Янтарная комната

Действующие лица:

Пётр Алексеевич Романов, царь Пётр I Великий

Екатерина Алексеевна, царица, вторая жена Петра

Александр Меншиков, фаворит царя

Пётр Шафиров, фаворит царя

Левон Усков, карлик и придворный шут

Алексей Петрович, цесаревич, сын Петра I

Фридрих Теодор Вахтер, хранитель Янтарной комнаты

Адель Вахтер, его жена

Юлиус Вахтер, его сын

Князь Долгоруков, советник Петра I

Граф Владимир Викторович Кубасов, дворецкий

Доктор Бенджамин ван Рейн, второй придворный врач царя

...

1717 год начался с сильных холодов. В России леса, поля, дома и дороги лежали во льду и снегу. Телеги стояли в сараях, а сани, запряжённые маленькими лохматыми лошадёнками с колокольчиками на сбруе, слишком маленькие для груза и слишком большие для людей, хрустели и скрипели на плотном снегу.

В Пруссии дела обстояли по-другому. Здесь уже началась весна — в этом году, правда, неторопливо. Колёса вязли в раскисшей земле, поэтому по дороге от Берлина до Кольберга, где должен был ждать корабль на Мамель, часто приходилось звать из домов и полей крестьян, чтобы помогли вытащить колёса из грязи.

Получив строгий приказ, лейтенант Иоганн фон Штапенхорст со своим отрядом кирасиров сопровождал колонну с драгоценным грузом, постукивая длинной ореховой тростью в подражание королю. Фридрих Вильгельм предоставил всадников в блестящих металлических кирасах для охраны, хотя Вахтер не видел в этом необходимости.

— Ты слишком хорошо думаешь о людях! — сказал ему король. — Запомни раз и навсегда: воров на дорогах больше, чем паломников, да и паломники не против при случае украсть или обмануть. Будь осторожен, Вахтер! Кругом один сброд.

Отряд кирасиров ждал колонну за воротами дворца. Таким образом, вместе с запряженными в повозки ста восемью тяжеловозами, одной серой в яблоках под Вахтером, шестеркой, запряженной в карету и тридцатью под кавалеристами, на восток направилось сто сорок пять лошадей. Лейтенант фон Штапенхорст, как оказалось, не знал, что охраняет, и сразу после приветствия спросил Вахтера:

— Что мы везём в Кольберг? Это ценный груз?

Ответ Вахтера был коротким:

— Спросите у короля, лейтенант. Я ничего не могу вам сказать.

До Кольберга ехали без происшествий, за исключением суматохи на каждой заставе, где колонна останавливалась на ночлег. Начальник заставы с ужасом воспринимал необходимость позаботиться о ста сорока пяти лошадях, шестидесяти шести мужчинах, одной женщине, ребёнке и собаке, и всё это из запасов на складе. Но как только Вахтер показывал письменный приказ короля, всё нужное тут же находилось, даже для Морица, этого монстра с пятнистой шкурой и голубыми глазами. Когда повар одной заставы бросил ему кость с запашком, пес обнюхал ее, поднял голову, уставился на повара, потом прыгнул на него и впился зубами в левое бедро. Не помогли ни крики, ни удары.

— Я прибью тебя, бестия! — кричал укушенный. — Подожди, только до ножа дотянусь. Я был забойщиком скота!

— Вы дали ему тухлую кость! — строго сказал Вахтер. — Вот пес и возмутился.

— Может он хочет жареную курицу? — заворчал повар.

— Было бы неплохо. Тогда бы он лизнул вам руку. У моего Морица человеческая душа.

Эти слова быстро разлетелись по заставе. Вечером, когда офицеры собрались в своём кругу, командир заставы в звании полковника спросил лейтенанта фон Штапенхорста:

— Кто этот Вахтер?

— Доверенное лицо короля… надо полагать. У него огромные полномочия. Лошадь из королевской конюшни. Тёмная личность.

— Король что, вдруг полюбил чудаков?

— Полковник, нас приучили не спрашивать, а подчиняться.

— Верно, лейтенант. Всё верно. Я часто сам себя спрашиваю: к чему это приведёт, когда весь народ должен думать в точности, как он. — Полковник махнул рукой, когда увидел входящих офицеров. — Посмотрим, что из этого выйдет. Господь милостиво не позволяет нам заглянуть в будущее.

В своём жилье, чаще всего это была комната в казарме, которую на одну ночь предоставлял фуражир, Адель Вахтер, тяжело дыша, сразу ложилась на кровать, измученная, усталая и бледная. От остановки к остановке ей становилось всё хуже, и иногда она долго лежала с закрытыми глазами, положив руки на круглый живот и не проронив ни слова.

Вахтер садился рядом, гладил по лицу, тоже клал руки ей на живот и больше ничем не мог её утешить.

— Скоро всё закончится, Дельхен, — говорил он с нежностью. — В Кольберге, на корабле, ты сможешь отдохнуть. Эта неровная дорога, с тряской и толчками…Я понимаю, как тебе тяжело. Стисни зубы и потерпи, Дольхен.

— Ребёнок пинает меня, как будто хочет выпрыгнуть из живота. С Юлиусом было не так. — Она обняла мужа за шею и приложила его голову к своему животу. — Слышишь, Фриц? Он борется, не хочет умереть в утробе.

— Он не умрёт, Дельхен. Уж конечно, не умрёт и появится на свет в Петербурге. Думай только об этом.

Примерно на полпути до Кольберга Вахтер изменил график. Он стал чаще делать остановки, укладывал Адель на мешок соломы в повозке с ящиками, чтобы она могла вытянуться, а Юлиус, которому скоро исполнялось одиннадцать лет, бежал в поле и искал на лугах и берегах рек свежую траву, которую Вахтер прикладывал к животу Адель. Это успокаивало и освежало её, заглушало тянущие боли и придавало сил.

В конце концов они добрались до Кольберга — маленького, красивого и чистого города на берегу Балтийского моря, последний раз остановились в казарме, а лейтенант фон Штапенхорст отправил посыльного в Берлин с докладом о благополучном прибытии в Кольберг.

На следующий день Вахтер вместе с Адель и Юлиусом отправился в порт, чтобы осмотреть корабль, на котором им предстояло плыть до Мемеля.

Корабль оказался небольшим, корвет с одной мачтой и без пушек. Вместо этого в широком корпусе находился трюм и пристройка с каютами для капитана, гостей и кубрик для команды. На носу развевался прусский флаг.

Вахтер, Адель и Юлиус поднялись по сходням на борт, а Мориц, привязанный на берегу к карете, жалобно скулил и громко лаял, обнажая клыки.

На палубе, несмотря на безветрие, они сразу ощутили небольшую качку. Первый раз в их жизни пол под ногами двигался, и это вызвало неприятное чувство неуверенности. Вахтер понял, почему матросы и на суше ходят вразвалку и широко расставив ноги, в точности как царь, любивший выходить в море.

Капитан «Вильгельмины II», так назывался корабль, подошёл к ним вразвалку, бросил взгляд на большой живот Адели и протянул руку Вахтеру.

— Вы прибыли с королевской колонной?

— Я её возглавляю, капитан.

— Добро пожаловать на борт. — Он пожал Вахтеру руку. — Когда будем грузить?

— Утром. Восемнадцать больших ящиков и багаж. Покажите, где их разместят. Они не должны получить ни малейших повреждений. Я доложу об этом королю. Если что-то пойдет не так, королевская трость короля охотно пройдётся по спинам, а в тюрьмах темно, сыро и много паразитов.

— Всё будет сделано, как прикажите. Мы закрепим ящики толстыми канатами. — Капитан сделал широкий жест рукой. — Но морю мы не можем приказывать. В апреле бывают шторма, тут уж ничего не поделаешь.

Они прошли в каюту капитана, выпили горячего чаю с ромом, погрызли сухари и сухие булочки. Капитан рассказывал о штормах и встречах с кораблями-призраками, от чего Адели стало плохо, а у Юлиуса загорелись глаза. Вахтер со смехом воскликнул:

— Хватит матросских баек, капитан! Пойдёмте, познакомимся с кораблём поближе.

Корабль оказался старым, но крепким. Корпус из прочного дерева, швы наглухо заделаны варом, а трюм, где будут размещены ящики, был очень сухим. На его стенах было достаточно железных крюков, чтобы прочно закрепить ящики с Янтарной комнатой.

— Мы будем на корабле одни? — спросил Вахтер. — Никакого другого груза?

— Никакого. Приказ короля… — Капитан поморщился, как от боли. — Вы знаете графа фон Бюлова?

— Да. Это финансовый советник короля.

— Душегуб, между нами говоря. Прислал мне письмо: «Сколько вы возьмёте за доставку груза из Кольберга до Мемеля по заданию короля?» «О Господи, сам король!», подумал я и назвал цену значительно ниже обычной. И что пишет мне граф Бюлов в ответ? «Вы с ума сошли? Его величество указывает…» И называет сумму почти в половину от моей цены. Как лучше поступить? Затопить корабль или согласиться на условия короля? Я согласился, но теперь не ждите, что вам будут подавать жаркое или жирных каплунов. Будем питаться капустой и овощами, селедкой и лепёшками. И не удивляйтесь, если матросы будут на вас коситься — ребята получат лишь две трети обычного жалованья. Я же не могу нести убытки в одиночку. Такие вот дела…

На следующее утро к причалу перед «Вильгельминой II» подъехала колонна из восемнадцати повозок и трёх карет. Лейтенант фон Штапенхорст предоставил для сопровождения только десятерых кирасиров — миссия закончилась. Он был военным, а не охранником колонны с ящиками.

Погрузка громоздких, тяжёлых ящиков стала проблемой. Их успешно сняли из повозок на причал, но перенести их на корабль оказалось почти невозможным. Груз с таким весом и таких размеров ещё никогда грузить не приходилось. Когда ящики обвязали цепями и подняли с помощью блоков, стало сомнительно, удастся ли в целости и сохранности погрузить их на борт.

Но всё получилось. На толстых канатах и с помощью металлических блоков ящики сантиметр за сантиметром затащили на палубу, опустили в трюм и надёжно закрепили. Чтобы разместить все восемнадцать ящиков, ушел целый день, и когда довольный Вахтер кивнул, капитан с облегчением крикнул:

— Теперь каждому можно и по глотку пропустить. Вы будете, Вахтер?

— Почему бы нет?

Крепко выпив, они упали на койки и забылись коротким сном. Около шести часов утра на корабле подняли парус, убрали сходни и отдали швартовы.

Лейтенанта Штапенхорста Вахтер больше не видел. Он попрощался с кучерами, которые с облегчением вздохнули, что наконец-то избавились от ценного груза.

— Будьте счастливы в Петербурге, — пожелал старший кучер Вахтеру, когда они пожали друг другу руки. — Скажу вам честно: я не завидую вашей новой жизни…

Стоя у поручня на палубе, Вахтер смотрел на покидающие порт повозки и кареты. Он ещё раз махнул им рукой вдогонку и понял, что с отплытием простится со страной и никогда больше не увидит Пруссию. Адель, Юлиус и Мориц стояли рядом. Парус наполнился ветром, над палубой прозвучали команды капитана, и корабль медленно заскользил в открытое море. Качка стала сильнее, и чтобы устоять на ногах, приходилось крепко держаться за канат поручня и расставить ноги. Юлиус весело махал в сторону скрывающегося города, Мориц лаял и вилял пушистым хвостом, скалился и вцепился в канат поручней, то ли от озорства и радости, то ли сопротивляясь качке.

Только Адель страдала, от качки ее тошнило. Она прижалась к Вахтеру, обхватив его за пояс — ей стало плохо, как только они вышли из спокойных вод порта. Море встретило их приветливо, небольшим волнением, но Адель хватило и этого. Вахтер проводил её в каюту, уложил на койку, поставил рядом ведро, положил мокрое полотенце на лоб и снова поднялся на палубу. Капитан стоял рядом с рулевым у огромного штурвала.

— Вы уложили жену? У неё морская болезнь?

— Эти сложности из-за ребёнка.

— А вы сами ничего такого не чувствуете?

— Нет, всё нормально.

— Посмотрим, что будет, когда пойдём дальше на север. Вот где ветер начнет завывать.

Значит, будет ещё гораздо хуже. На третий день плавания на них обрушился такой шторм, что корабль танцевал на гребнях волн, его бросало из стороны в сторону, как крохотный мячик; огромные волны перекатывались через палубу; пенящиеся массы воды с грохотом сметали на своём пути всё, что плохо закреплено.

Основной парус убрали, лишь штормовой парус хлопал на ветру, его пытались закрепить на железных кольцах два матроса. Когда на смену приходила новая вахта, то предыдущая шаталась так, словно у них переломаны все кости. В кубрике они вливали в себя новую жизнь из бутылки с ромом. Когда корабль шёл вдоль Куршской косы, становилось всё холоднее, ветер с востока, из России, ударил по ним, как кулаком.

— Те земля, куда вы едите, очень неуютная, — сказал капитан в последний день плавания. Они сидели за столом, ели суп из солёных бобов, черный хлеб, копчёную ливерную колбасу и маринованные огурцы. Адель, как всегда, смело села рядом, хотя и чувствовала отвращение перед каждым приёмом пищи.

— Никакая земля не может быть хуже, чем этот корабль, — сказала она запинаясь, ей стало плохо от одного вида накрытого стола. — Ноги моей больше не будет ни на одном корабле. Клянусь!

Потом на горизонте появился Мемель, красивый и гордый Мемель с башнями и кирхами. В порту теснились корабли, на набережной стояли повозки с товаром — выгруженным или ожидающем погрузки, и «Вильгельмина II» гордо, как подобает арендованному прусским королём кораблю, подошла к месту стоянки.

Здесь её уже ждал отряд из шести всадников под командой вахмистра. Стоило кораблю причались, как просигналил горн в знак приветствия. Здесь причаливали корабли из Берлина.

Уже через час Вахтер стоял перед комендантом крепости Мемель, генералом Шарлем де Брионом, и был принят не совсем доброжелательно.

— Ну наконец-то! — грубо сказал генерал. — Специальная миссия царя уже давно вернулась в Петербург. Придется отправить курьера на границу. Что там у вас за распоряжение?

Вахтер протянул бумагу, генерал де Брион внимательно её прочитал и с удивлением посмотрел на Вахтера.

— У вас генеральная доверенность? — спросил он немного приветливее. — Что нужно предоставить в ваше распоряжение?

— Мне нужны, и как можно быстрее, крепкие повозки и люди.

— Вы всё получите.

Два дня ушло на разгрузку ящиков с корабля и погрузку на повозки. Корабль прибыл в Мемель, который литовцы называли Клайпеда, 30 апреля 1717 года , и уже 2 мая Вахтер опять забрался в седло, Адель, Юлиус и Мориц сели в карету, колонна ждала сигнал к отправлению. На ящиках не было заметно повреждений, а как перенес шторм груз внутри них, понять было невозможно. Это станет ясно только в Петербурге.

— Итак, мы направляемся в Россию, — сказал Вахтер командиру отряда сопровождения. — До курляндской границы не очень далеко. Какие там дороги?

— А какие вы ожидаете? — пожал плечами вахмистр. — Чем дальше на восток, тем хуже. А там, на русской земле, говорят, они такие же, как при сотворении мира.

— У нас получится. — Вахтер выпрямился в седле. — Если царь выезжает из своей страны, значит и мы сможем проехать.

Он опять проскакал в голову колонны, поднял руку и подал знак трогаться. На восток, в Россию, в полную неизвестность. На новую родину. Да поможет нам Бог!

2 мая генерал Шарль де Брион направил королю Пруссии отчёт.

«Докладываю Вашему королевскому величеству, что Янтарный кабинет позавчера в хорошем состоянии, насколько я мог заметить и согласно разъяснениям сопровождающих его лиц, отправили в сторону границы. Для смены лошадей три заставы, на каждой готово по сто восемь перекладных лошадей».

Для доставки Янтарной комнаты в Россию также использовали восемнадцать крепких повозок для ящиков, каждую тянула шестерка лошадей.

До русской границы было три почтовых станции, но на местных ухабистых дорогах кареты раскачивались и подпрыгивали так, что пассажиры ударялись спинами. Адель сильно от этого страдала, но терпела и только после второй станции сказала Вахтеру:

— Ребёнок этого не вынесет, Фриц. Он родится мёртвым. Я чувствую. Родится прежде времени и мёртвым.

Третья станция, на границе, оказалась укреплённым постом с большим отрядом гренадёров под командованием полковника. Вахтер приказал колонне двигаться дальше, к границе, без остановки в казарме. Сигнал трубы возвестил об их прибытии, и они остановились у шлагбаума, на противоположной стороне их ждала русская делегация. В её составе было две сотни казаков под предводительством гетмана Григория Семеновича и девять карет для квартирмейстера, князя Семёна Борисовича Нетяева, с которым Вахтером познакомился, еще когда царь приезжал в Берлин.

Снова начались хлопоты с перегрузкой ящиков на русские повозки. Возле телег стояли сани, но не потому, что из-за суровой зимы снег еще лежал до самого Петербурга, а потому, что при потеплении лучше скользить по грязи и болотам на санях, колеса увязли бы в раскисшей земле.

Князь Нетяев приветствовал Вахтера и Адель, как представителей прусского короля. Он плохо говорил по-немецки, но понять его можно было.

— От имени его величества царя добро пожаловать в Россию, — сказал князь. — Кабинет не повреждён?

— Надеюсь. Узнаем, когда откроем ящики.

— С этого момента с ним ничего не случится. Я за это отвечаю.

— У меня приказ короля — доставить Янтарную комнату в целости и сохранности в Петербург, за это в ответе я, князь Нетяев.

Вахтер протянул ему бумагу с подписью Фридриха Вильгельма, но Нетяев отодвинул её.

— Король может вам приказывать, но теперь вы в России. Здесь действуют только приказы царя. Спрячьте бумагу, она вам больше не понадобится. Теперь вы подчиняетесь царю. Привыкайте, пока вам это не объяснили с помощью плётки.

Вахтер молча пошёл назад к большим деревянным саням, в них на кипе шкур лежала Адель, а Юлиус влажным полотенцем охлаждал ей лоб. Мориц уже заслужил у русских уважение — он рычал на каждого, кто заглядывал в сани, а если незваный гость не уходил, то перед ним возникала разверстая пасть с острыми клыками. Этого было достаточно, чтобы любопытные спасались бегством.

— Что там, Фриц? — тихо спросила Адель. — У тебя недовольный вид.

— Теперь я — пусто место… Мне только что это показали. Теперь мне остается лишь сидеть в санях рядом с тобой. Князь Нетяев взял ответственность на себя. Со мной обращаются, как с лакеем.

— Мы ещё можем вернуться, Фриц. Всего несколько метров назад, и опять окажемся в Пруссии. — Она неожиданно схватила его за руки и поднесла их к своим губам. — Фриц, давай вернёмся. Это последняя возможность.

— А Янтарная комната?

— Она в России. Ты свободен…

— Но не от клятвы королю. От клятвы за всех потомков…

— Ты хочешь пожертвовать своей жизнью ради Янтарной комнаты?

— Да!

— И моей жизнью? И жизнью твоих детей?

— Мы все принадлежим Янтарной комнате, сегодня, завтра, пока существует мир, как сказал король. Я поклялся в этом, Дельхен… и даже если мне придётся чистить стены Янтарной комнаты языком, я буду это делать.

Вахтер впервые оказался так близко от царя, почти лицом к лицу. Он мог рассмотреть бородавку на его щеке, неожиданное подёргивание лицевых мускулов, выражение глаз, когда царь говорил, нетерпение в его пальцах, он слышал дыхание широкой груди это огромного, энергичного организма. Пётр I выглядел немного бледным — в Амстердаме тяжелая форма гриппа с болью в почках и мочевом пузыре уложила его в постель, потом он прошёл курс лечения в Бад-Пирмонте, но последствия болезни ещё остались. К этому прибавились заботы о сыне, цесаревиче Алексее Петровиче, который из страха перед своим властным отцом сбежал в Австрию и скрывался в Вене.

Алексей. Когда царь думал о нём, то иногда печалился, а иногда кипел злобой, которая всякий раз вызывала приступ.

Цесаревич был хилым, и к тому же пьяницей и распутником. Его жене, Шарлотте фон Вольфенбюттель, приходилось силой затаскивать его в постель, чтобы произвести на свет наследника. Однако он предпочитал забавляться с любовницами, и прежде всего с женщинами низкого положения, с крепостными служанками, которые были счастливы ему отдаться. Когда Шарлотта родила наследника трона Петра Алексеевича и 22 октября 1715 года, после девятидневной агонии, умерла, цесаревича больше ничто не сдерживало. Он напивался до потери сознания и распутничал.

На письма отца он отвечал с рабской покорностью, но когда Пётр I предъявил ему ультиматум, в котором велел вести себя, как подобает наследнику престола, тот сбежал в Вену. Оттуда постоянно приходили тревожные новости. Речь шла о заговоре, даже об убийстве царя, которое сын открыто приветствовал. Он жил вместе с девушкой по имени Ефросинья. Это была упитанная, некрасивая батрачка, но такая похотливая, что цесаревич не представлял себе жизни без неё.

Всё это отражалось на лице царя.

Вахтер стоял напротив Петра I и с испугом смотрел на богатыря, задрав голову.

— Я прочитал письмо твоего короля, — сказал царь поразительно добрым тоном. — Он подарил мне не только Янтарный кабинет, но и тебя! Вместе с женой и ребёнком. Ты должен заботиться о Янтарной комнате до самой смерти, а потом — твои наследники из поколения в поколение. Ну ладно. Я исполню пожелание короля Пруссии. Ты останешься при мне, получишь денежное содержание, жильё, карету с двумя лошадьми, одни сани и должность императорского смотрителя. Ты доволен?

— Я тронут до глубины души, ваше величество. — Вахтер низко поклонился. — Вы очень добры.

— Теперь о тебе. Пока будешь должным образом заботиться о Янтарной комнате, у тебя не возникнет оснований почувствовать на своей шкуре мою испанскую трость. Тебя зовут Фридрих Теодор Вахтер?

— Да, ваше величество.

— Ты и твои потомки теперь будут всегда жить в России. Тебе надо иметь русское имя, а не прусское. Я делаю тебя русским, следовательно, с этого момента тебя звать Фёдор Фёдорович Вахтеровский. Как зовут твою жену?

— Адель, ваше величество.

— Теперь Адель Ивановна. А сына?

— Юлиус…

— Теперь Юлиан Фёдорович. Дай мне руку и поклянись, что будешь хорошим русским.

Вахтер нерешительно протянул царю руку. Он не осмелился ему противоречить и сказать, что он пруссак и хочет им остаться. Он видел испанскую трость, знаменитую «дубину», стоявшую в углу, и у него не было никакого желания ощутить её на своей спине или голове. От крепкого рукопожатия царя он вздрогнул, ему на мгновение показалось, что у него сломаны все пальцы. Царь внимательно посмотрел ему в лицо, увидел сдержанную гримасу боли и остался доволен.

— Поклянись мне в преданности, Фёдор Фёдорович.

— Клянусь жизнью, ваше величество.

— Можешь заходить ко мне в любое время, когда понадобится. А если тебя не будут пускать, скажи: «Царь приказал». Тебя пропустят.

Похоже, на этом разговор закончился. Но Вахтер, решил воспользоваться благосклонностью царя и не ушел.

— Ваше величество, разрешите один вопрос? — сказал он.

Пётр I удивлённо посмотрел на него.

— Что ты хочешь спросить?

— Где будет установлена Янтарная комната?

— Здесь, в Зимнем дворце. Для неё освободят один зал. Мне нужны размер, высота…

— Мне понадобятся специалисты, ваше величество. Мастера, которые умеют обходиться с янтарём, чтобы исправить повреждения и подогнать панели. А также столяры, чтобы сколотить несущие перегородки.

— Ты всё получишь. — Царь широко улыбнулся. — Потребуй людей у дворецкого, когда понадобятся.

Вахтер вышел от царя довольным и вернулся в дом для придворных, где по приказу из Зимнего дворца его семье предоставили четыре комнаты. Он медленно шёл к флигелю, где его семье предстояло обрести новую родину. Первое впечатление от Зимнего дворца было разочаровывающим. Двухэтажное деревянное строение имело два флигеля для прислуги и придворных. Никакого монументального здания, похожего на дворец, его фасад отличался от других богатых домов на южной набережной Невы только тем, что над въездными воротами развевался флаг императорского флота.

Все дома на Неве рядом с царской резиденцией выглядели настоящими дворцами: дворец генерал-адмирала Апраксина, дома министра юстиции Ягушинского, вице-адмирала Круза, однако и они смотрелись хижинами по сравнению с дворцом князя Меншикова. После победы над шведам под Полтавой Петр подарил своему фавориту Васильевский остров в дельте Невы. На нём немецкий архитектор Фридрих Шедель возвел трёхэтажный дворец из массивного камня, с крышей из сверкающих, покрытых красным лаком металлических листов и таким огромным главным залом, что теперь все большие праздники и балы в Петербурге проходили только там. Дворец Меншикова вплоть до самой смерти Петра оставался самым большим зданием города и становился всё более прекрасным.

Роскошные дворцы его придворных шли только на пользу Петру. В своем «зимнем дворце» он едва ли мог устраивать приемы... Чтобы не прерывать симметрию набережной, по его приказу построили деревянный дом той же высоты, что и соседние дома, и на всех этажах были просторные помещения с высокими потолками. Двухметровый гигант страдал спацеофобией и чувствовал себя комфортно, пожалуй, только в невысоких помещениях, с которыми познакомился в Голландии, когда работал плотником на судоверфях.

В «Первоначальном дворце», где он раньше жил, во всех комнатах оставили более низкое междуэтажное перекрытие... здесь часто в пространстве между настоящим и фальшивым потолком на деревянных настилах лежали его шпионы и подслушивали разговоры посетителей, ожидающих в двух приемных аудиенции с царем. Так Петр I узнавал правду или мнения, которые никто не решался высказать ему в лицо.

Янтарная комната в деревянном доме? В доме, который может вспыхнуть, как сухой хворост?

Вахтер почесал затылок, вошёл в служебный дом и увидел Адель, занятую распаковкой баулов и сундуков. Ей помогали две горничные, предоставленные лично дворецким. Весть о том, что царь покровительствует новым немцам, разнеслась среди придворных с быстротой молнии. Начался подхалимаж и, конечно, зависть.

— Какой город, — сказал Вахтер и уселся на диван в гостиной.

Комнаты были полностью обставлены красивой мебелью, какую Адель видела в Берлине только у придворных дам, перед которыми всегда приседала в низком реверансе. Теперь она сама будет жить в подобной роскоши. С колотящимся сердцем она переходила из комнаты в комнату, гладила мебель и обивку, гобелены и шелка. В прихожей лежали хорошие ковры, на деревянных стенах висели иконы и картины с образами Христом. И на кухне нашлось всё необходимое хозяйке, от горшков для воды до черпаков.

— Какая квартира, Фриц, — радостно воскликнула она.

— Где Юлиус?

— Играет с Морицем в саду. — Она покружилась, как танцовщица, и это выглядело бы грациозно, если бы не выпирающий живот. — Всё такое огромное, такое широкое и высокое…

— Как и эта страна, Дайхен. Бескрайняя земля под высоким небом. Петербург когда-нибудь может стать красивее Парижа, если царь продолжит строительство в том же духе. Будет разбивать сады, большие парки, широкие улицы и соборы, Дайхен, дворцы в честь Бога, каких мир ещё не видел! Мы никогда не пожалеем, что покинули Берлин.

— Давай молиться об этом, Фриц. — Она села рядом с ним на диван и обняла мужа. — Ты знаешь, как они меня теперь зовут?

— Да. Адель Ивановна… — Вахтер засмеялся, когда она вопросительно посмотрела на него, поцеловал её в переносицу и радостно произнёс: — Да, теперь это твоё имя. Моя прекрасная, моя единственная Аделюшка… Как это звучит! Аделюшка… Аделинка…

— Я вижу, ты становишся русским, Фриц.

— Только внешне, Аделинка. Только внешне. В душе мы, Вахтеры, навсегда останемся пруссаками.

Прошло два дня. Ящики с Янтарной комнатой всё ещё стояли в конюшне, и Вахтер направился к дворецкому.

Граф Владимир Викторович Кубасов не был похож на гофмаршала, князя Нетяева, который на курляндской границе отстранил Вахтера и взял ответственность за Янтарную комнату на себя. Путь по снегу, слякоти и грязи из Мемеля до Петербурга был тяжёлым. Погибли три лошади, сломались сани и три повозки сломались, потому что Нетяев приказал спешить, как на скачках. Впервые Вахтер с ужасом понял, что в России крепостной или человек низкого положения ценится не выше животного. Когда ломались сани или в раскисшей земле увязали полозья и колёса, удары плёток сыпались не только на ржущих от боли лошадей, но и на спины, плечи и головы кучеров и возниц. Многие из них сидели на козлах в крови, но никто не осмелился даже пикнуть. Вахтер понял, что Нетяев мог бы забить человека до смерти или посадить на кол.

Кубасов встретил Вахтера, как друга — покровительство царя высоко его вознесло. С чего начинал Меншиков? Был конюхом. Теперь он князь, осыпанный разными титулами и огромным богатством, генерал-губернатор Петербурга, самый близкий друг царя, его боятся больше, чем самого Петра.

Кто знает, кем может стать этот немец? При дворе и во всей стране много генералов, камергеров и других и выдающихся людей, например архитекторов и врачей, астрономов и физиков, прибывших из-за границы, причем в основном из стран, где говорят на немецком.

— Где разместится Янтарная комната? — переспросил Кубасов. — Где? Какие, вы сказали, у нее размеры?

— Четыре семьдесят пять в высоту и четырнадцать метров по периметру. Она состоит из двенадцати стенных панелей полтора метра на восемьдесят сантиметров, плюс цоколь. Еще там должны быть две двери во всю высоту панелей.

Казалось, от цифр у Кубасова закружилась голова.

— Царь об этом знает? — спросил он озадаченно.

— Он видел комнату в Берлине и пришёл от неё в восторг.

— Что же делать? Во всём дворце нет такого помещения! Придется устроить серьезную перепланировку, соединить комнаты и поднять потолки.

— Придется. Так повелел царь.

Граф Кубасов не дал Вахтеру договорить. Если он сказал, что этого хочет царь, то это приказ. Императорское хозяйство состоит не только из дворцовой мебели, но и из множества ушей повсюду. О полномочиях Вахтера граф знал уже до этого разговора.

— Посмотрим, что можно сделать, — сказал он. — Где лучше поставить Янтарную комнату?

— Недалеко от царских покоев.

Кубасов вздохнул, понимая, сколько проблем ему предстоит решить, и повёл Вахтера по дворцу. Они нашли две комнаты, которые Вахтер счел подходящими для подарка короля Пруссии — на первом этаже, в каждой по два больших окна с видом на Неву. В них было столько света, что янтарь мог бы сверкать на солнце и раскрыть всю свою красоту. Стены можно легко убрать, а потолок поднять на необходимую высоту, убрав промежуточное перекрытие.

— Здесь! — сказал Вахтер и пару раз крутанулся, чтобы ещё раз всё внимательнее осмотреть. — Она сюда войдёт.

— Рядом с покоями царицы? — Кубасов покачал головой. — Шум от перепланировки…

— Это продлится только пару недель. Ради такой красоты царица может потерпеть.

Уже через день начались работы. Кубасов поговорил об этом с царицей Екатериной. Она появилась в выбранных комнатах, долго и внимательно осматривала низко склонившегося перед ней Вахтера и дала разрешение.

Это была упитанная, полногрудая женщина, с чувственными губами и курносым носом. На полных розовых щеках играл румянец, а крепкое телосложение способствовало успешным родам.

При осаде Мариенбурга, находящегося в руках шведов, ее заметил генерал Шереметев. Она была служанкой саксонского пастора Глюка, тот собирался отправиться в Москву. Своей фамилии она не знала, как не знала и своего отца.

— Как меня зовут? — переспросила она Шереметева, когда тот спросил её имя. — Меня называли то Екатериной Василевской, то Екатериной Трубачёвой. Мне всё равно, как меня зовут на самом деле. Разве это важно для работы? Я мою, готовлю еду, пеку, наливаю и обслуживаю, убираю и глажу бельё, поддерживаю порядок в саду и ухаживаю за скотиной.

— И каждую ночь с мужчинами… — произнёс генерал.

— Такого не было. Поэтому я и убежала из Мариенбурга. Шведские солдаты шли через город и хватали каждую попавшуюся девушку. — Она посмотрела на генерала умоляющим взглядом и добавила: — Позвольте нам ехать в Москву, господин. Я буду вести там хозяйство пастора.

Но она прибыла не в Москву, а в Петербург. Генерал Шереметев взял её с собой, чтобы она гладила его рубашки.

Так Екатерина Василевская — этим именем она решила теперь называться — дочь неизвестного литовского крепостного и служанки, оказалась в Петербурге. Там её и увидел всемогущий Меншиков. Она стояла на лестнице и мыла окно. Меншиков, знаток женщин, сразу обратил внимание на её фигуру, ноги и икры, талию и пышную белую грудь, а она кокетливо ему улыбнулась.

Чтобы остаться в хороших отношениях с Меншиковым, Шереметев решил подарить ему Екатерину. Теперь она, военный трофей генерала, гладила рубашки князю, мяла по ночам его простыни, и не было женщины более красивой, прелестной и дерзкой.

У князя Меншикова её увидел царь. Без лишних слов он взял служанку себе, а когда Меншиков через две недели попросил Петра вернуть её, царь сказал, что Екатерина починила и погладила так много рубашек, что он решил ее оставить.

После того как Пётр I женился на ней, Екатерина стала могущественной царицей, которая была, возможно, единственным человеком, который осмеливался иметь другое мнение, имела светлый ум и давала разумные советы. Она лично вязала для мужа шерстяные чулки, никогда не требовала от него ничего необычного, жила вместе с ним в деревянном дворце, сушила промокшую от морской воды одежду Петра, выходила с ним в море возле Петербурга и оставалась всё такой же простой, даже став царицей.

Однако была и другая Екатерина — в шёлковых платьях с жемчугом и драгоценными камнями, с придворным штатом, состоящим из княгинь, графинь и просто очень красивых придворных дам. Она сияла на праздниках, и когда во дворце Меншикова проходили роскошные приёмы, а в саду запускали чудесные фейерверки, которые Пётр очень любил, князь склонял голову перед своей бывшей служанкой, признавая её царицей.

Царица появилась перед Вахтером в скромном платье, которое обычно носила, когда не выполняла официальных обязанностей. Она выглядела, как обычная женщина из рабочей семьи, немного располневшая от родов, с внимательным, всё замечающим взглядом.

— Собираешься всё здесь перестроить?— спросила она Вахтера. — Оборудовать Янтарный кабинет? Царь рассказывал мне об этой комнате. Как она выглядит?

— Это трудно объяснить, надо видеть, ваше величество. Этого не передать словами.

— Так красиво?

— Как солнце, отражённое в тысячах золотых камней.

— Тогда установи её, — кивнула Екатерина. — О красоте можешь рассказывать в любое время.

На четвёртый день работ, когда снесли стену и рабочие приступили к разборке деревянных перекрытий между этажами и начали обшивать стены деревом, появился царь. На нём были рабочие штаны в пятнах, рубаха из грубой ткани и кожаный фартук, тоже весь в пятнах. В руках он держал рубанок и пилу. За пояс фартука были заткнуты три молотка, маленькая линейка и отвес круглой формы.

— Какие же лентяи здесь работают! — воскликнул он громовым басом. — Я покажу вам, как должен работать плотник. Поучитесь сначала в Голландии, прежде чем прикасаться к доске! Фёдор Фёдорович…

— Я здесь, ваше величество.

Вахтер подошёл к царю.

— Ты здесь старший. Показывай, что мне делать! — Он положил инструменты на пол и потёр руки. — Не церемонься и дай мне задание. Я сейчас опять Питер, плотник. Бог свидетель, как это прекрасно!

Две недели, по три часа каждый день, царь работал вместе со всеми, устанавливая Янтарную комнату. И трудился не хуже, чем самые хорошие петербургские столяры. Вместе с инструментами он приносил и внушающую страх трость из испанского тростника с вырезанным своими руками набалдашником из слоновой кости. Трость часто прогуливалась по спинам других столяров, если Петр замечал искривлённый гвоздь, косую доску, невертикальные стыки или неровные угловые соединения.

— В Голландии вас всех утопили бы, как слепых котят! — ворчал он на них. — И такие идиоты строят мой город? Да он обрушится, теперь я уверен! Вы все закончите свою жизнь на виселице, на колу, на колесе, под кнутом.

Это была тяжёлая работа, но уже через одиннадцать дней комнаты перестроили так, что получился один зал с нужными для Янтарной комнаты размерами. Стоящие в конюшнях огромные ящики открыли, панели, фигурки, цоколи, карнизы и орнаменты осторожно разложили и осмотрели. Как ни странно, ничего не сломалось, несмотря на тяжелый путь от Берлина до Петербурга.

— Осторожно! — предупреждал Вахтер всякий раз, когда бесценные панели переносили из конюшни во дворец. — Осторожно! Внимательнее, не будьте болванами…

— Это и ко мне относится? — спросил Пётр I. Он один нёс на плечах огромный фрагмент цоколя, такой обычно доверяли троим. Петр был очень силен.

— Ваше величество… — Вахтер умоляюще сложил руки. — Конечно же нет! Только к другим!

— Говори прямо, если я делаю что-то не так. — Царь двинулся дальше с цоколем на плечах. — Если будешь врать, получишь кнута!

Вечером усталый Вахтер пришёл домой. Из кухни доносились запахи кислой капусты и окорока. Адель с закрытыми глазами привалилась к стене. Мориц, этот Цербер, тихо повизгивал перед ней.

— Адьюшка, что с тобой? — За несколько недель Вахтер достаточно изучил русский язык, чтобы говорить целые предложения. Прежде всего он научился ругаться, когда слышал, как они ругаются между собой во время работы. Он обнял Адель, погладил и понял, что она совсем ослабела.

— Это было слишком для меня, Фриц, — произнесла она почти шепотом. — Море, сани…— Она положила руки на выпирающий живот и умоляюще посмотрела на Вахтера. — Ребёнок… я его больше не чувствую… он не шевелится… во мне всё стихло… Я боюсь...

Страх охватил и Вахтера, когда он увидел состояние жены.

— Я позову врача! — сказал он, не находя слов утешения. — Приляг, Дольхен и лежи спокойно. Может, всё не так плохо.

Придворного лекаря Бенджамина ван Рейна из Амстердама, которого Пётр I привез из последней поездки в 1716 году, рекомендовали Вахтеру, как хорошего врача. Он был очень предупредительным, зная, что царь наделил немца особыми привилегиями.

Когда Вахтер вернулся в свою квартиру, Адель лежала на кровати с температурой и распухшим языком. Казалось, она уже не понимает, что происходит.

Юлиус сидел рядом с широко раскрытыми, полными страха глазами и молча молился.

— Мама, — тихо произнёс он, когда в комнату вошли Вахтер и врач. — Мама…

Адель была права, когда опасалась, что ребёнок в её теле умер и трупный яд уже проник в её кровь. Доктор ван Рейн сел на край постели и посмотрел на Вахтера.

— Теперь ей может помочь только Бог, — сказал он.

— Здесь нет Бога, но есть вы. Сделайте что-нибудь! Спасите её! Зачем вы учились, если можете только сидеть и сетовать. Спасите её!

Доктор ван Рейн кивнул.

— Мне нужны полотенца. Много тёплой воды, большие миски и ведро. Но получится или нет, я не знаю.

Три часа они вместе боролись со смертью. И Юлиус, несмотря на свои одиннадцать лет, со слезами на глазах смело им помогал: носил воду, убирал окровавленные полотенца, мыл миски и с надеждой смотрел на мать, как будто взглядом мог прогнать смерть.

На то, что делал доктор, было страшно смотреть, но это была единственная возможность спасти Адель. Длинными щипцами он по частям вынимал мёртвого ребёнка из её чрева. Это оказалась девочка, как и предсказывала акушерка в Берлине.

Он откачал зараженные околоплодные воды, вскрыл вену и пустил кровь, растирал потерявшую сознание Адель холодным шершавым полотенцем и развел в бутылке какую-то микстуру.

— Пусть пьет это, — сказал врач и без сил опустился на стул. — Пять раз в день, по пятьдесят капель на стакан воды. Он посмотрел на жену Вахтера, всё ещё находившуюся без сознания.

Её лицо побледнело, щёки и глаза ввалились. Тело покрывали влажные полотенца, вся комната пропахла спиртом — в конце процедур доктор ван Рейн натёр Адель крепкой водкой.

— Больше я ничего не могу сделать. — Он устало посмотрел на Вахтера. — Теперь нам действительно надо надеяться только на Бога…

— И нет никакой надежды?

— Могу лишь сказать, — доктор ван Рейн вытер лицо, — что я делал такую операцию впервые.

На следующий день приступили к установке янтарных панелей. Царь опять оделся как плотник ис воодушевлением принялся за работу. «Чудо из янтаря», разложенное перед нам на полу, поразило его до глубины души. Он единственный здесь радовался. Столяры и мастера по янтарю боялись его гнева и косились на испанскую трость, стоящую в углу. Вахтер, усталый и с покрасневшими глазами, с трудом двигался и иногда отсутствующим взглядом смотрел в окно.

— Что с тобой? — спросил Пётр I. — Ты заболел? Плохо выглядишь. Глаза, как у кролика, двигаешься еле-еле.

— Моя жена очень больна, ваше величество… Она потеряла ребёнка…

— Я знаю. Ничего, ещё родит.

— Ребенок умер в ее утробе и отравил её. Врач извлек дитя.

— Какой врач? — неожиданно громко спросил царь.

— Придворный врач, доктор ван Рейн.

— Сюда его! — сердито приказал Пётр I. — Сюда, немедленно! — Он распахнул дверь и крикнул лакеям, ожидавшим в коридоре: — Приведите придворного врача! Сюда, в Янтарный кабинет!

Через десять минут в дверях показался доктор ван Рейн. При нём был кожаный саквояж с медикаментами, поскольку он решил, что царь поранился. Но когда к нему приблизился царь, кипящий от злости, как бушующий вулкан, он понял свою ошибку.

— Ты что натворил? — накинулся на него Пётр I. — Оперировал и не сказал мне ни слова? Ты не знаешь о том, что знают во всех больницах города? Не знаешь о моём приказе приглашать меня на все необычные операции, чтобы я ассистировал? Ты разве не слышал, что я привез из Голландии самые лучшие хирургические инструменты?! Ты, мерзавец, этого не знал?

— Ваше величество. — Доктор ван Рейн опустил голову. Он хотел упасть перед царём на колени, но это рассердило бы Петра ещё больше. Человек на коленях, вымаливающий милости, вызывал у него отвращение. — Надо было спешить…

— Не настолько, чтобы не сообщить мне об этом! Ты сделал операцию и не позвал меня. В моём дворце! Знаешь, чего ты заслужил?

— Ваше величество!

— Двадцать ударов кнутом! Иди к экзекутору, или мне самому оттащить тебя к нему? Пшел вон! А потом вернись и покажи мне свою окровавленную спину!

Доктор ван Рейн вышел из Янтарной комнаты на ватных ногах, прислонился к стене и разрыдался. К нему подошел лакей — крики царя были слышны и в коридоре.

— Не плачьте, доктор, — с сочувствием сказал лакей. — Что такое двадцать ударов? Их можно вытерпеть. Пойдёмте, я провожу вас в судебную палату. Вам повезло, что царь не будет бить вас лично.

В Янтарной комнате воцарилась тишина. Пётр стоял у окна, его лицо опять вздрагивало и от нервной судороги превратилось в застывшую гримасу. Вахтер не мог объяснить, откуда набрался смелости, но он подошёл к царю сзади и тихо сказал:

— Почему врач наказан? Может быть, он спас жизнь моей жене.

Царь не повернулся. Глядя в окно он проворчал:

— Успокойся, Фёдор Фёлорович! Ты не так давно в России. И должен знать, что здесь слово царя — закон! Разве у твоего короля по-другому?

— Нет, ваше величество.

— Тогда покорись и не противоречь своему царю.

После этого Петр отправился в квартиру Вахтера. Адель пришла в сознание и лежала в кровати, но была так слаба, что не могла произнести ни слова. Когда она увидела склонившегося над ней царя, то широко открыла глаза, а уголки губ у нее задрожали. Юлиус стоял с другой стороны кровати, не сводя глаз с царя, и держал в руках мокрые полотенца, которые как раз собирался заменить.

— Она выживет, — сказал Пётр I. В его голосе звучали отеческие нотки. — Я видел умирающих. Они выглядят иначе. Наберитесь мужества и верьте.

Адель пошевелила головой — она кивнула. Царь выпрямился и посмотрел на Юлиуса, который всё ещё стоял неподвижно, прижимая к себе полотенца.

— Это твой сын, Фёдор Фёдорович? — спросил он.

— Да, ваше величество. Пока единственный. Второго ребёнка забрала у меня Янтарная комната.

— Хороший мальчик. Кем он потом станет?

— Моим наследником и смотрителем Янтарной комнаты.

— Он будет достойным наследником, Вахтеровский. — Царь засунул руку в карман рабочих штанов, но там не оказалось ничего, кроме гвоздей и скоб, никаких монет. — Ты получишь от меня десять рублей, — сказал Пётр I. — Завтра их тебе принесёт отец. Как тебя звать?

— Юлиус… — тихо произнёс мальчик.

— Юлиан Фёдорович, ну да. Я забыл. Десять рублей. Что ты с ними будешь делать?

— Куплю книгу по медицине.

— Дьявол! Хороший ответ. — Царь повернулся к Вахтеру и с такой силой хлопнул его по плечу, что тому показалось, будто у него треснула ключица. — Ты можешь гордиться своим сыном. Останься с женой. Янтарные панели мы и без твоей помощи прикрепим к стене.

— Их надо прикреплять к основанию осторожно, ваше величество.

— Я корабли строил, плавал по всем морям. А ты не доверяешь мне крепить панели?!

Петр кивнул Адели, бросил благосклонный взгляд на мальчика и вышел. Когда дверь за ним закрылась, Юлиус стал беспокойно оглядываться.

— А где Мориц? — спросил он.

— Под кроватью. — Вахтер тихо засмеялся. — Даже он боится царя.

— А я не испугался! — сказал Юлиус. — Он такой грозный… но на меня смотрел, как друг. — Он поднял простынь и посмотрел на отца. — Папа, надо поменять полотенца.

Адель Вахтер выжила. Помогло ли ей чудо или врачебное искусство доктора ван Рейна? Через пять дней она впервые встала, покачиваясь и хватаясь за Юлиуса, прошлась по комнате и снова легла в постель, дрожа от слабости. Но ее лицо обрело нормальный цвет. Она поела, очень медленно глотая наваристый суп на говяжьем бульоне с тонкой лапшой, который принёс придворный повар.

Когда Адель первый раз встала, как раз зашел царь, он пожурил ее, поскольку она попыталась присесть в реверансе и свалилась бы, если бы её не удержал Юлиус.

— Оставьте эти глупости, Адель Ивановна! Я сейчас не царь, а плотник Пётр Алексеевич. На улице уже весна, зацветают деревья, прилетели дикие гуси и аисты, а море блестит серебром. Когда вы окрепнете, я пришлю за вами карету, чтобы вы съездили за город и погрелись на солнце. — Он помедлил и добавил: — Врача из Амстердама я наградил. Он стал моим личным медиком. Вы довольны?

— Ваше величество… — пролепетала Адель, крепко опираясь на сына. — Как мне вас отблагодарить?

— Просто забудь всё это и роди нового ребенка. Ты сильная и красивая женщина…

Через неделю, когда Янтарную комнату почти установили, от дворца отъехала царская карета. Впереди сидел кучер в ливрее, а на запятках стояли два лакея. Как будто в карете ехала княгиня.

Петербург весной... сказка, ставшая реальностью.

Адель плакала от счастья и от умиления, глядя на залитый солнцем город с берега Невы, на крыши, дворцы и дома, каналы и широкие улицы. Она обняла Юлиуса и сказала:

— Мой мальчик, это теперь наша родина. Никогда этого не забывай.

Освящение вновь оборудованной Янтарной комнаты царь проводил один. В этот раз с ним не было шутов и карликов, которые обычно присутствуют на праздниках, где они танцуют и кувыркаются, поют, декламируют стихи и шутят над гостями. При дворе было около шестидесяти таких шутов. Царь их любил и баловал, а они под руководством царского любимца, карлика Левона Ускова, веселили приглашённых. Но они занимались не только этим. Прежде всего, они были его соглядатаями и шпионами, выведывали все слабости и ошибки, растраты, ложь и воровство высокопоставленных придворных, а потом рассказывали об этом в виде шутки, царь же тем временем внимательно наблюдал за теми, о ком в этих шутках упоминалось.

Сейчас он молча сидел совершенно один на резном позолоченном стуле посреди «солнечной комнаты», уставившись в пространство, и вспоминал события своей жизни: вечную войну со шведами, в которой уже погибло триста тысяч человек, обезглавленных, колесованных или посаженых на кол, умерших под пытками и искалеченных, скользких фаворитов и сладострастных фавориток. Цесаревич сбежал в Австрию, чтобы пьянствовать и развратничать, и теперь его использует в качестве инструмента в тайном заговоре против отца. Возможно, царь вспоминал о прекрасном времени, проведённом в Голландии и Франции, где он пнабрался опыта, но подхватил триппер, от которого лечился у немца, доктора Блюментроста, и англичанина, доктора Паулсона. А также о диких попойках с проститутками, он устраивал их так часто, что доктор Блюментрост как-то сказал:

— Ваше величество, поберегите себя. Оставьте такую необузданную жизнь.

А Пётр заорал:

— Осёл! Все вы ослы!

После третьего предупреждения он поколотил Блюментроста и Паулсона тростью так яростно, что после этого они лишь молча и озабоченно наблюдали за течением его болезней: распухшими ногами, больными почками, камнями в мочевом пузыре, повторяющимися судорогами. Его медвежья сила чередовалась с приступами слабости с постельным режимом.

В этот час уединения, сидя в новой Янтарной комнате, царь думал и о своей жене Екатерине. Она была когда-то служанкой, а теперь, в отличие от остальных бывших любовниц, стала центром спокойствия в его жизни, он любил ее и сделал царицей, и она хранила ему верность, в этом Петр не сомневался. Рядом с ней он чувствовал себя человеком, а не только внушающим страх царём.

Что еще приготовила ему судьба?

Иногда он поднимал голову, и его взгляд скользил по янтарной мозаике, цоколям, резным деталям, фигуркам, маскам, бордюрам и карнизам. Они переливались под лучами солнца от светло-жёлтого до почти коричневого цвета. Царь расслабился и решил, что комната может стать его тайной исповедальней. Здесь, в окружении тысяч падающих солнечных лучей, он мог быть откровенным перед самим собой.

Прошло около часа, прежде чем царь открыл дверь и подозвал ожидавшего снаружи Вахтера.

— Запомни, — сказал он очень серьёзно, — что это только моя комната. Никто другой не должен в неё заходить. Только если я разрешу.

— А царица, ваше величество? — спросил Вахтер.

— Она может… Нет, и ей нельзя. Только я и ты, и я отправлю тебя к волкам в Сибирь, если сюда войдёт кто-то другой.

Царь подошёл к окну, посмотрел на Неву, на каналы и острова, на прекрасный город, построенный его трудами на болотистой земле, и тихо сказал:

— Я окружён подхалимами, лицемерами, интриганами, предателями, ворами, убийцами, карьеристами и честолюбцами. Это ужасно…

— Прогоните всех, ваше величество.

— И что потом? Те, кто придет им на смену, будут не лучше. Это гидра, у нее отрубишь одну голову, а вырастет две новых! Есть ли у меня друзья? Меншиков мне друг? Шафиров? Долгоруков? Трубецкой? Ромодановский? Не знаю. Каждый может меня предать, если почует выгоду. Не предавай меня хоть ты, Фёдор Фёдорович.

— Не предам, ваше величество. — Вахтер подошёл к окну и встал рядом с царём. — Можете отрубить мне голову, если заподозрите подобное.

— Ты хороший человек. Ты и твоя семья. Я хотел бы иметь такого же сына, как у тебя. Но судьба подарила мне пьяницу и предателя. Вахтеровский, будь моим тайным другом. Я знаю, ты от меня ничего не требуешь: ни должности, ни титула, ни дворца, ни войска, ни женщин… Ты живешь только для Янтарной комнаты. И я хочу, чтобы ты жил и только для меня. С тобой я хочу говорить о том, что не должны слышать другие. Здесь, в этой комнате. Ты станешь человеком, которому я могу открыть душу. И горе тебе, если хоть одно слово станет кому-нибудь известно. Даже своей жене ничего не говори.

— Я утоплю ваши заботы в своей душе, ваше величество. Они умрут вместе со мной.

Царь кивнул, обнял Вахтера, поцеловал в обе щёки и вышел. В коридоре он опять стал ругаться на придворных. В Петербурге было два царя: Пётр Великий, самый могущественный властитель Европы, и Пётр Алексеевич Романов, обычный человек, великан, который судил сам себя в Янтарной комнате.

Об этой двойственности мир никогда не узнает.

Прошёл год. Адель снова была на сносях, Георг Торфельд, преподаватель из Ганновера обучал Юлиуса, тот с горящим взором читал книги по медицине и часто сопровождал доктора ван Рейна к больным.

Жизнь стала бы ещё спокойнее, если бы 21 января 1718 года сбежавший в Австрию цесаревич Алексей не вернулся в Россию. Царь выманил его из его убежища письмом, в котором обещал сердечный прием, поскольку он теперь был наследником. Царь также гарантировал сыну, что позволит ему жениться на своей фаворитке Ефросинье. Одно только желание увидеть возлюбленную царицей рассеяло все сомнения Алексея. Он оставил Ефросинью в Венеции и радовался предстоящей встрече с простившим его отцом.

Правду он узнал, как только пересёк российскую границу. Казаки окружили его обоз и доставили всех в Тверь, где сообщили, что царь желает встретиться с сыном в Москве.

Перед поездкой в Москву царь целый час провел в одиночестве в Янтарной комнате, разговаривая сам с собой. Затем он позволил Вахтеру войти, обнял его и тихо сказал:

— Мне предстоит трудный шаг. Меня будут называть чудовищем, но я делаю это для блага России. Я один отвечаю за мой народ!

Третьего февраля 1718 года во время большой аудиенции в московском Кремле в присутствии высокопоставленных сановников империи состоялся первый процесс над цесаревичем и его друзьями. В коротком предварительном приговоре царь обещал сыну помилование, если он назовёт поимённо изменников и участников заговора. Иначе — и об этом было ясно сказано — его будут пытать вплоть до смерти.

Алексей, слабохарактерный человек, пьяница, игрок, блудник и предатель, сразу сломался, со слезами бросился царю в ноги и стал называть имена… много имён, известных имён, начиная от сводной сестры Петра Марии Алексеевны до князя Василия Долгорукого, от князя Юрия Трубецкого до сибирских князей. Он не пощадил даже собственную мать, бывшую царицу Евдокию.

Остальных подвергли допросу, темницы заполнились арестованными, которые признавались в связях с Алексеем под суровыми пытками. Этого царю хватило, чтобы 22 марта огласить приговор.

26 марта 1718 года на Красной площади перед Кремлёвской стеной состоялась казнь, на которой царь присутствовал лично.

Около трехсот тысяч зрителей собралось на этот чудовищный спектакль, чтобы посмотреть, как будут обезглавливать и вешать, колесовать и сажать на кол, забивать до смерти плетьми и жечь раскалённым железом. От этой казни содрогнулся весь мир.

Сразу после казни Пётр вернулся в Петербург. Цесаревича Алексея он взял с собой, и теперь тот покорно сидел в санях рядом с отцом, благодарный ему за то, что избежал наказания, в отличие от друзей и матери, которую царь велел высечь и отправил в отдаленный монастырь.

— Свершилось! — сказал царь, когда спустя два дня после казни в Москве он снова сидел в Янтарной комнате и искал в окружении тепла от солнечного камня душевное успокоение. — И это, Фёдор Фёдорович, только начало. Ты помнишь мои слова о том, есть ли у меня друзья? Мой единственный сын достоин виселицы. Но могу ли я так поступить? Если я отправлю его в монастырь, новые предатели и чернь постараются его освободить. Никогда мою страну не оставят в покое. Господи, как мне поступить?

15 апреля 1718 года в Петербург приехала Ефросинья, возлюбленная цесаревича. Он жаждал её обнять, но вместо этого её отвезли в Петропавловскую крепость и заперли в темнице. В сундуке с одеждой нашли два письма, которые Алексей писал из Неаполя. Они были адресованы Сенату и архиепископам. Эти письма ясно подтверждали, что цесаревич ждал свержения своего отца, чтобы стать новым царём.

Царь читал эти письма с каменным выражением лица. Он снова в одиночестве сидел в Янтарной комнате, перечитывал строки из письма своего сына и беспомощно прижимался лбом к настенной панели, как будто янтарь сквозь свои миллионы лет жизни мог дать ему совет.

14 июня 1718 года в зале заседания Сената состоялось богослужение, после которого царь начал судебное разбирательство против своего сына. Сто двадцать семь сановников образовывали светский суд; три митрополита, пять епископов, четыре архимандрита и большое число служителей церкви составляли суд духовный. Царь сам вёл обвинение и допрашивал цесаревича.

— Обращайтесь с Алексеем, как с одним из моих подданных! — велел царь всем присутствующим. — Обращайтесь с ним по установленной форме и со всей строгостью.

Все в зале замерли, зная, что означают эти слова. Пытки! Пытки для цесаревича!

19 июня состоялся первый допрос. В коляске, вместе со своим любимцем князем Меншиковым, царь въехал во двор Петропавловской крепости и спустился в специально для цесаревича оборудованную камеру пыток. Он остановился у стены, подал знак, и слуги ввели цесаревича. Обнаженный по пояс долговязый бледный мальчишка, увидев отца и инструменты для пыток, сразу заплакал. Четыре опытных палача схватили его, подняли и привязали к дыбе, вывернув руки. К нему подошёл помощник палача, держа в руках не обычную плётку из дублёной кожи, а из сваренной в молоке коровьей шкуры, которая резала плоть, как сталь. Он посмотрел на царя, ожидая приказ. Царь кивнул.

Уже при первом ударе, который разорвал кожу на спине цесаревича, он дико закричал от боли. После второго удара его тело изогнулось и искривилось, а после третьего удара на спине повисли первые лоскуты мяса.

По знаку царя начался допрос. Алексей, неспособный говорить, на все вопросы лишь мотал головой. Предлагал ли ему австрийский кайзер военную помощь? Должны ли войска, размещённые в Мекленбурге, поднять мятеж? Хотел ли он во главе войска двинуться на Петербург и свергнуть царя? Сколько денег он получил от Австрии?

Цесаревич молчал. Двадцать пять ударов плётки обрушились на него, разрывая его плоть до костей. Кровь текла рекой, но царь, увидев вопросительный взгляд палача, лишь глухо произнёс:

— Продолжай!

Алексей во всём признавался, кричал от боли, всхлипывал в перерывах между ударами и просил о пощаде.

После этих ударов к царю подошёл врач и предложил остановить допрос, поскольку цесаревич уже был не в состоянии что-либо понять.

— Он ещё не всё сказал! Он лжёт! — сурово сказал царь. — Палач, продолжай.

Ещё двадцать ударов плёткой из вымоченной в молоке кожи обрушились на цесаревича. Рваные раны образовывали кровавое месиво, и теперь, после сорокового удара, цесаревич произнёс то, что хотел услышать Пётр.

— Да! Да! Да! Я хотел отцовской смерти!

Царь оттолкнулся от стены и вышел из пыточной. Цесаревича отвязали, бросили на пол, а потом унесли. Лекарь последовал за ним, чтобы осмотреть раны, предполагая, что допрос на этом не закончится.

Ночью двадцатого июня Вахтер увидел из окна своей спальни свет в Янтарной комнате. Он быстро оделся и побежал в Зимний дворец, куда его пропустили без вопросов. Все уже знали его полномочия.

Царь опять сидел в кресле, молитвенно сложив руки и, откинувшись назад, неподвижно смотрел на вырезанную из янтаря скульптором Шлютером маску умирающего воина. Лицо с открытым ртом, искажённым от боли. Последние секунды перед вечностью.

— Чего тебе? — недовольно произнёс царь. — Убирайся!

— Я увидел свет, ваше величество. Моя обязанность…

— Обязанность! Фёдор Фёдорович, есть обязанности, от которых можно умереть. — Царь закрыл глаза, повернул голову к Вахтеру и снова открыл их. Его взгляд был полон сожалений и страдания. — Что бы ты сделал, если бы сын желал твоей смерти?

— Не знаю, ваше величество. Это было бы печально.

— Но его желание никуда не денется! Значит, прощённый всё равно будет помышлять об убийстве. Друг мой, у царя нет выбора, он должен принять решение. Решить по закону и перед Богом. Уходи! Оставь меня! Я не хочу никого видеть, и тебя тоже.

Вахтер тихо вышел из Янтарной комнаты, сел на скамейку в углу вестибюля и стал ждать. Он знал о страданиях царя, ведь за процессом над цесаревичем наблюдал весь мир.

Почти час просидел Вахтер на скамейке перед дверью Янтарной комнаты, как собака, охраняющая хозяина. Когда, наконец, Пётр I вышел из кабинета, он остановился около Вахтера. Глаза у царя покраснели, как будто он долго плакал, а лицо выражало покорность судьбе.

— Ты всё ещё здесь! — сказал он сурово. Голос был почти беззвучен от скорби и печали.

— Пока кто-нибудь находится в Янтарной комнате, я тоже должен присутствовать поблизости, ваше величество.

— Даже когда я прикажу тебе уйти?!

— Тогда я должен напомнить вашему величеству о моей клятве никогда не оставлять Янтарную комнату.

— Ты удивительный человек, Фёдор Фёдорович. У тебя не страха перед царём! Единственный из отродья, который меня окружает. День за днём я вижу только скулящих собак, только слизняков! Батюшка, говорят они мне, а при этом думают: «Когда ты сдохнешь наконец? Почему он не умирает от всех своих болезней? Почему встаёт с кровати и становится ещё сильнее прежнего?» И цесаревич думал так же, Вахтеровский! Он желал смерти своему отцу. Австрийский кайзер дал ему денег, чтобы он собрал армию и уничтожил меня! Мой единственный сын стал негодяем, предателем, убийцей в душе, разрушителем России. Мой сын, пьяница и бабник, слуга своей монгольской проститутки Ефросиньи, попавший в зависимость от подхалимов… и который хотел стать царём России! Что стало бы тогда с моей прекрасной, богатой, трудолюбивой страной? Фёдор Фёдорович, как бы ты поступил с таким сыном?

— Пощадил бы, ваше величество. Отправил бы в отдалённый монастырь и предал забвению.

— Ты думаешь прямо как царица. — Пётр прислонился к стене, и взгляд его стал неподвижным. — Пощадить! А кто пощадит меня самого? Я не знаю, что делать. Иди к жене, Вахтеровский. Я тоже так поступлю. И не думай, что царь подобен дьяволу…

Тёплым вечером 24 июня 1718 года в последний раз на суд собрались сто двадцать семь сановников со всего государства, они заслушали признания цесаревича и зачитали его показания, которые Алексей под пытками написал собственноручно. Заканчивались они словами: «…ничто бы не остановило меня в осуществлении желания…» То есть в покушении на жизнь царя.

После короткого совещания, во время которого царь неподвижным взглядом сердито смотрел на судей, они единогласно вынесли ожидаемый приговор, без малейшей попытки найти в деле смягчающие обстоятельства. Никто не осмелился возразить царю. Приговор гласил:

«24 июня 1718 года, мы, нижеподписавшиеся министры, сенаторы, общественные деятели, офицеры и гражданские лица, собравшиеся в зале Сената Санкт-Петербурга, после тщательного размышления и вдохновлённые нашей христианской верой в силу святых заповедей Старого и Нового Заветов, Святого Писания Евангелистов и Апостолов, правил и уставов отцов Церкви, в права римских, греческих императоров и других христианских властителей, в силу русского права, единогласно и без возражений решили, что цесаревич Алексей за свою вину и бунт против властителя и отца, в равной степени как сын и как подданный его величества, заслуживает смерти».

С тяжёлым сердцем и слезами на глазах — как об этом говорилось позже — они приговорили цесаревича к смерти за тайный заговор и план отвратительного двойного отцеубийства — отца страны и кровного отца.

При провозглашении приговора цесаревич потерял сознание, его пришлось вынести из зала.

Царю потребовалось почти два дня, чтобы подписать приговор. Он опять закрылся в Янтарной комнате, ходил от стены к стене, прижимался лбом к холодному солнечному камню, молился и стучал себя кулаками в грудь. Смерть от палача или помилование и ссылка монахом в Сибирь, что означало прижизненное погребение? Кто я прежде всего: царь России или отец плохого сына? Какова моя обязанность перед Отечеством, Богом и остальным миром? Кто мне поможет? Мне, всемогущему царю, который теперь один, совсем один — и плачет?

В ночь на 26 июня Вахтер опять стоял в вестибюле около Янтарной комнаты и ждал царя. Он снова увидел свет и полный плохих предчувствий прибежал во дворец. Постучавшись, он не услышал ни ответа, ни окрика. Доносился только топот громких шагов, когда царь беспокойно ходил взад-вперёд, и глухие удары, происхождения которых Вахтер не мог понять. Это царь колотил себя кулаками в грудь.

В четыре часа утра царь открыл дверь и вышел. Выглядел он ужасно: утомлённое лицо, бледный, с дрожащим ртом и неподвижным взглядом. Его снова одолевали судороги, оставив след на лице.

— Ты опять здесь! — произнёс Пётр устало. — Я от тебя никогда не отделаюсь?

— Только если обезглавите меня, ваше величество.

— Возможно, когда-нибудь так и будет. — Царь прислонился к стене. — Чего тебе здесь надо? Я знаю, я знаю… Ты увидел свет. Но ты же знал, кто здесь, и всё же пришёл!

— Меня привела забота, ваше величество.

— Забота о ком? Обо мне или о цесаревиче?

— Об обоих, ваше величество. Только это.

— Если скажешь еще хоть слово, твоя голова уже сегодня слетит с плеч! — закричал царь. — Прочь!

— Будь по вашему, ваше величество. — Вахтер глубоко вздохнул. — Все знают про приговор цесаревичу. Все смотрят на Петербург. Как поступит царь?

— Как он поступит? — Пётр сжал кулаки. — Он одинок. С ним только Бог! Он один на один со своей совестью! Один на один со своим долгом! Никто не может мне ничего посоветовать! Никто не осмелится сказать хоть слово. Я — самый одинокий человек на земле… Мне придется принять решение, которое не примет за меня никто другой, такое ни приходилось делать еще никому. Я царь, Вахтеровский, стоящий голым на сибирском морозе.

— И нет никого, кто подал бы вам шубу?

— Нет!

— Позвольте мне, ваше величество?

— Нет! Держись подальше, Фёдор Фёдорович. Твоё сочувствие может стать смертельным. А я этого не хочу. Все, кто ползает вокруг меня — птичий помёт, вызывающий отвращение. Что за день! Ни я, ни кто-либо в мире никогда его не забудем.

В восемь часов утра 26 июня 1718 года в Петропавловскую крепость прибыли царь, князь Меншиков, князь Долгорукий, адмирал Апраксин, канцлер Головин, вице-канцлер Шафиров, генерал Бутурлин и другие — все, кто подписывали приговор. Они быстро вышли из карет и исчезли в тёмном входе Трубецкого бастиона, двери за ними плотно закрылись. Сразу после этого, как рассказывали рабочие, стоящие неподалёку новую башню, из зарешеченного окна раздался крик, который мог принадлежать только Алексею Петровичу. Но он умолк очень быстро, и над Трубецком бастионом нависла гнетущая тишина.

В одиннадцать часов ворота крепости открылись, из них вышел царь вместе с сопровождающими, и они без каких-либо признаков волнения, скорби, ужаса или озабоченности расселись по каретам и разъехались. Царь выглядел как обычно — неукротимый гигант в простой рабочей одежде, с холодным взглядом и раскачивающейся походкой моряка.

Вернувшись в Зимний дворец, царь с аппетитом пообедал, выпил стакан кваса и два стакана анисовой водки. Обед был обычным: щи из кислой капусты, холодное жаркое с огурцами и грибами, пирожки с капустой и в конце — любимый лимбургский сыр, размер которого царь проверял циркулем, подозревая, что повар Вайтен тайно лакомится этим чудесным, дурно пахнущим сыром. В этот день после кваса и анисовки он выпил ещё два стакана токайского, поцеловал в глаза царицу Екатерину и ушёл в свой кабинет. Всю вторую половину дня он работал там, давал распоряжения по запланированному на следующий день торжеству по случаю годовщины славной победы под Полтавой, определял порядок благодарственного богослужения, в хорошем настроении обсудил некоторые политические дела и потом удалился в Янтарную комнату. Никто не спрашивал его ни о чём. Даже Екатерина лишь молча наблюдала за ним во время обеда и пыталась прочитать по его лицу ответы.

Вахтер, как обычно, был в Янтарной комнате и протирал влажной кожаной тряпкой складки на вырезанной из янтаря голове.

— Убирайся отсюда! — мрачно буркнул царь. — И не вздумай мне мешать! Я не хочу никого видеть… даже Бога…

Низко поклонившись, Вахтер вышел из с озабоченным видом.

В шесть часов вечера от коменданта крепости и врача стало известно о смерти цесаревича Алексея Петровича. Это произошло неожиданно, он умер от апоплексического удара. Сразу после того, как в царь покинул его в одиннадцать часов утра, с ним случился глубокий обморок, и он уже не очнулся.

Волна ужаса прокатилась по Петербургу, а позднее по всей России и династиям Европы. Кто же поверит в апоплексический удар? Что произошло между восемью часами утра и шестью часами вечера в Трубецком бастионе? Посвящённые молчали, в ужасе затаившись. Но вскоре появились слухи, из которых нельзя было понять, где правда, а где вымысел.

Австрийский посланник Плейер через три дня после смерти цесаревича доложил в Вену, что Алексея зарубили саблей или топором, якобы царь лично нанёс сыну смертельный удар.

Голландский посланник Якоб де Бай писал в рапорте, что палач вскрыл цесаревичу вены, и тот истёк кровью в присутствии царя.

Камеристка Екатерины, немка Анна Крамер, рассказывала, будто цесаревичу по приказу царя и в его присутствии перерезали горло. И одна женщина из Нарвы потом искусно пришила отрезанную голову, чтобы цесаревича можно было положить в открытый гроб. А широкая и повязка на горле скрыла разрез.

Распространялся и ещё один слух: Алексея задушили подушкой четыре гвардейских офицера. Один из них, по фамилии Румянцев, рассказал об этом перед смертью — но кто ж ему поверит?

Но домысли возникали снова и снова. Был ли цесаревич задушен? Отравили ли его ядом? Бил ли его отец кнутом до тех пор, пока он не умер от этой ужасной пытки? Чем можно объяснить ужасный крик сразу после того, как царь и его сопровождение вошли в Петропавловскую крепость? Был ли ещё цесаревич жив после отъезда царя в одиннадцать часов утра?

Кто осмелится спросить? Кто хочет подвергнуться гонениям? Кто хочет оказаться на виселице?

Цесаревич был мёртв — это единственное было известно наверняка. Всё остальное было лишь предположениями, которые никогда не подтвердятся.

В этот вечер, 26 июня 1718 года, Пётр I остался в Янтарной комнате в одиночестве, а Вахтер стоял снаружи, прогоняя всех, кто хотел поговорить с царём. Он запретил тревожить царя самому Меншикову и вице-канцлеру Шафирову, на что Меншиков ему пригрозил:

— Запомни хорошенько: ты, лакей, тоже смертен.

Прежде чем уйти, они передали Вахтеру свиток, и Шафиров сказал:

— Передай это царю! Здесь то, о чём он просил. Ему надо поставить подпись. Дело спешное.

Опять Вахтер до самого утра сидел на скамейке перед дверью Янтарной комнаты и ждал. Один раз к нему пришла Адель и принесла корзинку с фруктами и холодными блинчиками, кружку пива и трубку с табаком.

— Тебе надо немного поесть, — шепнула она. — Будь осторожен, Фриц. Он собственноручно убил сына?

— Я этого не знаю.

— По всему Петербургу об этом шепчутся. Он до смерти забил его плёткой, а потом отрезал голову!

— Об этом будут еще много болтать. А сейчас ступай и оставь меня с царём. Он очень одинок… но никто этого не видит.

Утро ещё только начиналось, когда открылась дверь Янтарной комнаты. Царь распахнул её, согнувшись от боли, с дергающимся лицом и перекошенным ртом, из уголка стекала слюна. Его скрутил новый приступ, ему было так тяжело, что Пётр в эту минуту поверил в свою смерть. Сначала цесаревич, теперь он… Бог наказывает Россию.

— Фёдор, — прохрипел он, увидев Вахтера. — Фёдор, помоги мне. Я умираю… я умираю… Бог покинул меня… Моя бедная Россия…

Он опёрся о плечо Вахтера, но потом выгнулся, борясь со своей болезнью, и всей тяжестью гигантского тела навалился на спину Вахтера. Тот широко расставил ноги, чтобы удержать этот вес, и почувствовал, как сгибается под ним, как трещат его кости. Из последних сил он прислонил царя к стене, прижимая плечом.

— Вы должны жить, — прохрипел он.

— Зачем? Зачем я должен жить?

— У вашего величества много планов, чтобы сделать Россию самой сильной в мире. Вам надо их выполнить.

— А если я не смогу, Фёдор Фёдорович?

— Сможете, ваше величество. Вы — как скала… и смерть цесаревича вас не сломает.

Давление на плечо Вахтера уменьшилось, царь выпрямился, приступ проходил. По лицу Петра струился пот, рот был перекошен. Опираясь на стену дрожащими руками, он вернулся в Янтарную комнату и с глубоким вздохом упал в кресло, вытянув ноги.

— Что тебе известно о смерти моего сына? — спросил Пётр I.

— Ничего… только то, что он мёртв.

— И ты не хочешь меня об этом спросить?

— Я хочу, как и вы, остаться в живых, ваше величество. — Он вынул из кармана свиток и протянул его царю. — Это мне дали князь Меншиков и канцлер Шафиров. Нужна только ваша подпись.

— Меншиков, Шафиров! Они были здесь?

— Да, я не пустил их к вам. Я знал, что ваше величество хочет побыть в одиночестве.

— Ты правильно сделал. Я тебя отблагодарю.

Царь развернул свиток и начал читать красиво написанный текст. Следы приступа прошли, и судороги прекратились. Спокойно, как и в обычные дни, с наморщенным лбом и немного поджатыми губами, он закончил чтение письма и посмотрел на Вахтера.

— Ты умный человек, я это знаю, — сказал царь. — Слушай, что я хочу сообщить миру:

«При вынесении приговора нашему сыну, мы, его отец, колебались между естественным состраданием с одной стороны и заботой об обеспечении мира в империи с другой. Мы не могли принять решение в таком мучительном и серьёзном деле. Но всемогущий Бог в своей доброте захотел освободить нас от сомнений и защитить наш дом и нашу страну от опасности и позора. Вчера, 26 июня, он прервал жизненную нить цесаревича Алексея, который стал приступа, случившегося с ним во время оглашения смертного приговора и перечня его преступлений против нас и государства.

Болезнь началась с апоплексического удара. Потом сознание снова вернулось к нему, он исповедался, принял последнее причастие и попросил нас, забыв его преступления, действовать от имени наших министров и сенаторов. Он откровенно признался во всех преступлениях против нас, много плакал и получил прощение, которое мы, его отец и государь, должны были ему дать. 26 июня около шести часов вечера он умер, как христианин».

— Хорошо написано, Фёдор Фёдорович?

— Умно составлено, ваше величество… но никто этому не поверит.

Царь вскинул голову, в его глазах загорелся опасный огонь.

— Почему? Это же правда!

— Даже если это правда, никто не захочет в неё верить. Звучит слишком просто.

— Но я же написал: «он прервал жизненную нить…». Я написал: «… с апоплексического удара…». И я был рядом с ним до одиннадцати часов. Что здесь неправда?!

— Вы всё свалили на всемогущего Бога. Он всё урегулировал и освободил вас от решения. Ваше величество, это звучит так, как будто вы прикрылись Богом.

Царь пристально посмотрел на Вахтера, словно тот его ударил. В первый раз в жизни с ним так разговаривали. Никто не осмеливался обвинять его во лжи. Если кто-нибудь до этого говорил о царе что-нибудь плохое,его били плетьми, вешали, рубили голову или колесовали. Царь всегда прав — всё, что он делает, угодно Богу.

— В народе тоже так думают? — спросил он.

— Боюсь, что да, ваше величество.

— И ты говоришь мне это прямо в лицо?! Вахтеровский, ты разве не боишься, что тебя могут посадить на кол?

— Я полностью в вашей власти, ваше величество. Судите меня… я обещал вам всегда говорить правду.

Царь отложил документ и посмотрел на игру света от на янтарных стенах. Его губы задрожали, но новый приступ не начался. Тихим, сдавленным голосом он произнёс:

— Скажи, будут ли меня сравнивать с Иваном IV? С Иваном, которого назвали Грозным? Он и правда убил своего сына, цесаревича Ивана, ударил его железным посохом. Это произошло в 1582 году… Станут ли теперь говорить, что в 1718 году царь Пётр стал Грозным?

— Вас всегда будут называть Петром Великим.

— Даже если я действительно убил своего сына?! — воскликнул царь.

— Вы всё равно останетесь Великим. Вы привели старую Россию в современную эпоху и сделаете её ещё сильнее. Кто вспомнит после этого об Алексее Петровиче? Дорога к свету всегда орошена кровью. Смерть цесаревича, ваше величество, вы будете всегда помнить. Будете переживать в одиночестве. Только Богу известно, что у вас на душе.

— А ты философ, философ из народа. Какое счастье, что ты у меня есть! Всё, что ты сейчас сказал, стоит сотню смертей. Фёдор Фёдорович… я могу тебя сделать графом.

— Вот всё, что у меня есть, ваше величество. — Вахтер поднял обе руки ладонями вверх. — Окажите мне и честь, позволив остаться при Янтарной комнате и заботиться о ней. Что мне от графского титула без Янтарной комнаты? В России много бояр, графов и князей, а Янтарная комната только одна.

— Даю тебе тысячу рублей… и моё доверие.

— Благодарю, ваше величество. — Вахтер опустил руки и поклонился. — Это больше, чем быть князем или митрополитом.

— Тогда за работу! — Царь поднялся, огромный и здоровый как бык. — Сегодня у нас праздник в честь победы под Полтавой. С пушечной канонадой, звоном колоколов, богослужением, парадом кораблей, музыкой и танцами. И с огромным фейерверком, чтобы видел весь мир!

— Нам одеться в траур?

— Нет! Почему? — Царь строго посмотрел на Вахтера. — Цесаревич умер по своей вине.

Оставив Вахтера, царь широкими шагами прошёл мимо и вскоре стало слышно, как он ругает лакеев на лестнице и прогоняет ожидающих.

Праздник прошёл так, как приказал Пётр. Все сидели за роскошными столами в крытом зале Летнего сада, присутствовали все члены дипломатического корпуса. Царица сидела за столом задумчиво и молчаливо, а Пётр пребывал в хорошем настроении и много шутил. Князь Меншиков, записал в своём дневнике: «После кушаний все спустились в сад его величества, где вели светские беседы».

В безоблачном ночном небе Петербурга взрывались ракеты, крутились колёса фейерверка, падал звёздный дождь и снопы света. Огненные каскады озаряли небо, со всех сторон гремел гром, всё вокруг сверкало. Это был самый большой фейерверк, устроенный Петром, а в это время в Трубецком бастионе тело цесаревича омыли, одели и уложили в обитый чёрным бархатом гроб.

За этими действиями наблюдал священник и молился об отпущении грехов, в то время как в небе трещали ракеты и весь Петербург смеялся и танцевал.

— Весь горизонт светится, — воскликнул царь, размахивая бокалом, и все ликовали вместе с ним. Никто не осмеливался выглядеть серьёзным или печальным.

Только Вахтер, сидя вместе со своей женой Адель и сыном Юлиусом в углу крытой галереи, сказал с грустью:

— Мне страшно, когда я вижу, на что способны люди…

После этого он закрыл глаза, потому что не мог смотреть на фейерверк. Достаточно было и грохота.

Всё произошло так, как и предсказал Вахтер: за прошедшие годы Россия стала мировой державой, и никто больше не вспоминал о цесаревиче Алексее. Реформы Петра, жёстко осуществлённые железной рукой, изменили картину мира. Екатерину официально короновали, были основаны гимназии и университеты, армия набрала гигантскую силу, и европейская политика не могла больше обходиться без влияния России. Шведы были побеждены, Турция и султанаты заключили с Петром мир, Петербург становился одним из самых красивейших городов Европы. Из «медведей» и «варваров», как раньше называли русских, они стали союзниками и лидерами, несмотря на то, что народ страдал от налогов и кнута. Однако несколько столетий назад жизнь была совсем другой.

Петра I называли Великим не только из-за двухметрового роста, но и за его дела, как государя. Однако на вершине славы он стал совершенно больным человеком. Ослабевшему великану всё чаще приходилось лежать в постели, ездить на лечение, его изматывали судороги, но он мог есть и пить непомерно много, жить, как простой крестьянин, и менять любовниц, как рубашки, хотя любил только жену, свою Екатерину. Она родила ему двенадцать детей: шесть мальчиков и шесть девочек, но остались живы только дочери Елизавета и Анна, ее выдали замуж за Карла Фридриха Гольштейн-Готторпского.

Петр был царем, появившимся как из сказки, из какой-то дали. В России мечтали о более добром царе, который относился бы к народу по-отечески и свой путь к успеху не обрамлял виселицами, колёсами, кольями и отрубленными головами. Но разве на Руси был когда-нибудь такой царь? Каждого государя гигантской империи народ ненавидел: миллионы крестьян и крепостных, мастеровые и ремесленники. Пётр I был своего рода светлым образом, его называли «батюшкой», отцом новой России.

У Фридриха Теодора Вахтера и его жены Адель в эти годы родились три ребёнка: двое умерли почти сразу после рождения, а дочь утонула тёплым летним днём 1723 года в Неве, никто не помог ей, когда она звала на помощь. Прыгнуть? В Неву? Что за глупость! Кто попал в эту воду, сам виноват в своей беде. Так у Вахтера остался только Юлиус, первенец, о котором царь часто говорил своему тайному доверенному лицу:

— Фёдор Фёдорович, хорошенько присматривай за своим сыном! Заботься о наследнике. Он хороший мальчик, правда? О нём говорят только хорошее.

— Он хочет стать медиком.

— Запрещаю! Он принадлежит Янтарной комнате!

— Я ему об этом говорил, но у него другие планы, ваше величество.

— Врач! — Пётр махнул рукой и поморщился. — Ты знаешь, что я думаю о врачах? Все они болтуны, латинское дерьмо, шарлатаны, всезнайки без знаний, знахари. Ты знаешь, сколько их у меня? Я и сам не знаю, но они кишат вокруг, как муравьи. Доктора немецкие, английские, французские, русские, голландские, австрийские, даже перс среди них есть. Но помогают ли они мне? Облегчили ли мои боли? Об излечении я уже и не говорю! Они мне дорого обходятся, тысячи рублей, а они стоят вокруг моей кровати, таращат глаза, и у каждого своё мнение о моей болезни! Каждый готовит своё снадобье. А в действительности они совершенно ничего не знают. Вахтеровский, твой сын не будет медиком!

В 1725 году, после Рождества, во время которого царь вместе с друзьями, продолжая Рождественские песнопения, объезжал дом за домом и с петухом в руках собирал деньги, которыми его щедро одаривали, Юлиусу Вахтеру исполнилось девятнадцать лет.

Он был влюблён в дочь камергера Кондратия Михайловича Куракина, красавицу Софью Кондратьевну, тайком изучал под руководством царского врача, немца доктора Блюментроста, анатомию, искусство делать операции и описание болезней, которое называлось диагнозом. В то же время, отец учил его ухаживать за Янтарной комнатой.

— Папа, — спросил однажды Юлиус, — почему врач не может и смотреть за комнатой? Для этого остаётся достаточно времени.

— А почему хранитель комнаты не может быть врачом? — ответил Вахтер. — Потому что правильно можно служить только одному делу — медицине или янтарю! Делать и то, и другое — значит каждое дело делать только наполовину. А половины, сынок, для янтаря недостаточно.

Новогодний праздник закончился грандиозным фейерверком, который царю очень понравился. Во время Крещения он погрузился в прорубь на промерзшей Неве, но больше не был тем царём, который мог согнуть серебряное блюдо или размахивать молотом в кузнице, или на маленьком, быстром корабле выйти в Балтийское море и проклинать шторм.

Теперь это был больной человек, который не хотел ничего знать о своей болезни и противился всему, что его разъедало, и, вероятно истерзанный воспоминаниями, почти каждый день устраивал праздники, вёдрами пил водку и спирт, обжирался медвежатиной, олениной, говядиной и зайчатиной. В качестве алкогольного близнеца австрийской «Табачной коллегии» Фридриха Вильгельма он учредил «Всешутейший, всепьянейший и сумасброднейший собор», на котором после избрания «князя-папы» подавали жареных волков, лисиц, кошек и крыс, и каждый должен был откусывать по очереди, а царь — первым.

За этим буйством скрывалась правда. Она стала очевидной, когда 16 января Пётр I слёг в постель и больше уже не вставал.

О его болезни доктор Блюментрост знал уже давно, но не мог ничем помочь. Воспаление мочевого пузыря в первый раз поразило его во время персидского похода летом 1722 года и явилось следствием воздействия убийственной жары. Четыре врача объясняли болезнь камнями в почках, а затруднение мочеиспускания — воспалением мочеиспускательного канала вследствие неоднократных заболеваний триппером во время безумных утех с фаворитками — от крестьянских девушек до придворных дам. Летом 1724 года боли в мочевом пузыре буквально свалили царя. Он кричал от боли, его изнуряли судороги, и весь мир казался ему сплошным страданием.

Доктор Блюментрост, личный врач царя, понимая всю свою ответственность и беспомощность, как и его коллега доктор Бенджамин ван Рейн, пригласил в Петербург английского хирурга Хорна, и он провёл всестороннее обследование царя.

— Это неизбежно, — сказал доктор Хорн и с сочувствием посмотрел на Петра. — Нам нужно ввести катетер для мочеиспускания. Сейчас самое важное — отвести мочу.

Операция проходила мучительно. Доктору Хорну не удавалось ввести катетер до мочевого пузыря, хотя он безуспешно пытался сделать это несколько раз. При этом вытекло немного крови и гноя. После очередной попытки ему наконец удалось достичь устья пузыря и вывести полный стакан мочи. Всего лишь стакан.

Царь отказался от обезболивания и вместо этого крепко держал за руки доктора ван Рейна и доктора Дюпона. Как бы он себя ни сдерживал, боль была слишком сильной, и он кричал, стискивая руки врачей. Когда, наконец, вышел самый большой камень, доктор ван Рейн был почти в обморочном состоянии — царь сдавил его руку, как стальными тисками.

Сейчас, 16 января 1725 года, Пётр I катался из стороны в сторону на кровати и кусал кулаки, задыхаясь от боли. Его бил озноб, и, несмотря на теплое одеяло и медвежьи шкуры, царь не мог согреться. Он ругался, проклиная врачей, придворных и даже свою любимую Катериночку, свою «маленькую сердечную подружку», как он её нежно называл — но от этого теплее не становилось. Некоторые даже шёпотом предлагали положить рядом с ним молодую и горячую восточную женщину, чтобы она согрела его своим теплом, но врачи отвергли это предложение, как абсолютно бессмысленное.

Впервые доктор Блюментрост понял, что не может одолеть болезнь. Снова вернулась старая инфекция, к тому же из почек стал выходить песок, начиналось отравление организма из-за нарушения циркуляции, а главное, доктор Блюментрост опасался гангрены.

Курьеры на самых лучших лошадях мчались от станции к станции в Берлин, к доктору Шталю, в Голландию, в Ляйден, к доктору Бёрхаафе, с письмами , в которых доктор Блюментрост в отчаянии просил помощи или совета.

Но было уже поздно, слишком поздно. Царю снова пришлось пережить страшные муки, когда 23 января английский хирург доктор Хорн по совету итальянского врача Лацаротти проколол мочевой пузырь и опорожнил его. Свидетель этой операции, французский посланник Кампредон, который хотел порекомендовать некоторых парижских врачей, записал в дневнике: «У него откачали четыре литра мочи. Она страшно воняла, и в ней были частички ткани».

Это конец?

Нет. Избавившись от мочи, царь съел несколько ложек овсяной каши, час поспал, проснулся посвежевшим и даже сказал несколько слов герцогу фон Гольштейну.

— Скоро я окончательно поправлюсь, и мы вместе съездим в Ригу, — сказал он, как ни в чем не бывало.

Екатерине, днями и ночами сидевшей у его постели, засыпавшей в кресле, вытиравшей ему лицо, удерживавшей его, когда начинались судороги, плакавшей и вздыхающей, когда он извивался от боли и много раз падающей в обморок, когда ему делали операцию, он сказал:

— Катенька, моя душечка, моё счастье… не плачь. Моё время умирать ещё не пришло. Смотри, у меня всё хорошо…

Все в комнате застыли от ужаса. Пётр I поднялся, крепко ухватился за доктора ван Рейна и встал с постели. Великан стоял на колоннообразных ногах, которые выглядели ещё мощнее, распухнув от застоя жидкости, и попытался сделать шаг. Внизу у него всё горело, но ни один мускул не дрогнул на его лице.

— В Янтарную комнату, — произнёс он. — Я хочу...

— Это невозможно, ваше величество.

Врачи побледнели и с тревогой посмотрели на царя. Екатерина крепко держала его за ночную рубашку. Принцессы Анна и Елизавета громко ахнули. Меншиков, который, как всегда, тоже присутствовал, выжидая, как лис на охоте, регистрируя каждое движение, замечая каждую неловкость, преградил ему путь.

— Это глупо, — сказал он. — Ложись в постель, Пётр Алексеевич.

— Кто здесь царь?! — привычно загрохотал Пётр. — Кто? Всё ещё я! Я ещё жив! И проживу дольше всех вас вместе взятых.

Он хотел идти дальше, но чуть не упал, если бы доктор ван Рейн и доктор Блюментрост его не подхватили. Царь опустил голову.

— Позовите его ко мне, — сказал он слабым голосом. — Я хочу увидеться с Фёдором Фёдоровичем. С хранителем Янтарной комнаты. Приведите его и оставьте нас наедине. Я сказал — наедине. Ни медиков, ни тебя, мерзавец Меншиков, ни тебя, Екатерина. Наедине.

Приказ царя летел из уст в уста, от лакея к лакею, пока не дошёл до Янтарной комнаты.

— Царь зовет! — сказал лакей Вахтеру, который, как всегда, протирал янтарные панели куском замши. — Срочно!

Когда Вахтер вошёл в комнату больного царя, все с удивлением его оглядели, как редкого зверька, ведь мало кто его знал, да и то — лишь как тихоню, обитающего где-то в Зимнем дворце. Все вышли, а Екатерина, выходившая последней, внимательно посмотрела на этого странного человека, который оказался самым близким другом её мужа.

Царь подождал, пока закроется дверь, и сделал знак Вахтеру приблизиться. Сам он тяжело дыша сел на край кровати, сжимая правой рукой одеяло. Боль буквально жгла его изнутри.

— Недолго осталось, — с трудом произнёс он. — Фёдор Фёдорович, я хочу попрощаться. Я знаю своё состояние, но ввожу всех в заблуждение. Я вижу в их жадных взглядах вопрос: кто будет новым царём? Кто унаследует мою империю? Кто останется фаворитом при царском дворе? Кто будет предан анафеме? Кто будет с жадностью загребать деньги? Всё это — дерьмо, всё дерьмо! Вахтеровский, что будет после меня с Россией? Ты знаешь ответ? Что будет… вот моя единственная забота, а смерть меня не пугает. Кому ещё я могу доверять? Меншикову? Он самый отъявленный негодяй из всех. Толстому? Подхалим! Апраксину? Этот думает только о карьере. Головину? Это волк, который лижет мне руку. Я не должен умирать, мне надо жить вечно, жить для России, но Господь рано или поздно всех призывает к себе. Мне ещё рано умирать, но ничто уже не поможет. — Он снова от боли стиснул пальцами одеяло, его взгляд стал рассеянным. — Скажи мне правду, как всегда, Фёдор Фёдорович: я правда должен умереть?

— Да, ваше величество. Врачи вам уже ничем не помогут. Мой сын Юлиус такого же мнения.

— Он всё-таки стал медиком за моей спиной?

— Ещё не выучился. Он учится у доктора ван Рейна, смотрит, как тот работает, помогает. Простите его, ваше величество.

Царь кивнул. От приступа боли он несколько минут не мог говорить. Потом, с хрипом вздохнув, сказал слабым голосом:

— Янтарную комнату я больше не увижу. Мой самый любимый кабинет, моя исповедальня, место, где я мог разговаривать со своей душой. Никогда больше! Вахтеровский...

— Да, ваше величество. — Вахтер подошёл ближе и теперь стоял совсем рядом с задыхающимся царем.

— Осмелишься ли ты на необыкновенный поступок, если твой царь этого пожелает? Не прикажет… а просто пожелает. Повредишь ли ты Янтарную комнату?

— Я… я не знаю, — запинаясь ответил Вахтер. Мысль о том, чтобы нанести ущерб Янтарной комнате, ему никогда не приходила в голову.

— Я хочу иметь какую-нибудь частичку. Маленький кусочек. Отколи мне что-нибудь от стены. Гирляндочку, голову, листик… что-нибудь. Я хочу положить это себе на грудь, когда буду умирать. Маленькую частичку моей комнаты… лучик солнечного камня.

— Я исполню ваше желание, ваше величество, — сказал Вахтер с дрожью в голосе. — На четвёртой панели есть головка ангела… Я принесу её вам.

— Ангел! — Царь стал заваливаться на спину. Вахтер подбежал к нему, помог улечься и аккуратно укрыл одеялом. — Ангел улетит вместе со мной в вечность. Фёдор Фёдорович, мир никогда этого не узнает. Ни Меншиков, ни Апраксин, ни Бутурлин, ни Толстой, ни Шафиров, ни другие марионетки. Только ты, мой верный друг. Благослови Бог тебя и твою семью…

Вахтер наклонился к царю, поцеловал его руки, заглянул в его серо-зелёные глаза и в их глубине увидел смерть.

Когда Вахтер открыл дверь, мимо него в комнату вбежали Екатерина и Меншиков. Потом прошли врачи. Никто даже словом не обмолвился с Вахтером, он молча стоял у двери и смотрел на них.

«Волки устремились к своей жертве, — подумал он. — Падальщики собираются в стаю. Слишком долго умирает царь. По чуть-чуть, час за часом, и это длится слишком долго. Бедный царь, ты прав, когда спросил: что же будет с Россией?»

Он вышел и направился наверх, в Янтарную комнату. Достав из ящика с инструментами маленький молоток, тонкий резец, щипцы, острый нож, он посмотрел на головку ангела на четвёртой панели и начал осторожно её отделять.

Царь не получил ангела. В тот же день, вечером, он снова кричал от боли, исповедался и принял причастие. Он взял Екатерину за руку и застонал:

— Как тяжело. Как тяжело. Как-будто дом давит на грудь… Катериночка, сними с моей груди этот дом.

Он промучился ещё три дня, и врачи не могли ему помочь. Они знали только одно: мочевой пузырь воспален, нижняя часть живота заполнена гноем, пузырь стал твёрдым, как каменный замок, и больше не пропускал ни капли. Царь гнил изнутри, но он мог ещё говорить и в минуты облегчения диктовал, раздавал помилования и прощения, неоднократно причащался.

Что будет после меня с Россией?

26 января, когда в Петербурге были открыты все церкви и тысячи людей молились за царя, звонили колокола и взывали о помощи Господа, у царя началась такая судорога, что он чуть не упал с кровати, но Екатерина и её дочь Анна крепко держали его. В это время во дворце собрались все министры, сенаторы, генералы и знатные горожане, чтобы услышать сообщение о смерти царя. Меншиков, Толстой и Бутурлин сидели в соседней комнате и хладнокровно обсуждали, кто будет наследником Петра I. Им не должен стать Пётр, сын казнённого цесаревича Алексея, хотя по закону — это его право. Трон займёт Екатерина, вдова Петра I. Она гарантировала, что все фавориты останутся при дворе.

В ночь на 28 января дыхание царя стало хриплым и тяжёлым. Изо рта потекла слюна, лицо перекосила ужасная гримаса. Тело билось в конвульсиях, но царь еще сопротивлялся этому: император, великан, медведь. Его воля вставала на дыбы, и он продолжал бороться против непобедимого врага. Исповедник Феофан Прокопьевич осенил его крестом и сказал:

— Я надеюсь, что Бог простит тебе все грехи за те добрые дела, которые ты сделал для своего народа.

Екатерина молилась и плакала, а Меншиков, Бутурлин и Апраксин готовили новую тронную речь для императрицы.

28 января 1725 года Пётр I приподнялся, глубоко вздохнул и упал назад на подушку. Его искажённое лицо расслабилось.

Царь умер в шестом часу утра.

Екатерина упала на колени перед его постелью, сложила руки в молитве и громко закричала, так что услышали бы и на небе:

— О Господи, прошу тебя, открой врата рая, забери его великую душу!

Умер не только царь, умерла целая эпоха.

Меншиков вышел из комнаты, чтобы известить ожидающих о смерти бессмертного. Он прошёл мимо Вахтера, который уже три дня стоял у двери, ожидая, что царь ещё раз найдёт в себе силы и позовёт его. На бархатной подушечке лежала головка янтарного ангела. Вахтер держал подушку в руках с таким почтением, как будто на ней лежала корона Российской империи.

Царь умер. Да здравствует царица Екатерина I!

Господи, что будет с Россией после меня...