Японский солдат

II

Старший унтер-офицер Ёсимура был охвачен мрачными предчувствиями: уже больше девяти, а группа старшего ефрейтора Морикавы, отправившаяся на поиски съестного, еще не вернулась.

Над влажной, густой темнотой джунглей стояла тишина. Эта тишина царила здесь уже тысячу, а может быть, и десять тысяч лет — от нее можно было свихнуться. Иногда с тихим шелестом падал сухой лист или, шурша опавшей листвой, пробегала юркая ящерица; со всех сторон неслись голоса каких-то насекомых, от их многоголосого хора звенело в ушах и тишина казалась еще пронзительнее — словно ты находился глубоко, на дне океана.

В хижине, устроенной между деревьев, для чего к ним лианами прикрутили палки, покрытые листьями бананов, под шерстяными одеялами спали семь солдат. В темноте их, конечно, не было видно.

Солдаты спали в два ряда, устлав сырую землю сухой листвой и сверху покрыв ее плащ-палатками и одеялами. Вокруг зудели тучи москитов, поэтому они натянули одеяла на голову.

Собственно, это был всего-навсего навес, так как жилище без стен имело только крышу, а, чтобы дождевая вода не затекала под навес, вокруг вырыли неглубокую канавку.

— И чего они не идут? — произнес вдруг младший унтер-офицер Тадзаки. — И чего шляются?

Он поднялся с постели, раздраженно бурча что-то себе под нос и, видимо, вышел из-под навеса — послышался шелест сухих листьев под ногами.

Старший ефрейтор Уэки тоже встал, словно Тадзаки позвал его, и сонно спросил:

— Сколько сейчас может быть времени?

Ему никто не ответил — ни у кого не было часов. А если бы они у кого-нибудь отыскались, все равно в темноте ничего не разобрать. Часы давным-давно обменяли на продовольствие у местных жителей, когда те еще не были так враждебно настроены к японцам.

Младший унтер-офицер Тадзаки отошел от навеса по нужде.

— Эй, Кавагути! — крикнул он, обернувшись в сторону навеса. — Они не сказали, куда пойдут?

Ефрейтор Кавагути лежал в самом углу.

— Ничего они не говорили. Значит, ушли туда, куда обычно ходят.

— А не показалось ли тебе, что они собирались сегодня идти в другое место?

— Если так, сказали бы…

У ефрейтора Кавагути на лодыжке нагноилась трофическая язва, и от нее шел тяжелый запах. Лекарств никаких не было, бинтов тоже, и он завязал распухшую лодыжку, где уже проглядывала белая кость, разорванной рубахой, снятой с умершего солдата. А может, это от рубашки и исходил тяжелый смрад.

Кавагути уже не ходил вместе со всеми на поиски съестного — солдаты называли это «сбором материального довольствия», — не стоял в карауле, ему хватало сил лишь добраться за водой на речку, которая протекала перед их жилищем. Когда группа старшего ефрейтора Морикавы отправилась в джунгли, он кое-как дотащился с ними до реки. Солдаты давно уже опустошили все вокруг, и теперь осталось совсем немного мест, где они могли еще чем-то поживиться. В нижнем течении реки, там, где она сливалась с другой рекой, протекавшей позади их позиции, лежало большое болото, там еще можно было найти съедобные травы.

На острове совсем не осталось животных, годных в пищу. А птиц, ящериц и змей невозможно было поймать голыми руками. Кое-где встречались деревни — туземцы селились группами от десяти до ста человек на расстоянии нескольких километров друг от друга. Возле деревни обязательно была плантация кокосовых пальм и поле размером в один-два тёбу [2], где выращивали тапиоку, бананы и батат. Однако эти поля и плантации были совершенно опустошены еще до начала наступления австралийцев, и скорее японскими солдатами, чем местными жителями. Когда туземцы бежали в глубь острова, бросив свои поля, голодные солдаты накинулись на них и вырыли все до последнего корешка. И теперь укрывшейся в джунглях роте не оставалось ничего другого, как выискивать в зарослях съедобные клубни и молодые побеги растений.

— А может, они заблудились? — тихо прошептал старший ефрейтор Аоки, остервенело расчесывая кожу: сыпь покрыла его тело от поясницы до ступней. Солдаты ходили босиком, в шортах, именуемых «короткими брюками». У них не проходила сыпь. Если прыщи начинали гноиться и превращались в трофические язвы, надежды на выздоровление уже не было — истощение делало свое дело, и вскоре человек уже не мог подняться. Лучше всех в роте после младшего унтер-офицера Тадзаки держался старший ефрейтор Аоки.

— Морикава не мог заблудиться, — буркнул старший унтер-офицер Ёсимура из-под одеяла. Когда Ёсимура ложился на бок, живот словно прилипал к позвоночнику, поэтому он старался свернуться калачиком, подтянув колени к груди.

До сих пор еще не было случая, чтобы кто-то сбился с пути, уйдя на поиски съестного. В джунглях вообще-то никаких дорог не существовало, здесь легко можно было потерять ориентацию, но такого не могло случиться с солдатами, более двух лет сражавшимися в джунглях.

На сбор продовольствия солдаты подразделения Ёсимуры отправлялись сразу же, как только раздавался свист — сигнал сбора для солдат противника (австралийцы прекращали боевые действия в пять часов вечера и до семи утра не появлялись на передовой).

Возвращались из джунглей обычно уже в темноте. Они привыкли ходить в кромешной тьме почти ощупью: всюду валялись гнилушки, испускавшие голубоватый свет, — будто светлячки, и по этим гнилушкам, разным по величине, солдаты находили дорогу. Поэтому-то старший унтер-офицер Ёсимура и был уверен, что старший ефрейтор Морикава не мог сбиться с пути и заблудиться теперь в джунглях. Ёсимуру беспокоило совсем другое: а вдруг Морикава и его группа вообще не вернутся. Эта мысль давно не давала ему покоя, как он ни пытался отогнать ее от себя. Со старшим ефрейтором Морикавой ушло трое солдат и ефрейтор Мадзима, который был из той же деревни, что и Ёсимура. Он уговаривал Ёсимуру бежать вдвоем на остров С., где Мадзима бывал прежде, когда состоял в команде рыболовов и охотников. Видимо, ему надоело ждать, пока Ёсимура надумает бежать, и он решил посвятить в свой план старшего ефрейтора Морикаву. А вдруг они задумали улизнуть сегодня ночью? Ёсимура никак не мог избавиться от своих подозрений.

Из их роты дезертировали уже трое солдат. Первые двое исчезли с поста еще до того, как рота заняла эту позицию. Третий ушел в джунгли несколько дней назад совсем налегке — без винтовки и меча, — да так и не вернулся. Было еще светло — солдаты противника только что отошли на отдых, — и рота разбрелась по джунглям искать улиток. Бегство солдат произвело на остальных удручающее впечатление. Теперь, когда по джунглям бродило в одиночестве множество солдат из разбитых частей, потерявших командиров, у каждого в душе таилось желание сбежать из своей части и пожить хоть немного на свободе.

Ёсимура думал: если группа старшего ефрейтора Морикавы не вернется, рота окончательно перестанет существовать. Только четверо, считая и его самого, смогут ходить за продовольствием, и первым из этих четверых свалится он.

— Старший ефрейтор Морикава еще не вернулся? — послышался в темноте голос фельдфебеля Такано.

— Пока нет, — отозвался совсем рядом младший унтер-офицер Тадзаки.

— Кто это? Тадзаки? — удивленно спросил Такано. В темноте он его не заметил.

— Что там с Морикавой?

Фельдфебель Такано жил вместе с командиром роты, поручиком Харадзимой, и его денщиком, старшим ефрейтором Миядзимой, в отдельной хижине, метрах в пятидесяти от остальных. Поручик Харадзима совсем ослаб от истощения и малярии, поэтому фельдфебель Такано вынужден был взять на себя обязанности командира роты.

— Вы, наверно, знаете, куда ушел Морикава?

— Думаю, на старое место, — ответил Тадзаки и повторил то, что уже рассказал ему Кавагути.

Такано помолчал. Затем сказал спокойно:

— Подождем еще немного и, если они не вернутся, пойдем навстречу.

Идти навстречу Морикаве означало собрать вместо них съедобные травы. Продовольствием они запасались с вечера. Утром, как бы рано им ни удалось выйти, еду все равно не приготовить: весь день над головой висят самолеты противника, они могут заметить дым костра. Словом, если ночью не приготовить еду, все будут есть только на другой день, к вечеру.

— Сейчас чуть больше девяти. Подождем до десяти часов, — сказал Такано. — Если они и тогда не вернутся, придется идти искать. Пойдут младший унтер-офицер Тадзаки и старший ефрейтор Узки. И я, конечно.

Тадзаки и Узки ничего не ответили. Не потому, что они были недовольны. Оба понимали, что иного выхода нет. Кроме них, идти темной ночью за сбором «довольствия» некому: они были самыми здоровыми и самыми опытными из всех.

Младший унтер-офицер Тадзаки и старший ефрейтор Узки, а также старший унтер-офицер Ёсимура были призваны в армию в тридцать восьмом году, воевали уже семь лет и считались в роте почти ветеранами. Младший унтер-офицер Тадзаки был родом из горной деревни; человек смекалистый и хорошо приспособленный к такой первобытной жизни, когда каждый сам должен добывать себе пищу, он почти один кормил всю роту. Тадзаки отлично знал, что и где можно отыскать в джунглях, и на ощупь находил съедобные травы.

Тадзаки и Узки ничего не ответили на слова Такано, но тому и не нужен был их ответ. Между ними давно уже установилось молчаливое понимание. Фельдфебель Такано был добровольцем тридцать восьмого года, уже семь лет, со времени боев в Центральном Китае, он сражался плечом к плечу с Тадзаки и Узки, и не было случая, чтобы те когда-нибудь не подчинились Такано, хотя приказами молодого поручика Харадзимы, выпускника кадетского училища, иной раз и пренебрегали. Фельдфебель Такано был не из тех командиров, кто строг с нижестоящими и подобострастен с вышестоящими. Поэтому рота сейчас группировалась вокруг него.

Отдав приказ младшему унтер-офицеру Тадзаки, Такано нарочито бодрым голосом крикнул в сторону навеса:

— Ну, как самочувствие, старший унтер-офицер Ёсимура?

У Ёсимуры уже опухло лицо, волосы стали тусклыми и сильно поредели. Если так пойдет дальше, через неделю он окончательно свалится.

— Да ползаю пока, — ответил Ёсимура. — Но, господин фельдфебель, сдается мне, что, если мы немедленно не уберемся отсюда, все отправимся в иной мир.

— Да, я тоже думал об этом, — тотчас же отозвался Такано. — Потерпите еще немного. Нужно связаться со штабом батальона.

— Прошу вас. Если мы задержимся здесь хоть ненадолго, нас очень скоро разнесут в клочья.

— И командир роты говорит то же самое. Придется потерпеть. Ну а Хориэ как? Как чувствует себя ефрейтор Хориэ?

Ефрейтор Хориэ был совсем плох: волосы на голове выпали, весь он раздулся и со вчерашнего дня уже совсем не двигался. На оклик фельдфебеля он не отозвался.

— Ефрейтор Хориэ!

Ответа не последовало.

— Эй, потрясите его кто-нибудь! — сказал Такано.

Лежащий рядом с Хориэ младший унтер-офицер Куниэда протянул руку к соседу:

— Хориэ! Эй, Хориэ! Да он мертв! — проронил он сдавленным голосом.

— Мертв?

Такано двинулся к навесу, но в темноте стукнулся головой о стропила и присел на корточки у неглубокой канавы, вырытой вокруг для отвода дождевой воды.

— Правда умер? Ну-ка, посмотрите хорошенько!

Младший унтер-офицер Куниэда немного помедлил, обшаривая тряпье, в которое было завернуто тело соседа, и сказал хрипло:

— Окоченел.

Никто из солдат даже не сделал попытки встать, чтобы удостовериться, действительно ли ефрейтор Хориэ мертв. Все продолжали молча лежать. И не было ничего удивительного в том, что никто не заметил, как рядом умер больной товарищ. Все уже привыкли к тому, что однажды один из солдат вдруг засыпал, чтобы никогда не проснуться. Каждые два-три дня в их роте кто-нибудь умирал. Так что смерть собратьев уже не вызывала ни у кого ни удивления, ни печали, а лишь порождала тревожную и вместе с тем покорную мысль: скоро придет и мой черед.

— Когда же он умер? Не знаете? — спросил Такано. — Кто его видел вечером, пока еще было светло?

— Я принес воды, Хориэ попросил попить. Ну я и напоил его, — сказал Кавагути.

— Ну, и каков он был тогда?

— Он даже сам пить не мог. Все время проливал воду. Тогда я помог ему напиться. Еще подумал: не жилец он.

Фельдфебель Такано помолчал. Затем прошептал тихо, словно самому себе: «Значит, он отошел, когда стемнело». Он не осуждал этих людей, которые не заметили, как умер их товарищ; осуждать их за это было бессмысленно — больные солдаты умирали неслышно, угасали как свечи. «Значит, нас теперь тринадцать. Только тринадцать человек, — подумал он. — Еще месяц, и от роты вообще никого не останется. Не сегодня-завтра нужно уходить отсюда, уходить дальше, в джунгли, туда, где есть пища. Завтра нужно обязательно наведаться в штаб батальона».

Такано встал, напомнил еще раз Тадзаки и Уэки о том, что в десять надо выходить и, распорядившись утром сразу же захоронить тело ефрейтора Хориэ, пошел в свою хижину.

Тадзаки направился следом за ним, он собирался заглянуть в бомбоубежище, которое находилось как раз посередине между двумя навесами. Через несколько минут Тадзаки вылез из бомбоубежища и громко крикнул:

— Эй, Кавагути! Огонь-то погас, ты что же недоглядел?

Кавагути сбросил одеяло и вскочил.

— Не может быть! Я хорошо засыпал его золой.

— Вот идиот! Он потому и потух, что ты засыпал его золой.

Ефрейтор Кавагути что-то бормотал себе под нос, словно не понимая, о чем говорит Тадзаки.

— Ну ладно, тащи быстрее порох.

Кавагути порылся в вещмешке у изголовья, пытаясь отыскать зеленоватую палочку бездымного пороха, который обычно употребляют в зенитной артиллерии. Спичек не было, поэтому они добывали огонь, растирая друг о друга сухие палки и поднося к ним бездымный порох. Добытый таким образом огонь тщательно поддерживали. На рассвете осторожно присыпали его золой, чтобы не погас до вечера.

Кавагути все еще судорожно рылся в вещмешке, когда стоявший у хижины Тадзаки вдруг крикнул:

— Ага, наши как будто вернулись!

Все прислушались. Сначала были слышны лишь звуки, издаваемые насекомыми, затем отчетливо донесся треск сухих веток под ногами и шорох сухой листвы.

— Эй! Кто идет? Морикава? — зычно крикнул Тадзаки.

— Да, — раздалось в ответ, и вскоре появился сам ефрейтор.

— Старший ефрейтор Морикава? — снова окликнул Такано, выбегая ему навстречу из-под навеса.

— Старший ефрейтор Морикава и трое солдат. Вернулись из джунглей, — раздался из темноты усталый голос Морикавы, который сбросил с плеч скатанную плащ-палатку. — Ефрейтор Минами погиб: убит дезертирами.

— Кем? — с удивлением переспросил Такано. — Дезертирами?

— Так точно, — все еще тяжело дыша, отчетливо произнес Морикава.

— Сядь и расскажи спокойно, — сказал Такано.

— Мы закончили сбор кореньев и решили потихоньку возвращаться. И тут мне докладывают: нет ефрейтора Минами. Поискали мы его, поискали, но не нашли. Потом вспомнили, что в низовьях реки недавно кто-то стрелял. Ну, мы пошли туда. — Морикава, извинившись, опустился на землю и продолжал: — Увидели на берегу реки двух солдат, которые, присев на корточки, склонились над чем-то. Мы решили узнать, что это они там делают. Солдаты, заметив нас, поспешно скрылись в чаще. И тут мы увидели лежащий на земле труп Минами.

Старший ефрейтор Морикава рассказал, что у Минами были вырезаны куски бедра. Солдаты, скрывшиеся в джунглях, в спешке бросили два пистолета.

Морикава вынул из кармана пистолеты и протянул их фельдфебелю Такано, предупредив, что затворы он вытащил.

Все, кто только мог подняться, слушали рассказ старшего ефрейтора Морикавы. Уже трижды кто-то стрелял в ребят из их роты, и это явно не были солдаты противника. Впрочем, жертв пока не было.

Все понимали, какую цель преследовали стрелявшие, — солдаты японских частей на острове были предупреждены на этот счет.

— Для чего Минами пошел вниз по реке? — спросил, немного помедлив, Такано.

— Наверно, думал, там есть рыба или еще что-нибудь из съестного. Не заметил, как оторвался от нас.

— Эй, Морикава! — раздался из хижины голос старшего унтер-офицера Ёсимуры. — А как они выглядели, те солдаты?

— Не рассмотрел как следует — темно уже было. Обыкновенные японские солдаты. В шортах и фуражках. Мне показалось, довольно крепкие еще.

— Уж не Сакамото ли это?

— Очень может быть, — заметил старший ефрейтор Узки.

Солдат Сакамото исчез недавно прямо из караула, и все подумали, что это он мог стрелять. Однако абсолютной уверенности в том, что на Минами напал именно он и его напарник, ни у кого из них, конечно, не было.

Итак, труп ефрейтора Минами был оставлен на съедение дезертирам. Ожидать от солдат Морикавы, что они закопают его, было бы бессмысленно. Да и теперь никто не решился бы пойти туда, чтобы захоронить тело товарища. У них не будет сил сделать это даже завтра, при свете дня. Поэтому фельдфебель Такано лишь молча выслушал донесение старшего ефрейтора Морикавы.

Тадзаки внимательно выслушал рассказ Морикавы и поторопил солдат:

— Эй, надо еду готовить. Кавагути, ты нашел порох?

— Да.

Ефрейтор Кавагути принес палочку бездымного пороха и отправился следом за младшим унтер-офицером в бомбоубежище, чтобы развести огонь.

— Поди-ка взгляни на очаг, — сказал Тадзаки вошедшему в убежище Кавагути. Кавагути разрыл кучу золы, насыпанную в углу убежища.

— Ну что? Есть огонь? — ехидно спросил Тадзаки.

Младший унтер-офицер Тадзаки нежно любил ефрейтора Кавагути. Они были земляками, в родной деревне Кавагути был секретарем деревенского кооператива. На этого белолицего парня с гладкой кожей прежде, когда он еще был здоров, было приятно смотреть. Несмотря на трофическую язву на ноге, Кавагути все еще кое-как передвигался, и этим он был обязан Тадзаки — тот постоянно делился с ним едой. Не было случая, чтобы Тадзаки вернулся из джунглей без добычи. Иногда он приносил грибы или побеги папоротника, иногда — мелкие плоды какого-то дерева, похожие на желуди, маслянистые, как земляные орехи, а иной раз находил прозрачных личинок величиной с палец. Этими личинками были облеплены обычно жмыхи саго. Даже когда попадались ящерицы, улитки, головастики или лягушки, наловить которых было не так-то легко, Тадзаки всегда делился с Кавагути. Правда, в последнее время даже Тадзаки не мог найти поблизости ничего съедобного.

— Странно! — заметил Кавагути, разгребая кучу золы в очаге.

— Дурак! Чего странного-то! Было бы странно, если бы такой же дохлый, как ты, огонь не погас, когда на него навалили столько золы.

Говоря это, Тадзаки нащупал в углублении земляной стенки сухую палку и проволоку, продел проволоку в отверстие палки и начал быстро тереть их друг о друга.

— Надо же! Горячая, — сказал Кавагути, пощупав в темноте проволочку в руке Тадзаки. Он поднес к проволоке палочку бездымного пороха. Палочка сразу же зашипела и вспыхнула, рассыпая голубые искры. Кавагути поднес к огню листовку противника (они всюду валялись в джунглях), зажег ее, а палочку поспешно загасил, воткнув в землю. Она очень быстро горела и, если ее тут же не погасить, сгорит сантиметров десять. А без такой палочки нелегко будет добыть огонь — от винтовочного рассыпного пороха толку мало. Поэтому, когда кончились спички, бездымный порох стал просто на вес золота.

Огонь перекинулся с бумаги на хворост, и тесный ров ярко осветился. Полтора метра в ширину и четыре метра в длину, это убежище имело низкое покрытие, так что, выпрямившись во весь рост, человек касался головой потолка. Накат из бревен был устлан листьями и сверху еще прикрыт землей. Разумеется, это сооружение не спасало в случае прямого попадания, но все-таки это было убежище. Недели три назад, когда они его рыли, в роте было еще более двадцати здоровых солдат. Если они теперь сменят позицию, такого убежища им уже, конечно, не отрыть.

Когда в очаге разгорелся огонь, солдаты принесли завернутую в плащ-палатку добычу — к их ногам вывалилась целая груда листьев и трав. Они измельчили все это черными от грязи руками и сложили в котелки, на дно которых Кавагути налил немного воды. Котелки были набиты зеленой массой доверху, но, когда все это сварилось, в каждом котелке оказалось варева лишь наполовину. Это и была порция еды на одного солдата.

— Эй, подай-ка мне горчицу! — обратился Тадзаки к стоявшему позади него солдату, указав на котелок, висевший на стене. Взяв котелок, он вытащил из него красные сморщенные стебли горчицы и по одному опустил в котелки с едой. Дней пять назад у них кончилась соль, поэтому еду приходилось заправлять горчицей, которая в изобилии росла на полях местных жителей. Тадзаки на днях запасся этим добром.

Над огнем Тадзаки повесил двенадцать котелков, по шесть в ряд — на два меньше, чем вчера, потому что ефрейторов Хориэ и Минами они уже не досчитались. Котелки троих из командирской хижины, разумеется, тоже были здесь.

Прошло уже более трех месяцев с тех пор, как в этих котелках не было ни грамма риса. Их перестали снабжать рисом уже давно. Во время боев у реки Преак, месяца четыре назад, солдаты еще получали по двести граммов риса в день. Но с того дня, как сражение было проиграно и им пришлось отступить в джунгли, они не видели ни одного рисового зернышка. В пищу пошли батат и таро, тапиока и кокосовые орехи и даже корни бананов, которые они находили на полях местных жителей. Все это они варили, смешав с ботвой батата и листьями диких растений. Но теперь у них даже и этого не было и они питались варевом из травы и листьев. Вот уже почти десять дней они ели только эту горькую, синюю — будто раствор индиго — похлебку.

Утро в джунглях начинается пением птиц. Верхушки деревьев уже окрашены рассветом, а внизу, на земле, еще так темно, что можно столкнуться друг с другом. Тем не менее солдаты встают, как только начинают щебетать птицы. Мешкать нельзя — в семь часов появляется противник.

С трудом поднявшись, солдаты рассыпаются по джунглям — справить нужду подальше от жилья, — затем выпивают сваренную накануне травяную похлебку и ждут того часа, когда можно будет различить очертания предметов. И тогда поспешно принимаются за дела.

Сегодня утром им предстояло убрать труп ефрейтора Хориэ. Когда наконец начало светать, труп вынесли из хижины.

Его положили на одеяло, расстеленное на опавших листьях. Как и все остальные, Хориэ был одет в шорты и серую от грязи рубашку с короткими рукавами. Синюшные руки и ноги, торчавшие из коротких штанин и рукавов, вздулись, как у утопленника. Волосы на голове выпали, а лицо так сильно отекло, что его совершенно невозможно было узнать, оно походило на маску.

Старший унтер-офицер Ёсимура, поспешно заворачивавший в одеяло тело покойного, почему-то вдруг вспомнил, что Хориэ слыл в роте мастером рассказывать анекдоты.

Хориэ был старшим сыном сапожника, делавшего тэта [3] в маленьком городке провинции К. Как и ефрейтора Морикаву, его взяли из резерва по чрезвычайному призыву. Утром в день отъезда в армию он проспал — поздно вернулся с прощального вечера или еще откуда-то, а когда проснулся, решил приласкать жену — «Может быть, в последний раз», — но тут вдруг к ним явился гость, и пришлось его принять. Так и уехал Хориэ в армию. Когда он уже был в Центральном Китае, пришло письмо от жены: «Приезжай поскорее, ведь ты так и не обнял меня напоследок». Злоключение Хориэ мгновенно стало известно всем, и он прославился на всю роту. Солдаты поминали этот случай даже здесь, на острове, но вот уже несколько месяцев никто не шутил — голод дошел до крайней точки. И вчера вечером, когда Хориэ скончался, и сегодня утром, когда его вынесли из хижины, никому не пришло в голову даже обмолвиться об этой истории.

Опираясь на руку фельдфебеля Такано, нетвердой походкой подошел поручик Харадзима.

Длинные офицерские брюки и ботинки, натянутые прямо на босые ноги, каска с полотняным козырьком от солнца — поручик Харадзима выглядел вполне пристойно для офицера, но, приглядевшись, можно было увидеть, как опухло и чудовищно пожелтело от акрихина его лицо.

Поручик подошел к солдатам, выстроившимся у ног умершего, отстранил руку Такано и слабым, хриплым голосом произнес:

— Императорскому дому — поклон!

Солдатам не пришлось даже менять позу. Они так и остались стоять, рассеянно глядя перед собой, обратив лица к северу — к императорскому дворцу. Тело ефрейтора Хориэ тоже лежало головой на север. Утро наконец наступило, и уже можно было различить тонкие стволы худосочных деревьев, тянувшихся вверх, к свету. Поручик Харадзима скомандовал: «Вольно!» — и продолжал хриплым голосом, словно выдавливая из себя слова:

— Клянемся телом и душою быть верными его превосходительству генералиссимусу.

Солдаты вяло, вразнобой повторяли за поручиком слова клятвы.

— Душа наша пусть станет частью души его превосходительства генералиссимуса. А тела наши пусть будут руками и ногами его превосходительства генералиссимуса. Клянемся с честью исполнить свой сегодняшний долг, снова пойти в атаку и добиться отмщения. И нет для нас большего блага, чем выполнить свой долг.

Это была «Клятва об отмщении». Ее сочинил командующий японскими войсками. Они не смогли разбить на острове противника, высадившегося в декабре тысяча девятьсот сорок четвертого года, напротив, они сами были разбиты, отступили в джунгли и, поклявшись отомстить, должны были начать самостоятельные действия. Каждый день на утренней и вечерней поверке солдаты произносили «Клятву об отмщении».

Закончив произносить клятву, поручик Харадзима приказал почтить молчанием память ефрейтора Хориэ и сам устало опустился, почти рухнул на землю. Видимо, он с трудом держался на ногах все это время. Его плоские, как листы жести, угловатые плечи тяжело опускались и поднимались — дышал он с трудом. Поручик мог бы и не приходить на поверку в таком состоянии, но он был выпускник кадетской школы и хотел до последней минуты быть примером для низших чинов — поддержать в них стойкость духа.

Солдаты, не обращая внимания на сидящего поручика, вновь принялись за свои дела. Ефрейтор Узки и старший ефрейтор Миядзима, денщик поручика, доложили фельдфебелю Такано, что они отправляются на пост.

Как и командир роты, фельдфебель Такано был в длинных брюках и ботинках и пока еще сохранял военную выправку, но худое лицо его, обрамленное длинными волосами, вытянулось, глаза потускнели. Прежде это был человек крепкого сложения, самый сильный борец сумо [4] в полку. Теперь же в это трудно было поверить.

— Будьте внимательны: противник поблизости, — напомнил он ефрейтору Узки, поднявшему легкий пулемет на плечо.

Караульный пост был расположен так, чтобы оттуда просматривалась «местная дорога», пролегавшая метрах в двухстах от их жилища. Селения в джунглях соединялись узкими тропинками, которые солдаты прозвали «местными дорогами». Никто эти дороги специально не прорубал, их просто протоптали там, где пришлось. Австралийские войска продвигались все дальше на восток, словно загоняя в сеть японских солдат, которые затаились в джунглях по обеим сторонам проложенной японцами главной дороги, пересекавшей остров с востока на запад. И уже на лесной тропе, незаметно петлявшей в километре от главной дороги, стали появляться вражеские солдаты.

При появлении солдат противника часовые, конечно, должны были стрелять из ручного пулемета или бросать гранаты, но в последнее время они отказались от подобных авантюр. Когда в роте было еще достаточно людей, иной раз удавалось заставить вражеских солдат отступить; часовые прибегали к нападению, в частности, и для того, чтобы захватить у противника продовольствие, но теперь — они это прекрасно понимали, — как только они выстрелят, им придется немедленно удирать. Они знали также, что вслед за этим выстрелом очень скоро последует основательная бомбежка и артиллерийский обстрел. Поэтому никто и не осмеливался предпринимать подобные вылазки.

Фельдфебель Такано, конечно, знал об этом и давно смирился. Поэтому его предупреждение «Будьте внимательны!» означало: «Постарайтесь, чтобы противник вас не заметил».

Когда Узки и Миядзима отправились на свой пост, старший унтер-офицер Ёсимура, младший унтер-офицер Тадзаки и еще двое солдат потуже завернули в одеяло труп ефрейтора Хориэ и крепко обвязали его лианами. Затем, взвалив труп на плечи, углубились в джунгли.

— Ну как, младший унтер-офицер Ёсимура, донесете? — спросил фельдфебель Такано, глядя им вслед.

— Донесем! — ответил Ёсимура, чувствуя, как у него заплетаются ноги: ноша была тяжелой. И хотя на плече Ёсимуры лежали только ноги покойного, его шатало из стороны в сторону. То и дело приходилось раздвигать лианы, продираться сквозь заросли кустарника, отбрасывать с дороги сухие ветви, поэтому четверо со своей тяжелой ношей никак не могли согласовать шаг. Тадзаки шел впереди, поддерживая голову покойного, и его раздражало, что они плетутся вразнобой.

— Эй! Несите ровнее. Вам говорят! — покрикивал он на ефрейторов Мадзиму и Камисэко, которые поддерживали труп с боков.

До места захоронения было метров триста. Заросли тут неожиданно кончались перед глубоким обрывом, и джунгли расступались, открывая широкий обзор. Вершины деревьев, поднимавшиеся со дна долины, оказывались как раз на уровне ног, внизу простиралось зеленое море джунглей. Противоположный склон полого спускался к реке М. (воды, конечно, не было видно), которая текла в далекое, светлое море. В верхнем течении обрыв оказался не так крут, и главная дорога, ведущая в тыловой район Буин, проходила, видимо, по реке (мост был разрушен бомбой), но отсюда из-за деревьев ее не было видно.

В роте поручика Харадзимы эту долину сделали местом захоронения трупов — словно первобытные люди. Сжигать трупы они, понятно, не могли, а закапывать умиравших солдат уже не было сил, к тому же случалось, что трупы откапывали и съедали дезертиры, так что, с тех пор как их рота отступила на эту позицию, они стали сбрасывать тела умерших с обрыва.

Приблизившись к краю обрыва, они опустили труп на землю. Младший унтер-офицер Тадзаки вынул из одеяла винтовку, и четверо почтили память умершего молчанием. Затем они сбросили завернутый в одеяло труп Хориэ с обрыва, словно это был не человек, а бревно. В мгновение ока он исчез в зеленом море, простиравшемся у их ног. Ветви деревьев слегка дрогнули, раздались и тотчас же вновь сомкнулись. Снова наступила тишина, будто ничего и не случилось, только со дна донесся глухой звук падения тела.

Они еще немного помолчали, глядя вниз.

— Уже пятый, — тихо, будто про себя, прошептал младший унтер-офицер Ёсимура, рассеянно глядя на зеленую долину.

— Завтра очередь ефрейтора Ямаситы. А потом… — так же тихо произнес над его ухом ефрейтор Мадзима, но Ёсимура, видимо, не услышал его — он пристально вглядывался в глубину долины, ему показалось, что со дна ее доносится трупный запах, а может быть, это ему просто почудилось. Ёсимура вдруг представил себе пять завернутых в одеяло трупов, скатившихся друг на друга в темную долину, и эта картина слилась в его воображении с видением множества разложившихся трупов, на которые они наталкивались уже то там, то тут в джунглях.

— Пошли, Камисэко!

Ёсимура, будто очнувшись, обернулся на голос Тадзаки.

— Да, прошу вас, — обратился он к младшему унтер-офицеру Тадзаки. — Какая бы там ни была плантация, расхвалите ее фельдфебелю. Там все равно нам будет лучше, чем здесь.

Младший унтер-офицер Тадзаки вместе с ефрейтором Камисэко собрались на поиски новой плантации. Они уже приблизительно знали, где она находится. Нужно было точно определить расположение плантации, разведать местность вокруг нее и прежде всего узнать, можно ли раздобыть там что-нибудь съестное. Тадзаки не стал обременять себя лишними попутчиками, он выбрал ефрейтора Камисэко и решил отправиться с ним вдвоем.

Ефрейтор Камисэко был из крестьян, невысокого роста, крепыш, человек сильный и упорный. Он прибыл в их часть совсем недавно, уже после того, как она была переброшена на остров, и теперь единственный из всех пока еще сносно держался на ногах. Только он один и мог, вернувшись накануне вечером после сбора трав, утром снова отправиться в джунгли.

Тадзаки и Комисэко ушли. Ёсимура снова устремил взгляд на долину. Солнце, только что поднявшееся над горизонтом, осветило ту часть долины, где они стояли, противоположная сторона ее все еще оставалась в глубокой тени. Освещенная утренним солнцем неумолчно шелестела молодая листва. Шелковистый зеленый ковер мягко спускался от их ног к морю — оно было внизу, километрах в четырех-пяти от обрыва. И над этим зеленым простором, словно над большой лужайкой, кружило несколько белых попугаев. Где-то внизу поблескивала речная вода. Около нее там и тут высились стройные кокосовые пальмы, их кроны были похожи на раскрытые зонтики.

— Господин старший унтер-офицер, вон остров С., — сказал ефрейтор Мадзима, приблизившись к Ёсимуре. Он указывал куда-то в сторону моря.

— Угу, — понимающе кивнул Ёснмура и, не оборачиваясь, продолжал внимательно вглядываться вдаль. Там, в сверкающих лучах солнца, близко, как на ладони, качался на волнах продолговатый серый остров, отбрасывая длинную, как и он сам, синюю тень.

— Пора, командир, решайте, пока не поздно. А то скоро ноги таскать перестанем.

Действительно, медлить было уже невозможно. Но Ёсимура ничего не ответил. Он продолжал пристально глядеть на море.

Ему никогда не приходилось бывать на острове С., Мадзима же бывал там неоднократно. Он состоял когда-то в команде рыбаков, они часто ловили рыбу на этом необитаемом острове. Обычно они переправлялись на остров С. ночью — днем береговая линия находилась под усиленным наблюдением авиации противника.

— Саговых пальм там видимо-невидимо. Иной раз, не поймав рыбы, мы собирали саго.

Мадзима, как видно, не мог забыть вольной и сытой жизни на острове С. Когда начались бои на реке Преак, команда рыбаков была расформирована и Мадзима вернулся в роту. Однако с тех пор он не уставал рассказывать об острове С. А недавно предложил Ёсимуре вдвоем переправиться туда.

Мадзима был земляком Ёсимуры, хорошо знал и его отца, владельца бакалейной лавки, и самого Ёсимуру, который, закончив торговую школу, некоторое время был учителем (вернее, помощником учителя) начальной школы у них в деревне. Мадзима рыбачил и там, на родине. По простоте душевной он и предложил Ёсимуре бежать вместе на остров С.

На остров С., по словам Мадзимы, можно было бы переправиться и на плоту, если б не нашлось каноэ. Кокосовых и саговых пальм там было столько, что им двоим хватило бы на всю жизнь. И рыбы там вдоволь. Когда их часть была разбита в бою у мыса Торокина — это был первый бой с целью выбить противника, высадившегося на мыс, — их полк оказался в районе Маймай без всякого продовольствия (как раз тогда-то и была создана рыболовецкая команда и команда по добыче соли). Солдаты раскорчевали джунгли, посадили батат, а пока рыскали по джунглям в поисках пищи. Отряду по умиротворению населения часто приходилось вступать в конфликты с туземцами, так как голодные солдаты опустошали поля с овощами и плантации саго. Саговые пальмы были главным достоянием местных жителей. Они давали много крахмала, а листья служили материалом для постройки хижин. Деревья достигали зрелости лишь через двадцать лет, а японские солдаты вырубали ценные пальмы, не считаясь с этим.

Ствол саговой пальмы достигает пятидесяти сантиметров в диаметре, верхушка дерева на высоте более десяти метров увенчана шапкой огромных листьев, раскинувшихся, как крылья птицы. Свалить саговую пальму нелегко — пила оказывается слишком коротка, и нужен топор. Мадзима, уговаривая Ёсимуру бежать, сказал, что он уже разжился топором. Ёсимура не знал, как давно он вынашивал план побега на остров С. Возможно, эта мысль впервые пришла Мадзиме в голову, когда на пепелище какого-нибудь брошенного селения ему попался на глаза блестящий топор. С того времени, когда он состоял в рыболовецкой команде, у него остались крючки и леска. Была и самодельная острога для подводной охоты. Все это Мадзима прятал в вещмешке.

План побега был продуман в мельчайших деталях. Ёсимура подумал, что, если им удастся переправиться вдвоем на остров С., там они с голоду не умрут, будут жить, как Робинзон Крузо. А тем временем война, глядишь, и кончится; их заметят с какого-нибудь корабля и вызволят с острова или обнаружат местные жители. Однако Ёсимура никак не мог решиться на эту, пожалуй, даже не лишенную романтики авантюру.

Он понимал, что, если не предпринять никаких шагов, смерти не избежать. Нестерпимо было думать, что его труп сбросят с обрыва или, как ефрейтора Минами, убьют и съедят дезертиры. Подобная смерть казалась особенно нелепой здесь, на краю обрыва, откуда открывался необъятный простор. Там, за морем, — Япония, но она так далеко, что при одной мысли об этом кружится голова. И все же за этим морем родина! Дума о ней болью отдавалась в его сердце. Кто бы мог ожидать в тот день, когда пятнадцать кораблей японского флота торжественно и гордо подошли к этим островам, что все кончится так плачевно!

Приказ о переброске дивизии из Центрального Китая на юг они получили в декабре сорок второго года. Если бы не этот приказ, через два месяца кончился бы срок службы старшего унтер-офицера Ёсимуры и всех других, кто был призван в тридцать восьмом году. Когда вышел приказ, солдаты сначала огорчились, но возможность участвовать в военных действиях теперь, когда началась великая восточноазиатская война и императорская армия, словно огненный смерч, ринулась на юго-запад Тихого океана, показалась им заманчивой. «Ну ладно. Наверно, это ненадолго… Отчего бы и не прокатиться за казенный счет», — шутили солдаты, поднимаясь на судно в Шанхае.

И действительно, вначале, когда они высадились на этот остров, было не так уж плохо. Здесь, по другую сторону экватора, все казалось им удивительным. Особенно поразили их местные жители: иссиня-черная кожа, набедренные повязки, обычай продевать в уши и ноздри белые кости животных. Будет о чем рассказать дома!

Однако мечта о быстром возвращении домой померкла уже через полгода после высадки на остров. Американская армия начала контрнаступление с острова Гуадалканал, перерезала в августе сорок третьего года все транспортные коммуникации с севера и в ноябре высадилась на остров Б. С тех пор они чуть не каждый день хоронили своих товарищей — люди умирали от голода, малярии, погибали во время артиллерийского обстрела; в роте, насчитывавшей более двухсот человек, осталось всего двадцать. Мысль о том, что и он может погибнуть здесь, на этом острове, жалкой смертью, казалась Ёсимуре невыносимой. Он боялся смерти.

Ёсимура боялся смерти и семь лет назад, когда его призвали в армию, он хотел во что бы то ни стало вернуться домой живым. Когда пришло известие, что его племянник Ногами Тосио погиб на поле боя в Северном Китае и односельчане, шумно обсуждавшие это событие, называли смерть Тосио большой честью для деревни, он слышал, как мать тихо прошептала: «Мертвые чести не имут». Он тоже так думал. Он не ощущал, что в словах «смерть на поле боя» заключено нечто большее, чем просто смерть. Но он боялся прослыть малодушным и потому всегда поступал так, как поступали другие. Страх смерти неотступно следовал за ним, но это был страх в предвидении возможной смерти. Поэтому, как только отдалялась эта возможность, сам собой исчезал и страх. Случайно (это было действительно чистой случайностью) он уцелел. Однако теперь дни его были явно сочтены — жизнь таяла, как месяц на исходе. И эта близость смерти была невыносимой.

Тем не менее Ёсимура никак не мог решиться бежать вместе с Мадзимой на остров С. Его останавливало не столько чувство долга, сколько неопределенность их будущего. Возможно, им повезет, они переберутся на остров и спокойно устроятся там, но что их ждет потом? Смогут ли они вернуться в Японию, когда кончится война? И вообще, чем еще обернется для них эта война? Что будет с Японией?

Дней пять назад ефрейтор Аоки ходил в штаб батальона. Вернувшись, он рассказал, что в Японии все, даже старики и старухи, учатся сражаться бамбуковыми пиками. Последние сообщения из Японии, напечатанные в батальонном листке, как уверял морской офицер, тайно прибывший на аэролодке, свидетельствовав ли о решимости японского народа стоять насмерть. «Значит, и мои родители, владельцы бакалейной лавки в префектуре К., и младшие сестры, — думал Ёсимура, — сейчас тоже ходят на военные учения». И он представил себе эту картину. Во дворе начальной школы, где он работал перед уходом в армию, собрались деревенские старики и ребятишки, а офицер обучает их сражаться бамбуковыми пиками, как учат солдат приемам штыкового боя.

Ёсимура больше не верил, что Япония выиграет войну. Он давно уже убедился, что военные сводки главной ставки далеки от действительного положения вещей. Уже отданы Филиппины, остров Сайпан, острова Волкано — американская армия неуклонно продвигается вперед. Все говорит о неизбежном поражении Японии. А если они проиграли войну и сто миллионов японцев погибнут смертью героев, что будет со страной по имени Япония?

Однако, сколько бы Ёсимура ни думал об этом, ничего изменить он не мог. Да и не его ума это дело. Кто он, в конце концов, — всего лишь унтер-офицер! К тому же Япония, семья, родная деревня казались сейчас такими далекими, ушли куда-то на задний план. Не лучше ли обдумать, как они будут жить вдвоем с Мадзимой на острове С. Но Ёсимура не мог расстаться со своими сомнениями. Он перебирал в уме всевозможные варианты, и то ему казалось нехорошо, и это плохо, а силы воли, чтобы решиться на что-нибудь, не хватало.

Когда начались бои у реки Преак, ефрейтор Кубо предложил Ёсимуре перейти на сторону противника, но Ёсимура, конечно, отказался. Он и теперь не собирался сдаваться в плен (возможно, потому, что еще меньше, чем в случае побега на остров С., верил в благополучный исход). Но он долго не мог забыть страшную картину, как ефрейтор Кубо, волоча изъеденную трофической язвой ногу, один уходит в джунгли. Кубо сказал, что все равно сдастся в плен. Ёсимура подумал, что сам бы он на такое не отважился.

Вот и ефрейтор Мадзима, как видно, все уже решил для себя. Медлит лишь потому, что не хочет бежать один. Вот и старается заполучить в спутники старшего по возрасту и более опытного, чем он сам, унтер-офицера. Если Ёсимура окончательно откажется, Мадзима непременно предложит свой план кому-нибудь другому, скорее всего, ефрейтору Камисэко. А может быть, уже предложил.

Младший унтер-офицер Тадзаки и фельдфебель Такано были очень разными людьми, правда, их объединяла одна общая черта: ни тот, ни другой никогда не испытывали никаких сомнений и колебаний. Младший унтер-офицер Тадзаки всегда думал только о том, как прожить сегодняшний день, и не проявлял никакого интереса к проблемам, волновавшим солдат: как закончится война, что будет с Японией и т. д. Когда солдаты потихоньку заводили разговор о том, что Япония, пожалуй, проиграет войну, он раздраженно рявкал: «Лучше бы винтовки почистили, чем болтать невесть что!» Фельдфебель Такано в отличие от Тадзаки был человеком рассудительным. Даже теперь, когда сложилась тяжелая обстановка, он не терял присутствия духа. Мужество и воинская отвага сделали его обладателем медали «За особые заслуги» — в Центральном Китае он захватил вражеский опорный пункт, как говорится, с ходу, «не слезая с коня». Такано был сыном извозчика с окраины города К. Окончив начальную школу, он сразу же отправился в Кавасаки и поступил рабочим на маленький литейный завод, владельцем которого был его дядя. Однако эта работа пришлась ему не по душе — день-деньской в масле и саже. Такано мечтал стать военным и в восемнадцать лет добровольно пошел в армию. Он сделал это еще и потому, что его старший брат, бывший к тому времени уже офицером, посоветовал идти добровольцем — в армии можно стать офицером и без образования. Два его младших брата тоже пошли добровольно, один во флот, другой в авиационную школу. Их дом получил от городских властей почетное наименование: «Уважаемый дом фронтовиков». Вот почему Такано скорее умер бы, чем подумал о дезертирстве. Несмотря на отчаянную ситуацию, он ни разу не пожаловался и мужественно терпел все лишения.

— Решайтесь поскорее! — торопил Ёсимуру Мадзима. — Вы что, все еще думаете, что бегство — позор?

— Нет, я этого не думаю, но… — промямлил Ёсимура.

— Ну тогда чего же тянуть?

Ёсимура не ответил. Он немного постоял и молча пошел обратно к навесу.

— Надо еще подумать, — бросил он на ходу.

— Сколько ни думай, ничего другого не придумаешь, — заметил Мадзима, шагая следом.

Фельдфебель Такано, ходивший для связи в штаб батальона, вернулся только на следующее утро. Под навесом дремало несколько человек. Все, кто еще мог двигаться, ушли в джунгли.

— Вот и я! — объявил Такано и тут же направился к командиру роты.

Хижина командира роты тоже больше походила на навес — стен не было, одна крыша над головой. Для трех человек вполне просторное жилище.

Поручик Харадзима спал, накрывшись с головой. Одеяло у него было отличное — клетчатое, из настоящей шерсти, не то, что солдатские грязно-серые тряпки. Почувствовав, что кто-то вошел, он проворно вскочил с постели, будто и не был болен.

— А… вернулся наконец. Отчего так долго? Я волновался, — сказал он с трудом дыша, однако по всему было заметно, что у него отлегло от сердца.

— Извините, задержался, — сказал Такано. — Штаб переехал.

— Как переехал?

— Прихожу, а его и след простыл, — Такано снял с плеча планшет. — Остались одни воронки от снарядов. Видно, совсем недавно обстреляли. Хижины как ветром сдуло, заглянул в убежище — никого. Только трупы повсюду валяются. Думаю, дня три, как обстреляли.

— Ну и что же дальше?

— Вот я и решил: не могли же они все погибнуть. Наверно, перебрались куда-нибудь в другое место. Но куда? Ну, думаю, придется поискать какого-нибудь солдата, разузнать, что да как. А тут как раз и появился связной из штаба. Оказывается, каждый день, как только противник уходит на отдых, он приносит клочок бумаги, где написано, куда переехал штаб, приклеивает его, а на следующее утро срывает. Таким способом им удалось уже с тремя ротами установить связь, осталось еще две.

Такано снял с пояса ремень с пистолетом и присел на одеяло. Мутные, потускневшие глаза на желтом отекшем лице пристально глядели на Такано.

— А вы слушайте лежа, господин поручик, — сказал Такано. — Связной проводил меня до штаба. Ну и местечко они выбрали! Примерно в километре от прежнего. До главной дороги оттуда километра два. Помощник начальника штаба смущенно так сказал: «Ничего, сойдет и тут».

— М-да…

— Командир батальона совсем голову потерял от страха. Говорят, убито восемь штабных офицеров.

— Ишь куда забрались! Как же они намерены теперь поддерживать связь?

Такано не ответил.

— Я вчера еще собирался вернуться, но командир батальона приказал мне остаться.

— Ничего. Вернулся и ладно. Вчера я очень волновался. Не мог заснуть. Думал: что делать, если ты не вернешься.

— Извините.

— А еды никакой не принес?

— Принес. Для вас выдали сухой концентрат. Такано достал из вещмешка три брикета концентрата и разложил их перед Харадзимой.

— Вот спасибо.

Концентрат состоял из ячменя, мисо [5], сахара, мясного фарша, молодых побегов бамбука и маринованной сливы. Каждый брикет был величиной с кулак. Его заливали кипятком, ячмень разбухал, варева получалось много, и довольно вкусного. Словом, это была отличная штука, гораздо лучше галет. Когда началось сражение на реке Преак, такой концентрат раз в два-три дня выдавался и солдатам. Но потом они его перестали получать.

— Господин поручик и сейчас, наверно, каждый день понемножку ест концентрат?

— Да, — ответил поручик безжизненным голосом, подозрительно оглядываясь вокруг. Убедившись, что никого из солдат поблизости нет, он разорвал бумажную обертку и, отколупнув угол брикета, поспешно сунул его в рот. Брикет можно было и не кидать в кипяток, достаточно подержать его во рту, чтобы он размяк, — все равно вкусно.

— Соли, наверное, тоже принес? — медленно пережевывая пищу, спросил поручик.

— Вот с солью плохо. Сказали, сейчас им нечем с нами поделиться. У команды, добывающей соль, бомба в бак попала. Соли у них нет. Каждый день звонят по телефону в штаб дивизии. Те отвечают, что скоро привезут.

Такано пошарил в вещмешке.

— Вот командир батальона прислал немного, — сказал он и показал завернутую в рисовую бумагу соль.

— Что?! Так мало? — Поручик быстро захватил щепоть соли и сунул в рот.

Соли действительно было мало — она поместилась бы в крошечной чашечке для сакэ. К тому же она была не белая, а грязно-серого цвета, словно крупнозернистый, смерзшийся снег, — солдаты сами добывали ее на острове.

— В штабе тоже, видно, мучаются без соли, — словно извиняясь, заметил Такано. На самом деле соли он получил больше, чем показал поручику. Долю солдат он отложил отдельно: опасался, что поручик Харадзима все заберет себе. Скажет, что соль не обязательно отдавать солдатам, потому что это не паек, а личный подарок командира полка, да к тому же и мало ее — вот и все. Соли действительно было слишком мало, чтобы делить ее между всеми, — половина крышки походного котелка. Им троим — поручику, самому Такано и денщику — хватило бы, наверно, лишь на неделю. Но Такано считал, что, если уж сухие концентраты предназначены для поручика, соль, пусть даже однодневный запас, нужно разделить поровну между всеми. Поэтому он и отложил часть, предназначавшуюся для солдат, отдельно.

— Скуповат, однако, командир батальона, — заметил поручик Харадзима, он поспешно спрятал концентрат под одеяло и перестал жевать — вернулся денщик Миядзима.

Лицо Миядзимы было хмурым, к ногам прилипли мокрые листья.

— А… господин фельдфебель! — воскликнул он, увидев Такано.

Узнав, почему тот задержался в штабе, Миядзима сразу же спросил:

— Соли принесли?

— Вот только это. — Такано показал бумажный пакетик.

Миядзима разочарованно молчал. Узнав, что и в штабе не получают соль и что командир батальона от себя лично послал им эту соль, он, чуть не плача, спросил:

— И все же почему так мало?

— Ну ладно, лизни разок, — предложил Такано, протягивая Миядзиме пакетик с солью. Денщик бросил вопросительный взгляд на поручика Харадзиму и, взяв щепотку соли, отправил ее в рот. В другое время он просто выплюнул бы ее — до того горькой она оказалась на вкус, — но сейчас он проводил пакетик жадным взглядом: ему явно показалось мало.

Поручик Харадзима молча лежал на боку. Ничего не сказав Миядзиме, он обратился к Такано:

— А как насчет нашей роты? Наверно, они не возражают против новой дислокации, раз сами забрались так далеко…

— Ничего не выйдет, — сказал Такано бесстрастно. — До конца месяца через реку М. переправляться запрещено.

— Вот глупость! — воскликнул поручик, пытаясь встать, но сил ему не хватило, и он только сумел приподняться на локте.

— Командир батальона тоже возмущен, хотя это и приказ штаба дивизии. Они все же решили перебраться подальше.

— Ну тогда и мы уйдем на другое место.

— Конечно! Ведь оставаться здесь опасно. Придется податься на юг. Думаю, лучше всего отойти к берегу реки — вчера Тадзаки заметил там плантацию.

Пять рот батальона Мураками, впрочем как и все остальные части, были разбросаны по обеим сторонам главной дороги. Штаб батальона находился к северу от нее, в горах, а теперь он перебрался еще на два километра в глубь джунглей. Противник продвигался по дороге, прочесывая обе ее стороны, и чем дальше они отойдут от нее, тем безопаснее.

Вчера утром рота поручика Харадзимы обнаружила плантацию. Младший унтер-офицер Тадзаки заметил ее на другом берегу реки М., за болотом, куда они обычно ходили собирать съедобные растения. Такано, посоветовавшись с Тадзаки и поручиком Харадзимой, решил, что они переберутся через реку М. и расположатся там — между плантацией и главной дорогой.

— Как там берег, очень обрывистый? Все смогут спуститься к реке? — спросил поручик. Он опять лежал на боку лицом к Такано.

— Спуск там пологий, так что все в порядке, но, если каждый день переправляться через реку, нас могут заметить самолеты противника.

— А река глубокая?

— Тадзаки говорит, в самых глубоких местах до пояса не доходит.

— Ну значит, не нужно попадаться на глаза летчикам — только и всего.

— Да, сложность лишь в этом.

— Может быть, там и рыба есть, — заметил поручик.

— Да как вам сказать… Гранат накидали всюду, без разбора, и есть ли рыба, нет ли — неизвестно.

— А-а, гранаты… Но ведь рыба заходит из моря в реку, так что в нижнем течении, может быть, и есть еще. Тем более что никаких воинских частей там вроде не было.

— Ну тогда все в порядке. Солдаты куда хочешь пойдут.

— Ну что ж, давайте переберемся туда. Правда, поддерживать связь со штабом будет труднее, но уж ничего не поделаешь. Однако каков майор Мураками! Это ты правду сказал, что он трясется от страха?

— Гм… знаете ли, если человек телом ослаб, значит, и духом пал. Остановить какого-то фельдфебеля и поносить при нем штаб дивизии! И у нынешнего командира полка тоже, видно, дела неважные.

— Да, похоже, что так.

Речь шла о полковнике Кадоваки, который сменил полковника Яманэ накануне сражения на реке Преак. Полковник Яманэ командовал полком, еще когда они были в Центральном Китае. Однако он повздорил с офицером из штаба дивизии (по поводу плана сражения на реке Преак), оскорбил его и был заменен адъютантом штаба, полковником Кадоваки.

Недовольство полковника Яманэ действиями штаба дивизии возникло давно. Оно накапливалось с того времени, как дивизия высадилась на остров. Дело в том, что полк Яманэ, с тех пор как они оказались на острове, все время попадал в самые тяжелые условия.

Дивизия высадилась на остров Б. в январе сорок второго года. Одновременно с этой операцией полковник Яманэ должен был отправить один батальон на островок, который находился как раз между островом В., где расположилась дивизия, и соседним островом. Полгода спустя батальон, потерявший около двух третей своего состава, спасая оставшихся в живых, на подводной лодке поспешно перебрался к ним, на остров Б.

Полк Яманэ был дислоцирован на южном берегу этого вытянутого с востока на запад острова. На юго-восточном побережье, в Буин, находился аэродром и военно-морская база, поэтому там был размещен штаб дивизии (а затем сюда перевели и штаб армии). Между полком Яманэ и районом Буин разместился полк Муто. Южное побережье, от Буин до расположения полка Яманэ, протяженностью примерно восемьдесят километров считалось главной оборонительной линией острова, здесь создавались укрепления и строилась дорога.

Однако, к несчастью для полка Яманэ, в ноябре сорок второго года в Торокина на юго-западном побережье острова высадились американские войска, и ближе всех к ним оказался полк Яманэ.

Главной силой контрдесанта, брошенного против американцев, стал первый батальон полка Яманэ; в кромешной тьме солдаты выбрались на берег неподалеку от места высадки американцев и попытались атаковать их с тыла, но попытка эта окончилась неудачей, не хватило десантных катеров, а сделать что-нибудь малыми силами оказалось невозможным. И первый батальон так же, как третий, был выведен из строя.

В марте сорок четвертого года было решено предпринять широкое наступление силами всей армии на американские части, занявшие Торокина. В этом сражении участвовал полк Муто, полк Хасимото, дислоцировавшийся в районе Каэта на северо-востоке острова, и остальные части дивизии, кроме тех, которые находились под непосредственным командованием штаба армии. В полку Яманэ, естественно, основной удар пал на роту Мураками из второго батальона. Но спустя примерно месяц и эта операция закончилась позорным отступлением.

Поражение объясняли разными причинами: десятки километров пришлось продираться сквозь джунгли, без дорог, не было никакой возможности транспортировать тяжелые орудия, наступление вовремя не поддержала авиация. Однако главная причина заключалась в том, что солдаты были предельно истощены — морально и физически. Дело в том, что высадившаяся на остров японская армия оказалась в полной изоляции — морские коммуникации были перерезаны, перед операцией у мыса Торокина солдатам выдавали по двести граммов риса в день, и, только когда начались бои, они получили месячный паек — по четыреста граммов риса на день. Солдаты поспешно расчищали в джунглях место для посадок — нужно было обеспечить себя продовольствием. Недоедание уже изрядно подорвало их силы.

Полк Яманэ оказался в тяжелом положении, так как два его батальона понесли большие потери. Другие части на время операции поручили заботу о своих полях специально оставленным подразделениям, а по участку полка Яманэ, который и так не смог как следует обработать землю, прошли отступающие войска, и голодные солдаты опустошили поля.

Тогда полк Яманэ, потерявший почти две трети своего состава, решительно сократил границы охраняемого района, подтянул оставшиеся силы в район Май-май, находящийся примерно в шестидесяти километрах от Буин, и поспешно приступил к организации снабжения продовольствием. Солдаты, словно голодные волки, накинулись на поля туземцев, на плантации кокосовых пальм, и вскоре от урожая ничего не осталось. Тогда в пищу пошли улитки, ящерицы, земляные черви и прочее. Некоторые пытались пробраться на поля, принадлежащие другим частям, но по ним безжалостно стреляли. Батальон Мураками потерял в сражении у Торокина более половины своих солдат, другая половина погибла от голода — из тысячи солдат, которые были в его составе до сражения, в живых осталось не более двухсот.

К великому счастью, американский десант, находившийся в Торокина, не предпринял нового наступления на остатки японских частей (хотя бомбежки не прекращались), но в ноябре сорок четвертого года на смену американцам пришли австралийцы — остров находился под опекой Австралии. Австралийские части развернули наступление и в марте следующего, сорок пятого года вышли к реке Преак, по которой проходила западная линия обороны. Оттуда на восток до Буин вела восьмидесятикилометровая автомобильная дорога, проложенная японской армией, так что можно было ожидать, что теперь скорость продвижения австралийских частей значительно возрастет. Тогда командование армии решило: пришла пора выполнить «Клятву об отмщении» — надо остановить врага на реке Преак, а если удастся, то и разбить его здесь. Полк Яманэ снова оказался лицом к лицу с врагом.

Но тут терпение полковника Яманэ лопнуло, и он восстал против приказа. «Если враг приблизится, — заявил он, — мы, конечно, примем бой, но для чего же нам самим идти навстречу противнику? Он же пока еще в двадцати километрах от нас. Мы не в силах атаковать его».

Но командование дивизии не могло допустить мысли, что враг будет продвигаться двадцать километров, не встречая никакого сопротивления, — ведь в этом случае окажется под угрозой район Були.

Полковник Яманэ решительно потребовал у командования освободить его полк от участия в операции. Однако штаб, твердо выдерживающий свою линию, не принял его возражений. «Конечно, жаль, что приходится снова бросать в дело полк Яманэ, — рассуждал штабной офицер, — но другого выхода у нас нет. У полка Хасимото, расположившегося в Каэта, потери, конечно, меньше, но передвинуть его с южного берега к линии фронта будет трудно — он окажется оторванным от своей базы снабжения. А кроме того, полк Муто тоже находится на пути продвижения противника и должен оказать ему сопротивление, поэтому я не могу выделить солдат в помощь полку Яманэ. Можно было бы двинуть в наступление солдат Ивабути (полк легких и тяжелых минометов), а также часть Нагао (полк полевой артиллерии), но это не пехота, они не имеют опыта боев в джунглях, и рассчитывать здесь на успех не приходится. Поэтому было бы хорошо, если бы полк Яманэ во взаимодействии с главными силами дивизии взял на себя инициативу в этой операции, хотя, конечно, этому полку уже и так досталось.

Даже такой задубелый вояка, каким был старый полковник Яманэ, не выдержал бездушного рационализма штабного офицера, который педантично следовал руководству по тактике: «В бою главное то, что нужно для боя…» Яманэ, не сдержавшись, ударил офицера.

Майор Мураками, естественно, очень сожалел, что полковника Яманэ после этого инцидента отстранили от командования полком, он недолюбливал полковника Кадоваки, который занял место Яманэ, и фельдфебелю Такано пришлось выслушивать бесконечные жалобы майора.

Такано, как и другие солдаты и офицеры, конечно, разделял возмущение полковника Яманэ. Он уже не мог терпимо относиться к заповеди: «Несправедливость естественна в бою». Вчера ночью штабной подпрапорщик Идзука, побывавший в районе Буин, рассказал ему о том, что там делается. Оказывается, там уже давно пренебрегают бататом и питаются исключительно суходольным рисом. Каждый день у младших офицеров на столе баклажаны, огурцы и тыква. Даже спирт гонят.

Конечно, каждая часть была по горло занята заботами о собственном пропитании. И никому даже в голову не приходило, что нужно доставить продовольствие на передовую. Конечно, батат слишком неудобен для транспортировки, перевозить его сейчас, когда в воздухе постоянно кружат самолеты противника, а на главной дороге даже ночью орудуют отряды туземцев, довольно затруднительно. Однако разве можно примириться с такой несправедливостью? Неужели нельзя было хотя бы менять части на передовой.

Подпрапорщик Идзука рассказал, что командующий армией каждый вечер неизменно пропускает по две чарки сакэ, а офицеры лакомятся птицей. Все это привело Такано в бешенство. Но он подумал, что нужно сдерживаться, иначе легко от гнева перейти к отчаянию, и тогда начнешь брюзжать и ныть, как майор Мураками. И так уж солдаты и офицеры пали духом, с трудом удается поддерживать дисциплину.

Однако в последнее время Такано все чаще ловил себя на мысли, что теряет контроль над собой — и оттого, что уже иссякло терпение, и оттого, что он начал сомневаться в победе Японии. Если бы он мог поверить в то, что Япония добьется успеха на других фронтах (а до сих пор он верил в это), он мог бы смириться и с неудачами на этом острове, и с лишениями, и с несправедливостью. Теперь же, после того как капитулировала Германия, после того как американцы захватили Окинаву, было бы смешно думать о том, что японская армия сможет одержать победу в войне, оставшись один на один с объединенными силами союзников.

В последнее время Такано часто вспоминал поручика Нагао, погибшего в бою на реке Преак. Поручик был мобилизован из резерва в самом начале великой тихоокеанской войны. Когда они высадились на остров, Нагао был еще подпоручиком и командовал взводом, в котором служил Такано. Когда закончилось сражение у Торокина и начались голодные дни в Маймай, поручик Нагао, который, вероятно, уже предвидел поражение японской армии, однажды ночью высказал свои сомнения Такано. «Эта война, — сказал он, — явная авантюра, разве можно сравнить промышленный потенциал США и Японии. Оттого и наш флот в начале войны действовал так нерешительно».

Такано не раз слышал подобные разговоры. Здесь, на острове, солдаты сухопутных войск часто возмущались неудачами флота в районе южных морей; неоперативность флота, считали они, привела к тому, что господство на море и в воздухе полностью захватил противник. Однако никто не связывал все это с авантюрным характером самой войны, как поручик Нагао.

«Начиная войну, — сказал поручик Нагао, — Япония надеялась на то, что Германия вместе с Италией разобьет в Европе вооруженные силы Англии и США, но Германия сама была разгромлена у Сталинграда, изгнана из Франции, а Италия капитулировала. Так что все расчеты Японии провалились».

Такано молча слушал эти речи. Да и что он мог возразить? До войны Нагао служил в одной из торговых фирм Токио. Такано думал о том, что после поражения у Торокина, когда один за другим стали погибать от голода солдаты, всех охватило уныние. Но ведь именно поэтому командиры должны быть еще более тверды духом!

Однако в последнее время Такано все чаще и чаще вспоминал речи поручика Нагао. Теперь, когда Германия капитулировала и даже Окинава захвачена противником, он не мог не признать, что эта война была большой ошибкой.

Пошатнулась его вера в победу, изменился и он сам. Он уже не мог с прежней резкостью осуждать брюзжание майора Мураками, хотя и считал, что брюзжанием дела не поправишь.

Прежде Такано никогда не пришла бы в голову мысль перебраться подальше в джунгли, а тут даже штаб батальона переместился. В глубине души он сознавал, как нелепа была его прежняя позиция.

Закончив свой рапорт поручику Харадзиме, фельдфебель Такано повесил планшет через плечо и пошел под навес к солдатам. Здесь не было одного только Тадзаки — он еще не вернулся из джунглей, — и его с нетерпением ждали.

Такано сообщил о том, что видел в штабе батальона, и велел на следующий день собираться — вечером рота должна была уйти на другое место. Затем, развернув соль, присланную командиром батальона, он рассказал, как получил ее, и попросил потерпеть до того дня, когда им пришлют нормальную порцию соли.

Возник вопрос, как быть с этой солью. Многие захотели получить хоть щепотку до того, как соль пойдет в котелки. Сорвали с дерева листок, свернули его пакетиком, и каждому в ладонь была поровну насыпана кучка соли — только попробовать чуть-чуть. После высадки на остров солдатам частенько приходилось делить дефицитные продукты. И сейчас соль разделила поровну; отложили долю Тадзаки и двух часовых, а остальное вручили фельдфебелю Такано, чтобы сберег до ужина — мало ли что может случиться!

Оттого, что они попробовали соли, которую не видели уже несколько дней, или оттого, что было решено перебираться наконец на другое место, все повеселели, разговорились. Такано ушел, попросив говорить потише: скоро должен появиться противник. Но голоса не умолкали.

— Эй, Камисэко! Этой плантации дней на десять хватит? — спросил ефрейтор Мадзима, подойдя к навесу. Он с трудом переставлял тонкие, как сухие палки, ноги.

— Ты что, шутишь? — подал голос старший ефрейтор Узки. — Он осторожно снимал корочки с болячек на голени. — Где ты найдешь сейчас такую плантацию, чтобы десять дней кормиться. Дней бы пять продержаться, и то ладно.

— А вот и нет! — запротестовал ефрейтор Камисэко. — Одной папайи на три дня с лихвой хватит. А еще батат. Раз там есть ботва, значит, должны быть и клубни.

— Ну как же! — заметил Узки. — Да где вы сейчас найдете плантацию, которую еще не опустошили бы солдаты и дезертиры?

— Но, господин старший ефрейтор, — возразил ефрейтор Кавагути. — Если там побывали солдаты и дезертиры, то почему же они оставили так много папайи? Она ведь еще издали в глаза бросается.

Вчера утром Тадзаки и его группа принесли плодов папайи, и солдаты наелись наконец супа. Тадзаки шепнул потихоньку ефрейтору Кавагути, что плантация, которую они нашли, как будто не очень опустошена. Он сказал это только ему одному, ибо знал: Кавагути не из тех, кто разболтает остальным.

— А что, может быть, и правда, — проговорил Мадзима. — Слишком близко к морю, так что солдаты, может, побоялись туда заглянуть? Впрочем, если батат есть, и то уже хорошо! А много его там?

— Травой сильно зарос. Я толком не разобрал.

— А не водится ли в той речке рыба? Если есть рыба, мы спасены, — заметил старший унтер-офицер Ёсимура. Он лежал на боку, поглаживая ребристую, будто стиральная доска, грудь.

— Все может быть. Если спуститься к устью, там даже и крокодилы есть.

— Уж это точно! — сразу оживился ефрейтор Мадзима, глаза его заблестели. — Ох, до чего же вкусное у них мясо! Поймать бы одного — дней на пять хватило бы на всю братию.

Ефрейтор Мадзима еще до того, как противник высадился на остров, не раз бывал на морском берегу, неподалеку от устья реки, — он служил в патрульной части. Однажды они оглушили гранатой крокодила и съели его.

— Наверно, кожу трудно сдирать, — заметил Ёсимура.

— Да нет. На брюхе шкура не очень жесткая.

— Тогда ты, Мадзима, будешь у нас специалистом по крокодилам. Подстрелить их можно?

— Нет, их пуля не берет. Разве если только изловчишься и в рот попадешь…

— Эй вы, не так громко! — послышался голос Тадзаки.

Младший унтер-офицер вернулся усталый, ни с чем — винтовку он нес в руке.

— А рота на юг уходит, — сказал ему Мадзима.

— На юг? Неужели господин фельдфебель вернулся?

— Да. Велел вам прийти к нему, как только явитесь.

Тадзаки поставил винтовку в пирамиду и поспешил к командиру роты. В шортах и рубашке с короткими рукавами он смахивал на огородное пугало, но худые ноги и руки все еще были жилистыми и крепкими.

Ёсимура поднялся: решил сходить по нужде, а потом немного вздремнуть до вечера. И тут он заметил пристальный взгляд младшего унтер-офицера Куниэды, лежащего у выхода. Тусклые, словно подернутые льдом глаза, наполненные слезами, явно молили об одном: не бросайте меня, не оставляйте здесь одного.

Младший унтер-офицер Куниэда уже трое суток не вставал с постели. Поредевшие волосы, опухшее, землистого цвета лицо свидетельствовали о последней стадии болезни. Жить ему оставалось считанные часы. При переходах всегда возникал страшный вопрос: что делать с такими солдатами. Бросить — бесчеловечно. Но ведь они умирали, как только рота добиралась до места. А для того, чтобы донести больного солдата, заведомо губили еще одного. Видимо, на этот раз они понесут поручика Харадзиму — командира роты оставлять нельзя. Старший ефрейтор Ямасита, лежащий чуть дальше Куниэды, со вчерашней ночи не приходит в сознание, и уж его-то обязательно оставят здесь, но кто понесет Куниэду?

— Ты сможешь идти? — спросил Ёсимура.

Куниэда не ответил, только слабо повел подбородком.

— Ничего, — сказал Ёсимура. — Это тут, недалеко. Не волнуйся.

Ёсимура поднялся с таким ощущением, будто сбросил с себя какую-то тяжесть.

Ефрейтор Кавагути вытряхнул содержимое из вещмешка. Перебирать вещи перед переходом на другую позицию вошло в привычку у солдат.

Кавагути все еще таскал с собой солдатскую книжку, амулет, сберегательную книжку и ненужные теперь деньги — все, что другие давным-давно выбросили. Теперь он разложил все это на одеяле.

— Еще хранишь? — Ефрейтор Узки осторожно вытащил из груды вещей фотографию. Это была измятая карточка, видимо вырванная из альбома, с синими пятнами клея на обороте и с надписью: «Март 1940 г., Уэмура Тосико, 18 лет». Лицо женщины было сильно отретушировано — наверно, снималась в фотоателье.

— Воспоминания молодости, — заметил Узки, бросая фотографию обратно. — Сейчас у нее, конечно, уже есть ребенок, а может, и не один.

Кавагути промолчал — видимо, его не очень интересовала эта фотография. Солдаты давно уже не говорили о родных местах, а если кто-нибудь вспоминал о доме, то как о далеком прошлом. Сейчас все их мысли витали вокруг плантации, и разговоры, естественно, все время возвращались к ней.

Ёсимура обвел взглядом солдатский навес, убежище и жилище командира роты. Наконец-то они покидают это незамысловатое жилье. Его охватило тяжелое раздумье: «Что же это за боевые позиции? До каких же пор мы будем кружить по джунглям?» Командир роты все время твердит, что таким образом они якобы ловко водят за нос противника. На новом месте вряд ли хватит сил вырыть себе убежище. Придется укрываться от обстрела где-нибудь под корнями большого дерева.

Ёсимура поплелся к хижине. И тут до его слуха донесся знакомый звук. В следующее же мгновение он понял, что это свист вражеской мины. «Совсем близко», — подумал он и крикнул:

— Мина! Ложись!

И тут же бросился на землю. Раздался грохот, перед ним вспыхнул огненный шар, и все померкло.

Сколько прошло времени — непонятно. До его слуха вдруг донесся чей-то вопль. Потом голос зазвучал явственнее и протяжнее. Пахло гарью. Ёсимура открыл глаза и ничего не мог понять — кругом была какая-то каша из земли и деревьев. «Я в сознании!» — подумал он и попытался ползти. Но сдвинуться с места не смог — что-то тяжелое придавило его к земле, хотя никакой боли он не чувствовал.

Вопль все еще продолжал звучать на одной ноте. Так кричат смертельно раненые. Ему показалось, что он узнал голос ефрейтора Мадзимы. Ёсимура снова попытался приподняться на локтях. Оказалось, что его засыпало землей и ветками. С трудом высвободившись из-под тяжести, он осторожно двинулся вперед. И когда уже наполовину выбрался, до его слуха снова донесся свистящий звук. Ёсимура поспешно уткнулся лицом в землю. На этот раз перелет. Раздался оглушительный взрыв. Земля дрогнула, но туда, где лежал Ёсимура, осколков не долетело. Он приподнялся, посмотрел в ту сторону, где было убежище, и, удостоверившись, что невысокий холмик, насыпанный сверху, не поврежден, решил быстро перебежать в укрытие. Стряхнув с себя комья земли и убедившись, что он цел и невредим, Ёсимура подумал: «Ну вот, снова повезло! Жив!» Сколько раз за семь военных лет он говорил себе эти слова! Пригнувшись, Ёсимура побежал к укрытию, отметив по пути, что от солдатской хижины не осталось и следа. Снова донесся свист мины. Он упал на землю ничком. Снова перелет.

— Кто там? — услышал он окрик фельдфебеля Такано и прыгнул в убежище.

— Ёсимура! — отозвался он громко.

— Как ты? Не ранен?

— Нет.

В убежище было темно, и он ничего не мог разглядеть, но почувствовал, что кое-где, видимо, со стен осыпается земля.

— А другие как, не знаешь? — спросил Такано.

Ёсимура не успел ответить, в углу раздался стон.

— Кто это? — спросил Ёсимура.

— Командир роты, он ранен, — сказал Такано. — Я и Тадзаки в полном порядке.

— Как это тебе удалось вывернуться? — спросит Тадзаки. — Как раз возле вашего навеса несколько мин разорвалось.

— А я отошел по нужде, когда наших накрыло, — сказал Ёсимура. — Очнулся, слышу, вроде Мадзима стонет. Навес напрочь снесло.

— Видно, всех прикончило, — заметил Такано.

Тем временем обстрел приутих. В убежище стоял густой пороховой дым.

— Как там наши часовые? — вслух подумал Такано.

— Они-то целы, — сказал Тадзаки. — Скоро явятся.

— Сюда! — вдруг вскрикнул командир роты, который до сих пор только тихо стонал. — Я умираю, Такано! Я умираю.

Приглядевшись, Ёсимура увидел, что Такано поддерживает поручика Харадзиму.

— Ничего, господин поручик. Все обойдется, крепитесь.

— Прошу вас принять командование ротой. Я… уже… Я… — словно в бреду твердил поручик. Вскоре он затих.

— Куда его? — спросил Ёсимура.

— В живот. У самого входа в убежище, осколком.

Обстрел прекратился. Наступила тишина.

— Ну вот, теперь можно и вылезать.

Тадзаки хотел было выбраться наружу, но Такано остановил его:

— Рано еще! Снова могут обстрелять.

Так часто бывало: те, кто уцелел вначале, погибали от повторного обстрела, — считая, что огонь прекратился, они слишком рано выскакивали из убежища. Все понимали, что огонь был прицельным. Удивляло, когда это противник сумел засечь их позицию.

— Нам нужно быть осторожнее теперь, когда появились солдаты противника на местной дороге, — заметил Такано.

Они еще минут десять просидели в убежище, но противник, видимо, не собирался возобновлять обстрел. Тадзаки выскочил первым — посмотреть, что с солдатами, и тут же вернулся.

— Всех прикончило, — сказал он.

Им предстояло втроем вытащить из убежища командира роты. Поддерживая поручика спереди и сзади, они с трудом вылезли из узкого лаза и положили тело на землю. Тадзаки выпрямился и вскрикнул от неожиданности: к ним с автоматами наперевес приближалось семь или восемь вражеских солдат. Они что-то кричали — вероятно, приказывали не двигаться. Между ними было не более десяти метров. Троим японцам ничего другого не оставалось, как ждать. Они знали, что в обойме каждого автомата по шестнадцать патронов. Кроме того, их совершенно обескуражило то, что здесь, на позиции, которая до сих пор даже не подвергалась регулярному обстрелу, вдруг появились австралийские солдаты. Зеленые рубашки и штаны, давно знакомые японцам, белые гетры, рукава рубашек закатаны выше локтя, зеленые береты слегка заломлены назад…

Первым поднял руки старший унтер-офицер Есимура. Вражеские солдаты приближались, что-то свирепо вопя. Казалось, они вот-вот откроют стрельбу. Такано и Тадзаки тоже медленно подняли руки. Солдаты приблизились, обшарили карманы тонких рубашек и шортов. Их обнаженные выше локтя руки, сплошь покрытые коричневыми курчавящимися волосами, были толще, чем ноги Ёсимуры у бедра. Такано считался в роте высоким, но любой из австралийских солдат глядел на него сверху вниз. От них несло терпким, непривычным запахом пота.

Один из солдат, показав на вход в убежище, сделал знак, который означал: «Давайте остальных». Ёсимура покачал головой.

— Ноу мо!

Солдат, явно удивленный, спросил:

— Ю саби инглиш?

Он говорил на так называемом «пиджин-инглиш» — диалекте, которым пользовались местные жители. Солдат спрашивал, говорит ли он по-английски.

Ёсимура ответил:

— Немного.

Суровое лицо солдата смягчилось, и он что-то быстро сказал своим товарищам.

Тем временем остальные осмотрели остатки навеса и, заметив мечи у поручика Харадзимы и фельдфебеля Такано, о чем-то громко заговорили. В качестве трофеев они забрали у пленных только пистолеты и сумки, почему-то оставив винтовки и гранаты.

Затем человек десять солдат, приставив к спинам пленников дула автоматов, повели их к «местной дороге». Ёсимура все время лихорадочно думал: что, если Такано и Тадзаки бросятся наутек? Но те и не думали бежать, они молча шли вперед. С того момента, как их схватили, ни один из них не проронил ни слова.

Когда их вывели на тропу, Ёсимура пытался поискать глазами Морикаву и Миядзиму, которые стояли в карауле, но, как и следовало ожидать, не нашел. Сбежали, должно быть, и притаились где-нибудь. Кроме Морикавы и Миядзимы, солдат в роте не осталось. Ёсимура невольно вспомнил об острове С.

Их привели к главной дороге, проходившей в километре от тропы. Кустарник у дороги был чисто вырублен в радиусе ста метров, и на образовавшейся поляне расположились солдаты, которые что-то непрерывно кричали по телефону — сюда по земле тянулся телефонный провод. Палаток не было. «Видимо, командный пункт», — подумал Ёсимура.

Пленных вывели на поляну и приказали сесть. Они молча опустились на опавшие листья. Оказалось, что фуражка есть только на голове у Тадзаки, а ботинки — только у Такано. Теперь солдаты глядели на них уже не так свирепо, как на передовой. Один из австралийцев с худым, сплошь усыпанным веснушками лицом вынул из кармана что-то похожее на пачку галет и протянул Ёсимуре.

— Ю хангри?

Ёсимура, кивнув, взял пачку.

— Не ешь, отравлено! — крикнул сидевший рядом с ним Тадзаки.

Ёсимура в растерянности застыл с пачкой галет в руке. Он не думал, что они отравлены, но все же твердой уверенности у него не было.

Австралийский солдат наклонился и жестом показал: надо есть. Он был удивлен тем, что они не набросились на еду. Ёсимура заметил, что глаза у солдата голубые. Он и раньше слышал, что у «волосатых» — так они называли белых — чаще всего голубые глаза. Вблизи они показались ему тусклыми, как бы подернутыми тонкой пленкой. Ёсимура подумал, что, наверно, нехорошо отвергать еду, так любезно предложенную солдатом, и вопросительно посмотрел на Такано. Такано сидел, закрыв глаза и выпрямившись, с напряженным лицом. «Интересно бы узнать, какие мысли мучают его сейчас», — подумал Ёсимура, но помешать размышлениям Такано не посмел.

Солдат удивленно покачал головой и заговорил о чем-то со своими товарищами.

Ёсимуру беспокоила их дальнейшая участь. Правда, противник сбрасывал с самолетов листовки, в которых японских солдат усиленно призывали сдаваться в плен, заверяя, что союзническая армия относится к пленным гуманно и, согласно Женевской конвенции, не применяет к ним никаких жестоких мер. Листовки из плотной лиловой бумаги были раскрашены яркими красными и синими полосами, чтобы их заметили издали: сдаваясь в плен, японцы должны поднять такую листовку над головой. Иногда в листовках помещали фотографии японских пленных с длинными, как у местных жителей, волосами — они играли в мяч или работали на плантациях в австралийских лагерях для военнопленных. Однако глаза у всех японцев на этих фотографиях закрыты белыми полосками — чтобы их нельзя было узнать.

Никто из японских солдат не верил этим листовкам. Все до единого были убеждены: если они сдадутся в плен, их либо убьют на месте, либо заставят работать, возьмут у них кровь для своих раненых, а затем все равно убьют. Однако ефрейтор Кубо сказал Ёсимуре, что не верит этим россказням.

Наблюдая за действиями австралийских солдат, Ёсимура терялся в догадках, что они собираются с ними делать. Теперь они обращались с японцами мягче, чем вначале, поэтому страх понемногу улегся. Ёсимура не чувствовал ненависти к этим солдатам. Он и раньше, когда был в Центральном Китае и видел там пленных китайцев, не испытывал к ним враждебного чувства. Напротив, он думал о них с жалостью.

Вскоре троих японцев в сопровождении конвоя, вызванного по рации, отправили в тыл.