Японский солдат

V

В ясный лунный вечер пленные вытащили раскладушки из палаток; одни безмятежно спали, другие болтали, собравшись по двое, по трое. Некоторые пели песни, рассказывали анекдоты или играли в сёги.

В джунглях им никогда не доводилось любоваться луной. Лишь изредка, выйдя в речную долину и увидев белый чистый лик луны, они вдруг с болью в душе вспоминали жизнь в Японии или в Китае. Но как только луна скрывалась, они тут же возвращались к ужасной действительности.

В лагере же в ожидании ужина пленные каждый вечер наслаждались лунным сиянием.

Ёсимура отозвал Кубо, желая остаться с ним наедине. Они уселись на траву возле самой проволочной загородки, неподалеку от офицерских палаток. Трава вдоль загородки была подстрижена наподобие газона, и на ней группками расположились пленные.

С тех пор как Кубо предложил ему в джунглях перебежать к противнику, Ёсимура еще ни разу не оставался с ним с глазу на глаз. Ему о многом хотелось поговорить с Кубо — о том, что неудобно было обсуждать на людях, но днем Кубо трудно было поймать — он выполнял обязанности переводчика, был занят разными хозяйственными делами, а вечером проводил беседы с пленными.

Когда дивизия высадилась на остров, Кубо оказался в подразделении, которым командовал Ёсимура. Ёсимура после призыва в армию сразу же попал в действующую часть и пять лет провел на фронте. Его очень интересовали интеллигенты вроде Кубо, он частенько вызывал его в офицерскую комнату и там вел с ним длительные беседы. Кубо говорил, что правительство Коноэ было против великой восточноазиатской войны, но военная верхушка настояла на своем, хотя флот занял пассивную позицию. Ёсимуру все это привело в изумление — ничего подобного ему до сих пор не доводилось слышать. Когда Кубо вернулся в роту, после того как прослужил два года в штабе дивизии, Ёсимура прежде всего спросил у него, что он думает о ситуации на фронте. Кубо сказал, что поражение Японии предрешено и что это всего лишь вопрос времени. Японский флот, видимо, полностью уничтожен в морском сражении у Филиппин, самолетов не хватает даже для обороны самой Японии — города подвергаются непрерывным массированным бомбардировкам. Военная мощь союзников постоянно растет, а Япония из-за блокады морских коммуникаций, не имея возможности воспользоваться ресурсами стран южных морей, на которые рассчитывала сначала, вынуждена сокращать военную промышленность. Ко всему прочему армия Советского Союза подошла к самому Берлину. Таким образом, положение японских войск вообще и на острове в частности совершенно безнадежно. Ёсимура вспомнил, каким был Кубо в то время — он едва передвигался, ноги распухли, покрылись язвами. Теперь, в лагере, Кубо стал неузнаваем. Робкий, неумелый первогодок оказался в лагере руководящей фигурой. Ёсимуре даже неловко было теперь обращаться к нему на «ты», как прежде. Однако и перейти ни с того ни с сего на «вы» тоже как-то неловко. К счастью, Кубо, как и прежде, назвал его «господином командиром подразделения», и Ёсимура решил оставить все, как было раньше.

— Не пойму, что это со мной, — начал он. — Все беспечно любуются луной, а мне почему-то грустно и тревожно, как-то не по себе.

— Что же вас тревожит? — спросил Кубо, заглядывая ему в лицо.

— Как тебе сказать… — Ёсимура опустил голову. — Чувствую: я совсем не тот, что прежде. Не могу с легкой душой, как бывало раньше, любоваться луной, и кажется, теперь уж никогда не смогу, до конца своих дней… Как подумаю о том, что я в плену, такая тоска берет… Однако остальные, я гляжу, нисколько не унывают. О тебе я не говорю, но другие, особенно те, кто уже давно в лагере, — у них, похоже, нет никаких забот. Можно только позавидовать. Я вряд ли смогу когда-нибудь стать таким.

— Вы слишком много думаете, господин командир подразделения, — заметил Кубо. — Хотите закурить?

Мне австралиец сигареты дал. — Кубо вытащил из нагрудного кармана пачку американских сигарет «Лаки страйк», протянул Ёсимуре и взял одну себе. — Я думаю, здесь нет ни одного человека, который был бы абсолютно спокоен, ни о чем бы не тревожился, не переживал. Возможно, на первый взгляд люди здесь кажутся беспечными — занятий никаких, — но на душе у каждого вовсе не так уж безоблачно.

— Вы думаете? — недоверчиво спросил Ёсимура, зажигая сигарету. — Мне что-то не кажется…

— Я здесь уже давно, можно сказать, стреляный волк. С разными людьми приходилось сталкиваться. И поверьте, всех мучает одно и то же. Та же печаль, что и у вас, господин командир подразделения, то же тоскливое чувство; кажется, отныне уже никогда не избавиться от клейма пленного. Словно камень на сердце давит. Я, например, знаю, что многие, как, например, Тадзаки, скрывают свое настоящее имя. Думаю, что кое-кто утаил и звание, и номер части. Я сам знаю немало таких. И скрывают главным образом те, которые, видимо, сами сдались в плен. По много и таких, которые, как и Тадзаки, попали в плен не по своей воле. Некоторые в конце концов сообщают свое настоящее имя, но многие все еще продолжают жить под чужими именами. И австралийцы уже, видимо, заметили это — в последнее время перестали допытываться. А раз эти люди скрывают свое имя, значит, собственная судьба им так же не безразлична, как и вам, господин командир подразделения. Гадание в моду вошло тоже ведь неспроста.

Расположившаяся неподалеку группка пленных следила за манипуляциями ефрейтора спецслужбы обозной части Фудзии, человека лет тридцати с лишним, — он пользовался большой популярностью среди пленных как мастер гадания и частенько действительно верно предсказывал судьбу. Гадал Фудзии так: связав в пучок три палочки, похожие на хаси [13], каждая длиной в один сяку [14], он ставил их в виде треножника на доску, поверх клал еще одну доску, заменявшую поднос, затем он сам и еще двое нажимали кончиками пальцев на доску в тех местах, куда упирались палочки, и Фудзии смиренно произносил: «Коккури-сан! А Коккури-сан! Я хотел бы спросить тебя сегодня кое о чем. Явись, пожалуйста. Если придешь, подними, пожалуйста, ногу». И одна из деревянных палочек поднималась сама собой. Некоторые сомневались — нет ли здесь подвоха, и сами нажимали на доску. И что же — «нога» поднималась. Затем Фудзии задавал Коккури-сан разные вопросы. Пленных обычно интересовало, живы ли их родители, жена и дети. Если живы-здоровы, Коккури-сан поднимал ногу один раз, если нет — два раза. На вопрос, когда кончится война и что их ждет, Коккури-сан не отвечал.

Когда рота Ёсимуры высадилась на остров, у них тоже сразу вошло в моду гадание «Коккури-сан». Не то чтобы в него серьезно верили — просто это была как бы мольба о помощи.

Ёсимура вовсе не думал, что пленные живут без всяких волнений. У многих на лицах можно было прочесть глубокую печаль, такую же, как и у него самого, и таких было немало. Однако Ёсимуре было странно видеть, что у иных людей, находившихся здесь месяц или более, вид такой, будто на душе у них — ни облачка. Конечно, Кубо — это особая статья, но почему же так спокойны люди, которые вовсе не были сознательными дезертирами, — вот что Ёсимуре хотелось бы знать. Как-то раз он спросил об этом у Кубо.

— Господин командир подразделения считает, что я исключение? Я страдаю не меньше других. Казалось бы, я не должен испытывать никаких душевных мук, поскольку сам, но собственной воле, сдался в плен, однако на душе у меня тоже неспокойно.

— Да? Вот уж никак этого не скажешь по вашему виду. — Ёсимура задумался, опустив голову.

— Просто я стараюсь выкинуть из головы ненужные мысли. Потому что все это суета сует.

— Суета сует? — Ёсимура с удивлением уставился на Кубо.

— Ну да! Я считаю, что это в некотором роде забота о своей репутации. Ни я, ни вы, господин командир подразделения, не думаем, что совершили преступление, сдавшись в плен. Вы, наверно, считаете, что у вас не было другого выхода в этой ситуации. Не так ли? И другие думают так же. Однако японская армия и общество совсем по-другому относятся к этому. Они жестоко наказывают пленных. И я начинаю думать, что все боятся именно этого — боятся общественного мнения, хотя вины за собой не чувствуют. Этот страх перед обществом, боязнь бесчестья — общая наша боль. Все это я и стараюсь подавить в себе.

Ёсимура вспомнил, что то же самое говорил ему и Арита в тот день, когда они попали в плен, и подумал, что в рассуждениях Кубо есть доля истины.

— А что толку, если ты сам освободишься от ощущения позора, а в народе оно останется? Разве только для самоутешения… — заметил Ёсимура.

— Нет, вы не правы, — сказал Кубо. — Наказание за плен само по себе безнравственно. Мы хорошо поняли это здесь, в лагере. Мы не только не должны страшиться кары за то, что не по своей воле оказались в плену, — мы обязаны бороться с такими настроениями.

— Бороться? — Ёсимура в раздумье склонил голову.

В это время к ним приблизился охранник, который ходил вдоль проволочной изгороди, — он что-то сказал Кубо. У этого солдата был удивительной формы — орлиный — нос. Ёсимура никогда прежде не видел такого.

— О чем это он?

— Да так, пустяки, — ответил Кубо. — Из Австралии пришла газета «Дейли уоркер», спрашивает, не зайду ли я за ней.

— А что это за газета?

— Орган австралийской компартии.

Услышав это, Ёсимура даже вздрогнул — как может Кубо упоминать о компартии, да еще таким небрежным тоном! В лагере кое-кто осуждал Кубо, его называли «красным». Ёсимура не собирался подпевать им, однако, услышав о том, что Кубо читает коммунистическую газету, был потрясен.

— А что, у них и в армии коммунисты есть?

— Конечно, — ответил Кубо. — Не много, по-видимому, но есть. И в этой части есть двое. Когда я служил в штабе дивизии, мне приходилось переводить документы, захваченные у австралийцев. Я очень удивлялся: среди них часто попадалась газета «Дейли уоркер». А когда прибыл сюда, убедился, что они свободно читают такие газеты.

— Гм… — хмыкнул Ёсимура.

Ему было трудно даже осмыслить все это: когда он у себя на родине учился в торговом училище, тех, у кого находили коммунистические листовки, немедленно хватали и отправляли в тюрьму. Как все здесь не похоже на Японию!

Ёсимуре и в голову не приходило, что он должен сторониться Кубо только потому, что тот был «красным». Ему очень хотелось узнать, что этот Кубо думает о плене, поэтому он снова вернулся к началу разговора:

— Я иногда говорю с фельдфебелем Такано о том, можно ли считать плен бесчестьем. И знаете ли, у фельдфебеля совсем иной взгляд на эти вещи.

— Да, он особенный человек, — сказал Кубо. — Я считаю, что Такано — замечательная личность.

Ёсимура с изумлением уставился на Кубо.

— Пленным, как я уже говорил, свойственно чувство страха перед военным трибуналом и общественным мнением, хотя они сами и не считают, что совершили тяжкое преступление. Фельдфебель Такано, наоборот, остро чувствует свою вину. Из-за этого-то он и страдает. Таких, как он, даже среди офицеров немного. Я-то хорошо их знаю. И ни одного из них я не сравню с фельдфебелем.

— Я тоже считаю фельдфебеля Такано замечательным человеком. Но как вы можете хвалить его, с вашими-то взглядами? Его точка зрения прямо противоположна вашей, и он, как видно, все еще не простил вас…

— Взгляды взглядами, а человек он прекрасный.

— И я, знаете ли, в последнее время стал думать, что вынужденный плен — это вовсе не бесчестье, как это принято считать в японской армии. Вы, наверно, видели фотографию в журнале — встреча австралийских пленных, вернувшихся из Германии. Хотелось бы мне, чтобы у нас так же относились к пленным. Но, с другой стороны, я хорошо понимаю и фельдфебеля Такано — язык не повернется защищать пленных, если ты сам сдался в плен, когда армия еще сражается. В общем, я совсем запутался.

— Я вот что думаю о господине фельдфебеле, — сказал Кубо. — Он воплощение воинского духа нашей армии, но это совсем не то, что офицеры кадетской школы, такие, как, например, поручик Харадзима, — ходячие образчики воинской дисциплины и верности долгу. Фельдфебель Такано совсем иной человек — у него сильно развито чувство ответственности. Он понимает свой долг как заботу о подчиненных и ответственность за них. А офицеры из кадетской школы возвели воинский долг в догму и стараются навязать эту догму нижним чинам. Так ведь? Они думают лишь о себе, о верности долгу, а о подчиненных забывают. Вот в чем отличие. Я полагаю, вам не нужно говорить о том, что основная заповедь японского солдата — верность императору и абсолютное подчинение вышестоящим. Вот откуда в нашей армии столько напыщенных пустых бахвалов вроде этих офицеров из кадетской школы. Такано и ему подобные составляют исключение. Я думаю, здесь, в лагере, вы особенно ясно осознали, какой закоснелый формализм, какие нелепые порядки царят в японской армии. Не так ли? И мне кажется, фельдфебель Такано — жертва всего этого, по-иному, чем мы, но все-таки жертва.

— Жертва? — прошептал Ёсимура. — Не знаю уж, кем его считать, только фельдфебель — человек, искрение преданный воинскому долгу. А этих надутых офицеров, о которых вы говорите, он всегда недолюбливал. Значит…

— Значит, и вы говорите, что фельдфебель не из тех, кто слепо следует догме, потому что уверовать в эти принципы было бы для него трагедией.

Ёсимура молчал, не совсем понимая, что хочет сказать Кубо. Его раздражало, что разговор все время уходит от проблемы, которая его волновала. Однако он и сам не очень-то хорошо понимал, в чем, собственно, состоит эта проблема. Есть мерзкие офицеры — ходячее воплощение идей, которыми руководствуется японская армия, и их, может быть, действительно немало, но есть и другие.

Ёсимура сразу же отметил все отрицательные явления в японской армии, особенно отчетливо он это увидел после того, как сравнил порядки в японской армии и в армии противника, но не мог решительно осудить эти явления, ибо это означало бы, что он поднял руку и на Такано. Ведь Такано и армия, такая, как есть, неразделимы. Поэтому все эти рассуждения о «жертве», «исключении», «трагедии» Такано были не совсем понятны Ёсимуре. Он немного помолчал, затем постарался перевести разговор на другое.

— А почему вы все-таки решили сдаться в плен? — спросил он. — Мне кажется, ваш побег не похож на обычное дезертирство. Кстати, Исида говорил мне, что вы с самого начала были противником войны. Как это понимать?

— Там, в джунглях, я не мог как следует объяснить это ни вам, господин командир подразделения, ни кому-либо другому, — сказал Кубо просто. — В отделе пропаганды дивизии, где я служил довольно долго, я часто беседовал с людьми, и некоторые из них поняли меня. В роте я не стал никому ничего объяснять: все это не так-то просто понять. Потому-то, я думаю, ни вы, господин командир подразделения, и никто другой за мной не последовали. Я оказался один как перст. Я уже немного рассказывал вам о том, как я бежал. В тот день был сильный ливень. Пробежав метров пятьсот, я остановился. Идти было трудно: я то и дело спотыкался о корни деревьев, меня качало от слабости, болела нога, все тело вдруг обмякло, и в какое-то мгновение я даже подумал: не вернуться ли обратно. Я еще мог бы вернуться, и никто бы ничего не заметил. Но зачем? Ведь это означало бы явную смерть. Я уже и так дошел до точки, все ждал, что со мной пойдет кто-нибудь из вас. И только когда убедился, что ждать больше нечего, что сил хватит только на то, чтобы добраться до расположения австралийских войск, я решился наконец бежать. Так что поворачивать назад не имело смысла, и я пошел вперед. Но меня все более и более охватывало какое-то смутное чувство: то ли тоска, то ли ощущение полного одиночества. Я был совершенно подавлен и почувствовал себя, как бы вам сказать, в абсолютной изоляции, словно я попал куда-то за пределы земли. «А вдруг я ошибся? Вдруг я пошел по неверному пути?» — думал я тогда.

Ёсимура понимающе кивнул. Он уже и раньше слышал рассказ Кубо о его злоключениях, но тогда, в присутствии Такано и Тадзаки, Кубо был немногословен.

— Однако вы все же добрались до австралийцев, не так ли? Должен сказать, я не верил, что вам это удастся.

— Да, мне повезло. Я долго брел по джунглям, словно лунатик, и вдруг вышел на берег реки Преак. Смотрю, прямо передо мной австралийские солдаты.

— И что же? Как вы попали к ним?

— Ливень как раз кончился, ярко светило солнце, и человек пятнадцать солдат купались в реке. У меня не было ни меча, ни другого оружия, только граната — на тот случай, если бы я решил покончить с собой. Я оставил гранату в кустах, поднял над головой австралийскую листовку и вошел в реку.

— И вам не было страшно?

— Нет, я чувствовал себя жалкой мошкой и все время думал о том, не делаю ли я ошибку. Австралийские солдаты, увидев меня, сначала удивились, а потом замахали руками. «Кажется, спасен», — подумал я и сразу успокоился.

Кубо умолк, снова достал пачку американских сигарет, предложил Ёсимуре, закурил и продолжал:

— Да, я чувствовал себя страшно одиноким. С неделю я пролежал в больнице, затем меня привезли в этот лагерь. И все это время я старался привести свои мысли в порядок. Ведь любого на моем месте мучили бы угрызения совести. Чтобы избавиться от этого, обрести какую-то твердость, я брал у австралийских солдат журналы и газеты, пытаясь уяснить, как же относятся союзники к этой войне. И все больше утверждался в том, что правильно поступил, сдавшись в плен. Там, в джунглях, я ни с кем не мог поделиться своими мыслями, здесь же я организовал общество. Мы собираемся и обсуждаем разные проблемы, у нас уже десять человек. Нас интересует проблема искупления вины. Я хотел бы, чтобы и вы, господин командир подразделения, поскорее пришли к нам.

— Да, я слышал о вашем Обществе новой жизни, но, прежде чем вступить в него, решил поговорить с вами.

В это время прозвучал сигнал на ужин — звонкие удары по гильзе от снаряда, подвешенной на проволоке. Однако Кубо, не обращая внимания на сигнал, продолжал говорить:

— Любой человек, попавший в плен, переживает какие-то сомнения. Вот мы и обсуждаем разные проблемы, в том числе и такие, которые тревожат вас, господин командир подразделения. Вот почему я хочу, чтобы вы присоединились к нам. Надо обсудить, что такое война и что такое японская военщина, развязавшая эту войну. А сейчас пойдемте выпьем кофе.

Они встали. В десять утра, в три часа дня и в восемь вечера пленным давали кофе с молоком или чай, а вечером к нему полагалось еще и какое-нибудь печенье.

Пленные потянулись к столовой. Ушли гадальщики, бросив свой треножник и доски. Оставив на траве рассыпанные карты, отправились ужинать картежники.

На столах в столовой стояли большие эмалированные кружки и тарелки. Каждый брал себе кружку и тарелку и подходил к повару. Тот половником разливал по кружкам кофе. К ужину сегодня испекли «бисквиты». Правда, это были не совсем обычные бисквиты, потому что в них не было яиц, просто пирог из сладкого теста, заквашенного на дрожжах, куда добавили изюм. Пленные, держа кружку в одной руке, тарелку — в другой, разбрелись по лагерю.

Кубо и Ёсимура пили кофе вдвоем в столовой. В конце длинного стола одиноко сидел Ямада. Ёсимура и Кубо, захватив с собой кружки и тарелки с «бисквитами», подсели к нему.

— Уже поужинал?

Ямада работал на кухне и, наверно, уже успел поесть — перед ним на столе не было ни тарелки, ни кружки. Осколком бутылочного стекла он обстругивал новые тэта.

— Угу, — отозвался Ямада и, на минуту вскинув глаза на Ёсимуру и Кубо, снова занялся своим делом. Строгал он усердно и сосредоточенно. Эти поделки были давним его увлечением. Но сейчас во всей его фигуре чувствовалось какое-то уныние. В лагере не нашлось работы, где он мог бы проявить свое искусство, к тому же он потерял обретенную в джунглях сноровку. Теперь Ямада, как и Такано, только и делал, что отъедался на лагерных хлебах. В глазах у него погас прежний звериный блеск.

— У тебя ведь уже есть тэта. Еще одни делаешь? — Спросил Ёсимура, но Ямада не поднял головы и ничего не ответил. «Наверное, для Такано», — подумал Ёсимура и больше не стал ни о чем спрашивать.

— Кубо-сан, где ты был? — С кружкой и тарелкой в руках к ним подошел пленный по имени Сайки. Он жил в одной палатке с Кубо. — Кавано просит дать ему почитать твои «Записки пленного».

Кубо повернулся к Кавано, который стоял рядом с Сайки.

— У меня их нет сейчас. Они у Татибаны.

— Ну, тогда я как-нибудь потом зайду, — буркнул Кавано, прячась за спину Сайки.

— Как только Татибана вернет, я дам их вам, — пообещал Кубо.

Ёсимура слышал уже об этих «Записках пленного», но не читал их. Наверно, это были заметки, которые Кубо вел с тех пор, как попал в плен. Теперь их передавали из рук в руки.

— Дай и мне посмотреть, — попросил Ёсимура.

— А… так, безделица. Собираюсь поработать над ними еще и написать что-нибудь посерьезнее.

Кубо допил кофе и пошел в канцелярию составлять заявку на продовольствие на следующий день.

Однажды вечером на доске объявлений в столовой появился текст Потсдамской декларации. Кубо и раньше переводил и сообщал важные новости, поэтому все уже знали, что в Потсдаме идет конференция союзных держав, где обсуждается вопрос о капитуляции Японии. И вот наконец было получено последнее сообщение. Все пленные, кроме тех, кто был занят хозяйственной работой в казармах австралийцев, собрались у доски объявлений.

Некоторые важные места декларации были подчеркнуты жирной чертой. Там, где была ссылка на Каирскую декларацию, была поставлена звездочка и рядом подклеен перевод текста Каирской декларации. Самое сильное впечатление на пленных произвели те строки, в которых сообщалось, что «Япония полностью демилитаризуется, солдаты могут вернуться к своим семьям и заняться мирным производительным трудом». Это место было подчеркнуто двумя жирными линиями.

Пленным и раньше приходилось слышать о том, что в случае поражения Японии японская армия будет расформирована, что они не будут преданы военному трибуналу и им разрешат вернуться домой. Но все это пока были лишь разговоры — об этом говорили Арита и Кубо. Теперь же это официально, на весь мир провозглашалось в декларации. Лица у пленных просветлели.

Ёсимура тоже радовался: если капитуляция Японии — дело решенное, будущее их не так уж мрачно! Кончены всякие сомнения!

Он обратил внимание на пункт, который гласил: «Строго наказать как военных преступников всех тех, кто жестоко обращался с пленными». Этот пункт тоже был подчеркнут. Итак, союзнические армии заботились о своих пленных. Это было совсем в их духе — так же как и радостная встреча пленных в порту Сиднея. Декларация официально подтверждала отношение союзников к пленным. Если и в Японии в соответствии с духом этой декларации проведут демократические реформы, вырвут с корнем милитаризм, то они, стало быть, смогут при поддержке союзников благополучно вернуться на родину — Ёсимура невольно почувствовал облегчение.

Пленные оживленно обсуждали новость:

— Ну вот теперь мы сможем торжественно вернуться домой в этих красных фуфайках.

— Очумел! Как же можно в таком виде появиться дома.

— А ты что же, нагишом собираешься ехать?

— Дай только добраться до Японии, уж я как-нибудь достану себе одежду. Не могу же я в свою деревню прийти в этой одежде.

— Говорят, нас правительству передадут. Значит, как приедем, сразу же получим японское обмундирование. Верно?

— Что ты несешь! Япония капитулирует. До нас ли сейчас будет правительству.

— Жаль ребят, тех, что погибли.

— Да, распрощались с жизнью ни за что ни про что.

— А некоторые в джунглях еще маются. Этих жаль еще больше, чем погибших. Они и слыхом не слыхали о капитуляции.

— А листовки в джунглях разве больше не бросают?

— Да они не поверят, даже если прочтут. Мы ведь тоже не верили. Скопище безумцев — вот что такое наша императорская армия.

Однако слышались и возражения.

— Рано радоваться! Может, Япония и не капитулирует вовсе. Может, будет стоять до последнего.

— До последнего? Что ты хочешь сказать?

— Погибнут все до единого, но не сдадутся. Весь стомиллионный японский народ будет сражаться до последнего человека.

— Идиот! — рявкнул кто-то громовым голосом. — Форменный дурак! Где это видано, чтобы воевали до тех пор, пока весь народ не погибнет?! Кому это надо?!

— Но мы же с самого начала заявили, что будем сражаться до последнего человека.

— Так ведь то лозунг. Лозунг, понимаешь? Чем он громче, тем лучше. Но ты же не дитя, чтобы принимать его всерьез.

Такано холодно слушал эту болтовню. Все эти люди, желавшие скорейшей капитуляции своей страны, казались ему жалкими и ничтожными. Но гнева он не испытывал, потому что и сам был одним из них. Как все это омерзительно! Все они, включая и его самого, достойны презрения.

Однако Такано никак не ожидал, что Япония капитулирует, приняв условия Потсдамской декларации. Да и в уставе японской армии даже не было такого слова — «капитуляция». «Умри, но не сдавайся!» — таков был закон. Разве мыслимо, чтобы японская императорская армия капитулировала!

Такано невольно вспомнил речь, которую произнес командир полка перед офицерами, когда они стояли в Центральном Китае. Соединенные Штаты, говорил он, требуют, чтобы Япония вывела свои войска из Китая, тогда-де они отменят экономическую блокаду Японии. К сожалению, некоторые политики склоняются перед этим позорным требованием, идут на соглашение с Соединенными Штатами. Можем ли мы, военные, смириться с этим? Его превосходительство командующий экспедиционной армией в Китае заявляет, что это было бы постыдным актом по отношению к душам славных героев, погибших на земле Китая, к их семьям, не говоря уже о том, что будет потеряно все, что завоевано. И военный министр сказал, что он не может спать спокойно и потому направляется на моление в храм Ясукуни.

Так взывал командир полка к Такано и другим офицерам. Теперь, если Япония капитулирует, приняв условия Потсдамской декларации, думал Такано, в самом деле, как они смогут оправдать себя перед сотнями тысяч душ героев, погибших славной смертью на огромных просторах Азии и Тихого океана? Да и мыслимо ли, чтобы ставка верховного командования добровольно капитулировала? Даже если ослабнет воинский дух, расшатается дисциплина в войсках и станет невозможным контроль из центра, даже если армия и страна будут охвачены смятением, командование не сложит оружия. Даже если случится самое худшее — противник высадится на Японские острова, — и то потребуется по крайней мере несколько лет, чтобы заставить страну капитулировать. Такано было больно видеть, как шумно веселятся пленные — словно Япония уже сдалась на милость победителя.

— О чем там они говорят, в этом Обществе новой жизни? — спросил однажды Такано у Ёсимуры, когда тот вернулся с собрания. Был уже одиннадцатый час, все забрались в постели, но еще не спали. Раскладушки Такано и Ёсимуры стояли рядом.

— Я только раза два или три был на собраниях, — сказал Ёсимура. Он снял красную одежду и остался в нижнем белье. — Еще как следует не разобрался, однако разговоры они ведут интересные. Я сроду такого не слыхивал! Почему бы и вам, господин фельдфебель, не пойти к ним, хотя бы для того, чтобы время убить.

Собрания Общества новой жизни проходили в лагерной канцелярии. Приходило человек тринадцать пленных, они усаживались на деревянные лавки у длинного грубо сколоченного стола, над которым свисала лампочка без плафона, и с восьми до десяти часов вечера обсуждали свои проблемы. Ёсимура обычно молча сидел в сторонке на краешке скамьи и слушал.

— Вы, наверно, знаете поручика Татибану? Так вот, сегодня он поспорил с Кубо, — сказал Ёсимура.

— Это какой Татибана? Не тот ли робкий поручик из полевой артиллерии?

— Он самый. Татибана, видимо, тоже прочитал «Записки пленного».

И Ёсимура рассказал, как это все произошло. Еще до того, как началось собрание, Татибана сказал Кубо:

— У меня такое впечатление, что вы, Кубо-сан, оцениваете события не с позиций японской армии, а с позиций союзников. Я тоже считаю, что порядки в японской армии недемократичны, жестоки, у нас совсем не ценят человеческую жизнь, и вы приводите много тому примеров. Это действительно так. Однако вы утверждаете, что великая восточноазиатская война с самого начала была войной несправедливой и, чем скорее капитулирует Япония, тем лучше. Вот тут я не могу с вами согласиться. Мне кажется, вы следуете пословице: «Прав тот, кто победил».

Татибана посмотрел на Кубо, сидящего напротив, и взгляд его был холоден и тверд.

Поручику Татибане было всего двадцать четыре года, в армию он попал сразу же после окончания сельскохозяйственной школы, круглое лицо его было совсем еще мальчишеским. В лагере поручик уже старожил. Когда он раздевался, на правом плече, у ключицы, был заметен длинный шрам. Говорят, он был тяжело ранен осколком, потерял сознание — так его захватили в плен. На собрания Общества новой жизни Татибана стал ходить недавно.

— Вы так думаете? — Кубо смущенно почесал в затылке. — По правде говоря, многие критикуют меня именно за это. Вопрос этот трудный, и я просто выразил свое субъективное мнение, не собираясь навязывать его никому, но, видимо, некоторые поняли меня превратно. Значит, вы, Татибана-сан, не признаете, что великая восточноазиатская война — война агрессивная? Я пишу, что создание великой восточноазиатской сферы взаимного процветания — обман, на самом деле Япония намеревалась стать «лидером Восточной Азии», вытеснить Соединенные Штаты и западноевропейские державы. Иными словами, вести войну с целью установить господство над азиатскими странами, а это и есть агрессия.

— Нет, — раздраженно возразил Татибана, выпрямляясь, — я думаю, определение «агрессия» здесь совсем не подходит. Стать «лидером Восточной Азии» означает быть хозяином в Восточной Азии вместо белых, иначе говоря, включить в сферу своего влияния Китай, Бирму, Малайю, Голландскую Индию, Филиппины, так же как мы включили в нее, например, Маньчжурию. Вы, Кубо-сан, называете это «агрессией». Хорошо, пусть будет по-вашему, но почему это дурно, почему противозаконно?

— Гм… — Кубо с сожалением смотрел на Татибану.

— Для того чтобы государство развивалось и укреплялось, ему нужны обширные колонии, — продолжал Татибана. — Сейчас белые, и прежде всего англосаксы, господствуют в Азии, да и не только в Азии — во всем мире. Что же тут плохого, если наша страна вытеснит белых и станет лидером на Азиатском материке. Говорить, что это противозаконно, — значит стоять на точке зрения союзников. Япония, так же как и Англия, маленькая островная страна. После реставрации Мэйдзи [15] она стала расти и развиваться, захватила Тайвань, Корою, Маньчжурию. Так ведь? Затем простерла руку на континентальный Китай и, наконец, вступила в противоборство с Англией и Соединенными Штатами и… потерпела поражение. Наши правители недооценили противника, полагаясь на нелепый принцип, что можно победить только «верой в победу». Однако, если следовать вашей логике, выходит, что укрепление государственной мощи Японии после переворота Мэйдзи плохо уже само по себе. Так что ли? Значит, «волосатым» все дозволено, а нам ничего.

Ёсимура считал, что Такано полностью разделяет мнение Татибаны, да и сам Ёсимура так же понимал цели великой восточноазиатской войны, поэтому он без запинки пересказал все Такано.

— Ну и что же Кубо? — холодно спросил его Такано.

— А я все еще в толк не возьму, куда он клонит. Ответил что-то вроде: никто, мол, не считает, что японцам запрещено укреплять мощь своего государства, но говорить так, как говорит Татибана, все равно что утверждать: «Другие грабят, значит, и нам дозволено».

Они помолчали.

— Да болтать что угодно можно, — резко бросил Такано. — Просто этот Кубо стоит на точке зрения противника. Сдался в плен, а теперь изворачивается, пытается как-то оправдаться.

— А я все же хочу послушать его доводы. Здесь все равно заняться больше нечем. Не желаете ли и вы, господин фельдфебель?

— Нет уж, меня увольте! — отрезал Такано и повернулся на другой бок, показывая, что разговор окончен.

Ёсимуре ничего не оставалось, как тоже лечь в постель. Он был огорчен; не смог он толком объяснить Такано, что хотел сказать Кубо. Но он не сумел сделать этого еще и потому, что проблема, выдвинутая Татибаной, так и не стала предметом обсуждения на собрании и Ёсимура не услышал возражений Кубо. Председатель заседания Нэгиси заявил, что хотел бы вести занятие по намеченному плану, а не возвращаться снова к вопросу, который обсуждали уже много раз. Судя по всему, те же самые мысли по поводу оценки войны в записках Кубо возникли не у одного Татибаны, и все это уже обсуждалось в Обществе новой жизни. К тому же этот вопрос в конце концов непременно выливался в какие-то общие проблемы, например: «Что такое развитие государства?», «Что такое государство, демократия, милитаризм?» и прочее. И было решено рассмотреть их по порядку. Два предыдущих собрания, на которых присутствовал Ёсимура, были посвящены уставной дисциплине в японской армии, которая в конечном счете держалась на солдатах второго года службы — натерпевшись мучений за год пребывания в армии, они все свое недовольство переносили затем на новобранцев. Однако даже солдаты первого года службы считали себя стоящими выше, чем так называемые «шпаки». Сегодня на занятиях как раз и обсуждали это странное понятие «шпаки», которое утвердилось почему-то за всеми людьми, бывшими вне армии.

Ёсимура сидел в стороне и не без интереса прислушивался к разговору.

— Господин командир подразделения! Вон остров С., — прошептал на ухо Ёсимуре ефрейтор Мадзима. — Решайтесь же! А то поздно будет.

И действительно, медлить было больше нельзя. Еще неделя, дней десять — и отправишься к праотцам. Ёсимура нервничал. Нужно поскорее решать. Но он никак не мог отважиться на побег. Почему — непонятно. Ведь на нем красная одежда, значит, он не дезертир, а пленный. Ёсимура колебался — тревога и страх удерживали его.

Вдруг до слуха донесся хриплый свист. «Мина! Ложись!» — хотел было крикнуть Ёсимура и тут вдруг отчетливо услышал резкий возглас: «Воздух!» Бомбежка? Пока он медлил, размышляя, другие уже вскочили со своих скрипучих раскладушек и выбежали из палаток. «Наши! Налет!» — раздавались отовсюду тихие голоса.

Ёсимура тоже поднялся и, ничего не соображая спросонья, выскочил из палатки в белых трусах и майке. В самом деле, что это, стреляют из зениток? Налет японской авиации? Ёсимура ничего не понимал. Но с тех пор как американцы высадились в Торокина, он ни разу не видел ни одного японского бомбардировщика или истребителя… Не слышал он и о том, чтобы японская авиация бомбила расположение войск противника. Так почему же они вдруг прилетели сегодня? «Может быть, наши перешли наконец в контрнаступление? Или по крайней мере ведут подготовку к нему? Постой! Какое сегодня число? Четырнадцатое августа? Может быть, это какая-нибудь дата?»

Из всех палаток выскакивали пленные в одном нижнем белье, они смотрели в темное небо, надеясь увидеть там длинные, перекрещивающиеся лучи прожекторов, но над головой, как всегда, ярко сверкал лишь Южный Крест. Может быть, даже ярче, чем обычно. Не было слышно ни рокота моторов бомбардировщиков, ни взрывов бомб. Почему же тогда стреляют зенитки? И вообще, который теперь час?

— Ага! Да это никак полевая артиллерия, — сказал Ямада, всовывая на ходу руки в рукава рубашки.

— Гм… И минометы бьют!

Ямада и Такано были уже одеты — они, видимо, захватили с собой одежду, когда выскакивали из палатки. Ёсимура, взглянув на себя как бы со стороны, вспомнил, как молниеносно эти двое обычно одевались в части. Он отчетливо ощутил всю необычность происходящего. Как быстро вернулась былая сноровка к этим людям, которых плен вверг в полную апатию!

— Уж не десант ли это? — прошептал Такано. Он внимательно прислушался к стрельбе. Действительно, били не только зенитки, но и полевая артиллерия, и танки, и минометы…

«Неужели и вправду наши? — подумал Ёсимура. — Но у тех частей, что еще остались на острове, для десанта нет сил — это ясно как день. Может, перебросили войска из Рабаула? Гм… Вряд ли у наших сейчас есть такая возможность. Где они, к примеру, возьмут суда?» В это время послышался треск тяжелых и ручных пулеметов, затем автоматная очередь. И вдруг — резкие выстрелы раздались совсем рядом, там, где расположилась лагерная охрана. Стрельба отдалась громким эхом в ночном небе. Видимо, начался жаркий бой.

— Все — в палатки! — крикнул Такано. — Немедленно одеться!

Сомнений не было — это наступали японские части. И они были уже совсем близко. Иначе как же объяснить эти частые выстрелы и очереди из автоматов и пулеметов? Ёсимура, все еще ничего не понимая, двигаясь словно во сне, поспешил укрыться вместе с другими в палатке.

— Что будем делать, господин фельдфебель? — спросил он сухими, дрожащими губами.

— В ворота выйдем, — резко бросил Такано. — В голосе его звучали спокойствие и решительность, которые всегда отличали его в трудную минуту.

Лагерные ворота метра три высотой днем обычно стояли нараспашку, их закрывали только на ночь, да и то, как правило, не запирали. «Если и заперты теперь на замок, их легко можно повалить. Вырвемся из лагеря — первым делом нужно атаковать помещение охраны и захватить оружие, — подумал Ёсимура, — видимо, это и собирается предпринять Такано. Допустим, что это нам удастся и японские части захватят базу. Что же тогда будет с нами? Сочтут ли нас за своих в этих красных одеяниях?»

Раздумывать, однако, было уже некогда. Раз японская армия на подходе, нужно идти ей на подмогу. Ёсимура оделся, дрожа от волнения и страха, — ничего подобного он прежде не испытывал. Ноги совсем не держали его, и он тяжело опустился на раскладушку.

— Странно, однако, — прошептал Ямада, обращаясь к Такано. — Почему же наши не стреляют?

— М-да… Действительно, — задумчиво ответил Такано.

— Не шумите, господа! Пожалуйста, тише, — раздался вдруг громкий голос. — Говорят, это салют. Япония капитулировала, господа. По этому поводу и салют.

Это был Кубо. Он ходил от палатки к палатке и, приставив руки ко рту, громко объявлял эту новость. Ёсимура выбежал из палатки и бросился к Кубо. Такано и Ямада — за ним.

Кубо оказался окруженным толпой пленных.

— Говорят, Япония капитулировала. Только что по радио сообщили. Поэтому и стреляли. А я-то думал: из-за чего такая пальба? Спросил у часового, ну, он мне и сказал, что Япония сложила оружие. Безоговорочная капитуляция.

Тем временем стрельба утихла. Было уже за полночь. Нервное напряжение спало, и Ёсимура валился с ног. Ни о какой капитуляции он не мог сейчас думать.

Такано так и не заснул в эту ночь. Видимо, то же происходило и с Ёсимурой, но Такано не хотелось ни с кем разговаривать, он лежал молча, и иногда — словно он внезапно вспоминал что-то — глаза его наполнялись слезами. Слезы скатывались по щекам и тихо капали на полотно раскладушки. Нет, он не испытывал ни горечи, ни печали. Просто в голове роились разные мысли, и на душе было тяжело.

В капитуляцию он не верил. Несмотря на поражение, в тылу все еще остались довольно значительные силы, остался, наконец, штаб армии. Главные силы Японии на континенте, в общем, пока еще не подвергались серьезным атакам, противника еще не было на Японских островах. Почему же тогда — безоговорочная капитуляция? Поверить в это было невозможно, хотя он собственными ушами слышал салют в честь победы.

Такано, конечно, не мог знать всего.

Десятого августа союзным армиям было передано решение японского правительства — оно соглашалось принять Потсдамскую декларацию при условии, что будут сохранены прерогативы императора в управлении страной.

В это время главнокомандующий Южной группой армии маршал Тэраути послал в ставку главного командования телеграмму следующего содержания:

Подобную же телеграмму направил в ставку и главнокомандующий японскими экспедиционными войсками в Китае:

Такано, конечно, ничего этого не знал, но всем своим существом верил, что императорская армия исполнена решимости. Иного и быть не могло — таков был дух японской императорской армии.

И вот эта армия капитулировала. И притом безоговорочно! Как же так?

Но тем не менее, как говорит Ёсимура, ночной салют неопровержимо подтверждает факт капитуляции. Значит, это можно расценить только так: там, наверху, решили избежать дальнейших жертв, спасти государство, чтобы возродить его вновь. Иначе понять этот шаг нельзя. Однако Такано не мог представить себе, как можно возродить государство, после того как Япония капитулирует и армия перестанет существовать. Правда, если будет жива нация, найдется и способ возродить государство. Но что должны делать ставка верховного командования и командующие армиями после капитуляции? Им ничего не остается, как смертью искупить свою вину. Однако достаточная ли это плата — смерть сотни военачальников? Когда Такано думал о том, что должны испытывать эти люди, с которых даже смерть не снимет обвинений, сердце его сжималось, а глаза наполнялись слезами.

Он вспомнил лысого тщедушного командующего армией генерал-лейтенанта Кагэяму и вечно красного от водки, свирепого командира дивизии генерал-лейтенанта Окамуру с его хриплым голосом. Как смогут они искупить свою вину перед душами тысяч погибших солдат, перед их семьями? А может быть, получив приказ о капитуляции, они уже покончили с собой и перешли в иной мир? Это все, что мог в такой ситуации сделать воин, но ничем не смыть позорного пятна в истории империи, насчитывающей три тысячи лет.

Такано вспомнил бывшего командира полка полковника Яманэ и его преемника полковника Кадоваки, командира батальона майора Мураками и других старших офицеров. Как они восприняли капитуляцию? Вероятно, сотни тысяч офицеров и унтер-офицеров императорской армии ответят на этот акт самоубийством. Он подумал о своем старшем брате Кокити, прапорщике. Незадолго до того, как часть Такано отправили на остров, Кокити был переведен на родину в штаб полка, так что он, несомненно, остался жив. А вот где теперь средний брат, старшина флота, и самый младший — доброволец юношеского авиационного отряда? Если братья живы, как отнеслись они к капитуляции?

Размышляя обо всем этом, Такано подумал: как же ничтожна его собственная судьба в сравнении с судьбами миллионов офицеров и солдат. Он сам себе казался в эту минуту крошечным маковым зернышком.