в карательных операциях, однако 3 июня 1925 года Забайкальский отдел ОГПУ дело против Супарыкина прекратил. Клад тоже тогда не нашли. Два года спустя у чекистов появились сведения, что клад был вырыт в 1924 году, но где он теперь — непонятно.

В 1926 году бывший скотопромышленник Бер Закстельский, работавший когда-то в Монголии, рассказал своему приятелю, агенту Красноярского отделения Госбанка СССР Моисею Прейсу, о кладе в семь пудов золота, зарытом в Монголии в окрестностях Урги. Прейс проинформировал об этом сотрудников ОГПУ и предложил организовать экспедицию.

Десятого января 1927 года из областного отдела ОГПУ Верхнеудинска в Сибирское краевое управление ОГПУ Новосибирска и в окружной отдел ОГПУ Красноярска была отправлена аналитическая записка, в которой обосновывалась необходимость проведения операции по изъятию клада при соблюдении строжайшей конспирации. При этом предлагалось действовать в контакте с Яковом Блюмкиным, возглавлявшим в то время резидентуру ОГПУ в Монголии.

Красноярский окружной отдел дал добро. Тем более что Закстельский и Прейс все расходы взяли на себя. Поддержала местную инициативу и Москва, обратив, впрочем, внимание на препятствия, которые могут возникнуть из-за вмешательства монгольских властей. Однако в конце января 1927 года полномочное представительство ОГПУ по Сибкраю дало облотделу ОГПУ Бурят-Монгольской АССР[56] разрешение на проведение операции по изъятию ценностей и их вывоз, особо подчеркнув, что операция должна быть проведена без вмешательства монгольских властей.

Правда, Закстельский у чекистов особого доверия не вызывал — из-за его сомнительного прошлого. Непонятно, откуда он знал о точном месте, где зарыт клад. То ли сам участвовал в его «захоронении», то ли от кого-то слышал об этом. Но тогда от кого? В общем — странный человек. Мало ли, вдруг решит присвоить себе часть найденных сокровищ или вообще всё? В экспедицию делегировали и сотрудника ОГПУ Бурят-Монгольской АССР Якова Косиненко.

Изъятые ценности планировалось передать в распоряжение Красноярского отделения Госбанка СССР. О том, как чекисты собирались договариваться с монгольской стороной о вывозе сокровищ в Советский Союз, свидетельствует письмо начальника областного отдела ОГПУ Бурят-Монгольской АССР Ермилова Якову Блюмкину (письмо тоже сохранилось в архиве УФСБ по Бурятии).

В конце мая 1927 года Косиненко, Закстельский и Прейс выехали из Москвы в Монголию. Они выдавали себя за мелких коммерсантов и старались не привлекать к себе внимания. Впрочем, уже в Монголии Косиненко начал беспокоиться. У Закстельского там оказалось много знакомых, и всех интересовала цель его поездки.

Пятого июня Косиненко встретился с Яковом Блюмкиным, и они обсудили план предстоящей операции. На следующий день к чекистам присоединился председатель правления Монголбанка Дейчман (как легко понять, тоже далеко не монгол), который несколько охладил энтузиазм кладоискателей. Дейчман сказал, что Монголия не даст вывезти золото, так как проводит серию мероприятий по укреплению собственной валюты. Он предложил… продать это золото монголам за твердую валюту. Этот план одобрили — в том числе и полпред СССР в Монголии.

Шестого июня монгольским властям было подано заявление с просьбой разрешить проведение раскопок. Монголы разрешили, но поручили Министерству народного хозяйства курировать поиск и изъятие клада.

Монгольская сторона запросила 25 процентов стоимости клада в свою пользу. Остальную часть клада монголы соглашались купить, но только за тугрики. Переговоры продолжались несколько дней. В итоге был достигнут компромисс — предоставлялось право вести раскопки в присутствии комиссии из четырех человек (по два с каждой стороны).

Министерство народного хозяйства Монголии соглашалось покупать каждый золотник (4,266 грамма) золота по 5 тугриков 75 мунгу (по курсу 9 тугриков 50 мунгу за каждые 10 рублей). При расчете министерство удерживало из причитавшейся ему суммы 10 процентов в доход Монголии на оплату пошлин. Золотые изделия, имеющие художественную ценность, разрешено было вывезти на общих основаниях согласно таможенным установкам.

Четырнадцатого июня в три часа утра приступили к раскопкам. Их вели во дворе текстильной мастерской Министерства народного хозяйства. Вначале выкопали большую канаву вдоль здания, затем такую же — от ворот вдоль соседнего здания. Работа шла с большим трудом — грунт был твердым, как камень, и еле-еле поддавался лопате. Только рядом с воротами, на участке в три-четыре аршина наткнулись на рыхлый грунт. Возможно, там уже когда-то копали.

Этот участок земли экспедиция обследовала очень тщательно. Но ни клада, ни его каких-то следов так и не обнаружила.

Однако монголы, видимо, посчитали, что клад все-таки нашли и сокрыли от властей. В течение трех дней после завершения работ они не давали членам экспедиции разрешения на выезд из страны, даже установили за ними наружное наблюдение и, как сообщали чекисты в Москву, «склоняли кладоискателей к выпивке». По возвращении из Монголии Косиненко подал руководству докладную записку, в которой высказал предположение, что они занимались поисками клада, который был выкопан еще в 1924 году. Но кем — установить так и не удалось.

Больше всех был удручен неудачей Закстельский. По слухам, его арестовали и даже собирались расстрелять за то, что он якобы показал ложное место и хотел ввести чекистов в заблуждение. Только хлопоты друзей и знакомых помогли ему избежать расстрела. Говорили, что потом его не раз видели плачущим…

А что же Блюмкин? Во всяком случае, неудача с поисками клада Унгерна не расстроила его так, как Закстельского. Помимо поисков сокровищ, что, конечно, представлялось увлекательным занятием, у него было множество других более прозаических дел. Некоторые из них грозили ему серьезными неприятностями.

«Я стал психологически активизироваться как оппозиционер…» Блюмкин как причина дипломатического скандала

В апреле 1927 года Блюмкина вызвали в Москву. Там он застал один из последних всплесков оппозиционной активности. Шла бурная дискуссия о китайской революции. Как раз в это время в ходе революции обозначился неожиданный поворот: Чан Кайши успешно объединял страну, но начал резню своих недавних союзников — коммунистов. Только в Шанхае были убиты более четырех тысяч человек. А вскоре были разорваны и дипломатические отношения с Москвой.

Большинство коммунистов во главе со Сталиным и Бухариным считали, что китайская революция носила буржуазно-демократический характер и что курс на поддержку союза китайских коммунистов с Гоминьданом был правильным. Такой же, умеренной, позиции официально придерживался и Коминтерн.

«Левые» во главе с Троцким, Зиновьевым и Радеком, напротив, считали, что нужно было «ускорять темп» революции, создавать в Китае Советы, с тем чтобы в ближайшем будущем установить там советскую власть.

В Москве Блюмкин встретился с Радеком. Он пришел к Радеку в гости, они поговорили о сложившейся ситуации, попили чаю, и Блюмкин признался ему, что разделяет точку зрения оппозиции по китайской революции. Разделял он взгляды оппозиции и на внутриполитические проблемы. Особенно по вопросам внутрипартийной демократии, которая подавляется, и перерождения партийного аппарата в бюрократический. Неудивительно — Блюмкин достаточно нагляделся на это в Монголии. Ко всему прочему добавлялись и его личные обиды. Все это перемешалось у него в причудливый винегрет, который все больше и больше приобретал вкус оппозиционности. Но, как он уверял позже, его оппозиционные взгляды никак не сказывались на его работе.

В середине мая 1927 года Блюмкин вернулся в Монголию. Здесь его ожидали новые «сюрпризы». Он очень хотел, чтобы его выбрали в местное партбюро. Не только по карьерным соображениям. Блюмкин полагал, что дополнительная власть позволит ему легче перестроить работу советских специалистов в Улан-Баторе. Для этого он развернул целую интригу.

Одним из инструкторов ГВО в Монголии работал известный советский военачальник Петр Щетинкин — полный георгиевский кавалер Первой мировой войны, кавалер орденов Святого Станислава 2-й и 3-й степени, Святой Анны 3-й степени, штабс-капитан русской армии, ставший одним из организаторов красного партизанского движения в Сибири и Забайкалье. Затем в составе экспедиционного корпуса Красной армии Щетинкин воевал в Монголии против войск барона Унгерна, а в августе 1921-го взбунтовавшиеся монгольские князья передали его отряду захваченного ими барона[57]. Существует фотография, на которой Унгерн и Щетинкин уже после ареста барона запечатлены вместе. Они откуда-то выходят и, похоже, о чем-то оживленно разговаривают.

Отношения между Блюмкиным и Щетинкиным были сложными. В Монголии Щетинкин находился в формальном подчинении у бывшего «неустрашимого террориста». Хотя известный военачальник вполне мог считать себя не менее легендарным человеком, чем Блюмкин, да и боевого опыта у него было гораздо больше. Однако теперь ему приходилось терпеть руководство Блюмкина и его выходки. Вряд ли все это нравилось Щетинкину.

Перед отъездом в Китай Блюмкин тет-а-тет попросил Щетинкина как секретаря партийной ячейки поговорить с несколькими советскими специалистами, чтобы на предстоящем партсобрании они выдвинули его кандидатуру в партбюро. Но план не сработал. Полпред Никифоров возразил против кандидатуры Блюмкина, заявив, что тот слишком мало занимается общественной работой и не всегда выполняет свои обещания.

Узнав об этом, Блюмкин разозлился, посчитав, что его кандидатуру продвигали недостаточно активно. Он винил в этом Щетинкина и других советских инструкторов, на которых обрушился с новыми придирками. В ответ получил чуть ли не бойкот со стороны соотечественников. Существует версия, что Щетинкину он этот случай так и не простил.

Изоляция, в которой Блюмкин оказался в Улан-Баторе, во многом была следствием его собственного поведения. Но самолюбивый Блюмкин переживал и из-за невозможности что-либо изменить своими силами. В своих показаниях позже он не зря признавался, что именно в Монголии у него начали появляться мысли о бюрократическом перерождении советского режима.

«Подогретый» разговорами с Радеком, общим положением в партии, где снова активизировалась оппозиция, и своими неудачами, Блюмкин пришел к выводу, что «внутрипартийный режим не дает необходимой гарантии для критических и инициативных товарищей и что необходимо решительно пересмотреть внутрипартийный режим». В знак протеста он решил выйти из партии.

Это, конечно, был смелый и крайне необычный шаг для человека с таким положением, которое занимал Блюмкин. Выход из партии наверняка означал бы не только отзыв в Москву, но и крах его карьеры в ОГПУ, к тому же пятно на биографии — возможно, на всю жизнь. Вряд ли он этого не понимал. Однако его эмоциональное состояние было, видимо, таково, что он написал заявление о выходе из партии и 11 августа отнес его в партийную организацию. Вот этот документ:

Написав заявление, Блюмкин послал в Москву телеграмму: «Ввиду подачи мной заявления о выходе из ВКП(б) прошу не сомневаться в моей абсолютной преданности СССР».

«Я в состоянии очень большой усталости и глубокой совершенно незаслуженной нравственной обиды наивно полагал, что можно быть коммунистом, не будучи членом партии, и вместо того, чтобы сделать из положения партийной организации в Урге общепартийный вывод, я сделал вывод личный и при том не политический», — писал он в своих показаниях на Лубянке.

Демарш Блюмкина вызвал в ОГПУ настоящий переполох. В Улан-Батор улетела срочная телеграмма, в которой от него потребовали взять свое заявление обратно. Блюмкин тут же подчинился, пробыв, как он указывал, «вне партии три дня».

Вскоре в Монголию приехала целая делегация Центральной контрольной комиссии — высшего контрольного органа партии. Она должна была проверить его «сигналы». Возглавлял делегацию старый большевик Александр Шотман. Результат ее работы оказался для Блюмкина положительным: «Изучив на месте работу полпреда, парторганизации, совинструкторов, комиссия признала деятельность т. Блюмкина вполне удовлетворительной». Сам Блюмкин несколько «усилил» ее выводы — разумеется, в свою пользу. «Изучивши местную обстановку, даже не опросив как следует меня, <комиссия> пришла к выводу относительно моей политической и личной правоты, предложила меня немедленно ввести в бюро организации, оставила меня на работе в Монголии и выразила мне полное доверие», — отмечал он в показаниях.

В любом случае он все-таки добился того, чего хотел. Даже такими рискованными и «экзотическими» для партийца способами. Чем руководствовался Блюмкин, когда затевал все это? Только личными интересами? Вряд ли. Прибывший в сентябре 1927 года в Монголию новый советский полпред Андрей Юров-Охтин сообщал в ОГПУ о Блюмкине:

«Ваш аппарат все же на ходу, и надо отдать справедливость тов. Блюмкину, плохо или хорошо, но все же держал его в своих руках. Присматриваясь ближе, в частности к личности самого тов. Блюмкина, я убедился, что он действительно единственный из всех прочих работников не потратил время, сидя в Монголии, зря. Он изучал Монголию и довольно хорошо знает ее. Я не буду касаться тех выводов, к которым он приходит, но знания у него несомненно есть, и поэтому я имел намерение создать обстановку для его дальнейшей работы, использовать максимум его опыта и знаний».

Похоже, Блюмкину действительно хотелось делать свою работу как можно лучше. Но так, чтобы его фигура оставалась в этом деле на первом плане. Это вряд ли нравилось многим советским специалистам в Монголии. Да и кому это понравится — приезжает какой-то молодой выскочка, убежденный в собственной исторической значимости, и начинает грубо и бесцеремонно баламутить теплое и уютное болото.

После отъезда комиссии Блюмкина избрали в партийное бюро. «Но сильная трещина в моем сознании от всей этой истории была толчком к тому, что я стал психологически активизироваться как оппозиционер», — признавался он в показаниях, уточнив тем не менее, что в Урге он никакой оппозиционной работы не вел.

Между тем с ним продолжали происходить различные неприятные истории.

Тридцатого сентября 1927 года при невыясненных обстоятельствах в Улан-Баторе умер или погиб Петр Щетинкин.

Советский полпред сообщил в Москву о том, что Щетинкин умер от «воспаления мозга и паралича сердца». Из монгольской столицы гроб с телом Щетинкина доставили в Новосибирск и торжественно похоронили в центре города. Однако среди родственников знаменитого «красного партизана» долгие годы жила легенда о том, что Щетинкина убили.

Его дочь в 1957 году рассказала, что Петр Щетинкин в Монголии дважды подвергался нападениям, а потом был арестован неизвестными у себя в квартире, вывезен на берег реки Тола, расстрелян и сброшен в воду. Кем были эти неизвестные — осталось загадкой. Сначала говорили о «японских агентах». Но позже тень подозрения пала и на Блюмкина. «Хвост» этой версии тянется за его репутацией до сих пор.

Отношения между Блюмкиным и Щетинкиным действительно не складывались. К тому же, как помним, являясь секретарем партийной ячейки, Щетинкин не содействовал избранию Блюмкина в партбюро. По слухам, даже возражал против этого. А Блюмкин был способен на быстрые и решительные действия. Буквально через две недели после загадочной смерти Щетинкина он в очередной раз это доказал.

Неизвестно на каких основаниях, но Блюмкин давно уже подозревал секретаря издательского отдела Реввоенсовета Монголии, беспартийного советского инструктора Нестерова в том, что он является «скрытым белогвардейцем» и «агентом японофильской правой части Монголии». И требовал убрать его из Улан-Батора, а еще лучше арестовать.

Блюмкин в итоге добился своего — 15 октября 1927 года ОГПУ прислало санкцию на арест Нестерова и его отправку в СССР. Арест нужно было согласовать с монгольской стороной. Ночью вместе с назначенным в марте 1927 года начальником штаба Монгольской Народно-Революционной армии Яковом Шеко Блюмкин отправился на квартиру к главкому армии Чойбалсану и рассказал ему о полученных из Москвы инструкциях.

Но Чойбалсан заявил, что единолично он не может решить такой деликатный вопрос, и предложил подождать до понедельника (дело происходило в ночь с субботы на воскресенье). Тогда, мол, нужно будет поставить в известность председателя Реввоенсовета, в подчинении которого находился Нестеров, и только он может санкционировать арест. После этого Блюмкин и Шеко распрощались с Чойбалсаном и… пошли арестовывать Нестерова. К понедельнику его уже не было в Улан-Баторе — он был отправлен самолетом в СССР.

Возмущенный Чойбалсан жаловался в рапорте на имя председателя ЦК Монгольской Народно-Революционной партии (МНРП) Дамбе-Дорчжи:

«В понедельник утром в 9 часов 30 минут в военном министерстве мне доложили, что инструктор Нестеров арестован и увезен в СССР… Выяснилось, что, несмотря на мои указания о том, что на арест инструктора Нестерова следует получить разрешение у предреввоенсовета, они насильно произвели арест и отправили <Нестерова> на самолете утром и лишь после того поставили предреввоенсовета в известность…»

Этот инцидент монголы расценили как покушение на свой суверенитет. 18 октября поступком Блюмкина и Шеко бурно возмущались на специально созванном заседании ЦК МНРП. Было принято постановление о снятии их со своих постов и выдворении из страны. Затем Блюмкина и Шеко пригласили на заседание правительства. Однако, выслушав аргументы виновников происшествия, министры не успокоились, напротив, распалялись все больше и больше. Раздавались возгласы: «Долой советский инструктаж! Пригласим китайцев!», «Вы скоро и нас всех арестуете и вышлете в Москву!», «Требуем обыска на квартире Блюмкина! Он создал свою внутреннюю охрану!».

Дело приняло весьма серьезный оборот. В отношениях между Москвой и Улан-Батором возник крупный дипломатический скандал. Блюмкина отстранили от дел и запретили даже входить в здание ГВО. Монголы арестовали двух советских инструкторов, которые принимали участие в проведении операции по вывозу Нестерова в СССР. Под угрозой оказалось пребывание в Монголии вообще всех советских инструкторов.

Советский полпред Андрей Юров-Охтин сообщал в секретной шифровке начальнику Иностранного отдела ОГПУ Трилиссеру о поведении Блюмкина:

«Его поведение в связи с арестом усугубило неблагоприятность обстановки настолько, что я не был в состоянии спасти его. Свое самолюбие он ставит выше, чем ликвидацию конфликта в пользу его и Вашего ведомства. Вызванный на допрос к монголам, он вместо спокойствия, выдержки и признания своей ошибки вступил с ними в дипломатические переговоры. Затем я предложил ему подать 24-го числа рапорт монгольскому правительству, имея в виду определить и значительно смягчить предстоящее решение правительства и тем самым твердо сохранить должность главного инструктора. Он этого предложения не выполнил, ссылаясь на то, что ему для этого нужно получить специальные директивы Москвы… Таким образом, вопрос о дальнейшей работе тов. Блюмкина в Монголии приходится считать окончательно отпавшим, и на эту тему дальше беседовать не стоит».

В конце октября 1927 года монгольская делегация прибыла в Москву на празднование десятилетия Октябрьской революции. Однако с собой делегация везла не только подарки и поздравления, но и официальное постановление ЦК МНРП по делу Блюмкина и Шеко. Документ был передан в Исполком Коминтерна, а 1 ноября его получили Сталин, Бухарин и Трилиссер.

В ноябре Блюмкина отозвали из Монголии.