Невидимый фронт киноповесть
Прекрасен Киев в дни жаркого лета, прохладны воды голубого Днепра, зелены тенистые коридоры киевских улиц.
Какая кисть передаст оттенки и краски миллионов цветов, щедро заполнивших бульвары и скверы?!
Величественна симфония киевского лета, мирных дней, голубых и сиреневых заднепровских далей!
И музыка торжественно плывет над городом — то ли из репродукторов, то ли складывается сама собою в радостных глубинах высокого советского неба.
В красивом уголке нагорного Киева высится внушительное здание: выставка "Партизаны Украины в борьбе против немецко-фашистских захватчиков".
Вход. Партизан с бородой, мохнатая шапка с красной лентой, меховая безрукавка, штаны из шерстяного красного одеяла, напущенные на голенища сапог, автомат немецкий на груди, несколько гранат на поясе — характерная фигура былых дней.
Строгая экспозиция залов. Фотографии и карты, схемы и приказы; портреты партизанских деятелей и картины из боевой жизни развешаны по стенам.
Велики дела украинских партизан и подпольщиков, которых вела на борьбу с врагом мужественная и мудрая партия. Смотрите, потомки, как народ, возглавляемый большевиками, под водительством великого Сталина; не щадя жизни, дрался с захватчиками!
Недвижно реют боевые партизанские знамена в центре зала. Сколько отважных сердец объединяли они, вели за собою в кромешной ночи фашистского нашествия, вдохновляли во имя победы советского строя!
На алом бархате лежит толстая клеенчатая тетрадь. Раскрыта первая страница:
"Отчет связного Центр, партизанского штаба о командировке в тыл врага, 1942—43 год".
И фотографическая карточка связного лежит рядом с отчетом. Молодое лицо, блондин. Возраст 25–26 лет. Лицо обыкновенное, ничем не запоминающееся. Разве только глаза проницательны и смелы, с холодком отваги. Но ведь глаза можно скрыть, если нужно…
Следующая страница отчета:
"Я был выброшен на донбасскую землю к югу от Ворошиловграда в районе населенного пункта Р., возле покрытого мелколесьем большого оврага, называемого в тех краях яром…"
Торжественная симфония, звучащая на партизанской выставке, переходит в рев и рокот авиационных моторов.
Эти звуки внезапно обрываются, мгновенно удаляются, тишина.
Ночные тучи, свет луны, снежная равнина — все покачивается, вертится, становится на ребро. Свистит ветер.
Страница отчета:
"...Ночь была, к сожалению, лунная, но поручение являлось срочным, некогда было ждать темных ночей… Я должен был передать в Р. новый шифр и помочь разоблачить предателя…"
Небо и луна перестают раскачиваться, земля быстро приближается, вихрь снега рождает новую страницу записей:
"...Невдалеке проходило шоссе, я сориентировался по компасу и двинулся туда, громко освежая в памяти заученные наизусть явки и пароли…"
Метет поземка. Взлетают тучи снега, воет и свистит ветер. Все движется навстречу невидимому пешеходу.
И спокойный, чуть монотонный человеческий голос:
— На площади Р. часовщик. В окне выставлены часы "Мозер".
— Мастер поведет к седой бороде. У седой бороды не будет двух пальцев на левой руке…
Тем временем говорящий приближается к шоссейной дороге. Снег метет поперек дороги.
Это человек в одежде потрепанного немецкого солдата.
Голова завязана поверх пилотки измызганным шарфом, шинель, сверху байковое одеяло с прорезанной дырой для головы, ноги обмотаны мешками, на спине сумка. Без винтовки. Только тесак на поясе.
Вот отчетливо видно и лицо солдата. Он небрит, на вид он значительно старше, чем на фотокарточке, но узнать его можно: это связной.
Согнувшись в три погибели, поворачиваясь боком к поземке, немецкий солдат идет по шоссе.
Проходит встречная машина.
Попутные машины не останавливаются.
Солдат идет, бормочет:
"У седой бороды не будет двух пальцев на левой руке… На левой… На левой…"
Рядом появляется на снегу свет фар.
Фары останавливаются.
Голос:
— Солдат, иди сюда!
Солдат не слышит.
Тогда автомобиль вплотную подъезжает к солдату, почти задевая его крылом. Солдат поворачивает голову.
В машине сидит немецкий генерал. Пожилой, даже старый.
— Подойди!
Связной подошел чеканным шагом:
— Хайль Гитлер!
— Куда путь?
— На фронт, экселенц.
— Фронт на востоке, а ты идешь на запад!..
— Осмелюсь доложить, экселенц, что я ошибся…
— Болван! Какого полка?
Подходит сошедший с задней машины офицер охраны.
— Возьмите это дерьмо, — говорит генерал, — сдайте в полевую жандармерию, пусть научат, как шляться, вместо того чтобы идти на фронт…
— Спасибо, экселенц…
— За что ты благодаришь?
— Одному страшно. Я боюсь встретить здесь партизан, экселенц.
— Марш в машину! Ну, что ты там увидел?..
— Вы меня простите, экселенц, но я бы на вашем месте также вылез из машины…
— Что?!
— Осмелюсь заметить, что это, кажется, тот самый советский самолет, который нарушил мое путешествие на фронт… Он пикирует!
Генерал мгновенно вылезает из автомобиля и бросается в снег. За ним его люди. Связной растянулся на снегу рядом с генералом.
— Он самый, экселенц. Узнаю почерк.
Самолет с ревом проносится над дорогой, стреляя в машины.
И вот автомобили горят.
Связной вместе с адъютантом генерала бросается к первой машине спасать генеральские вещи.
Связной вытаскивает из огня большой портфель и бегом несет его к генералу. Генерал схватил портфель обеими руками и, не помня себя, прижимает к груди.
Машину полностью охватывает пламя. Взрывается бензин. Генерал открыл портфель и перебирает содержимое.
— Стоп! Здесь были карты!
— Я, кажется, уложил их в чемодан, — говорит растерянный адъютант.
— Не дрейфьте, герр гауптман, — фамильярно замечает связной, — вместе пойдем под суд — вы за карты, а я за то, что спутал, где фронт.
— Я тебя прощаю, солдат, за спасение портфеля, — милостиво говорит генерал.
И вот рассвет. Генерал в сопровождении своих людей идет пешком по шоссе.
Это уже окраина городка. Все вокруг будто вымерло.
Связной обращается к подавленному происшедшим адъютанту:
— Разрешите доложить, герр гауптман, мой фельдфебель всегда советовал вступать в населенный пункт о песнями — это поднимает престиж армии и хорошо действует на население…
Офицер долго молча смотрит на солдата.
— Ты или дурак, или сукин сын — в том и другом случае я намерен пристрелить тебя, как собаку!
— Гауптман! — позвал генерал. — Пошлите вперед по улице людей, чтобы нас тыловые крысы не подстрелили!..
Офицер посылает вперед людей, и вся процессия вступает на площадь.
В неясном свете раннего утра на площади вырисовывается силуэт виселицы.
— Кретины! — цедит генерал. — Когда они научатся управлять туземцами! Убрать все немедленно!
Связной вместе с двумя солдатами побрел через площадь к виселице. Он с трудом передвигает ноги.
Генерал заходит во двор, у которого стоит часовой.
Солдаты остановились в отдалении, закурили.
Связной подошел к казненному.
Медленно поднял вверх глаза.
Седобородое лицо.
Связной снял пилотку и машинально взял рукой левую руку казненного.
Одними губами шепчет:
— Не будет двух пальцев… На левой руке…
Сводчатое помещение без окон, освещенное скупым светом ночника.
В уголке радиопередатчик, возле него юная радистка. По тесному подвалу ходит пожилой человек в поддевке, сапогах.
— Зашифровала? Валяй дальше. "Подпольный райком продолжает свою работу. Точка. Провал не коснулся дублирующего состава районного комитета, запятая, созданного по вашей директиве на случай несчастья…" Нет, зачеркни… "На случай потери бдительности в условиях жестокого террора против работников подполья, запятая, имевшей место в данном случае, каковой случай не мог не привести и привел к гибели руководящих работников…" Записала? Шифруй, я тем временем займусь дру-гимн делами… Имей в виду, мы ждем получения нового шифра, ничего важного передавать не будем…
— Хорошо, дядя Миша, — говорит радистка.
Дядя Миша выходит в соседнее помещение.
Это — отделенная дощатой перегородкой часть подвала, явно нежилого типа.
Старик в очках сидит у старенькой машинки и одним пальцем ударяет по буквам.
— Иван Иванович, — говорит дядя Миша, — ты бы полегче, это тебе не мартеновская печь.
— Ладно. Получай листовку. Больше четырех бумажек машинка не берет.
— Хватит. Поскольку типография пропала, начнем с маленького. Важен принцип — мы живы и действуем…
— Вот слушай, дядя Миша, прочту: "Над телами товарищей склоняем наши боевые знамена. Клянемся отомстить ненавистному врагу. Смерть немецким захватчикам! Да здравствует Советский Донбасс! Подпольный райком". Конец годится?
— Срочно надо ребятам поручить распространение. Одну наклеить на площади. Одну — по твоему выбору. Остальные отдать размножить…
— Что передают с Большой Земли?
— Рекомендуют осторожность. К нам сброшен связной Центрального партизанского штаба с шифром и поручением. Придет на старые, проваленные явки. Надо уберечь человека. Райком партии предлагает лично тебе, Иван Иванович.
— Какой он хоть с виду, дядя Миша?
— А кто ж его знает! Всякий вид может быть…
— Ну, брат, по этой примете нарвешься!
— Он тоже будет нас искать! Дай там указания по звеньям. Но — осторожность… Я тебя знаю.
— Сам ты тоже лезешь на рожон! Кто тебе поручал ходить на площадь?.. Присутствовать при казни?..
— Не сердись, дед, давай согреемся… Ведь это был мой личный друг… Он бы мне никогда не простил… Он видел меня и умер как герой.
Дядя Миша вытаскивает из корзины рваный ватник, разворачивает его, вытаскивает чугунок с вареной картошкой, ставит на стол. С полочки достает соль и несколько луковиц. Из кармана — завернутый в бумажку кусочек сала. Смотрит на часы.
— Наше радиовремя истекло. Можно звать и радисточку. Дочка, давай сюда!
Входит из соседнего помещения радистка.
— Вы меня звали, дядя Миша?
— Садись, радируй картошку, И все, что на столе. Сало я сам нарежу, чтобы друг перед дружкой не церемонились. Хлеба пока нет. Садись.
Мирная трапеза продолжается недолго. Старик натягивает свой изодранный тулуп.
— Скажи, Иван Иванович, на проходной, чтобы ко мне сегодня гостей не пропускали. Осторожно выходи. Подумай, как нащупать связного. И выясняй, что еще живо после провала, кому мы обязаны предательством. Я сегодня должен кое-что спланировать, возражений не будет? Соберем членов райкома — доложу.
— Бывай, дядя Миша, — говорит старик и вылазит осторожно в какую-то дыру, завешанную брезентом.
— А ты, Майка-зайка, — обращается к радистке дядя Миша, — теперь держись. Смотри, сколько ты ждала и томилась без дела! Вот получим новый шифр…
— Жалко Надю, дядя Миша.
— Постой, пока не выяснили, кто уцелел. Может, она жива. Рация была взорвана, это точно. Но о Наде сведений нет.
— Как бы я хотела, товарищ секретарь…
— Что?! Какой секретарь?!
—...дядя Миша. Чтобы меня отправили на фронт, и я лежала бы у пулемета и стреляла бы в гитлеровские морды, и они бы падали, падали… И все-все валялись бы мертвые.
— Ну и недотепа, прости господи! И откуда у тебя такие мысли наивные берутся! Опять этот Федька агитирует! Да? Ну да ты не красней — не слепой, вижу! Выгнал бы я его, да уже поздно. С одной стороны, мне хочется иметь запасного радиста, а ученик он способный…
— Он уже от меня все-все перенял! Хоть завтра на самостоятельный аппарат!
— И, с другой стороны, электрическая искра между вами уже проскочила, не воротишь…
— Дядя Миша…
— Иди, иди… Приведи в порядок механику и спи. Следующая передача будет напряженной. Хоть бы получить скорее шифр…
Радистка удаляется смущенная. Секретарь райкома ходит, мурлыча, по подвалу. Убирает со стола остатки пищи. Снова ходит, мурлыча:
"Думы мои, думы мои,
Лыхо мени з вамы…"
Немецкие солдаты заканчивают долбить на площади могилу рядом с виселицей, с которой казненный уже снят. Работа трудная, так как грунт промерз.
Связной сидит рядом, покуривает трубочку:
— Этому, парни, квартира будет полного профиля. Не то что нашим под Сталинградом. Лежат на снегу, как дрова. Клянусь фюрером, сам видел!
— Пускай бы полицаи и хоронили!
— Может, на кладбище надо было? А то просто на площади!
— Ничего, мальчики, — говорит связной, — ему все равно здесь место!
— Почему, ты думаешь?
— А вот когда нас черт приберет отсюда, этот человек будет объявлен героем. А где героев хоронят? На площадях городов и прочих населенных пунктов!
— Я удивляюсь, как с таким языком у тебя голова еще не на помойке!
Связной засунул трубочку в карман, поднялся и посмотрел вокруг. Нигде ни души, площадь пустынна.
— Вот и все, гренадеры. Идите-ка по своим делам. Вы выкопали могилу. Я похороню. Какие могут быть счеты между своими людьми? Валяйте, я сейчас. Сдерем с генерала по порции рома… Хайль Гитлер!
Солдаты ушли, а связной наклонился к казненному, поцеловал в лоб, вынул из-под своей шинели сверток карт и конверт с шифром, спрятал у мертвеца на груди.
— Опоздал я, браток. Ничьей вины нет. Так вышло. Спи с миром. Тебя подпольщики, конечно, украдут — вот карты и шифр и попадут в нужные руки. Оставлять у себя неразумно. Надо все взвесить. Сии, товарищ, отомстим. Обязуюсь почтить тебя салютом.
Связной поднимает застывшее тело с земли, укладывает в могилу.
Стоит в задумчивости, опершись на лопату.
— Постой! Хальт! Ферботен! — доносится крик. Солдат спокойно и споро засыпает землей могилу. Подбегает, запыхавшись, полицай. Хватает солдата за рукав.
— Пан, пан! Нельзя, ферботен! Это — партизан!
Связной молча тычет лопату в руки полицая, жестом приказывает ему заканчивать работу. И внушительно при этом похлопывает себя по карману. Это производит свое действие.
Полицай усердно начинает работать, не переставая объяснять немецкому солдату:
— Пан солдат! Полиция, гестапо запретили. Население должно бояться немецкого наказания! Это страшный партизан! Когда мы его ловили, он убил трех полицаев! Убил немецкого фельдфебеля, ранил офицера!
Связной берет у полицая из рук лопату:
— И ты, гадина, его казнил?
Полицай, услыхав понятный язык, падает на колени. Он ошеломлен и раздавлен.
— Пан партизан… Товарищ красноармеец…
Связной вынимает гранату:
— Хочешь жить, гаврик! Немедленно говори, кто его предал! Ну, пять секунд на размышление! Говори!
— Вы меня отпустите?
— Отпущу…
— Его зовут Кривой Яшка, настоящего имени не знаю, он живет тайно под охраной полиции, хромает на одну ногу… Ей-богу, больше не знаю, пан партизан!..
— Ладно. Отпущу тебя…
— Спасибо!
— Прямо в райскую обитель отпущу! По казненному герою революции — салют!
И связной, отскочив назад, швыряет гранату под ноги полицая. Взрыв.
Кухонька в рабочей донбасской семье. Рядом — комната, занятая немецким офицером, который время от времени орет оттуда, требуя то или другое. Хозяйка квартиры, измученная и скудно одетая женщина, несет постояльцу миску с водой и кувшин. Затем она тащит гитлеровцу приготовленную ею пищу, выносит ночную посуду.
У кухонного стола сидят — знакомый уже старик Иван Иванович и молодой парень Федя. Парень усердно полирует офицерские сапоги. Со злостью плюет и трет щеткой. У окна — сапожные принадлежности на столике, табуретка с сиденьем из кожаных ремней.
— И между прочим, Федя, — говорит старик, — я замечаю в тебе прогресс…
— Какой прогресс?
— А такой прогресс: ты начал понимать, что не всегда позорно чистить немцу сапоги…
— Не солите мою рану, дед. Я и так с трудом удерживаюсь, чтобы не забросить этот сапог к чертовой матери! Эх, попасть бы мне на фронт, Иван Иванович!
— В свое время и при соответствующих обстоятельствах, товарищ комсомолец! А пока что за эти разговоры объявляю тебе замечание…
— Тише, — просит собеседников хозяйка, — он по-нашему понимает, не дай бог, подслушает…
— Дай нам, мама, хоть бурякового чаю, — говорит Федя, — у деда кишки смерзлись…
— Дам, дам. Вот только фрийа ублаготворю. Денщика послал за вином, а я должна разрываться…
— Не беспокойтесь, хозяйка, — деликатно отказывается старик, — я уже ухожу. Договариваюсь с Федей, чтобы он мне валенки обшил…
— Не мое это дело, о чем договариваетесь. Лишние уши только помеха. А когда и я понадоблюсь — скажете.
Федя бросает сапог под стол и обнимает мать.
— Отец на фронте за нас не покраснеет, правда, мама?
Офицер что-то орет из своей комнаты, и женщина выбегает к нему.
— Ты же помни, Федор, — обстоятельно повторяет старик, — одну бумажку — на площади, по твоему выбору, две остальные отдай размножить. Это первое…
— Да я не глухой, слышал…
— Потом, дорогой Федя, — так же обстоятельно продолжает старик, — значит, вопрос о связном партизанского штаба. Пусть твои ребята — парни, девчата, даже школьники и пацаны — всюду сунут носы и разнюхают…
— Понятно, Иван Иванович. Ставьте точку. Замётано. Дяде Мише не забудьте передать Валину информацию.
— Только завтра, Федя. Сегодня он готовится к докладу. Значит, Валя твоя подслушала в полиции, как начальник полиции посылал полицая к Кривому Яшке, который пьет запоем и просит по пускать его на улицу, чтобы он сдуру не попался на глаза подпольщикам. Так?
— Так.
— А почему ты думаешь, что Яшка имеет отношение к казненным товарищам?
— Можно проверить, дед. Пускай дядя Миша суммирует…
И сейчас же Федя продолжает громче и определеннее, явно рассчитывая на чужие уши:
— Вам придется принести свою кожу, дедушка. Может, старые голенища завалялись. О цене договоримся, я сапожник недорогой.
Входит в кухоньку из комнаты немецкий офицер в домашнем виде, без мундира, в туфлях. Сигарета. Самодовольно-снисходительное выражение лица.
— Я думаль, потчему мой Федька не принес мой сапоги? Вхожу и вижу — она имеет интимный бесед с один отшень старый партизан! Ха-ха-ха!
Старик встал со скамейки и степенно поклонился офицеру.
— Это — заказчик, герр офицер, — говорит Федя, — он принес подшить валенки…
Федя поднимает с полу и показывает офицеру ветхий валенок. Офицер небрежно футболит его ногой, валенок летит на плиту.
— Отшень интересный валенок, — цедит офицер, — один раз его приносит молодой девушек, вторичный раз — этот бедный старик! Как это понять, мой Федька?
Федя смущенно берег с плиты валенок:
— Разве валенки не все одинаковы, герр офицер?
— Вы должны знать, молодой шумахер, что каждый обувь имьеет свой лицо. Вы хотите обманывать германский официр? Это очень пльохо. Германский официр имеет, как это, — очень бистрий глаз. Если пришель к тебе один гостильник, мой Федька, ты дольжен сказать официру. Зачем валенк? Фуй, мне стидно на вас!
И офицер, насвистывая, уходит в комнату.
— А ведь, правда, дед, — шепчет Федя, — валенок тот самый…
— На такой мелочи нас и ловят!.. Учишь, учишь вас, сопляков, да, видать, не в коня корм! Вот снаряжу тебя вон, как не оправдавшего доверия райкома!
— Иван Иванович, разве все учтешь?
— А пока ты будешь учитывать, молокосос, погибнут на твоей явке люди, и сам к черту засыплешься! Приходя к тебе, я должен быть уверен, что ты мне не подсунешь мину вместо валенка!..
— Иван Иванович!..
— Откуда ты знаешь мое имя-отчество? Я для тебя просто "дедушка", понятно?
— Понятно...
— И на этом явочную квартиру считаю ликвидированной!
Федя грустно опускает голову и с еще большей яростью продолжает чистить сапоги.
Вдруг взрыв невдалеке. Пауза. Выстрел. Другой. Автоматная очередь… Взрыв еще один, глухой. Захлебываются автоматы.
Выскакивает из комнаты полуодетый офицер с револьвером в руке. Старик стоит и крестится дрожащей рукой.
— Партизан! Всех стреляй! Мой сапог! Одевай сапог, Федька! Одна движение — пуля в голову! Где мой шинель?
Федя одевает офицеру сапоги, мать подает шинель, немец вылетает во двор, выстрелив попутно в потолок.
Все замерли, прислушиваясь к воцарившейся тишине. Слышны только далекие крики, шум.
— Он, — говорит старик.
Мать недоуменно смотрит.
— Он, говорю. Геройский, видно, связной. Извещает о своем прибытии, Федор.
— Погиб парень, — шепчет Федя.
— Ну, брат, такие не гибнут. Орел. Вижу почерк. Походку слышу!
Палата бывшей районной больницы, уступившей место немецкому госпиталю. Одна кровать. На ней полусидит знакомый уже гитлеровский генерал. Он тяжело контужен, у него появился тик, левую ногу и руку ему сводит судорога. Но он человек долга, нельзя упускать драгоценного времени. Он лающим и мало внятным от контузии голосом торопит врача, который его осматривает:
— Господин главный врач… Доложите мое состояние…
— Абсолютный покой, — вскакивает со стула, щелкает каблуками и орет врач, — никаких волнений, не двигаться, строгая диета!
— Вы касторка! — прерывает генерал. — Немецкий военный врач не должен, как попугай, повторять пустые слова! Отвечайте на мои вопросы!
— Слушаюсь, экселенц!
— Короче. Раны опасны для жизни?
— Нет, экселенц, — несколько царапин. Но граната очень близко разорвалась от вас, экселенц. Поскольку вы имели счастье, экселенц, упасть вовремя на пол, вам досталось только очень сильное воздушное сотрясение, экселенц, которое требуется изучать…
— Какого дьявола! Призовите сюда всю вашу вздорную медицину и сделайте так, чтобы у меня не трещала голова, и не плавали перед глазами зеленые круги, и в ушах не было бы адского звона…
— У вас, экселенц, из ушей шла кровь…
— Попрошу без ваших замечаний!
— И, кроме этого, ваши внутренние органы, а также мозговой аппарат находятся в состоянии сильного потрясения, экселенц. В любую минуту может наступить ухудшение. Сердце ваше несколько депрессировано…
— Что? Сердце? Дайте мне кофеин, камфару или еще какую-нибудь дрянь, я должен действовать…
— Но вы не железный, экселенц…
— Запомните, клистирная трубка, что это вас не касается, — железный я или не железный! Марш! Тащите сюда эту сволочь, которая не обеспечила охрану в городе! Бегом!
Врач выбегает из комнаты, а генерал корчится на кровати, ему сводит бок контузия, он откровенно стонет.
Четко заходят: гестаповец, начальник полиции и человек в штатском.
— Хайль Гитлер!
Генерал устало машет рукой.
— Что выяснили?
— Мало кого пришлось допрашивать, экселенц…
— Громче. Ничего не слышу. Сплошной гул.
— Четверо убитых немцев, экселенц, трое ранены, включая вас, экселенц, — докладывает гестаповец, — плюс один убитый полицай.
— Кого допросили?
— Один из раненых без сознания, второй поражен шоком…
— Кто они?
— Немецкие солдаты, экселенц…
— Население допрошено?
— Вследствие раннего часа, господин генерал, — разрешает себе раскрыть рот начальник полиции, — вследствие раннего утреннего часа никаких цивильных лиц поблизости не обнаружено…
— Молчите, один большой идиот! Как вы смеете открыто вешать партизан, когда у нас затруднения под Сталинградом?!
— Главная квартира фюрера передает, экселенц, — поправляет гестаповец, — советы отброшены на исходные позиции, наши доблестные войска выпрямляют линию фронта…
Быстро входит врач со шприцем.
— Вот, экселенц. Успокаивающее и утоляющее боль…
— Колите, — говорит генерал. — Принести сюда обоих раненых… Я допрошу их сам. Надо не терять времени, господа, чтобы иметь полную картину преступления…
Врач, делая впрыскивание:
— Один раненый скончался только что, экселенц…
— Давайте второго! Он тоже может умереть, мы останемся без свидетелей! Чума вас забери!
Полицейские бегут исполнять приказание. Врач массирует место укола.
— Ох, — стонет генерал, — они меня загонят в могилу. Ох! Мне кажется, что к моим кишкам прикасается раскаленное железо…
Начальник полиции и человек в штатском вносят носилки с раненым немецким солдатом. Гестаповец рассматривает на ходу документы.
Носилки ставят на пол.
— Ну? — рычит генерал.
— Документы этого солдата, — говорит гестаповец. — Был на излечении, направляется снова на фронт. Уроженец Гамбурга. Сорок лет. Вот фотография семьи. Письмо, по-видимому от жены. Детский почерк на открытке…
— Бросьте! — приказывает генерал. — Что с ним, доктор?
— Ранение в грудь, руку, шею, экесленц. Состояние общего тяжелого шока, раненый не реагирует ни на какие возбудители. Опасаюсь внутреннего кровоизлияния, экселенц. Нужен покой и выжидание…
— Опять выжидание?! Но это наш единственный свидетель, холера бы вас побрала со всей вашей идиотской медицинской терминологией! Как представляется картина нападения партизан на город? Говорите вот вы…
— Я затрудняюсь ответить, экселенц, — отвечает гестаповец, — никто никого не видел, все слышали выстрелы и взрывы, многие сами стреляли, но целей не было замечено…
— Прошу разрешения высказать одно предположение, ваше превосходительство, — произносит человек в штатском.
— Это еще что за чучело? — возмущается генерал. — Гоните его вон!
— Это, экселенц, — доверительно сообщает гестаповец, — очень дельный работник. Специалист по партизанам. Благодаря его помощи мы арестовали здешнее подполье. Он знает всех в лицо… Говорите, Яшка…
Штатский самодовольно улыбается и переминается с ноги на ногу. Это — плотный мужчина лет сорока с неестественно светлыми глазами и одутловатым лицом горького пьяницы.
— Вы, ваше превосходительство, не представляете себе, какой народ эти партизаны…
— Ближе к делу, — шипит начальник полиции.
— Будучи связан с красным подпольем, ваше превосходительство, я имею сведения о том, что один большевистский шпион прибывает в наш город для диверсионной деятельности.
— Он, наверное, дурак? — обращается генерал к начальнику полиции. — При чем здесь какой-то шпион, когда мы имеем дело с нападением банды партизан?
В это время шевелится раненый солдат, лежащий на носилках, и свистящим шепотом, с паузами, произносит:
— Разрешите доложить, экселенц… Вся эта полиция — форменные дармоеды… Даром жрут немецкий хлеб… Я б их на месте фюрера перестрелял, как бешеных собак, экселенц… Они пьют водку, а мы с вами получаем одни неприятности на службе нашему фюреру…
— Стой, солдат! Это ты спас мой портфель?
— Какие могут быть счеты, экселенц… Я — ваш солдат, вы — мой генерал… Портфель — ерунда… Вот когда один здоровенный детина с красной лентой на шапке бросился с гранатой к вашему окну и я упал ему под ноги, а граната полетела в другую комнату… Вот это да!..
— Ты представлен к награде, солдат!
— Спасибо, экселенц.
Врач умоляюще протягивает руки:
— Экселенц, вам вредно возбуждаться!
— Да. Мне все вредно… Только верность солдата сладка для меня. Всем выйти вон. Какая безумная боль… У меня лопается голова… Вон все! Мой солдат спасет Германию…
Когда все выходят и остается только врач, держащий у генерала пульс, раненый солдат бормочет:
— Черт бы их побрал, эти несовершенные немецкие взрыватели. Мог бы остаться инвалидом…
И громко, отвечая генералу:
— Да, экселенц, я спасу Германию!..
Федя идет по улице донбасского городка.
Он — в поношенном тулупчике, разбитых валенках, в ватной шапке. В руках у него кошелка.
Прекрасна родная улица, покрытая снегом. Даже изредка проходящие немцы — и они не портят настроения.
Впереди видна главная магистраль, по которой непрерывно движутся машины, тягачи, транспортеры, пушки, автобусы, слышится гул машин и гогот голосов.
Федя идет и напевает от избытка чувств.
Справа видна над домишками верхушка террикона, занесенная девственным снегом: шахта взорвана, и не идет на террикон порода.
Слева к горизонту виден силуэт металлургического завода и разрушенный поселок домов-красавцев поблизости.
Федя вполголоса поет, сочиняя на ходу слова песни:
"Вот и Совинформбюро сказало,
Что холера фрицев похватала.
На победу, партизан, надейся,
Но на печке не сиди, не грейся.
Шилом, мылом, толом и гранатой
Выгоняй фашиста вон из хаты.
Это говорю тебе я, Федя,
Принимайсь за дело и немедля…"
Федя запутался в рифмах и перешел на мелодекламацию — хорошо, что фрицы не слышат:
"Как замечательно будет жить после победы! Запоет завод, засветятся яркие окна заводского городка, дворца культуры, кругом зазеленеет парк, и будет бесконечное количество цветов, благоухание наполнит воздух!.."
"А бывший подпольный работник Федя К. поедет радистом в, Арктику. — Кто этот отважный парень, радирующий со льдины? — спросят Майку ее товарищи. — Это мой лучший друг и муж, — ответит Майка, — Федя К., бывший работник подполья…"
— Федька, что ты бормочешь, с ума сошел! — слышится голос, и Феде наперерез выбегает из калитки девушка. Она одета очень бедно, лицо измазано, зубы неестественно торчат. Подбежав к Феде, она вдобавок начинает усиленно хромать.
— Ого, Фрося, здорово ты себя изукрасила!
Иду передавать девчатам опыт. Сама придумала. Смотри…
Левушка быстро вынимает изо рта картофельную прокладку и снова водружает ее на место: между губой и челюстью.
— Я тебя, конечно, понимаю, Федя, — говорит девушка, — мне самой хочется иногда петь, декламировать стихи… Давай соберем ребят в частном порядке — попеть и поплясать, а?
— Соберемся, Фрося, — задушевно говорит Федя, — дай вот с делами поуправимся, план выполним. Кстати вот, на, перепиши в пятидесяти экземплярах, забрось на окрестности, вплоть до шахты "Наклонной"…
Из кошелки Федя достает маленький горшочек масла и передает девушке.
— Масло сверху нам в премию? — спрашивает Фрося.
Они приближаются к людной улице, и Федя спешит узнать нужные ему данные:
— В госпитале дежуришь? Что нового?
— Генерала лечим, — подбили добрые люди гранатой. Уже отнялись рука и нога…
— Следи за ним в оба, Фрося, — понятно? Предпримем меры…
— Тихо, — предупреждает Фрося.
— Так ты, значит, так, — громко говорит Федя, и сам заметив идущего полицая, — пойди в клинику и пускай тебя быстренько лечат. Скажи им — фюрер и великая Германия нуждаются в твоем самоотверженном и бескорыстном труде… Иначе — полная кругом невыдержка…
— Но, но, ты не дуже, — говорит ему полицай, — возьму на заметку! Разве я не знаю, чем вы дышите…
Федя низко скидает шапку:
— Так ведь темные мы, господин полицмайстер!
И идет через улицу к базару, не прощаясь с Фросей, повернувшей к калитке направо.
Федя на базаре. Эта институция при гитлеровцах стала центральным общественным местом, где люди имели право собираться, видеть друг друга, обмениваться новостями, отдать барахло за пищу, посмеяться над фрицем.
Но иногда и угодить… в облаву.
Феде как раз и выпала эта возможность. Свистки, выстрелы, люди стали шарахаться из стороны в сторону. Новоиспеченные купцы — владельцы деревянных торговых "точек" — стали у дверей, загораживая вход. Люди с тачками, продающие убогую ветошь, складывают свой товар. Дети, продающие спички и сигареты, разрезанные на три части, усиленно предлагают курево и вопят во весь голос.
Здоровенный мужчина с окладистой бородой, в темных очках, гадающий на картах, торопится закончить свой сеанс.
— Нет, дяденька, — громко протестует довольно молодая женщина, — это не гаданье получается, а обыкновенный эрзац. Начал красиво, утешительно, по чистой совести, а чем кончаешь?!
— Облава, тетка, — шепчет испуганно гадальщик.
— Какая облава? — возмущается тетка. — Ведь ты кинул на картах, что я буду жива и здорова и мой Павло фрица добьет и вернется в дом с победой… А теперь наскоро что-то харамаркаешь…
— Умоляю, тише… После облавы все доскажу подробно…
Федя проходит, невольно улыбаясь, и направляется прямо к владельцу лавчонки, торгующей хозяйственными вещами, корзинами, кошелками…
— Господин Гарба, — говорит он доверительно, — вышел приобрести сапожного товару, взял в кошелку несколько бутылок спирту, а тут облава. Разрешите поставить в ваших владениях?
Торговец поворачивается молча спиной к парню, и Федя мгновенно ныряет в лавчонку и выходит оттуда без кошелки. Проходя мимо хозяина, бросает:
— Пол-литра ваши…
У раскладки, где продаются обноски, старые голенища, войлок, распоротые валенки, Федя говорит продавцу, торопливо запихивающему все в мешок, чтобы уходить:
— Сиди на месте, друг. Ты же торговая единица! После облавы я вернусь к тебе и вручу мыло с прожил-ками пока спрятал в лавке у Гарбы. Как подвигается фильм?
— Будет в срок, — отвечает продавец, — детонаторы проверили?
— Прожилки фирменные, хорошей марки…
— Как передашь?
— Приготовь кошелку, просто разменяемся кошелками… Пока!
Федя идет к пропускному пункту облавы, достав из кармана и держа наготове документы. Разыгрывается ветер. Дует порывами, метет и кружится снег. Федя идет.
По дороге он задевает девчонку — подростка.
— Миля, приготовь пропуск!
— Я маленькая, покажу немцу дулю вместо пропуска и пройду!
— Сбегаешь к Кондрату, пускай ко мне не приходит.
— Ха-ха-ха! — залилась Миля, ныряя в толпу.
А Федя спокойно и почти благоговейно продолжает путь к пропускному пункту. Над базаром кружит метель. Свистит ветер. Гитлеровцы кутаются в шарфы и танцуют, стуча ботинками. Мороз выжимает из их глаз слезы. Снег летит в рот, заставляет отплевываться.
Проверяют документы два полицая, отшвыривая подозрительных к грузовику, где распоряжаются немецкие солдаты, сажая людей в машину.
В стороне наблюдает офицер. Это — жилец Феди.
Федя, высоко подняв документ, шествует к полицаям. На ходу он четко козыряет офицеру.
— А, мой Федька, — узнает его офицер и шлепает хлыстом по спине, — пропустить этот ужасный партизан! Он кладет гранат в мой ночной нужник! Ха-ха-ха!
Полицаи выталкивают парня, не проверив его документов. Федя, уходя, шлет сладкую улыбку офицеру:
— Положу, ваше благородие. Спасибо за идею!..
Ночь. Коридор больницы. Ходит в нижнем белье и пилотке немецкий солдат. Голова забинтована, левая рука привязана к груди. Видно, что он превозмогает боль, но ходит и ходит. Это — связной.
— В нашем деле без тренировки никуда, — бормочет он, стараясь ровно ступать и ровно дышать.
Подходит к выходу в другое отделение. Там стоит на страже полицай. Часы показывают час ночи.
— Стоишь, оболтус? — спокойно спрашивает солдат. — Не понимаешь, что я говорю? Генерал никуда не удерет. Его немецкий кондратий трахнул. Не слыхал "кондратия"? Это русское слово, селедка ты маринованная! Смирно! Хайль Гитлер!
— Хайль Гитлер! — орет обалдело полицай.
Солдат двигается обратно по коридору.
Останавливается возле немецкого часового, стоящего у двери в генеральскую палату.
— Пускает газы старик?
Солдат ухмыляется и невольно осматривается по сторонам.
— Его душа уже на тот свет законтрактована! Я, брат, много таких видел. Трах-бах, и генеральский мундир остается у вдовы на вешалке… Ты откуда, парень?
— Часовому нельзя разговаривать.
— Эх ты, вшивая труха! Кого учишь, тыловой кролик?! Да я таких, как ты, под Сталинградом кушал, не разжевывая… Смирно! Отвечай по уставу. Кто такой фюрер Адольф Гитлер?
— Спаситель немецкого народа!
— Дурак. Наш фюрер пришел на землю, чтобы установить тысячелетний германский райх. Понятно?
— Так точно.
— А тебя, длинноухого баварца…
— Я из Саксонии!
— …длинноухого саксонца, фюрер поставил охранять священную жизнь немецкого генерала, контуженного партизанской гранатой. Как ты исполняешь свой долг? Если бы к тебе подошла сама смерть, ты обязан был бы сделать шаг назад, взять автомат на изготовку и решительным немецким голосом сказать: "Гальт, госпожа смерть, здесь священный порог!" Повтори!
— Гальт, госпожа смерть, здесь священный паром!
— Не паром, а порог, крыса! Как ты автомат держишь? Сними ремень с шеи! Приклад — в живот. Каску надвинь на морду! Вот так…
Здоровой рукой связной вырывает автомат у часового и толкает его, обалделого от неожиданности, в дверь к генералу. Сам входит вслед за часовым и плотно прикрывает за собою дверь.
И вот у палаты генерала снова стоит часовой. Каска его низко надвинута на глаза. Шинель подпоясана, на поясе две гранаты. Только ниже шинели непорядок: на ногах нет сапог, красуются больничные шлепанцы. Левая рука небрежно засунута в карман.
Заперев на ключ дверь в палату генерала и положив ключ в карман, новый часовой двигается по коридору к выходу. По мере приближения к другому концу коридора часовой старается ступать тверже. Но шлепанцами не стукнешь, как солдатскими сапогами.
И часовой, ставя ногу, одновременно стучит о пол автоматом.
Подойдя к полицаю, охраняющему выход из коридора, новый часовой командует, направляя автомат:
— Вперйод! Зови генералу доктор!
Полицай идет, сопровождаемый немцами, к дежурке. Заходит. Там сидит с книжкой девушка в халате.
Закрыв за собою дверь, немецкий солдат бьет полицая автоматом по голове. Тот падает, не вскрикнув.
Девушка в ужасе вскакивает. Это — Фрося.
— Боже! Что вы сделали!
— Тише, сестричка, — говорит по-русски немецкий солдат, — мне нужно срочно обуться. Одной рукой я не могу ничего сделать. Давай, снимай быстро…
Девушка бросилась снимать с полицая сапоги.
— Вы, значит, не немец? Ну ни за что бы я не сказала! А контузия? А ваша рана?
— Стоп. Оставь сапоги, свяжи прежде полицая…
Девушка ловко пеленает полицая полотенцем, отбирает винтовку, револьвер, патроны, документы.
— Молодец, — хвалит связной, — мама неплохому тебя научила! Натягивай мне сапоги…
Сапоги натянуты. Можно идти.
— Дай, девушка, чего-нибудь крепкого понюхать. Что-то у меня организм скрипит.
Фрося понимающе кивает головой и наливает в стакан спирту.
— Собери медикаментов, — командует связной, держа стакан в руке, — надо будет мне кончить лечение. За твое молодое и красивое здоровье, сестричка…
Связной пьет.
В это время распахивается дверь, и двое немецких солдат врываются в дежурку.
Они, по-видимому, не ожидали встретить здесь третьего солдата. Остолбенели, тянутся руками к револьверам.
— В порядке, друзья, — говорит связной, отдавая стакан Фросе, — спирту хватит и вам…
— Хенде хох! — вопит вдруг с невозможным акцентом один из пришедших.
— Что? — удивляется связной. — Вы, оказывается, тоже не немцы? Сестричка, это твои знакомые?
— Товарищи! — опомнилась после оцепенения Фрося. — Наш, товарищи!
— Наш или не наш — это видно будет после взаимной проверки документов, сестричка. А тем временем пошли, пока не поздно!
— У нас приказ относительно генерала, — напоминает второй пришедший.
— Генерал в порядке, — говорит связной, — на тебе ключ, пойди в палату проверь, чтобы не было осечки. А мы с сестричкой и твоим напарником — на воздух. Возьми меня, милая, об руку…
Фрося быстро одевается, берет за талию связного, один из пришедших поддерживает с другой стороны.
— Ведь я, ребятки, все-таки как-никак коечный больной, — пытается шутить побледневший связной, — вы со мной осторожнее!..
Кабинет начальника полиции. Начальник сидит за столом, небрежно отвалясь на спинку кресла. Перед ним — на краешке стула — Кривой Яшка в довольно-таки плачевном состоянии: голова у него забинтована, глаз подбит, заплыл, и, когда ему надо взглянуть на собеседника, он должен пальцем приподнять заплывшее веко.
— Я вас пригласил, господин Яблочко, — цедит начальник полиции, — чтобы поставить в известность о недовольстве вашей работой немецкого командования и господина шарфюрера…
— Ваше благородие, — сипит Яшка, — но ведь меня полностью блокировали! Вот слышите, как я говорю, — это от отравы, подсыпанной в самогонку. Желудок, слава богу, выдержал, а голос, говорят врачи, не восстановится. Позавчера на коротком отрезке от дома до, извиняюсь, выходного места так ударили по голове, что теперь больница мне предлагает ложиться на излечение. А как я лягу, если там даже генерала не уберегли… Я — один, а их много…
— Немецкое командование, — перебивает начальник полиции строго, — и господин шарфюрер крайне недовольны вашей деятельностью. Цумбайшпиль — например; мы думали, что вы выдали нам все подпольное руководство. Так, хорошо. А что же получается? Какой, так сказать, кредит? У вас не хватило терпения и выдержки. Подполье как работало, так и работает. Партизаны среди бела дня делают налет на наш гебит. Генералы гибнут, как мухи. Так, хорошо. Я не отрицаю, что вам тяжело. Но у меня ведь тоже голова не казенная, господин Яблочко!
Яшка молчит, понурив голову.
— Я могу подумать, — продолжает начальник полиции, — и господин шарфюрер может так подумать, что вы, цумбайшпиль — например, неискренне пришли к нашему немецкому командованию…
— Ваше благородие! — молящим голосом восклицает Яшка.
— Что вы хотите обмануть полицию и тем самым его превосходительство самого фюрера!
Начальник вытягивается в сторону портрета бесноватого Гитлера и делает на всякий случай салют рукой.
Яшка готов лезть под стол от ужаса:
— Ваше благородие! Испытайте мою честность! Чем угодно заслужу! Но в этом районе я не работник! Эх, если бы вы знали, как трудно смотреть им в глаза! А тот советский агент, ваше благородие, который был немецким солдатом и исчез из больницы, — ведь он из нас свиных отбивных наделает!
— Но, но! — орет начальник полиции. — Не распускай язык, скотина! Ты говорил, что имеешь явку в Н.?
— Имею, ваше благородие. Прикажете кому передать?
— Нет, зачем же. Сам пойдешь. Там замечены следы одного дела. Получишь подробные инструкции.
— А если явка устарела?
— Наведешь справки в полиции. Все. Можешь идти. Сборов никаких. Да не вздумай бежать. Я тебя из-под земли достану! Доннер веттер!
Яшка уходит, и почти сразу же после него входит в комнату гестаповец. Начальник подобострастно вскакивает с кресла и уступает его пришедшему. Сам садится на место ушедшего Яшки. И такая же Яшкина поза.
— Ну, господин полицай, он согласен?
— Я его так напугал, господин шарфюрер, что он полезет к черту на рога! Инструкции передать письменно?
— Нет, вы очень примитивно работаете, господин русский. Мы, немцы, так не работаем. Инструкции он получит в Н. от немецкого начальника…
— Да, да, господин шарфюрер…
— А ты, грязная свинья, — вдруг свирепеет гестаповец, — какое поило ты мне вчера подсунул? Я думал, что у меня все кишки порвутся! Сволочь! Застрелю!
Начальник полиции падает на пол и замирает в полной покорности, пока бушует гроза.
Разрушенный, взорванный и сожженный металлургический завод в Р. Покосившиеся и рухнувшие домны, поваленные крыши громадных цехов, покрошенный бетой.
В хаосе и запустении, среди немыслимых руин — далекое окошко.
Если, обходя другие пути, по воздуху проникнуть в него, можно увидеть необычайное зрелище: жилую комнату. Более того — комната дышит миром и спокойствием. Столик, накрытый красной материей. На стене — портреты Ленина и Сталина. Дядя Миша, как хозяин, встречает приходящих. Уже на месте: дед Иван Иванович, Федя, один старик в ватнике и очках, один бородатый — по виду настоящий Илья Муромец, связной в штатском, очень незаметно одетый, похож и на крестьянина, так как куртка домотканая, напоминает и шахтера кожаным картузом. Рука на перевязи.
Входит еще одно лицо — худой, бритый, с впалыми щеками и неульгбающимися глазами, с виду — инженерный работник.
— Ну вот и хорошо, — говорит дядя Миша, — все сошлись вовремя, опоздавших нет. Никого не удивляет место, где мы собрались? Я подумал, что подпольный райком партии, представляющий Советскую власть, может назначить свое заседание там, где найдет нужным, не считаясь с немецкими захватчиками. Вот почему мы и собрались здесь, на заводе… Уточняю: на бывшем заводе…
Для немцев это предприятие — мертвое дело. Уже сколько месяцев они разбирают завалы, хотят наладить силовое хозяйство, чтобы хоть ремонтик сякой-такой можно было производить. Но что у них получилось? Ничего. Потому что хозяева-то не они, а мы. Придет время — разве мы так долго будем возиться с разрушенным заводом? Да он у нас, как скрипка, заиграет! Где тот народ и возьмется! И механизмы притащат, и руки приложат, и сноровку… Смотри — и накренившуюся домну выправим, как молоденькую…
— А что ж, Михаил Михалыч, — подает реплику старик в ватнике и очках, мастер доменного цеха, — об этом предположения уже имеются. Дайте только команду!
— И дадим в свое время, Кузьма Павлович, — улыбается дядя Миша, — так же, как и нашему деду Ивану Ивановичу, мартеновскому заправиле…
— К делу давайте, — говорит притворно сердито дед, — нечего раны бередить. Вы за мартены не беспокойтесь…
— Мы с шахтенной тоже не отстанем, — басит бородатый "Илья Муромец", — кой-чего в мозгах наметили…
— Таким образом, товарищи, — резюмирует дядя Миша, — мы решили собраться здесь, на заводе. Главный инженер, наш уважаемый Валентин Фролович, приготовил нам это помещение среди заводских руин. Охрана расставлена, в случае чего уйти можно будет относительно спокойно, входы и выходы мы здесь знаем, товарищи, не первый день…
Я пригласил на заседание районного комитета нашего комсомольского секретаря, известного всем присутствующим Федю, а также связного Центрального партизанского штаба — товарища Алексея. Остальные — члены нового райкома, заменяющие погибших.
И долгая пауза воцаряется в комнате.
— Почтим, товарищи, память погибших наших предшественников.
Все встают, опустив головы. Минута молчания.
— И сразу же, товарищи, я разрешу себе доложить райкому мой анализ причин провала и гибели наших дорогих и незабвенных друзей. Произошла обычная жизненная вещь, недопустимая в практике подпольных организаций: кто-то сблагодушествовал и проболтался о явке, этим воспользовался враг, проник в наши ряды. Но врагу явно не хватило терпения, выдержки, он должен был бы выждать, пролезть глубже, узнать больше. Если бы это случилось, товарищи, — скольких еще друзей мы не досчитались бы на сегодняшний день!
— Простите, — говорит связной, — дело, кажется, не только в благодушестве товарищей. Мне поручено предателя взять и доставить в Москву, в Центральный партизанский штаб. Там спросят, откуда он взял явки. Это — серьезное дело. Враг не прост, не надо рассчитывать на это. Сам Яшка простак, но за ним стоят серьезные работники…
— Правильно, — откликается дядя Миша, — не будем строить работу в расчете на глупость врага. Враг силен, коварен, владеет громадными возможностями борьбы с нами. Не дадим ему наступать… Пускай обороняется!
— Они давно уже обороняются, — в раздумье замечает главный инженер.
— С этой целью, товарищи, создается новый, дублирующий нас райком, о составе которого незачем всем знать, он намечен ЦК партии. Когда и мы провалимся…
— Ну что вы, что вы, Михал Михалыч! — возмущается главный инженер. — Принятые меры предосторожности…
— И должная большевистская дисциплина, Федя, — вставляет свое слово дед, глядя на комсомольца.
— Михал Михалыч всегда такое под руку скажет, — укоризненно замечает старик в очках.
— Опасности всегда надо смотреть в глаза, — мягко, как бы про себя, произносит дядя Миша. — Тогда не жалко будет отдавать жизнь, когда примем все разумные меры предосторожности. По этому поводу у меня есть предложение, я прошу санкции райкома на проведение их в жизнь — с последующей информацией…
— Конечно, — отзывается бородатый богатырь.
— Начнем сегодня с отчета комсомола. Можешь сидеть, Федя, мы знаем, чем ты будешь аргументировать. За все хорошее народ скажет молодежи спасибо. А вот за ненужную вредную лихость и неосторожность мы будем греть. Мертвые герои — это тяжелая необходимость, у нас установка на живых героев, товарищи!
— Дошел слух о провале молодежной организации по соседству — в Краснодоне. Это правда, Михаил Михалыч? — спрашивает старик доменщик.
— К несчастью, — правда. Еще неизвестны масштабы арестов, но все руководство "Молодой Гвардии" уже взято. Подробности мне неизвестны. И ты, Федя, мотай себе на ус. На первый раз мы тебя отстраняем от дела со взрывом кинотеатра…
— Дядя Миша, за что? — с отчаянием восклицает Федя.
— В этом деле спрашивать для тебя вредно. Подготовку провел хорошо, исполнение мы поручим другому. К этому же дню приурочим дело с биржей труда — мы не позволим угонять молодежь в Германию…
— Михал Михалыч, — решается напомнить о себе Федя, — ведь карты и новый шифр мы достали из могилы тихо? И похоронили потом товарища где надо и тоже тихо…
— На этом Федя может уйти, — безжалостно прерывает его дядя Миша, — до свиданья, Федя, — скоро я тебя вызову…
Федя молча поднимается со скамейки. Бородатый шахтер любовно хлопает его на прощанье по спине. Федя выходит.
— Теперь о связном Центрального партизанского штаба, — продолжает дядя Миша. — Товарищ Алексей прибыл к нам с шифром и в помощь по вопросу предателя — мой предшественник успел доложить штабу о своей тревоге и подозрениях.
Предатель выявлен, но дело усложняется тем, что его нельзя уничтожить. Наши ребята чуть не нарушили этого запрета. Задача сложная: взять предателя тихо и переправить через фронт для дачи показаний. Кривой Яшка, видимо, почувствовал это, — поспешно выбыл…
— В неизвестном направлении? — спрашивает с тревогой дед.
— В известном и, к неприятным заботам для пункта назначения, — с тем же предательским заданием. Я радировал в штаб с просьбой предупредить, запросил указаний для товарища Алексея. Ему предложено следовать вдогонку. Мы дадим ему нашу радистку, так как с пунктом Н. порвалась связь…
— У вас запасной радист остается? — спрашивает связной.
— Федя подучился. Посадим на аппарат. Итак, дадим, значит, радистку, и, по-моему, следует таким двум важным персонам определить в пути охрану. Я наметил вам, товарищ Алексей, тех двух ребят, что приходили за вами в больницу, не возражаете?
— Ребята хорошие.
— Явку для вас штаб передал. Но, конечно, будьте осторожны. Вам этого не надо повторять. Выедете поскорее, как только рана позволит…
— За мной задержки не будет.
— Михаил Михайлович, — говорит главный инженер, — поручение я выполнил.
— Вы, Валентин Фролович, немало уже поручений подпольного комитета выполнили! Пользуюсь случаем объявить вам нашу благодарность…
— Я не об этом, — досадливо машет рукой инженер, — последнее поручение было у меня о пенсионерах. Я выяснил, кому помогал собес, отобрал стариков и больных, не могущих прожить без нашей помощи, и вношу это дело на усмотрение комитета…
— Дельно придумано, — говорит старик доменщик. — средства соберем у народа, и пусть все знают, что и под врагом у нас существует советская жизнь!
— И вот еще, товарищи, небольшое предложение, — добавляет секретарь райкома, — давайте-ка мы устроим для нашей молодежи вечеринку. Им предстоит выполнение серьезных заданий: диверсий, взрывов, поджогов, боев. А тут еще о "Молодой Гвардии" слухи. Пускай повеселятся, ведь молодость требует, мы их и так, как в монастыре, держим!..
— На вечеринках как раз и накрывают! — отзывается недовольно старик Иван Иванович.
— А мы охраним! — убеждает Кузьма Павлович, доменщик. — С умом только организовать!
— Поддерживаю, — басит бородач шахтер.
— Я тоже за, — присоединяется инженер.
— Вот и добре, — резюмирует секретарь райкома. — Так и сделаем. Первое заседание вышло несколько информационным. Но нам некогда, да и не о чем особенно разводить дискуссии. Важно, что мы видим друг друга, работаем, верим в нашу победу, держим связь с ЦК и ведем одну жизнь с нашей прекрасной непобедимой страной!
И секретарь райкома встает, торжественно, хоть и вполголоса, запевает: "Вставай, проклятьем заклейменный…"
Подпольный райком в полном составе поет гимн.
Собралась молодежь на вечеринку.
Небольшая комнатенка, молодежь "беспартийная" — подростки, девушки. Все разряжены, у девушек блестят глаза и горят щеки. У парней примочены чубы и с трудом сделаны прически. Сколько голов — русых, темных, золотистых! Платьица, чудом уцелевшие от жадных рук захватчиков, выглажены, накрахмалены, подогнаны к похудевшим фигурам. У парней — гимнастерки, пиджачки, чистые, новенькие спецовки. Лица юные, радостные.
Пускай на нашей улице
Дрожит зеленый фриц,
Гранатой замахнулись мы,
И фриц уже лежит!
Пускай орет без просыпу
Их фюрер-идиот —
Наплачется он досыта
И мышьяком запьет.
Пускай же Красная Армия
Идет вперед, вперед!
А каждый парень, девушка,
Чем может подмогнет!.."
— поют молодые голоса.
Ворчит ласково на столе кипящий самовар. Разнокалиберные чашки, стаканы. Вареная картошка, битая, трепаная вобла, куски мяса, хлеб.
— Ребята, — кричит девушка, в ней с трудом можно узнать Фросю, так она помолодела и похорошела, — ребята! Ну, помолчите же секундочку! Я предлагаю выпить этот бокал скромного свекольного вина до дна — за нашу, ребята, молодость! Смотрите друг на друга: ведь мы помолодели на сто лет! Умылись, причесались, оделись, собрались дружной семьей — и снова молоды, товарищи! Я уже было думала, что сразу в разряд престарелых перейду. Теперь вы понимаете, насколько помолодеем, когда придет Советская власть?!
— На двести лет, Фрося!..
— Тише, товарищи!
Федя стучит ножом по тарелке:
— Граждане и гражданки! Дайте Фросе закончить тост!
— Одним словом, выпили! — резюмирует Фрося и выпивает свою рюмку до дна.
— Итак, мы расстаемся, Федя, — с деланным спокойствием говорит Майка, — если бы знала такое дело — ни за что бы тебя не обучала на радиста!
— Честное слово, Майка, — отвечает Федя, взяв руку девушки и держа ее в своих, — я не опозорю тебя, свою учительницу…
— Что мне с того?
— И рация всегда будет в полном порядке…
— Подумаешь!
— И в последнюю мою минуту я вспомню о родине и о тебе, Майка…
— Вспоминай, — отворачивает голову девушка, — мне какое дело, я все равно не узнаю… Ах, зачем я научила тебя!.. Тогда б меня никуда и не посылали. Я даже не знаю, куда еду! Может, это где-нибудь на безлюдном острове. Ведь буду все время за тебя волноваться!
— Вот, — поднимая руку, как для клятвы, говорит Федя, — даю тебе верное нерушимое слово: быть сознательным, выдержанным комсомольцем, а не лихачом!
— И обещай не делать мин…
— Клянусь тебе, мины для меня с сегодняшнего дня не существуют! По, Майка, если я пройду минную подготовку без отрыва от основного производства?
— Все равно, мины я тебе запрещаю!
Два парня, ходившие в больницу в немецкой форме и познакомившиеся там со связным, и сейчас сидят возле него и наперебой подсовывают угощение.
— Вот у нас на Полтавщине, — говорит один из них, веселый и озорной белобрысый парень, — у нас, кто ста вареников в один заезд не осилит, того и на вечерку не берем… А у вас, Микита?
— У нас, Панько, — медлительно формирует слова высокий, сухощавый и решительный Микита, — у нас на шахте смотрят не на вареники, а на добычу… На уголек, понятно?
— У вас там, наверное, проволоку глотают — вишь какой ты, как на проволоку надетый!
— Зато не полтавская галушка, как ты!
— Тише, ребята, — сдерживает дружков связной, — от ваших разговоров у меня кости начинают зудеть! Добудьте мне лучше гитару… Когда-то я с этим зверем был знаком…
— Момент! — оба друга отправляются на поиски.
— Как рука, Алексей? — спрашивает очутившаяся рядом Фрося.
— У тебя такие ласковые лекарства, Фрося, что я бы назначил тебя сразу доктором медицины…
— Говоришь, а сам, верно, смеешься в душе!.. Ты в столице жил, а мы в Донбассе спокон веку.
— Милая моя девушка… Ведь ничего я тебе не имею права ни рассказать, ни намекнуть… После войны разве…
— А встретимся, Алеша?
— Непременно, и в обязательном порядке!
— И ты уже будешь не Алеша, а, может, Гриша?
— Все может быть, милая моя, да разве сам-то я не останусь таким, как вот сижу перед тобою и смотрю в твои ясные глаза…
— Я обещаю помнить всю жизнь, Алеша… Мало тебе?
— Пока не забудешь, Фрося.
Нежная девичья рука треплет милые кудри, о которых еще несколько дней тому назад девушка и понятия не имела, смотрит в глаза, ставшие ей дорогими, и радость заливает ее сердце.
— Не троньте меня! — звучит тоненький голосок, и Миля, четырнадцатилетняя девушка-подросток, поднимает от стола горько заплаканное личико. — Я от радости плачу. И мне жалко наших ребят. И сестричку жалко. Мы с ней близнецы… Как их там били! Обещали выпустить, если ребята назовут врагам нас всех — ну, Федю, Фросю, Колю, Майку, Микиту, Панька, ну всех… Они, верные присяге, не назвали ни одного человека! Не назвали и так умерли. Знали, помнили о нас, но не назвали… Поклянемся же, товарищи, никогда не забывать их, и пусть они с нами живут до последнего часа!
— Друзья! — вскакивает со своего места Федя. — Как можно говорить о забвении! Народ их так поднимет, как никогда и никого в истории не поднимали! Вот посмотрите сами на себя: обыкновенные парни и девушки, не ангелы, а, скорее, черти, образование очень разное, характеры иногда даже невыносимые! Но что получается! Много и о нас напишут впоследствии, и песни споют о наших делах, кое-кому и памятники готовятся… Да, да, не удивляйтесь, в таком большом деле все будет! Да не это же нас ведет каждодневно на бой с врагом! Что нас ведет, товарищи! Партия, молодость, любовь к жизни, ответственность за переустройство планеты! Остальное, так сказать, мелочи. Воспримем их философски. "Сочтемся славою, ведь мы свои же люди. Пускай нам общим памятником будет построенный в боях социализм!"
— Правильно!
— И коммунизм, товарищ Маяковский!
— В одной из своих командировок, — начинает обычным разговорным голосом связной Алексей (и, странное дело, его все услыхали), — я встретился со стариком. Старик как старик. С характером и прочее. Пустил меня ночевать, хотя в селе полным-полно стояло немецких карателей. Посадил за стол и чарку налил. "Выпьем, говорит, за скорейший разворот событий: нехай захватчики лягут наспод, а наше чтоб было сверху!"
Тем временем Микита и Панько появляются откуда-то, неся торжественно на вытянутых руках обыкновенную гармошку вместо гитары.
— Понимаешь, — говорит Панько, — дефицит с гитарами. Может, гармошку осилишь?
— Гармошка — вопрос более сложный, — отвечает Алексей, прилаживая инструмент на коленях, — но ничего, сойдет. Только вы, хлопцы, придерживайте басы, чтобы моя левая рука не двигалась…
И пошли, полились, запрыгали разудалые переборы.
"Прощался парнишка с мамашей родной,—
поет задушевным голосом связной,—
Он шел на борьбу, в партизаны,
Готов был душой — на разведку и в бой,
Готов был на муки и раны.
Прощалась девчина с родимой семьей —
От хлопца она не отстанет!
Пошли они вместе, и выигран бой,
С победой, друзья-партизаны!
Пошли они вместе, и выигран бой,
С победой, друзья-партизаны!"
На пороге комнаты постороннее лицо: это старик в очках и ватнике — Кузьма Павлович, член подпольного райкома.
— Хлеб-соль честной компании!
— Милости просим, Кузьма Павлович!
— Сидайте с нами!
— Некогда, дети. Прошу тихонечко, не медля ни минуты оставить это помещение. Мы охраняем вашу безопасность, но в настоящий момент отмечены некоторые действия врага, против которых мы бессильны. Потихоньку и поодиночке. Времени в обрез, но должно хватить. В крайнем случае, наш заслон примет бой и отвлечет бандитов-полицаев. Как гулялось?
— Хорошо, Кузьма Павлович!
— Вспомнил мирную жизнь!
Организованно и слаженно проходит "эвакуация" помещения. Нежно, незаметно прощаются Майка и Федя, Фрося и Алексей.
Последнее, на чем фиксируется внимание, — это Алексей, сидящий с гармошкой на коленях, задумавшаяся Майка и — в стороне — Микита и Панько.
Те же лица и в том же положении.
Только связной превратился в слепого старика, у которого глаза открыты, но он ничего будто бы не видит, гармошка все так же лежит у него на коленях.
Майка превратилась в горбунью, поводыря слепого музыканта, ее лицо измазано, одежда драная.
Микита и Панько поодаль, и тоже неподвижны; действие происходит в теплушке, ритмично покачивающейся от хода поезда.
Кроме названных лиц, — бойкая молодица с мешками и кошелками, личность в демисезонном пальто и каракулевой шапке, немецкий пожилой солдат в очках, с винтовкой, сидящий напрессованном сене и курящий баварскую трубку. Большую половину теплушки занимают лошади. Двери закрыты, так как на дворе февраль месяц.
— Еще не вечереет, дочка? — спрашивает слепой.
— Вечереет, дядя Никанор, — отвечает девушка.
— Мне профессор определил: "Глаза у вас целые, только нервы от разных потрясений не выдержали. Я пропишу лекарство, каждый вечер будете принимать, и как напала на вас слепота, так же неожиданно и уйдет…"
Вынимает коробку с лекарством, принимает таблетку.
— Всегда так бывает, — отзывается бойкая молодица, удобно умостившаяся на сене, — мучает, мучает нас несчастье, да и растает, как роса на солнце… Даст бог, и наших благодетелей к нечистой силе корова языком слижет!
— О ком это вы, дорогая моя, — елейно спрашивает препротивный ее сосед, показывая незаметно на немца. — Господин солдат имеет уши…
— Его не бойтесь, он взял с нас плату за проезд! Немец — народ коммерческий, понимает выгоду. Везет и все. Какое ему собачье дело, что мы с вами едем выручать из плена моего мужа? Небось думает, что я спекулянтка! А разве у них вырвешь человеческую душу за спасибо, а не за сало?!
— Зачем посторонним людям знать наши дела, дорогая Мокрина Терентьевна?
— Посторонним? Разве ж советские люди посторонние друг другу?! Посторонние — это немцы! Да захватчики — оккупанты. Да вы с ними, господин староста…
— Мокрина Терентьевна! Я понимаю, что вы эти слога произносите по женской слабости. А в душе вы всецело одобряете и приветствуете новый европейский порядок напито освободителя пана Гитлера…
— А чтоб он тебе сдох!..
— И ваши высказывания, любезная Мокрина Терентьевна, не являются уголовно наказуемым деянием, поскольку вы и про Советскую власть иногда выражались…
— Так то ж своя власть была! Хотелось, чтоб она еще лучше стала, чтобы она блистала как бриллиант чистейший, а в ней еще сидели, притаившись, — счетоводами и прочими — такие двурушники, как вы!
— И муж ваш иногда ругал колхозные беспорядки…
— Поругаешь, когда он был бригадир, а вы все счета вели! Ну ничего, вернется, он теперь сам сосчитает!
— Может, и в партизаны пойдет, Мокрина Терентьевна?
— Куда надо, туда и пойдет!
— Чего пристали к женщине? — вмешивается Панько. — В таком потрясении чувств — она что угодно может сказать!
— Прямо в концлагерь едете, тетка? — спрашивает слепой.
— В концлагерь, в концлагерь, голубчик, нехай бы он огнем горел! Дали знать добрые люди, будто видели моего Ивана. За проволокой! Может, и в самом деле! А это мешки и корзины с продуктами, думаю выкупить. Всем колхозом собирали сало — очень нам нужен сейчас мой Иван, нельзя же дальше сложа руки сидеть. А фашисту дай кусок сала в зубы, он и душу продаст. Куплю коменданта, и хай он подавится этим салом! Я такая злая, что, кажется, самого Гитлера купила б!!!
— А староста едет по своим делам? — спрашивает Панько.
— Ну какое тебе дело, куда едет господин староста? — останавливает его Микита.
— Старосту я тоже купила! Одна не доедешь — ограбят! Что, может, брешу? За двух кабанчиков и телку сторговала господина пана старосту!
— Я еду из чистого интересу, Мокрина Терентьевна, думаю зайти к знакомому в городскую полицию. Что-то вы слишком разговорились… Какие будут распоряжения и скоро ли нарежут старостам по 50 га…
— Ждите, скоро нарежут! — говорит Панько.
— Молчание! — провозглашает немец, делая останавливающий жест рукой. — Я желаю немножко произносить речь…
Он зажигает маленький висячий фонарик.
Лошади свесили головы через перегородку, стоят, помахивая хвостами: послушаем, о чем будет трепаться фриц…
Немец говорит по-русски и по-немецки. Он делает небольшие затяжки из трубки, победоносно посматривает на своих личных пассажиров, подмигивает лошадям, иногда встает и прохаживается перед лошадиными мордами, как учитель перед классом.
— Вам, конечно, лошадки, есть непонятен красивый немецкий язык? — обращается он и к лошадям, и к людям. — Но победитель не обязан знать язык побежденного туземца. Что ты хочешь сказать, лошадка? Далекий путь в Баварию тебя пугает? Но вы отныне не будете донские дикие лошадки, а воспитаете себя культурная скотина! И вы увидите, как привольно жить в одной чрезвычайной провинции — Бавария! Вам не надо бегать на ужасную степь, держать седло с пьяным казаком. Будете спокойно тащить замечательный немецкий плуг. Спокойным маршем идти потом для получения порции превосходной рубленой брюквы и прочих сладких пищей. Вы не будете вынуждены в дальнейшем питаться ужасной сухой травой, полынью, камышами и прочим варварством, о нет! Вы солидны и уверенны, и никогда не вспомните глупую привычку скакать, как сумасшедший, на степь! Как жаль, что здешние люди неспособны подражать этот лошадиный деловой пример!.. Они предполагают, что грязный партизан имеет возможность победить немецкого солдата, Адольфа Гитлера! О нет!
Я могу произнести по секрету, что я тоже был социал-демократ. О да! Но я не пошел в партизан! О да, я не нашел полезным производить эту негуманную и запрещенную войну! Пфу! Мы, баварцы, тоже любим свободу. В воскресенье после обедни мы идем в наши леса и горы.
Мы не имеем в рюкзаках тол и гранаты, о нет! Мы имеем самое лучшее баварское пиво и национальный шпик. Мы собираем цветочки и поем наши песни и очень поэтически пользуемся свободой. Мы никогда не взрываем проходящих эшелонов, о нет! Баварец никогда не станет этого делать, о да!
Эшелон тормозит, медленно останавливается, немец выглядывает за дверь.
— Одна станция, пассажиры! Сидеть тихо и не разговаривать. Я сам принесу горячий кипяток из немецкой кухни. В стоимость ваших билетов входит эта маленькая услуга…
Немец затемняет фонарик, берет ведро и уходит, плотно закрыв за собой дверь.
— Люблю культуру, — говорит Панько, — таким людям цены нет! Раз продал билеты, обязан обслужить!
— Интересно, что там на станции, — в раздумье говорит слепой. — Посмотри-ка, дочка.
— Вы слыхали, что сказал солдат? — беспокоится староста.
— Мы тихонько, — равнодушным голосом произносит Микита, — пошли, Панько? А ты, девушка, посиди лучше возле незрячего…
Микита и Панько, отстранив лошадей, осторожно приоткрывают теплушку и исчезают, плотно закрыв за собой дверь.
Вот они идут, крадучись, вдоль вагонов. Откуда-то у них в руках взялись молотки на длинных ручках. Постукивают по колесам. Пролазят под одним эшелоном, под другим…
Внезапно прислушиваются: в товарных вагонах слышна человеческая речь.
Поодаль ходит немецкий часовой.
Вагон заперт и запломбирован.
— Кто там в вагоне? — осторожно спрашивает Панько, предварительно постучав молотком по колесам и стенкам и приложив ухо к доске.
— Невольники… Гонят в Германию… Пятый день не дают ни хлеба, ни воды…
— Мы отопрем дверь, — говорит Панько, — в дороге открывайте и прыгайте… Передайте всем в вагоне…
Движение гаечным ключом — и запоров на дверях нет. Панько и Микита двигаются дальше.
В теплушку тихонько отсовывается дверь, и какая-то тень проползает в щель. Говорит шепотом:
— Пахнет теплом… А, это лошади… Такие же невольники, как и я… Кось, кось! Среди лошадей не пропаду…
— Давай иди сюда, к людям! — слышен спокойный голос слепого. — Удрала с эшелона?
— Ой, люди добрые!.. Не выдавайте немецким катам… Пятый день ни еды, ни питья… Теплушки заперты…
— Как же ты выбралась, дочка? — спрашивает женщина.
— Какая-то добрая душа замок сбила… Говорит — сидите тихо, а в дороге выскакивайте… А мы все как хлынули из вагона. Смотрим — другие вагоны тоже… О, слушайте!..
На станции слышится стрельба. Ревет сирена. Крики и топот бегущих ног.
Распахивается дверь, и мгновенно вскакивают в теплушку Панько и Микита.
— Правильно попали? — негромко спрашивает Панько.
— Правильно, — отвечает Майка.
— Вот видишь, Микита, всегда надо запоминать номерок вагона! В такой суматохе сам себя потеряешь… Зато достали газетку!..
— Что там за шум? — голос слепого.
— Да, понимаете, кто-то поотпирал вагоны, а там находились невольники, отправляемые в Германию… Волынка заиграла…
— Очень некстати, — суровым голосом молвит слепой, — из-за некоторых горячих голов может застопориться важное предприятие… Нельзя делать много дел сразу. Ждите неприятностей…
— Я уйду, дяденька, — говорит, забеспокоясь, невольница. — Вот отогреюсь капельку и уползу прямо в снег… Я вам не помешаю…
— О тебе вопрос не стоит, — останавливает ее слепой, — ползи сюда, мы тебя лучше зароем в сено…
— На, дочка, одежду, — говорит женщина, — прячься И сиди тихо. Что-нибудь придумаем.
— За укрывательство беглых полагается расстрел, — шипит староста.
— Покажите газетку, — требовательно обращается к пришедшим Майка.
— Вот она… Лежала на рельсах… Да это не газетка, конечно, а листовка, может…
— За листовку тоже расстрел, — предостерегает староста.
Майка взяла листок и подошла к свету.
— По-немецки напечатано. "Дойтшен золдатен…" А! На обороте и наши буквы… "Немецкие солдаты. Окруженная группировка немецких войск фельдмаршала фон Паулюса сдалась сегодня в плен в Сталинграде. На милость победителей капитулировало 220 тысяч солдат и офицеров. Раненые отправлены в русские госпитали. Танки Манштейна разбиты и обращены в бегство. Поход на Берлин советских войск начат! Немецкие солдаты, вы воюете за неправое дело. Немецкий народ никогда вам этого не простит! Долой Гитлера!"
Дверь отсовывается, лезет немецкий солдат с ведром кипятку.
— Прошу, господин фельдфебель, это здесь.
Лезет грузный пожилой фельдфебель:
— Черт! Эти лошади способны укусить даже фельдфебеля германской армии! Они перекусают всю Германию, проклятые казацкие животные! Ты видел когда-нибудь, Рудольф, чтобы немецкая лошадь позволила себе укусить человека? Конечно нет! Фу, с вами тоже запаришься!.. Стоит разрешить солдатам взять в вагон по одному-два человека, как они превращают конский поезд в пассажирский экспресс… Сколько я тебе разрешил брать пассажиров, Рудольф?
— Два пассажира дальнего следования, господин фельдфебель.
— А у тебя сколько продано мест?
— Шесть, господин фельдфебель!
— Триста процентов нормы, Рудольф!
— Соответственно же повышаются проценты в кассу господина фельдфебеля! Правильно я вас понял, старина?
— Не верти хвостом, Рудольф, — это тебе обойдется дороже… Поверни свет, чтобы я видел, с кем имею дело… Ты, глупый баварец, способен напихать немецкий поезд партизанским дерьмом!.. Этот старик с гармоникой?
— Удостоверение начальника полиции, печать гестапо, пропуск начальника гарнизона, господин фельдфебель! Едет в город Н., к доктору. Его документы не вызывают сомнений, сам проверил…
— Удивляюсь, зачем такому животному жизнь? И наши тыловые взяточники выдают подобным субъектам немецкие документы! Поставил бы ты его на ходу поезда к открытой двери и подтолкнул бы немецким тесаком!..
— Я отвечаю за жизнь моих пассажиров, господин фельдфебель!
— Перед кем отвечаешь?
— Перед собственной фирмой!
— Я уже избавился от подобных торгашеских замашек! Давай дальше…
— Эта горбунья сопровождает старика. Имеет также немецкий документ, скрепленный необходимыми отметками и печатями…
— Сколько заплатили?
Солдат показывает фельдфебелю записную книжку с записями. Фельдфебель одобрительно мычит.
— Следующий мой пассажир, господин фельдфебель, — это староста. Он едет в тот же город по служебным делам. Его проезд оплачен вот этой женщиной, везущей продовольственные товары для немецкого населения города…
— Глупо, — говорит фельдфебель, — здесь в поезде едут тоже немцы, и мы тоже нуждаемся в продовольствии…
— Господин фельдфебель, — нарушает молчание староста, — я понимаю немецкий язык. Этот товар не подлежит конфискации по немецким законам…
— Молчи, партизан! — бросает ему реплику фельдфебель.
— В-вы не имеете права меня оскорблять! — вопит перепуганно староста. — У меня немецкая медаль!
— Повесь ее себе знаешь куда?!
В это время эшелон внезапно трогается с места и идет, набирая скорость.
— Стоп! — кричит фельдфебель. — Еще не получен фураж! Стоп, бестолковые свиньи! У меня останется на этой станции половина людей…
— Следующие мои пассажиры, — продолжает как ни в чем не бывало солдат, но фельдфебель отталкивает его и высовывается в дверь:
— На помойку твоих всех пассажиров!.. Я так и думал!.. Это на станцию летят советы!.. О, повесили уже освещение!.. Вовремя нас выпихнули… В таком случае я не жалею о моих оставшихся солдатах…
Фельдфебель возвращается в жилой угол теплушки…
— Давай выпить, Рудольф… Судьба нас бережет…
Проходит некоторое время, немцы хорошенько выпили, орут солдатские песни. Староста уже потчует их из своих запасов.
— Ты хороший староста, — пьяным голосом говорит фельдфебель, трепля старосту по щеке, — но зачем ты, свинья, не везешь молоденькую девушку?!
Староста шепчет на ухо фельдфебелю.
— Что?! Когда говоришь с германским фельдфебелем — никого не бойся! Ты утверждаешь, что здесь едет постороннее лицо? Рудольф, неужели ты хотел обмануть твоего командира?!
— Я никому больше не продавал мест, господин фельдфебель!
— Оказывается, у тебя на железной дороге все имеется! Даже железнодорожные зайцы!
Фельдфебель ржет, а солдат начинает шарить в сене и находит девушку-невольницу.
— О! Кто вы такая?..
— Она не имеет средств, чтобы заплатить, господин солдат, — говорит слепой.
— В таком случае я буду выгонять ее вон!
— Не беспокойтесь, — успокаивает фельдфебеля женщина, — я уплачу за нее! Я куплю ей билет!..
— И штраф! — орет фельдфебель.
— А как же, — откликается женщина, — с удовольствием!
— Гармоника, играть! — командует фельдфебель. — Я хочу танцевать русский пляска! Вот так, с платком в ручке! Где мой платок? О, вот это есть!
Фельдфебель вытаскивает из своего кармана неизвестно как очутившуюся там листовку и, зажав ее в руке, начинает плясать "русский". Слепой играет со страстью.
Лошади с удивлением поворачивают головы к танцующему фельдфебелю.
По знаку слепого, Панько и Микита оттесняют старосту, тоже желающего не отстать от немца, к дверям.
Дверь открыта. Толчок. Удар коленом.
Староста вылетает вон.
— Закройте дверь вагона! — кричит солдат. — Кто это там возится?
— Староста! — зовет фельдфебель. — Еще водки!
— Разрешите обратиться, господин фельдфебель! — подходит Панько. — Это не староста был, а красный партизан! Он хотел всех нас взорвать! Вот мы отобрали у него гранату!..
Подает гранату. Фельдфебель ошеломленно отталкивает гранату и устало спрашивает:
— А староста удрал?
— Так точно, удрал. Выпрыгнул из вагона…
— Расстрелять его, — решает фельдфебель, — а мы продолжаем наш пляска… Рудольф, почему ты дрожишь?!
— Я советую вам оглянуться, толстая свинья! — лепечет солдат. — Не стреляйте нас, господа партизаны!
Перед ними стоят с револьверами в руках Панько и Микита.
Улица южного города Н. День ранней весны.
Идет смазливая девушка — нарядно одета, в шляпке, с сумочкой в руке. Подходит к витрине магазина, охорашивается перед ней, незаметно наблюдая за окружающими. Это — Майка.
Объявление:
"Разыскивается слепой гармонист с горбуньей-провожатой. Большое вознаграждение. Убитые горем родные умоляют всех знающих их местопребывание сообщить лично по адресу: Морская, 135".
Майка улыбается, кокетливо опуская глазки перед идущим ей навстречу офицером.
Еще одна зеркальная витрина.
Левушка вздумала напудриться. Снова проверяет — не увязался ли кто за ней. Кажется, все спокойно.
Майка, мельком взглянув на вывеску фотографии: "Фотоателье", "Блиц" и ниже: "Цены умеренные. Гг. офицерам и солдатам германской армии вне очереди, на люкс-бумаге", — заходит в дверь и по небольшой лестничке поднимается наверх, кокетливо постукивая каблучками.
За конторкой сидит молоденькая кассирша. Она окидывает неприязненным взглядом вошедшую.
— Могу ли я видеть Ивана Валерьяновича?
— По какому делу?
— Я не фотографироваться. Мой брат получил из Германии свежий фотоматериал фирмы "Агфа"… Он просил предложить Ивану Валерьяновичу…
— О, с огромной радостью!..
Майка ждет. Пароли все в порядке. Сейчас ее должны проводить к нужному ей лицу.
Но кассирша нестерпимо долго копается в каких-то своих счетах.
Наконец, испытующе еще раз осмотрев девушку, тихонько замечает с явной неприязнью:
— К нему всегда являлся мужчина…
Майка, слыша не относящиеся к строго заученному паролю замечание, не знает, как реагировать, и молчит, любуясь своей сумочкой.
— И кстати, его нет. Зайдите в другой раз.
— Когда? — решается выдавить из себя Майка.
— Право, не знаю. Он так редко здесь бывает…
Майка выходит. Усилием воли стряхивает с себя растерянность и — уже идет, улыбаясь, кокетливо помахивая сумкой.
Вот она, в простенькой одежде работницы, докладывает связному, сидящему в крохотной комнатушке на кровати. Рука его на перевязи, голова забинтована.
— Никого с собой не привела? — спрашивает связной.
— Никого, дядя Никанор…
— Проснись, Майка, ты какая-то растерянная… Какой же я сейчас Никанор?
— Простите, Артем Иванович… Я так расстроилась, думала, что попала в засаду… До сих пор ноги трясутся.
Зашла в квартиру. Переоделась, нацепила шляпу. Пошла. Ничего нигде подозрительного. В витрине фотографии, как условлено, увеличенное фото жениха с невестой. Зашла в этот проклятый "Блиц". Все сказала и получила правильные ответы…
— Дальше. Не тяни, пожалуйста.
— Дальше она меня не пустила!
— Как не пустила?!
— Зайдите, говорит, в другой раз…
— Но когда?!
— Неопределенно… Даже не сказала точно…
— Вот это да! — вздохнул связной. — Отпихнули радистку, нужную им сейчас, как воздух… Ничего не понимаю… Как я некстати слетел с копыт! Вот лежи теперь и жди, пока раны склеятся…
— Мы так прыгали из вагона, Артем Иванович, что и здоровому трудно! А ведь вы не долечившись поехали… Уже объявление повесили о нашем розыске. От имени "убитых горем" родных. А адрес гестаповский… Кто это мог выдать?
— Вот вызову наших "спешил", Панька и Микиту, тогда услышим, кто выдал! Конечно, староста! Раз уж взялись его устранять, то будьте любезны наверняка! Подумаешь — они выбросили его из вагона. А он взял и остался жив!
— Ведь он и здесь мог предупредить?
— И даже наверное! Когда Мокрина Терентьевна явится в лагерь выкупать своего Петра Гриценко, посадят и ее, станут допытываться о нас…
— Я ее позову к вам!
— Минутку. Проверь у хозяйки — вся ли уничтожена наша одежда, ненужные документы, твой горб и надежно ли спрятана гармошка? Предупреди хлопцев, чтобы не смели являться ко мне без вызова и не шатались по городу. Сама сиди у хозяйки, и чтобы о тебе ни одна душа не догадывалась. Было бы глупо потерять радистку по неосторожности. Если я и послал тебя на явку, то только как крайний случай, ввиду моей болезни. Хлопцев я не рискну туда посылать, громкие они люди. Бывай здорова. Береги шифры. Давай Мокрину…
— Поправляйтесь, Артем Иванович… Как тоскливо сидеть без дела…
Майка пожимает руку связному и выходит.
Некоторое время связной один.
— Какой здесь просчет? Все как будто сделали правильно. Для начала — растворились в Матросской слободке, где спокон веку живет свой народ, тут уж смело сиди — спрячут на дно морское, если понадобится. На явку нужно идти мне самому, разобраться, в чем дело. Так засад не делают. Допустим, явка провалена. Допустим, кассирша выдала пароли врагу. В таком случае — она должна была бы направить Майку в соседнюю комнату, где вместо Ивана Валерьяновича сидел бы гестаповец! В чем же тут дело, дорогие граждане?
Входит Мокрина Терентьевна и женщина — хозяйка квартиры.
— Ну вот, больной уже сидит! А врач разрешил? — восклицает Мокрина Терентьевна. — Снова откроются раны, и тогда возись с вами… Температура… Бред…
— Мне не полагается бредить, Мокрина Терентьевна.
— Куда там! По-немецки так и чешет. А потом по-нашему, — говорит хозяйка. — Тяжелая у тебя жизнь, дорогой мой гостюшко…
— Ничего, свет не без добрых людей.
— Там твоя девушка требует, — вспоминает хозяйка, — в одну душу сожги ей вещи, в которых вы прибыли! Да я их так перекрашу, перешью, что сам Гитлер не узнает…
— Не стоит, мама, жизнью рисковать ради барахла…
— Так, значит, жечь?
— Все жгите. Чтоб и следу не было. Тех людей нет, и имена их забыты. Пепел вынесите осторожно.
— Добре, сынку, — говорит хозяйка, — я думала, что девушка по молодости не ценит добро, раз ты приказываешь — сейчас сожгу.
Хозяйка выходит, а связной вытирает холодный пот со лба.
— Как вы нас испугали, Артем Иванович, — говорит Мокрина Терентьевна, — дотащили мы вас сюда почти в беспамятстве, а тут еще бред у вас… Вот когда мои продукты сгодились, здесь здорово голодно…
— Спасибо вам, Мокрина Терентьевна, за такую квартиру, и за хозяйку, и за все…
— Разве за эта можно благодарить? Вы для народа головой рискуете! А здесь, в Матросской слободке, живите смело, как дома. Люди проверенные. У хозяйки сын в Красной Армии" а муж отказался работать на немцев, расстреляли его прямо во дворе завода…
— Для вас лично тоже появилась опасность, Мокрина Терентьевна…
— Какая опасность? Что староста по дороге убился? Скажу в селе, он бросил меня одну.
— В том-то и дело, что староста, кажется, жив…
— Как жив?!
— Это мое предположение, Мокрина Терентьевна. Но возвращаться домой вам, конечно, надо осторожно. И о муже пока забудьте…
— Что же делать, Артем Иванович?
— Я предвижу, что ваш муж, если только он жив и находится в здешнем концлагере, будет иметь возможность в недалеком будущем прибыть домой с несколькими друзьями…
— Вот спасибо, Артем Иванович! Смотрю на вас и сразу верю. Какое-то от вас доверие идет, все равно как от нашего радио… Сегодня же буду собираться домой… А что прикажете делать с продуктами?
— Ваше дело, Мокрина Терентьевна, — можете делать все, что найдете полезным и нужным…
— Тогда разрешите оставить их вам…
— А зачем они мне? Мне так много не надо…
— На подпольное дело, Артем Иванович! Пускай скромный взнос украинской колхозницы тоже послужит борьбе с оккупантами…
Кабинет начальника гестапо в южном городе Н.
Начальник — высокий худющий эсэсовец в пенсне, явно старающийся подражать своему шефу — Гиммлеру, сидит на уголке стола, подбрасывая в воздух и ловя новенький револьвер.
Майстер полиции стоит перед ним навытяжку, держа руки по швам.
— Ну-с, сколько задержано слепых гармонистов на территории города и его окрестностей?
— Семь гармонистов, господин шеф. Кроме одного, отправленного в немецкий госпиталь для испытаний, остальные оказались лишенными зрения, даже не имеющими глазных яблок…
— Яблок, яблок! Этот русский староста все наврал!
— Наш другой агент также подтверждает вероятность прибытия в город особо важного большевистского агента, господин шеф!
— Зачем, дорогой мой майстер?
— Для помощи здешнему подполью, господин шеф!
— Но подполье в городе ликвидировано, мой любезнейший полицейский! Вы, кажется, забываете предварительный рапорт начальнику крайса об уничтожении подполья!..
— Поверьте моей опытности, господин обершарфюрер!..
— Я всегда верю собственным глазам и собственному слуху! Тайный радиопередатчик работает?
— Нет. Две недели он не подает признаков жизни.
— Это раз. Диверсии за последний месяц отмечены?
— Нет. Расклеены отдельные листовки о событиях под Сталинградом и о капитуляции группировки фон Паулюса…
— Тише! Паулюс не капитулировал, как вам должно быть известно, а доблестно погиб во славу фюрера!
— Я повторил содержание листовки, господин шеф…
— Почему вы мне всегда противоречите, любезный? Неужели пребывание в среде местного населения в качестве немецкого колониста так испортило вас?
— Извините. Я реально смотрю на вещи, господин обершарфюрер. Это происходит от знания характера здешнего народа… Они коллективно привыкли жить и действовать… Поэтому подполья нельзя полностью уничтожить. Оно возникнет на новом месте… Кстати, господин обершарфюрер, у вас отошел предохранитель на револьвере — осторожнее с револьвером…
— Где? Ах, да… Спасибо, я не заметил…
Гестаповец, однако, играть дальше револьвером не стал: засунул в кобуру.
— Продолжайте, мой милый.
— Да, господин шеф, здесь люди воспитаны большевиками, как коллективная сила. И они не оборо-няются, они наступают широким фронтом, господин шеф.
— Вы призываете к панике?
— Я против недооценки сил врага! Мы, колонисты, двести лет жили в среде местных людей, как посланцы великой Германии, — вы обязаны нам верить, господин шеф!
— Вы провинциальны, мой любезный, — вы никогда не сделаете карьеры, так как вышестоящее начальство не любит неприятных известий. Итак, пишите им еще раз — подполья в нашем городе Н. больше не существует!..
Улица в южном городе Н.
Молодящийся немецкий франт в полувоенном спортивного кроя костюме, в гетрах, в зеленой шляпе с перышком — тип преуспевающего немецкого провинциального коммерсанта — идет по улице. Лицо — в шрамах от студенческих дуэлей. Это — связной.
Фланирующей походкой приближается к фотографии "Блиц". Вывеска в витрине — условный знак: увеличенное фото новобрачных. Заходит в дверь.
Поднимается по лестнице, держа руку в кармане.
Шумно и быстро заходит в комнату, решительно идет к конторке, за которой восседает молоденькая кассирша.
— Здравствуйте, моя дорогая фройляйн!
— Я замужем, — опустив глаза, произносит кассирша.
— Все равно я не решусь назвать вас фрау, так как ваше сердечко еще безусловно не узнало настоящего жара любви…
— Я люблю моего мужа, милостивый государь!
— Кто ваш муж, моя красавица? Разве в этом городе есть человек, достойный вас, такой чудесной дочери немецкого народа!
— Мой муж русский, господин клиент! — признается кассирша.
— О ужас! Отдать неполноценному славянину такой перл немецкой крови! Я этого не переживу! Надеюсь, вы встречаетесь с родственными вам по духу северными людьми? Не отрицайте, не отрицайте, вы не можете не встречаться с нашими героями Восточного фронта!..
— Мой муж только скромный коммерсант, но я люблю моего мужа, господин клиент!.. — окончательно смущается молодая женщина.
— Хорошо. Разрешите задать вам, дорогая фрау, один вопрос?
— Прошу вас, господин клиент, — снимки моментальные, можно кабинетный формат, групповые — со скидкой…
— Мой брат, — говорит посетитель, в упор глядя на кассиршу, — получил из Германии свежий фотоматериал фирмы "Агфа"… Он просил предложить Ивану Валерьяновичу…
— О! — кассирша с ужасом уставилась на говорящего. — О, с огромной радостью!..
Как оглушенная, она встает со стула и идет к занавеси, откинув которую, вводит посетителя к Ивану Валерьяновичу.
Связной быстрым взглядом окидывает комнату. Фотоаппарат на массивном штативе, осветительные приборы, разные фоны для съемок, стеклянная крышка. Ничего подозрительного.
Иван Валерьянович — элегантный мужчина в расцвете лет. Эспаньолка, очки, галстук бабочкой. Часовая цепочка с брелоками… Приметы соответствуют инструкциям.
— Выйдите, фрау, — говорит пришедший.
— Это моя жена, — сообщает Иван Валерьянович.
— Все равно.
Женщина выходит. Связной подходит вплотную к владельцу фотографии и говорит ему на ухо несколько слов. Иван Валерьянович также на ухо отвечает.
Жмут сердечно друг другу руки.
— Я для вас буду Миллер, — говорит связной. — Где мы можем без помех поговорить?
— Прошу, господин Миллер, ко мне, в верхнюю студию!
В каменной стене — ниша, в ней винтовая лестница, ведущая наверх. Хозяин двинулся первый, за ним — связной.
— Этот дом когда-то строил для себя один чудак адмирал, — говорит на ходу хозяин, — с башенки он наблюдал ночью звезды, а ранним утром в подзорную тру-бу следил за подъемом флага на своем корабле. Из башенки имеется другой выход. С улицы кажется, что к ней нельзя добраться, нижние этажи сгорели…
— Рация, не дай бог, тоже здесь? — спрашивает связной, входя за хозяином в небольшое круглое помещение с зашитыми досками окнами. Сектор крыши — стеклянный.
— Нет, что вы, товарищ! — ужасается Иван Валерьянович. — Рация наша спрятана. В подвале возле больницы наша рация. Я немцам там столько помех дал — один рентген чего стоит — очень трудно нм нас пеленговать…
— Особенно — когда передатчик бездействует…
— Упрек справедливый. Мы срочно послали через фронт человека с просьбой прислать радиста с шифрами.
— А где ваш радист, Иван Валерьянович?
— Несчастье. Он был очень впечатлительный и нервный. Ничего не могли с ним поделать. Чуть где-нибудь что-нибудь стукнет — он сразу бледнеет, глаза делаются стеклянными, ужас. Контужен был так ужасно. Работник отличный, но нервами не владел…
— Если в это время к вам в фотографию придут посторонние, как вы узнаете?
— О, не так сложно! Вот смотрите — я включаю вот этот рубильничек. Слышите? Микрофончик установлен в первой комнате, я все слышу, что там делается. И другая подобная сигнализация. Это моя слабость, я — инженер по образованию. Потом я вам все покажу… Да, здесь, в башенке, имеются и оптические приспособления для целей связи. Работают безотказно. Могу вызвать к себе связных, не прибегая к помощи посыльного, телефона и прочего. У меня шестнадцать подпольных групп, разбросанных по предприятиям и учреждениям целого города… Здесь связь решает многое…
— Где же все-таки ваш радист?
— Простите… Радист погиб в результате нервов! Я его устроил на жительство вдали от передатчика, чтобы меньше психовал. Ничего, жил хорошо. На беду, хозяйке его квартиры поселили немца в его отсутствие. Он пришел, никого не встретил, лег спать. Ночью проснулся от шума, грохота и выстрелов. Это новый квартирант веселился с друзьями. А наш радист, по всей вероятности, вообразил, что гестапо пришло по его душу. Сжег шифр, взял револьвер и — прощай жизнь!..
— Я привез вам радиста, Иван Валерьянович… Собственно говоря, не радиста, а радистку…
— Вот замечательно! Сегодня же передадим все накопившиеся сведения! Там, верно, думают, что нас и на свете нет. А?
— В таком деле всякое бывает…
— Вот, вот. Вот именно. Как мне связаться с радисткой?
— Это можно было сделать еще несколько дней назад. Радистка собственной персоной являлась к вам в фотографию, но не была принята…
— Не может быть? Она сказала пароль?
— Конечно. Но… ее не приняли…
— Там всегда сидит моя жена. Больше никто не посвящен в дела. Я разработал строжайшую систему конспирации. Нет, никого постороннего здесь быть никак не могло, товарищ Миллер!
— Я не утверждаю, что это был посторонний. Это, возможно, была ваша жена, Иван Валерьянович…
— Позвольте… Почему же она не приняла?.. Какие были причины?.. Что ее побудило?.. Минуточку…
— Что вы делаете?
— Сейчас она будет здесь!
— А фотография?
— На это время дверь запирается и вывешивается печатная табличка: "Десять минут терпения. Заряжаем кассеты… Сейчас откроем". Слышите, она уже идет!.. У нас точность, как на производстве…
Входит молоденькая кассирша. Она запыхалась от быстрой ходьбы вверх по лестнице. На лице ее вопрос.
— Луиза, — говорит муж, — смотри мне в глаза. Случилось ужасное событие. Кто-то в нашей конторе не принял прибывшую радистку. Понимаешь, ответил на пароль, а затем не принял. Это пахнет провалом организации. Ты не подозреваешь, кто это мог сделать?
Лицо Луизы залила краска. Она опускает глаза. Затем робко взглядывает на мужа, на чужого.
— Это была молоденькая девушка в шляпке?
— Да, — твердо и громко говорит связной.
Луиза низко наклоняет голову и вдруг начинает бурно рыдать, держа руки опущенными, стараясь стоять прямо.
— Что с тобой, Луиза? — спрашивает муж. — Ты знаешь, кто это сделал?
— Я сделала… не приняла… девушку…
— Ты нарушила закон подполья?!
— Она была… такая красивая… ужасно хорошенькая… я подумала… ты в нее обязательно влюбишься… я не могла… я боролась с собой… а она уже ушла…
— Ужас! — муж закрывает лицо руками.
— Все понятно, — говорит связной, — можете идти на ваше место, Луиза. Вытрите глаза. Приведите себя в порядок. Вы — на посту.
Луиза выходит. Инженер сидит в тон же позе.
— Что делать, товарищ Миллер? Ведь это же что? Скандал!
— Это, прежде всего, ревность, — говорит связной. — Оказывается, она действительна даже для подполья. Среди всего прочего надо учитывать и ее…
— Но это же скандал!
— Вы, верно, недавно женаты?
— Год, товарищ Миллер, всего год!
— Жаль, но, по всей вероятности, придется вам расстаться с супругой. Эта струна у нее со слабинкой. Райком партии может потребовать ее удаления. Я лично не настаивал бы на удалении, если остальные стороны ее характера…
Из репродуктора слышны выстрелы, крики, грохот — все, что происходит в комнате, где сидит Луиза.
Застенок при полиции. Массивный стол для пыток, крюки и цепи на стене. Ведра, лейки, резиновые шланги. Ярчайший свет.
На столе лежит что-то бесформенное, лохмотья, длинные волосы — женщина.
Майстер полиции нервно ходит по комнате.
— Вот, можешь теперь посмотреть. Я услал из комнаты всех. Твои признания услышу только я. Как немец немке, я обещаю тебе жизнь. Неужели в немке заглохло чувство к матери-родине и ты предашь её в руки грязных азиатов?! Посмотри на меня: двести лет мои предки, живя в здешних степях, помнили о своем призвании — готовить обширные земли Востока для германской колонизации! Почему кровь не говорит тебе о твоем истинноарийском долге?!
Полицейский останавливается, ждет ответа и в ярости хлещет плеткой по столу. Раздается стоп жертвы.
— Можешь не стонать, я тебя не ударил! Неужели мы поверим, что ты ничего не знала? Нет, не обманывай себя на этот счет. Никак не советую. Ты стреляла в моих людей! Ты чуть не убила меня самого! Мы шли к вам в вашу дурацкую фотографию без всяких подозрений. Только по моей интуиции. Я подумал, что такое заведение может быть удобно для встреч. И я решил проверить. Но ты встретила нас выстрелами! Слышишь, Луиза! Очевидно, там наверху кто-то был? Кто-то важный! Так встречают полицию, когда хотят дать возможность птичке скрыться, не правда ли? Кто там был? Имей в виду, твое молчание выдает тебя больше, чем любые слова! Ты преступила узы крови, Луиза, и на тебя падет проклятие германского народа! Слышишь, предательница?!
Гестаповец выходит из соседней комнаты.
— Оставьте, майстер. Вы напрасно истощаете свое красноречие. Луиза прошла красную школу. Пускай она на досуге подумает. А мы ей удвоим порцию. Затем она снова подумает, и мы снова удвоим. В конце концов, до чего-нибудь договоримся. Эй, парни, возьмите ее!
Входят двое полицейских и уносят женщину.
— Какое ваше мнение теперь, господин обершарфюрер, — существует большевистское подполье или нет?
— Не задавайте бестолковых вопросов, майстер! Я вас лучше спрошу, как вы упустили птичку из фотографии? Неужели вас не учили, что в подобных случаях необходимо ставить солидное оцепление, а затем уже хлопать в ладоши?!
— У меня не было данных, только подозрение…
— Это может стоить вам карьеры, мой милый!..
— Так же, как и вам, господин шеф!
— Почему это?!
— Очень просто. Вы сообщили о ликвидации подполья, живя рядом с подпольным штабом, как мне кажется…
— Я напишу, что это вы ввели меня в заблуждение, майстер. Кому поверят больше — мне, коренному германцу, или же вам человеку сомнительной чистоты крови?..
— Полегче, господин обершарфюрер! Я не делаю карьеры. Я служу моей родине. Не так, как некоторые офицеры ОС, не сдавшие райхсбанку ценностей казненных коммунистов!..
— Ладно, майстер, размолвка между друзьями ведет к более крепкой дружбе! Оставим эти темы… Что будем делать с господином Яблочко?
— Я бы с большим удовольствием расстрелял его, вместо того, чтобы работать с ним!
— Раздражение — плохой советчик, майстер!
— Почему я должен работать с подонками, господин шеф?! Разве нет порядочных людей, ненавидящих красных?
— Это философия, майетер. Люди — навоз, стойте выше этих тварей. Господин Яблочко все-таки оказался нам полезен…
— Простите за резкое слово, шеф, — это грязная скотина, которая и нас с вами продаст за пфенниг!
— Нашли у кого искать идейности!
— Он прилез с таинственной мордой, ломался и важничал, а знал только одну второстепенную явку, так оказать, передаточный пункт. И этот остолоп со своей испитой физиономией хотел самолично идти на явку, в надежде, что ему поверят. Я пошел по более сложному пути. Я послал его в концлагерь на роль заключенного. Он устроил там (с моей помощью, конечно) побег двух военнопленных, которые и направлены были на известную ему явку, наблюдаемую моими людьми. Ничего не вышло, шеф! По всей вероятности, в лагере существует своя заговорщицкая организация, к ней Яблочко не нашел хода. Попробуем теперь другое. Пускай он, устроив побег из концлагеря двух-трех человек, завтра же с ними отправляется искать — связей в другое подполье. Тем более что прибыло лицо, имеющее к нему счеты и знающее его в лицо…
— Санкционирую, господин майстер. Больше ему здесь делать нечего. Вы слышали, что старосту-таки прихлопнули? Мужлан, не знает простого правила — один раз не добили, в другой раз поправят!.. Эй, что там за шум?
Входит Кривой Яшка, он же — господин Яблочко, в виде "военнопленного": опорки, лохмотья, зарос бородой.
— Ваше благородие, — обращается он к майстеру полиции, — меня не устраивает такая жизнь!..
— Как вы смели отлучиться из лагеря?! — орет полицейский. — Где ваша конспирация, сволочь вы этакая! Марш назад! Этот оболтус, комендант лагеря, провалит мне все дело!
— Не кричите, господин майстер, не велика птица!
Полицейский, задохнувшись от негодования, начинает молча обрабатывать Яшку плеткой.
— За что?! — извивается Яшка. — Не имеете права! Господин гестаповец, заступитесь! Ой! Убивают! Спасите! Помилуйте! Себя не пожалею для дела! Посылайте хоть к черту в зубы! Ой, довольно! Ой, не бейте!..
Яшка падает к ногам полицейского и пытается обнять их.
Гестаповец от души хохочет.
Рентгенкабинет в больнице. Ночь. Сидят в белых халатах связной и Иван Валерьянович.
— Очень коротко, Иван Валерьянович. В больнице тоже могут быть свои неожиданности. Но, раз передатчик здесь, приходится устраиваться. Радистка дала центру знать о себе, и на этом помолчите несколько дней. К райкому советую пока не обращаться, чтобы не навести на след ищеек. Никто из состава ваших групп не затронут?
— Нет. Жертва только одна…
— Понимаю ваше горе…
— Я не могу убедить себя, что Луизы больше нет…
— Успокойтесь. Вам нужен трезвый рассудок — на вас ответственность за судьбу людей. Не хочу утешать — к жене вашей они применят крайние средства… Можете взять себя в руки?
— Хорошо. Какие еще предложения?
— Я убежден, что мы поступим правильно, устроив гитлеровцам хорошую встряску нервов. Попрошу только, чтобы подготовляемые вашими группами мероприятия совпали с моим делом. С концлагерем у вас связь работает?
— Да. Можем передать даже оружие.
— Хорошо. Пускай ваш человек привлечет там Петра Гриценко. Со своей стороны, я пошлю в концлагерь двух своих людей с особыми заданиями. Свяжите их с вашими. Когда это может произойти?
— Хоть завтра. Группа военнопленных систематически работает на каменоломне. Можно спрятать там с ночи ваших ребят, они смешаются с лагерными и так попадут к вечеру в лагерь… Кривой Яшка их не знает в лицо?
— Нет, не знает. Поэтому я и хочу, чтобы при нем были мои люди. Итак, я назначу вам день, когда должна будет взорваться верфь и учинено нападение на аэродром… Это прикроет, кстати, и мои действия…
Кабинет начальника гестапо в южном городе Н. Обершарфюрер глубокомысленно упражняется перед большим зеркалом в различных позах. В левой руке у него иллюстрированный журнал с фотографиями Гиммлера.
Вот одна поза: райхефюрер СС принимает парад.
Обершарфюрер принимает похожее положение тела.
Райхефюрер СС в задумчивости за столом.
Обершарфюрер добивается нужной постановки корпуса.
Гиммлер держит на руках девочку.
Эсэсовец пытается пристроить валик от дивана себе на колени. Ничего не получается. Швыряет валик на пол и звонит. Входит переводчица.
— Сюда, фройляйн! — говорит эсэсовец, похлопывая себя по коленке. — Ну, что вы на меня смотрите, как кукла?
— Господин обершарфюрер, — нерешительно возражает переводчица, — что могут подумать служащие?
— В преисподнюю служащих! — орет офицер. — Идите сюда и садитесь! Я готовлюсь к любительскому спектаклю, фройляйн. Мне надо приласкать одного ребенка.
Фройляйн покорно подходит к офицеру и садится к нему на колени. Эсэсовец, забыв о своем первоначальном намерении, щиплет переводчицу. Фройляйн игриво взвизгивает.
От дверей кабинета раздается оглушительный хохот: Ха-ха-ха! Узнаю привычки молодости! Никогда не терять времени! Ха-ха-ха!
Фройляйн, как ужаленная, вскакивает и убегает, едва не опрокинув вошедшего. Обершарфюрер уронил на пол пенсне и тщетно пытается его найти.
— Вот ваши гляделки, господин офицер, — говорит вошедший, подавая пенсне эсэсовцу, — будемте знакомы — Гергардт Пешке, глава фирмы "Пешке и племянник", Гамбург.
Лицо главы фирмы лучится смехом. Он поминутно вскакивает со стула и снова садится, хохочет, как от щекотки, это оптимист и жизнелюб, он розов и самоуверен до нахальства, чувствуется, что у него есть и связи, и деньги.
Одет Гергардт Пешке в старомодную черную пару, с бутоньеркой в петлице, в котелке, палка с серебряным набалдашником. Лет ему под шестьдесят.
— Чем могу служить? — сухо, еще не оправившись от необычного для эсесовца смущения, спрашивает офицер.
— Служить?! Да разве мы все не служим нашему обожаемому фюреру? Полно, сынок, службы мне не требуется! Райхсминистр доктор Геббельс сказал Гергардту Пешке, отпуская в эту страну: "Смотри, старина, чтобы я не получил двух гробов вместо одного! Ты хоть оденься по-военному…" Но я решил так: то, что я ношу в моем родном Гамбурге, достаточно хорошо и для здешних мест! Пускай туземцы говорят все что им вздумается! И, простите меня, господин офицер, — гробы здесь ниже всякой критики! Да, да! Не возражайте мне, гробы здесь невероятная провинция! Вы не согласны? Что?
Обалделый эсэсовец тщетно пытается понять, в чем дело. Он забыл даже о том, что он здесь хозяин, начальник…
— Собственно говоря, — мямлит он, — господин… э-э…
— Гергардт Пешке, к вашим услугам!
— Господин Пешке, при чем здесь гробы?!
— Как, при чем гробы? Разве это не оскорбление покойника, когда ему всучивают не сухое, добротное, красивое посмертное жилище, а какую-то, извините на слове, собачью конуру?! Нет, не на таковского напали! Мы придерживаемся золотого правила, что покойник, отправляясь в лежачем положении к месту своего последнего назначения, должен испытывать моральное удовлетворение. Да, да. И радость… Конечно, в силу вечных законов смерти, он не способен явственно показать свою радость, но за покойника хохочу я, глава похоронной фирмы "Пешке и племянник", Гамбург! Ха-ха-ха!..
Эсэсовец делает робкую попытку улыбнуться:
— Надеюсь, вы не подумали, что я уже нуждаюсь в вашем… э-э… посмертном жилище, господин Пешке?
— Что?! Нуждаетесь в моем жилище?! Великолепно! У вас врожденные качества для работы в нашей фирме! Ха-ха-ха! Никогда так не смеялся… Ха-ха-ха…
— Но все-таки, — старается повернуть беседу в деловое русло гиммлероподобный офицер, — чем могу быть полезным, господин Гергардт Пешке?
Глава фирмы достает громадный клетчатый платок и громко сморкается.
— Доктор Геббельс придает большое значение похоронам погибших германских героев. В частности, он почтил мою фирму высочайшим доверием — доставить на родину и по соответствующему рангу похоронить генерала Буклера, павшего смертью храбрых на восточном фронте…
Глава фирмы поднимается с места и молитвенно вздымает руки. Эсэсовец тоже делает движение встать, но преодолевает его.
— Тело генерала Буклера, надеюсь, отправлено на самолете? — спрашивает офицер.
— Если бы тело генерала летело на самолете, то какого черта сидел бы я здесь перед вами?! После вынужденной посадки самолета мы с генералом добираемся до Одессы по земле. А там ждет нас новая летательная курица, ха-ха-ха!..
— Вы прибыли с телом генерала, господин Пешке?
— Неправильная постановка вопроса: тело генерала прибывает в сопровождении моего племянника, кстати — тоже офицера СС, а я выбрался немножко вперед для завершения некоторых дел… Что вы скажете, господин офицер, если автобус с генералом я поставлю под вашу защиту на одну ночь?
— Рад пойти вам навстречу, господин Пешке… Соотечественники должны помогать друг другу, неправда ли?..
— Великолепно! Теперь второй вопрос: что вы скажете, господин офицер, если я возьму отсюда одну сотню русских военнопленных? А?
— Думаю, господни Пешке, что это не входит ни в вашу, ни в мою компетенцию… Там есть комендант в лагере, но даже он без предписания свыше не отпустит ни одного пленного!.. Зачем они вам понадобились? Хотите запрячь их цугом в погребальные дроги с телом генерала? Недурненькое зрелище!..
— Колоссаль!.. Когда закончится война и у вас, господин офицер, не найдется ничего лучшего — я предлагаю вам участие в делах фирмы "Пешке и племянник"! У вас шикарная фантазия, ха-ха-ха!
— Но зачем вам в таком случае сотня полутрупов?
— Э, нет. Полутрупов я не беру! У меня правило: либо совершенные трупы, либо вполне здоровые индивидуумы! Я отберу себе сотню здоровых, господин офицер!
— Допустим. Дальше, господин Пешке.
— Дальше я везу их на автомашинах в окрестности Одессы, где, по моим данным, обнаружены запасы необыкновенного розового камня, а также черных гранитов, поддающихся полировке. Пленные приготовляют мне соответствующие образцы, которые я направляю в Германию, а пленных — хоть и в море! Дальнейшая их судьба меня не интересует. Генерал Буклер получит великолепное надгробие. И германские кладбища обретут в дальнейшем не виданной нигде красоты памятники! Вы чувствуете в этом размах, господин офицер?..
— Я боюсь, господин Пешке… — начинает гестаповец.
— Имея капитал, — прерывает его глава фирмы, — ничего не надо бояться! Уезжая из Гамбурга, я захватил с собою несколько вещичек, достойных офицеров фюрера. Как вам понравится эта?
Глава фирмы передает эсэсовцу золотой портсигар, сделанный в форме гроба.
Открыв крышку, офицер видит с обратной стороны соблазнительный рисунок…
— Золото? — вожделея, спрашивает гестаповец.
— Фирма солидная, — самодовольно кивает головой Пешке.
— Я думаю, — говорит офицер, — если я позвоню коменданту лагеря и пообещаю тоже кое-что…
— Конечно, конечно!
— Все будет в порядке? Как транспорт?
Думаю, что племянник раздобудет здесь, в городе…
— Я вам, господин Пешке, напишу записку на ремонтную базу… Пять машин достаточно?..
— Вполне, господин офицер.
— На сколько дней — на три, на пять? Хорошо… Гестаповец пишет записку и отдает ее главе фирмы.
Украдкой любуется своим новым приобретением.
— Очень рад был с вами познакомиться!
— Взаимно! Не забудьте сказать, что за машинами и пленными явится мой племянник. Приготовьте местечко для ночевки генерала Буклера! В своем завещании очень прошу вас сослаться на пашу фирму! Ха-ха-ха!..
Комнатушка в Матросской слободке. Нечто вроде слесарной мастерской на дому. Двое пожилых рабочих, Иван Валерьянович и связной. Его не отличишь по одежде от остальных. Только в глаза он вставляет стеклышко монокля, поминутно выпадающего оттуда. Связной всякий раз терпеливо водворяет монокль на место.
— Задача в общем проста, — говорит связной, стараясь не двигать мускулами левой стороны лица, чтобы снова не уронить стеклышка, — вы берете заряд тола весом в сто килограммов и помещаете в стальной баллон, к которому приделываете взрыватель. Затем всю механику заключаете — в продолговатый ящик, сваренный из броневого металла. И уже этот ящик осторожно кладете в гроб… Черт бы тебя побрал!
Связной роняет осточертевшее ему стеклышко и наклоняется, чтобы его поднять. Рабочие тайком взглядывают на Ивана Валерьяновича и недоуменно пожимают плечами.
Стеклышко снова на месте — в левом глазу связного.
— Да бросьте вы эту ерундовину! — вырывается у Ивана Валерьяновича.
— Нельзя, — коротко отвечает связной.
— У немца оно сидит как влитое, — замечает рабочий.
— Вот я и учусь, — говорит связной и возвращается к делу. — Все понятно, товарищи? Двойная стальная оболочка, как вы и догадываетесь, усилит действие тола до желаемых масштабов…
— Какой необходим взрыватель? — спрашивает рабочий.
— Да, да, — присоединяется к вопросу Иван Валерьянович, — как вы предполагаете взрывать? Можно натяжного действия, можно — ударного, иногда мы рекомендуем химию, Артем Иванович!
— Вот, вот, — откликается связной, делая явные успехи в держании монокля, — гроб будет лежать на боку, затем мы его повернем на дно, то есть в нормальное положение, и с этого момента взрыватель должен сработать в течение 2–3 часов…
— Понятно, — говорит рабочий, — кислотный взрыватель, так как если поставить часы — их тиканье может быть уловлено…
— И далее от вас будет зависеть, дорогой Иван Валерьянович, ревизия камер гестапо и спасение заключенных…
— Мы постараемся, — говорит, вздохнув, Иван Валерьянович, — только бы ничего не сорвалось…
— Дорогой друг, — отвечает ему рабочий, — нельзя так раскисать! Надо верить в то, что делаешь!
— И уточните, пожалуйста, — вмешивается второй рабочий — в очках, тихий голос, спокойные движения, — на какие шасси будет монтироваться гроб — ведь его только краном поднимешь!
— Это моя забота, — говорит Иван Валерьянович, — машину склеим на авторемзаводе, в числе обещанных вам, Артем Иванович…
— Только распишите поярче, — просит связной, — чтобы ни у кого не возникло сомнений в назначении машины! И встретимся, как условились… Да, пускай ребята бензину в машины не жалеют и принарядятся под фрицев!
На месте комнатушки — слесарной мастерской — возникают темные, бесформенные глыбы нависающих камней, силуэты людей, двигающихся между камнями.
— Осторожнее, чертова галушка, слышится приглушенный голос Микиты.
— А ты не тяни меня своими клешнями, — не остается в долгу обиженный Панько.
— Тише, дьяволы, — останавливает шум голос связного.
— Здесь, — говорит провожатый, — пришли на место.
Все залазят в небольшую пещеру. Появляется луч электрического фонарика, затемненный серым стеклом. Фонарик обследует нишу, провожатый внимательно осматривает землю…
— Явка в порядке, — говорит провожатый, — смотрите, вот отметка. Цифра четверка — это день недели. Вас сегодня ждут, товарищи. Вы встанете сюда, мы вас заложим камнями, утром прибудут военнопленные в каменоломни на работу. Они улучат момент, разберут завал и примут вас в свою среду…
— Брр! — вздрагивает Панько. — Ой! Да не толкайся ты, шахтная крепь!
— Ребятки, — говорит связной, его лицо слегка освещено, в глазу поблескивает монокль, — повторю еще ваши обязанности. Завтра вечером я подъезжаю в лагерь. Сотня людей уже должна быть отобрана, проверена. Преимущество — здоровым и отчаянным, а также кадровикам. Может, придется выбираться с боем. Приготовьте людей к этому. Оружие — частично в лагере, частично будет лежать в машинах, остальное — у охраны. Все переверните вверх дном, но с вами в машину должен сесть Кривой Яшка, пребывающий в лагере. Вам его укажут…
— Есть! — говорит Панько. — Какие указания на случай преждевременного выявления нас вражеским глазом?
— Чудак, сам не знаешь? — укоризненно обрывает друга Микита.
— Понятно, товарищ сержант шахтной службы!
— Что тебе понятно? — спрашивает связной.
— В случае выявления нас преждевременно вражеским глазом — живыми не сдаваться, погибнуть с честью и славой!
— Исполняйте! — приказывает связной, продолжая быстро подавать провожатому камни, которыми тот закладывает отверстие. Скоро Панька и Микиту скрывает стена камней.
На месте стены из камней возникает городская комната, мещанская обстановка: салфеточки, аппликации на стене, изделия из ракушек на комоде, фотографии родственников. Кровать, заставленная ширмами, диван в углу. Портрет Гитлера. Ночь.
Пожилая женщина, тип учительницы, шьет на ручной машине, мальчик лет четырнадцати возится у аквариума.
Входит связной — все в том же рабочем костюме, с узелком в руке.
— Можно войти? — спрашивает связной. — Мне сказали, что вы сможете мне сделать небольшой ремонт костюма…
Мальчик насторожился.
Мать спокойно поднимает голову от машины:
— Нового мне не пошить, а ремонт осилю…
Мальчик еще больше насторожился.
— Словом, не индпошив, а американка?
— Садитесь, — совсем просто говорит женщина, — говорите свою нужду.
Связной садится, достает из бокового кармана стеклышко монокля, вставляет в левый глаз.
— Мальчик не помешает, мадам?
— Нет, — коротко говорит женщина, — это моя правая рука.
— Дело вот в чем, товарищи. Нужен документ для майора СС…
— Обершарфюрер войск СС, — поправляет мальчик.
— Правильно, — соглашается гость, — фамилия — Пешке, имя — какое угодно, место службы — Гамбург, так сказать, все как следует…
— Фото имеется? — деловито спрашивает мальчик.
— Я одену форму, вы меня щелкнете…
— Понятно… Ордена имеются? Железный крест не помешает, — говорит мальчик. — Знаки ранения? Пожалуй не надо…
— Не надо, Витенька, — говорит мать, — это же эсэсовец. У них ранений нет. Можно ему нацепить "значок верности", хватит.
— Хорошо, мама. Давайте, товарищ, ваш костюм…
Связной развязывает узелок, достает полный комплект эсссовского офицера, накидывает мундир поверх своего. Мальчик придирчиво его осматривает.
— Не новый. Надо было бы Марье Ивановне лучше поискать, ведь это не местный СС, а, можно сказать, столичный. Мама, этот позументик у них, кажется, уже не здесь? Ну, железный крест на месте. А это что? Совсем не майорская свастика!
— Давай быстренько перешью, — говорит мать.
Связной передает мундир женщине, быстро начинающей над ним орудовать. Мальчик готовит фотоаппарат.
— Вы знаете, какие там печати и отметки нужны? — спрашивает связной.
— По меньшей мере — странный вопрос, — обиженно говорит мальчик, — ведь от точности нашей работы зависит человеческая жизнь!
— Простите, — спешит извиниться связной, — я по хотел вас обидеть. Просто непривычна такая обстановка…
— Мой Витя, — с гордостью говорит мать, — очень талантливый художник. Для него срисовать и затем вырезать любую печать — ничего не составляет… Мечтает ом о художественной академии, хочет в будущем показать большие картины…
— С фото он тоже умеет управляться, — отмечает связной, — хотя фото для удостоверений и не бог весть какое искусство!
— Я не только для удостоверений! — не выдерживает мальчик и сейчас же заставляет себя остановиться.
— Можно, Витенька, — говорит мать, — это человек свой. Мы с сыном решили выдвинуть перед райкомом партии, так сказать, встречный план. Помимо наших прямых обязанностей — документы, паспорта, отметки и прочее, мы для них делаем специальные снимки. Фиксируем, так сказать, все гитлеровские злодеяния. Для будущих трибуналов, конечно. Тела расстрелянных, повешенных, физиономии палачей, картины разрушений — вам объяснять не приходится, сами знаете…
— Какие вы герои! — вырывается у связного.
Стук в дверь.
— Кто это так поздно? — беспокоится мать. — Это к нам, Витенька… Устрой товарища на диване за ширмой, пока я открою дверь…
Связной ложится на диван, мальчик ставит перед ним ширму.
Пропуская вперед себя пожилого мужчину, возвращается мать мальчика.
Мужчина очень смущен, мнет в руках шапку и не знает, с чего начать.
— Неонила Семеновна, — говорит он тихо, — я бы сам ни за что не решился идти к вам… Добрые люди посоветовали… Говорят, пойди к Неониле Семеновне, она была народным заседателем, знает все наши законы!.. Рассудите вы меня…
— Обратитесь, господин, в управу — там известны законы…
— Я не уважаю немецких законов, подчиняюсь советским, — убежденно говорит мужчина, — у меня конфликт с квартирохозяином. Неонила Семеновна!
— Не могу, — отвечает женщина, — я не имею права судить…
— Как не имеете права? — обижается пришедший. — Мы вас выбрали в народные заседатели — значит имеете полное право! Вы у нас теперь первая и последняя инстанция! Как присудите, так и выполним… Разрешите прийти с ответчиком к вам… Он сказал, что никого другого не послушает…
— Ладно, приходите в субботу, — устало машет рукой женщина, — не могу я отказывать… Мой приговор не обязателен для исполнения…
— Необязателен?! — восклицает пришедший. — Пускай попробует кто-нибудь не подчиниться. За этим народ следит, Неонила Семеновна… До свидания пока…
Мужчина уходит на цыпочках, держа в руке шапку. Связной появляется из-за ширмы.
— Я не нахожу слов, — говорит он, глядя любовно на хозяйку и мальчика.
— Вот так и живем, — смущенно отвечает Неонила Семеновна, — не хотят советские люди отказываться от своих законов…
— Мой аппарат готов, — говорит мальчик. — Выдержка будет большая, попрошу не двигаться…
— Надевайте мундир, — отзывается мать, — вот зеркало, приводите себя в нужный вид. Я на минутку выйду, посторожу…
Женщина выходит, связной облачается в эсэсовский мундир, надевает фуражку, нацепляет себе гитлеровские усики, делает несколько мазков гримировальным карандашом, вставляет в глаз монокль. Приосанивается, надувает грудь и щеки.
Мальчик наводит фотоаппарат.
— Глаза вот сюда… Еще более идиотское лицо… Сожмите губы… Презирайте всех… Снимаю!
Застывшее лицо обершарфюрера СС с моноклем в левом глазу.
И вот — то же лицо эсэсовца и фуражке перед ворогами здания гестапо. Вечер. Офицер стоит, широко расставив ноги, хлопает себя хлыстом по голенищам сапог и орет:
— Скоты! Мерзавцы! Открыть ворота!!!
Сзади него — чудовищный автобус, поднятый с какой-то автомобильной свалки. Он расписан всеми цветами радуги: черные фестоны, кресты, свастика, серебряные ангелочки, гирлянды цветов, надпись в овале из пальмовых ветвей.
Ворота медленно отворяются, офицер входит во двор и начинает там наводить порядки:
— Какая деревня поставила здесь машину?! Где шофер?! Гони ее в сторону! Заезжай, Густав! Смотри на мою руку, олух проклятый! К стенке жми, впритирку, болван! Тебе разве катафалки водить? В пастухи тебя к коровам! Тише, задушишь! Скотина, ты царапаешь кузов!
В окне второго этажа появляется фигура начальника гестапо, придерживает рукой пенсне, наклоняется вниз.
— Алло, старина! Чего разбушевался?
Приезжий офицер поднимает голову, небрежно отдает честь:
— Хайль Гитлер!
И снова орет на своего шофера:
— Свинья собачья! Ты мне испортишь катафалк! Подверни еще. Чтобы кузов пришелся под окном господина начальника, кретин! Так. Стоп! Довольно. Распрягай лошадь и ступай выпей кружку пива…
Заглядывает во внутрь автобуса.
— Что?! Почему эта посудина лежит на боку? Поставь как следует! Мертвый генерал германской армии должен лежать, как положено по уставу! Осторожнее! Так. Запри колымагу и ступай. Через три часа приказываю явится. Марш!
Шофер, козырнув, выходит в ворота. Офицер придирчиво осматривает автобус-катафалк. Машина стоит под самой стеной — ниже окна кабинета начальника.
— Нет, ты посмотри, старина, — обращается он к начальнику гестапо, — ведь это не катафалк, а цирк собачий! Дядя заставляет меня ездить в этом позорном балагане! Я вынужден был оставить свой чудесный "оппель"! Теперь ходи пешком по городу, как туземец!
— Дать вам мою машину, господин племянник? — сочувственно спрашивает начальник из окна.
— Нет, в другой раз он меня не заманит! Фирма фирмой, но честь мундира прежде всего! Если бы не доктор Геббельс…
— Эй, — кричит из окна начальник. — Где Герман? Герман, повези господина обершарфюрера по делам. Как поживает старик Пешке?
— Чтоб он сдох, проклятая крыса!
— Нет, что вы, весьма милый оригинал!..
Приезжий орет уже чужому шоферу:
— Авторемонтный знаешь? Концлагерь знаешь?
— Привет господину Гензелю, — говорит начальник, — надеюсь, господин Пешке-дядя передал вам соответствующие инструкции? Гензель — парень прижимистый…
— Весьма признателен, дружище, — благосклонно цедит приезжий офицер, поправляя монокль, — сделав свои дела, не премину пожать вашу германскую руку, держащую в должном страхе здешних туземцев. Хайль Гитлер!
Офицер садится в машину начальника гестапо, выезжает со двора. Одинокий катафалк под стеной.
Отчаянно сигналя, машина начальника гестапо въезжает в ворота концлагеря. За ней цугом — пять крытых брезентом немецких грузовиков. Машины разворачиваются, выстраиваются друг за дружкой. Вечер. На столбах горят электрические лампочки. С пулеметной вышки выглядывает часовой.
Эсэсовский офицер, поправляя в глазу монокль, вылезает из машины, идет к помещению коменданта лагеря, хлыстом отстраняет часового и ударом ноги открывает дверь.
— Где здесь комендант?
Вскочивший при появлении офицера начальник караула отдает честь и молча показывает дверь.
Офицер, рванув к себе дверь, решительно входит к коменданту и застывает на пороге: комендант стоит посреди комнаты, направив в сторону вошедшего револьвер.
— Хайль Гитлер! — не смущаясь, говорит вошедший.
— Одну секунду, — заявляет комендант, не отводя револьвера, — или вы мне предъявите немедленно ваше удостоверение личности, или я стреляю вам в переносицу!
Комендант — рыжий детина с бритой головой, торчащими усами, заплывшими свиными глазками, волосатыми руками. Такой не замедлит привести угрозу в исполнение!
Племянник Пешке снимает перчатку, бросает ее на стул вместе с хлыстом, небрежно и молча вынимает из бокового кармана книжку-удостоверение и протягивает коменданту. Держа одной рукой оружие, комендант другой берет документ и молча изучает его.
— Мало, — буркает комендант. — Это не удостоверяет вашу персону!
Пришедший медленно достает из кармана золотой портсигар, раскрывает его, наблюдая за комендантом, достает папиросу, закуривает, защелкивает портсигар и решительным движением подает коменданту.
Комендант берет подарок, взвешивает на руке и затем спокойно прячет револьвер в кобуру.
— Садитесь, господин Пешке-младший, — предлагает он.
— Надеюсь, люди к отъезду готовы, господин Гензель? — спрашивает пришедший, одевая перчатки.
— Да вы присядьте, — уговаривает комендант.
По люблю детских шуток, — сердито отвечает племянник Пешке, — прикажите погрузить людей, машины во дворе!..
— Но, мои земляк, я вас так быстро не отпущу, — заявляет комендант, — у меня приготовлен приятный сюрприз. Я хочу, чтобы в моем родном Гамбурге знали, что рубака Гензель еще способен удивить мир!
Он достает из-под стола бутылки и водружает на стол.
— Жалко, что старик Пешке не зашел к земляку! Ведь его фирма хоронила мою мамашу… Прекрасно помню старого хрыча… Вас, господин племянник, тогда на нашем горизонте не было, вы понятия не имеете, как умеют развлекаться коренные гамбуржцы!..
— Я спешу, — не сдается племянник Пешке.
— Как я могу отпустить земляка?! — орет комендант. — Меня в Гамгбурге засмеют! Ночь посвятим встрече друзей, утром уедешь со своим трупным багажом. Прозит!
Комендант успел уже налить коньяк в рюмки и протягивает одну гостю. Видно, что и перед этим он приложился.
Гость вынужден чокнуться и выпить.
— Прозит! — откликается он.
Ставя левой рукой рюмку на стол, племянник Пешке внезапно сильным и коротким взмахом правого кулака ударяет коменданта в подбородок. Тот запрокидывается в кресле. Приезжий быстро обезоруживает коменданта, забирает револьвер, документы, подаренный им портсигар. Перетаскивает бесчувственного коменданта на диван, садится рядом с ним и присовывает к себе столик с бутылками и рюмками. Громко зовет:
— Эй, дежурный!
Является из соседней комнаты фельдфебель.
Нарочито пьяным голосом, обнимая коменданта и прижимая его голову к своей груди, приезжий офицер приказывает:
— Погрузить сотню пенсионеров в мои машины. К шоферам посадить по одному автоматчику. Через десять минут об исполнении доложить. Мы с комендантом проверим!
— Из какого прикажете барака, господин обершар-фюрер? — спрашивает фельдфебель. — У нас во всех бараках намечены подлежащие уничтожению!
— Вызови желающих проехаться со мной!
— Разрешите доложить, господин офицер СС! Охотников ехать на тот свет не находится!
— Ступай, вызывай желающих! Марш!
Фельдфебель быстро выходит. Комендант начинает приходить в себя. Он присматривается к соседу по дивану.
— Ты удар-рил м-меня? — говорит заплетающимся языком.
— Пей! — приказывает ему гость, подавая громадный стакан коньяку.
— Не желаю! Я не терплю насилия! Я тебе сейчас задам, — шарит по карманам в поисках оружия — и видит вдруг свой револьвер в руке у гостя.
— Но, но, не балуйся с пушкой, — говорит он, отстраняясь ладонью, — очень слабый спуск, сними палец с гашетки!.. Ну хорошо, я выпью, черт с тобой!
Комендант пьет коньяк до дна и глядит на гостя ошалелыми глазами…
— Какая дрянь! Что ты сюда намешал?
Голова коменданта опускается на грудь.
Входит фельдфебель с растерянным видом:
— Военнопленные погружены, господин обершарфюрер!
— Ну вот, а ты сомневался! Принеси коменданту воды и уложи его спать.
Офицер выходит, напевая бравурный немецкий марш.
Над концлагерем нависла гроза. Грохочет гром, мигают молнии.
Во дворе стоят машины. Шофер гестаповской машины предупредительно открывает дверцу.
Офицер закуривает папиросу, смотрит на часы, прислушивается. Подзывает к себе автоматчика с первой машины:
— Лезь в эту легковую, поедешь в гестапо, сядешь в автобус к моему шоферу, и догоняйте нас! Понятно?
— Слушаю, господин офицер!
Солдат садится в легковую, офицер — к шоферу в кабину на первую грузовую, вереница машин выезжает из ворот лагеря.
Начинает бить ливень. Раскаты грома.
— Нажимай, дружище, — говорит офицер шоферу, — природа на нашей стороне!..
— Есть, Артем Иванович, — отвечает шофер в немецкой шинели.
— Это ты, Микита?
— Я.
— Когда это ты успел? Из лагерников да за руль!..
— Долго ли умеючи, шоферы все наши…
— Оружия много?
— Пустяк. Вся надежда на то, что привезено в кузовах, да на автоматы охраны…
— Сели все? Панько, Гриценко, Кривой Яшка?
— Яшки в лагере уже нет.
— Как нет?
— Совершил побег с двумя ребятами, говорят, будет втираться в Д.
Пауза. Шофер все убыстряет и убыстряет ход.
— Тише. Проезжаем мост. Жалко, нет времени минировать…
— Предусмотрено. Ребята только и ждут, чтобы мы проехали.
Ночная дорога. Гроза. Силуэты машин, несущихся в темноту. Сзади доносится глухой взрыв.
— Один! — громко считает Микита.
Снова раздается взрыв и взметывается пламя.
— Второй! Это на верфи, — предполагает Микита.
Раздается далекая стрельба и взрывы гранат.
— Это уже начинается бой, — бросает Микита, — дай бог в добрый час.
— Знаешь, друг, — говорит офицер грустно, — ведь это чудо — сколько людей спасли! Я всегда боюсь легкого везения, за него приходится когда-нибудь расплачиваться…
Он вынимает стеклышко из глаза и швыряет его в темноту. Машины идут. Ливень и гроза.
Ночная весенняя степь. Пустынный грейдер. Перекресток.
Еле начинающийся рассвет.
Силуэты пяти машин, уходящих влево по боковой дороге. Сотня люден сгрудилась у грейдера.
Связной стоит на небольшой насыпи. На нем плащ-палатка, развевающаяся от предутреннего ветерка, пилотка советского воина.
— Товарищи, — говорит он, — поздравляю со свободой! От имени матери-родины приветствую вас снова в рядах активных бойцов против захватчиков! Ура, товарищи!
— Ура! Ура! Ура! — дружно выкрикивают освобожденные.
— Машины уйдут на сотню километров в сторону и там сгорят. Товарищи шоферы присоединятся к нам позже. Чужих среди нас нет?
— Нет! Нет!
— У кого не имеется никакого оружия — поднимите руки!
Немало человек поднимает руки.
— Все-таки — половина вооружены! Я думал — будет хуже… Ничего, снабдимся за счет врага. Предупреждаю, товарищи, — мы идем не на легкое дело. Может, кому придется и погибнуть от пули гитлеровца. Может, кому придется в застенке кончать молодую жизнь. Предупреждаю. Покопайтесь в душах, взвесьте. Сейчас слабым людям разрешается еще отступить и уйти по собственной воле. Через пять минут будет поздно. Ну?
— Что вы, товарищ начальник!..
— Мы на свет народились!..
— Ведите нас в бой! — раздаются обиженные голоса.
— Хорошо, — говорит связной, — считаем вопрос исчерпанным. Назначаю командира и комиссара отряда. Вот они перед вами. Командир отряда — товарищ Панько!
Панько, с немецким автоматом на груди, молча становится на возвышение, на место связного.
— Все видите? — голос Панька. — Человек военный, люблю дисциплину, ненавижу трусов. Член партии.
Панько сходит с возвышения, его место занимает Микита — тоже с немецким автоматом, с парой гранат.
— Это комиссар отряда — товарищ Микита, — представляет связной, — член партии, шахтер.
— В основном, — прибавляет Микита, — придерживаюсь вкусов командира, трусов расстреливаю, не отходя от кассы.
В толпе прокатывается хохоток.
— Становись! — раздается резкий голос Панька. — Подравняйсь! Быстренько, быстренько! На первый-второй рассчитайсь!
Отряд быстро и слаженно выполняет приказания. Светает больше.
— Смирно! — командует Панько. Командир и комиссар быстро обходят ряды, присматриваясь к каждому человеку.
В стороне стоит связной с неизвестным человеком.
— Фамилия? — спрашивает связной.
— Петро Гриценко.
— Как зовут вашу жену?
— Мокрина Терентьевна.
— Очень хорошо. Вы знаете, где мы сейчас находимся?
— Знаю.
— Скрытно поведете нас к вашему селу. Дневку намечайте поближе. Необходим отдых. Затем выбирайте в ваших окрестностях подходящий лес. Уточним на дневке по карте…
— Есть! — весело откликается пожилой Гриценко.
— Товарищ представитель партии, — докладывает Панько, — отряд к движению готов!
— В добрый час, товарищи! — громко говорит связной, обнажая голову.
Весь отряд обнажил головы.
В суровой тишине утренней степи возникают первые звуки гимна.
Вдохновенны измученные неволей лица.
Отряд поет "Интернационал".
Майстер полиции южного города Н. на приеме у важного гестаповского лица.
— Бедный юноша! — говорит важное лицо. — Эсэсовские войска потеряли боевого товарища. Проклятый катафалк был нафарширован взрывчаткой, и половина дома рухнула мгновенно…
— Осмелюсь доложить, — тихим голосом объясняет майстер полиции, — покойный обершарфюрер…
— Что обершарфюрер? — вдруг выкрикивает важное лицо. — А вы куда смотрели, червяк ничтожный? В трибунал! Разве это не обязанность полиции — наводить порядок во вверенной вам провинции? Посмотрите в зеркало, на кого вы сами похожи? Если бы я не знал, что вы полицейский, я просто стрелял бы вас, как партизана!..
Майстер полиции выглядит в самом деле плачевно. Куда девался его решительный вид?! Мундир измазан сажей, волосы всклокочены и обожжены, рукав оторван, штанина изжевана.
— Господин генерал, — говорит он жалким голосом, — я служу моему фюреру! Всю ночь отбивал атаки на гестаповскую тюрьму, тушил пожары на взорванной верфи, спасал самолеты на аэродроме, помогал подавить восстание в концлагере…
— И все безрезультатно! — язвит генерал СС.
— Штаты полиции не позволили мне сделать больше, господин генерал!
— Сколько удрало на машинах?
— Сто человек, экселенц!
— Что известно об их судьбе?
— Машины обнаружены в сожженном виде, люди не найдены…
— Рассеялись! По степям! — рявкает генерал. — Переловить всех поодиночке! Представить мне! Я буду расстреливать каждого, каждого, каждого!..
Порыв ветра. Открывается дверь, с грохотом и звоном стекла распахивается окно слева от письменного стола.
Летят бумаги.
Генерал быстро ныряет под стол.
Майстер полиции прижимается к стене, закутываясь в портьеру.
Весенний лес типа — дубы, клены, орешник, вязы, изредка сосна и береза. Лагерь отряда. Землянки замаскированы в склоне оврага. Виден легкий дымок от костра.
Цепочкой идет группа бойцов. Стараются ступать в след переднему.
— Тихо! — командует старший. — Чтобы вас мышь не услышала! Внезапность и неожиданность решает бой!
Цепочка уходит.
На поляне — связной, Микита, Панько.
— Правильно, товарищи, — говорит связной, — доведите их до десятого пота, но сделайте боеспособную часть. Лес этот мало удачен для дислоцирования отряда, но пока сойдет. Обком партии сам решит, куда вас направить…
— А вы разве не вернетесь? — беспокоится Панько.
— Откуда я знаю, куда мне уже выписан наряд, друзья?
— Вот бы вместе соединение сколотили… — печалится Микита, глядя на связного любящими глазами.
— Сколотите! — уверяет их связной. — Если обком прикажет, — обязательно сколотите соединение!
— Тут только клич кликни, — говорит Панько, — кругом такое делается, не завидую оккупантам! Только сигнал подай! Соединение получится громадное!
— С обкомом надо поскорее связаться, — мечтает Микита.
— Я сегодня расстаюсь с вами, иду докладывать. К вам придет указание, что делать, где дислоцироваться и прочее. Пока эти дни учите людей, подкармливайте, приводите в боевой вид. Гриценко наладит снабжение. Дайте задание по селам — народ вам оружия натащит, боеприпасов. До указаний обкома не выявляйте себя… Никаких диверсий! Что узнали о предателе Яшке?
— Один боец еще в лагере слыхал, как они уговаривались двигать в Д…
— Хорошо, проверю. Без направления подполья никого, конечно, не принимайте… Мокрина Терентьевна готова?..
— Она на опушке с подводой…
— Ну, прощайте, друзья. Свидимся — обрадуемся, не свидимся — вспомянем друг друга добрым словом…
Связной целуется с Паньком и Микитой, идет. Он одет в крестьянскую ветхую одежонку: пиджак в виде спецовки, ватник, штаны и сапоги.
Вот едет бесконечной степью крестьянская подвода, запряженная захудалой лошаденкой в дышло. На подводе сидят, свесив ноги, связной и Мокрина Терентьевна.
— Благодать какая, — говорит связной, — так бы, кажется, всю жизнь ехал, ехал… Воздух, как лучшие духи, небо — просто смотрел бы в него и не закрывал глаз… И жаворонок как заведет — ну, слезы из глаз от восторга… Вам не смешно, Мокрина Терентьевна, что я такой чувствительный?..
— Нет, не смешно, — отвечает женщина. — Мне кажется, что у вас очень крепко душа должна быть на замок заперта. На такое дело ходить — надо забыть о жене и детях, отце-матери. Где они, что делают, живы ли — какое кому дело. Вот вы и замечаете природу, воздух, небо, жаворонка… А у самого на сердце что?..
— Да, Мокрина Терентьевна, встретимся после победы, какие разговоры пойдут!..
— Кто жив останется после такой борьбы…
— Дело-то наше останется, Мокрина Терентьевна, — вот и мы в нем будем жить, разговаривать с современниками.
Женщина задумывается.
— Все это так… Но меня мучает одна думка: правильно ли мы сделали, что много посеяли в этом году? Народ хотел ограничиться картошкой, немножко зерновых, а я настояла, чтобы сеять по-настоящему! Посеяли на совесть…
— Правильно посеяли!
— Смотрю вот вокруг — стоит пшеница подходящая, значит, тоже так думали, как мы… Ждут Красную Армию, встречать будут хлебом… если немцы не вывезут!
— А вы прячьте зерно! Зарывайте в землю! Тогда не вывезут! В этом году дождемся своих, Мокрина Терентьевна!
— Какая радость будет!
Несколько картинок степи сменяют одна другую, давая ощущение длинной дороги, медленного движения, ожидания опасности.
Низко плывет грозовая туча, сверкают молнии. Начинается дождь.
— Природа тоже на нашей стороне, — говорит, кутаясь, Мокрина Терентьевна, — одобряет наши действия!..
— Погода для посевов подходящая, — замечает связной, выкручивая свою спецовку, мокрую до последней нитки.
Вот повозка дает дорогу мчавшимся навстречу машинам с солдатами. Связной неподвижно лежит на сене, не подавая признаков жизни.
Вот новый пейзаж: повозка переезжает железную дорогу. Проходит товарный поезд, груженный орудиями, машинами, немецкие солдаты выглядывают из дверей.
Вот повозка догоняет группу людей. Люди с котомками, босиком медленно идут по дороге. Мужчины бородаты, женщины оборваны, измучены.
— Доброго здоровья, — приветствует их Мокрина Терентьевна.
— Здравствуйте и вам, — отвечает женщина.
— Далеко путь держите?
— Да, верно, туда же, куда и вы! Позабирали оккупанты наших детей, идем хлопотать в область…
— Э, люди, это вы глупость сделали, что отдали детей! — укоряет встречных Мокрина Терентьевна. — Детей надо прятать, в леса посылать!..
— А вы ж, тетка, зачем в область? По торговому делу, что ли?
— Вот на возу лежит моя торговля! Мужа везу к докторам. Ударил ландвирт человека, а он теперь, как неживой: ни рукой, ни ногой не двигает, язык заплетается, как у младенца! Горе ты мое горькое!
Люди подходят к повозке и молча, соболезнующе смотрят на лежащего связного.
— Но! Но! — погоняет лошадь Мокрина Терентьевна. — Вот вылечу мужа и пойдем с ним прямо в партизаны! Довольно терпеть!..
Пыль застилает повозку.
Вот вечернее солнце бросает длинные тени. Повозка подъезжает к парому. За речкой — степное село.
— Стой! — командует полицай, сидящий над речкою с удочками в руках. Передает снасти своему дружку, удящему рядом, и выходит на дорогу.
— Какие люди? Документы имеются? Партизаны или прочие нарушители?
— Пан полицай, не смейтесь над моим горем! Лучше б он сразу умер от контузии, чем вот так мучиться!..
Полицай подходит к повозке, молча начинает совать руку в сено, не обращая внимания на лежащего человека.
— В область? — спрашивает полицай, не обнаруживая ничего.
— В область, пан начальник, к докторам, вот документ от старосты, печатка немецкого дандвирта…
— Доктора бесплатно не лечат, — замечает полицай, — это тебе не советская власть!.. Если ты быдло, то подыхай себе спокойно без докторов, — новый порядок строгий… Чем заплатишь медицине?
— Самогоном, пап полицай! У меня свекор такой мастер, что получается чистый спирт, вот не грех что завожусь!..
Полицай молча берет бутылку из корзины, открывает пробку, нюхает и удовлетворенно крякает. Затем прячет бутылку в карман.
— Доктора теперь берут дешевле, — говорит полицай и бьет кулаком лошадь.
Повозка въезжает на паром.
— В этом селе можно ночевать, — говорит тихо связной.
Очень красива вечерняя река, живописно село, приютившееся у реки, благостен воздух, овевающий родную землю.
Связной неподвижно лежит в хате на почетном месте, а вокруг него не переводятся люди: заходят, выходят. Мокрина Терентьевна помогает хозяйке: катает рублем и скалкой белье на лавке. Горит небольшая лампа.
— А мы едем и едем, — говорит Мокрина Терентьевна, работая рублем, — а вся земля будто помолодевшая, веселая… Чувствует, что уже скоро…
— Эге, чувствует, — говорит старик, обращаясь к связному, — вот я вам расскажу, добрый человече, что за чудасия произошла на нашей речке. Туда, ближе к Днепру, она широкая, а дна никто не доставал. Прижали однажды наших хлопцев оккупанты к реке. Одно слово, капут и все! Отбиваться нечем, переправляться не на чем. Раненые на руках. Пушки, пулеметы. Может, и танки были, люди всяко говорят. Посмотрел их командир на реку и говорит: "Эх ты, бесполезная вода! Выходит нам через тебя преждевременная смерть!" А солнце печет, зной степной мутит голову. И видят тогда хлопцы странное дело: вдруг замерзла река от берега до берега, как зимой. Сотворила своим людям нерушимый мост. Кинулись партизаны переправляться, раненых перенесли, орудия — все, что было. Только подошли эсэсы к реке — "Вас варум, что такое?" — а ледяной мост враз растаял. Бурлит вода, лодок нет, стоят каратели, как дураки…
У связного глаза блестят, он делает попытку кивнуть рассказчику головой.
— Лежи, лежи, человече, — продолжает дед, — кто там тебя знает, от кого ты контужен… Может, и ты на этой переправе был.
Дед лукаво подмигивает и продолжает:
— Приехал один наш житель издалека, от самого моря. Рассказывает, ужас что происходит. Значит, это, подъехало сто партизанских машин к фашистскому лагерю, что за проволокой: "Грузи, сякие-такие, всех заключенных на машины!" Что им делать, с партизанами шутки плохи, взорвут все и до свиданья. Погрузили, конечно. Машины как двинули по степям, земля гудит, немцы разбегаются, полицаи лезут сами в петлю! Сталин шлет сто самолетов с неба навстречу. А они куда?
В направлении к фронту. Будут гитлеровцам сзади пятки прижигать, чтобы резвей бегали! Слыхали, человече, такой жизненный факт?
Связной улыбается деду, а кто-то из присутствующих вставляет словцо:
— Вы думаете, у нас в селе нет никакого движения? Дело, безусловно, все засекречено, но разве утаишься, когда поголовно помогают?
В углу у столика с небольшой лампой сидит худой и бледный человек средних лет. Он занят починкой деревенских часов, грудой наваленных перед ним. Работает, не обращая внимания на царящую вокруг сутолоку. Вдруг он вынимает из глаза лупу и громко говорит:
— Правильно вы говорите, друзья, что новая власть очень сильна и прочна. У нас в Д. уже все ее поддерживают…
Из сеней в хату заглядывает полицай, прислушивается, входит.
— Вот и пан полицай пускай подтвердит, — подхватывает маскировочный разговор дед, — жизненные факты безусловно работают на немцев! Про это я и говорю…
Полицай молча поглядывает на присутствующих и выходит, погрозив всем кулаком.
Дед прислушивается к его удаляющимся шагам, подмигивает связному и весело заключает:
— Товарищ часовой мастер, вы нам часы не справляйте, мы и так знаем, в котором часу пробьет фашистам двенадцатый час!..
Все смеются.
Голова связного на подушке. Ему очень трудно выдержать свою роль — безгласного и неподвижного слушателя.
Он наконец говорит, — и это снопа они вдвоем с Мок-риной Терентьевной продолжают путь к городу Д.
— Начиная вон с той рощицы, — говорит связной, — наши пути с вами, дорогая Мокрина Терентьевна, расхоходятся. До города рукой подать. Не забудьте заплести в гриву лошади две черные ленточки. По ним вас разыщут, вы направитесь домой и успокоите хлопцев… Поняли, Мокрина Терентьевна?
— Поняла, дорогой наш секретный человек, поняла и расстаюсь с вами с великой печалью… Пускай вам путь будет легкий и светлый!
Связной в большом областном городе Д.
Днепр величаво катит могучие воды, на реке снуют катера, буксиры, стоят у берега баржи.
К будке сторожа у пристани подходит связной. У него легкая охотничья походка, ноги в опорках, похож на опустившегося рабочего, да и костюм такой.
— Здравствуйте, дедушка, — говорит связной, — не разживусь ли я у вас лодкой?
— Я сторож, а не перевозчик!
— На Днепре у каждого человека имеется лодка…
— Вам надолго?
— Поеду на тот берег искать лекарства…
Старик сторож, убедившись, что перед ним посвященный человек, вполголоса напутствует:
— Катерок "Надежда", старший матрос Володя. Садись и плыви. Скажешь — от Окуня…
Связной, понимая, что расспрашивать не положено — старик больше ничего не знает и не скажет, — идет на пристань. К областному руководству подполья не так-то просто приблизиться!
Катер "Надежда" готовится отчаливать. Связной по трапу переходит на судно.
— Марку за провоз! — кричит ему матрос, впускающий пассажиров.
— Вы — Володя? — спрашивает связной, роясь в кармане и доставая деньги.
— Да, а что?
— Я от Окуня…
— Сядьте в сторонке, подойду…
Катер отходит от берега. Связной стоит, прислонившись к спасательному кругу. Несколько раз пробегает Володя, но каждый раз что-нибудь мешает. Наконец матрос бросает:
— Сойдешь сейчас. 4-я Новая, аптека. Спросишь лекарство от головокружения. Ответят — нет. Тогда скажешь, что доктор Петров рекомендует ромашку…
Матрос убежал по своим делам, связной повторяет про себя сказанный ему пароль: "4-я Новая. Аптека. Головокружение. Петров. Ромашка".
Катер проходит меж двух барж, приближается к пристани на противоположном берегу. Волны швыряют его, ветер кренит, обсыпает брызгами. Днепр бушует.
Связной пробирается по трапу, выходит на пристань.
Вот и табличка на доме: "4-я Новая". Вот и окно аптеки. Провизор — женщина. Посетители.
Связной стоит у прилавка.
— Если доктор Петров рекомендует ромашку, мы вам ее охотно выпишем. Посидите, пожалуйста…
Когда посетители уходят, провизор дает связному пакетик с ромашкой и вполголоса говорит:
— В конце улицы направо — сад. Смело заходите и поселяйтесь в шалаше. Ни с кем не заговаривайте, ни на что не обращайте внимания, ждите, пока к вам обратятся…
— Понятно. Спасибо. Будьте здоровы.
Связной выходит из аптеки.
Прокатный цех металлургического завода в городе Д. Общая картина запустения.
Под крышей цеха движется кран, поднимая бесформенные куски металла, изуродованные станины.
Директор завода — немецкий инженер в полувоенном костюме, представитель фирмы, получившей в собственность завод, — в штатском костюме, в крагах, охотничьей куртке, с сигарой, и начальник полиции делают обход цеха.
— Картина мне совершенно ясна, — говорит представитель фирмы, — великолепный, современной оснастки завод находится в состоянии полного паралича… Не возражайте, господин директор, надо смотреть правде в глаза! Завод не только не в состоянии выполнить заказ германской армии на броню, но и тот текущий ремонт немецкой военной техники, который ему поручен, производит кустарно… Трудно поверить, что эти дикари, лениво размахивающие молотками, недавно еще управляли чудесными механизмами, погребенными сейчас в цехах-могилах!..
— Саботаж, — решается вставить слово директор завода, — я не представлял себе, господин шеф, что мастера могут так бесстыдно забывать свое мастерство! Ведь нельзя отправить на фронт ни одной гайки, не ощупав и не обследовав ее собственноручно! Обязательно подведут! И конца не сыщешь…
— Надо привлечь всех служивших здесь рабочих…
— Привлечены.
— Объявить премии и награды — костюмы, коровы, дома, наконец!
— Объявлено, господин шеф…
— Произвести публичное повешение подстрекателей к неповиновению германской дирекции!
— Произведено. Трупы висели у каждого цеха…
— Но, черт возьми, почему я должен думать за вас?! Можно ведь, наконец, купить одного-двух настоящих мастеров из русских? Понимаете, купить! Они сами сумеют ликвидировать саботаж… Они понимают душу туземцев!
Начальник полиции вступает в разговор:
— Господин представитель фирмы прав, можно сказать, когда говорит о душе… Мы, полицейские, в первую очередь заботимся о душе! На заводе есть мастер, пришедший к нам работать… и что же? Он ежеминутно, можно сказать, опасается за жизнь… Подойдите сюда, Иван Гаврилович!
Подходит мастер — старенький, седенький человечек, чистый, опрятный, очки в железной оправе — такие же старые, как и он.
— На пенсии уже был, — информирует начальник полиции, похлопав по плечу мастера, — но когда узнал, что германскому, можно сказать, райху требуются его знания, сейчас же явился на завод!
— Молодец, господин майстер, — благосклонно роняет представитель фирмы, — фирма будет ценить вашу… как это сказать, лояльность…
— Я исполняю свой долг, — тихим голосом отвечает старик.
— Иван Гаврилович, — начальник полиции отводит в сторону мастера, — а ты не выполняешь, можно сказать, моих распоряжений, дорогушечка!
— Каких, господин начальник?
— Мы условились, что людей, присланных мной, ты, Иван Гаврилович, будешь ставить в наиболее, можно сказать, людные места, чтобы они с успехом могли выполнять мои, можно сказать, задания. А ты что делаешь? Тычешь их в углы, где им в два счета голову свернут!..
— Кого это я посылал в углы, господин начальник?
— Не придуривайся, дорогуша, — на днях к тебе поступило трое рабочих, бежавших, можно сказать, из концлагеря.
— Я к ним в душу не заглядывал, это по вашей части, господин начальник!.. Не знаю, бежали они или нет, но трое таких людей поступило…
— Вот видишь! И один из них — мой сотрудник, доверенное, можно сказать, лицо… А ты его игнорируешь и даже изолируешь от коллектива!..
— Мне никто о нем не говорил, господин начальник!
— Упущение! Доверяю его твоей, можно сказать, совести: зовут его — Яков, слегка хромает, фамилии не помню, она у него липовая… Заметано?
— Заметано, господин начальник, — медленно говорит старик мастер, глядя вслед начальнику полиции, догоняющему немцев.
К мастеру приближается рабочий, несущий инструмент.
— Иван Гаврилович, — говорит рабочий, — моя группа вся подписалась на военный заем. Кому сдавать взносы?
— Подержи у себя, выясню. Почему вчера не был на работе?
— Можете мне какие угодно наказания давать, я в наши праздники не работаю!
— Какой же праздник?
— День Парижской Коммуны, Иван Гаврилович!
— Хорошо. Только предупреждай в следующий раз… Хромой к тебе не мажется?
— Яков?
— Да.
— Заглядывает в душу…
— Предатель. Жди указаний…
Раннее утро в саду.
Шалаш, крытый соломой. У шалаша умывается связной. По дорожке идет человек, вооруженный садовым ножом, держа в руке срезанные сухие ветки. Это — мужчина среднего роста и возраста, худой и бледный. Связному он кого-то напоминает. Да, да, — это тот часовой мастер, которого он уже встречал в деревне.
— Доброе утро, — говорит садовник, — как спалось?
— Добре, — отвечает связной, утираясь полон пиджака.
— Зачем же пиджаком? Там висит полотенечко.
— Не зная хозяина, не смею пользоваться!
— А я утречком это встал, взял инструмент и хотел поработать…
Связной должен сказать фразу, где были бы слова "Днепр", "Волга" и "перспектива". А в ответ услышать "Донец" и "Алатырь".
— Знал я одного садовника, — произносит связной, — жил в Сосновке на Днепре. Родом был с Волги, но работал на Украине из соображений, так сказать, перспективы…
— Сосновка исключается, — не медлит с ответом незнакомец, — я бы предпочел Донец, там природа мягче… Вы в Алатыре бывали?
Связной, не отвечая на вопрос, наклоняется к уху незнакомца и шепотом произносит пароль. Незнакомец отвечает связному таким же действием.
— Фу, — восклицает связной, — наконец-то я до вас добрался, товарищ Ташков! Часы успели починить?
— То, что вы знаете мою фамилию, вовсе не означает, что вы должны произносить ее вслух, товарищ Тарас! Ведь я не произношу вашу, хотя она мне тоже известна… И не понимаю, о каких часах вы говорите?
— Простите, товарищ Федор, я не должен был этого делать! Но секретарь подпольного обкома партии слишком известное лицо, чтобы…
— Вы сделали второй промах, назвав круг моих обязанностей.
Связной растерян и молчит.
— В городе на базаре находится женщина, привезшая меня, ей надо передать, что я на месте…
— Передано. Она уже уехала. Что же касается вас, то мне поручено поблагодарить за четко проведенную операцию освобождения наших людей…
— Есть сведения об остальном?
— На верфи в Н. был взрыв, на аэродроме сгорело больше десяти самолетов, гестаповская лавочка от взрыва мины обрушилась, убит начальник…
— А Иван Валерьянович?
— Жену из застенка вырвал. Но сам, это… погиб…
— Погиб?
— Дал личному чувству — радости от встречи с женой — восторжествовать над осторожностью.
— А в Донбассе как? Слышно что-нибудь из Р.? В Р. у меня была история с генералом…
— Слышал. Ребята многое еще смогли там сделать.
Полиция даже не успела эвакуироваться… Р. уже освобожден Красной Армией…
— Замечательно! Я так боялся за некоторых молодых ребят! Молодежь, зеленые… Осторожности мало…
— Рассчитываете ли вы на наш передатчик? Должен предупредить, что по некоторым важным причинам мы воздерживаемся от частой, а главное систематической работы на передатчике…
— У вас здесь кончаются следы одного моего знакомого, предавшего наших работников в Р., в Н., затем направленного дальше…
— Это можно будет узнать, — говорит секретарь обкома, — я дам поручение спросить наши группы. Вы считаете, что он попытается пролезть в подполье?
— Если он в ваших краях — безусловно…
— Какие приметы?
— Прозвище Кривой Яшка. Хромает. Неестественно светлые глаза. Лет сорок…
— Достаточно. Налаживайте чаек, а я пойду распоряжусь…
Секретарь идет в глубь сада, слегка насвистывая, — определенным образом и на определенный мотив. Из-за кустов возникает человек, они вдвоем с секретарем скрываются за поворотом дорожки.
Связной обходит шалаш, обнаруживает старый закопченный чайник, висящий над огнем и уже кипящий. В шалаше стоят на ящике жестяные чашки, чай, хлеб, молоко в крынке.
И вот двое мужчин пьют чай. Солнышко ласково светит на их обнаженные головы. Тишина и покой. Кукует кукушка, подает голос удод.
— К завтрему сообщат, — говорит секретарь, наливая чай и доливая его молоком, — у нас связь налажена неплохо. Думаю, что он попытается охмурить наших производственников… Где много людей, там легче быть незаметным… Но зато там легче и прощупывать, кого надо… Придется вам у нас погостить…
— С удовольствием, — откликается связной, кроша хлеб в тарелку с молоком, — это же форменный курорт!
— На другом таком курорте недели две тому назад мы потеряли пятерых, — говорит секретарь.
— Я слушаю кукушку и верю, что она не врет. Лет пятнадцать уже мне отпустила!
— Это у нее любезность к гостю! Мне она больше двух лот еще не предсказывала…
Секретарь улыбается, и никакого чувства обреченности нет на его лице. Нет и бравады. Секретарь — оптимист и жизнелюб, он естествен в своей спокойной уверенности и решительности движений.
— Жалко — до речки далеко, — говорит секретарь, прихлебывая чай, — а то привез бы я сюда после войны жинку с дочкой, пускай, это, лечат хворые нервы… И сам бы к ним на воскресенье приезжал… Моя жинка две вещи обожает: варенье варить и, это, удить рыбу… Просто иногда до драм доходило. Говорю: зачем тебе столько варенья, а она: "Это моя страсть, чтобы каждому было по вкусу!.." Небось не сладко ей в эвакуации — все сюда просилась, да ЦК не разрешил…
— А я вот, товарищ Федор, — произносит связной, — даже и подумать о своих боюсь… Отец у меня, мать, братья, сестры. Ну, братья на фронте. За них не страшно… Сердце ужасно переживает за остальных — они пока на оккупированной территории. И я должен их пореже вспоминать, чтобы естественнее играть роль немца. Вот интересная психология, правда?
— Где вы учили немецкий язык, товарищ Тарас?
— Я с детства рос среди немцев. Закончил немецкую среднюю школу в Германии. Мой отец несколько лет работал в отделении нашего торгпредства…
— Ага. Понятно, — секретарь прислушивается и подымается с места. — Меня, кажется, зовут. Допивайте, это, чай и мойте посуду, я сейчас…
Секретарь поспешно уходит в глубь сада, а связной занимается хозяйством: убирает посуду, подметает веничком у шалаша. Мурлычет песенку.
Возвращается секретарь.
— Все дела да дела, — говорит он, ероша волосы и покашливая в руку, — вот, поверите ли, поступает, это, подписка на военный заем!
— На заем?!
— Да, мы решили, что почетная советская обязанность касается и нас! Правда, единственное различие наше от подписчиков по ту сторону фронта — это то, что подписка вносится наличными…
Связной вдруг что-то вспоминает, поднимает штанину, лезет в голенище сапога, достает золотой портсигар.
— Вот, — говорит он, — получите от меня. Выдали мне в Н. для подкупа начальника концлагеря, но в последнюю минуту удалось отобрать…
Секретарь прячет портсигар, присаживается на сене у шалаша и, выдержав паузу, говорит:
— А ваш Яшка, кажется, уже клюнул… Передают с завода… Там один старичок мастер работает по нашему заданию… Величайшей души человек! Как его ненавидят непосвященные люди! Полиция считает за своего человека, дирекция верит… А он идет по бровке над смертью — потому что так надо, этого требуют интересы родины…
— Яшку мне поручено доставить в штаб, — замечает связной, — как прикажете действовать? Зверь хитер, гестаповской школы…
— Дело возьмем на себя и проведем втихомолку, — отвечает секретарь. Я поручил привести его на одну явку, но с гарантией, что он, это, не успеет сообщить полиции адрес. Там поговорим. Вас пригласим в качестве прокурора…
— Благодарю, — отвечает связной, — Яшка мне особенно дорог: два раза уже уходил от меня! Он и сам не знает, как мы интересуемся его персоной…
— Дело в том, — объясняет секретарь, — что у нас имеются причины, по которым, это, рекомендуется производить поменьше шума, чтобы не волновать особенно полицию и гестапо. Мы готовим одно очень большое дело — вам можно знать для передачи высшему руководству — ни более, ни менее, как восстание, это, большого размаха. Скажем, порядка нескольких тысяч бойцов. Когда фронт приблизится к нам, мы начнем…
— Доложу, — говорит связной. — Вы поэтому и передатчик перевели на ограниченные действия?
— Конечно. С вашего разрешения, я прилягу и пораскину мыслями. Не удивляйтесь, если услышите пение: это помогает думать…
Секретарь ложится у шалаша и сосредоточенно следит за тучкой над деревьями. Затем он про себя что-то напевает. И вот громко, приятным тенором секретарь поет:
"Куда, куда, куда вы удалились,
Весны моей златые дни?.."
Связной, с улыбкой взглянув на секретаря, присоединяет к песне свой вторящий голос.
Чудесный получается дуэт: вероятно, его одобрил бы и сам автор музыки.
Рабочая квартира на окраине города Д.
Фикусы и герань, бедная обстановка. Ходики с кукушкой на стене. Кровать и деревянная кушетка.
Входит возмущенный Кривой Яшка, в подчеркнуто рабочем виде.
— Это безобразие — отбирать оружие! — говорит он входящему вслед за ним молодому парню. — Если полицейские собаки нападут на наше собрание, мне и отбиваться нечем будет!
— Не нападут, — благодушно отвечает парень, — твоя записка не попала по назначению…
— Какая записка? — небрежничает Яшка, с трудом владея собой. Он начинает подозревать неладное.
Парень ничего не отвечает и открывает дверь в соседнюю комнату:
— Готово, товарищи!
Входит секретарь обкома, связной, мастер Иван Гаврилович и женщина, хозяйка квартиры. Все размещаются, не здороваясь с Яшкой, — он оглядывается, не решаясь сесть.
Появление старика мастера выводит Яшку из равновесия. Он вглядывается в окружающие его лица.
— Что ж это такое? — бормочет он. — Недоразумение…
Он пытается подмигнуть старику, как соучастнику, но тот не обращает на Яшку внимания, тихонько совещаясь со связным.
Все Яшкины сомнения рассеивает парень, приведший его. Он говорит:
— Предатель пытался отправить записку в полицию, но мы это учли…
Парень кладет записку перед секретарем обкома и заканчивает:
— При входе на конспиративную квартиру отобран револьвер марки "Вальтер", а также заряженная граната…
— Позвольте, товарищи" — пытается изменить ход событий Яшка, — я не понимаю, о ком идет речь?
— Вам будет предоставлено слово, — прерывает его председатель-женщина, — речь идет о вас.
— Тогда пригласите товарищей, с которыми я бежал из концлагеря. Они подтвердят, что я не предатель, я рисковал жизнью, спасая их!
— Для какой цели полиция направила вас на завод? — спрашивает женщина-председатель.
— Я не знаю никакой полиции, — отпирается Яшка, — я хотел заработать на кусок хлеба.
— А эта записка?
— Я не писал ее. Мне подбросили…
— Но есть свидетели ваших связей с полицией, — спокойно ведет допрос женщина и взглядывает на старика мастера.
Яшка перехватывает её взгляд.
— Я так и знал! — имитирует он возмущение. — Полиция поручила этому старику провалить меня, оклеветав перед вами! Не выйдет, господин мастер! Я расскажу здесь, как вы ведете двойную игру!..
— Не валяйте дурака, — равнодушным и спокойным голосом говорит связной, и Яшка настораживается, услыхав знакомое в голосе, всматривается в лицо, но лица не узнает!
— Можете мне поверить, — играет в искренность Яшка, — я готов на любую диверсию! Поручите мне убить начальника гестапо…
— Он не дурак, — говорит связному о Яшке женщина-председатель, — он просто выпытывает паши карты, что мы знаем, а что можно скрыть… Слушай ты, шкура полицейская, нам известно все, понимаешь, — все!
— В том числе — казненные в Р., — чеканит связной, — преданные тобой товарищи в Н., твоя биография и вся анкета!
Пауза, все молча глядят на Яшку. Предатель не знает, куда деть глаза.
"Ку-ку!" — прокуковала на часах кукушка.
Яшка вздрагивает и громко вдруг икает.
— Вопрос ясен, — резюмирует женщина, — какой приговор?
Яшка падает на колени:
— Товарищи… Меня заставили… Я заслужу… Я пойду на гибель, но я не хочу позора… Разрешите умереть для общего дела. Я взорву полицию… Подожгу гестапо… Пускай погибну, но не так, как бешеная собака… Простите…
— Довольно, — останавливает Яшку женщина, — ты можешь облегчить свою мнимую совесть, если расскажешь нам все, что знаешь…
— Клянусь родиной, я ничего не знаю!
— Предлагаю смерть, — говорит старик мастер, — такие не имеют права на жизнь… Он пролил столько крови и даже не защищается! Расскажи нам свое мировоззрение, мерзавец. Во имя чего ты жил? Ведь ты же человек, а не скотина… Какие твои идеалы — крокодиловы, что ли? Ты помогал немцам уничтожать нас, ты видел, как умирали наши товарищи, ты слышал их предсмертные слова, — разве они так цеплялись за жизнь, как ты? Нет! Они дорожили жизнью. Но без сожаления отдавали ее за великое дело! А твое какое дело? Говори… Через полчаса твой язык будет холоден, и ты никогда уже им не пошевелишь! Ну, мы слушаем тебя…
Яшка продолжал молча плакать, стоя на коленях.
— Все, — говорит женщина-председатель, — время у нас дорогое. Именем Украинской Советской Социалистической Республики революционный подпольный трибунал в составе… Ну, фамилий наших тебе незачем знать даже перед смертью., рассмотрев дело по обвинению подсудимого Яблочко Т. Д. в предательстве, измене Родине, диверсиях и шпионаже и установив полную доказанность обвинения, приговаривает подсудимого Яблочко Т. Д. к смертной казни. Приговор окончательный, обжалованию не подлежит. Подсудимый, ваше последнее слово…
Яблочко медленно поднимается с колен, он уже не играет дурачка, звериное лицо врага покраснело от прилива крови, он нагло всматривается в каждого присутствующего.
— Ишь какие подобрались, господа коммунисты! Дураки немцы, что не вешают всех подряд! Подумаешь, закопали они под каждым городом в танковых рвах по десятку тысяч жителей! Дураки! Теперь их самих закопают. А я ж предупреждал: копайте, господа, глубже! Делайте все аккуратнее! И за что погибаю? За немецкую глупость! Говорили — культурная нация! Европа! Тьфу!..
Яшка замолкает, оглядываясь. В его мозгу теснятся планы один безумнее другого — бежать, стрелять, спасаться!
Связной, мигнув парню, приведшему Яшку, ловко вяжет с его помощью руки предателю, запихивает в рот кляп, толкает по направлению к двери.
— Товарищ Тарас, — говорит секретарь обкома, — предоставьте нашим людям этот финал…
— Нет, товарищ Федор, — отвечает связной спокойно, — до финала далеко. У меня к нему есть еще разговор…
Шалаш. Сад. Секретарь обкома осматривает улей, вынимая рамки одну за другой. Ножом он срезает колпачки на ячейках, оттуда должны выйти трутни. Связной сбоку наблюдает за работой, держит одну рамку.
— Сразу как на душе полегчало, — говорит связной, — теперь только вопрос транспорта. Как я его, черта, переправлю через фронт?
— Это срочное дело? — спрашивает секретарь.
— От его показаний не зависят сроки наступления фронта, товарищ Федор! Но мы хотим знать, как просочилась тайна явки в Р.
— Он вам ничего не открыл?
— Некоторые данные я получил. Необходимы очные ставки. В этом затруднение…
— Если дело терпит, мы спрячем предателя поближе к передовой, подождем, пока фронт перекатится через него, и тогда представим его по назначению.
— Жалко, что нельзя вызвать самолет, — говорит связной, — мне никак не улыбается длительное пребывание наедине с Яшкой.
— Осторожнее, — говорит секретарь, — вы чуть не придавили рамкой пчелу. Это не положено. Такая крошечная жизнь, а сколько в ней содержится пчелиных инстинктов, вкусов, привычек! Иногда мне кажется, что я — пчела: понимаю каждое их движение. Вот эти, смотрите, сидят и ни черта как будто не делают — просто машут крыльцами. А они, оказывается, понижают температуру улья…
— Если бы не этот Яшка, пошел бы я теперь, товарищ Федор, — мечтательно ведет нить своей мысли связной, — прямо через фронт, встретился со своими, отчитался по командировке, съездил бы в Москву…
— Да, завидная перспектива, — замечает секретарь, осторожно ставя рамку и беря другую, — только Яшка здесь ни при чем… Сегодня ночью мы, это, получили шифровку, где среди наших местных дел упомянута и ваша персона… Осторожно, не расстраивайтесь, дайте сюда рамку… Да, молодой человек, вам надлежит оставить Яшку нам и явиться в местечко К., севернее Чернигова, не позже чем через три дня быть на месте, ждать пакета… Устраивает? — шутя заканчивает секретарь.
Связной молчит.
— Позвольте, — прорывается у него, — да как это я за три дня доберусь? Километров семьсот… Самолета у меня нет, крыльев тоже…
— Зато имеются добрые люди, — вставляет секретарь, склоняясь над ульем, ставя на место рамку, закрывая холстом и крышкой улей.
— Пешком идти — туда и в две недели не доберешься, — размышляет вслух связной, — поезд — штука ненадежная, на больших станциях возможны всякие столкновения… Взять автомобиль? Снова придется под гитлеровца работать. И опять-таки возможны задержки… Нет, три дня — срок явно не реальный…
— Если добрые люди не помогут, — со значением снова произносит секретарь обкома и, откровенно улыбаясь, смотрит на связного.
— Может, захватить самолет? — мечтает связной. — Это дело теоретически возможное. Конечно, шуму будет очень много…
— С таким шумом вам и прибывать туда не стоит, — подсказывает собеседник, — вы же не знаете, какое предстоит вам там поручение.
— Да, — задумывается связной, — придется выходить из положения… В моем деле точность не последнее качество… Поднатужусь и явлюсь, товарищ Федор!..
— Правильно, — отвечает секретарь, обняв связного и идя с ним к шалашу, — если вы прислушаетесь к советам добрых людей…
— Простите, вы уже в третий раз произносите эти слова… Что вы имеете в виду?
— А вот сейчас сюда явится человечек… Да, да, вы правы — в нашем деле точность первейшее дело: он уже явился!
Им навстречу от шалаша идет человек в одежде паровозного машиниста, с жестяным сундучком в руке. Он как бы зашел сюда по пути на свою смену.
— Привет, Захарович, — сердечно говорит секретарь, — вот тебе наш гость, будьте знакомы…
Связной и Захарович здороваются, в то же время изучающе осматривают друг друга.
— Как дела? Все предусмотрели?
Машинист — добродушный увалень с хорошей улыбкой на лице — разводит руками:
— Сделали, что могли, товарищ Федор…
— Не что могли, а что надо было сделать!
— Да так оно и получилось, — невозмутимо отвечает машинист.
— Мы вас решили отправить на паровозе, — говорит связному секретарь, — сообщение будет быстрее, лишние встречи избегнуты. У нас в депо везде свои люди, работники подполья: вот до Киева повезет на паровозе Захарович, в Киеве передаст другому — там тоже наши… В двое суток будете на месте, как считаешь, Захарович?
— Раз приказано, значит, будет.
— Вот это ответ железнодорожника! Надо только передать по вашей путевой державе, чтобы в пути не клеили к вагонам твоего поезда магнитных мин и прочих сюрпризов… Лишняя задержка.
— Это предусмотрено, — серьезно докладывает Захарович, — поехал Грицько по линии. Вы сказали, что очень важное поручение.
— Правильно поняли! Поставлю вопрос на заседании обкома о вынесении справедливой оценки… Но только после того как получим подтверждение, что "груз" благополучно прибыл на место…
— Это уж как водится, товарищ Федор, — смиренно говорит Захарович, — у вас копейкой не попользуешься! Не нравится мне, откровенно говоря, одно в этом деле: ваш вид, товарищ Федор. Как член пленума еще мирного обкома, я вынужден поставить ваш вид вам на вид. Хотя бы вы поберегли здоровье, Федор Тимофеевич!.. Душа разрывается, когда вижу ваши худые щеки… Давайте вам крови перельем, что ли… Неужели наука бессильна в таком деле?..
— Тише, тише, расходился паровоз! Твой будущий пассажир просит слова… Прости, твой будущий кочегар…
— Какое уж мое слово, — взволнованно говорит связной, — когда слов-то нет… Не благодарю вас, товарищи, так как знаю, что это ваш долг… Но и я свой долг выполню во что бы то ни стало! И больше всего в жизни я мечтаю снова встретить вас, Федор Тимофеевич, после войны! Обнять вас, вот так, от всей души!..
Лес на севере Черниговщины. Лагерь партизанского соединения товарища К., рейдующего по тылам врага, на дневке.
Под большой раскидистой елью стоит венгерская санитарная машина, возле нее на пне сидит "машинистка" с усами, в лохматой шапке с красной лентой и стучит по клавишам машинки, стоящей на ящике.
Солнечные пятна, торжественная тишина. Только стучит, как дятел, машинка. И отовсюду, как из трудолюбивого улья, доходит дыхание лагеря.
Из машины выходит командир — товарищ К. Это очень пожилой человек, старик сугубо крестьянской внешности — по одежде, по неторопливым уверенным движениям, по лукавинке в слегка раскосых глазах, по крестьянской бородке и по чудовищных размеров самокрутке, вмещающей горсть махорки и свернутой из четверти газетного листа. В руке — плетка, на голове — островерхая шапка. Крестьянский плащ — "серяк" закрывает оружие, имеющее быть на поясе, а также правительственные награды на груди.
Старик стоит на земле, прислушиваясь. Он с чуткостью акустика улавливает в еле слышном гудении лагеря нужные ему тоны.
— Петро, — обращается он к "машинистке", — комиссар куды подався?
"Машинистка" вскакивает и четко рапортует.
— По моему наблюдению, товарищ комиссар направился в направлении разведроты, товарищ командир Герой Советского Союза!
— Вольно, — говорит старик, — яки вы вси поставалы гвардийци, просто страшно пидийты! — Старик говорит это с явным удовольствием. — Сидай, Петро, стукай дали. Тилькы гляды мени, не поломай машынкы, бо я твои пальци знаю! Сам у коваля колысь робыв… Скажеш комиссару, що я питов йому назустрич из другого боку…
— Есть, сказать комиссару! — грохочет "машинистка"…
— Тыхше, тыхше! Треба поважать труд начальника штаба, — старик показывает плеткой на санитарную машину, — вин планируе бий! Дивысь мэни, щоб тишина була, як в аптэци…
Старик идет, покуривая самокрутку, мурлыча стариковскую песню. От его внимательного глаза не ускользает ничто, он все видит и замечает. На дорожке валяется патрон. Старик поднимает его и, укоризненно покачав головой, кладет в карман. По пути замечает скромный цветочек, приютившийся под березой, срывает его и задумчиво нюхает. На коре большого дерева сидит дятел и деловито стучит клювом. Старик машинально грозит дятлу плеткой.
На полном скаку осаживает лошадь юный партизан Михаил, находящийся в отряде на должности связного, разведчика и любимого сынка.
— Товарищ командир Герой Советского Союза, — начинает обращение Михаил.
— Сучий ты, Мышко, сын, — перебивает его старик, — хиба я тоби на тэ дав револьвер, щоб ты пахкав з нього куды попало? Я тоби дав револьвер на оккупанта, пойняв? Оддавай назад!
— Товарищ командир, — переходит на плаксивый тон Михаил.
— Оддавай, кажу, назад! Обийдешся карабином… Шмаркач… Йому абы пых-пах робыть!..
Старик отбирает у Михаила револьвер, сует его к себе в карман и идет дальше по лагерю. Михаил, соскочив с коня, идет сзади, делая молча умоляющие жесты, конь не отстает от юного хозяина, как собачонка.
Старик подходит к походному госпиталю. На подводах лежат раненые партизаны. Хирург делает перевязку. Над костром висит ведро с кипящей водой. Сестра щипцами достает оттуда инструменты.
— Ну, як, товарыш хирург, — спрашивает старик, — кышкы у моих партызанив в порядку? Хоч бы вы кышкы им трошкы повкорочували, чи що, а то нияк харчив не настачу! Драствуйте, товарищи поранени!
Все вокруг заулыбалось, загомонило, даже тяжело раненные пытаются повернуть головы, чтобы видеть командира.
— Не подходите близко, Артем Сидорович, — говорит хирург, — вы можете занести инфекцию…
Старик отступает назад и обращается к окружающим его раненым:
— Вы чулы, хлопци, що наука каже? Инхвекция, о! Я вам по секрету от медицины скажу: пошвыдче вставайте на ногы та тикайте од инхвекции! Бо вона вас тут геть поисть!
Раненые хохочут, а командир переходит на серьезный тон:
— Покормылы вас, напоилы? Претензий нема? Пам’ятайтэ, товарищи, що пораненый у нас — найдорожчий чоловик! Получай!
Старик дает раненому лесной цветок и идет дальше, провожаемый любовными взглядами раненых. К нему снова приближается и смиренно идет сзади Михаил, сопровождаемый в свою очередь оседланным конем.
Некоторое время идут молча. Командир останавливается, крутит новую цигарку.
— Ну, чого тоби? — наконец спрашивает он, не глядя на Михаила.
— Приказано доложить, — оживает юный партизан, — товарищ командир Герой Советского Союза! Посланная в местечко К. разведгруппа благополучно возвращается с задания!
— А чому ты думает, що благополучно?
Михаил молчит.
— От бачиш — и сам не знает. Благополучно — це значить — выкопалы завдання! А що мени з того, як воны вси цили, а завдания не зробылы? Га! Катай, узнан! На твою пукалку, та гляды мени…
Михаил берет револьвер, вихрем взлетает на лошадь и исчезает.
Старик идет дальше, отвечая на приветствия партизан, подтягивающихся при его приближении.
Вот он подходит к повозке с установленным на ней пулеметом, возле которого возится партизанка-пулеметчица. Она не замечает командира и продолжает работать…
— Так, — говорит старик, глядя на пулемет, — три його, Горпыпо, не жалий рук. Вин у нас заслуженный. Пам’ятаеш, ще в тому первому бою? Такый мороз був, що душа замерзала, а вин стриляв, як часы…
Партизанка замерла у пулемета, не зная, как ей рапортовать командиру в таком положении, но старик легко разрешает ее сомнения:
— Ну, дэ твий первый номер, Горпыно?
Партизанка с просветлевшим, смущенным лицом осторожно поднимает рядом с собой ватник и показывает командиру спящего годовалого ребенка.
— Хорош козак! — говорит старик. — На, дасы йому шматочок командырського сахару! Нехай росте. Колысь дитям розкаже, як вин з мамою партызаныв! А як же ты думала? Бувай здорова, Горпыпо… В бою гляды мени, щоб кулемет не заидав!
Старик двинулся дальше по лагерю, всматриваясь во все и все замечая, дымя самокруткой, помахивая плеткой.
У пушек он останавливается, молча стоит минуту, затем подзывает партизана-артиллериста:
— Як твои гармаши, Давыд? Гармаши идять кулиши? А стриляють, як бог на душу покладэ?
— Разрешите доложить, товарищ командир, — обращается Давид.
— Не трэба. Скажы мени, Давыдэ, от у вас у Грузии, що роблять такий людыни, що в бою дурака валяе? Що?
— Товарищ командир, — говорит Давид, — наводчик Непейвода объясняет…
— От именно, то "не пый вода"! — прерывает его командир. — Воды вин не п’е, а снаряды по молоко посылае! Скильки разив промазав?
— Два, товарищ командир Герой Советского Союза! — выступает вперед и четко рапортует сам Непейвода.
— Аж два! — возмущается старик. — Пид суд тэбэ оддаваты, чи по доброму розийдемось?
— По доброму, по доброму! — звучат голоса артиллеристов.
— Ну, ставай! — командует старик и отвешивает Не-пейводе два удара плеткой по спине. — Бью тэбэ по-батькивському, без сердя… Тильки комисарови не кажить, боже вас сохраны…
Старик направляется дальше, но, сделав несколько шагов, оборачивается к пушкарям.
— Ты, Давыд, не покрывай мени бракоробив! Не в цьому дружба народив! Дружба народив у бою! Голову свою за товарища пидставляй! Оде дружба… А то у мэнэ в соединении есть и грузыны, и москвычи, и узбеки з сыбирякамы, — коли мы будэмо одын одного покрываты, то що выйде!? Понятно, Давыд?
— Так точно, товарищ командир! — весело отвечает Давид.
Но старик не слушает ответа. Он идет дальше по лагерю.
— Готуйсь, хлопди, — говорит он на ходу, — нич — буде важка. Може, бий прийдеться прийняты. Щоб усе було пид рукою. Патроны перетрить тряпкою, колы заряжаете дискы. Як по маслу патрон должен в дуло йты. Усе на соби попрыв’язуйтэ, пришийтэ, щоб нидэ не брязнуло, не грюкнуло…
Издали доносится эхо выстрелов. Они то затихают, то учащаются.
— Нервують фрыци, — прислушивается старик, — душа жызни просыть, а тут — ганяйся за партызанамы…
Быстрым шагом подходит к командиру начальник разведки — невысокий плотный мужчина с окладистой бородой.
— Пытаются закрыть нам дорогу, — говорит он на ходу, — но пока ждут танков…
— Пизно закрывають, — усмехается командир, — нас уже тут нэма! Що чуваты, Иван Иванович?
— Разведданные показывают, что рядом с нами идет какое-то большое партизанское соединение. Народ передает: имеются танки, самолеты, тяжелая артиллерия…
Старик в восторге хлопает себя плетью по сапогу:
— От здорово! Знает, яке то соединение? Нэ знаеш? А ще начальник розвидкы! То ж мы! Щоб я вмер, що то мы!
— Но у нас нет пока ни танков, ни самолетов!..
— Немае, кажеш? А народ хоче, щоб воны в нас булы. Значить, воны в нас е!
— Правильно! Как я не догадался…
— Догадуйся, интеллигент!.. Казав Мышко, що твоя группа вертаеться из мистечка? Без шуму, чи з боем?
— Передали с заставы по телефону — все целы, с ними постороннее лицо…
— Оце вже ты, Ивановичу, перегнув!.. Якись у тэбэ казенни слова — "посторонне"… Не посторонне, а риднэ, он як! Це ж, можна сказать, — гвардеець пидполля… Нас тысячи вкупи, а вин идэ сам… Идэ, виконуе задание…
Впереди появляется комиссар соединения. Это высокий, чернявый, с густыми усами военный, ладно одетый, с четкими движениями и твердым шагом.
— Артем Сидорович, — говорит он командиру, — прошу твоего совета. Случай такой, что никак в нем не могу разобраться без твоей помощи.
— Нэ хытры, Сэмэнэ, — недоверчиво взглядывает старик, и глаза его смеются, — уже, мабуть, щось придумав, щоб из мэнэ, старого, посмиятысь? Грих тоби будэ на тим свити…
Они идут вместе, и видно, что это вернейшие друзья, спаянные на жизнь и на смерть, мужественные, закаленные, достойные друг друга.
— Хорошие шутки, — смеется комиссар и обходит кусты, выходя на полянку. Там стоит партизан с автоматом, а перед ним старый дед-крестьянин, корова й две дивчины: старшая и младшая — лет 16. Младшая никак не может угомонить корову, мотающую головой и все порывающуюся куда-то идти.
— Що скажэтэ, люды добри? — обращается командир.
— Мне самого командира нужно. — отвечает дед.
— А може це вин перед тобою й стоить, — говорит командир, внимательно оглядывая всех пришедших. Он при этом небрежно распахивает свой "серяк", чтобы дед успел заметить у него на груди ордена и звезду Героя. — Можеш говорыты все одкровенно… Дочок сватать прывив? Дак мы вси вже жонати! Одружылыся з партызанським движением!..
— Вы не смейтесь, — с обидой в голосе говорит дед, — я к вам, как к Советской власти, а вы с шуточками!..
— Тоди — другэ дило, — замечает командир, — выкладай твое дило, бо нам уже час рушаты…
Командир смотрит при этом на часы.
— Коли не смеетесь, — говорит дед, — то здравствуйте…
Он протягивает командиру руку и по-крестьянски обстоятельно здоровается.
— Слух про тебя хороший в народе бежит. Будто много вражеской крови на землю выпустил. Никогда не отступал, и сам Сталин поручил тебе поднимать народ против оккупантов. Сынов у меня нет, привел к тебе дочерей…
Командир глянул на комиссара, уловил у того в глазах улыбку и досадливо крякнул, хлопнув плеткой по сапогу.
— Может, ты сомневаешься? — забеспокоился крестьянин. — Они послушные у меня, на любое дело лютые! Прикажешь воевать — они винтовку возьмут, прикажешь стирать, варить или раненых носить — тоже лучше не надо! Сам бы пошел, да здоровье не то, плохо вижу, ноги — как колоды… Корову даю за дочерьми, чтобы не сказали люди, что с пустыми руками идут…
— Тато, — застеснялась младшая.
— Чего там тато! — поднял голос дед. — А если вам нужно будет песню спеть, товарищ командир, то лучше моих девчат никто вам не споет!
— Спасибо, — отрывисто говорит командир, видно, что он взволнован, — спасибо за поповнення, можеш не сумниваться, в хороши руки дочерей отдаеш… Зачислить в загин!
И старик командир в сопровождении комиссара и начальника разведки идут дальше по лагерю.
— Хитрым ты чоловик, Сэмэн, — говорит старик комиссару. — николы из знаеш, яку ты мэни штуку пидсунэш…
Им навстречу движется человек в замасленном костюме, кепке, с железным сундучком в руке, Похож на члена паровозной бригады. Рядом идет партизан с автоматом.
— Тот человек, — говорит начальник разведки, — молодцы хлопцы!.. Нашли кого надо…
— Но и он молодец, — замечает комиссар, — если оказался вовремя на условленном месте…
Группы встречаются, и начальник разведки молча достает из сумки засургученный пакет, карандаш и подает пришедшему железнодорожнику. Это — связной.
— Прошу вас, — говорит начальник разводки, — напишите здесь на обороте ваш помер…
Связной берет карандаш и молча пишет.
Начальник разведки сверяет написанный номер с номером на лицевой стороне конверта. Возвращает конверт связному.
— Верно. Здравствуйте, товарищ. Очень рады вас встретить. Кое-что передам устно. В высшей степени засекреченное дело…
Командир и комиссар жмут руку связному. Автоматчик, откозыряв, уходит.
— Выделить лошадь, — говорит комиссар начальнику разведки, — одежду, питание. В вашем распоряжении, товарищ, еще часика два-три, советую поспать. К вечеру выступаем. Вы очень устали? — спрашивает комиссар участливо.
— Очень, — тихо говорит связной и валится на землю, прижимая к груди полученный пакет.
В толстой клеенчатой тетради открыта последняя страница. Заключительные слова отчета связного:
"Так я очутился в партизанском соединении товарища К., идущем в рейд по тылам врага. Здесь получил пакет с новым поручением. Партизаны достали мне тетрадь, в которой пишу. Пройдя нужное расстояние с соединением, я отправлюсь на выполнение нового задания…"
И ниже приписка другим почерком:
"Тетрадь получена от комиссара соединения товарища Р. Связной тов. Ковалев Владимир Илларионович отстал в районе города В. Судьба его неизвестна".
В музее у витрины, на которой экспонирована клеенчатая тетрадь, стоит, улыбаясь, человек в военной форме. Это тот, чья судьба неизвестна.
Он вытаскивает ручку и дописывает знакомым почерком в тетради: "С удовольствием исправляю некоторую неточность. Нам еще надо жить и жить!.."
Киев. 1950.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги