Ян Гус

ГЛАВА 14 КОНСТАНЦ

«Констанция» — латинское название Констанца — в переводе означает «постоянство», «надежность», «верность». Когда же сюда съехались участники собора, а вслед за ними хлынули все те, кто намеревался поживиться на таком сосредоточении власти и денег, — следовало бы изменить название города, ибо прямые противоположности всех перечисленных добродетелей заполнили его улицы, дворцы и ночлежки.

Неожиданный, неудержимый поток затопил спокойный город. Со всего мира собралось здесь духовенство всех званий и титулов: Иоанн XXIII, кардиналы, архиепископы, епископы, аббаты, монахи и белое духовенство, университетские магистры и светские вельможи, князья, герцоги, графы и бароны, все со своими дружинами, придворными, слугами и воинами; прибывали посольства и послы из самых разных стран — с севера из России, из Испании, Франции, Англии и даже из Азии и Африки. За толпами этих могущественных и богатых пришельцев следовали в еще большем множестве те, кто хотел извлечь из них законную и незаконную выгоду. Приезжали и приходили всякие торговцы и финансисты — от крупных итальянских банкиров до менял и мелких лавочников; тянулись за заработком всевозможные ремесленники, писари, нотариусы, а также и астрологи, комедианты, публичные женщины, нищие и мошенники.

А из деревни в город устремлялись непрерывным потоком поденщики и безработные, ибо в Констанце вдруг стало столько работы, что не хватало рук.

Для Констанца всего этого было слишком много. В небольшой торговый городок, насчитывавший около семи тысяч жителей, за время собора последовательно съехалось до восьмидесяти тысяч пришельцев (добросовестный летописец отметил, что из этого числа было тысяча сто публичных женщин). И всех приехавших следовало разместить со всеми их лошадьми и повозками. Бюргерские дома, из тех, что получше, были освобождены для высоких сановников и иноземных посольств, а в остальных жилых домах и гостиницах были заняты все места, до последнего крошечного клочка. Город выплеснулся далеко за свои пределы; все здесь кипело и бурлило не только благодаря притоку множества людей, но и оттого, что сразу в десятки раз возросла торговля, развращая людей возможностью легкой наживы и разнообразнейших мошенничеств.

Прельстительная роскошь, большая свобода и изменение привычных порядков только ускорили разложение этого искусственно возникшего и разношерстного общества. В немецкой сатирической песенке того времени говорилось:

В Констанце царили два божества; Мамона и Венера.

Город святого собора быстро превращался в Вавилон, где смешались языки и нравы. По окончании собора в мире повсюду стали говорить, что Констанц и «через тридцать лет не искупит грехов, которые сотворил собор в этом городе». Какое же впечатление должен был произвести Констанц на Гуса и его спутников, когда они ступили на его улицы! Наверняка впечатление это было прямой противоположностью тому, чего они ожидали. Но им предстояло еще более горькое разочарование — когда со временем они познакомились с характером самого собора.

Какова же была цель Констанцского собора и что представлял он собой в действительности?

Собор поставил перед собой три задачи: устранить папскую схизму путем утверждения единого папы, провести реформу церкви и искоренить всякую ересь.

Но. эти возвышенные планы то и дело нарушались, так как ход собора определялся самыми разнообразными и притом нередко противоположными интересами — материальными, династическими, политическими, а по сути дела — экономическими.

Но в этой борьбе каждого против всех выделялись три главные силы.

Одной из них был Сигизмунд, к тому времени уже коронованный Римский король Германской империи. Он стремился использовать собор исключительно в своих собственных династических интересах. Сигизмунд больше чем когда бы то ни было нуждался в упрочении своего авторитета в глазах мира. Германская империя, властителем которой он теперь стал, была раздроблена на бесчисленные княжества, большие и меньшие провинции и самостоятельные имперские города. А Сигизмунд мечтал стать императором крупнейшего и сильнейшего в Европе государства, такого, как империя его отца Карла IV. Такая крупная объединенная империя была нужна ему еще и потому, что он хотел с ее помощью окончательно отразить и ликвидировать турецкую опасность, которая постоянно угрожала в первую очередь его Венгрии. Таким образом, Сигизмунд намерен был любой ценой довести собор до успешного конца, и тот, кто вздумал бы ему в этом препятствовать, сделался бы его врагом. Так, например, когда папа Иоанн XXIII, поняв, что собор становится опасным для него, попытался бежать, чтобы сорвать разбирательство, Сигизмунд приказал его настичь, задержать и арестовать. Да и все прочие его действия в Констанце диктовались только личными интересами и выгодой. И когда позднее Сигизмунд добился, чтобы кардиналы предоставили Гусу право быть выслушанным всем собором, то он сделал это не для того, чтобы исполнить хоть часть своего обещания, но единственно из опасения оттолкнуть представителей Чешского королевства, на трон которого ему предстояло вступить. Наоборот, он не решился настаивать на последовательном выполнении гарантий, данных им Гусу, и потребовать от собора его освобождения: стоило Сигизмунду попытаться отнять у кардиналов их «добычу», как они тотчас ответили бы угрозой распустить собор.

Второй ведущей силой на соборе был папа Иоанн XXIII, сосредоточивший все свои усилия на одном: удержать на своей голове папскую тиару. Он пойдет на сделки с кардиналом, с Сигизмундом, которого попытается прямо подкупить, а в деле Гуса будет вести себя так, как этого потребуют его интересы. Он спокойно нарушит обещание, данное и Гусу и Сигизмунду, и позволит кардиналам арестовать Гуса из опасения восстановить их против себя. После этого он даже постарается ускорить процесс Гуса и как можно больше выдвинуть его на первый план, лишь бы отвести внимание от собственной персоны и выиграть время для интриг.

Третьей силой, которая влияла на ход событий, была коллегия кардиналов, высших сановников церкви после папы. До папы им было мало дела — для них важно было только укрепить могущество церкви, ибо оно было и их могуществом. Кардиналы собирались поэтому провозгласить принцип главенства собора над папой, и единственный их интерес заключался в том, чтобы не допустить ослабления могущества церкви. Вот почему те из них, которые более подробно ознакомились с делом Гуса и его учением, будут решительно настаивать на его устранении. Таковыми оказались наиболее умные и хищные из числа кардиналов — француз Пьер д’Айи, архиепископ из Камбрэ, замещавший председателя Констанцского собора, и флорентийский архиепископ Франческо Забарелла, выдающийся знаток церковного права.

С этой «высокой» политикой переплетались в Констанце сотни других интересов больших и меньших светских властителей, которые тоже принимали участие в заседаниях, лично или через своих представителей. Сюда примешивались политические проблемы французского королевства, расколовшегося в ту пору на две династические партии, дела германские и австрийские, испанские интересы, спор рыцарей Тевтонского ордена с Польшей и т. д. и т. п., а на втором плане сталкивались интересы итальянских и немецких банкиров. На соборе затрагивались даже вопросы Восточной Европы — ведь Сигизмунд мечтал заслужить славу, объединив римскую церковь с православной.

И в этот огромный механизм, движимый всемогущими интересами империй, правительств, денег, а также тысячами мелких эгоистических побуждений, попало дело Гуса — зернышко между жерновами. Наиболее дальновидные из церковников быстро угадали, какой опасностью угрожает им Гус, и готовы были покончить с ним, другие — и таких было больше (в том числе папа и Сигизмунд) — использовали процесс Гуса в своих собственных целях, передвигая его в своей беспощадной шахматной игре так, как было нужно высокопоставленным игрокам для достижения совершенно иных целей, чем те, которые преследовал Гус. И, наконец, остальные, то есть большинство, вообще вряд ли уделяли внимание тяжбе Гуса, считая ее обычным процессом еретика, и занялись ею лишь тогда, когда уж им прямо под нос сунули официальное и публичное разбирательство. Один из кардиналов в день смерти Гуса записал в своем дневнике: «Сегодня сожгли какого-то еретика из Чехии».

По нашему мнению, раньше по незнанию считали, будто процесс Гуса был центром Констанцского собора. Но достаточно сказать, что собор заседал три с половиной года, а разбору дела Гуса было посвящено лишь несколько дней — неполная неделя! (Впрочем, следствие, допросы и работа комиссии продолжалась, конечно, значительно дольше.) И все-таки такие люди, как д'Айи, Забарелла, парижанин Жерсон и другие правильно поняли, что это, казалось бы, «мелкое дело» имеет несравненно большее и грозное значение. Чтобы разделаться с Гусом, достаточно было представить его собору как еретика — после этого можно было с уверенностью полагать, что дело пойдет обычным путем.

Однако для этих дальновидных и искушенных противников Гуса одну неприятную сторону имел и «обычный путь»: он завершался сожжением еретика. А этого они любой ценой хотели избежать, вовсе не из гуманных соображений, а потому, что им совсем не улыбалось сделать Гуса мучеником своих убеждений и веры. Они слишком хорошо понимали, насколько слава героя-мученика повысит действенность его идеологического, нерукотворного наследия. Поэтому целью, к которой стремился собор, было публичное покаяние и отречение, вот к чему надо было принудить Гуса.

Так в планах сильных мира сего судьба Гуса была уже решена и предначертана раньше, чем он вступил на констанцскую землю.

Для Гуса было приготовлено жилище на улице св. Павла в доме почтенной вдовы ремесленника — Фиды. Его окружала здесь атмосфера приветливости и достоинства. Так же как и везде, он скоро завоевал сердца всех обитателей дома. В город он решил вообще не выходить — там ничего не привлекало его, да, кроме того, друзья просили, чтобы он не подвергал себя опасностям и по возможности реже появлялся на улицах. Но более всех этих предостережений на Гуса действовал покой, царящий в его временном убежище, покой, который он тотчас решил использовать для работы. Помимо обширной корреспонденции, его ждала прежде всего подготовка большой речи, которую он собирался произнести перед собором. И так же как в Праге и в Козьем замке, так и в Констанце стол Гуса тотчас же покрылся бумагами и книгами, и его неутомимый, боевой дух готовился к новым взлетам.

Личное обаяние Гуса уже с первых дней стало привлекать в дом многочисленных посетителей, соседей, знакомых Фиды. Со временем у них вошло в привычку участвовать в домашних молитвах Гуса, а он, пользуясь случаем, обращался к ним с краткими проповедями. Таким образом, и здесь повторилось то, что происходило во время его путешествия через Германию.

Ничто не нарушало спокойной обстановки. Тотчас по приезде чешские паны официально доложили папе о прибытии Гуса. Иоанн XXIII заверил при этом Яна из Хлума, что Гус может не опасаться никакого насилия: «Даже если бы он убил брата самого папы, ему не^удет причинено вреда». Одновременно папа отменил интердикт, вступавший в силу всюду, где появлялся Гус. Он сделал это, конечно, не ради магистра Яна, а в интересах самого собора и города, где собор заседал. Вскоре приехал от двора Сигизмунда и Вацлав из Дубы с долгожданной охранной грамотой. Ее содержание, однако, значительно расходилось с тем текстом, который обещал вписать туда Сигизмунд. Грамота не гарантировала неприкосновенности, это была, собственно, обычная дорожная охранная грамота, поручающая ее владельца благосклонности тех, кому он ее предъявит. Но это, казалось, было лишь мимолетной тенью, над которой больше задумались оба искушенных чешских дипломата, чем сам Гус. Гус был уже целиком захвачен своей работой, тем более что в эти дни ему предстояло обдумать ответ Якоубеку из Стришбра по очень важному вопросу. Якоубек в своем письме спрашивал мнения Гуса о причащении вином не только священников, но и мирян. Гус ответил на это самостоятельным небольшим сочинением, в котором, опираясь на библию, одобрил это революционное новаторство Якоубека. Одобрил, хотя без сомнения знал, что тем самым дает в руки своих врагов новое оружие. Так было всегда у Гуса — мог ли он отречься от чего-либо, если признавал это правильным и справедливым?

Констанц, казалось, не заметил даже приезда Гуса. Никто не нарушал спокойного течения его жизни, и даже осторожным и недоверчивым чешским панам будущее стало казаться не столь мрачным.

Единственными, кто и здесь не переставал преследовать Гуса, были его соотечественники. И в первую голову Михал де Каузис, которому усердно вторил пассаусский декан Тай, тот самый, которому когда-то Гус помешал торговать индульгенциями в Чехии и чуть не сорвал все предприятие. И к этой паре, конечно, присоединился Штепан Палеч. Они расклеивали на вратах констанцских церквей публичные обвинения Гуса в ереси и усердно обхаживали кардиналов, добиваясь ареста Гуса. Но даже они не сумели привлечь к этому делу внимание отцов собора, занятых более важными заботами.

Интерес констанцских церковников к Гусу пробудился лишь после того, как в его дело вмешалась гораздо более значительная особа, — а именно кардинал д’Айи, который еще в ноябре приехал из Парижа. Д’Айи был не только образованный богослов и философ, но превосходный политик и дипломат. Этот страстный и честолюбивый старец явился в Констанц ради «высокой цели»: подготовить почву для избрания себя на папский престол после того, как собор сместит Иоанна XXIII, на что д’Айи твердо рассчитывал. Поэтому он всюду старался выставить на вид свои заслуги перед церковью, для чего стремился безжалостно устранить всякие следы ереси. Даже по дороге в Констанц он приказал казнить двух монахов, виновных в еретических заблуждениях. На Гуса его внимание обратил парижский богослов Жерсон, который еще ранее настоятельно советовал пражскому архиепископу устранить его. Девизом этого аскетически строгого и сурового француза было: с еретиками не объясняются, еретиков жгут!

Оба эти француза уже знали по примеру собственной страны, что слова еретиков могут стать искрами, воспламеняющими пожар социальных волнении.

Так к Гусу приближалась грозная опасность, о которой не подозревали ни он, ни его друзья.