Глава XV,

ВКОТОРОЙ РАССКАЗЫВАЕТСЯ О БЕДАХ И ДОБРЫХ ДЕЛАХ

«В тот год я был сослан, умирал и женился. Беда не приходит одна», — так остря, что с Антонио Лусио теперь случалось редко, он говорил об историческом далеком тысяча восемьсот девяносто четвертом годе.

О Флоринде и отрезанном кончике уса — двух неприятностях сразу — он не заикался. Хоть все еще надеялся получить от Флоринды уведомление о встрече где-нибудь, только не в квартале рыбаков, так никогда и не узнав о письме, которое было прислано в поместье и в котором она признавала свое соучастие в посягательстве на его милость. Теперь о рыбаках он слышать не хотел. И Салса, и другие пастухи имения разделяли его ненависть к этому сброду, который появлялся на клеймение быков только для того, чтобы мешать работе, сеять склоки и беспорядки. Они еще имели обыкновение тащить с собой своих босоногих женоподобных сосунков! Если отец был в отъезде, Антонио Лусио тут же приказывал отослать их обратно.

От ссылки в Алентежо у него остались только приятные воспоминания. Там он от души наслаждался враждой брата и Зе Каретника, которого как-то вечером вызвал на разговор о его бабе. Выпив как следует, старый мастер пустился в воспоминания и стал для обоих братьев посмешищем, особенно когда Мигел Жоан похвастался знанием того, что баба его совсем не была такой, какой выставлял ее перед ними Зе Каретник.

— Барчук мог бы и не трогать ее. Для вас она все равно что порванная рубаха, а мне нужна, ведь бедному и порванная сгодится. Вы же можете иметь каких захотите — и красивых, и нарядных… Она была стыдливая…

— Ты так думаешь, Зе?

— Знали бы вы, чего мне стоило уговорить ее стать моей… Она ведь девушка была… С бесстыдством не знакомая.

— Девушка? В каком месте? — подначивал Мигел Жоан.

— Ослепнуть мне, если не молодой барин совратил ее, плохо это, плохо. Но всему виной я сам, если разобраться. Все хвалил вас: и добр-то он, и хорош со всеми — все на свою голову. Но другой я не хочу в свой дом… мне она нужна, понимаете? Старому женщина нужнее, чем молодому.

— Это почему же, Зе?

— Он еще спрашивает! Да потому, что старый больше мерзнет, и хуже всего, что мерзнет изнутри. Он думает, что она с ним ради ею красивых глаз, и доволен… И она была со мной. Но барин украл ее у меня. Если бы я не был в долгу перед вашим батюшкой, я бы это так не оставил, молодой человек…

И вдруг Зе Каретник судорожно зарыдал, зарыдал за столом, где они ели жаркое и пили вино. «Пьяные слезы!» — пошутил Антонио Лусио, а Мигел тут же принялся травить раненую душу старика, рассказывая, как его недотрога сошлась с ним в один из вечеров, когда он был на берегу Тежо. Зе Каретник просил его замолчать. «Не нужно, нехорошо так лгать, молодой человек», — говорил он. И оба брата видели, как горят его глаза, затуманенные слезами и ненавистью, но ненавистью бессильной. Тут Зе Каретник схватил бутылку, разбил ее об стол и, прежде чем они успели его остановить, принялся осколками раздирать себе лицо. От смерти спас его Антонио Лусио, дав Зе Каретнику как следует в челюсть, от чего тот свалился и заснул. А они на запряженной мулами телеге отвезли его в больницу, где боль от лечения была меньшей, чем боль от оскорбления, нанесенного ему Мигелем Релвасом. Кроме того, Антонио Лусио решил написать письмо сестре, попросив у нее в долг пятьсот мильрейсов, после чего ему будет нетрудно уговорить Зе Каретника не возвращаться в Алдебаран. Ведь что бы подумал и сделал отец, увидев его изрезанное лицо? Оставалось только подкупить управляющего имением Прагал, Шико Счастливчика, с тем чтобы он написал Диого Релвасу письмо, ставя его в известность о побеге Зе Каретника, несмотря на службу сторожевых собак.

Потом Мигел Жоан не раз вспоминал ярость, с которой Зе Каретник резал себе лицо, и его ответ на их вопрос, что же теперь он будет делать, раз ему так улыбнулась фортуна и он будет свободен. «Пойду искать свою бабу, мне не стыдно в этом признаться. Можно ли стыдиться, что тебе нужна женщина?… Только прошу вас не рассказывать о том, что здесь произошло». И он в самую жару двинулся к близлежащей железнодорожной станции. В тот момент Антонио Лусио ему посочувствовал

Два месяца спустя посочувствовали и Антонио Лусио Вильяверде Релвасу многие, кто считал его погибшим во время наводнения на заливных землях Лезирии.

Зима пришла раньше обычного. И сразу же вступила в свои права, не в пример запаздывающим, вялым, быстро проходящим. Пришла в канун ярмарки в Вила-Франке [Поселок на правом берегу Тежо недалеко от Лиссабона], налетела с циклоном, сорвавшим купол у двух цирков и снесшим торговые бараки, затопила дождями арену, уже готовую к первой корриде, и явно чувствовала себя хозяйкой, потому что захватила весь прибрежный район Тежо, напустив на него беснующийся ветер и воздвигнув сплошную стену дождя. Никто не ждал такой яростной ее атаки.

Как только мель стала исчезать под водой, пастухи принялись отводить скот с заливных лугов. Кое для кого из землевладельцев, особенно для тех, кто не сразу заметил это, начавшийся паводок обернулся настоящей бедой: они потеряли много голов скота, потому что некоторые застигнутые врасплох стада вынуждены были тут же выбираться на дорогу, ведущую в степь, преодолевая вплавь образовавшееся вдруг водное пространство. Грустно было смотреть на этих перепуганных, мычащих и ржущих хромых животных, бредущих под аккомпанемент колокольчиков вроде бы навстречу своей собственной смерти. И на быков, подгоняемых окриками погонщиков, быков, всегда таких свирепых, а теперь походивших на покорных коров.

Слава богу еще, что одновременно не дул южный палмелский [Ветер с горы Палмела, находящейся на левом берегу Тежо.] ветер и Тежо не ринулась на рвы Понта-де-Эрва и не соединила свои воды с водами паводка, который шел сверху и нес с собой перегной других земель. Нес бесплатные удобрения, украденные дождем, и без устали откладывал на заливных землях. То была пригоршня золота, безвозмездно брошенная природой в карман местного земледельца.

Диого Релвас ликовал: кризис его не сразил — наоборот, он даже извлек из кризиса кое-какую пользу и считал, что время и политика работают на него, а потому еще больше уверовал в им же самим придуманное изречение: «Судьба — это ветер, который для сильного человека всегда попутный». Он отправился в свою обычную поездку по алентежским землям, взяв с собой Мигела Жоана, а наследника Антонио Лусио оставил присматривать за всеми прочими землями, подстегнув его тщеславие следующими словами:

— Ребенком вы желали быть лодочником… Теперь, будучи взрослым, оставайтесь-ка у штурвала этого корабля. Думаю, что вам известно — если корабль терпит бедствие, капитан покидает его последним. Пишите каждый день о всех новостях. И благодарите меня за доверие. Я желал бы знать, есть ли мне на кого положиться.

Поцеловав протянутую с облучка руку, Антонио Лусио поклонился. Нервы его стали железными, и он в тот же час пообещал сам себе: он докажет всем и каждому, что землевладелец — это нечто большее, чем тиран.

Да, это обещание Антонио Лусио говорило о том, что он не был согласен с поведением отца.

Между тем погода не менялась: солнце проглядывало на минуту-другую и опять шел проливной непрекращающийся дождь. Антонио Лусио приказал следить за дамбой и Собачьим морем — большим рвом, идущим через всю Лезирию от отмели до Понта-де-Эрва, и первым паводком, что, оставив ил на заливных землях, ушел в Тежо. Он вставал на рассвете, обходил конюшни и манеж, где теперь Зе Педро Борда д'Агуа объезжал жеребцов и кобыл, советуя тому не разрешать Марии до Пилар отнимать у него драгоценное время, и задолго до прихода бухгалтера появлялся в конторе. Разговаривал он только с двумя управляющими и никаких бесед, как это делал Диого Релвас, ни с работниками, ни с конюхами не вел. Дисциплина должна зиждиться на уважении к стоящему выше тебя. Избегал он и доверительных бесед с падре Алвином, которому простил карточный долг, и стал держать необходимую дистанцию с гувернером, мисс Карри и младшей сестрой, хотя сохранил привычку беседовать с Жоакином Тарантой, карликом, возможно для того, чтобы быть в курсе всех мелочей, знать которые мог только тот.

На конюшне он всегда держал оседланную лошадь, ту, что выбрал себе на время своего короткого царствования, пока отец в отъезде.

Карлик охаживал эту лошадь со всей любовью, на которую был способен. Не имея ни жены, ни детей, он всем сердцем был привязан к хозяйским детям, а в данный момент к Антонио Лусио больше, чем к кому-либо другому, потому что никто никогда не оказывал ему такой чести: Антонио Лусио приходил к нему вечерами, брал скамейку, такую же, как у него, садился и разговаривал с ним. «Возьми-ка вот эту сигаретку, Жоакин Таранта, ну, что скажешь?» Даже за Черешней — кобылой, которую Диого Релвас — храни его господь! — выбрал для своего внука Руя Диого, — он не ухаживал с таким тщанием, как за Золотистой.

— Что я скажу, барин? Скоро будет такая высокая вода, что всякая божья тварь, стоя, нахлебается. Идет наводнение, оно на своем пути снесет все…

— Почему так думаешь?

— Ну, опыт, приобретенный жизнью, подсказывает. Я ведь что здесь делаю: ухаживаю за лошадьми да смотрю на небо. Нюхом чую погоду. И всегда точно. И когда так тянет поверху с той стороны, ждать хорошего нечего. — Он сморщил и без того морщинистое лицо, встал, подпрыгнув на своих кривых и слабых ногах, и заключил: — Этой ночью на нас обрушится водяной ад.

И ад обрушился. Обрушился раньше, чем того ждал карлик. Дождь начался вечером и лил, и лил всю ночь напролет, ни на минуту не переставая, лил как из ведра, все усиливаясь и усиливаясь, то зависал прямыми толстыми нитями, то гнулся, делался косым под резкими порывами северного ветра. Взволнованный Антонио Лусио не ложился допоздна, однако, сломленный усталостью, все-таки повалился на кровать в чем был. И заснул. Даже не вспомнив об англичанке. Позже ему казалось, что едва он заснул — он спал, слыша каждый шорох, — как был разбужен кем-то, похоже, это был Атоугиа, кто в большой тревоге рассказывал карлику и Зе Педро о случившемся несчастье. Он распахнул окно и спросил, что же это за несчастье. Ему ответили, что воды Тежо прорвали земляную насыпь и движутся в низину, сметая все на своем пути. По тому, как захлебывается водой набережная, беда должна быть великой.

Соскочив с кровати, Антонио Лусио бросился к конюшне, подождал, пока Таранта вывел ему Золотистую. Поверх куртки он надел подбитую лисьим мехом саммару. Зе Педро посоветовал прихватить клеенчатый плащ. И тут же ускакал один, да, он не нуждался в сопровождающих, но Атоугиа все же последовал за ним на некотором расстоянии, зная, что должен быть при хозяине. Подъехав к пристани, Антонио Лусио почувствовал внезапное беспокойство, у него было такое ощущение, что сердце его ослабло от того, что он так спешил прибыть на место происшествия. Привязав лошадь к дереву, он, надев плащ, спустился на берег Тежо. Таверна была битком набита людьми. Все: и те, кто пил водку, и те, кто ее не пил, а стоял здесь, снаружи, ожидая лодки, — были потрясены случившимся. К ним подходили плачущие женщины. У старой набережной оставались привязанными только три бота да один баркас.

И в этот самый момент Антонио Лусио услышал позади себя раздраженный голос:

— Скот-то они, конечно, переправили… Он ведь денег стоит. А людей что, их вона сколько. Зачем о них думать.

Он было повернулся, чтобы ответить говорившему, но решил, что в такой момент слова — дело пустое. Бросился к дереву, отвязал Золотистую и пустился вниз по берегу.

— Эй, эй! Шкипер баркаса!… Перевези-ка меня на ту сторону!

— Это в такую-то бурю?

— Заплачу, заплачу, сколько спросишь…

— Два фунта золотом, пойдет? — спросил тот, что сидел на носу баркаса.

— Я же сказал: заплачу, сколько спросишь.

Кое— кто опознал Антонио Лусио еще до приезда Атоугии. Его окружили и предлагали свои услуги.

— Нет, благодарю, не надо. Вы все равно ничем помочь не можете. Мне нужен баркас…

— А деньги-то есть? — спросил шкипер, переговорив с командой.

— Меня здесь все знают. Я из Релвасов. Ясно?! Если нет, то одна или обе кобылы останутся у хозяина таверны.

Он вошел в воду на лошади и стал отталкивать баркас от берега. Среди пастухов тут же нашлись помощники. Атоугиа настаивал на том, что будет сопровождать его. Но Антонио Лусио отказался, он желал только одного — узнать новости, и как можно скорее. И он узнал их почти тут же. Оказалось, что наводнение еще не прорвало дамбу, во всяком случае, когда мимо тех мест проходил баркас, груженный зерном, — вот ехавшие на баркасе и рассказали все это. Народу там без счета, это точно, и группа землекопов, которая накануне утром прибыла в Арриагу. Их нужно бы предупредить. Пастухи объясняли, что лодочники наотрез отказались их перевозить на тот берег. Что же им было делать?! Река неслась с такой силой, что никому из лодочников не хотелось тонуть из-за каких-то шести патако за проезд.

Антонио Лусио приказал отчаливать.

Всхлипывания женщин смолкли. А когда баркас отошел от берега и стеной стоящие пастухи сняли береты и стали ими махать ему, Антонио Лусио крикнул слово прощания, как бы отвечая на только что слышанное им о скоте и людях. Начинало светать. Он не подошел к ехавшей на баркасе компании, а остался подле лошади, которую все время поглаживал, стараясь приободрить. С лошади стекала вода, и она встряхивала головой, благодаря хозяина за ласку.

— Теперь видите, хозяин, какое течение? — спросил шкипер.

— Да, вижу, ну и что? — ответил Антонио Лусио враждебно.

Он не знал ни одного из этих лодочников, но всех считал подозрительными. Должно быть, они из Алкошете.

Воды Тежо бежали стремительно, почти яростно. Они были мутные и глинистые, и порыв ветра бросал их на берег, оставляя на берегу несомый ими ил. Антонио Лусио поглядел на правый и на левый берег и, оценив оставшееся расстояние, поднял голову вверх, подставив лицо дождю. Он надеялся, что, смело взглянув в лицо опасности, избавится от головной боли, вызванной страхом. Храброго десятка он не был, нет, что правда, то правда, но сейчас ничто бы не заставило его отступить.

Обходя мель, баркас резко перевалился на другой бок и развернулся против течения; волны налетели на судно, обдавая водой палубу от носа до кормы. Ноги Антонио Лусио промокли, но заботили его не ноги, а лошадь. Ему доставляло удовольствие показать этим кичившимся своей храбростью лодочникам, что и человека суши — земледельца — такой пустяк не обескуражит.

— Хозяин, где причалить-то?

— Там, где лошадь сумеет сойти на берег.

— Вас ждать?

— Конечно. Или ты решил, что меня нужно только доставить сюда?

— Я считал, что туда и обратно…

— Так вот: перевезешь и тех, кого потребуется. Два фунта золота — плата хорошая.

— Нас там ждет груз соломы…

— А я тебя нанял, чтобы перевезти людей, что в опасности… Хочешь больше — говори свою цену… Но тогда деньги получать будешь в муниципалитете.

Они старались кричать как можно громче — только так можно было что-либо услышать. Но Антонио Лусио на хозяина баркаса не смотрел. Между тем дождь усиливался. Усиливался и ветер. Держа курс на берег, баркас резал поток и, прыгая на волнах, искал место, где пристать, чтобы лошадь и землевладелец могли бы сойти на сушу.

— Вон там, около той дамбы! — крикнул прижавшийся к носу баркаса человек.

Капитан так крутанул руль, что на мачте хлопнул парус, и баркас пошел вдоль берега, выбирая место причала. И пока он так шел, команда поспешно убирала парус, чтобы сбавить ход и идти по инерции.

— Который час?

— Да не так много.

— Два, что ли?

Ему не ответили. Лошадь вязла в размытой земле, и Антонио Лусио никак не мог решить, в каком направлении двинуться. Он оглядывал притихшие и опустевшие заливные луга Лезирии, на которых скота не было. Только печальные тополя, тростниковые заросли да стога соломы разнообразили пейзаж этих мест. Все было охристым и серым, источающим тоску. Никаких признаков наводнения видно не было: должно быть, дамбы выдержали напор воды и вся она сошла по рву, который он увидел чуть дальше, это, видно, и успокоило работников, укрывшихся от дождя в бараках, где обычно ели. Золотистая не выказывала ни малейшего страха. С гривы ее стекали потоки воды, ноги вязли в грязи, но она шла вперед, не принуждая Антонио Лусио давать шпоры. Для животного это было хорошее испытание. Интересно, каких она кровей?

Чавкающий звук копыт заставил людей высыпать во двор перед бараком; землевладелец приказал им взять с собой только самое необходимое — слишком много людей нужно вывезти — и идти к стоящему у берега баркасу.

И, не теряя времени на разговоры, последовал дальше; его начинало знобить; не пострадает ли он из-за этой черни? Время от времени он всматривался вперед, раздумывая, по какой колее и к какому из двух стоящих в отдалении бараков ему лучше ехать. И решил, что, пожалуй, лучше к тому, что был самый дальний, а потом, на обратном пути, заехать в ближний. Вдруг он увидел наверху стога машущих руками людей и поехал к ним, пустив лошадь крупной рысью и крича им, чтобы они шли к реке, где стоит баркас, но понял — ветер относит его слова. И тут он испугался, сам не зная почему, возможно из-за шума ветра, который был необычным, похоже, это был вихрь, который кружил там, вдалеке, но шел прямо на него. Озадаченный еще неясным предчувствием, он остановил лошадь и привстал на стременах, вглядываясь в даль. Вдали все было окрашено совсем в иной цвет, чем тот, который видели его глаза рядом: то был темно-желтый цвет, только темно-желтый и ничего черного или зеленого, столь обычного для этих мест. Теперь и Золотистая стала выказывать беспокойство: все время переступала с ноги на ногу, поворачивала голову в ту сторону, откуда они пришли, и ржала, дважды ее ржание показалось ему похожим на взволнованный человеческий крик. Он хотел было привести ее в чувство, чтобы не стать посмешищем в глазах тех, кто ждал их на баркасе, но увидел, да, увидел своими собственными глазами желтый глинистый вал воды, штурмующий стог, на котором стояли люди, а чуть позже — второй перекрывающий первый и, как видно, намеревающийся одним ударом сровнять с землей все.

Тут он повернул лошадь к берегу и пришпорил ее. Тогда-то Антонио Лусио и услыхал грохот преследовавшего его наводнения; времени на то, чтобы, оглянувшись, убедиться в этом, у него не было: он и так потерял много дорогих минут, но спиной чувствовал его устрашающее дыхание. То была огромная, чудовищная пасть, которая выла, рычала, грохотала, точно перекаты грома, возможно с одним-единственным желанием — проглотить появившегося здесь землевладельца со всеми потрохами; ни на секунду Антонио Лусио не переставал чувствовать дыхание разбушевавшейся стихии и безотчетно сдавливал ногами бока Золотистой, которая со вставшей дыбом гривой неслась, словно на крыльях ветра, под проливным дождем. Дамба была рядом, не совсем рядом, как хотелось бы, но близко. Теперь это было единственное укрытие, которое можно было найти во всей Лезирии. Впереди он увидел ров и перемахнул через него. Как это ему удалось — одному богу известно, но только следом за собой он услышал рычание воды, которая заполняла каждое углубление. И здесь, разгулявшись безо всякого удержу, она его настигла, сбила с ног и лошадь и седока. Антонио Релвас почувствовал, что погружается в воду, выбросил вверх руки и закричал. Ужасающий крик лишил его последних сил, и он, потеряв сознание, рухнул тяжестью обмякшего тела на дамбу, тогда как Золотистая поднималась на ноги — это он уже узнал потом, из рассказов.

Борьба между лошадью и водой была долгой. И та и другая сражались за Антонио Лусио. Но победила все-таки лошадь, это стало ясно, когда вода схлынула. Тогда лошадь вцепилась в одежду Антонио Лусио зубами и с большим трудом потащила его, оглашая окрестность ржанием в надежде, что люди придут на помощь. Но прийти на помощь было некому. И она волочила по грязи и чертополоху дамбы тело Релваса, которое то застревало, то соскальзывало, грозя снова оказаться в воде. Это продолжалось долго, до тех пор, пока лошадь не вышла на возвышенное место между Тежо и затопленным лугом. Здесь она, измученная, легла около хозяина.

Тут— то и нашли их лодочники, обоих считая мертвыми.


Вот тогда-то и схватил Антонио Лусио этот сухой кашель, что теперь не давал ему покоя. А лошадь получила новую кличку. Теперь ее звали Чудотворная, к чему она быстро привыкла. Крестным лошади был, конечно же, карлик Таранта.

С тех пор в церкви Алдебарана всегда в один и тот же ноябрьский день Диого Релвас с семьей и слугами присутствует на благодарственном молебне, им же самим заказанном. Диого Релваса всегда сопровождает самая любимая дочь-Мария до Пилар, несмотря на то что в последние годы число Релвасов приумножилось. У землевладельца теперь пять внуков: трое от Эмилии Аделаиде, которые живут в Синтре с матерью, и еще двое мальчиков, рожденных Марией Луизой Сампайо Андраде, теперь Релвас, состоящей в браке с наследником дома Релвасов. Обоих мальчиков нарекли Диого: тот, что уже ползает, зовется Антонио Диого, а тот, что сосет грудь, — Жоан Диого.

Загрузка...