Японский солдат

III

Тыловая часть располагалась неподалеку. Под охраной солдат они прошли километра полтора вдоль главной дороги и увидели слева большую поляну с вырубленными деревьями. В центре этой большой круглой поляны сгрудилось более десятка низких палаток, по краям были навалены стволы и сучья деревьев, образуя высокий завал. Внутри, как бы поддерживая это заграждение, была натянута колючая проволока.

Ёсимура сразу же определил, что это была позиция противника. Они впервые видели ее днем, хотя раньше, ночью, частенько «прорывались» на такие позиции. Это вовсе не означало, что они перерезали колючую проволоку и врывались за заграждение. Правда, вначале, во время боев на реке Преак, когда они были еще настроены по-боевому, случалось и такое. Но, убедившись, что чаще всего солдаты попадают под сплошной огонь пулеметов, даже не достигнув палаток, и остаются висеть на колючей проволоке, они решили, что подобное безрассудство ни к чему. Тогда они начали обстреливать палатки, спрятавшись за срубленными деревьями, нагроможденными вокруг, но уже через минуту их окружали и заставляли замолчать. К тому же они поняли, что кровати стоят ниже уровня земли, так что стрелять по палаткам не имеет смысла. После боев на реке Преак, когда остатки разбитых частей разбрелись по джунглям, они повадились кидать гранаты через изгородь и тут же удирать — словно нашкодившие дети. До палаток было метров пятьдесят — шестьдесят, и гранаты до них не долетали, в лучшем случае они падали сразу же по ту сторону колючей проволоки. Японские солдаты понимали всю бессмысленность этих ночных вылазок и тем не менее иногда предпринимали такие «прорывы» для того, чтобы хоть как-то насолить противнику, а кроме того, доложить в штаб батальона, что они еще действуют.

И вот теперь их привели на позицию противника средь бела дня — как пленных. Все выглядело сейчас совсем иначе, чем ночью, когда они, незаметно подкравшись в темноте, оглядывали позиции врага при свете палаточных огней.

На позиции, куда их привели, кипела работа. Еще валялись там и тут поваленные деревья, и обнаженные по пояс солдаты обрубали с них сучья, распиливали бревна на куски; другие солдаты копали землю, разгружали машины; поодаль тянулся вверх дымок — там что-то пекли на костре. Треть вырубки была еще в тени, но остальную часть уже ярко освещало утреннее солнце. После темноты джунглей от яркого света резало глаза.

Когда пленные под конвоем вошли за ограждение, солдаты, бросив свои дела, уставились на них. Лица их не выражали ни враждебности, ни ненависти. Они глядели на пленных хмуро и с состраданием. До сих пор австралийские солдаты — и те, что захватили их в плен там, на передовой, и те, что привели их сюда под конвоем, — были суровы и молчаливы, теперь же пленные впервые ощутили нечто вроде сочувствия.

«Что же это такое, — пронеслось в голове Ёсимуры. — Если правда, что пленных пощадят, как говорилось в листовках, то почему же они смотрят на нас с такой жалостью? Не потому ли, что они знают, какая ужасная нас ждет судьба?» И Ёсимура вдруг с необычайной ясностью понял: он в плену. Он как бы впервые увидел себя и своих товарищей со стороны — словно дикие зверьки, вытащенные из норы на свет божий. Такано и Тадзаки всю дорогу молчали, и Ёсимура не знал, о чем они сейчас думают, это еще больше усугубляло его мрачные предчувствия.

Их подвели к одной из палаток. По пути к ней пришлось обходить или перепрыгивать через желтые телефонные провода, тянувшиеся со всех сторон. Все палатка были одинаковой величины, в каждой — два ряда раскладушек, по три в ряд. В палатке, возле которой они остановились, стоял только стол — вероятно, здесь размещалась канцелярия части.

Навстречу пленным вышел высокий человек, судя по всему, офицер. На нем была такая же зеленая форма, как и на солдатах, так же закатаны рукава рубашки. Офицер был без берета, с тщательно напомаженными волосами. На погонах какие-то знаки различия, но, в каком он был чине, пленные не разобрали.

Офицер сказал что-то конвойным. Солдаты говорили с ним без церемоний, как с равным, так что совершенно невозможно было понять, что это за человек.

Офицер обратился к Ёсимуре.

— Ты говоришь по-английски?

В его интонации не чувствовалось ни ненависти, ни жалости — тон был предельно деловой. Ёсимура понял вопрос, но не решился сказать, что немного говорит по-английски, так как ничего не уяснил из разговора солдата с офицером. Он разобрал лишь отдельные слова, но, пока складывал их в фразу, разговор уже шел дальше и он не мог уловить его смысла. Видя, что пленный медлит с ответом, офицер все так же деловито спросил его имя.

Ёсимура назвал себя, и офицер написал что-то на бирке с длинным шнурком.

— Имя спрашивает? — тихо прошептал стоявший рядом Такано.

— Да.

— И ты сказал?

Ёсимуру словно ударили. «Идиот! Зачем же я назвал себя!» — с ужасом подумал он, не смея поднять глаза на фельдфебеля. Какая бы судьба ни ожидала их, имя свое они не должны были открывать ни в коем случае. Они уже мертвы как граждане своей страны, так зачем же оставлять врагу свое опозоренное имя!

А офицер, словно не замечая душевного смятения Ёсимуры, спрашивал о его звании.

Ёсимура твердо решил: больше он ничего не скажет, и сделал вид, что не понял вопроса. К тому же он не смог бы ответить, если бы даже и захотел, — он забыл, как по-английски «старший унтер-офицер». Пытаясь разъяснить ему смысл вопроса, офицер ткнул в свои погоны, а потом фельдфебельские нашивки на воротнике Такано, но Ёсимура только мотал головой, всем своим видом показывая, что не понимает.

Офицер пытался выяснить наименование части, но результат был такой же.

Не добившись ответа на свои вопросы ни у фельдфебеля Такано, ни у младшего унтер-офицера Тадзаки, офицер пожал плечами и, сказав что-то конвойным, ушел в палатку.

«Может быть, здесь и в самом деле ничего плохого нам не сделают? — подумал Ёсимура. — Будь это японская армия, офицер в подобной ситуации непременно ударил бы пленного. А этот вроде даже не сердится, бросил свое «о'кэй» и ушел.

Однако в следующую минуту Ёсимуру снова охватило беспокойство: солдат, записавший что-то на бирках из толстой бумаги, роздал их всем троим и приказал надеть на шею.

Солдат подошел к Ёсимуре и жестом показал, что бирку нужно повесить на грудь, Ёсимура подчинился. Такано стоял с биркой в руке, застыв на месте, словно неживой. Тогда один из конвоиров, что-то рявкнув, сам надел шнурок на шею Такано. Такано молча позволил повесить на себя бирку.

Тадзаки сам с мрачным видом надел бирку.

«Для чего им это понадобилось? — думал Ёсимура. — Может быть, бирка эта вроде листовки — чтобы передать в другую часть? Но зачем же тогда вешать ее на шею? Разве конвойные не могут сами их нести? Конечно, бирка служит меткой. Но для чего? Не для того же, чтобы найти пленных, если те сбегут. Зачем же тогда?» Но он так ни до чего и не додумался и только с горечью ощутил унижение — чувство, которое, видимо, испытывает всякий узник.

Им приказали сесть на поваленное дерево. Теперь уже не только конвоиры, но и другие солдаты вышли из палаток. Оставив работу и окружив пленных, они с любопытством разглядывали их. Некоторые фотографировали или даже делали зарисовки. Солдаты громко переговаривались и рассматривали пленников, словно каких-то редких животных. А те сидели, не поднимая глаз от земли. Один из австралийцев, похлопав Ёсимуру по плечу, протянул ему какой-то сверток: «Ешь! Наверно, проголодался». Но Ёсимура не взял сверток. Он чувствовал себя настолько скверно, что ему даже есть не хотелось. Откуда-то донесся крепкий запах кофе, однако у Ёсимуры и этот запах не вызвал никаких ощущений.

Кто-то протянул ему сигарету: «Кури!», но Ёсимура не взял ее. Он вспомнил, как они, бывало, вот точно так же окружали и разглядывали пленных. На этом острове он ни разу не встречал пленных, но в Центральном Китае ему часто приходилось видеть их. Конечно, во время боев разглядывать пленных было некогда. Когда рота в ходе какой-нибудь «операции» совершала карательный рейд в соседний район, пленных либо расстреливали на месте, либо убивали прикладами винтовок, а то и срубали головы — просто так, для «пробы меча». Однако, когда рота стояла на месте, патрули нередко приводили китайцев, и тогда солдаты вот так же, как сейчас, окружали их и с любопытством разглядывали. Солдатам объясняли, что пленных нельзя убивать, так как их нужно отправить в штаб для допроса. Но трудно было отказать себе в удовольствии ударить в лицо или пнуть тяжелым ботинком беззащитного человека. Обычно пленного окружали со всех сторон и били — под предлогом, что тот ведет себя неподобающим образом.

И вот теперь они сами оказались в плену, но их здесь не бьют и не унижают. И нет на лицах обступивших их солдат ненависти. Может быть, просто потому, что австралийцы чувствуют свое превосходство? Вон они какие сытые, здоровые, а пленники… Ёсимура вспомнил о страшной жизни в джунглях, и слезы невольно навернулись у него на глаза.

Они казались огромными, эти мужчины, с мощными торсами, заросшими курчавыми волосами, с жирными складками на животах. Шорты их, мокрые от пота, едва не лопались на ягодицах. От их тел исходил тошнотворный, животный запах пота. Они открыто жгли костры средь бела дня. Казалось, эти загорелые, крепкие парни и не воевали вовсе, а просто отправились в джунгли поохотиться.

Откуда-то донесся поющий женский голос. Наверное, радио или пластинка… Голос был веселый и слащавый. Ёсимуре невольно вспомнился один вечер. Месяц назад он и четверо солдат ходили «на прорыв».

Передовые позиции противника находились тогда значительно дальше, чем сейчас. Видимо, это была другая часть, а впрочем, может быть, и эта самая. Они неслышно подошли в темноте и молча разглядывали позицию противника в щель между бревнами изгороди. В палатках горел свет, и так же, как и сейчас, разносился запах кофе, свежего хлеба, и пел сладкий женский голос, но звучал он еще громче — была ночь. «Поесть бы досыта хлеба и умереть», — подумал тогда Ёсимура, борясь с желанием войти за ограждение.

В тот вечер они, как всегда, перед тем как убраться восвояси, бросили за ограждение две гранаты и пустились наутек. Они бежали, цепляясь за ветви деревьев и спотыкаясь о корни, и раньше, чем разрывы гранат, услышали за спиной треск автоматной очереди, а затем, после взрыва, джунгли прорезал резкий стрекот пулеметов.

Пробежав метров пятьдесят, они легли на землю и минут пять молча слушали лай пулеметов. Пули щелкали совсем рядом, отскакивая от ветвей и стволов. Затем стрельба прекратилась, и лишь в глубине джунглей еще продолжало звучать эхо. Потом все затихло. В палатках снова зажглись огни, в их отсветах засверкала мокрая от ночной росы листва. Некоторое время они ползли по земле, не поднимая головы, и вдруг до их слуха донеслась песня на японском языке: «Вишня, вишня расцвела». Пела маленькая девочка. После резкого лая пулеметов — вдруг нежный тоненький голосок. Это было так неожиданно, что они даже затаили дыхание. Но, заметив уловку противника, выругались: «Вот скоты!» Чувство невыносимого унижения, обиды, досады и какой-то неясной тоски охватило каждого. Пение кончилось, и в притихших джунглях отчетливо прозвучало: «Солдаты отряда Окамуры, приветствуем вас!» Речь шла об их дивизии. Диктор говорил на безукоризненном японском языке.

Они постояли немного. Плюнуть и идти дальше? И все же где-то в глубине души настойчиво шевелилась мысль: не двинуть ли туда, откуда доносится голос?

— А может, это правда? — сказал кто-то.

И тогда Ёсимура вспылил:

— Прекратить дурацкие разговоры. Возвращаемся!

И зашагал вперед. Он торопливо шагал, стараясь заглушить собственные сомнения.

Голос, несомненно, принадлежал японцу американского происхождения. Он не сказал ничего нового — все это они уже не раз читали в листовках, однако речь произвела сильное впечатление, потому что к ним обращался живой человек и говорил очень просто, по-дружески.

Ёсимура еще два-три дня ходил потом под впечатлением этой передачи. И сейчас, вспомнив этот случай, подумал, что в передовых частях противника всюду, наверно, есть хорошо владеющие японским языком люди. Однако здесь, судя по всему, нет переводчика, значит, это какая-то особая часть. А может быть, голос, который они слышали тогда, был просто записан на пластинку?

Как бы там ни было, они оказались вдруг в совершенно ином, неведомом мире. Казалось, реальный мир раскололся надвое и все это только сон.

Минут через тридцать приехали три джипа (что это были джипы, он узнал значительно позже). С машин спрыгнули солдаты с автоматами, в белых ремнях, с белыми повязками на рукавах, где были выведены красные буквы: «М. Р.» Они поговорили о чем-то с конвоирами, затем совсем недолго — с вышедшим из палатки военным, похожим на офицера, после чего быстро рассадили пленных по машинам, так что каждый из них оказался между двумя солдатами, и джипы тронулись.

На передней машине ехал Такано, Ёсимура на второй. «Ну, вот, везут в жандармскую часть! — подумал он. — Какая судьба нам уготована? Впрочем, не нужно бояться смерти. Надо думать о погибших товарищах».

Тут он заметил, что его колени мелко дрожат. Рядом с плотными ляжками солдат, на которых покоились выкрашенные в зеленый цвет автоматы, его костлявые ноги казались тонкими, как сухие ветки. Солдаты непрерывно болтали о чем-то с водителем, лица их казались не такими суровыми, как у конвоиров. Они были, пожалуй, даже будничными — солдаты выполняли свою обычную работу. Может быть, они были уверены, что пленные не сбегут? Или ими просто владела безмятежная лень, свойственная солдатам тыловых частей?

Ёсимуру удивило, что солдаты, явившиеся в чужую часть и принявшие их от офицера, не отдают честь, не докладывают по форме. И конвоиры вели себя точно так же. В японской армии и речи не могло быть о том, чтобы не доложить по форме командиру, будь это даже на самой передовой линии. Солдаты должны были бы встать по стойке «смирно», отдать честь командиру и доложить, что такие-то из такой-то части доставили трех пленных или препровождают их оттуда-то туда-то. Однако никакого официального рапорта Ёсимура не услышал. Может быть, он просто не понял, о чем они говорили? У него было впечатление, что в этой части вообще не существует воинской дисциплины, словно это не военные, а необученные новобранцы. Как же можно было идти с такими в бой? Ёсимура не переставал удивляться.

Тем временем машина мчалась по уже знакомой им главной дороге на запад. Проехав около километра, они увидели стройку. Как и на прежней позиции, лес с обеих сторон дороги был вырублен. Расчищали джунгли туземцы. Видимо, расширяли дорогу. Всюду гудели моторы удивительных машин — Ёсимура никогда прежде не видел таких: тягач, похожий на танк, с ревом вытаскивал из земли огромный пень, обвязанный канатом; самосвалы, запрокинув кузовы, с шумом ссыпали на дорогу речную гальку; бульдозер толкал перед собой целую гору красной глины; не спеша двигался взад-вперед дорожный каток. И Ёсимура вспомнил, как они строили эту дорогу, вооружившись лопатами и плетеными корзинами. После высадки на остров они прежде всего поспешили проложить дорогу. На этом участке — он был как раз в районе расположения батальона Яманэ — они возились более полугода. Саперы наводили мосты и брали на себя самые трудоемкие работы, однако и пехоте тоже досталось. Каждый день сюда являлись солдаты с пилами, топорами, лопатами и плетеными корзинами. Они нарочно оставляли по обочинам большие деревья, чтобы прикрыть дорогу сверху. Австралийские солдаты, наоборот, вырубали деревья по обеим сторонам на сорок-пятьдесят метров. Это было как бы наглядным свидетельством их военного превосходства.

Огибая место строительных работ, джипы затряслись в объезд по временной дороге. Ёсимура с таким увлечением разглядывал диковинные машины, что не обратил внимания на странные крики туземцев на другой стороне дороги. А когда взглянул туда, чуть не вскочил с сиденья — в метре от машины он увидел свирепые лица иссиня-черных людей. Потрясая топорами и ножами, они приближались к машине.

Конечно, Ёсимура не думал, что вооруженные австралийские солдаты подпустят туземцев к ним, но все же вид у них был устрашающий.

Жители острова — меланезийцы — принадлежат, вероятно, к самой черной расе на земле. Их кожа, смазанная кокосовым маслом, блестит, как эбонит. Взрослые юноши украшают татуировкой лицо, грудь и руки выше локтей, а некоторые продевают в нос белые свиные кости длиной сантиметров десять. Полость рта у туземцев обычно ярко-красная оттого, что они постоянно жуют тонизирующую смесь, называемую на местном диалекте «канака виски», — жвачку из бетеля и извести.

Обнаженные туземцы, которые, как было известно Ёсимуре, всего пятьдесят лет назад еще сохраняли обычай поедать людей, прыгали перед джипом. Размахивая ножами и топорами, они издавали какие-то странные звуки. Им удалось уже остановить идущую впереди машину, где сидел Такано.

Один из конвоиров, высунувшись из джипа, пытался оттолкнуть их, но они не слушали его и продолжали лезть к машине.

Ёсимура, опомнившись от страха, начал спокойно наблюдать за туземцами, пытаясь разгадать их намерения. Поскольку те все время кричали: «Джапан, джапан!», было ясно, что гнев их направлен именно на японских пленных. «Почему туземцы так обозлены на нас?» — никак не мог понять Ёсимура.

Эти ожесточившиеся люди, которые зарубили бы их на месте, не будь здесь австралийских солдат, совсем не походили на тех туземцев, которых знал Ёсимура. Примерно год назад, когда их часть высадилась на остров, Ёсимура и другие солдаты установили довольно дружелюбные отношения с местными жителями. Туземцы часто приходили в их роту, обменивали бананы, кокосовые орехи и копченую свинину на солдатские пожитки. Особенно им нравились одеяла, шорты и полотенца. Шли в ход и мыло, и соль, и маленькие зеркальца, и всякая иная мелочь. Тогда туземцы дружили с японскими солдатами, приглашали их к себе в деревни, угощали. Ёсимура немного понимал английский язык и довольно быстро усвоил их «пиджин-инглиш», поэтому у него, естественно, завелось особенно много друзей среди туземцев.

Когда туземцам говорили, что японцы их братья, что японская армия пришла на остров, чтобы освободить их от белых, которые жестоко обращались с ними, те верили. Видимо, они чувствовали большее расположение к японским солдатам, чем к австралийцам. Ёсимура часто слышал от туземцев, что они называли австралийцев «маета». Видимо, эти «маета», владельцы кокосовых плантаций, сурово обращались с туземцами. Они никогда не допускали их к себе на близкое расстояние: если у кого-то из туземцев было дело к хозяину или тот вызывал его к себе, туземец останавливался в пяти метрах от господина, кланялся ему (это вошло в обычай еще с того времени, когда остров был подмандатной территорией Германии) и так, на расстоянии, разговаривал с ним. С японскими же солдатами туземцы вместе работали, поэтому, естественно, и отношения были более дружелюбные.

Однако эти добрые отношения длились недолго. Через год после высадки на остров состоялось сражение у мыса Торокина, японская армия была разбита и отступила в джунгли. Положение с продовольствием ухудшилось. Сначала солдаты меняли на продукты одеяла, вещи и посуду своих товарищей, умерших от малярии и голода, затем стали отдавать свои часы и другие вещи, но очень скоро они исчерпали все ресурсы и набросились на поля и плантации туземцев.

Тогда местные жители стали покидать свои деревни и прятаться в лесных дебрях, а вскоре под руководством диверсионных групп противника начали нападать на японские части. Ёсимуре с такими туземцами не пришлось сталкиваться, в его памяти местные жители остались прежними мирными, дружелюбными людьми. Поэтому он никак не мог понять, отчего это туземцы сейчас набросились на них.

Когда машина наконец выбралась из толпы разъяренных туземцев и выехала на широкую дорогу, Ёсимура вздохнул с облегчением. Один из конвоиров, весело переговаривавшийся с товарищем, взглянул Ёсимуре в лицо и усмехнулся, как бы сочувствуя. Но тот не смог улыбнуться ему в ответ, хотя и ощутил нечто вроде симпатии.

Проехав с полчаса по широкой дороге, так плотно утрамбованной катком, что она казалась покрытой асфальтом, джип выскочил на берег моря, где тесной кучкой сгрудились казармы. Берег был песчаный, и военный лагерь напоминал маленький приморский городок, прилепившийся возле дороги. Палаток в отличие от передовых позиций почти совсем не было, преобладали здания с дощатыми стенами и цинковыми крышами. Потом пленные узнали, что здесь разместился штаб дивизии.

Джип остановился у входа в казарму, стоявшую у самой дороги, в тени больших фикусов, и трос пленных вышли из машины.

В помещении — по-видимому, это было бюро пропусков — у них забрали бирки, висевшие на шее, а у Такано взяли еще и ручные часы. Человек, забравший часы, пояснил, что их берут вроде бы на хранение, но Ёсимура точно не понял, что он сказал.

Затем их провели между рядами палаток и большим длинным зданием с цинковой крышей, похожим на клуб, и они оказались на территории, обнесенной проволочной сеткой. На площадке примерно в пятьдесят квадратных метров стояли три палатки. Плотную сетку из толстой проволоки натянули на деревянные столбы, расположенные на расстоянии одного кана [6] друг от друга. Сетка была метра два высотой, и верхняя часть ее загибалась внутрь.

Здесь оставили пленных. Проволочные ворота закрыли, и, когда позади послышался скрежет большого ключа в замке, Ёсимура испуганно вздрогнул.

В одной из палаток уже сидело двое пленников, по-видимому тоже японские солдаты. Однако на них была не японская форма, а такая же зеленая одежда, как у австралийцев. Наверно, они давно уже украдкой наблюдали за вновь прибывшими и теперь сидели на своих раскладушках встревоженные, не поднимая глаз.

Новенькие тоже старались не встречаться взглядами с обитателями палатки. Конечно, не было ничего неожиданного в том, что, кроме них, здесь оказались и другие пленные, и все-таки эта встреча поразила их.

Ёсимуру и его товарищей отвели в другую палатку и приказали не разговаривать с теми двумя пленными. Этого можно было бы и не говорить — они и так не собирались с ними общаться.

В палатке стояло четыре раскладушки высотой с полметра от пола, ничем не отличавшиеся от тех кроватей, что они видели у австралийцев на передовой или в казармах. На каждой кровати лежало аккуратно сложенное одеяло и москитная сетка.

Когда охранники, приведшие их, вышли, они уселись на кровати и впервые за сегодняшний день спокойно посмотрели друг на друга. Такано сильно осунулся. С тех пор как их взяли в плен, не прошло и двух часов, а казалось, что миновало несколько дней.

— Наверно, это жандармская часть, — сказал Такано.

— Угу, — отозвался Ёсимура. — И солдаты эти из жандармерии.

Такано растерянно озирался. Во всем его облике уже не чувствовалось той командирской уверенности, которая отличала его прежде, и Ёсимура с тревогой подумал, что же ждет их всех.

Такано сидел, обхватив голову руками, упершись локтями в колени, и молча глядел в пол. Конечно, ему, фельдфебелю, было невыносимо сознавать, что он в плену, что его водворили за проволочную сетку.

Пока они ехали в лагерь, Ёсимура все время боялся, что Такано вдруг выпрыгнет из джипа и охранники убьют его. Теперь эта опасность как будто бы миновала, но Ёсимуру не покидала тревога. О чем думает Такано? Как относится к унизительному положению пленного? А вдруг ему придет в голову мысль покончить с собой?

Тадзаки, казалось, не был подавлен — он осматривал все вокруг, как всегда, с живым интересом.

— А дадут ли нам здесь что-нибудь пожрать? — наконец вымолвил он.

— Может, и дадут, — отозвался Ёсимура.

— Вроде не видно никаких специальных помещений…

— Да. Я вот тоже подумал, здесь как-то слишком тихо, мирно.

Их удивляло, что нигде не было видно ни тюремного вида зданий, ни приспособлений, которые напоминали бы о пытках или казнях. Все вокруг, насколько позволяла рассмотреть проволочная загородка, излучало безмятежное спокойствие.

У входа стояла маленькая будка. В ней, положив автоматы на колени, сидели двое солдат. А позади них виднелся торец большого здания, похожего на клуб, — мимо него пленные только что прошли. За решетчатой дверью сновали мужчины в белых поварских куртках. Наверно, большое здание и было столовой. Оттуда доносились громкие звуки радио.

С левой стороны тянулся ряд палаток, в конце которого у самой стены виднелась бетонная прачечная и душевые. Под душем стоял обнаженный мужчина, двое голых по пояс солдат стирали что-то в прачечной.

Позади ограды простирался изрытый ямами пустырь. Здесь солдаты ровняли землю лопатами, жгли мусор, кололи дрова. Почти все они были обнажены по пояс. А дальше начинались джунгли, и там, на опушке леса, было вкопано в землю более десятка железных бочек, откуда поднимался дым. По-видимому, они служили солдатам уборной. А дым шел потому, что в бочки бросали поленья, поливали их бензином и сжигали содержимое.

За оградой, разметав по земле мощные корни, рос огромный фикус, позади которого проходила дорога. Тень от ветвей фикуса покрывала всю площадку, обнесенную сеткой, и даже кухню. Остальная территория лагеря была открыта беспощадным лучам утреннего солнца. И всюду царила атмосфера какого-то безмятежного спокойствия, свойственного только тропикам.

Интересно, есть ли вообще какие-нибудь обязанности у этих солдат? Одни с утра принимают душ, другие спят в палатках, третьи играют в карты — а тем временем их товарищи работают!

Эта тишина и спокойствие подействовали на пленных умиротворяюще — ничего дурного, по-видимому, им здесь не сделают.

Не прошло и пяти минут, как снова появились двое охранников, что привели их сюда, они отперли ворота и вошли за ограду. Охранники принесли ботинки и солдатское обмундирование, один из них тащил большой жестяной таз. Солдаты бросили одежду на раскладушки и, поставив возле палатки таз, наполнили его водой из шланга, протянутого от прачечной. Затем они вручили Ёсимуре мыло и полотенце, приказали снять «одежду номер десять», как следует вымыться и надеть австралийскую форму. Когда вода кончится, сказали они, нужно попросить у охранника снова наполнить таз из шланга; и, показав пальцем на две железные бочки рядом, солдаты пояснили, что это уборные. Бочки почти на три четверти были вкопаны в землю и прикрыты крышками.

Солдаты привычно и быстро объяснили все это, подкрепляя свои слова жестами, так что Ёсимуре не пришлось мучиться с переводом. Когда они ушли, пленные растерянно переглянулись — им приказано мыться прямо под открытым небом. Они медлили, не решаясь раздеваться у всех на виду, но главное — им не хотелось расставаться со своей формой. Какой бы грязной и ветхой ни была их одежда, менять ее на форму противника не было никакого желания. Тех двоих в соседней палатке, наверно, вот так же заставили переодеться.

Один из охранников, заметив, что они продолжают сидеть на раскладушках, громко крикнул: «Хэй!» — и жестом поторопил их.

— Давай ты первым! — предложил Тадзаки, и Ёсимура нехотя стал снимать одежду. Кожа у него была синевато-бледная, как у тяжело больного; казалось, ткни пальцем — и Ёсимура упадет.

Ёсимура решил, что, раз уж подвернулся случай, нужно как следует помыться с мылом, о котором они давно забыли. «Неизвестно, что еще ждет нас впереди, — подумал он, — так лучше уж быть чистым». Медленно, по-стариковски, он тер лицо, голову и все тело. В общем-то, он был не очень грязен, так как даже в джунглях часто мылся в ручье, хотя и без мыла.

Сполоснувшись, Ёсимура намотал вокруг бедер фундоси [7]. Оно было очень грязное, но не мог же он устроить здесь стирку! Пришлось смириться. Однако охранник громко окликнул его и жестом приказал снять фундоси.

— Что делать? Он и фундоси велит скинуть. — Ёсимура повернул мучительно исказившееся лицо к Такано и Тадзаки. Но те молчали. Тогда Ёсимура снял с себя фундоси и натянул австралийские солдатские трусы. Он выбрал самые маленькие, но и они оказались ему длинны, и он решительно подвернул их на поясе.

Затем он натянул носки цвета травы и надел ботинки. Ботинки были ему впору, но казались неудобными, так как были на шнурках, к которым Ёсимура не привык.

Наконец Ёсимура опустился на раскладушку. Ощущение напряжения, которое он испытывал до сих пор, спало — тело вдруг отяжелело, и он лег, ожидая, пока Такано и Тадзаки не вымоются и не переоденутся.

Парусиновая раскладушка мягко просела под его тяжестью; казалось, он опускается в пропасть. Он чувствовал необходимость как-то сосредоточиться, обдумать будущее, но мысли были бессвязными, хотя он чувствовал какую-то легкость. События дня проплывали одно за другим и как бы наслаивались одно на другое.

Переменив одежду, Такано и Тадзаки совершенно преобразились. Австралийская форма забавно топорщилась на них, но они мрачно, без улыбки оглядели друг друга. Одежда была не новой, но чистой, выстиранной и опрятной. Однако для чего их переодели? Выдать пленным свою военную форму, не допросив, — в японской армии такое было бы совершенно немыслимо.

Снова пришли двое солдат. На этот раз они принесли канистру с бензином. Войдя за ограждение, они сразу же заметили, что Такано надел свои ботинки, и приказали сменить их. Затем они взяли ботинки Такано, подхватили одежду, сложенную у палатки, и понесли ее за ограду. Они несли ее не в руках, а на конце палки. По дороге чье-то фундоси упало и длинной лентой растянулось по земле. Солдат поддел его палкой.

Они не могли смотреть на манипуляции солдата без чувства унижения и какой-то безотчетной враждебности.

А солдаты облили одежду бензином, чиркнули спичкой и подожгли ее. Трое пленных хмуро следили за тем, как огонь пожирает их вещи. От костра шел тошнотворный запах. Острое чувство жалости к себе, печаль и вместе с тем ощущение освобождения охватили Ёсимуру. Он словно избавился от какой-то тяжести.

Тряпье, как видно, горело плохо. Солдаты усердно ворошили груду одежды палками и подливали бензин, и все это они делали с видом деловитым и бесстрастным. «Значит, им часто приходится выполнять такие поручения, — подумал Ёсимура. — Тогда где же все те пленные, чью одежду они сжигали? Может быть, их отправили в Австралию, как писали в листовках?»

— Господин фельдфебель! — обратился Ёсимура к Такано, когда костер догорел. — Раз они выдали нам эту форму, наверно, ничего плохого не сделают? Как вы думаете?

— Почему? — спросил Тадзаки.

— А зачем менять одежду пленным, если их собираются пытать или убивать.

— Гм… — задумался Тадзаки. — Может, ты и прав.

Такано молчал. С самого утра, с тех пор как их схватили, он не проронил ни слова и почти не реагировал на то, что происходило вокруг. Такано был не из тех, кто теряется в новой обстановке, напротив, в любых условиях он сохранял твердость и решительность — за это качество его уважали и низшие чины и офицеры. Однако теперь он как-то сник.

— Значит, что же, увезут куда-нибудь и заставят работать? — продолжал Тадзаки.

— Наверно, так и будет. Недаром же они пишут об этом в листовках, — сказал Ёсимура.

— Стало быть, в Австралию увезут?

— Ну да. Отправят в Австралию, и будем там вкалывать на фермах.

— И как ты на это смотришь?

— А что я могу сделать? Теперь уж ничего не изменишь.

Приближался полдень. На кухне началась суета. Видно было, как за проволочной сетчатой дверью струится пар, слышались голоса и звяканье посуды. В воздухе стоял запах вареных овощей.

К кухне со всех сторон шли солдаты, они несли алюминиевые судки, похожие на коробки для завтрака — «бэнто-бако». Позвякивая судками, солдаты выстроились в очередь вокруг кухни. Получив обед, они уходили в столовую.

— А нам-то дадут пожрать? — спросил Тадзаки, с любопытством наблюдавший эту картину.

— Может быть, и дадут, — ответил Ёсимура.

— Наверно, когда эти кончат есть.

— Угу. Впрочем, если и дадут, то остатки, конечно.

— А черт с ними! Лишь бы досыта! Я вот сегодня утром за цикадами ходил — ни одной не поймал.

— А вдруг их еда нам не годится. Вдруг нас понос прохватит?

— Кажется, картошкой пахнет? — Тадзаки повел носом.

— И молоком, — сказал Ёсимура.

В это время один из охранников окликнул пленных в соседней палатке. Качаясь от слабости, двое японцев поплелись к выходу. Их палатка была ближе к воротам, чем та, в которой находились Ёсимура, Такано и Тадзаки. Они шли медленно, еле волоча дрожащие ноги в огромных ботинках. Редкие, как младенческий пух, тусклые волосы свидетельствовали о тяжелой дистрофии.

Охранник открыл ворота раньше, чем они добрались до них. Другой охранник принес с кухни судки и вручил пленным.

— Ага! Жратву дают! — радостно воскликнул Тадзаки. И пока они молча смотрели, как их соседи получают еду, появились двое солдат, которые занимались их одеждой, с такими же судками в руках.

Они молча вошли за ограждение, держа в одной руке похожие на «бэнто-бако» судки, а в другой — эмалированные кружки. Поставили судки на полотняные раскладушки, торжественно произнесли: «Намба ван» — и кивком велели есть.

В одном судке было картофельное пюре с морковью и зеленым горошком. Сверху лежало три толстых ломтя ветчины. В другом судке два консервированных персика в молоке, и с краю — большой, но тонкий ломоть хлеба. В эмалированных кружках — кофе с молоком. И это порция на одного человека. Солдаты отправились за второй порцией.

Когда был доставлен обед для всех троих, Ёсимура решил поддразнить Тадзаки.

— А не отравлено ли все это? — спросил он.

— Черт с ним! — отозвался Тадзаки и с жадностью набросился на еду.

— Ешьте, господин фельдфебель, — сказал Ёсимура, взяв хлеб.

Такано, словно очнувшись, некоторое время непонимающе смотрел на обоих, затем взял вилку.

Они съели все мгновенно — за две-три минуты. Первым расправился с обедом Тадзаки.

— Как будто вовсе и не ел, — сказал он, поглаживая живот. — Куда все подевалось — непонятно.

— У них главная еда — хлеб, а нам хлеба совсем мало дали. Словно на закуску, — заметил Ёсимура.

— Да ведь класть некуда. На краешек судка положили. Будут они с нами церемониться — мы же пленные.

— Да, потому, наверно. А им, таким здоровенным, этой порции маловато, пожалуй.

— Мне и три обеда не хватило бы!

— А персики какие вкусные! — облизнулся Ёсимура.

— По вкусу пришлись? И что это у них вся еда какая-то сладкая, как для младенцев!

После того как обед закончился, солдаты принялись мыть посуду. Рядом с будкой охранника, возле кухни, стояло три бака. В один из них выбрасывали остатки нищи, в другой, видимо наполненный горячей водой, опускали судки и с лязгом полоскали их там.

Большинство солдат выбросили картофельное пюре, некоторые вместе с пюре выкинули даже ветчину.

— Какая жалость! Лучше бы нам отдали, — вздохнул Тадзаки, глотая слюнки.

— Да они, видно, порции по три съели, вот и осталось.

— Это уж точно! — подхватил Тадзаки. — И хлеба, наверно, кусков по десять сжирают.

Вымыв посуду, солдаты расходились по своим палаткам, помахивая судками. Некоторые подходили к проволочной сетке взглянуть на новое пополнение.

После обеда в сопровождении все тех же двоих охранников появился офицер и какой-то японец.

Смуглый, коренастый, он был одет почему-то не в зеленую австралийскую форму, а в рубашку цвета хаки.

Войдя в палатку, он спросил обыденным тоном:

— Обедали?

Говорил он на очень правильном японском языке. Пленные в замешательстве молчали. Тогда японец снова спросил:

— Еды, конечно, не хватило?

Ёсимура неохотно подтвердил.

Тогда японец с легким смешком сказал:

— Для начала вполне достаточно. Пленным, которые прибывают сюда, кажется мало, однако сразу есть досыта вредно — можно испортить желудок.

И, усмехнувшись, он ушел с офицером в пустую палатку.

Такано последовал за ним. Лицо у него было суровое.

В палатке стоял длинный стол и лавка.

— Пожалуйста, сюда, — пригласил офицер, и Такано сел напротив него. Японец, видимо уроженец Соединенных Штатов, расположился рядом с офицером и сразу же заговорил:

— Почему, когда вас допрашивали на передовой, вы не сообщили своего имени и звания? Скажите нам, как вас зовут и в каком вы звании.

Такано молча разглядывал японца. На вид ему можно было дать лет тридцать с небольшим. На круглом лице — узкие, как будто добрые глаза. Однако в выражении лица была заметна какая-то несвойственная японцам сухость. «Что он за человек? — подумал Такано. — Говорит, не обращая внимания на офицера, по-японски изъясняется совершенно свободно. Как он оказался в австралийской армии? Кто он?»

Такано молчал. Тогда японец настойчиво повторил вопрос:

— Так и не назовете своего имени?

Такано не ответил.

— В таком случае вы ставите нас в затруднительное положение. Кстати, звание ваше мы уже знаем. На вашей гимнастерке были погоны фельдфебеля. Не так ли?

Такано удивленно поднял брови — странно: рядовые солдаты, а в японских знаках различия разобрались.

— Вы немного насторожены. Беспокоитесь, что мы сделаем вам что-нибудь плохое? Думаете: поговорят тихо-мирно, а потом отвезут куда-нибудь и начнут пытать. Не так ли?

Японец внимательно глядел в лицо Такано, опустив руки со сцепленными пальцами на бумаги, лежащие на столе. На одном пальце поблескивало толстое золотое кольцо. Такано по-прежнему молчал.

— Успокойтесь, ничего подобного не случится, — продолжал японец. — Конечно, мы хотели бы получить информацию о японской армии, но насильно выпытывать у вас то, чего вы не желаете сказать, не будем. Применить насилие — значит нарушить Женевскую конвенцию, а этого мы не можем допустить. К тому же мы, в общем-то, уже осведомлены о положении японской армии на острове. Каждый день сюда доставляют одного-двух пленных. Среди них попадаются такие же молчаливые, как вы, но те, кто сами подняли руки и перешли к нам, готовы рассказать все что угодно. Мы знаем примерно и численность, и расположение частей вашего полка. Вы можете и не говорить, из какой вы части, мы все равно уже давно поняли, что вы из батальона Мураками. Не так ли? Не хотите закурить? — Японец протянул Такано сигареты, внимательно глядя ему в глаза и словно стараясь понять, о чем тот думает.

— Я не курю, — с трудом выдавил из себя Такано. В первый раз за сегодняшний день он раскрыл обросший черной щетиной рот.

Такано не ожидал, что противник так подробно осведомлен о положении японской армии. Информация могла просочиться через туземцев — за последнее время немало туземцев перебежало к противнику. Сведения о передовых частях — например, тот факт, что полковника Яманэ сменил полковник Кадоваки, — видимо, стали известны австралийцам от пленных солдат. Их, судя по всему, здесь немало.

— Ну что ж, — с сожалением сказал японец, когда Такано отказался от сигарет. Он вытащил одну сигарету и закурил. — Мы вовсе не ждем от вас какой-то информации, нам все уже известно. Но, не зная вашего имени, мы не сможем отослать вас в тыл. Поэтому назовите себя хотя бы.

Мужчина умолк и заглянул в лицо Такано.

Однако Такано по-прежнему молчал. Он сидел неподвижно, глубоко запавшие глаза на покрытом темной щетиной лице были закрыты.

— Вы… Имя… Нет? — спросил вдруг на ломаном японском языке до сих пор молчавший офицер. Такано открыл глаза и взглянул на него. Офицер насмешливо улыбался и как будто не сердился. Это был довольно пожилой мужчина с очень светлой кожей, с залысинами на лбу, в очках без оправы.

— Этот господин, — заметил японец, — учит японский язык. Он офицер службы информации штаба.

— А вы? — резко, не давая японцу опомниться, спросил Такано.

Японец, видно, и не собирался ничего скрывать. Он спокойно ответил:

— А я старший унтер-офицер штаба. Вообще-то я служу в американской армии, а к этой части прикомандирован временно. Зовут меня Арита.

Такано кивнул.

— Ну а вы? — продолжал японец. — Пожалуй, пора и вам назвать себя.

— Вы хорошо говорите по-японски, — не отвечая на вопрос, заметил Такано. — Бывали в Японии?

— Я родился на Гавайях, но жил в Токио, учился там в средней школе и в институте.

— Вот как!

Теперь, когда он узнал, кто такой Арита, Такано почему-то проникся к нему доверием, и напряжение, которое он испытывал до сих пор, исчезло: он как будто даже забыл, что находится в плену.

— Вы… быстро… говорить имя! — выпалил офицер.

— Да, назовите себя, — сказал Арита. — Вы же знаете, что, согласно Женевской конвенции, мы должны сообщить японскому правительству имя, звание, часть, а также возраст, местожительство, занятие и семейное положение пленных. Через Международный Красный Крест мы сообщаем, что на основании Женевской конвенции взяли под свою защиту такого-то или такого-то. Вы знаете об этом?

Такано покачал головой.

— Неужели не знаете? Вот как! В японской армии даже фельдфебели ничего не знают о Женевской конвенции! Недавно здесь был поручик, так он тоже впервые о ней услышал. Поймите, если вы не скажете свое имя, вы поставите нас в затруднительное положение. Назовите только имя. Номер вашей части, семейное положение и прочее можете не сообщать. Только имя!

Такано продолжал молчать. О Женевской конвенции он не слышал, но ему было известно, что списки пленных будут посланы японскому правительству. Он не хотел, чтобы его имя попало в эти списки. Более того, с сегодняшнего утра Такано не переставал твердить себе, что теперь он не имеет права жить — он же попал в плен!

Когда солдаты противника окружили их там, возле бомбоубежища, он и сам не заметил, как поднял руки. Такано до сих пор не мог понять, почему он это сделал. Возможно, потому, что Ёсимура поднял руки… А он уже просто по инерции. Однако дело было не в этом. Он должен был сражаться до последнего дыхания. Тогда он выполнил бы свой долг, как младший офицер, и оправдал бы себя в глазах других. Но он этого не сделал.

Да, именно то, что он поднял руки, и определило все дальнейшее. Когда их везли в часть, в голове у него стучала одна мысль: «Бежать! Бежать! Побегу — непременно застрелят. Но этого-то мне и надо. Да, я должен бежать». В памяти возникали лица погибших солдат и офицеров — мертвые лица. Сколько их прошло перед ним за то время, пока он командовал отделением, взводом и, наконец, был заместителем командира роты! А он все еще жив! Попал в плен и жив! «Я должен бежать! — кричало его сердце, — Я не имею права оставаться в живых!»

— Вы, наверно, считаете плен позором? Не так ли? А мы совершенно не понимаем, почему попасть в плен в таких условиях, в каких оказались вы, позорно. Но лучше оставим этот разговор. Мы подождем, пока вы не скажете свое имя. Обычно на другой день после прибытия мы отправляем пленных в Торокина. Но вас мы, вероятно, оставим здесь. А пока подумайте хорошенько. На этом сегодня закончим. Можете идти.

Затем так же поодиночке были вызваны Ёсимура и Тадзаки, и им задали те же самые вопросы.

Ёсимура откровенно ответил на все вопросы, касавшиеся лично его. Он почувствовал к Арите расположение, у него было такое чувство, будто он встретился со своим земляком. Кроме того, он не сомневался в том, что Арита говорит правду. Сегодня утром, когда Такано одернул его, Ёсимура подумал, что он и в самом деле сплоховал, назвав свое имя. Но теперь это уже не так сильно тревожило его. Он верил Арите, который утверждал, что здесь с ними не будут жестоко обращаться. Слушая Ариту, он думал: «Убивать нас не собираются, может быть, пошлют в Австралию и заставят работать, и не исключено, что используют на тяжелой работе, но война когда-нибудь да кончится, и нас отправят на родину». О том, что будет с Японией, когда кончится война (вернее, когда Япония ее окончательно проиграет), Ёсимура совершенно не мог себе представить; не мог думать и о том, что станет с пленными, когда они вернутся домой. Однако всевозможные тревоги, мучившие его до сих пор, рассеялись. И он впервые понял: все его рассуждения о том, что он причинит неприятности семье и землякам, что нельзя оставлять позорное имя на этом свете, теперь, когда он в плену, не имеют смысла.

Тадзаки назвал вымышленное имя и звание.

Пока допрашивали Ёсимуру, он выяснил у Такано, что интересует офицера, и решил не говорить ни слова. Однако Арита был так настойчив, что Тадзаки все это в конце концов надоело, и он сообщил, что его зовут Ямада Санкити и что служил он в звании ефрейтора.

Арита сразу же без всяких церемоний перешел с ним на «ты».

— Ну что ты упираешься, — наседал Арита. — Что толку в том что ты не назовешь своего имени. Наоборот, тебе же будет хуже. Старший унтер-офицер Ёсимура все как есть сказал. И тебе ни к чему свое имя скрывать.

Вернувшись в палатку, Тадзаки предупредил Ёсимуру:

— Имей в виду: теперь я ефрейтор Ямада. Смотри не проговорись!

Не успел он произнести это, как в палатку вошел Арита. Появился он буквально следом за Тадзаки, так что можно было предположить, что он все слышал. На этот раз Арита пришел один.

— Замучился я с вами, — сказал он смеясь. — Не один десяток японских солдат повидал я здесь, но такие упорные еще не попадались — даже имя, как клещами, вытаскивать приходится! Уж это-то пленные обычно говорят. Может быть, и лгут, конечно, но говорят.

Арита присел на раскладушке рядом с Ёсимурой.

— Я хотел бы поговорить с вами, — сказал он. — С глазу на глаз. Видите ли, мне непонятно, почему вы так упорствуете. В вашем случае плен — вовсе не бесчестье и не позор. В чем же дело? — сказал он пристально глядя на Ёсимуру. — Может, вы объясните мне, я хочу понять вас…

Ёсимура растерянно молчал.

Арита завел этот разговор, несомненно, для Такано.

— Поскольку я японец, — продолжал Арита, — я, конечно, не могу не знать о «Кодексе воинской чести». «Лучше смерть, чем позорный плен»… и так далее — это, в общем-то, понятно как доктрина. И я считаю, что во время войны нужно поддерживать в армии высокий боевой дух. Однако все имеет предел. Вот гляжу я на пленных, которых привозят сюда, и думаю: ведь едва на ногах стоят от голода! Как и вы, впрочем. Почему же не сдались, почему довели себя до такого ужасного состояния? Мне кажется, в этом есть что-то бесчеловечное, противоестественное. Если сражаться до полного истощения входит в «Кодекс воинской чести», то я отказываюсь понимать его. В любой другой армии таких солдат сочли бы национальными героями. Я считаю вас доблестными воинами, а вы стыдитесь своего положения. Почему?

Арита говорил, время от времени поглядывая в сторону Такано. Было ясно, что его интересует именно этот пленный.

— Ёсимура-сан, что вы на это скажете? — спросил он и, вытащив сигарету, протянул ее Ёсимуре. — Не хотите?

— Спасибо, нет. В прошлый раз у меня голова закружилась, — отказался Ёсимура.

— Да, пожалуй, пока вам не стоит курить. Нужно немножко набраться сил, тогда уж… В Торокина вам будут выдавать сигареты.

— Ну а ты как? Закуришь? — обратился Арита к Тадзаки. — Или тоже голова кружится?

— Нет, у меня не кружится.

— Тогда бери.

— Спасибо.

Тадзаки встал, вытащил из пачки сигарету и потянулся к зажигалке, которую поднес ему Арита.

— Ну, что же вы скажете, Ёсимура-сан? — снова повторил свой вопрос Арита.

— Знаете ли, — покачал головой Ёсимура. — Я и сам не очень хорошо во всем разобрался. Мне и самому кажется: нет ничего зазорного в том, что мы попали в плен. Нам ведь ничего другого не оставалось. С утра твержу это и все же места себе не нахожу, отчего — не понимаю.

— Вот, вот, — кивнул Арита и добавил тихо, словно про себя: — У всех одно и то же! — Затем отбросил недокуренную сигарету, придавил ее каблуком и сказал: — Все пленные, которые прибывают сюда, говорят одно и то же. Сами-то они не считают плен позором, но боятся, что народ осудит их, будет презирать за поведение, недостойное солдата императорской армии. Потому-то душа у них неспокойна. И каждого мучает? мысль: «А может, я все-таки виноват?» И вы, наверно, тоже задаете себе этот вопрос.

— Да, пожалуй, — тихо ответил Ёсимура.

— Когда я понял, что большинство пленных волнует именно эта проблема, я стал убеждать их: «Если вы сами не считаете свой плен позором, какое вам дело до того, что скажут люди! Лишь бы вы сами были уверены в том, что правы». Однако я понял, что мои аргументы не действуют. Теперь я говорю совсем другое, я говорю, что японская армия и весь ее кодекс, который они так свято чтут, перестанут существовать, как только кончится война.

— Как это армии не будет? — спросил Тадзаки.

Такано взглянул на Ариту. Но тот, не отвечая на вопрос Тадзаки и глядя только на Такано, заговорил совсем о другом:

— Когда мне пришлось участвовать в войне против Японии, я сначала переживал. Мой отец и моя мать и сейчас отбывают наказание за то, что они были против этой войны. Я очень страдал оттого, что мне, как американскому гражданину, пришлось идти в армию. Умом я понимал, почему война с Японией нужна, но душою не мог принять этого. Однако, насмотревшись на порядки в японской армии, я постепенно изменил свои взгляды. Особенно после того, что я увидел на этом острове. Солдаты умирали с голоду и все же продолжали сопротивляться, их заставляли воевать, хотя всем давно ясно, что сопротивление бессмысленно. Всеми операциями руководила верховная ставка. Японские солдаты вынуждены бессмысленно гибнуть только потому, что этого желает командование. Как я уже сказал, я считаю порядки в японской армии бесчеловечными. В армии союзников вы не увидите ничего подобного. Познакомившись поближе с японской армией, я понял, что необходимо бороться с милитаризмом и фашизмом. Союзническое командование сейчас обсуждает те меры, которые необходимо предпринять в отношении побежденной Японии. Мне же совершенно ясно одно: прежде всего нужно ликвидировать японскую армию. Нужно не только распустить ее как организацию, но и вырвать с корнем ее идеи из сознания людей. Ради этого-то Объединенные Нации и ведут войну. Так что Япония, в которую вы вернетесь, совсем не будет похожа на прежнюю.

Чувствовалось, что Арита говорит искренне. Его слова о том, что Япония совершенно изменится после войны, потрясли Ёсимуру.

— Я думаю, — продолжал Арита, — что Япония в этом году капитулирует. Так что в будущем году вы наверняка сможете вернуться на родину.

Вернуться в Японию?! И уже в будущем году?! Ёсимура не мог даже представить себе, что такое возможно.

— Во всяком случае, не вешайте нос! — Арита хлопнул Ёсимуру по колену и поднялся. — Поправляйтесь, набирайтесь сил. Прежде всего восстановите здоровье.

Вошли охранники, они принесли кофе.

— В десять утра и в три часа дня здесь принято пить кофе, — сказал Арита. — Может быть, он вас и не очень насытит, но хотя бы подкрепит — в кофе много молока.

Арита пошел к выходу, но, видимо вспомнив что-то, обернулся.

— Да, совсем забыл. Скоро должен прийти санитар. Если у вас есть жалобы, скажите ему все без стеснения. И еще: Ёсимуру-сан и Ямаду-сан завтра утром, должно быть, отправят в Торокина.

В тот вечер они поужинали рано — в пять часов и, так как делать было нечего, улеглись на раскладушки. Но заснуть не удавалось — все трое были слишком возбуждены событиями этого дня и беседой с Аритой. К тому же в палатке было очень светло от наружных фонарей. Края палатки были завернуты наверх, так что она была открыта со всех сторон. Они привыкли к сумраку джунглей, и теперь яркий свет раздражал их, как кротов, выползших из темной норы. Вокруг медленно, сменяя друг друга, ходили часовые, и это еще более явственно, чем днем, напоминало им о том, что они пленники.

Из столовой доносились громкие звуки радио, которое не выключалось с обеда. Высокий женский голос что-то сердито выкрикивал — по-видимому, по радио передавали спектакль, — слов они не понимали, и это раздражало еще больше.

В соседних палатках не смолкал смех и говор — солдаты, собравшись группами, играли в карты, отовсюду неслись громкие голоса.

— С обеда в карты режутся. Неужели это так интересно? — сказал Ёсимура.

— Так ведь на деньги же! Иначе азарта не было бы, — отозвался Тадзаки.

— А разве жандармы играют в карты?

Японским военнопленным трудно было представить, что солдаты жандармской части могут играть в азартные игры. Однако здесь, в этом лагере, все разбивало их привычные представления об армии: солдаты не отдавали честь офицерам, не ходили строем.

Кровати пленных были завешаны прозрачными москитными сетками из белой льняной нити. Длинная сетка прикреплялась на столбики с четырех углов кровати. Спать под ней было тяжко — они давно уже отвыкли от москитных сеток, — тем более что сетка была натянута низко, едва-едва не касалась носа, и снимать ее не разрешалось. Тадзаки однажды сдернул было сетку, но тут же подскочил охранник и натянул ее снова. Видимо, здесь твердо соблюдали правило — спать только под москитной сеткой, — это спасало от малярии. В лагере защищались от малярии всеми средствами. После ужина пришел охранник и приказал опустить рукава рубашек, объяснив, что скоро стемнеет. Он принес также хинин и бутылку какой-то жидкости. Они должны были намазать ею руки и лицо. Это снадобье из нефти пахло не так уж противно, но очень не хотелось ходить вымазанными, и, чтобы избежать этого, они решили натянуть москитные сетки и поскорее забраться в постели, тем более что делать все равно было нечего, да и к тому же всех давно клонило ко сну.

Уснуть, однако, пленные не смогли — под москитными сетками было душно, а полотняные раскладушки казались узкими — они привыкли спать на сухих листьях прямо на земле. Сначала они тихо разговаривали, потом замолчали и стали дремать, изредка поскрипывая раскладушками.

Сквозь москитную сетку Ёсимура увидел темное звездное небо и сверкающий Южный Крест. Сердце невольно сжалось от мысли, что это созвездие, более яркое, чем Полярная звезда или Большая Медведица, нисколько не изменилось и никуда не переместилось с тех пор, как он впервые увидел его с палубы транспортного судна три года назад. Три яркие звезды, самые крупные в длинной веренице звезд Млечного Пути, образовали с другими, более мелкими, крест; и достаточно было взглянуть на небо, чтобы увидеть его прямо над головой. Когда Ёсимуре впервые объяснили это, он до боли в сердце почувствовал, как немыслимо далеко забрались они. И когда их рота укрывалась в джунглях, всякий раз, как он видел сквозь деревья это яркое созвездие, у него замирала душа. Однако теперь его одолевали совсем иные думы. Когда он сражался вместе с другими солдатами, ощущение, что находишься под далекими звездами, которых не видят люди твоей страны, было схоже с чем-то вроде тоски путешественника по родным местам — связь с родной землей не прерывалась. Теперь же Япония казалась очень далекой. Даже если он и сможет когда-нибудь вернуться в родные края, как говорит Арита, то только как отверженный, с вечным клеймом предательства на лбу. Так стоит ли вообще возвращаться?

Тадзаки заявил, что он ни за что не вернется на родину и, если останется в живых, навсегда уедет в Австралию — будет работать землекопом или еще кем-нибудь. А когда Ёсимура заметил, что в Австралии существует расизм и что цветным жить там не разрешают, Тадзаки сказал, что тогда он поселится где-нибудь на Яве, Суматре или Филиппинах.

— Арита говорит, что все пленные должны быть переданы японскому правительству, — напомнил Ёсимура. — Наверно, из Японии придет судно и заберет нас, а может быть, австралийцы сами доставят пленных в Японию. Но что будет с теми, кто не захочет вернуться домой, — неизвестно. Во всяком случае, до Явы вплавь не доберешься.

— Ты что же, и в самом деле так думаешь?

— Ну конечно. Война когда-нибудь кончится, и пленных обменяют.

— Когда нас будут передавать японскому правительству, имена, должно быть, проверят.

— Думаю, проверят. И получится, что ефрейтора Ямады Санкити вовсе не существует, и будешь ты у нас вроде призрака.

Тадзаки ничего не ответил. Разговор оборвался, воцарилось сонное молчание. Вперемежку со звуками радио и громкими голосами солдат стал слышен шум волн, который днем до лагеря не доносился.

Море начиналось сразу же за дорогой. Было слышно, как волны монотонно бьют о песчаный берег. В джунглях, наполненных лишь однообразным гудением насекомых, Ёсимура отвык от шума волн и теперь, прислушиваясь к нему, вдруг вспомнил родную деревню на берегу моря, вспомнил тот вечер, когда он сидел на песке с Ёсиэ Караути. Он уходил в армию и хотел проверить, какие чувства испытывает Ёсиэ к Яно Тацудзо. Окончив педагогическое училище, Яно приехал преподавать у них в начальной школе. Ёсимуре показалось, что Ёсиэ — тоже выпускница педучилища — бросает на Яно многозначительные взгляды. «Неужели я кажусь вам такой легкомысленной?» — сказала тогда девушка. Ёсимура до сих пор помнил эти слова. Но не прошло и года, как он уехал на фронт, и Ёсиэ вышла замуж за Яно Тэцудзо. Ёсимура узнал об этом из письма младшей сестры, и родная деревня сразу же стала для него далекой. С течением времени родные места вообще забываются, для него же это забвение наступило сразу. И теперь, когда он был в плену, все прошлое потеряло для него значение. Ёсимура вдруг подумал: а что, если ему предначертано жить под созвездием Южного Креста?

— Арита уверяет, — нарушив долгое молчание, заговорил Ёсимура, — что в этом году война кончится. Неужели так скоро?

— Он же сказал, что Япония вот-вот капитулирует.

— Ну да! И тогда войне конец.

— Кто знает! На этих островах мы, может быть, и проиграли битву, но, когда начнутся бои на территория Японии, мы победим.

— Он говорил: армии не будет. Если Япония проиграет войну, может быть, армии и вправду не будет. А если выиграет? Что станет тогда с нами?

Тадзаки промолчал. Ёсимура знал, почему он молчит. Там, в роте, Тадзаки мало занимали так называемые большие проблемы. Он не задумывался над тем, победит Япония или нет. Его больше интересовал ближайший бой, а в последнее время — сбор продовольствия. Когда же солдаты заводили разговор о том, что Япония, по-видимому, проиграет войну, он резко одергивал их: «Япония обязательно победит!»

— Если Япония победит, — заметил Ёсимура, — нас будет судить военный трибунал, а он-то наверняка вынесет смертный приговор.

Ёсимура отчетливо сознавал, что для них, пленных, было бы лучше, если бы Япония проиграла войну и армия была бы ликвидирована. Это единственная возможность выжить. Разговор прервался, и снова наступило молчание.

— Господин фельдфебель! — сказал наконец Ёсимура. — Я лично думаю, что Япония в конце концов проиграет войну. Раз Германия капитулировала, в войну, видимо, вступит Советский Союз. Сколько же сможет продержаться Япония, если против нее весь мир!

Ёсимура обратился к Такано, потому что вспомнил, как тот недавно сказал: «Японии пришел конец!» А Такано был не из тех, кто с легкостью говорит подчиненным подобные вещи. Он сказал это Ёсимуре, когда они вдвоем ходили в штаб батальона. Ёсимура еще подумал тогда: «Такано давно уже не верит в победу Японии, однако сам факт, что он говорит об этом, знаменателен».

Но сейчас Такано молчал. Он не дремал, а просто тихо лежал на боку. И вдруг отчетливо, совершенно бодрым голосом произнес:

— Думаю, года четыре Япония еще продержится.

— Неужели так долго? — усомнился Ёсимура.

— Главные сухопутные силы пока еще не введены в действие, — заметил Такано. — В Японии, в Корее, в Маньчжурии и в Китае — всюду стоят наши сухопутные части. Если союзные армии высадятся в Японии, войска можно перебросить туда — ведь это совсем рядом, не какие-нибудь далекие острова.

— Допустим, что сухопутные войска будут сражаться еще лет пять, и все же Японию в конце концов блокируют со всех сторон, запасы продовольствия и товаров иссякнут, как это произошло у нас, на острове. Что же тогда будет? Как вы думаете, господин фельдфебель?

— Тогда японцы погибнут славной смертью.

— Весь народ?

— Конечно. Возможно, найдутся такие, кто склонит голову перед врагом. Но их будет немного, большинство примет смерть вместе с солдатами.

— Значит, Япония, народ Ямато [8], исчезнут с лица земли?

— Я думаю, что для Японии поражение в войне уже равносильно смерти.

— М-да… — пробормотал Ёсимура.

Снова наступило молчание.

После того как ушел Арита, Ёсимура и Тадзаки принялись уговаривать Такано назвать свое имя и звание офицеру. Им было жаль расставаться с Такано. Кроме того, была и еще одна причина, по которой они не хотели оставлять своего боевого товарища. Они знали: если Такано и завтра откажется отвечать на вопросы офицера и останется здесь один, эта разлука может оказаться вечной. Ожидать, что Такано одумается через несколько дней и догонит их, было бессмысленно: если Такано не скажет офицеру свое имя и звание, значит, он задумал умереть. Поэтому Ёсимура и Тадзаки надеялись до завтра уговорить Такано изменить свое решение. Но тот пока не ответил им ничего определенного. Видимо, он еще и сам не знал, как быть.

На следующее утро все разрешилось само собой. Такано без всякого допроса отправили вместе с ними в Торокина. Арита сказал, что в штабе передумали.

— Ничего, в Торокина настроение у вас поднимется, — сказал он, подсаживая Такано в грузовик.