Ян Гус

ГЛАВА 16 СЛУШАНИЕ

Первое заседание 5 июня носило странный характер. В зал не был допущен никто из друзей Гуса; из-за дверей они слышали лишь однообразные и бесконечные чтения обвинений и показаний свидетелей да еще крики возмущения, раздававшиеся сразу, как только Гус собирался заговорить. «Слушание» превратилось в «заглушение». Только когда его выводили из зала, друзья могли обменяться с ним несколькими словами. Под свежим впечатлением только что вынесенного — всех этих окриков, оскорблений, клеветы и унижения, на которые не поскупились его судьи, он воскликнул при виде друзей: «Не стыдитесь за меня!» Те тотчас стали уверять его, что никогда и не подумали бы об этом. Но Гус уже и сам опомнился и с улыбкой сказал: «Знаю, знаю».

Бешеная травля, какой подвергся Гус на этом заседании генерального комитета собора, не поколебала его. Оставалось лишь одно: отложить дело в надежде, что если оно не удалось в первый раз, удастся позднее. Гус приветствовал такую отсрочку, он рассчитывал, что за это время его друзьям удастся склонить Сигизмунда к тому, чтобы он добился для Гуса настоящего «слушания».

Продолжение «слушания» последовало 7 и 8 июня.

На этот раз оно проходило уже не «при закрытых дверях». Присутствовали и сопровождавшие Гуса чехи. В числе их находился бакалавр Петр из Младоневиц, который подробно записывал для себя все, что он видел и слышал, начиная с того самого дня, когда выехал с магистром из Чехии. Разбор дела Гуса генеральным комитетом собора записан особенно подробно — нет сомнения, что Петр из Младоневиц не только был очевидцем его, но и делал заметки прямо во время заседания.

К удивлению многих, Сигизмунд принимал участие в обоих заседаниях. Очевидно, это была еще одна уступка грозным требованиям, прозвучавшим в грамотах протеста чешско-моравских дворян.

Допросы, производимые в течение обоих дней, основывались на показаниях свидетелей как пражских, так и констанцских и на выдержках из книг Гуса; тот и другой материал готовила следственная комиссия. Прежде всего рассматривались богословские вопросы о том, например, остается ли во время мессы хлеб хлебом или же превращается в тело господне. Гуса снова обвиняли в том, что он защищал Уиклифа и одобрял его. Конечно, весь «разбор» снова свелся главным образом к перечислению жалоб и обвинений, и как только Гус делал попытки дать объяснение или выступить в свою защиту, в трапезной раздавались крики возмущения и угрозы со стороны его врагов, так что Гус даже заметил с горьким презрением: «Я надеялся на большую честность, большую доброту и порядок в этом собрании, чем это имеет место здесь».

Но тут на него набросились с жалобами, что он повинен в «изгнании» немцев из Пражского университета, что тем самым он «погубил» университет и что в Констанц он приехал не по своей воле, как он постоянно хвалится, но будучи вызванным на суд.

Этого не мог уже стерпеть Ян из Хлума и с возмущением крикнул на весь зал, что эго ложь, ибо магистр Ян мог спокойно и в полной безопасности остаться в Чехии и жить там сколько угодно; он сам, Ян из Хлума, хотя он всего лишь один из мелких и бедных чешских дворян, «отважился бы целый год укрывать Гуса от любых сил, но в Чехии есть и более могущественные паны, которые почитают магистра и не поколебались бы защищать его в своих замках, даже против обоих королей (Чешского и Римского)!».

Заседание грозило превратиться в беспорядочное беснование, и только вмешательство Сигизмунда успокоило страсти.

Включившись в дебаты, Сигизмунд попытался объяснить характер своей охранной грамоты, доказывая, что ее цель достигнута, раз Гус предстал перед отцами собора для «публичного слушания» — ведь именно этого хотел Гус. Затем король обратился непосредственно к нему: «Мне, как и кардиналам, ничего не остается больше, как призвать тебя, оставив упрямство, отдаться безоговорочно на милость собора. Ради меня, ради моего брата, ради королевства Чешского, собор примет тебя милостиво и наложит на тебя не слишком тяжкую эпитимию [30]. Если же ты будешь упорствовать — отцы собора найдут, как с тобой поступить».

После этого король с угрозой заявил, что никогда не стал бы спасать еретика, а, наоборот, первый отправил бы его на костер. «Поэтому советую тебе еще раз: отдайся на милость, и как можно скорее, чтобы не навлечь на себя еще горшую вину!»

На это Гус повторил, что он явился в Констанц по своей воле, без принуждения и не для того, чтобы безрассудно настаивать на чем-то, а чтобы получить разъяснения, если он в чем-либо заблуждается.

Так и второе «слушание» закончилось неудачно для церковных обвинителей.

Следующий день был посвящен разбору сочинений Гуса. Гусу пришлось жестоко бороться почти за каждое слово своего учения. Он доказывал, что сознательно или невольно, но выдержки из его книг часто были приведены неточно или что отдельные фразы, вырванные из текста, приобретают иной смысл, и все же между взглядами Гуса и точкой зрения церкви оставалось слишком много расхождений, и цитаты из его произведений снова вызвали гнев, крики и проклятия.

И как же было не возмущаться представителям могущественной и неприкосновенной церкви, когда они слышали слова Гуса о том, что сам папа, не исполняющий заповедей божьих, — антихрист, все грешные священники недостойны того, чтобы их слушали. При этом д’Айи не забыл указать на одно из самых опасных прегрешений Гуса, состоявшее в том, что подобные «еретические» взгляды он без колебания возвещал народу. Что это, как не удар по самой церкви и попытка разрушить ее здание?

Всем этим Гус затрагивал самую основу не только церковного, но и всякого авторитета вообще. И умный д’Айи не упустил такого случая, чтобы еще больше возбудить гнев Римского короля против своей жертвы. Когда Гус признался в своем убеждении, что «папа, епископ или священник, живущий в смертном грехе, не является папой, епископом или священником перед Богом», д’Айи быстро спросил: «А король, который грешит?» — «Да, — ответил Гус, — также и король, который живет в смертном грехе, не является в глазах Божьих подлинным королем».

Победоносно взглянул д’Айи на Сигизмунда, но тот как раз беседовал с одним из своих придворных и не слышал, о чем идет речь. Однако кардинал-прокурор не отказался от своей мысли: он обратил внимание Римского короля на то, что сейчас разбирается очень интересный вопрос, и заставил Гуса повторить его слова. И Гусу, который прекрасно видел ловушку, оставалось только подчиниться. Весь зал замолк в напряжении, ожидая, что ответит Сигизмунд. Но, к великому всеобщему разочарованию, Сигизмунд только ухмыльнулся и сказал: «Ян Гус, кто же живет без греха?» Случайно или, может быть, в результате минутного настроения вместо оскорбленного императора в нем заговорил циничный светский человек. Тогда, чтобы спасти положение, д’Айи сам обрушился на Гуса: «Мало тебе того, что ты своими сочинениями и своим учением порочишь духовное сословие? Теперь ты хочешь подрывать и основы королевства и свергать королей с их тронов?»

Впрочем, обвинению представилось еще много случаев выставить Гуса в роли еретика и опасного мятежника. Поводом к этому послужил, например, взгляд Гуса на церковь как на невидимое сообщество тех, кому предуготовано спасение души с Христом во главе; присутствовавшим «видимым» представителям церкви это показалось нападкой на них самих. А Гус осмелился даже поставить под сомнение сам принцип папства, совершенно логично заявляя, что ведь существование церкви не прекратилось, хотя именно этот собор только что сместил «единственно законного» папу Иоанна XXIII.

Еще одной причиной возмущения была апелляция Гуса к Христу, что, собственно, перечеркивало всю систему инстанций церковного суда. Или точка зрения Гуса, что неправильно карать еретика смертью. «Еретика, — заявлял Гус, — следует мягко и с любовью к Богу убеждать выдержками из Священного писания и разумными доводами, как это делал св. Августин». В ответ тотчас поднялся шум: присутствовавшие кричали, что Гус говорит так из страха, желая избежать смертного приговора. Но настоящую бурю вызвала фраза Гуса, что «слепое послушание церкви — не что иное, как человеческая выдумка священников, которая противоречит Священному писанию».

Однако самый бешеный взрыв негодования вызвали известные взгляды Гуса на имущество и собственность, право на которые он признавал только за праведниками. «Но каждый, кто владеет собственностью, хотя живет во грехе, — вор».

Поток жалоб, обвинений и клеветы остановил, наконец, главный обвинитель, ведущий процесс, — кардинал д’Айи. «Магистр Ян, две дороги открываются ныне перед гобой, — выбери одну из них. Или ты отдашься на милость собора и подчинишься его решению, а мы поступим с тобою мягко и справедливо, или, если ты и дальше хочешь защищать некоторые свои взгляды и потребуешь повторного «слушания»— мы не откажем тебе. Но помни, что здесь присутствует много ученых мужей, докторов и магистров, которые привели столько убедительных и неопровержимых доказательств против твоего учения, что я опасаюсь, как бы ты не впал в еще худшую ересь, упорствуя в защите его. Говорю тебе все это потому, что хорошо к тебе отношусь — не как судья твой, но как отец и друг».

Это д’Айи — друг и отец Гуса! Как ясно проглядывало из этих нарочито приветливых слов то же стремление, что так недвусмысленно ощущалось и в предшествующих нападках и угрозах: «Отрекись! Отрекись!»

И Гус понял эту ласковость так же хорошо, как и недавние крики. И не мог ответить иначе:

«Достойные отцы, я приехал сюда свободно и Богом прошу вас выслушать меня и дальше, чтобы мог я разъяснить свое учение. Если же мои доказательства и примеры из Священного писания не будут убедительными, я рад буду поучиться у вас».

Это показалось отцам собора поистине злостным упрямством: «Как? Он готов подчиниться только доводам разума? А не выговорам, не приговору?!»

Обе стороны оказались на противоположных и непримиримых позициях. Гус добивался того, чтобы с ним дискутировали, чтобы ему доказали, если он не прав, убедили бы его, церковное же собрание требовало подчинения диктату, не дискуссий с Гусом, а суда над виновным.

«Знай же тогда, — отвечал д’Айи, разгневанный уже до последней степени, — что, по мнению шестидесяти ученых докторов, «убеждать» тебя надо только так: заставить тебя признаться, что ты заблуждался в артикулах, как мы тебе указали, и принести клятву, что ты не будешь ни учить по этим артикулам, ни проповедовать, в-третьих, отречься от них, в-четвертых, с этой минуты писать и проповедовать обратное тому, что ты до сих пор ошибочно защищал!»

Гус столь же взволнованно ответил:

«Во имя милосердия Божия, но ведь это противоречит моей совести — отрекаться от фраз, которых никогда не произносил. Не надевайте мне на горло петлю проклятия, не вынуждайте меня лгать и отрекаться от того, чему я никогда не учил, ибо это показали против меня лжесвидетели! Нельзя же отречься от выдуманного и несуществующего, ибо клятвенно отречься можно лишь, когда отказываешься от ереси, в которой пребывал ранее!»

То, чего не сумели достичь прелаты, попытался сделать Сигизмунд: он стал уговаривать Гуса подчиниться мнению стольких ученых, умнее которых он, вероятно, не хочет себя считать. А что касается отречения от взглядов, которых он, дескать, и раньше не придерживался, так и на это у Римского короля нашелся совет, отвечающий его циничному характеру: «Почему бы тебе не отречься клятвенно от всех ересей, даже если их ты и не проповедовал? Я бы это сделал без колебаний, разве из этого следует, что я их признавал?» — «Ваша милость, — отвечал Гус, — совсем не одно и то же — просто отказаться от ереси или клятвенно от нее отречься. Я не хочу оскорблять ни свою совесть, ни бога, а это и случилось бы, если б я клятвой подтвердил отречение от ересей, которых никогда не исповедовал».

Не было ни малейшей возможности договориться. Здесь столкнулись два мира.

Еще какое-то время продолжались попытки запугать, сломить Гуса — все тщетно, хотя Гус был уже на грани физического изнеможения. Надежды на возможность принудить Гуса к отречению явно слабели; поток обвинений, правда, еще долго не иссякал, но все уже чувствовали, что они напрасны. Наконец замолчал и д’Айи, озлобленный и неудовлетворенный: грозило свершиться именно то, чего он так не хотел, — склонить Гуса к отречению не удастся, и собору ничего не останется, как осудить его и тем самым увенчать мученическим венцом.

В это время в собрании прозвучал голос, который должен был тягостно подействовать даже на самых заклятых врагов Гуса, — слово взял Штепан Палеч. До этой минуты он всеми средствами старался сделать положение Гуса как можно более тяжелым, не колеблясь, прибегал ко лжи и искажениям фактов, лишь бы только достичь заветной цели: уничтожить своего бывшего друга, а ныне смертельного врага.

Подстегиваемый личной ненавистью, уязвленным самолюбием и иными страстями, он заявил теперь:

«Беру в свидетели его королевское величество и вас, достопочтенные отцы, что в своих обвинениях против Гуса я не руководствовался личной злобой, в чем богом клянусь; все это я делал лишь для того, чтобы остаться верным присяге, которую я принес как доктор богословия». В наступившем тягостном молчании раздались последние слова Гуса:

«Ныне стою пред судом Божьим, который по заслугам рассудит и меня и вас».

Когда Гуса увели из зала заседаний, чешские дворяне стали случайными свидетелями разговора, происшедшего между Сигизмундом, кардиналом д’Айи и некоторыми другими сановниками.

«Вы уже слышали, — сказал король, — одного того, что содержится в его (Гуса) книгах, достаточно для осуждения. Поэтому, если он не захочет отречься от ереси, пусть его сожгут. Но знайте, как бы он ни обещал, что готов отречься или уже отрекся, не верьте ему, даже я ему не поверил бы. Ведь если он вернется в Чехию к своим сторонникам, он начнет проповедовать новую ересь, и тогда будет еще хуже».

Этот случайно услышанный разговор был одной из самых важных вестей, привезенных чешскими дворянами из Констанца. Он был предзнаменованием всех будущих отношений Сигизмунда к чешскому наследству. Излишни были опасения Сигизмунда, что Гус может когда-нибудь вернуться в Чехию. Даже в том невероятном случае, если бы Гус отрекся, как этого от него требовали, собор уже имел для него готовый приговор, поистине милостивый: пожизненное заточение!