Яма слепых

Глава IX,

Безмятежность ночи Мария до Пилар ощущала еще несколько часов, пока лежала без сна, открыв окно и взяв портрет матери к себе на подушку, о которую облокачивалась. Она уже и сама было подумывала вернуться на манеж, но предпочитала, чтоб это ей приказали. И отец приказал. Совсем хорошо. Теперь, когда зажила ее телесная и душевная рана, страх, что она родит ребенка, прошел. А после того, как она трижды присутствовала при родах, рассеялся и тот кошмар, что преследовал ее многие годы, как и воспоминания о той ночи, когда сестра и братья притащили ее в стоящий среди леса домик и заставляли признаться в убийстве матери, — они тоже рассеялись, утратили свою значимость, хотя и раньше оживлять их в памяти ей радости не доставляло. И как хорошо, что она так никому и не рассказала, чего от нее требовали сестра и братья. Теперь смерть как таковая ей была не страшна. Нет, желать ее она не желала. Но если вдруг о ней задумывалась, то уже не пугалась. Ведь никакого особого интереса ни к своей собственной жизни, которой стоило дорожить, ни к чему другому она не чувствовала. Гордилась собой, что сама сумела подавить ужас, который внушало ей появление на свет живого существа, что разорвала кольцо тоски, которое, как она предполагала, могло, задушив ее, положить конец ее жизни. Все это было признаком восстановления здоровья.

И она снова начала встречаться с Зе Педро, но не для любви, ведь та любовь, что выпала на ее долю, ничего не принесла ей. Да и ласкам детей, которые спешили к ней, как только видели ее закрытый экипаж на улицах Алдебарана, она отдавала предпочтение. Мужская же ласка тоже неплоха, если, разумеется, не влечет за собой смерть.

В прямоугольник окна упал сноп лунного света и, точно вдруг обнаружив Марию до Пилар, бросился к ее ногам. Свесившись с кровати, чтобы лучше видеть, она принялась рассматривать Рисунок на ковре, который устилал в ее комнате пол и был куплен, как она припоминала теперь, в день, когда ей исполнилось восемь лет, и она, вот так же свесившись с кровати и ведя пальцем по рисунку, отгадывала цвета. В тот день Брижида, как обычно, после того, как Марию до Пилар уложили спать, пришла ее проведать, но Мария до Пилар ничего, ничего не просила рассказывать, ни одной истории из всех тех, что Брижида знала и что были одна интереснее другой, и даже самой ее любимой — о принце, который увозил принцессу на лошади, а их кто-то преследовал — она не помнила кто, возможно ведьма, и как только опасность близилась, принц бросал то горсть соли — и тут же разливалось океан-море, го камень — и тут же вставали неприступные горы, а потом — горсть муки, и все вокруг заволакивало таким туманом, какого никто никогда не видывал. Это место сказки — про туман — ей особенно нравилось, она даже не знала почему.

Но в тот день, когда к ней вошла Брижида, она притворилась спящей и принялась храпеть, как мужик, которого она однажды видела лежащим под навесом, — лишь бы потом броситься на этот большой, усыпанный разноцветными цветами ковер, похожий на животное с мягкой-премягкой шкурой. И вот теперь ей захотелось повторить все, как было в тот вечер, и она спрыгнула на ковер и растянулась на нем так, чтобы лунный свет падал прямо на нее. Но она забыла, совсем забыла, что в тот далекий вечер она столько времени делала, лежа на ковре. Не вспомнив, она поднялась и подошла к окну.

Отец, должно быть, в Башне, так как окна Башни светились слабым желтоватым светом от лампы, с которой он обычно туда поднимался. Что он кш делал?… Она его пыталась об этом спрашивать, но то, что он ей отвечал, считала нелепостью. И спрашивала много раз, и просила взять с собой, но он не брал. Что там могло быть? Почему отец проводил там столько времени?

Часы Алдебарана пробили два ночи. Тут же послышался шум идущего вдали поезда. Должно быть, не пассажирский, так как окон не было видно, но свет от локомотива воспламенял небо. Или ночь, что вернее. И лес. Да, она обнаружила это, когда посмотрела в сторону леса, вспоминая его сумрак, который обычно производил на нее сильное впечатление. А еще вернее, воспламеняя все вокруг. Никогда она не чувствовала себя настолько спокойно внутренне. Нет, не совсем то. Никогда не чувствовала себя столь свободной, глядя на лес: он всегда довлел над ней, властвовал, готов был схватить ее и вести, куда ему вздумается, он казался ей туннелем, да, живым туннелем. И особенно удивительно, что, страшась его, она все же верхом на лошади углублялась в его чащу. Это было вроде наваждения. А может, искушения — кто знает? — искушения открыть сокровенную тайну леса.

Мария до Пилар улыбнулась. Эта ночь, похоже, для нее действительно была полна тайны. Бывают такие моменты!…

И она решила не задумываться ни над чем, препоручив себя времени, которое было лучшим и единственным лекарем всего, — это она хорошо знала и прибегала к его снадобью в трудные минуты, когда чувствовала, что не в силах ничего изменить. А время — время изменяло все.

От висевшего у входа в конюшню фонаря на землю лился слабый свет, очень похожий на лунный, который с каждой минутой становился ярче. Время от времени со стороны конюшни доносилось ржание и прочие звуки, они вызывали в ее воображении образ Зе Педро — худощавого и стройного, великолепно владеющего искусством верховой езды. Она не считала его своим любовником, хотя и испытывала удовольствие, видя Зе Педро на манеже или верхом на лошади. Быть же его любовницей — это, верно, что-то иное.

Когда же усталость взяла верх над Марией до Пилар, она вернулась на кровать, где, казалось, ждал ее все еще лежавший там портрет матери, переложила его на тумбочку и, перекрестившись, тут же уснула.

Проснулась она легко, почти счастливая, разве чуть поздновато — который же час? — и без обычной усталости последних ночей, которые, казалось, отнимали у нее все силы, точно лежать в постели было труднее, чем стоять на ногах, крикнула Ирию, попросила приготовить ей ванну до первого завтрака и подошла к шкафу, чтобы вынуть костюм амазонки. Следовало бы приобрести новый, который она наденет в Севилье: нужно поговорить с отцом о поездке в Лиссабон. Кстати, они смогли бы и в театр сходить после ужина в ресторане, в котором всегда ели традиционную паэлью. «Такую не приготовят даже в Испании», — ручался Диого Релвас, приглашая к столу друзей, а те в шутку, конечно, тоже ручались, что в конце года в карман землевладельца идет часть прибыли с доходов, полученных хозяином ресторана за это кушанье. Бывать с отцом в ресторане в кругу веселых, общительных людей Мария до Пилар любила. Ведь отец всегда был центром внимания, особенно когда принимался рассказывать свои побасенки о быках и лошадях. И каждый раз новые, кое-кто ему даже советовал: «Вам бы писать, Диого Релвас!» Отец радовался услышанному, но тут же снисходительно признавался, что если начнет писать, то все испортит, это точно. «Ведь нужно, чтобы все было так же живо, как я рассказываю. В этом-то вся загвоздка… Никто же не пишет так, как говорит, говорить и писать — вещи разные. Я, когда пишу, теряю естественность».

Рассказывал же он свои истории с блеском, как актер. И даже те, что, случалось, повторял, всегда звучали по-новому. Как, к примеру, та, из дедовских времен, о лошади, что искусала и забрыкала одного пастуха. И лошадь и пастух друг друга недолюбливали, и Птичка — так звали лошадь — припомнила пастуху его несправедливость. Эту историю Диого Релвас повторял специально, как бы отвечая тем землевладельцам, которые считали лошадь клячей.

На этих ужинах в ресторане, как правило, бывал двоюродный брат короля. Говорили, что он либерал и республиканец. Сам же он держался заносчиво, всегда рассказывал язвительные и остроумные анекдоты, не щадя аристократов. Будучи холостым, любил появляться на улице с женщинами из простонародья, мстя, как говорили, одной даме, что променяла его горячую любовь на холодную постель одного старого дипломата. Если брат короля бывал в хорошем расположении духа, то посылал слугу за гитарой в свой дворец, который находился в Атерро, и принимался петь здесь, в ресторане, до глубокой ночи песни собственного сочинения, среди которых одна, о цветах, пользовалась большим успехом.

— Можно и в театр не ходить! — признавалась Мария до Пилар.

Однако отец никогда не задерживался с ней до конца этого шумного праздника, хорошо зная момент, когда нужно уйти, так как финал, как правило, был всегда один и тот же — двоюродный брат короля бил фарфор и того, кто подвернется под руку, и до тех пор, пока не появлялась полиция, его уносили на закорках, а он, одержимый яростью, громко кричал своим грубым баритоном: «Да здравствует республика!» Диого Релвас избегал быть свидетелем подобных нелепых сцен фидалго. Забавно? Да, действительно забавно, но всему свои рамки. А тут никаких! «С души воротит», — говорил землевладелец.

Все это припоминала Мария до Пилар, точно желала заглушить другие воспоминания, готовые прийти на память теперь, когда она должна была вернуться на манеж. Однако другие воспоминания, как это ни странно, не приходили, и, видно, потому, что все связанное с последней встречей Марии до Пилар и Зе Педро ушло куда-то, рассеялось как дым. Теперь, когда она, уже почти уверовавшая в свою преступность, не считала любовь местью за смерть матери, ей казалось, что все, что произошло между ними, было кем-то рассказано, а не ею самой пережито. И ее больную память будоражило то, что было значительно раньше: встречи с мисс Карри, их тайные пирушки, то, о чем они говорили и что делали. Вот то, что тревожило ее сейчас, ведь вполне возможно, именно это рассказала мисс Карри объездчику лошадей, после того как тот стал ее любовником.

В конце концов, чего она опасалась?…

Прощаясь, воспитательница почти зло сказала ей: «Ты остаешься одна… Я, было, хотела написать твоему отцу обо всем, чем мы занимались, да пожалела тебя. Однако не знаю, может, еще и напишу. Молись, чтобы я встретила, и как можно скорее, замену нашему цыгану. Иначе… иначе мне захочется отомстить».

Только теперь Мария до Пилар нашла в себе силы припомнить слова, сказанные мисс Карри, как и физическую травму, нанесенную ей Зе Педро. И вот каждый день, в один и тот же час слыша рожок разносчика почты, она приходила в ужас и убегала, прячась у себя в комнате. От мисс Карри пришло письмо?…

Прошло несколько месяцев. Сколько? Ей не хотелось их считать. «Нет, должно быть, отцу не стала известна их тайна и никогда не станет, — думала она теперь, — разве что воспитательница доверила ее Зе Педро?» И это предположение заставляло ее бояться парня. Хотя при всем при том объездчик лошадей не перестал быть слугой в ее доме, слугой, которым она с детства, еще играя с ним в лошадки, повелевала. А в последнее время, когда Зе Педро вдруг приближался к ней — это случалось очень редко, — она, боясь быть разоблаченной, приходила в замешательство. И тут же, не сказав ни слова, уходила, скрывалась в своей комнате. Сейчас же она шла на встречу с ним. Шла, так как нуждалась в этом испытании.

Мертвенно-бледная и дрожащая от страха — только ей одной был известен державший ее в плену страх, — Мария до Пилар довольно быстро пересекла двор, который вел к конюшне. Завидев ее, сын Атоугии тут же хотел было бежать к манежу. Но она остановила его окриком. Потом подошла к нему и спросила:

— Ты что, получил приказ предупредить кого-то о моем приходе?

Стоя в дверях конюшни, карлик Таранта приветствовал ее; Мария до Пилар ответила кивком головы, что пресекло его желание подойти и заговорить с ней — конечно же униженно, это ее, как правило, и раздражало. Карлик домогался ее поддержки, желая заменить на манеже сына Атоугии кем-нибудь другим. Но она поняла, что это только восстановит отца парнишки против Таранты, и поспешила уйти, скрывшись в коридоре, ведущем к манежу, даже не слушая ответа парня, смущенного ее грозным тоном. Сумрак в коридоре подействовал на нее угнетающе, ей стало трудно дышать. На мгновение она заколебалась.

С манежа доносился четкий, но грустный голос Зе Педро. Потом он смолк. Объездчик лошадей должен был знать, что сегодня утром она возвращается на манеж. Мария до Пилар была почти уверена, что он обязательно напомнит ей их встречу в лесу. Но это только подтолкнуло ее вперед, заставило выйти на арену и крикнуть, чтобы отрезать возможность отступления:

— Все готово?!

Она поняла, что тон вопроса его изумил.

— Как себя чувствует Пламя? — спросила она все тем же тоном.

В одежде пастуха, которая снова была на Зе Педро, он чувствовал себя униженным. Никакой развязности и тем более бахвальства, хотя взгляд остался прежним, тем, который ей был знаком. Только теперь к Марии до Пилар вернулось спокойствие.

Схватив поводья, она ловко вскочила в седло, потом, уже сидя, оправила платье. Стоя возле лошади, Зе Педро пристально смотрел на нее, пытаясь понять ее поведение. И все-таки рискнул:

— Я думал, что вы не вернетесь…

— Хотела бы знать, почему же?

Она смотрела на него с презрением — возможно, чтобы сразить его им и не дать ответить.

— Тебе идет эта форма. Не снимай ее…

— Вы хотите, чтобы я ехал с вами?

— Нет…

И она пустила лошадь к выходу.

— Я надеюсь, Зе Педро, что ты свое место знаешь.

— Не совсем уверен… — посетовал парень, идя рядом и держа руку на крупе лошади.

— Ну так ты рискуешь потерять службу…

Одним прыжком Зе Педро оказался перед лошадью, крепко держа ее за узду. Он что-то хотел сказать ей, но в этот самый момент в ложе во весь рост встал Диого Релвас.

Землевладелец сделал гримасу, продолжая молча глядеть на обоих.

Мария до Пилар поприветствовала шляпой отца и направилась к выходу с манежа, заставив лошадь идти боком.

— Как вам это? — крикнула она отцу, продолжая выполнять фигуру.

— Плохо…

Тон ответа ей показался тоже плохим, голос отца был чужим. По меньшей мере чужим.

Чуть позже, уже в Севилье, Мария до Пилар призналась Зе Педро:

— В то утро, на манеже, помнишь. Я его испугалась… Мне хорошо знаком сердитый тон его голоса. Но на этот раз я, слава богу, ошиблась.