Ярче тысячи солнц

Глава 15 Горькие годы (1947–1955)

В октябре 1945 г. Оппенгеймер объявил об уходе с должности директора в Лос-Аламосе. Его решение вызвало большое удивление среди физиков-атомников, остававшихся к тому времени на Холме. Дело было в том, что Оппи как в публичных выступлениях, так и в частных разговорах высказывался против преобладавшего тогда среди его коллег мнения, что им следует обратиться к вопросам мирного использования, поскольку военное направление исследований в области ядерной физики, несмотря на его практические результаты, все же бесперспективно. Теллер, всегда восхищавшийся Оппенгеймером, но никогда не бывший с ним в близких отношениях, указал ему на явное противоречие в его поведении: «Три месяца назад вы убеждали меня, что при любых условиях я должен оставаться. Сегодня же получается, что я должен уходить».

Оппенгеймер объяснял, что намерен посвятить себя снова преподавательской деятельности в Беркли и Пасадене. Ранее его намерения действительно могли быть такими. Но годы войны изменили его. Он стал выдающимся научным организатором и политическим деятелем.

Когда-то, в 1935 г., он высокомерно и с негодованием отверг предложение одного из известных научных сотрудников газеты «Нью-Йорк тайме» Уильяма Л. Лоуренса написать в доступной для обывателя форме о некоторых своих научных достижениях. Но теперь он великолепно понимал, как надо строить отношения с прессой. Для широкой публики Оппенгеймер являлся образцом ученого нового типа со стоящими за ним могучими силами природы, точно так же, как за генералами стоят их дивизии, которыми они командуют, а за политиками — массы их избирателей.

Все чаще и чаще можно было видеть его в правительственных учреждениях, все реже — в лекторских аудиториях. Для дипломатов и стратегов он превратился в оракула. В карьере этого необычного человека начинался новый этап. Это легко можно было заметить даже по его изменившимся внешности и поведению. Его волосы были теперь очень коротко подстрижены — такая деталь как бы подчеркивала, что он более не является одним из этих «длинноволосых»; движения приобрели военную четкость. Его голос мог теперь охватывать целый диапазон интонаций, то умышленно высокомерных, то рассудительно глубокомысленных, то неотразимо теплых. Он производил впечатление ученого — государственного деятеля, обладающего значительным влиянием. Он казался своеобразным «серым кардиналом» Государственного департамента и Пентагона.[30] Для власть имущих он был учителем, способным время от времени превращать их «офисы» в классные комнаты, где, стоя у черной доски, он пытался научить их основам ядерной физики.

Друзья Оппенгеймера считали, однако, что влияние Вашингтона на него было сильнее, чем его влияние на Вашингтон. С досадой они обнаружили, что в среде ученых коллег он критиковал законопроект Мэя — Джонсона, а в публичных выступлениях поддерживал его из «тактических соображений».

Аргументом ему служил девиз: «Лучше плохой закон, чем никакого закона».[31] Он, несомненно, играл ведущую роль в составлении законопроекта, разделявшегося учеными, относительно контроля над атомной энергией. Но в то же самое время в кулуарах он говорил генералам и политическим деятелям, что считает эти предложения слишком далеко идущими. Он намекал, что не было необходимости в больших беспокойствах по этому поводу.

В те дни у физиков, встречавших Оппенгеймера, складывалось впечатление, что он больше не принадлежит к их кругу. Разумеется, находились и такие, кто не оставался равнодушным к окружавшему его ныне ореолу, но его лучшие друзья относились к нему все холоднее. Один из прежних любимых учеников Оппенгеймера рассказывает: «Когда Оппи начал толковать о Дине Ачесоне просто как о «Дине» и ссылаться на генерала Маршалла просто как на «Джорджа», мне стало ясно, что мы больше не принадлежим к одному кругу и что пути наши должны разойтись.

Я думаю, что его внезапная слава и новое положение настолько ударили ему в голову, что он стал считать себя чуть ли не божеством, способным призвать к порядку весь мир».

После того как Оппенгеймер покинул Лос-Аламос, там начались отъезды. По широкой новой дороге спускались вниз в долину огромные фургоны. В них везли мебель, чемоданы и всевозможные местные сувениры. Генерал Гровс оставался хозяином исследовательских лабораторий в ожидании утверждения Конгрессом нового закона, определяющего порядок контроля над установками.

В это время, в феврале 1946 г., в Лос-Аламос приехал советник Государственного департамента по подготовке американского плана международного контроля над атомной энергией, будущий председатель комиссии по атомной энергии Давид Лилиенталь. Он нашел поселок в довольно запущенном состоянии.

Чтобы немного поднять дух оставшихся на Холме жителей, преемник Оппенгеймера, профессор физики и морской офицер запаса Норрис Брэдбюри, выписал известный в стране джаз-оркестр и команду борцов. Борцы в особенности пользовались огромным успехом. Лос-Аламосский «Таймс», который начал выходить после войны, приводит выкрики, которыми публика подбадривала борцов: «Бей его, бей! Рви ему волосы! Не бойтесь за своих детей! Мы позаботимся о них!» Но такой способ отводить душу, видимо, оказался недостаточным для того, чтобы потушить скрытое недовольство жителей на Холме.

На фоне обычных недовольств по поводу нехватки воды, запущенности дорог и полуразрушившихся домов, построенных наспех из сырого леса, все более становились заметными изменения в общественном мнении, происходившие даже в этом отдаленном уголке. Оказывали свое влияние «крестовый поход» ученых, потрясающие сообщения очевидцев о Хиросиме и некоторые выступления в печати, например известная статья Нормана Коузинса, которую он впоследствии издал отдельной брошюрой под названием «Современный человек изношен». Теперь стало немодно и даже опасно для репутации участвовать в работе над атомными бомбами.

Эпическая по форме поэма «Бомба, которая упала на Америку», написанная поэтом Германом Эйджедорном, настолько живо отобразила глубочайшие настроения многих американцев, что в течение нескольких месяцев разошлась в двенадцати изданиях. Вот отрывок из нее:

О том, насколько глубоко было потрясено общество, можно судить по опубликованному в «Тайме» ответу восьмилетнего мальчика, которому был задан вопрос: «Кем бы ты хотел быть, когда станешь взрослым?» Мальчик ответил: «Живым!»

Но «реалисты», как именовали себя люди, ратовавшие за сохранение секрета атомной бомбы в руках только Соединенных Штатов, уже готовили для нового оружия главенствующие позиции в американской армии. Они работали над планами вооружения, не смущаясь изменением общественного мнения.[32] В сентябре 1945 г., менее чем через месяц после окончания войны, начали расчищать площадку под новый завод для производства атомных бомб возле Альбукерка у подножия Сандийских гор, неподалеку от Лос-Аламоса. Здесь проектировалось массовое производство бомб.

Уход ученых-атомников из лабораторий по разработке нового оружия нимало не тревожил генерала Гровса. Он был уверен, что его «овечки» найдут дорогу назад.

Тем временем, невзирая на протесты американских ученых, в Соединенные Штаты ввозились немецкие инженеры и техники, специалисты по вооружению. Большинство из завербованных сотрудничали раньше в исследовательских отделах германского Министерства авиации. На их прежние политические взгляды не обращалось никакого внимания.

Американцам в Германии не позволяли даже подавать руки людям, которые были врагами Гитлера или подчинялись ему против воли. В то же время тех, кто открыто исповедовал нацизм и работал над «Фау-2» и другими средствами разрушения, приглашали в Соединенные Штаты для работы в американской промышленности вооружений.

Но протесты даже крупных ученых, как, например, Ганса Бете, против такого, по меньшей мере странного, подхода к отбору людей полностью игнорировались Военным ведомством.

Американцы сразу же после прекращения военных действий начали охоту за германскими учеными. Например, американская военная полиция несколько месяцев спустя после перемирия схватила в Бремене некоего «ученого-атомника». Несмотря на его отчаянные протесты, он был переправлен в Соединенные Штаты. Там его ежедневно подвергали перекрестным допросам, выясняя, насколько он квалифицирован в ядерной физике. Но не в пример большинству других немецких ученых, довольно охотно рассказывавших новым хозяевам о своей работе, этот пленник оказался весьма упрямым. Он упорно твердил, что он портной и что ему ничего не известно об атомных исследованиях, кроме газетных сообщений.

Его принимали за ловкого притворщика до тех пор, пока кто-то не догадался дать ему иглу и нитку. Он изумил своих тюремщиков, показав поистине высокий класс работы на их рубашках и брюках. Как выяснилось в конце концов, этого человека перевезли за океан вследствие того, что его имя было Генрих Иордан. Военная полиция спутала его с известным физиком-теоретиком Паскуалем Йорданом, учеником Макса Борна.

Другая ошибка, допущенная военными властями, к сожалению, не могла быть исправлена так просто. В соответствии с приказом, отданным, как полагали, штабом генерала Гровса, отряд американских оккупационных войск в Японии под командованием майора О'Хирна разрушил два циклотрона профессора Нишины в твердой уверенности, что они могли быть использованы для производства атомных бомб. Прежде чем мольбы японского ученого достигли его коллег в Соединенных Штатах, отряд в течение пяти дней и ночей завершил свое дело. Возмущение американских ученых, сравнивавших этот акт вандализма с сожжением книг Гитлером, оказалось слишком запоздалым.

Самые сильные протесты американских ученых были направлены против планов проведения испытаний атомной бомбы летом 1946 г. Они считали, что всякий такой эксперимент общественное мнение всего мира может расценить как бряцание оружием, что затруднит переговоры о международном контроле. Идея атомных маневров была предложена командованием флота, которое заявило, что ему необходимы данные для новой кораблестроительной программы, будущей морской стратегии и для выработки мер противодействия новому оружию. Федерация ученых-атомников и многие другие ученые протестовали, доказывая, что ни научные, ни стратегические соображения не могут оправдать новые испытания. В случае войны, говорили они, столь дорогое оружие будет использовано не для потопления линкоров, а для разрушения больших городов. Они указывали также, что публика получит совершенно неправильное представление о мощности нового оружия, если будет судить о нем по этим испытаниям.

Испытания в Бикини пришлось временно отложить, так как они были бы неподходящим аккомпанементом к предстоящему представлению американского плана о международном контроле в Организацию Объединенных Наций. Но в июле 1946 г. испытания все же состоялись. Как и предсказывали специалисты, эффект в чисто военном отношении оказался небольшим. Но зато психологический эффект был большим. Испытания уменьшили опасения американской публики в такой же мере, в какой бомбы, сброшенные на Японию, в свое время их увеличили. Уильям Лоуренс, единственный американский журналист, которому позволено было присутствовать при экспериментальном взрыве в Аламогордо и при сбрасывании атомной бомбы в Нагасаки, писал в то время: «Было удивительно обнаружить по возвращении из Бикини глубокую перемену в общественном мнении относительно проблем, связанных с атомной бомбой. До Бикини мир с трепетом смотрел на эту новую космическую силу. После Бикини чувство трепета в значительной мере исчезло и заменилось чувством облегчения. Прожив почти год под гнетом кошмара, обыватель теперь торопился с радостью ухватиться за соломинку, которая позволила бы ему вернуть спокойствие».

Такой психологический эффект с самого начала предвидели те, кто организовывал эксперимент в Бикини. Но тут таилась макиавеллиевская хитрость, заключавшаяся, по-видимому, в том, что флот, потерпев поражение в соперничестве с армией из-за участия в разработке бомбы, решил провести свои собственные испытания, чтобы привлечь к себе внимание общественности.

В действительности же население Америки после длительных беспокойств и войны просто уже не имело ни способности, ни желания воспринимать дальнейшие предупреждения или мрачные пророчества о всяких ужасах.

Растущая апатия публики объяснялась среди прочих причин также и успокоительными статьями, вроде опубликованного в «Ридерс Дайджест» доклада о Хиросиме майора де Северски, в котором умышленно замалчивался весь ужас случившегося. Городским жителям Северной Каролины, Канзаса или Техаса, например, часто приходилось слышать в популярных лекциях ученых о том, что фактически не существует средств защиты от новых бомб. Но, как зафиксировали обследователи из Корнелльского университета, выявлявшие общественное мнение путем анкет, все это вызвало лишь следующую реакцию: «Надо брать жизнь такой, какая она есть, и если приходится жить в стране, подверженной землетрясениям, то, по-видимому, не имеет смысла, ложась спать, каждую ночь бояться землетрясения».

Это новое ощущение беспомощности перед лицом сил природы, от которого человек имел возможность освободиться, сопровождалось отказом от сознания гражданской ответственности. «Меня это не беспокоит, — заявил один из обывателей, которого в августе 1946 г. опрашивали корнелльские обследователи, — правительство, несомненно, должно предупредить. С какой стати я должен отягощать свое сердце заботами о том, что я все равно не в состоянии контролировать?»

Даже профсоюзы, намеревавшиеся сначала мобилизовать своих членов против атомных вооружений, становились все более и более индифферентными в этом вопросе. Доказательством тому является следующий инцидент. Члены пацифистской организации рабочих, возглавляемые президентом Джемсом Пеком, решили летом 1946 г. выступить против использования атомной энергии в военных целях.

Демонстрация должна была состояться около окриджских заводов, которые еще день и ночь работали над производством взрывчатых материалов для атомных бомб. Но лидеры Конгресса производственных профсоюзов не допустили этой демонстрации, доказывая, что любое движение, направленное на запрещение деятельности заводов атомного вооружения, может грозить потерей работы занятым там рабочим.

Чтобы как-то бороться с общественной апатией, труппа ученых-атомников Чикагского университета, возглавляемая Голдсмитом и Юджином Рабиновичем, основала периодический орган — «Бюллетень ученых-атомников». Его задача состояла в том, чтобы разъяснять самые разнообразные вопросы, связанные с новым источником энергии.

Издательская работа выполнялась в подвале Эккарта Холла, а печатание обеспечивалось контрактом с небольшой газеткой чешских иммигрантов в Ист-Сайде. Бюллетень с самого начала оказал большое влияние на американскую интеллигенцию. Тем не менее он постоянно испытывал финансовые трудности. «Сказать, что Бюллетень при его основании располагал «шнурками для ботинок», это означало бы приписать ему слишком роскошное одеяние при рождении, — рассказывает один из издателей. — Много месяцев он существовал, поддерживаемый чикагскими учеными-атомниками, долгами и голдсмитовской верой».

После многолетней борьбы, в 1952 г. Бюллетень казался осужденным на угасание. Но в последний момент его спасло завещание Вспомогательного комитета ученых-атомников, который под влиянием изменившейся обстановки был близок к капитуляции. Члены комитета, прежде чем сложить оружие, передали остатки своих средств умирающему чикагскому журналу.

Вспомогательный комитет ученых-атомников был основан вскоре после войны по предложению Альберта Эйнштейна с целью осведомлять публику о том, на что можно рассчитывать и чего следует опасаться в связи с появлением атомной энергии. Великого ученого глубоко потрясло все то, что последовало в результате его исторического письма в августе 1939 года. После Хиросимы он стал действовать более решительно. Проделав тысячи миль, чтобы спастись от национализма и милитаризма в Германии, он с ужасом наблюдал за вторжением этих же самых сил на американский континент. Но ни его страстные негодующие речи, ни манифесты и протесты, казалось, ни к чему не приводили. Его тревоги за судьбы мира, в конце концов, привели к тому, что он стал с чрезмерной поспешностью подписывать многочисленные петиции. Один из прежних помощников Жолио-Кюри, Коварски, вспоминает: «Когда однажды после войны он спросил группу американских преподавателей и студентов, что они так страстно обсуждают, то получил слегка иронический ответ: «О, мы интересуемся тем, что нам следует сказать в связи с последним письмом Эйнштейна президенту!»

Только в 1947 г. великий ученый понял, что все его усилия, а также усилия его коллег не в силах пробить упорное безразличие публики.

Разочарованный, он сделал следующее заявление представителям иностранной прессы: «Публика, предупрежденная об ужасах атомной войны, отнеслась к этому безучастно, пропустив все мимо ушей. Не следует забывать, что атомные бомбы были сделаны в Соединенных Штатах в качестве предупредительной меры против применения атомного оружия (в случае его создания) немцами. А сейчас мы перенесли к себе и хорошо освоили недостойные приемы наших врагов в последней войне».

Прогуливаясь как-то с молодым математиком Эрнстом Страуссом, своим ассистентом в Принстоне, Эйнштейн заметил: «Таким образом, нам следует теперь делить наше время между политикой и уравнениями. Но для меня уравнения куда более важны, ибо политика — это не более чем дело текущей обстановки. Математическое же уравнение остается навсегда».

К весне 1947 г. стало ясно, что «крестовый поход» ученых провалился.

Гонка атомных вооружений развернулась полным ходом. Новые организации ученых оказались в положении обороняющихся. Началось обратное движение ученых назад в лаборатории, где разрабатывалось вооружение. Генерал Гровс оказался прав. «Произошло то, что и ожидалось, — говорил он, — а именно, после шести месяцев неограниченной свободы почти каждый из них вернулся обратно к исследовательским работам, потому что именно они-то и были захватывающе интересными».

В действительности генерал Гровс упрощал обстановку. Только меньшинство американских ученых-атомников могло свободно принимать решение по этому вопросу. Большинство же было вынуждено сделать такой шаг, потому что у них не было другого выбора. Они не могли не видеть, что в то время, пока они добивались установления гражданского контроля над атомной энергией, военные начали просачиваться в самые твердыни ученого мира — в университеты.

За годы войны университеты в лице Вооруженных сил нашли нового и чрезвычайно богатого покровителя. Хотя щедроты, направленные на разработку вооружений, и были лишь временными, ученые все же значительно расширили свои исследования в области физики, химии, технологии и биологии. После войны к университетским начальствам, озабоченным бюджетами мирного времени, наведывались представители Военно-Морского исследовательского управления или представители Военного министерства. Они предлагали: «Мы готовы финансировать вас. Не надо ни закрывать ваши разросшиеся лаборатории, ни увольнять кого-либо из персонала. Мы даже не просим вас работать над изобретениями для немедленного их использования. Вы можете посвятить себя теории. Мы хотим содействовать процветанию исследовательской школы. В нашем столетии могущество нации определяется не только содержимым ее арсеналов, но и состоянием ее лабораторий. Продвигайтесь спокойно вперед в решении задач мирного времени».[33]

Таким образом, к концу 1946 г. Вооруженные силы уже затратили много миллионов долларов, финансируя не только свои исследовательские организации, но также и университетские лаборатории. «Бизнес Уик» в номере от 12 января 1957 г. писал под заголовком «Министерство обороны — главнейший покровитель науки»: «В Соединенных Штатах военные расходы на научные исследования и разработки подпрыгнули со среднегодовой суммы в 245 миллионов во время второй мировой войны до 1,5 миллиарда в этом году. Эта тенденция будет расти… Стоимость разработок и косвенные военные расходы… достигают… по меньшей мере 3,6 миллиарда».

В университетах, где раньше процветала свобода слова, воцарился дух секретности. Некоторые исследовательские работы проводились под военной охраной. Профессора, владея секретными данными, могли разговаривать друг с другом и обсуждать различные вопросы лишь на особом, только им понятном языке.

Президент Трумэн 21 марта 1947 г. издал Декрет о лояльности, требующий всесторонней полицейской проверки чиновников правительственных учреждений. Так как большинство ядерных исследований прямо или косвенно финансировалось федеральным правительством, то в первую очередь декрет этот распространился на ученых-атомников. Некоторое представление об атмосфере, царившей в «атомных городах», дает история, рассказанная на научном Конгрессе доктором Суортаутом, директором отдела радиационной химии в Окриджской лаборатории атомных исследований:

«Однажды летним вечером 1947 г. некий ученый (я имею в виду типичный образ) был оторван от обеда стуком в дверь. Одетый в форму страж потребовал, чтобы человек отдал ему свой значок, служивший ему пропуском в городок, где он жил, и на установку, на которой он работал. Поскольку этот страж не мог объяснить причин своих требований, то человек попросил объяснений у соответствующего чиновника у себя на службе, который, как оказалось, не имел ни малейшего представления о том, что происходит. Более высокие чины, к которым он обратился, заявили, чтобы он беспрекословно выполнил требования стража и доложил об этом директору установки. На следующий день чиновники ему объявили, что ФБР (Федеральное бюро расследований) располагает разоблачающей его информацией и что он находится под подозрением. Власти также разъяснили, что ему позволят дать в свою защиту соответствующие объяснения относительно его характера, лояльности и связей и что все это будет рассмотрено в Вашингтоне. Тем временем ему выдадут временный пропуск домой, но не на работу.

Представьте себя в его положении. Если бы вам предложили защищать свои убеждения, верность определенным идеям и связи, что бы вы стали делать? Чем он навлек на себя такое обвинение?»

Эта история закончилась счастливо, что, кстати сказать, далеко не типично. Обвиняемого восстановили в правах. «Но, — продолжает доктор Суортаут, — на это потребовались месяцы, в течение которых он находился в ожидании, без работы, не зная, что будет с его научной карьерой».

В те горькие годы таких случаев было сотни. Их нельзя характеризовать одной статистикой, потому что нет цифр, которыми можно было бы выразить всю тяжесть тревог, страха и горестей, носимую всеми теми, кто оказался под подозрением. Правительство их выслеживало, соседи им не доверяли и сторонились их. Многие коллеги не отваживались даже разговаривать с ними. Это было время высылок и ссылок, время горестей и стыда, которое доводило людей до самоубийства.

Начиная с 1947 г. атмосфера, в которой жили ученые Запада, становилась все более и более гнетущей. Новые методы, применявшиеся Вашингтоном, центром политической мощи Запада, оказывали свое влияние на психологический климат Лондона и Парижа. Вскоре даже в Англии и Франции не пользующихся популярностью ученых начали подвергать проверкам в комиссиях по лояльности, лишали паспортов и смещали с постов. Дружба между людьми науки оказалась в тисках недоверия и страха. Прекратилась и научная переписка, длившаяся десятилетиями.

Даже внутри лабораторий люди начали говорить друг с другом шепотом, опасаясь подслушивания.

В годы, которые названы в начале этой книги «прекрасными», ученые-атомники имели в своем распоряжении весьма скудные средства для исследований. Но это компенсировалось тем, что они работали в свободной и счастливой обстановке. Тогда их еще было немного и все они знали друг друга, несмотря на громадные расстояния, разделявшие их.

Теперь ученых-атомников стало в сотни раз больше. Их область науки сделалась модной. Их конгрессы теперь напоминают массовые митинги.

Многие их побаиваются и даже ненавидят. Ныне они считаются важными персонами, настолько важными, что им в некоторых случаях даже и умереть-то не дают спокойно.

В те дни в Леттермановский госпиталь в Сан-Франциско доставили под сильной военной охраной безнадежно больного человека. Его поместили в изолированную палату. У дверей палаты сначала дежурил вооруженный часовой, но позднее солдата убрали, поскольку его присутствие вызывало в госпитале разные толки. Всех ухаживавших за больным врачей и сестер подвергли проверке в отношении их политической благонадежности. Их строго-настрого предупредили, что они должны забыть раз и навсегда все, что больной произнесет в бреду.

Загадочный пациент, Вильям Дж. Твитчелл, тридцати шести лет, был специалистом по радиационной химии из Миннесоты. В течение нескольких лет он занимал руководящие должности в Лаборатории излучений Калифорнийского университета. Поскольку один из отделов этого всемирно известного научно-исследовательского центра работал над усовершенствованием атомной бомбы, Твитчелл, возможно, знал кое-какие важные секреты. Обстоятельства, при которых заболел этот молодой человек, так и остались неизвестными для широкой публики. Во всяком случае, Фидлер, начальник Отдела безопасности в Беркли, где в 1943 г.

Оппенгеймер сделал свое первое признание, постарался всеми средствами замять это дело. Он потребовал поместить больного в военный госпиталь, где было удобнее, чем в гражданской больнице, поддерживать режим строгой секретности.

Шестью месяцами позже этот случай привлек внимание корреспондента «Нью-Йорк тайме». Но даже и он оказался не в состоянии выяснить точный характер заболевания Твитчелла. Ученый, видимо, просто помешался под тяжестью режима секретности. Подобная вещь случилась во время войны с одним морским офицером, проходившим службу в атомной лаборатории Окриджа. Его арестовали в переполненном железнодорожном вагоне, где он разглагольствовал о работах, проводимых в «атомном» городе. Для этого одного человека, который оказался психически больным, была устроена небольшая клиника с врачами и обслуживающим персоналом. Считалось нежелательным помещать его в частную или, тем более, общественную лечебницу.

Подобных мероприятий для Твитчелла не потребовалось, так как он умер на пятый день после водворения в госпиталь. В его последние часы к нему не допустили ни друзей, ни родственников.